Деньги за путину

Василий Александрович Равтытагин

Нынешним летом Равтытагину исполнилось пятьдесят пять. Дня своего рождения он не знал. Лишь помнил, по рассказам матери, что в тот день женщины стойбища впервые ушли заготовлять приозерный трилистник, который заменял чай. А это могло быть лишь в середине северного лета. — июле. Оформляя документы для получения паспорта, Равтытагин сам назвал дату рождения — 15 июля. А когда спросили имя и отчество, — у чукчей раньше была лишь фамилия, — он вспомнил начальника береговой полярной станции Василия Александровича Батманова. И сейчас дети Батманова шлют Равтытагину к праздникам поздравительные письма. А в последнем напомнили ему об одном смешном эпизоде из жизни полярной станции — о том, как Равтытагин осваивал мясорубку. Однажды, помогая повару, он долго крутился возле «машинки для верчения мяса», а потом не удержался, тихонько сунул в нее свой палец. Хорошо, обошлось без перелома. Но маленький Равтытагин потом долго с гордостью показывал всем забинтованный палец, терпеливо рассказывал приезжим тундровикам про диковинную машинку. Старики удивленно качали головами и шли на камбуз смотреть мясорубку.

Неподалеку возле полярной станции начала расти культбаза — эти островки подлинной цивилизации на чукотской земле. Первую школу соорудили из большой брезентовой палатки, для теплоты сшили чехол из оленьей шкуры. Парты заменяли низкие скамейки. Но ребятишки, устав сидеть в необычной для северян позе, сползали на меховой пол и ложились на живот, подперев голову руками. Так и слушали учителя. Однажды кончился запас карандашей, и писать приходилось свинцовыми пульками от мелкокалиберной винтовки.

Центром внимания всего класса был лист картона с нарисованным сбоку большим красным Кремлем. От него к фамилии каждого ученика тянулись пунктирные линии, на которые заносились лишь пятерки. Кто больше получил отличных оценок, тот первым «прикасался» к Кремлю. Ребятишки старались вовсю, и учителю приходилось иной раз хитрить, чтобы дать возможность всем хоть по разу «прикоснуться» к священным стенам.

Об этом Василий Александрович вспомнил много лет спустя, когда впервые побывал в Москве, на Красной площади. В те дни здесь проходил Международный фестиваль молодежи и студентов. До сих пор в его доме висит эта фотография — чукотская делегация у Спасской башни.

Жаль, не дожила до этих дней мать Равтытагина старушка Нутакалянна. Как бы порадовалась за сына! Ведь на ее глазах проходила вся жизнь тундровой школы. Она следила и за чистотой, готовила ученикам обеды, шила им одинаковые белые рубашки, а порою и переводила на чукотский язык уроки учителя. Нутакалянна одна из первых на побережье научилась говорить по-русски. Начальник полярной станции всегда приглашал ее к себе, когда из тундры приезжали оленеводы.

Своего отца Равтытагин не помнил. По рассказам матери, весь их род был оленным. Этот род батрачил у богатого оленевода Теркинто. Потом сам Теркинто попал в зависимость еще более богатого человека и пошел к нему в услужение. Целое стойбище оказалось в плену у голода. Первая же зима унесла несколько семей. Замерз в тундре отец Равтытагина, умерли с голоду старший брат и сестра. Нутакалянна с единственным сыном на свой страх и риск подалась к береговым жителям — эскимосам. Здесь и застала их Советская власть. На полярную станцию Нутакалянна пошла работать уборщицей. При ней вертелся и маленький Равтытагин. Он впоследствии освоил профессию радиста, здесь же вступил в комсомол.

Но иная судьба была уготована Равтытагину. Так и не пришлось ему вдоволь поработать ключом рации. Его направили в окружную совпартшколу, и после ее окончания он принялся организовывать первые на Чукотке колхозы, взамен устаревшим Товариществам по совместному выпасу оленей и вылову рыбы.

Потом война. Равтытагин на самом трудном участке: пасет оленей в тундре, готовит мясо для фронта, меховую одежду. Эта работа и оценивалась по-фронтовому: в сорок четвертом он получил боевой орден — Красной Звезды.

Женился Василий Александрович поздно. Как он с улыбкой сейчас говорит: «Все руки не доходили». Сейчас у него девять детей. Колхоз выстроил им самый большой в Энмыгране дом, из шести комнат.

С Энмыграном Равтытагина связывают, можно сказать, родственные узы. Впервые сюда он попал по командировке окружкома партии. Здесь и встретился с молодой учительницей выпускницей Ленинградского института народов Крайнего Севера Марией Эмкуль. Так и остался. Коммунисты уже много лет подряд избирают Василия Александровича своим секретарем.

Что касается его абсолютно трезвого образа жизни, то это лишь дополнительный штрих к характеру Равтытагина. В конечном итоге дело не только в самой трезвости, а в клятве, данной матери перед ее смертью.

Северное лето коротко. Уже в начале августа холодный ветер-низовик выжимает из глаз внезапные слезы, хмурое небо по нескольку раз на день промывается короткими дождями, а то и ливнями. Гусиная травка кое-где уже скручивается в желтые колечки, карликовая ивка схватывается медно-рыжей окалиной, и лишь вечнозеленые полярные рододендроны свежо желтеют среди игольчатых веток стланика. В пасмурные дни море приобретает свинцовый оттенок, волны упруго перегибаются кудрявыми гребнями, прилив пенисто наползает на берег, и по ночам, когда стихают дневные звуки, со стороны расцвеченного огнями мола раздаются пушечные грохоты — там бьются о каменные глыбы пустые металлические бочки.

Работать становилось труднее, кета по-прежнему шла вяло. Каждая переборка невода превращалась в ледяное купание, и теперь уже никто не отваживался снимать резиновые куртки.

В новой палатке установили жестяную печь, и теперь в обязанность дежурного вменялось поддерживать огонь до самого утра. Было бы удивительно, если бы печь не оказалась с норовом. Девяносто девять процентов полевых печек, как правило, дымят. Дымила и эта. Среди ночи рыбаки, грозясь убить дежурного, выскакивали на воздух, распахивали дверь и окна. На месте оставался лишь Савелий. Во сне он машинально прикладывался ртом к своей персональной отдушине, и его легкие наполнялись чистейшим, настоянном на морской соли и травах, воздухом. Витек обещал Савелию пожаловаться на него Чакварии за порчу колхозного имущества. Савелий божился, что к концу путины отдушину заштопает.

В новой палатке рыбаки разместились примерно в такой же последовательности, как в прежней. Шелегеда устроился у выхода. Савелий поспешил занять укромное местечко в углу. И все же теснота здесь была невообразимая. Для Омельчука надстроили второй ярус, — чему он был страшно рад — теперь его никто не беспокоил во сне. Слава Фиалетов окончательно перешел жить на свой катер. Персональную палатку его как-то зацепили со дна багром. Но она годилась лишь на тряпки для мытья полов. Любимая его книга о кораблекрушениях исчезла.

Рыба шла вяло. Шелегеда предпочитал теперь на базе не появляться. Роза иной раз передавала ему многозначительные приветы, но о задолженных центнерах помалкивала.

А Савелий потерял голову. Всеми правдами и неправдами он стремился лишний раз попасть на рыббазу. Даже когда в неводе явно не было рыбы, он всячески провоцировал парней на переборку.

— Ясно, — говорил Витек, — опять на базу потянуло. Так вчера же пропадал там весь вечер. Ребята, а может, разрешим ему улов отвозить на лодке? Пара десятков кетин всегда найдется. Зато пока он туда-сюда — сутки верные пройдут. Хоть отдохнем от его канюченья.

Зато когда рама наполнялась рыбой, Савелий первый бросался на скользкие доски, и весь его вид говорил: никого не пущу! Из жалости уговаривали остаться, поспать хоть раз вволю. Какое там! Савелий похудел и, казалось, стал еще длиннее. Резиновая роба болталась на нем.

Витек сокрушался:

— Чахнет, чахнет парень. Что делать?..

На рыббазе Савелий искал Илону. Ему обычно говорили, что она сегодня в общежитии, а там пожимали плечами — должна быть в цехе. Савелий понимал, что Илона не хочет его видеть. Однажды поздним вечером он застал ее в общежитии. Не сговариваясь, подруги Илоны молча вышли из комнаты.

— Ты бессердечная! — сказал он. — Так не делается. Если я тебе не нравлюсь, то скажи. Я больше здесь не появлюсь.

Она ответила почти испуганно:

— Нет, что ты! Ты мне нравишься. Но ведь… скоро я уеду, и навсегда.

Савелий заикнулся о возможном ее переезде на Чукотку. Илона рассмеялась и сказала, что боится морозов. «Значит, все ясно, — подумал он с тоской, — у нее там кто-то».

Ему хотелось сжать ее с такой силой, чтобы она закричала, но он только взял ее за руку.

— Это все пройдет, Сева, — сказала Илона с пугающей взрослой мудростью. — Люди так устроены. Они всегда преувеличивают свои чувства, считая их исключительными. Это пройдет, вот увидишь.

«Не пройдет! Не пройдет! Не пройдет! Не оставляй меня. Ты мой самый родной человек на всем свете. Мне так одиноко…» А слова вышли иными:

— Ты глупая и ни фига не понимаешь. Мне страшно за тебя. Я боюсь, что с тобой случится беда. Не уезжай.

Илона качала головой, прерывисто вздыхала и теребила край клеенки.

— Зачем я только пошла тогда к вам? Зачем? Ты обо мне ничего не знаешь. Это не серьезно, пойми! — скороговоркой произнесла она и посмотрела на Савелия, подумав о своем любимом. О нем она тогда тоже ничего не знала. А когда узнала? Разве что-нибудь изменилось?

— Какое это имеет значение? — мрачно буркнул Савелий. Он вдруг взял руку Илоны, притянул к себе и поцеловал в теплую ямочку ладони.

Она руку не отняла.

— Колючая твоя борода, — только сказала.

Илона дотронулась кончиками пальцев до подбородка Савелия:

— Правда, колючая. — Потом погладила его по щеке и сразу отдернула руку. — Смешной ты. Зачем я тебе? У тебя будет самая лучшая девушка в мире. Потому что ты добрый и хороший.

— А я тебе не нужен. И это факт. Ты хочешь не доброго и не хорошего?

Она грустно рассматривала Савелия:

— Ты пока иди, Сева. Уже поздно.

Он встал, быстро вышел, сильно хлопнув дверью.

Илона порывисто поднялась, ей вдруг захотелось остановить его еще на секунду, сказать нечто важное, она медленно опустилась и закрыла лицо руками.

…Не ладилось с самого утра: печь дымила нещадно, чай не закипал. Савелий по запарке обулся в чужие сапоги. Дальше — больше. Лодку кидало вверх-вниз, весла не слушались; влезая в катер, Савелий зацепился за конец стального троса и разорвал штанину. К тому же именно ему в это утро выпала очередь подводить к садку раму. Слава Фиалетов немного не подрассчитал, а может быть, замешкался Савелий, но рама наползла углом на оттяжку, и ее развернуло в сторону открытого моря. Пришлось маневр повторять. Ничего хорошего.

В дымящемся низком небе проблеснуло солнце, высветило дальние и уже снежные вершины гор, растопило туман, пробило сумрачную темь бугристых волн. И вот в этот миг Савелию показалось, что будто после долгих тысячелетий он вновь вернулся на землю и она открылась ему такими полузабытыми подробностями, от которых захватило дух. Захотелось крикнуть: «Да что же это такое? Отчего так все вокруг? Это же просто счастье — жить!»

Его рука почти бессознательно полезла за пазуху, где таился согретый теплом тела старенький ФЭД. Ему казалось, что это и есть тот миг, ради которого живет художник. Расставив ноги, он приник к видоискателю, стараясь захватить край высвеченного неба и дальний берег, черную тушу кунгаса и рыбаков в своих космически-оранжевых робах, и еще белую цепь поплавков, и еще бурлящий край садка… Он не успел ничего понять. А вынырнув, захлебнулся в крике — кто-то больно толкнул его в грудь. Но это было лишь мгновение. Савелий ухватился одной рукой за брошенный ему багор. Так его и выволокли на кунгас: в одной руке конец багра, в другой — фотоаппарат. Над ним наклонилось побелевшее лицо Шелегеды:

— Дай, говорю, сюда, дай! — зло кричал он.

Савелий сразу и не понял, чего он требовал, а понял только тогда, когда бригадир рванул ФЭД, размахнулся и забросил его далеко за поплавки невода.

Савелий помотал головой. Руки от холода и волнения дрожали. Это развеселило ребят. А он все время, пока они помогали ему перебраться на катер, пока Слава выжимал всю мощь из движка, чтобы быстрее дойти до берега, — все это время Савелий думал о своем ФЭДе, о том миге озарения, который гениально посетил его и которого больше никогда не будет. В палатке стоял холод. Нноко давно ушел в колхоз по своим делам. Савелий вслух пробормотал: «Эх, Нноко, где ты?» Потом навалил на себя матрасы и, согревшись, заснул.

А рыба пошла.

Анимподист, в обычные дни спокойный и даже ленивый, управлялся с делами удивительно быстро, споро и молча. Он успевал подтягивать с краев дель, прыгать на раму и приподнимать багром угол садка, чтобы не уходила рыба, работать сачком. Ему травились такие дела и такие условия.

Кета повалила без отдыха, ночью и днем, всех сортов и размеров. Пошел второй ход. Пошел! Успевай — третьего может не быть вообще.

— Когда гольца много, значит, кета последняя, — сказал Анимподист и, схватив за хвост трепещущую рыбину, ловко выкусил у нее на голове хрящ. — Гольцом начинается путина, гольцом и заканчивается, — пожевав губами, блаженно резюмировал Дьячков.

К этой картине давно привыкли. Кетовый хрящ у чуванцев и всех поречан считается деликатесом. Его засаливают на зиму. Но самый смак — вот так, живьем!

Рыббаза еле справлялась. В лимане у Мороженного мыса отстаивался морозильщик. Чаквария добился разрешения сдавать рыбу непосредственно на него. Но это не обрадовало рыбаков. Прием кеты там ведется поштучно. Намного тяжелее и таскать раму — судно стоит далеко, там и течение сильнее, и волна крупнее. Но была, правда, одна светлая сторона, которая всегда находила желающих сопровождать раму на морозильщик. Это гостеприимство моряков, флотский обед из свежего картофеля и капусты, а то и рюмашка крепкого.

Вот тут-то вовсю развернул свои коммерческие способности Том Корецкий. С морозильщика он возвращался с так называемым «презентом для бригады»: сеткой свежего картофеля, кочанами капусты, сметаной. Все удивлялись умению Тома выманить такие дефицитные продукты. Правда, кое-кто догадывался: уж больно часто Корецкий стал проситься в ночное дежурство. Да и Витек как-то сказал Савелию, что в шалаше Корецкого целый склад стеклянных банок с икрой. Видно, за икру Корецкому на судне давали деньги, да еще одаривали кое-какими продуктами.

Шелегеда о махинациях Корецкого догадался первым и удивился его смелости. Он тоже любил риск, но никогда не вступал в явное противоречие с Уголовным кодексом. А здесь, в случае завала, пахло бедой для всей бригады.

— Наглеешь? — в упор спросил бригадир.

Корецкий не испугался, а спокойно растолковал:

— Судно — вариант, который исключает возможности всяких эксцессов. Кругом вода, естественная, так сказать, и-зо-ляция! Я же знаю, на чем в прошлом году погорел один рыбак. На городе. Он сбывал продукцию городу. А там, говорят, милиция есть…

И опять удивился Шелегеда, на этот раз откровению Корецкого. Он лишь покачал головой и запретил ему бывать на морозильщике.

Чаквария задумал неслыханное дело, он предложил Шелегеда доставлять кету на судно не в рамах, а в металлическом плашкоуте. Услыхав это, бригадир чуть не свалился с нар.

Конечно, таскать рыбу по одной раме долго и муторно. Тянуть за собой, скажем, сразу по три-четыре не под силу. На рыббазу еще куда ни шло, там течение слабое.

— Плашкоут же надо подводить вплотную к неводу. Как же — ты такую махину втиснешь между оттяжками? — полюбопытствовал, однако, Шелегеда.

— Слушай, дорогой, я подсчитал — как раз! Зато понимаешь какая выгода? В один плашкоут войдет по меньшей мере рам пять-шесть. Сколько вы время сэкономите, понимаешь? Давай карандаш, прибросим…

— Сколько весит эта твоя махина? — поинтересовался Шелегеда и часто-часто заморгал — признак подступающей злости.

— Да дело не в этом, дорогой. Ну, пусть десять-двадцать тонн. Какая разница? Надо только с умом завести плашкоут к неводу.

— Представляешь, что будет, если это корыто своим ходом попрет в невод? Да если еще ветерок, волна…

— Представляю, представляю, — вздохнул Чаквария. Он надолго умолк. — Хорошо! — Инженер азартно сверкнул белками глаз и хлопнул по столу. — Хорошо! Я сам заведу. Один! На свою ответственность. Идет?

Шелегеда усмехнулся, но приятно удивился рисковому характеру Николая Захаровича.

— Ну тогда…