Деньги за путину

Бенедикт Бенедиктович

Вся его жизнь проходила где-то посередине между физическим и умственным трудом. Владея рабочей профессией столяра-краснодеревщика, Пастухов, однако, толкался постоянно возле людей искусства, ученых. Долгое время работал столяром в институте им. Лесгафта, потом занимался реставрационными работами в музее, немного преподавал труд в школе, а перед Чукоткой специализировался в основном на частных заказах: кому модную стенку под орех, кому дачу оборудовать в стиле русской избы, кому секретер, встроенный бар или камин. Заработок шел солидный, но когда время подошло к пенсии, оказалось, что начислять ее по сути не с чего — выходили гроши. Спасти могла только Чукотка. Но Север в профессии краснодеревщика высокого класса пока не нуждался, требовались просто плотники. Бенедикт Бенедиктович на стройку не пошел и устроился художником-оформителем в краеведческий музей — все легче! На путину Пастухов пошел исключительно с единственной целью — заготовить перед отъездом на «материк» рыбы и икры. Откуда ему было знать, что должность повара в рыболовецких бригадах одна из самых трудных и неблагодарных?

Томительное ожидание кеты охватило все три бригады. Невода лениво процеживали зеленоватую воду. Ячеи опутывали космы бледных водорослей, забивали плавучим мусором. Доставалось пока только поварам — остальные целыми днями слонялись по берегу или забивали «козла». Станы бригад напоминали небольшие базы отдыха. Термин «база отдыха» стал популярным с легкой руки корреспондента местной газеты. Она писала: «Среди живописных вечнозеленых кустов веселыми пятнами выделяются голубые (на самом деле — бурые) палатки, курится дымок костра (на самом деле печи), донося аппетитные запахи рыбацкой ухи… Что это, базы отдыха? Нет, это рыбацкие станы колхозных рыбаков». С тех пор и пошло. Если Витек, скажем, поднимался с берега наверх, он вначале изумленно вскидывал руки и кричал: «Что это, база отдыха? Ах нет, простите, это, оказывается, бригада Шелегеды. Как жаль…»

Заметка в газете называлась «Идут гонцы», имея в виду самых первых кетин-разведчиков. Кто-то приклеил вырезку к дверям палатки и дописал к заголовку два слова: «в пятый магазин». Только в пятом магазине был специализированный винный отдел…

Нервничало начальство совхоза. Почти ежедневно приезжал Чаквария, говорил о мощном косяке лососевых, который обнаружила в море воздушная ихтиологическая служба.

Савелий спросил Дьячкова, много ли было кеты раньше.

— О, очень много! Неводов не знали, ловили сетками. Там, где сейчас морпорт, была небольшая бухточка — все жители выходили как на праздник. Горели костры, варилась уха, бегали дети… Ночевали прямо на берегу. — Анимподист вздохнул.

— А теперь обыкновенный промысловый отлов, — заключил Савелий.

— Почему же? Коренным жителям и сейчас дают лимиты. Вот увидишь. Они ловят теперь на колхозном берегу. Но праздник, как бы это сказать, слегка потускнел. Да и рыбы стало меньше.

Чаквария прислушивался к их разговору.

— Поэтому, — сказал он, — промысел кеты строго лимитирован.

Шелегеда не любил разговоры о лимитах.

— Гибнет, гибнет природа, — махнул он рукой. — Никакие лимиты не помогут. Лет через сто Чукотка превратится в безжизненное сплошное болото. Сам видел, как испахана тундра вездеходами. А говорят, гусеничный след может восстановиться через тридцать-сорок лет.

— Все верно. Через тридцать-сорок, — согласился Чаквария. — Мы своих колхозных вездеходчиков ограничиваем маршрутами. Только не уследишь за каждым. Потом, создаются заказники, где вообще ездить нельзя…

Анимподист не дал договорить:

— Что вездеходы? Что вездеходы? Один пеший человек может такое натворить в тундре! Откуда пожары? Да от одного осколка бутылочного стекла. Солнце у нас сами видите какое — палит круглые сутки. Вот мох и загорается от паршивого осколка.

— Как это? — не понял Савелий.

— А так. Иной осколок вполне заменит увеличительное стекло. Я вот был недавно в стаде. Как проходишь мимо населенных пунктов или геологических партий, обязательно олени ранят ноги о стекла или консервные банки.

— Ты, Подя, видал летом промысловые избушки в тундре? — спросил Шелегеда.

— Еще бы! Раньше в каждой найдешь готовую растопку, спички, сухари. А сейчас двери вырвут с петлями, да еще по окнам дробью шарахнут.

Чаквария налил себе чаю.

— Да, воспитывать надо.

— В газетах надо писать, по телевизору показывать, — мрачно проговорил Антонишин. — О несчастных алкашах вон уже сколько фильмов. О вреде курения чуть ли не ежедневно…

— Эти варвары газет не читают, — заключил молчавший до сих пор Витек.

— Да ты их не лучше. — Корецкий приподнялся со своей лежанки. — Я сам видел, как ты отдирал от избы старой рыбалки шифер.

— А что я сделаю, если надо мной протекает, — недовольно прорычал Витек. — В той избе никто не живет.

— Вот так и рассуждают все, — сказал Чаквария, — сегодня не живут, завтра — придут. Ладно, не ругайтесь. Я съезжу в соседнюю бригаду. Ждите, вот-вот пойдет кета.

Но кета все не шла.

Особенно долго тянулись вечерние часы. Когда карты надоедали, брались за «опыты». Однажды Омельчук как-то признался ребятам, что еще ни разу в своей жизни не видел снов. Ему никто не поверил. Корецкий авторитетно заявил, что во время сновидений у человека должны вращаться или хотя бы вздрагивать под веками глазные яблоки.

— Проверим? — предлагал кто-нибудь.

— Проверим. — Все тихонько рассаживались вокруг мирно посапывающего Омельчука, осторожно снимали с его лица полотенце, подносили свечу и ждали.

Омельчук крутил носом от дыма сигарет, морщился, жевал губами, но не просыпался. И если вдруг веки его действительно начинали вздрагивать, внезапно будили и разом начинали спрашивать: «Сон? Какой сон видел? Говори, только быстро! Сон». Омельчук ошалело оглядывал всех, божился, что ничего не видел. На него даже обижались. Омельчук поворачивался на другой бок и продолжал начатое еще с обеда полезное дело. Однако с недавних пор и у него не выдерживали нервы. Он вдруг просыпался и, видя перед собой сосредоточенные маски лиц, вскрикивал, прижимался спиной к стене. Тогда ему говорили: «Спокойно, вы спите, вы спите, вас не мучают никакие сновидения».

Утром Омельчук уверял всех, что ничего не помнил.

Странные вещи происходили с Савелием. Для притока свежего воздуха он вырезал в торцовой стенке палатки маленькое, шириной с ладонь, оконце. Однажды во сне рука его просунулась в это оконце, и дежуривший Витек, обходя палатку, кратко и энергично пожал торчащую ладонь. Тотчас изнутри раздался испуганный крик. Загалдели остальные: кто? что?

— Руку. Кто-то за руку схватился, вот е-е, — уверял всех Савелий. — Я сплю, а он раз — и поздоровался.

— Ну и ты бы сказал: «Здорово, Витек!» — откликнулся бригадир, догадавшись о проделках дежурного.

Однако в другой раз Савелий опять проснулся от того, что кто-то пожал ему руку. На этот раз он не кричал, а растолкал соседа. Витек пересчитал рыбаков — все оказались на месте.

— Показалось, — сказал Витек.

Савелий уверял, что он запомнил даже оттенок рукопожатия: так по-дружески, как бы мимоходом.

— Может, Адольф лизнул? — предположил Витек.

— Да какой Адольф! Что я, спятил?

Как и большинство людей, Витек имел свой, как говорится, пунктик. Его волновали все необыкновенные и необъяснимые случаи, происходящие на земле. Он мог часами говорить о странном и непонятном явлении Бермудского треугольника, участившихся авиакатастрофах под Ле-Бурже, верил, что можно на расстоянии ломать вилки, как это делал один француз, рассказывал о неизвестных чудовищах, обитающих на глубине морей, доказывал о существовании снежного человека и знал якобы местонахождение мифической серебряной горы на Чукотке. Поэтому он в другой раз лег на место Савелия и с вечера высунул «на приманку» свою руку.

Часа в три ночи Витек с ревом подпрыгнул на матрасе и почти радостно объявил, что да, кто-то с ним поздоровался. Пересчитали спавших рыбаков — опять все были на месте. С Савелием они выскочили наружу, обошли палатку.

— Он где-то здесь, — шепотом произнес Витек.

Савелию стало страшновато.

Они просто не знали, что как раз мимо их палатки проходила ночная тропа, соединяющая город с рыббазой. По ней часто сновали туда-сюда рыбообработчики. Кое у кого вид протянутой из ночи руки, наверное, и вызывал машинальное желание пожать ее.

«Еще несколько дней безделья, — думал в своем углу бригадир, — и начнется черт-те что. Скорее бы рыба пошла, дьявол ее возьми! Неужто действительно пролов?»

Бригада скучала.

— А знаете, килограмм сушеных комаров стоит четыреста рублей, — заявил вдруг Том Корецкий, которого всегда и в любое время интересовал бизнес.

— Да ну?! — удивился Витек. — А зачем?

— Медицине требуется.

Антонишин прихлопнул на лбу комара и поинтересовался, как же их заготовлять.

— Придумай и станешь богачом. Без путины.

Слава Фиалетов, как всегда, молчал, но на этот раз не выдержал — все, что касалось техники, его не могло не интересовать. Продолжая ковырять вилкой в лапше, он соображал: как же можно механизировать процесс заготовки комара? Всякие там липучки и отравы отпадают. Тогда…

— Эка! Да очень просто, — воскликнул он.

— Что просто? — все уже забыли об очередном рецепте Тома Корецкого.

— Да о сушеных комарах. Просто обыкновенная втягивающая установка. В раструбе вентилятор всасывающий. Или компрессор. Небольшой, так сказать, портативный. Поставил в самом таком месте, да хоть возле нашей палатки, и соси себе на здоровье.

— Умно, — почесал затылок Витек.

— А энергия? Чем питать компрессор? Значит, надо и маленькую электростанцию, — развил творческую мысль Фиалетова Том Корецкий. — Следовательно, горючее надо, небольшой такой ГСМ, сушильный цехик…

— Интересно, а сколько килограммов сушеных комаров будет в мешке? — мечтательно произнес Савелий.

Никто не ответил. Тему «сушеных комаров» исчерпали как неосуществимую.

Во время ужина Витек однажды вынул из кармана дохлую мышь, протянул Антонишину и громогласно проговорил в расчете на слабый слух Бенедикта Бенедиктовича:

— Антонио, тебе от меня презент. Изучай!

Шелегеда, сидевший рядом, покосился на презент, лишь усмехнулся:

— А я небрезгливый.

Повар молча встал и с чашкой в руках демонстративно вышел.

Антонишин внимательно со всех сторон оглядел мышь.

— Обыкновенный копытный лемминг, — пробурчал он, — но вот окрас довольно редкий. Спасибо! Сейчас я займусь им.

— Лошадь это, что ли, — копытный? — спросил из дальнего угла Корецкий.

— Самый что ни на есть копытный, — сказал Антонишин. — Гляди сам. — Он через, стол протянул лемминга Корецкому. Тот замахал рукой и убрал тарелку подальше:

— Верю-верю. Не показывай, ради бога.

— Тогда ты посмотри и подтверди, — Антонишин сунул лемминга под нос Савелию.

Савелий разглядел маленькие двойные копытца на мышиной лапке.

— Провалиться мне сквозь землю, если это не копыта, — Савелий перекрестился.

— Ничего вы про лемминга не знаете, — с сожалением сказал Антонишин. — Он один из немногих теплокровных, которые жили еще при мамонтах, саблезубых тиграх и шерстистых носорогах.

Витек с поднятой ложкой у рта уставился на Антонишина.

— Врешь?

— Доказано наукой, — авторитетно заявил Антонишин. — Читай труды.

— Так расскажи, старина, нам, что здесь было при этих саблезубых.

— О, это целая поэма! — неожиданно расцвел Антонишин. — Похлеще любого детектива. Саванна здесь простиралась на многие тысячи километров. Стояли яркие солнечные дни. Небо без единого облачка. Сухой прекрасный климат. Ледовитый океан еще не вскрывался, и сайгаки мчались к нему по степи, чтобы лизнуть студеную изморозь…

В этот вечер Антонишин раскрыл свою походную лабораторию и позволил каждому посмотреть в микроскоп на волос лемминга.

— Я курсовую по нему пишу, — откровенно признался Антонишин.

— Неужели интересно мышей изучать? — Корецкий состроил на лице довольно презрительную гримасу. — Я вот электроникой увлекался — так у этой науки будущее какое. А мыши что?

Антонишин загадочно улыбнулся. Его лицо прямо-таки светилось радостью человека, владеющего каким-то секретом.

— Лемминг — пока нераскрытая тайна. Еще науке многое о нем неизвестно. Например, какой скрытый механизм регулирует численность его? Лемминг знает, что следующий год будет беден кормами, значит, потомство должно быть меньше. А пути миграции? И здесь многое не ясно. Есть даже предположения, что жизнь лемминга связана с Луной. Недаром триста лет назад считали, что лемминги падают на землю с неба. Вообще это очень сообразительный и умный зверек. Познай его, мы бы могли руководить численностью белых песцов — лемминг для них основной корм. А песцы — это пушнина, золото, деньги, если уж на то пошло.

— Вот и опять, значит, пришли к деньгам, — философски заметил Корецкий и заботливо поправил на спящем Омельчуке одеяло.

Когда улеглись, Витек шепотом сказал Савелию:

— Антонио-то, а? Голова! Так бы мне автодело знать, как он мышей своих.

Савелий вздохнул.

— Я сам об этом думаю. Сам знаю, что любая специальность хороша, если ее любишь и если она нужна кому-то. Вот он ученый будущий, ты — шофер, а я кто? Фотограф. Да еще начинающий. Стоит ли единственную жизнь тратить на фотографию? Она хороша как увлечение, как побочное дело.

— Зря ты так, — опять шепотом заговорил Витек. — Что, например, я по сравнению с космонавтом. Тьфу — и растереть нечего. А вот если я, скажем, изобрету новый двигатель или даже деталь одну к нему — тогда я уже космонавт в своем деле. У меня, Савелий, есть одна задумка насчет муфты, но… т-с-с! Это пока секрет.

— Чего вы там шушукаетесь! — не выдержал Корецкий. — Разрабатываете тему «сушеных комаров»?