Дома правил рукопись внештатника и уронил на пол красный карандаш. Полез под стол его поднимать, а наткнулся на коротенький огрызок блестящего позолоченного карандашика для губ. Мое сердце вышло из берегов, и я сразу же вспомнил о ней, о продажной сучке, об Асе-Косиножке…
У меня остались от нее две размытых полароидных фотографии и растрепанная, залитая кофе книжка в мягкой обложке «Как стать звездой».
Вот и все.
У нее на память обо мне не осталось ничего. Ей это было не нужно.
Дитя своего жестокого времени, она была начисто лишена сентиментальности. Она из породы тех сорняков, что вырастают даже на радиоактивных отходах.
Вертя в руках ее карандашик для губ, я неожиданно подумал вот о чем.
Странно, но пока мы были вместе, мы никогда не встречались с ней в городе случайно. Ведь бывает же так, раз – и случайно встретились. А с ней – никогда.
С другими – пожалуйста, сколько угодно. Идешь, идешь где-нибудь по старинному припортовому закоулку, и вдруг – бац! – вот она, неожиданная встреча со старым дружком или подругой, с которыми не виделись целую вечность.
А с ней не могло быть никакой случайности, никакой, понимаешь, романтики. Только жесткий расчет: дорогой, где мы сегодня встречаемся, когда и за сколько? Все-таки это сидело в ней по-настоящему глубоко. Глубже, чем я мог в нее войти.
– Поэты столько не живут, – зло сказал Лермонтов Фету.
– Да, но и пули во мне надолго не задерживаются… – с грустью ответил Афанасий Афанасьевич.