Дэйви

11

Я вспоминаю дождь. Вскоре после смерти моего нового друга, приглушенные удары дождя о землю ослабели. Я не мог надеяться вырыть могилу в корневой системе деревьев и мокрой глине. В любом случае, мне никогда не нравилась идея хоронить умерших, если ее нельзя осуществить, как это делают в Пенне, не отмечая место ничем, кроме виноградной лозы и собирая позже урожай без чувства прегрешения и неуважения. Если этого нельзя сделать, возможно, самое лучшее — сжигать. Имеет ли это хоть какое-нибудь значение? — весь мир есть кладбище, ложе рожениц и колыбель.

Я проскользнул в кусты, теперь уверенный, что, вероятно, за мной не будет погони — ни людей, ни собак. Однако в промокшем лесу я все же двигался тихо. Я точно определил северо-восточное направление и прошел по своему пути более часа, когда — в отдалении, справа от меня, там, где и следовало быть, услышал грохот копыт: конь галопом промчался по мокрой дорожной грязи — сначала нарастающе громкий, потом замирающий в слабые удары, похожие на цокающий звук, который может произвести ребенок, ведя палку вдоль штакетника. Вероятно, всадник — посыльный, направлявшийся в Скоар. После этого я слышал только ослабевающий, спокойный разговор дождя.

Я проголодался, но мне требовался огонь чтобы испечь курицу — сырая дичь невкусная. Целое утро было потрачено на то, чтобы найти подходящее местечко. Много лет назад ветром вывернуло дуб на откосе, его корни выступали наискось и захватывали постепенно наносимые листья, так что возникло нечто вроде крыши. От земляной ямы, где некогда росли корни, дождевая вода прорыла дренажную канаву. Я покопался под поверхностью лесного настила и нашел легковоспламеняющийся материал, чтобы разжечь огонь под прикрытием этого свеса. Вскоре мне стало уютно от огня, курица поджаривалась на зеленом ясеневом вертеле. Я повесил рубашку и набедренную повязку на корень дуба, возле тепла, и голый присел на корточки, позволяя безвредному дождю стекать со спины. Какое-то время, исключая приглядывания за готовившейся дичью, я совсем не мог думать. Дождь усыпляет твою бдительность, словно кто-то говорит и говорит, объясняя многое. Мужчины подошли очень тихо. Я заметил их только за мгновение до того, как худощавый произнес:

— Не вытаскивай свой нож, Джексон^[51]. Мы не намерены причинить тебе никакого вреда. — Его голос был твердым, но усталым, как и вытянутое лицо под окровавленной темно-зеленой тряпицей.

— Не пугайся, — подтвердил другой, луноликий гигант. — В сущности, я призван блаженным Авраамом не делать вреда никакому человеку, а также…

Худощавый сказал:

— Придержи свою мельницу, прошу тебя, когда я говорю с парнем. Джексон, вышло черт-знает-что, нам хотелось бы кусочек того, что там жарится, мы чертовски голодны, вот и все.

Ему было около пятидесяти; седой и спокойный. Тряпка на голове придавала впадинам под голубыми с поволокой глазами зеленоватый оттенок. Вдоль его рта и носа пролегли длинные желобки. Темно-зеленой рубашке недоставало куска, который, вероятно, был вырван для головной повязки; охотничий нож, висевший на ремне, очень похожий на мой, был, очевидно, его единственным оружием. Его ремень, широкий как кушак, с загнутыми кверху участками, мог пригодиться при переноске небольших вещей. Худые ноги, торчавшие из поношенной зеленой набедренной повязки, были темные и пучковатые, как узлы кожаной упряжи.

Другой мужчина также был одет в остатки кэтскильской военной формы; что-то вроде ремня, и сандалии в виде подошвы, прикрепленной веревками. Он носил меч в медных ножнах, бесполезную для леса вещь. У обоих на ремнях висели длинные и довольно плоские фляги, сделанные из бронзы, вместимостью около кварты^[52].

Глупо, как вам понятно, я задал вопрос:

— Откуда вы?

Худощавый приятно улыбнулся мне, сдержанно, но доброжелательно.

— С южных мест, Джексон. Разделишь ли ты мясо с человеком, который вчера напал на твою страну и получил дырку в голове, и внушительным старцем, который имеет подходящий вид, чтобы пугать детей, но не хочет больше воевать?

— Хорошо, — согласился я. Они не оказывали давления на меня, я почти сам хотел поделиться. — Вчера? Вы не из этой битвы, происшедшей на дороге возле Скоара?

— Нет. Когда она состоялась?

— Два-три часа назад. Я сидел на дереве.

— Не смог придумать лучшего места, когда ведется эта е…ная война?

— Ваши кэтскильцы устроили засаду, но были отогнаны.

Он шлепнул себя по ноге: удовлетворение было смешано с досадой.

— Проклятье. Я это предсказывал. Мог бы растолковать начальству, что из этого получится, если разделить батальон. Хотя, припоминаю, эти олухи никогда не спрашивали меня. — Он присел подле на корточки и посмотрел на курицу таким печальным взглядом, каким не смотрел никогда и ни на какую курицу, и в этом не было ее вины. Круглолицый стоял в стороне и наблюдал за мной. — Я беспокоюсь вот о чем, Джексон, если бы дело касалось только меня и моего громадного друга, стоящего вон там, на дожде, так переполненного состраданием, что человек не может понять, куда он втиснет еще чуть-чуть пищи, никоим образом…

— Полноте, Сэм, — сказал гигант. — Не надо, Сэм…

Но Сэм, видно любил потрепаться и продолжал, не обращая внимания, на своем медленно-напевном кэтскильском наречии, развлечение и печаль на его лице сменялись как тучи, играющие на солнце.

— Если бы были только он, я и ты, Джексон, мы могли бы разобраться, но чертовски-дурацкая штука состоит в том, что нам надо учитывать еще один рот — человека, который ушиб колено, но все же будет страдать, если не поест хорошо. Ты думаешь, что эту тонкозадую птичку действительно можно разделить на четыре части?

— Ну, конечно, — сказал я, две большие ноги и две половинки груди, и каждый встанет из-за проклятого стола чуточку голодным, что хорошо для вас, как сказал этот человек, — где этот четвертый?

— Бедняга сидит там, в кустарнике.

— Видишь, как я и говорил тебе, Сэм? У парня открытая натура, полная божественной добродетели и прочего. Как тебя звать, Рыжий?

— Дэйви.

— Дэйви и что дальше?

— Просто Дэйви. Из приюта. Закрепощен в девять лет.

— Сейчас у нас нет желания беспокоить тебя, но, ты, вероятно, не направляешься обратно туда, откуда пришел?

Сэм вмешался:

— Это его дело, Джексон.

— Я знаю, — ответил луноликий. — Я совсем не настаиваю, чтобы парень отвечал, это беспристрастный вопрос.

— Я не против, — сказал я. — Да, я убежал.

— Я вовсе не обвиняю тебя, — сказал луноликий. — Я заметил эту серую обертку для яиц, которая висит прямо перед нашим носом, и я слыхал о том, как подло обращаются с крепостными в Мохе, это национальный позор. Выше голову, парень, и веруй в бога. Это путь в жизни, понимаешь? Только не падай духом, имей чувство сострадания и веруй в бога.

— Пусть он не пытается надуть тебя, Джексон, не поверишь же ты, что с крепостными слугами не обращаются так же, как с дерьмом и в Кэтскиле?

— Сэм, Сэм Лумис, я как-то постараюсь убедить тебя покончить с этими ругательствами и богохульством. Это не подходящий тон разговора с молодым парнем. — Сэм только глянул на меня; я чувствовал, что в душе он хохотал и никто никогда не узнает об этом, кроме него и меня. Гигант любезно продолжал: — Послушай, парень Дэйви, ты не должен думать, что я утверждаю, что я больше не грешник, это было бы ужасным тщеславием, хотя я, в самом деле, заявляю, что я очистился от многой дряни, словно прошел сквозь очистительное пламя и прочее, но, как бы то ни было, — меня зовут Джедро Сивер, называй меня Джед, если хочешь, я надеюсь, мы здесь все демократичны и, хотя я грешник, я боюсь бога и следую его святым заветам, и именно сейчас вот, я тебе говорю, крепостной слуга ты или нет, будь таким же человеком в глазах бога, как и я, хорошо?

Сэм спросил как-то небрежно:

— Нелегко пришлось?

— Можно сказать так. — Потом, каким-то образом, я сразу же сболтнул им. — Случилось ужасное. Я случайно убил человека, но никто никогда не поверил бы, что это так, во всяком случае, не полиция. — Мог бы и промолчать, если бы я не принял их за дезертиров, убежавших так же, как и я, и не имевших дела с моханскими законами.

Джедро Сивер сказал:

— Всякое такое дело является несчастным случаем в глазах бога, Дэйви. Имеется в виду, что это произошло случайно, и ты не намеревался сделать этого. У бога имеются свои великие и славные соображения, так что не стоит таким, как мы, вникать в них. Тогда, если ты искренне не имел намерения, ну, тогда греха нет.

Сэм всматривался в меня с холодной задумчивостью, какой я никогда не видел ни у кого, будь то мужчина или женщина. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем он прекратил испытывать меня — курица хорошо поджарилась и пахла как раз подходяще, а дождь, стихнув, слегка моросил.

— Верю тебе на слово, — наконец произнес Сэм. — Мне бы никогда не хотелось пожалеть, что я сделал это.

— Обещаю, — сказал я. И, думаю, что никогда не нарушил слова. Доверие между Сэмом и мной было частью моей жизни, и оно никогда не исчезало. Во времена, которые последовали, я часто терял с ним всякое терпение, как и он со мной, но, допустим, я сформулирую таким образом: мы никогда не считали друг друга безнадежными. — Да, — сказал я, — я сбежал, и меня, несомненно, повесили бы, если бы поймали и вернули в Скоар. Успешно уклоняющийся от виселицы всякий раз, когда я осознаю, что мой путь устремлен к ней, вот я какой.

— Всякий раз, — грустно сказал Джед. — Послушай, парень, если бы ты был когда-нибудь…

— Шутка, Джексон. Парень шутит.

— О, понимаю. — Джед неловко засмеялся, как могли бы засмеяться и вы, случайно прервав человека, который остановился помочиться. — Ты знаешь местность, парень Дэйви?

— Никогда прежде не ходил этим путем так далеко. Мы находимся близко от северо-восточной дороги. Скоар расположен на западе, в пяти-шести милях.

Сэм бросил:

— Я проходил по этим дорогам много лет назад, в мирное время — Хамбер-таун, Скоар, Сенека, Ченго.

— Кэтскильская граница — в нескольких милях южнее, — сказал я.

— Да, — согласился Джед, но мы не пойдем в ту сторону. Видишь ли, в глазах бога мы не дезертиры. Что касается меня, я тружусь на винограднике, как предназначено богом, и старый Сэм Лумис вот, ну, вовсе не такой уж грешник, несмотря на его непристойную речь. Однажды божья благодать снизойдет и на него, словно очистительное пламя и прочее. Я хочу сказать, что он просто потерял свое снаряжение в рукопашной схватке, как могло бы случиться и с любым другим. Такое же снаряжение, которое было у меня, — мое я оставил раньше, призванный милостивым господом.

— Да, — подтвердил Сэм, — я потерял след моей роты в лесу после стычки на дороге в десяти милях отсюда. Знаешь, как армия поступает с дезертирами, Джексон, — я имею в виду, с людьми, которых она считает дезертирами — ну, вот что они делают: их привязывают к дереву и тренируются в стрельбе из лука, а потом вроде бы оставляют. Экономят на похоронной команде. Я получил удар по голове и был какое-то время без сознания, когда же пришел в себя — рота уже ушла; я не порицаю их, что они приняли меня за мертвого, но не верю, что у меня хватило бы терпения объяснить все это, если бы я встретил их снова. Одну роту отделили от батальона, идея заключалась в том, чтобы показаться на дороге и отвлечь вас, моханцев, и побудить к мысли, что это все, что мы имеем в этом районе. Потом главные силы батальона, спрятавшиеся на вашем пути, могли разбить вас. Оригинальная идея.

— Моханцы не моя армия. У меня нет отечества.

— Понимаю, что ты имеешь в виду, — Сэм глянул на меня. — Я тоже одинокий по образу жизни. Да, эти северомоханские яйцедеры, извини за выражение, подошли на девять часов позже, после того, как, вероятно, гонялись вокруг Хамбер-тауна; итак, убежав от нас, они разбили лагерь на ночь. Я определенно знаю, так как подходил к ним чертовски близко в темноте. Должно быть, отдохнули и провеселились до того времени, когда батальон набросился на них сегодня утром. Мы действовали не очень-то удачно?

— Не очень. Моханцев было слишком много. Два к одному, а то и больше.

— Парень джентльмен, — заметил Сэм и опустил раненую голову на колени. — Да, у начальства причуды, а солдаты погибли. — Я приметил, что Сэм Лумис был лесной житель; он имел мою привычку быстро взглядывать по сторонам. Вряд ли ему случится быть застигнутым врасплох неожиданным шевелением ветки или ползущей в поисках пищи по земле тварью. С Джедом это могло бы случиться — его взгляд не казался настороженным. От облысения даже брови Джеда превратились в бледные жгутики, что придавало ему вид большого испуганного ребенка. — Джексон, эта тонкозадая птичка почти готова. — Когда я снял ее с огня, он добавил. — Может, лучше надень свою обертку для яиц, принимая во внимание, что тот, кто находится там в кустах, я просто, черт бы все побрал, забыл упомянуть об этом… ну, понимаешь, она окажется женщиной. — Потом, взглянув на переполненного осуждения Джеда Сивера, он добавил: — Придет и станет настоящей забавой для молодого парня, не так ли?

Когда я оделся, Джед выкрикнул в мокрый лес тонким голосом:

— Ау, Вайлит!

— Не беспокойся, — обратился ко мне вполголоса Сэм, — я не отдал бы ее тебе, но она имеет широкий кругозор, как и широкую задницу.

Выходившая, прихрамывая, из расположенных недалеко зарослей женщина произнесла:

— Слышала я, что ты сказал, Сэм. — Она одарила его полуулыбкой и посмотрела на остальных из нас вызывающим пристальным взглядом из-под густых, черных как смоль, бровей. Темно-зеленое льняное платье не доходило ей до колен, на левом колене виднелся синяк, правда, не очень большой. Ей было чуть более тридцати; невысокая, с плоскими бедрами, мускулистая девка, без достойной упоминания талии, но, каким-то образом, ты не обнаруживаешь ее отсутствия. Даже прихрамывая, она имела жизнерадостный, изящный вид и держалась уверенно. Ей не нравилось быть мокрой как ондатра. — Мне следовало бы отругать тебя, Сэм, за то, что ты так говоришь о таком хрупком цветке, как я, — у этой «тигрицы» всего сто тридцать фунтов и не более.

— Не правда ли, соблазнительная малышка, бьет наповал? — осведомился Джед, и я увидел, что он стал совсем романтичным и наяву грезил о любви.

— Да, — вздохнула она, — наповал, как лопата, которой пользовались на каменистой почве лет этак десять-двадцать. — Она сбросила плечевой мешок, чем-то похожий на мой, и пыталась отжать воду из платья, одергивая его между ног и вокруг пышных бедер. — Вы, мужчины, счастливые, носите, черт подери, свободные рубашки и повязки.

— Вайлит! — Уже не мечтательный, Джед говорил, словно строгий дедушка. — Никаких проклятий! Мы и так в них погрязли.

— О, Джед! — Она взглянула на него дерзко, нежно, но и покорно. — Ты бы тоже ругался, держу пари, если бы не мог отделить своей одежды от собственной шкуры.

— Нет, не ругался бы. — Он смутил ее пристальным взглядом, святым, как сама церковь. — И «шкура» — тоже нехорошее слово.

— О, Джед! — Она отжала воду со своих черных волос, коротких и искромсанных, будто она отрубала их ножом, как поступают солдаты, если в подразделении нет парикмахера. Опустившись на корточки рядом со мной, она звонко шлепнула меня по ноге широкой коричневой ладонью. — Тебя зовут Дэйви, ага? Здорово, Дэйви, а как они вешают, сладкий малыш?

— Вайлит, дорогая, — сказал Джед, очень спокойно, — мы погрязли во всем этом. Больше никаких ругательств, никакой похотливой болтовни.

— О, Джед, извини, во всяком случае, я не имела в виду никакой похоти, просто сказала по-дружески. — Ее глаза, темные, зеленовато-серые, с чуть золотистыми крапинками, были необычайно красивы; будучи частью ее мясистого, нескладного тела, они казались фиалками на грубой почве. — Я хочу сказать, Джед, всякое слово, скользнувшее в моей голове, сразу слетает с языка. — Она стянула мокрое платье со своих больших грудей и подмигнула мне, свернув голову так, чтобы Джед не заметил, но его слова тоже имели большое значение для нее, она не сопротивлялась ему. — Будь спокойнее, Джед, ты должен позволить мне прийти к Аврааму как-то постепенно, я как бы должна еле передвигать ноги, прежде чем идти, понимаешь?

— Да, Вайлит, я понимаю, дорогая.

Я разрезал курицу так честно, как только мог, передал ее в разные стороны и собирался уже грызть, как Джед опустил голову и пробормотал молитву, к счастью, короткую. Мы с Сэмом начали есть сразу же после этого, но Джед сказал:

— Вайлит, я прислушивался, когда молился, и не услышал никакой молитвы от тебя.

Это действительно так: среди настоящих верующих, если присутствует священник, люди хранят молчание, когда он говорит надлежащую молитву, но если нет священника, считается, что каждый будет произносить ее одновременно, оставляя богу анализировать этот гул и отсортировывать верующих от понимающих толк критиков. Джед, конечно же, не слышал ни Сэма, ни меня, но наши души, очевидно, не так беспокоили его, или же он считал, что с нами слишком много работы. Душа Вайлит была иной. Она пролепетала:

— О, Джед, я только… я хочу сказать, я благодарю тебя, господи, за этот хлеб мой насущный, даждь нам днесь…

— Нет, дорогая. Хлеб означает настоящий хлеб, поэтому, раз это курица, лучше всего тебе сказать «курицу», понимаешь?

— За эту мою… Но, Джед, курицу не приходится есть каждый день.

— Ну, ладно, можешь выбросить «даждь нам днесь»…

— За эту мою курицу и внушаю…

— Вручаю.

— Вручаю себя в твое распоряжение во имя возлюбленного Авраама… Так?

— Так, — сказал Джед.

После еды Вайлит пошла, прихрамывая, отыскать еще немного топлива. Я хотел, чтобы пока она была занята, я мог бы спросить, кто она такая и как она оказалась с ними, но Джед заметил у меня на шее талисман удачи и первый спросил меня о нем.

— Это просто старый скромный талисман удачи.

— Нет, парень Дэйви, это правдоопределитель. Я видел такой же в Кингстоне; он принадлежал мудрой старухе. Твой разительно похож на него, непременно имеет такую же силу. Никто не может смотреть на него и говорить ложь — это факт. Дай мне подержать его на минуту и показать тебе. Вот, погляди этому человеку или этой бабеночке прямо в глаза и посмотрим, солжешь ли ты…

Сделав каменное лицо, я сказал:

— Лунный свет черен.

— Ну и как? — спросила Вайлит, сваливая охапку сухих сучьев. — Ну и как, Джед, что несет этот парень?

— Ну, я понял его. — Довольный, Джед засмеялся. — Другая сторона луны должна быть черной, иначе мы бы видели ее сияние, отраженное на занавесь ночи; тогда огромное белое пятно двигалось бы по пути движения луны. Но мы видим лишь отверстия в занавеси, чтобы пропускать небесный свет, и немногие из этих точек движутся иначе, поэтому они должны быть небольшими осколками, подобно бриллиантам, которые бог сбрасывает с луны, чтобы освещать предметы. Ясно?

Без особого восхищения Сэм пробормотал:

— Поимей меня необрезанный!^[53]

— Сэм, я должен попросить тебя не пользоваться такими ругательствами в присутствии чистого душой парня и несчастной женской души, которая пытается найти свой путь в царство вечной праведности; более того, я больше не потерплю надругательства над религией, я совершенно не потерплю этого.

Сэм сказал ему, что просит прощения, в такой манере, что наводило на мысль, что он привык повторять эти слова и, более или менее, каждый раз имел их в виду. Полагаю, добродетельные люди, такие, как Джед, считали бы мир безрадостным, если бы не могли улаживать довольно частые обиды. Что касается талисмана удачи — ну, Джед был намного старше меня, на сорок с хвостиком, а также в равной мере чертовски мощнее и преисполненный божественной благодатью. Я в самом деле думал, что если бы сделал еще одну попытку побудить к сверхъестественной работе этот двуликий болванчик из глины, меня не остановила бы даже глиняная стена. Но Джед был так горд и счастлив, что научил меня чему-то полезному и удивительному, что у меня не хватило духа испортить ему настроение. Может, у меня, так или иначе, не получилось бы. Какую бы абракадабру я ни предложил, он всегда мог бы представить подходящее объяснение, чтобы доказать, что я не лгал — продвигаясь вперед легко и спокойно, обводя «Госпожу Правду» вокруг собственного пальца и загоняя ее в кусты, пока, рано или поздно, несчастной старой прислуге не придется выползти там, где он хочет, хнычущей и чешущей языком, вытянув ноги, с подергивающимися виноградными листьями в жалких остатках волос.

— Ну, — сказал я примирительно, — в самом деле, никогда не знал, что он обладает такой способностью. Его дали мне, когда я родился, и с тех пор люди нарассказывали мне столько гнусной лжи, их ничто и никогда не останавливало.

Он ответил:

— Просто ты никогда не понимал, каким образом использовать его.

Он все еще держал изображение обращенным ко мне, спросил, будто ненароком:

— Это действительно был несчастный случай, то, о чем ты рассказал?

Тут Сэм Лумис встал и смело заявил:

— Гореть мне в адском огне, будь я проклят! Мы же поверили ему на слово, а теперь сомневаемся в этом.

Я мог слышать, как позади меня Вайлит затаила дыхание. Джед был фунтов на сорок тяжелее, но и Сэм, видно, не из тех, с кем можно легко справиться, раненый он в голову или нет. Наконец, Джед сказал, очень кротко:

— Я не хотел никого обидеть, Сэм. Если мои слова звучали обидно, прошу извинить.

— Не у меня проси прощения. Проси у него.

— Все в порядке, — сказал я. — Я не обиделся.

— Я, в самом деле, прошу у тебя прощения, парень Дэйви. И никто не смог бы сделать это любезнее меня.

— Все в порядке. Не стоит обращать внимания.

Когда Джед улыбнулся и вернул мне глиняное изображение, я заметил, что его рука дрожит, и почувствовал, во время одной из тех неописуемых вспышек, которые имеют сходство с пониманием, что он совсем не боится Сэма — лишь самого себя. Он спросил, может, чтобы просто поддержать разговор:

— Ты куда-то специально направлялся, парень Дэйви, когда мы наткнулись на тебя?

— Леваннон — вот куда я хочу идти.

— Ну… они там ничуть не лучше еретиков.

А Сэм спросил его:

— Ты когда-либо, черт возьми, был там?

— Конечно, и вовсе не горю желанием идти туда снова.

— Придется пересечь Леваннон, если вы с Вайлит собираетесь в Вэрмант, как сказали.

— Да, вздохнул Джед, — но только пересечь его.

Они все еще были взвинчены. Я сказал:

— Все, что я когда-либо слыхал о Леванноне, я знаю по рассказам.

— Есть места приличные, — признал Джед. — Но эти шарлатаны! Хватают тебя за рукав, склоняются к уху. Есть такое утверждение церкви, что если все верующие сектанты слезутся в Леваннон, то будет лучше для всех остальных, но я не уверен. Граммиты, франклиниты — вот что религиозная свобода принесла в Леваннон. Ничуть не лучше выгребной ямы атеизма.

Я признался:

— Никогда не слыхал рассказов о франклинитах.

— Нет? О, они откололись от неокатоликов в Коникате — неокатолики имеют там большое влияние, ты знаешь. Церковь, от которой они отделились, терпит их при условии, что те не собираются строить молельных домов и обзаводиться имуществом… я хочу сказать, что следует иметь религиозную свободу в разумных пределах, просто, чтобы она не приводила к ереси и прочему. Франклиниты — ну, я не знаю…

Сэм подхватил:

— Франклиниты доказывают, что они получили название от имени св. Франклина, не Бенджамина^[54], а проклятый золотой стандарт^[55] не был обернут вокруг него, когда его хоронили, а вокруг какого-то другого образованного святого с таким же именем. Мать моей жены знала все об этом, она была бы свидетельницей тех событий, пока тот человек не сдох. Один из них носил молнию в своем зонтике, я забыл, кто именно.

— То был Бенджамин, — сказал Джед, снова совсем дружелюбно. — Как бы то ни было, франклиниты устроили ужасное смятение в Коникате, такой позор — мятежи и тому подобное, наконец, стали вроде подвергаться гонениям и обратились к основной церкви, чтобы им позволили исход или что-то вроде этого, в Леваннон, что и было сделано, и там они находятся до сего дня. Все это ужасно.

— Мать жены была граммиткой. Добродетельная женщина, с ее собственной точки зрения.

— Не оскорбляла твоей веры, Сэм?

— Нет. Я сказал, с ее точки зрения. Но когда это случилось с моей женой, ну, я сказал ей, Джексон, сказал я, можешь быть граммиткой, как и твоя уважаемая родительница, и пророчить конец мира, пока твоя собственная задница не вознесется на небо, сказал я, и причинит этим боль тому, кто остался, сказал я, или можешь быть моей хорошей женой, но ты не можешь быть тем и другим одновременно, Джексон, сказал я, так как я не собираюсь терпеть это. Забодала меня совсем, ну ее…

— Ты имеешь в виду, — сказала Вайлит, что старуха очень активна в постели?!

— Нет, детка Джексон, совсем нет, то есть, это просто в хорошем смысле. Я имею в виду только, что она была ревностной добродетельной верующей после этого, настоящей святой, я никогда не имел ни капельки беспокойства с ней с того дня. Что касается религии, я имею в виду. У нее были и другие недостатки — беспрерывная болтовня, подходящая носильщику ручки от непрестанно звенящего граммофона; вот почему я вступил в армию, чтобы иметь чуточку тишины и спокойствия, но она настоящая святая, понимаете, с ней совсем никакого беспокойства, нет, сэр. Только не в религии.

— Аминь, — сказала Вайлит и быстро взглянула на Джеда, чтобы убедиться, что сказала верно.