Дэйви

16

Впервые я находился внутри села. С тех пор я видел больше, чем могу отчетливо помнить, так как, когда я был с бродячими комедиантами труппы Рамли, мы посетили одно за другим многие села повсюду: в Леванноне, Бершаре, Коникате, Кэтскиле, больше года находились в Пенне; окружающая среда и люди, может, сильно отличались, но общий стиль во многом был одинаков во всех странах. Где бы вы ни обнаружили их, такие села предназначены для одной основной цели: предоставить небольшой общине немного безопасности в мире, где род человеческий больше не многочисленный, не богатый и не упитанный, как в Древнем Мире, не мудрый и не очень храбрый.

Они обычно расположены квадратом в таких местах, где река пересекает довольно пологую территорию. Питьевая вода поступает с верхнего течения реки, а остальная часть реки считается сточной канавой — избавляет от закапывания отбросов. Главная улица, проходящая по середине села, будет довольно широкой и обыкновенно прямой, так что, когда вы войдете через центральные ворота, то все время будете смотреть вдоль нее; остальные улицы будут узкими, кроме участка, не всегда называемого улицей, образующего расчищенное место прямо внутри частокола. Часто лужайка занимает центр села и обращена к основной улице, она обычно оборудована эстрадой для оркестра, местом для порки, колодками, позорным столбом и, может еще прекрасным мелким бассейном для детей. Вы заметите, что один квартал домов выглядит лучше остальных — обширнее дворы, может, будут цветочные клумбы вместе с необходимой грядкой для овощей, даже хижина раба с тыльной стороны, рядом с уборной, что наглядно показывает, что семья владеет слугой или двумя, вместо того, чтобы брать их напрокат из бараков для рабов, расположенных в городе, в нижнем течении реки. В этой низменности, рядом с бараками, вы можете найти то, что люди иногда называют «фабрикой», настоящим складом для сельской промышленности — домашнее ткачество, плетение корзин, столярные работы, или что-то еще. На этой стороне будет полицейский участок и тюрьма, общественная конюшня, легальный бардак, кузница, вероятно, яма для травли зверей собаками, если село может себе позволить содержать ее; и на этой же стороне будет несколько кварталов, где все дома уныло покосились, пьяные скорее будут спать снаружи, в своих палисадниках, чем внутри дома, будучи независимыми свободными людьми, а если какие-либо свиньи от преуспевающих соседей соберутся искать отбросы в эту часть города, они предпочитают ходить парами.

Между этими крайностями расположены кварталы, населенные представителями среднего класса, которые идеальны, если вновь обратиться к Древним Временам, где все дома были в точности похожие, все дворы и садики — такие же, и все, и все уборные — тоже, с небольшими полукруглыми окнами точно таких же размеров, выделяющие такой же самый аромат общественно-значимого единства душ.

Теперь, когда я сделал Сэма «мистером», в моей торопливой манере, он не мог избавиться от этого, и считал, что мог бы с таким же успехом выпрямить спину и наслаждаться этим. Он все еще держался так, как любимый советник бога, когда мы внезапно появились в «Черном принце». В результате худосочный пожилой администратор блошатника раболепствовал перед нами, взяв в два раза большую плату за два из его лучших номеров, которые, в какой-то мере, сделали бы честь свиноводческой ферме: Сэм хотел торговаться, но испугался, что это могло подорвать представление о нас, как слегка высокопоставленных особах. Он сказал позже, что случившееся очень опечалило его, фактически происходившего из родовитой династии знаменитых похитителей кур. Он наверстал упущенное на сделке с бродячими комедиантами труппы Рамли. Я слышал, как папа Рамли сказал, что Сэм мог бы выторговать бороду у пророка, а он имел в виду самого Иеремию, что было почти самой превосходной похвалой, которой папа Рамли мог удостоить человека. Вы знаете, какая привязанность у пророков к своей бороде, а Иеремия был энергичным типом, который развернул такую бурную деятельность в горестных жалобах и стенаниях, что его противники, чтобы избавиться от него, втиснули его в лодку и отправили вниз по реке, кишащей огромными крокодилами.

Группа паломников с севера уже заняла самые лучшие номера в «Черном принце», выходящие окнами на главную улицу; думаю, наши два были на втором месте после ихних, каждый с узким окном, обращенным на север; я очень не хотел бы увидеть самых худших номеров. Вдобавок к расшатанным койкам, которые они называют кроватями, на стенах красовались темные мазки, рассказывающие о столкновениях между человеческой расой и родом ее ближайших, самых искренних почитателей. И, сверх всего, как святое благословение, стоял запах капусты.

Клоп, насколько я понимаю его, не выражает ни следа радости или милосердия из любви. Даже их восхищение человечеством основано на глубоко укоренившейся жадности. Несомненно, они имеют интеллект — как еще они знали бы точный момент, когда вы собираетесь заснуть, и выбирают этот момент для укуса? Дайон сказал, что клопы руководствуются инстинктом. Я спросил его: «Что такое инстинкт?» Он ответил: «О, пошел к черту!» Потом Ники вставила пояснение, что когда ты делаешь что-то уединенно-искусно, без понятия обо всем этом, это инстинкт. Но я, все-таки, считаю, что они имеют интеллект, и они, вероятно, очень долго размышляют, прежде чем переменить позицию и напасть, ибо отмечу следующее: я никогда не встречал клопа, который проявлял ко мне хоть малейшую симпатию или уважение, несмотря на то, что я делал ему. Презрение, вот что они выказывают, презрение. Я встречал клопа, который смотрел мне прямо в глаза, моя кровь капала из его рта, и любой мог бы определить по его кислой морде, что он сравнивает меня с другой пищей, которую он ел прежде, и придирался ко всему — слишком соленая, слишком с душком, нужно больше пряностей, чего-то там еще. Он не похвалил бы меня, если бы я приправил специями мою задницу и намазал ее маслом. Поэтому я справедливо презираю их взаимно. Я ненавижу клопов. Проклятый клоп.

Существенный философский смысл, который я стараюсь вдолбить вам в голову через туман вашего непонимания, заключается вот в чем: если человеческая раса должна совершенно погибнуть, что станет с клопами? Мне жаль, что я проклинал их. Как говорится, мы должны платить добром за зло.

В эволюционном смысле они, должно быть, развивались вместе с нами, и теперь не могут обойтись без нас. С блохами все в порядке. Блохи не нуждаются в нас. Они съедят все, что угодно, даже сборщика налогов. Но клоп зависит от нас, он наш подопечный. Мы создали его таким, какой он есть. Он взывает к нам: «Старайтесь выжить, иначе мы тоже погибнем!» Поэтому, давайте^[67]…

Я собирался отвлечься в любом случае, прежде чем заметил, что перебродивший раствор заманчивого винограда, растущего диким здесь, на острове Неонархеос, имеет побочный эффект, а именно: интоксикацию. Согласно самой лучшей информации, которую я мог собрать, это случилось прошлой ночью; сейчас утро следующего дня, отчасти поздно — теперь я надеюсь, что начну думать о том, что смогу выжить.

Капитан Барр вернулся вчера — этот день стал одним из тех дней, которые мы празднуем — после плавания дальше, чем он намеревался. Его частично задержало в пути, сказал он, нежелание верить в то, что он обнаружил.

Больше нет никакого сомнения, что этот остров, где мы поселились, наименьший и самый западный из архипелага, который в Древнем Мире назывался Азорскими островами. Все острова — конечно, меньшие и другие по очертаниям из-за подъема уровня моря, — находились там, где они должны были быть, как показано на древней карте. И нигде, во всей группе островов, капитан Барр не мог обнаружить никакого признака человека. Козы, дикие овцы, обезьяны: на одном острове промелькнула группа людей, которые выглядели как дикие коричневые собаки — они преследовали оленя. Птицы были везде, а в бухте, где стоял на якоре «Морнинг Стар», на мелководье, резвились огромные морские змеи, существа, описания которых я не могу найти ни в одной из древних книг. Ни одной человеческой фигуры, ни одного дымка на фоне неба. Во время стоянки на якоре в ночные часы — ни одного огонька на земле, ни одного звука, кроме звуков, издаваемых насекомыми, лягушками и ночными птицами, и шума прибоя на песке. В лучших естественных гаванях до уреза воды растут джунгли, скрывая развалины всего, что человек мог бы построить там в Древние Времена.

На нашей старинной карте показаны морские и воздушные маршруты, сходящиеся в этой, очевидно, промежуточной станции между Европой и Америками. Мы знаем, что там должны были находиться гавани, аэропорты, города.

Никакая бомба, вероятно, не упала сюда во время, которое Джон Барт называет «взрывом одного дня». Упало очень мало бомб, пишет он, и те, которые упали, уцелевшие правительства назвали «несчастными случаями» — он добавляет, что уничтожение более двадцати миллионов нью-йоркцев и москвичей могло бы, возможно, считаться «достаточно большим несчастным случаем». Возможно, разрушения на этих островах произошли от последствий, которые были результатом войны. Джон Барт на страницах своей книги задает вопрос, как много болезней было непосредственно создано человеком и как много появилось случаев вирусных или бактериальных мутаций, и приходит к обоснованному выводу, что никто никогда не сможет узнать об этом. Или, могло быть, что на этих островах происходило более длительное, тихое, почти упорядоченное вымирание вследствие бесплодия — естественная смертность превышала скудную рождаемость — населения, так долго приученного к тому, что о нем заботилась передовая технология, так что оно больше не умело ухаживать за собой, пока, в конце концов, старики не умирали где-то среди дикорастущих растений и некому было даже вырыть могилу.

В конце концов, на нашей собственной родине многие нечеловеческие виды вымерли по той или иной причине. Я никогда не видел маленькой певчей птички с голубой окраской спины^[68].

Группа паломников состояла из приятных людей, бывших на попечении кроткого худого священника. У него были длинные желтые волосы, которые он, вероятно, мыл каждый день в ванной, и некрасивое несуровое лицо. Казалось, его нос суживался в неправильном направлении, так как кончик был маленький, а расстояние между его молочно-голубыми глазами — очень широким, поэтому складывалось общее впечатление, как от мыши. Мне он понравился. Когда человек носит бесформенную, длиной до пола, рясу священника, трудно определить ходит ли он на цыпочках, но отец Фэй, казалось, действительно, ходил, во всяком случае его походка была гарцующей и подпрыгивающей, с плавным приподниманием при каждом шаге его привлекательных белых рук, а большую часть времени на лице расцветала мышиная задумчивая улыбка. Все паломники уважали его, включая даже десятилетнего Джерри, который доставил отцу Фэю много неприятных минут, не из-за неуважения, но просто потому, что десятилетние мальчики все такие.

Я заметил Джерри еще до того, как мы вошли в «Черный принц». Паломники выходили из церкви — когда мы приблизились к гостинице — организованным строем с отцом Фэем, машинально подпрыгивавшим впереди, а Джерри каким-то образом умудрился сойти в хвост так, что его папа и мама не заметили. И, что же еще оставалось ему делать, как не отступить еще дальше и прыгать, кривляясь, в своем хорошеньком белом одеянии паломника, длинные вьющиеся волосы торчали на его затылке такой копной, что сами ангелы не смогли бы их расчесать. Сначала он выпячивал зад и шел сутулясь, имитируя жалкую старую леди, бывшую в составе паломников; потом он выпрямился и подтянул повсюду свое одеяние до пупа и так шествовал с голым задом, прекрасно исполняя роль отца Фэя, шедшего на цыпочках, с божественной улыбкой, светившейся среди веснушек, а его маленький нос колыхался при каждом шаге, словно крошечный флаг на ветру. Ужасное святотатство, но, я помню, даже Джед не мог хихикнуть.

Они направлялись в Нубер, святой город, подобно почти каждой группе паломников, которых, вероятно, можно встретить к западу от моря Хадсона; по их чисто-белому одеянию, вместе с черным — отца Фэя — можно было четко определить их на расстоянии видимости, и никакие солдаты любой из воюющих сторон не осмелились бы беспокоить их.

После того, как мы с Сэмом улеглись и собирались спать, а Джед и Вайлит занимались тем же в своем номере, я слышал, как Джери принимал ванну. Его мама, очевидно, добилась, чтобы гостиничная прислуга принесла жестяную лохань и воду для этой цели. Он наслаждался водой, подняв невероятный шум, орал и плескался, выкрикивал, пререкался — ох, уж эти чертовы дурацкие вопли — можно было подумать, что бедная леди пыталась помыть бандитского короля. Потом с нижнего этажа поднялся папа; на мгновение стало страшно тихо, прекрасный крепкий удар по мокрой заднице — и с этого момента Джерри стал ужасно хорошим мальчиком.

Что же касается нас с Сэмом, то после первых попыток уснуть, наши койки в результате боевых действий оказались очень смятыми, окровавленными и непригодными для использования. Мы отказались от них и разостлали потрепанные одеяла на полу, надеясь, что вражеские силы потеряют достаточно времени в поисках, и дадут нам немного отдохнуть.

Воздух этой ночью был насыщен резким запахом тигра, прежде чем мы услышали его рев. В густой темноте середины лета раздавались трели и резкие нестройные звуки, издаваемые насекомыми и лягушками, но ни лиса, ни дикая кошка не посылали никаких звуков из своего логова. В гостинице, перенасыщенной другими устойчивыми запахами, я не мог отличить смрада тигра, но я чувствовал его присутствие. Снова и снова представлял я его себе на скале, освещенного поздним солнечным светом, и знал, что он был там, снаружи, в темноте, возможно, недалеко.

Когда он, в самом деле, наконец подал голос, даже звуки насекомых резко затихли, как будто каждое крикливое безмозглое существо содрогнулось в оболочке крошечного тела. «Что — это — было?»

Его рев был резкий, короткий, грубый. Он не кажется очень громким, но имеет сильную несущую силу. Рев совсем не продолжительный, и он не скоро повторяет его. Может, он издает рев, чтобы вогнать дичь в предательскую дрожь. Рев слишком всепроникающий, слишком низкий, басовой, слишком мучительно и дрожаще отдается в твоем мозгу, чтобы дать настоящее представление о его местонахождении. Когда я слышал его в ту ночь, тигр мог быть в полумиле оттуда или в самом селе, бредя одной из темных улиц с огромным спокойствием и готовностью уничтожать. Я тихо прокрался к окну, как будто даже внутри этого здания мой собственный шум мог подвергнуть меня опасности. Из темноты раздался голос Сэма:

— Звучит так, словно старый сукин сын не слишком далеко отсюда. — Я слышал, как он подвинулся и оперся на локоть, прислушиваясь к ночи — так же, как и я.

Тигр не подавал больше голоса, но в соседней комнате, за закрытой дверью, я услышал, как Вайлит неожиданно произнесла: «О, Джед! О… о…» — и последовал ритмичный скрип койки и тяжелые удары, словно в стену били деревянным каркасом; с минуту или две я также слышал, как Джед стонал, словно раб, избиваемый кнутом, а Сэм сказал вполголоса:

— Неужели, черт возьми…

Вскоре там опять стало спокойно, по крайней мере, никакого звука не проникало через дверной проем. Сэм подошел к окну и, немного погодя, пробормотал:

— Странно… я не думал, что он может.

— Вайлит рассказала мне, что он занимался этим только один раз. Только один раз, с той кингстонской проституткой, о которой он говорит так часто.

— Да, рассказывала и мне то же самое. — Я чувствовал, что он ласково и созерцательно смотрел на меня в темноте. Потом высунулся из окна, его тускло освещенное звездами лицо уставилось вниз на неосвещенное село.

— Смиздюлька ублажает тебя, Джексон?

— Да. — Я полагаю, мое тупоумное замешательство было результатом приютского воспитания, смесью отвратительной притворной стыдливости и благочестия, тем липким дегтем, которым человеческая раса обмазывает своих детей, чтобы потом обвалять их в перьях.

Мы с Сэмом могли слышать где-то вдалеке, в селе, крик ребенка, вероятно, напуганного ревом тигра; это был настойчивый беспомощный плач, который пытался утешить усталый и ласковый голос женщины. Я слышал, как она говорила — где-то, бестелесная, будто слова висели в темноте… «Да-а полно, он не сможет забрать тебя, малютка…»

Когда я одевался утром, мне пришло в голову, хотя я подозревал об этом во время ужина прошлым вечером — разговляющего ужина в пятницу, после захода солнца, что продвижение в племянники длинноногого «мистера» для дворового крепостного мальчика-слуги, самого низкого по положению, не считая раба, — не просто удовольствие, которое ничего не значило. Я достиг этого чуда сам, конечно, но помнил, что в этом было мало утешения. Для лиц, выдающих себя за аристократов, существуют тяжелые наказания, как и для крепостного слуги за ношение белой набедренной повязки свободного человека. Мне пришлось пробормотать Сэму об удивительной силе простой белой набедренной повязки, но он был больше заинтересован в практической стороне вопроса, чем в чертовски-дурацком разглагольствовании об этом.

— Мне кажется, Джексон, что ты должен следить за некоторыми, будь они прокляты, незначительными деталями, такими как: не ковырять в носу, не вытирать его так шумно тыльной стороной руки, по крайней мере, не во время еды. Это пришло мне в голову вчера вечером, во время ужина, но я не хотел ничего говорить при этих паломниках, чавкавших прямо под рукой у нас.

— Ну, сказал я, — у меня был насморк, и, кроме того, я видел, что так поступают джентльмены в «Быке и оружии».

— Старая поговорка гласит, что чин имеет свои привилегии, но племянник мистера вовсе не такой уже значительный, Джексон. И еще одно — манера разговаривать. Например, когда вчера вечером принесли эту, забытую богом, копченую треску, которая пахла, будто вдруг незаконно проникла куча заплесневелых предков, ну, аристократ, конечно, приказал бы им унести ее, и произнес бы что-то, действительно, яркое, что надолго запомнилось бы им, но — при группе святых паломников за соседним столом, Джексон, он вряд ли бы отворачивался и вопил: «Что это за дерьмо на моей тарелке?» Он просто не сделал бы этого, Джексон.

— Извини, — угрюмо оправдывался я — я не выспался. — Я не знал, что паломники тоже отказались.

— Дело не в этом, Джексон. Фактически, я думаю, они не отказались, образно говоря. Но чертовски-дурацкий ужас в том, что ты должен учитывать свое влияние на юношу, черт-бы-его-побрал. Ты оказываешь влияние на юного Джерри. В следующий раз, когда его мама велит ему кушать что-то, чего ему не хочется, спроси его сам, что он собирается делать, и скажи — так чтобы его папа не услышал. Просто спроси сам.

— Понимаю, что ты имеешь в виду. Хотя он не такой уж и сцыкун!

— Да. — Но я не мог увести Сэма от обсуждения существа вопроса, раз уж он почувствовал себя воспитателем. — И ты пердишь, Джексон. Обычные люди, как мы с тобой, на самом деле не обращают на это никакого внимания: или засмеются, или еще что-то, но если ты собираешься быть племянником мистера, следует поступить немного иначе. Если ты громко перднул, то не должен говорить: «Ну, как я дал?» Нет, сэр, ты должен сделать печально-мечтательное выражение лица и разглядывать остальных присутствующих, будто тебе никогда бы и в голову не пришло, что они могли поступить так грубо.

Тогда в нашу комнату вошли Джед и Вайлит, и Сэм отцепился от меня. Джед выглядел плохо, с темными кругами под глазами, как будто он совсем не спал, его неуклюжие руки дрожали, и, поэтому Вайлит, естественно, беспокоилась о нем. Сэм вежливо поинтересовался насчет клопов по ихнюю сторону стены, но Джед, не слушая, перебил его:

— Я молился всю ночь, но слово господне не прозвучало.

— Послушай, Джед… — сказала Вайлит, нежно поглаживая его руку, в то время, как он просто стоял там, двестифунтовый меланхолик, огромный безвредный бык, в каком-то замешательстве, без всякого задора.

— Я должен оставить вашу компанию, — сказал Джед, — такой безнадежный грешник, как я. — Он тяжело и устало сел на мою койку; я помню, как он посмотрел вниз; казалось, он смутно поразился, обнаружив, что его рука лежала на моем мешке, на выпуклости золотого горна, и отдернул руку, словно не имел права касаться предмета, принадлежащего святому отшельнику. — И господь сказал: «Я изрыгну тебя» — вот что он сказал, это написано где-то в книге. И это не все…

— Послушай, Джед, милый…

— Нет, замолчи, женщина. Я должен воззвать к вашему разуму; вот что сказал апостол Симон: «Господь сказал, но я отвернулся». Помните? Вот что он сказал, после того, как отрекся от Авраама, а пророк умирал, висел на колесе на рыночной площади в Нубере. «И повели Симона на рыночную площадь…» — все по порядку, помните?.. — «на рыночную площадь и Симон сказал: Я не знаю этого человека. И его спросили снова, но он ответил: Я не знаю этого человека». И тогда, вы помните, позже, когда Симона повесили на дыбу в тюрьме Нубера, он сказал еще раз те слова, которые я упомянул: «Господь сказал, но я отвернулся»^[69]. Я в таком же положении, друзья. Господь сказал, но я отвернулся. Молния отыщет вас тоже, если я буду с вами, когда она ударит. Я не хочу покидать вас, так как вы так добры ко мне и мы всегда были настоящими друзьями, но вот что я должен сделать, и…

— Ты не должен, — заплакала Вайлит, — не должен рассчитывать, что мы оставим тебя, никто из нас — ни я, ни Сэм, ни Дэйви.

— Я недостойный, — скорбно сказал Джед. — Погряз в грехе.

— Но ты не грешил, — сказала Вайлит. — Все, что ты сделал — это засунул на пару минут, и мне понравилось, меня не беспокоит то, что ты сказал — такой святой человек, как ты, делает это, но это никак не будет грехом, это нечестно, во всяком случае, если это и грех, — именно мне следует гореть в огне…

— О, замолчи, женщина! Твои грехи будут прощены тебе, учитывая, что твоя душа невинна, но не моя, я получил все, данные богом, знания добра и зла и нет мне прощения.

— Хорошо, сойдем завтракать, прежде чем ты примешь решение.

— О, я ничего не могу есть.

Все еще плача, Вайлит сказала:

— Сойдешь вниз и позавтракаешь, черт подери!