Джугафилия и советский статистический эпос

Глава 4 Конструкторы бездны

У Маркса научная добросовестность систематически приносится в жертву мобилизационной демагогии. Исходная (хотя логически недоказуемая) очевидность для него состоит в том, что мир капитала должен быть уничтожен. Выведенные из очевидности правдоподобности призваны обосновать эту аксиоматическую установку с помощью наукообразных рассуждений. В результате получается подгонка под заранее заданный ответ: таки да, обречен на разрушение и будет разрушен! До основанья, а затем… Критику буржуазных зануд он испепелял волной огнедышащего морализаторства. Труднее было преодолеть сопротивление материальной среды. Ее приходилось гордо игнорировать. До поры до времени.

Последователи Маркса в России, жаждущие ниспровергнуть кровавый царский режим, революционным инстинктом уловили суть Учения и еще дальше оторвали пропагандистскую часть от эмпирики. Экономическая и социальная действительность — сама по себе, популистская идеология — сама по себе. Когда им с помощью несбыточных обещаний и беспримерного насилия удалось захватить власть, разрыв между вдохновенной теорией и бытовой практикой вырос до размеров бездны. Не мог не вырасти.

Стало ли парижанам лучше жить под властью Парижской коммуны? Вопрос, на который у Маркса ответа нет. Более того, для него нет и самого вопроса. Он его просто не видит через свой бинокуляр.

Стало ли лучше жить освобожденным народам России после Октября 1917 г.? Победившим большевикам игнорировать эту тему было значительно трудней. Но они справились! Прикрыв брешь значительно более толстым, чем у Маркса, слоем пропагандистской шпаклевки. Теоретически (на основе несокрушимых научных законов исторического материализма) после последнего и решительного боя народам было обещано светлое будущее. «Хлеб и мир», как сформулировал вождь мирового пролетариата в декабре 1917 г. На практике получилась гражданская война, голод, тиф, разруха и репрессии. Последний бой растянулся на десятилетия. Но пламенно верующие материалисты тт. Ленин и Троцкий (тов. Сталин в ту пору был еще на подхвате) не такие люди, чтобы уступать перед лицом презренной материи. Великая идея, великая жажда власти и славы толкают их вперед. Остановить их может только материальная пуля. Переубедить (перекричать?) в научном диспуте невозможно, потому что им ведома Истина. Не стоит даже пытаться!

Наша задача скромнее: попытаться немного очистить от многослойного вранья ту объективную реальность, которая выросла на основе их несокрушимой веры. Что тоже нелегко: идеально-материалистический взгляд на мир успешно функционирует по сей день — хотя в скукожившейся до размеров секты социокультурной среде. Умные головы вроде ТВ-гуру А.А. Вассермана, академиков С. Ю. Глазьева и Д. С. Львова (ныне покойного), писателя А. А. Проханова, экономистов М.Л. Хазина, М.Г. Делягина и других много и увлеченно (на моей памяти минимум 30–40 лет) рассказывали и рассказывают про мировую буржуазию и зеленую нарезанную бумагу, за которой нет ничего материального, кроме государственного долга США. Вот ужо непременно рухнет! Хотя эмпирика вроде бы говорит, что пока не рухнула. И как-то не очень собирается.

Парадокс? Нет, всего лишь истовая материалистическая вера. Кто из этих мудрецов знает, сколько на весах реальной (а не выдуманной марксистами) политэкономии весит нематериальная вера банков и населения в госдолг Дяди Сэма и в его зеленую бумагу? Если кто-то из них эту веру взвешивал, было бы крайне интересно ознакомиться с устройством весов. Опыт показывает, что пока — если пользоваться весами глобального рынка — вера тянет примерно на 20 трлн долларов. Может, со временем полегчает. А может, потяжелеет — кто знает. Проблема в том, что наши герои даже не пробовали. Им не надо! Да и подходящего инструмента у них нет: можно хоть треснуть, сравнивая объемы материального производства с объемами эмиссии, сегодня это не дает ровно ничего, поскольку в модели отсутствует ключевой момент, описывающий рыночную стоимость нематериального доверия как важнейшей финансовой услуги. Эта услуга взвешивается только эмпирически — сколько, за какую цену и на какой срок рынок готов покупать американские (или, допустим, российские, зимбабвийские) финансовые обязательства.

Этим людям и их аудитории для судьбоносных суждений вполне хватает усвоенной в советском детстве веры в общий кризис капитализма. Потому что он, капитализм, нехороший. Свою сектантскую веру они упорно противопоставляют реальной, практической вере миллиардов людей в «зеленого друга». Которая, как видим из опыта, стоит чертовски дорого — вопреки истмату. Уж точно дороже, чем вера в советский рубль или в когнитивные способности академика Глазьева. По структуре их несгибаемая убежденность напоминает духовные скрепы джихада или шаманизма. Разве что для пущего правдоподобия они используют в своих камланиях экономические и математические термины.

Веру в доллар эмпирика подтверждает, а вот веру в социализм, в революционную благодать и в крушение Запада, которую нам уже сто лет вдувают в уши, — нет. Только и всего. Когда-нибудь «зеленая бумага» непременно рухнет — как рушится все на свете. Но пока такого не случалось. В то время как отечественная валюта под руководством партии и правительства за последние сто лет рушилась минимум пять раз, всякий раз оставляя в дураках тех, кто по наивности считал ее деньгами и пытался использовать как средство накопления. В 1918–1919 гг., в 1926–1929 гг., в 1947 г., в 1961 г., в 1989 г. Со временем дураков становилось все меньше. Чтобы поддержать их расширенное воспроизводство (поскольку именно они, наравне с нефтью и газом, играют роль материальной основы режима), врать приходилось все заполошней. Зрелище в своем роде захватывающее: жизнь по ту сторону реальности. Хотя все более и более небезопасное.

Рассмотрим поближе конкретный образ непотопляемой советской валюты и его эволюцию.

Корни конфликта с экономической действительностью тянутся глубоко. В сентябре 1917 г., за месяц с небольшим до Октябрьской революции, В. И. Ленин пишет обширную статью «Грозящая катастрофа и как с ней бороться». Ему известно как — с помощью диктатуры пролетариата. Универсальное средство от всех хворей. Среди прочих умных мыслей там есть и такая:

Очень здравое суждение, с которым и сегодня согласится любой вменяемый экономист: инфляция (в 1917 г. этот термин еще не был в ходу) — дополнительный налог, особенно болезненный именно для бедных. В печатании пустых денег Ленин обвиняет социал-демократическое правительство Керенского — и опять прав.

Как с этим бороться? Естественно, с помощью все той же диктатуры. Других лекарств он не знает. Национализация банков, тотальная экспроприация и универсальный рабоче-крестьянский контроль, «который вернул бы казне выпускаемые ею бумажные деньги от тех, кто их имеет, от тех, кто их прячет. Для этого нужна революционная диктатура демократии, возглавляемой революционным пролетариатом…»[36].

Ладно, уговорил. 25 октября 1917 г. революционная диктатура демократии наконец установлена. У В.И. Ленина карт-бланш на воплощение идеалов. Он национализирует банки, произносит громокипящие речи, объясняет, что лучше перебои с продуктами (на время), чем уступка буржуазии (навсегда), твердит про последний и решительный бой, требует от крестьян, чтобы те из солидарности сдавали хлеб рабочей власти по 6 руб. за пуд (когда в городах он продается уже по пятьдесят) и… безудержно печатает деньги! В десятки раз размашистей Керенского.

А что делать? Заводы и фабрики лишены старого частного менеджмента. Нового, хотя бы и никудышного социалистического, пока и близко нет. Производство стоит, а зарплату миллионам освобожденных пролетариев платить надо. Товаров нет, промышленность и торговля парализованы, налоги не поступают, платежи через национализированные банки не проходят, взять собственнику кредит невозможно, да уже и смысла нет. Как, между прочим, нет и самого собственника: предприятия взяты под рабоче-крестьянский контроль, работать ради прибыли уже запрещено, а система работы из-под палки еще не выстроена. Правительство кредитует Советы и крупные трудовые коллективы, что на самом деле означает выдачу пустых бумажек, никак не привязанных к произведенной продукции. Экономики нет; зато море разливанное справедливости, луженые глотки революционных вождей и печатный станок. Они трудятся на пределе возможностей.

Рабоче-крестьянский контроль, который в ленинской теории должен был «вернуть казне выпускаемые ею бумажные деньги от тех, кто их имеет, от тех, кто их прячет» и таким образом обеспечить денежный оборот, почему-то не справляется. Если бы иные вожди чуть больше думали о реальном устройстве хозяйства и чуть меньше о диктатуре, то предсказать такой ход событий было бы совсем несложно: смысл денег как раз в том, чтобы служить универсальным мерилом при обмене продуктами (или «стоимостями», если пользоваться марксистской терминологией).

Рабоче-крестьянский контроль и стоящий над ним вождь не производят ничего, кроме вдохновенной риторики и запретов на нормально функционирующие механизмы товарообмена. Кто, за что и из каких ресурсов станет им платить, то есть возвращать деньги в бюджет? Чтобы изымать деньги силой, у Ленина еще нет достаточно мощного репрессивного аппарата — это ключевая проблема в его системе ценностей. Кроме того, сама идея бессмысленна, как экономическое рукоблудие: сначала раздать, потом забрать, потом опять раздать и опять забрать… Отсутствует содержательная связь между продуктом и деньгами, которые выполняют функцию экономической среды, где продукт оценивается и обменивается. В этом суть финансового обращения, но правоверный марксист Ленин своими партийными очами ее в упор не видит. В его революционной оптике все застит борьба с буржуазией. Хотя проще некуда: зачем производителю зарабатывать деньги (взамен поставляя потребителям товары и услуги), если все равно придет рабоче-крестьянский контроль и вернет казне?

Ценности бывают разные. Кому-то кусок хлеба, кому-то золоченая карета и дворец в Нескучном саду, а кому-то десятина пахотной земли или свечной заводик в Самаре. Есть и такие, кому дороже старинная книга или картина… Деньги лишь общепринятая метрика. Она далеко не идеальна (не все в мире продается и покупается), но гораздо гибче и универсальней, чем представления народных вождей о том, как человеку надлежит жить, работать и какое вознаграждение получать. Как и все, что относится к социально-экономической сфере, денежная среда неравномерна и неравновесна: где-то густо, а где-то пусто. Кто-то умный, а кто-то дурак. Кому-то дают большой кредит (под хороший проект, крепкий характер и связи), а кому-то вообще не дают. Кто-то из маленьких денег делает большие, а кто-то (например, В.И. Ленин) из больших — маленькие. Точнее, из настоящих — ненастоящие. Неравновесность и многомерность процесса дико бесит сторонников первобытной справедливости и марксистского редукционизма. И подзуживает это сложноватое для их когнитивного аппарата явление упростить. Выровнять, вытоптать, выжечь и свести к линейному взаимодействию по схеме «приказ — исполнение».

Хотя, если на минуту вынуть кипятильник из возмущенного разума и использовать его (разум) по назначению, иначе и быть не может. Люди разные. И экономические среды тоже. Они отличаются не только количеством, но и качеством денег. Разные среды, разные люди и разные группы конкурируют в глобальном социально-экономическом пространстве и производят очень разную продукцию — далеко не всегда только материальную. Разного свойства, уникальности, привлекательности и стоимости. Ну и как без универсального средства оценки их меж собой сравнивать и обменивать? Как, как. С помощью народного контроля, вот как! Чтоб по справедливости: взять все да и поделить.

Замечательная идея возвращать деньги в народную казну через аппарат внеэкономического принуждения убивает их смысл не только как средства обращения и платежа, но и как средства накопления и инвестиций. Что, вообще говоря, полностью соответствует ленинским идеалам, ибо в стандарт его мышления не вмещается гипотеза о праве личности свободно зарабатывать, аккумулировать, тратить и инвестировать средства на свой страх и риск. Удачная инвестиция подразумевает несоразмерную (с точки зрения большевиков) премию. Что несправедливо. Неудачная инвестиция несправедлива тем более: человек всю жизнь считал себя умным, смелым и дальновидным, а на практике оказался дураком. Ибо, по старой английской пословице, дурак и его деньги долго вместе не живут: fool and his money are soon apart. Такое разочарование!

Вежливый вопрос о том, кто они такие, чтобы решать, что справедливо, а что нет, относится к сфере недоказуемых очевидностей и потому остается без ответа. Несправедливо — и всё тут! Хотя несложно представить себе несколько иную версию очевидности, где справедливым выглядит право человека получать столько, сколько ему готовы платить другие, а вопрос о цене нематериальных идей, риска, поиска, таланта и пр. решает не народный контроль, а конкурентный рынок. Большая (для людей типа Ленина — определяющая) разница между двумя очевидностями в том, что во втором случае решительно некуда пристроить могучую фигуру народного вождя-вседержителя с его непререкаемыми представлениями о том, как должен быть устроен мир.

Смело взявшись за преображение действительности, В.И. Ленин довольно быстро обнаруживает, что на практике концы с концами не сходятся. Производство падает, деньги в казну не возвращаются, а трудящиеся никак не избавятся от мелкобуржуазной привычки кушать хотя бы раз в сутки. Но вождь на то и вождь, чтобы не падать духом. Он твердо знает, что все беды молодого социалистического государства обусловлены сопротивлением эксплуататорских классов и их наймитов. Сопротивление необходимо сломить. А покуда оно не сломлено, приходится печатать ничем не обеспеченные фантики, одновременно укрепляя диктатуру пролетариата и расширяя классовую борьбу. Примерно как через сто лет будет в Зимбабве и Венесуэле.

Будь на его месте кто другой, он, возможно, сказал бы трудящимся правду: мол, простите, люди православные, мы тут слегка нахомутали. Настоящих денег нет и больше уже не будет. Вы держитесь пока, доброго вам здоровья, а мы скоро новых деревянных настрогаем… Нет, настоящий вождь так никогда не скажет! По крайней мере, публично; разве что среди своих, в узком кругу. В ленинских директивах Владивостокскому Совету от 7 апреля 1918 г. так и написано: «Денежных знаков у нас теперь нет, но со второй половины апреля будет много.». С его точки зрения, это решение проблемы — как только национализированная печатная фабрика наконец подключится к работе, дензнаков будет много.

Однако с широкой публикой так прямо нельзя. Ей следует предложить вдохновляющую идейную основу. Вот как основа выглядит в докладе В. И. Ленина на I Всероссийском съезде представителей финансовых отделов Советов (18 мая 1918 г., прошло всего восемь месяцев после публикации «Грозящей катастрофы.»):

Речь, таким образом, о конфискационной реформе, обнулении прежней денежной массы на руках у классового врага и намерении бесконтрольно эмитировать новую (которой будет много). Первым неизбежным, предсказуемым и хорошо понятным Ленину последствием инфляционной накачки (не забыл же он, о чем сам писал в сентябре!) станет очередное ухудшение положения «именно рабочих, беднейшей части населения». Но ему уже не до них — речь об удержании власти. Рабочие вместе с беднейшей частью потерпят. А если вдруг терпение кончится — на этот случай у него набирает силу Чрезвычайная комиссия с Чрезвычайными полномочиями. Эти особо доверенные люди обеспечиваются материальными благами не за деньги, а по особому списку и разнарядке; инфляция бьет их не так сильно.

Бинарная логика марксизма говорит, что власть рождается в классовой борьбе. Основной ресурс в ней как раз рабочие и беднейшая часть населения. Их мобилизация обеспечивается неистовым напором, верой и харизмой лидера. И — не в последнюю очередь — возможностью безнаказанно пограбить более успешного соседа при отеческом одобрении со стороны вождя. Всего этого у В.И. Ленина в избытке; больше, чем у кого бы то ни было еще. Он щедро предлагает трудящимся понятные и простые решения для проблем любой сложности. Естественно, ошибочные с позиции реальной жизни и хозяйства. Но вождя не интересуют реальная жизнь и хозяйство! Вождя интересует диктатура (пролетариата). А с этим пока все в порядке.

Если пролетариат слегка поголодает и немножко поумирает, это ему лишь на пользу. Злее будет! Слава Богу, при проклятом царском режиме трудящихся народилось пруд пруди и стоят они недорого. Если честно — для него вообще ничего не стоят: расходный материал в борьбе за светлое будущее. Зато потом — он уверен и энергично делится этой уверенностью с товарищами — все будет хорошо и даже отлично. Ведь эксплуататорских и паразитирующих классов не останется! Простая мысль, что их место по необходимости займет новая партийная бюрократия (более многочисленная, зато менее эффективная), в эту удивительно устроенную черепную коробку даже не постучалась.

Хотя, кажется, куда как понятно: если деньги перестают быть хозяйственной средой для обмена произведенных товаров, кто возьмет на себя функции оценки и распределения? Как кто?! Народ возьмет! В лице его лучших представителей. Если буржуазия лишена возможности закупить товар в одном месте и доставить для продажи в другое (ради извлечения прибыли), кто вместо этого паразитирующего класса займется логистикой, разверсткой и доставкой? Опять же народ. В лице Абырвалга, Главтреста, Нарокомпрода и прочих растущих как на дрожжах ведомств. Если свободному рынку не дозволено регулировать отношения спроса и предложения, эта функция естественно переходит в руки партийных функционеров — и было бы крайне странно ожидать, что они будут ими распоряжаться в интересах какого-то там «населения».

Для этого необходимо всерьез поверить, что функционеры являют собой людей особого рода, альтруистов, обуреваемых жаждой служения обществу. Собственно, именно эту декорацию большевики и взялись городить сразу наутро после 25 октября 1917 г. И городили вплоть до конца 80-х годов. Что сопровождалось циклом кровавых операций по пересадке народу правильных очей. Ведь гораздо естественнее предположить, что монопольный контроль любой социальной группы над средствами производства и распределения будет использован не для принесения себя в жертву, а для укрепления и расширения групповой монополии. В конкретном случае с большевиками — для усиления Красной армии, ЧК, агитпропа и диктатуры (пролетариата) в благородных целях приближения мировой революции. Иными словами, зомбирование трудящихся с самого начала было неотъемлемым элементом большевистского Проекта.

Сказанное недвусмысленно подтверждалось эмпирической практикой. Однако революционная вера и выстроенная на ней «очевидность» сильнее эмпирики! По крайней мере, на короткой дистанции в три поколения.

А тут еще гражданская война. Ее Ленин тоже ничуть не боится, считает нормальным делом («социализм не может наступить иначе, как через гражданскую войну») и с легкой душой начинает 8 мая 1918 г. В это время он формулирует (но не публикует, оставляя для внутреннего пользования) Декрет о продовольственной диктатуре, который трудно понять иначе, как объявление гражданской войны. В рамках партийных манипуляций с историческими очами основные положения Декрета были опубликованы Сталиным только в 1931 г., когда он разворачивал собственную (уже вторую) войну за хлеб и нуждался в идеологическом обосновании.

Итак, 8 мая 1918 г. Ленин требует:

Идея войны за хлеб функционально связана с идеей уничтожения денег. Вождь решительно настаивает на абсолютной централизации, абсолютной монополии и фиксированной заготовительной цене. Тем временем с первой революционной зимы, когда он убеждал крестьян продавать хлеб по «справедливой цене» в 6 руб. за пуд, к началу лета рыночная цена в городах поднялась до 150–200 руб. Но виновато, конечно, не советское правительство, оседлавшее печатный станок, а спекулянты и мешочники. Под водопадом постоянно дешевеющих дензнаков сдавать плоды своего труда в 30 раз дешевле рынка (с тем чтобы после сделки остаться на руках с бумажками, которые через месяц обесценятся вдвое) будет только клинический идиот. Или сознательный коммунистический трудящийся — каким он мыслится вождю пролетарской революции. Клинических идиотов в России не так уж много — в связи с чем Ленину приходится делать еще один шаг вниз по лестнице озверения.

В «Тезисах по “текущему” моменту» (написаны 26 мая 1918 г., впервые опубликованы опять же Сталиным в 1931 г.) военные задачи применительно к внутренней политике выглядят уже как норма:

Недвусмысленно намечена программа новой мобилизации и омоложения армии для ее использования (на ⁹/₁₀!) на прежде неведомом поприще: выбивать зерно из собственного населения и территорий. Других серьезных угроз (в том числе извне) в мае 1918-го он еще не наблюдает, потому так легко и бросает армию на войну с крестьянами. «Поход за хлебом»! Пройдет совсем немного времени, и советские школьники (которые, конечно, по своей воле рыться в ленинских текстах не станут) узнают от старших товарищей, что гражданскую войну в послереволюционной России развязали эксплуататорские классы и империалистические агрессоры. Не Ильич же, который всей душой был за народ!

Начав с диковатой теоретической задачи уничтожить денежный оборот и вернуться к первобытному натуральному обмену («переход от капиталистического товарообмена к социалистическому продуктообмену» — почему-то это представляется Ленину шагом вперед), марксисты закономерно переходят к систематизированному насилию как основе нового коммунистического хозяйства. С тем чтобы, погубив миллионы соотечественников, через три года все-таки вернуться к признанию денег. Собрав на возвратном пути на голову населения все шишки, которые только может собрать дорвавшееся до власти победоносное невежество.

Почему бы им чуть раньше не задуматься о том, как в рамках безденежного социалистического продуктообмена будут улаживать экономические отношения, скажем, водитель трамвая, производитель гвоздей и автор учебника по арифметике для четвертого класса? Сколько килограммов гвоздей следует выдать автору учебника и сколько раз водитель трамвая должен его (вместе с гвоздями) бесплатно прокатить? Может, все-таки лучше позволить им взаимодействовать в денежной среде, как это уже 25 веков делает все человечество, за вычетом племен, задержавшихся в счастливом состоянии первобытной коммуны?

Нет, у Ленина принципиально иной взгляд. Он вычитал у Маркса, что будущее человечества в возврате к коммунизму. На новом витке. Не к первобытному, а к передовому, где вожди на месте набедренных повязок и ожерелий из акульих зубов носят штаны и галстуки. Но в главном вопросе экономики он солидарен с первобытными предшественниками: собственности, деньгам и частному праву у нас не место! Деньги ежедневно и ежечасно воспроизводят класс буржуазии и оставляют в его руках экономическую — а вслед за ней и политическую — власть. Уж чем-чем, но властью он делиться не намерен ни при каких обстоятельствах.

В результате воплощения этих теоретических постулатов страна быстро проходит предсказуемый путь от дореволюционной инфляции, которую он так убедительно разоблачал в сентябре 1917 г. (когда шел к власти), к революционной гиперинфляции 1918 г. (когда он власть уже получил). А отсюда уже прямой путь к коммунизму — военному, потому что иных не бывает. То есть к безденежным методам общения чекистских экспроприаторов с крестьянами на основе натурального продуктообмена хлеба на жизнь. С использованием характерных ордынских приемов — от требований за свой счет привозить зерно в «места ссыпки» (места сбора дани) и до прямого террора, сопряженного с коллективными расстрелами.

В более цивилизованных сообществах, развращенных понятиями права и частной собственности (и в силу этого далеко ушедших от всех форм коммунизма — как первобытного, так и современного), такой обмен зовется грабежом. Отчетливым признаком социокультурной деградации является и «самоочевидный» откат от индивидуальной ответственности к солидарной (коллективной), которая в Средние века называлась круговой порукой и использовалась азиатскими сборщиками дани для быстрого и эффективного наказания общин за недоимку. Индивидуальная ответственность подразумевает индивидуальное право, индивидуальные претензии, индивидуальное судебное разбирательство и пр. Большевистская практика строится на противоположных началах: вина априори возлагается на социальные группы, которые приговариваются к уничтожению «судом истории», «судом народа», «именем революции» и т. п.: буржуазия, кулаки, враги народа…

Террор позволяет устранить организованное сопротивление. Но он не решает экономических проблем — в первую очередь проблемы голода. Что остается делать вождю в штанах и в галстуке? Купить продукты крестьянского труда он не может, денег нет. По крайней мере, настоящих. Сам же истребил денежную среду с благой целью добить буржуазию. То, что советская власть напечатала взамен, деньгами назвать трудно. Остается уповать на боевые действия вздыбленных масс — точнее, их партийного авангарда — против производителей хлеба. На тотальную экспроприацию. Это работает, пока есть что экспроприировать. То есть сегодня в отношении хлеба, произведенного вчера. А завтра?

Начинается то, что в агиографическом эпосе получило название «битва за урожай». Только не в аллегорическом, а в самом прямом смысле: война с крестьянами с целью изъять продукты их труда. В ленинской картине мира доминируют две первобытные ценности: абсолютная монополия и абсолютная централизация. В сущности, они сводятся к одной: абсолютное господство. Эта удивительная голова на уровне очевидности убеждена, что лучше всех знает, как устроен мир. И, главное, как он должен быть устроен. Поэтому щедро раздает невыполнимые обещания, жестоко карает за их невыполнение и громит любого, кто предлагает альтернативные подходы.

Например, истребляет (пока морально) профессора В. Г. Громана, марксиста-меньшевика, который предлагает поднять закупочные цены, чтобы мотивировать село к продаже хлеба. С точки зрения Ленина, это не только глупость, но и подлость. Во-первых, разовым повышением цен кулак не удовлетворится и потребует повышать еще и еще. Это верно: под ливнем дешевеющих дензнаков ожидать другого поведения от продавца было бы странно. Осталось выяснить, кто же открыл финансовые шлюзы в стране Советов — ужели лазутчики капитализма? Во-вторых, покупая хлеб у сельской буржуазии, рабоче-крестьянская власть укрепляет ее финансовое могущество, собственными руками подкармливая классового врага. Каждому, кроме подкупленных «за малую толику» агентов капитала, очевидно, что буржуазию надо добивать сейчас или никогда! Репрессиями и систематизированным террором вышибая из нее хлебные излишки для продолжения революции.

Философский вопрос о том, чего ради мужики, из которых революционные баскаки только что выколотили «излишки», будут на следующий год удобрять почву, проводить сев, расширять запашку, в когнитивный аппарат вождя не наведывается. Главное, уничтожить буржуазию и насильственно (NB: непременно насильственно!) внедрить коллективизм. После чего обязательно наступает пролетарское счастье. В наброске программы для VII съезда РКП(б) он так и пишет:

Формулировки и лозунги — из Европы. Правда, с задержкой на два-три поколения, когда там были в моде совсем уж диковинные утопии безденежного равенства и казарменной справедливости; отечественная публицистика отразила их в алюминиевых снах Веры Павловны у Чернышевского. Но практика идео-кратического воплощения в жизнь — отчетливо азиатская. Разница в том, что в Европе мечты об обществе как едином отлаженном механизме производства и потребления были лишь одним из многих конкурирующих идейных течений, причем со временем все более маргинальным. В советской же России они стали не просто мейнстримом, но единственно разрешенной картиной мира.

Да, и еще раз про политкорректность. Если тов. Ленину можно противопоставлять азиатскую практику царизма его внешним европейским манерам, то почему нам нельзя? Тем более при большевиках разрыв стал намного очевиднее. В статье «Столыпин и революция» Ильич говорит так:

После захвата власти марксистами-большевиками истязания и расстрелы крестьян (с целью отжать у них «хлебные излишки») из отдельных преступных эксцессов превратились в рутинную норму государственного менеджмента. Равно как в сфере «социалистического самоопределения наций» былое ущемление национальных прав сменилось прямыми погромами целых этнических групп («народов-предателей», «безродных космополитов» и пр.) в качестве государственной политики. Не говоря про отчетливо «азиатскую» манеру сталинской организации голосования, для дореволюционной России просто немыслимую.

Так где же, если пользоваться ленинской дихотомией, больше «азиатского»: до революции или после?

Было бы крайне любопытно посмотреть, как мысль о мобилизации в трудовые армии, принудительном объединении людей в кооперативы и замене семейного питания организованным кормлением больших групп (это напоминает стойловое содержание крупного рогатого скота или пищеблок в казарме или тюрьме) приживется в какой-либо из заметных европейских стран. В отдельном европейском монастыре, общине или секте — возможно. Но в масштабе целого государства? Для такого все-таки надо быть Лениным, Энвером Ходжой, красными кхмерами или Мао Цзедуном. Собственно, и в России подобные идеи в конце концов не прижились. Но по пути к этому ожидаемому финалу страна потеряла недопустимо много крови, времени и материальных ресурсов.

Естественное движение к многомерной (тернарной, в терминах Ю.М. Лотмана) европейской культуре было насильственно прервано в 1917 г. откатом назад, к бинарному боевому коду: либо «за народ» (в лице его вождей), либо «за буржуазию». Понимание того, что буржуазия есть органичная часть народа, подобно тому как порождающие буржуазию города есть органичная часть антропогенного ландшафта, а деньги есть органичная часть экономики, революционным марксистам было глубоко чуждо. Остановить их вздорные эксперименты могла лишь грубая материальная практика. Которая в итоге это и сделала — но с недопустимой задержкой. Потратить три поколения на то, что в условиях открытой (мирной и несравненно более дешевой) полемики и конкуренции идей заняло бы никак не более одного поколения, непозволительная роскошь даже для такой богатой страны, как Россия.

Но Ленин на то и вождь (с отчетливой тягой к идеократии), чтобы беспощадно и безоглядно истреблять конкурентов вместе с их идеями. Он несет народам свет Истины — и этим все сказано.

В коммуникативной памяти советского человека кровавый фестиваль иде-ократического невежества, развязанный в октябре 1917 г., прикрыт образом доброго дедушки, принимающего ходоков в Кремле, помогающего крестьянам преодолевать временные трудности и вместе с Ф.Э. Дзержинским размещающего беспризорников в детские дома на месте помещичьих усадеб. Вопрос об их предшествующем вкладе в расширенное производство беспризорников (оно стало следствием умерщвления родителей и ближайших родственников — сотен тысяч производителей хлеба, врагов народа) в коммуникативной памяти не актуализирован. Как и вопрос о беспощадной, но тоже быстро проигранной войне с денежными знаками.

Победоносный в теории и губительный на практике ленинский духовный взлет через три года завершился возвратом к осознанию необходимости экономических стимулов, частного интереса, твердой валюты. Короче говоря, НЭПом. Оно бы и замечательно, но за практическое обучение истово верующего вождя азам политической экономии Россия заплатила примерно десятью миллионами жизней. По разным оценкам, от пяти до пятнадцати, считая эмиграцию. Не говоря про даром растраченное общественно-полезное время, разрушенную экономику и убитую инфраструктуру.

Что характерно, в текстах В.И. Ленина времен перехода к НЭПу нет ни тени сожаления или рефлексии. Так же нахраписто, как три года назад (когда он утверждал, что свободный рынок «хуже колчаковщины», а хлеботорговец «хуже разбойника», и требовал больше расстрелов), теперь он раздает директивы по восстановлению прав частника: «…не сметь командовать!» Вспомнить, что совсем недавно об этом предупреждал меньшевик Громан (а до него «легальные марксисты», не говоря о трудовиках и кадетах), ему в голову не приходит. А если приходит, то эти воспоминания и вытекающие из них логические следствия он отбрасывает как знак слабости: меньшевик не может быть прозорливее большевика. Тем паче самого главного в мире! Большевик всегда прав, даже если чуть-чуть ошибается, потому что за ним открытая Марксом правда истории. А что до развала экономики здесь и сейчас, так это вообще не аргумент в великой битве идеократических ценностей. Подумаешь, какие-то там миллионы загубленного народонаселения. Капиталисты больше погубили!!

Ранней весной 1921 г. вождю становится ясно, что заехали не туда. Не вообще, а только с рублями. Вообще-то все правильно, просто отдельные перегибы. 15 марта Х съезд РКП(б) принимает резолюцию с поручением ЦК: «…пересмотреть в основе всю нашу финансовую политику и систему тарифов и провести в советском порядке нужные реформы». Формула «нужные реформы» красноречива: необходимость перемен уже понятна, но в чем конкретно они должны заключаться, пока неведомо. Лето 1921 г. уходит на обсуждение вариантов — слава Богу, в стране еще остались специалисты. Консенсус состоит в том, что советские дензнаки не способны выполнять функцию средств обращения, платежей (особенно крупных), накопления и кредитования, то есть основные функции денег, и потому нуждаются в замещении твердой валютой. Расхождения касаются вопроса о том, как правильней это оформить: рубить собаке хвост сразу или по частям.

В итоге был избран второй вариант, допускающий в течение некоторого времени параллельное хождение старого дензнака для исполнения мелких платежей и нового, привязанного к золоту, — как инструмента кредитования, накопления и пр. Сюжет, скорее всего, не оптимальный — нормальные твердые деньги сразу перетянут одеяло на себя и ненормальные старые станут терять смысл и стоимость еще быстрее, чем до реформы. Но все равно спасительный: лучше так, чем никак.

Вменяемым экономистам (Ленин, три года потоптавшись в кровавом месиве, вынужденно склоняется к их точке зрения) давно ясно, что деньги имеют смысл, только если владелец может их применять по всему экономическому спектру, приобретая то, что считает нужным в данное время в данном месте. В том числе золото и иностранную валюту. Вообще-то, этого недостаточно, потому что деньги, чтобы служить по-настоящему комфортной средой для развития экономики, должны также иметь право приобретать и средства производства. Землю в том числе. Но так далеко продвинуться в сторону вменяемости пролетарские вожди еще не готовы. Земля и промышленность не продаются! Это святое; даже не обсуждается. Индустрия должна принадлежать народу. То есть выступающим от имени народа вождям.

Более того, марксистские идеократы отлично понимают, что даже половинчатый переход к конвертируемой валюте сильно сужает сферу их гегемонии и отодвигает их на второй план. Естественно, они недовольны. Как это «не сметь командовать»? Они же больше ничего не умеют. 28 сентября 1921 г., ознакомившись с содержанием декрета Совнаркома о переходе к конвертируемой валюте и верно смекнув, куда дует ветер, Президиум ВЧК за подписью зампреда Уншлихта и замначальника Экономического управления ВЧК Юровицкого (первые лица Конторы все-таки предпочли остаться в тени?) обращается в ЦК РКП(б) к В.М. Молотову с весьма жестким заявлением:

Формулировки блистательны: авторы как бы даже и представить себе не могут, чтобы Совнарком выступил с такой чудовищной антисоветчиной. Просто, видимо, редакция подкачала. Она может внушить желание и ввести в заблуждение… Ввести кого? Конечно, не народ, неусыпными заботами о котором ВЧК живет и дышит с самого рождения, но жадного и мерзкого обывателя, которого следует держать в стальных клещах диктатуры.

Поэтому стальные клещи настойчиво предлагают исправить ошибку:

Две конкурирующие позиции. Совнарком пытается восстановить питательную денежную среду (обычно ее уподобляют кровеносной системе) для умирающей экономики и оживить механизм, позволяющий государству эмитировать твердую валюту — хотя и в ограниченных масштабах, привязанных к реальным темпам роста. Чекисты предлагают обратный вариант, основанный на изъятии подкожных запасов обывателя, с тем чтобы опять кормить его макулатурой по мифическому «курсу на иностранных рынках». Советские дензнаки на иностранных рынках курса не имели, а если бы имели, то он сегодня был бы хуже, чем вчера, а завтра хуже, чем сегодня. Даже чекистам понятно, что дураков сдавать золото и валюту по такому «курсу» не найдется, поэтому их радушное предложение завершается классово близкой угрозой отобрать и посадить.

Источник расхождений подозрительно напоминает системный конфликт между нынешними силовиками и либералами. Ленинские экономисты, по необходимости вынужденные воспринимать объективную реальность, понимают, что надеяться на урожай можно, во-первых, если инвестировать в землю реальные семена, а не лозунги. И, во-вторых, если гарантировать сеятелю возможность воспользоваться плодами своего труда в своих хозяйственных интересах. Уплатив, понятное дело, налог государству, которое взамен обязуется защищать его собственность, доход и права. Но в корпоративном разуме чекистов доминирует иная схема. В сегодняшних терминах ее бы назвали «наезд — откат». Она исходит из «самоочевидного» права на безвозмездное изъятие ресурсов обывателей. От имени народа, само собой. Так действовали средневековые кочевники: наехали, забрали дань, откатились. Всем стоять, бояться, выполнять разнарядку. Ждите, скоро вернемся! А тем временем хоть трава не расти… Откуда берется хлеб, твердая валюта, золото в слитках, песке и порошке, их вообще не волнует. Но свое место во главе экспроприационной цепочки они знают туго.

Как и почему в тумбочке заводятся деньги, Ленин до поры тоже не очень задумывался. Он уверен, что главное взять тумбочку под рабочий контроль, свергнуть царя и помещиков, а там все само собой образуется. Освобожденный пролетариат произведет! Про то, что буржуазия брала на себя менеджерские функции, инвестиционные и кредитные риски, разрабатывала стратегии, выстраивала технологические цепочки, подбирала и обучала рабочую силу и строила не только производство, но и весь окружающий его комплекс бизнес-процессов (по-английски это называется to run business — носиться с бизнесом), он просто не думал. Как и про то, что торговый капитал (который в его представлении умеет только наживаться и паразитировать) на самом деле выполняет важнейшие и зачастую неочевидные функции оценки спроса, поиска оборотного капитала, закупки, доставки, организации торговой сети, контроля качества и пр. И все это тоже стоит денег, правда?

Нет!! Во-первых, это несправедливо, а следовательно, неправильно. Во-вторых, это нематериальная ерунда; фу-фу, как говорил Чичиков, одно воображение. Любая кухарка справится! И вот вдруг в 1921 г. даже Ленину становится очевидно, что дело чуть сложней, чем рассказывали Маркс с Энгельсом. Пропасть между социальным мифом и практической жизнью оказалась неожиданно глубокой. Что в нее провалились миллионы сограждан, его, как истинного вождя, не тревожит. Черт с ними. А вот реальную угрозу потерять власть он ощутил очень остро. Особенно после Кронштадтского мятежа революционных матросов. И врубил реверс.

17 октября 1921 г. вождь обращается к Н.Н. Крестинскому (видный партиец и советский финансист, еще недавно член Оргбюро ЦК партии) с просьбой прикинуть и рассчитать хотя бы самый общий и грубый план «восстановления нашей валюты»[44]. Аналогичные задания розданы и другим видным специалистам. Их рекомендации часто противоречат друг другу, а ему надо на чем-то остановиться. Оказывается, принимать ответственные решения дьявольски трудная работа. Это вам не кровавый режим свергать. В записке Крестинскому он формулирует задачу так: «Надо приступить, и поскорее, к тому, чтобы путем такого или подобного расчета начать нам реформу нашего, совсем запущенного, ни с чем не сообразованного, стихийно, бессистемно вспухшего бюджета».

Позвольте, товарищ! Как это «ни с чем не сообразованного»? Очень даже сообразованного: во-первых, со всепобеждающим учением Маркса — Энгельса; во-вторых, с революционными указаниями тов. Ленина образца 1918 г. Вы, может, подзабыли слегка? Так перечитайте собственные сочинения.

И как это «стихийно и бессистемно вспухшего»? Любому советскому школьнику известно, что социалистическое хозяйство сильнее капиталистического как раз тем, что устраняет стихийность и бессистемность, учреждая взамен планомерное поступательное развитие в соответствии с объективным законом неуклонного удовлетворения постоянно растущих материальных и духовных потребностей трудящихся. Разве не ради этих очевидных преимуществ трудящиеся выпускали друг другу кишки, жгли дома, зимовали в мерзлых городах, миллионами мерли от голода, тифа и испанки?

А теперь, значит, «стихийно и бессистемно»… Всего три года прошло. Когнитивный диссонанс, батенька.

К декабрю 1921 г. Ленин определяется с общими направлениями денежной реформы — не оптимальными, но вменяемыми. В любом случае лучше, чем то, что он творил с экономикой и народом три предыдущих года. В кильватер к вождю пристраивается и Сталин, аппаратные позиции которого сильно ослабли после поражения от Пилсудского. Кстати, в справке Наркомфина, представленной В.И. Ленину Г.Я. Сокольниковым 14 февраля 1922 г. (впервые публикуется в той же книге «Денежная реформа 1921–1924: создание твердой валюты»), об этом неприятном для Сталина факте есть прямое напоминание. Среди прочих данных о состоянии золотого фонда на 1 февраля 1922 г. отмечено, что вся валютная выручка Внешторга за 1921 г. составила 9 млн рублей (золотом). При этом предстоящий в 1922 г. обязательный платеж Польше по мирному договору (контрибуция после военного поражения) составляет 30 млн руб. — естественно, золотом же. Правительство обязано отдать Пилсудскому в три с лишним раза больше, чем заработало на всем экспорте! Если же взять весь объем золотого фонда РСФСР (276,1 млн руб., включая золото, серебро, платину и иностранную валюту), то на обязательные выплаты Польше уйдет более 10 %. Ленин, конечно, платить не стал, уничтожив последние крохи международного доверия к России и того эфемерного явления, которое сегодня именуют «инвестиционным климатом».

Короче, спасибо деду за победу. Сознавая свои геополитические заслуги, И.В. Сталин на заре НЭПа ведет себя подчеркнуто скромно и смирно следует за начальством. В обширной статье под названием «Перспективы» (опубликована в «Правде» 18 декабря 1921 г., когда Ленин уже определился с курсом на реформу), он убедительно разъясняет трудящимся преимущества либеральной экономической модели, защиты прав и свобод производителя:

^{Плакат 1924 г. Характерная для начала НЭПа попытка описать буржуазные реформы революционной фразеологией. Автор М.М. Черемных (1890–1962). Учился у К. Коровина и С. Малютина. Карикатурист, лауреат Сталинской премии (1942), народный художник РСФСР, действительный член АХ СССР. Автор первого «Окна РОСТа», «Окон ТАСС», иллюстратор сатирического журнала «Крокодил». Источник изображения: https://www.historyworlds.ru/gallery/raznye-temy-iz-istorii/sssr1/ cccp-plakat/&fstart = 26}

Золотые слова! Вот и разверстка, оказывается, «препона», и право свободного распоряжения производителю необходимо обеспечить, и курс рубля улучшить. Непонятно одно: что мешало тов. Сталину сформулировать эти глубокие мысли год, а лучше два-три года назад? Видимо, примерно то же, что вместо слова «голод» заставляет его использовать изящный эвфемизм «бесхлебье», а в последней фразе статьи со свойственной большевикам уверенностью констатировать уже состоявшееся «улучшение настроения крестьян — что с несомненностью подтверждается прекращением массового бандитизма». До того, стало быть, у крестьян настроение было неважное и они его проявляли в виде массового бандитизма…

Понятно, речь идет об антоновском восстании на Тамбовщине, где против большевиков поднялось более 40 тыс. крестьян. Для улучшения их настроения пришлось бросить регулярные войска под командой Тухачевского и Уборевича, а также части ВЧК под началом Ягоды и Ульриха. Считается, что именно тогда власть (потому что народная!) впервые в мировой истории применила против своего народа химическое оружие — ядовитые газы.

Насильственное изъятие хлебной дани пришлось все-таки приостановить. Позиция Ленина пока недоверчиво-половинчатая: деньги и бюджет ему нужны настоящие, а частная собственность и права понарошку. В раздраженном письме основному разработчику финансовой реформы Г.Я. Сокольникову от 2 мая 1922 г. (оно было опубликовано лишь в 1959 г.) Ленин приоткрывает свое отношение к народному благосостоянию. И к рынку тоже. Подлый рынок, оказывается, научился так быстро вздувать цены после очередной инфляционной накачки, что партия даже не успевает как следует прокатиться на шее трудящихся благодаря эмиссионной халяве — когда цены еще прежние, а свежих денег в руках правительства прибавилось и можно некоторое время покупать труд населения по старой цене. С тем чтобы рубли обесценились уже потом, на руках рабочего класса и беднейшего крестьянства. Вынудив их приобретать продукты уже по новым, вздутым ценам. «…Рынок почти научился, по-видимому, так быстро вздувать цены вслед за ростом эмиссии, что эмиссия перестает извлекать из населения какие бы то ни было реальные ценности…» — обижается вождь[46].

Эту своеобычную логику Ленин использует как аргумент против идеи Сокольникова о рыночном «хлебном займе». И правда, как можно иметь дело с рынком, если на благородную попытку партии с помощью необеспеченной эмиссии извлечь из населения какие бы то ни было реальные ценности тот отвечает бессовестным вздуванием цен?!

Не напомните, как звали джентльмена, который в сентябре 1917 г. клеймил Временное правительство за безответственную эмиссию («выпуск бумажных денег является худшим видом принудительного займа… он ухудшает положение всего сильнее именно рабочих») и объяснял, что диктатура пролетариата в два счета решит эту проблему? Принципиальная разница между «тогда» и «сейчас» в том, что тогда деньги печатало (надо сказать, заметно сдержанней) социал-демократическое правительство Керенского, следовательно эмиссия была антинародной. А сейчас, забыв про тормоза, этим занимается правительство большевиков во главе с Лениным. Следовательно, эмиссионный грабеж народу только на пользу. Хотя, возможно, во вред обывателю. Неужели непонятно? Ну, тогда вам надо подучить диалектику…

Терять силовой контроль над завоеванным населением Ильич ничуть не намерен и требует от Сокольникова не столько рыночных мер, сколько административно-революционных. В первую очередь повышения «сбора всяких налогов». В марте 1922 г. в письме Л.Б. Каменеву (оно тоже опубликовано лишь в 1959 г. — не мог же И.В. Сталин допустить, чтобы советские граждане узнали, что по ключевым вопросам Ленин консультировался с кем-то еще, кроме него, тем более с Каменевым) вождь пишет о необходимости обязательно сохранить монополию внешней торговли. Следующий, еще более важный тезис звучит так:

Да уж, конечно, вернутся. Куда им без террора…

Что касается Сталина, то он внимательно слушает и крепко запоминает. Но по-прежнему старается не высовываться. 6 октября 1922 г. на Пленуме ЦК (Ленин по слабости здоровья не участвует) Сокольникову при поддержке Бухарина удается продавить резолюцию, заметно смягчающую госмонополию на внешнюю торговлю. Что дает производителю хлеба дополнительный стимул повышать урожайность в расчете выйти на международный рынок, где функционируют доброкачественные импортные деньги. Сталин вместе с большинством поддерживает Сокольникова и Бухарина. Ленин (понимая, что гегемония уходит из рук) задним числом устраивает скандал и требует отстрочить решение до следующего Пленума в декабре. Партия соглашается. Декабрьский Пленум послушно принимает позицию Ленина и отменяет решение октябрьского Пленума (чем заметно снижает экономическую отдачу реформ и пользу от появления в стране твердой валюты). Сталин сразу пересматривает свою прежнюю позицию — и опять вместе с руководством.

Удивительно, но в глазах большинства современников то героическое время отмечено тремя очевидностями: во-первых, гражданскую войну против молодой Советской республики развязала буржуазия; во-вторых, большевики в ней победили, потому что их идеалы соответствовали глубинной тяге русского народа к коллективизму и общинности; в-третьих, вся эта кровавая карусель была затеяна ради повышения жизненного уровня трудящихся. Вся троица вместе и каждый тезис по отдельности — заурядный агиографический фейк. Однако же работает! Идеология и пропаганда в очередной раз оказываются сильнее материальной действительности.

Еще удивительнее, что через три-четыре года после начала НЭПа партия с той же решительностью начинает его крушить. Строго по лекалам 1918–1920 гг., только чуть аккуратней. Чемпионы мира в беге по граблям. Здесь потребуется более внимательный взгляд. Драма рождения и убийства ленинского червонца отражена в официальных советских документах, которые опубликованы уже после крушения СССР — в книге «Как ломали НЭП. 1928–1929»[48] и особенно в упомянутом ранее издании «Денежная реформа 1921–1924 гг.».

Совершенно понятно, почему принципиальный противник денег, капиталистического товарооборота и вообще капитала В.И. Ленин, непринужденно положивший миллионы людей в последнем и решительном бою против этих идолищ, через три-четыре года после революции вдруг затеял возрождать конвертируемую валюту и рыночные отношения. Потому что: 1) экономика стоит, в стране лютый голод; 2) нечем кормить армию, силовиков и номенклатуру — опору режима; 3) восстания матросов и крестьян; 4) промышленного производства нет вообще, а потребление висит на ниточке бартера, то есть на безденежной меновой торговле, или «мешочничестве» (это и есть тот самый натуральный продуктообмен, за который так ратовали большевики; теперь он им почему-то категорически не нравится); 5) эмиссия перестала приносить даже кратковременное облегчение, а цены растут на 30 и более процентов в месяц.

Если без поправок на две деноминации в течение 1922 г., то бумажный «совзнак» в 1923 г. котировался к дореволюционному золотому рублю в отношении 1 к 50 млрд (чистое Зимбабве или Венесуэла). Когда деньги дешевеют каждый день (и это не метафора!), нелегко врать про преимущества планового социалистического хозяйства. На практике не удается даже элементарно свести дебет с кредитом по итогам суток: утром дензнаки стоят дороже, чем вечером. Какой кредит, какое производство, какие налоги, какое, прости Господи, плановое хозяйство?

6 февраля 1922 г. замнаркома финансов А.М. Краснощеков конфиденциально докладывает Ленину:

Когнитивная петля затягивается. Налоги утратили смысл: проще напечатать новых никчемных дензнаков, чем даром злить людей, собирая возы макулатуры. В печку их! Даже большевикам (впрочем, далеко не всем!) наконец становится очевидно, что требуется возвращение к вменяемой валюте. Которая одна может вернуть крестьянину экономический стимул к производству хлеба. Но это означает конвертируемость рубля, раскрепощение рынка и ослабление рабоче-крестьянского контроля…

Ленин не верит и упирается до последнего. В письме 3 марта он не только успокаивает тов. Каменева обещанием вернуться к террору, но и сообщает, что нарком финансов тов. Сокольников «в практике торговли (имеется в виду торговля трансграничная, то есть экспорт. — Д. О.) ничего не смыслит. И он нас погубит, если ему дать ход»[50]. «Нас» — это кого? Если большевиков с их военным коммунизмом, то, пожалуй, верно. Иностранцы будут платить деньгами более высокого качества, каких у Ленина с его братвой нет. То есть финансовая конкуренция заведомо проиграна. Вариант с улучшением собственной валюты Ильичу как серпом-молотом по известному месту: он означает возрождение частной собственности и буржуазии, которая опять-таки выигрывает экономическую конкуренцию у большевиков. Для сохранения своей группировки при власти вместе с ее выморочной идеологией и неконкурентоспособным хозяйством он видит лишь одну возможность — изоляция (извне) и террор (внутри): «Иностранцы иначе скупят и вывезут все ценное… Монополия есть вежливое предупреждение: милые мои, придет момент, я вас за это буду вешать».

В мае 1922 г. он опять требует от Сокольникова повышения налоговых сборов. Хотя еще в феврале ему доходчиво объяснили, что процедура бессмысленна: советские дензнаки, как мотыльки-однодневки, неспособны выполнять даже самую простую функцию мерила стоимости и средства обращения. Не касаясь накопления и инвестирования. Лишь к осени 1922 г. экономическая действительность клювом жареного петуха смогла продолбить дырочку в его марксистском железобетоне. Итого, считая с марта 1921 г., полтора года на осознание очевидного. Революционное невежество преодолевается дьявольски медленно и стоит дьявольски дорого.

Возврат к нормальной денежной единице как универсальной экономической шкале, позволяющей установить баланс между стоимостью пуда картофеля, килограмма гвоздей, того самого учебника арифметики и труда вагоновожатого, был необходим чисто технически. Иначе невозможно! Надо быть истинно верующим вождем люмпен-пролетариата, чтобы не подумать об этом заранее. Блистательная идея возврата от денежного товарооборота к натуральному продуктообмену показала себя во всей первобытной красе. Чтобы это осознать, политическому авангарду понадобилось четыре года. Конечно, ему пришлось нелегко. Сначала, апеллируя к варварским инстинктам, в борьбе за гегемонию истребить носителей более сложного знания и опыта. Затем, доведя страну с самыми высокими темпами промышленного роста (подробнее о дореволюционных темпах поговорим позже) до состояния людоедства, предпринять «временное отступление». На прощание оптимистично пообещав вернуться — то ли как Карлсон, то ли как Терминатор. К террору вообще и к экономическому террору в частности.

Вернуть деньгам функцию средства обращения — самая первая и простая задача. Ее можно решить и с помощью деревянного рубля, лишь бы не слишком галопировал. Сложнее задача второго уровня: дать производителю инструмент для оценки издержек, спроса и прибыли, чтобы он мог принять ответственное решение — начинать волынку с производством или не стоит. Есть и третий, самый высокий уровень: доверие к финансовой политике и властным гарантиям. Если ожидаемая прибыль невелика, в любой момент может быть изъята пролетарскими рэкетирами, да еще измеряется в сомнительных бумажках (инвестировал миллион, заработал три, а приобрести на них можешь меньше, чем на миллион в начале цикла), то лучше не дергаться, сидеть ровно и ждать начальственных указаний.

В настойчивом предложении не дергаться, сидеть ровно и держать руки за спиной — скрытый смысл социализма. Точнее, дергаться можно — но лишь по разрешенным направлениям. Выступать с трудовыми починами, выдвигать встречные планы, делом откликаться на партийные инициативы. Это приветствуется и открывает путь к карьерным вершинам. А там уж Хозяин (Вертикаль, Корпорация, «тайный Орден меченосцев»…) определит, куда тебя бросить и чем загрузить. Установит производственные нормы, накажет за невыполнение, поощрит за усердие. Для восстановления рабочей силы обеспечит казенным кормом (не досыта и без баловства), жильем (теснее, чем при царе) и культурным досугом. В идеале, если Хозяин добрый, может даже выделить немного денег на реализацию личных потребностей. Но только деревянных! Чтобы имели покупательную способность лишь на обнесенной железным занавесом территории.

Все в этой модели замечательно, но отсутствие конкуренции и заинтересованности на всех этапах производственного процесса (в том числе связанное с негодной валютой) закономерно приводит к интегральному снижению качества и количества продукции. Тут ничего не попишешь, даже основоположники марксизма понимали, что свободный и положительно мотивированный человек трудится эффективнее подневольного и отрицательно мотивированного (кнутом, штыком и продуктовыми карточками). Правда, среди мотивационных механизмов СССР была еще звонкая пролетарская песня и безудержная вера, опирающаяся на социальный миф им. Ж. Сореля. Но скоро выяснилось, что этого недостаточно. К 1922 г. Ленин убедился в справедливости этих соображений на личном опыте, внезапно обнаружив, что после успешных социалистических преобразований ему нечем кормить войско и партийных начальников среднего уровня. Цветной бумаги напечатано много, а купить нечего. Да и труд освобожденных пролетариев что-то не радует отдачей.

С переходом к твердой валюте и НЭПу все более-менее понятно: уперлись рогом в материальные ограничения — пришлось развернуться. Труднее понять, зачем после быстрого восстановления экономики большевики эту твердую валюту опять затеяли истреблять. Честно причину они, конечно, не назовут. Но цифры говорят лучше слов. Общая канва событий, исходя из опубликованных в том же сборнике партийных документов «Денежная реформа 1921–1924 гг.», такова.

Через два года после возрождения конвертируемой валюты годовой (!) темп прироста промышленного производства достиг 57 %. Сегодня это назвали бы восстановительным ростом. Взрывным; главным образом, в легкой промышленности. Но не только. Про сельское хозяйство нечего и говорить — оно отозвалось подъемом буквально сразу же, благо инвестиционный цикл короткий. Голод исчез, как кошмарный сон, — всего за год. В целом за 1922–1925 гг. производство сельскохозяйственной продукции выросло в 1,4 раза. Потребительские цены снизились на 20 %. Зарплаты (в новой твердой валюте) поднялись. Сальдо внешнеторгового баланса стало положительным; доходы бюджета выросли в разы, объем накоплений (сегодня это назвали бы внутренним инвестиционным потенциалом) составил сотни миллионов золотых рублей. К 1926 г. национальный доход достиг довоенного уровня.

Естественно, советская власть с такими результатами примириться никак не может. Ленина, затеявшего НЭП, уже нет в живых. Ежели дело и дальше так пойдет, то партия большевиков с ее руководящей и направляющей ролью вообще окажется лишней. Капиталисты на концессионной основе строят железные дороги, производят кирпич, гвозди и строевой лес. С помощью рынка продают мужикам. Мужики со своей стороны сеют хлеб, тоже везут на рынок. Продают за конвертируемый русский (советский) рубль. Богатеют. Расширяют производство. Везут больше хлеба, получают больше прибыли — даже на фоне снижения цен из-за конкуренции. Опять богатеют. Кто-то больше, кто-то меньше. Несправедливо. А главное, чистой воды реставрация капитализма! Ну да: классическая схема нормальных рыночных отношений между городом и деревней, описанная еще в «Коньке-Горбунке»:

Все замечательно, но где в этой пасторали место для товарищей Зиновьева, Каменева, Сталина и Троцкого с их закаленными в революционных боях сподвижниками? Собирать с мужиков налоги, блюсти законы и распоряжаться лишь той частью национального дохода, которая через установленные платежи поступает в бюджет? Смиренно наблюдать, как зона ручного управления и безраздельного волюнтаризма сокращается, а частный капитал, напротив, встает на ноги, усиливается и того гляди заявит свои права на политическое представительство? То есть, по сути, возвращаться к статусу буржуазного правительства, полномочия которого ограничены бюджетом, законами, судами, парламентом, правом частной собственности?! Нет, не на тех напали! В этой стране им по праву завоевателя должно принадлежать все. Фабрики и заводы, города и села, пшеница и братья вместе с Коньком-Горбунком и Жар-птицей. Чтобы пахали и не рыпались. А продукцию сдавали мудрому и справедливому руководству по им же установленной цене. В идеале — бесплатно, то есть за деревянные рубли.

НЭП — особенно в первые годы после Ленина — убивал не столько Сталин, сколько Троцкий, ЧК и близкие к ним рыцари левой фразы. Сталин больше был занят аппаратным маневрированием. Чтобы, всегда имея за спиной большинство, одного за другим устранять конкурентов в борьбе за роль нового вождя. Этот безусловный приоритет исключал следование каким-либо политическим или экономическим принципам. Сегодня, объединив «правых» и «умеренных», уничтожаем самовлюбленного левака Троцкого. За то, что он в партии самый популярный. Завтра с помощью «любимца партии» Бухарина выстраиваем коалицию уже против Зиновьева и Каменева. А послезавтра дожимаем и самого Бухарина, который остался один без партийной поддержки — бери хоть голыми руками.

Всякий раз в рамках новой тактической установки меняется и экономическая риторика Сталина: то борьба с левым уклоном, то с правым. Вплоть до того, что к концу эпопеи появляются такие противоестественные политико-речевые конструкты, как «право-левый уклон» или «троцкистско-бухаринский блок» (притом что Троцкий и Бухарин по большинству вопросов занимали противоположные позиции). Понятно, что автором этих идейных конструкций был сам Сталин, для которого естественно было объединять в «блоки» всех, чье политическое влияние он воспринимал как угрозу своему полновластию.

Здесь он ни в коей мере не первопроходец. Ленин взял у Маркса в основном то, что касалось борьбы за власть: манипулирование фактами, мобилизующий миф для масс и беспощадное сокрушение конкурентов. Перенес на русскую почву и усилил. Энергично трамбовал все небольшевистские (то есть конкурирующие) пролетарские движения. Философские и политэкономические споры его занимали не как способ познания действительности, а как возможность привлечь сторонников и уничтожить противников. Ты, товарищ, со мной или нет? Если да — верный марксист. Если нет — блуждающий в трех соснах дурачок, хвостист, отзовист, ликвидатор, эсеро-меньшевистская сволочь и предатель в великой борьбе классов. Плеханова, который был постарше годами и разбирался в марксизме получше, он дробил именно в такой стилистике. Эту основополагающую манеру наблюдательный Коба и взял у учителя. Приподняв, в свою очередь, на следующий уровень антагонистической нетерпимости. Точнее, приопустив.

Параллельно углубляется бездна между победоносной риторикой и действительностью. У Маркса предвзятая интерпретация фактов и яростное шельмование оппонентов в ответ на рациональную критику. Явление малосимпатичное, но в научной среде не уникальное. Ленин уже не только манипулирует словами, но и прямо строит потемкинскую деревню (виртуальную реальность) для победившего пролетариата. Стирает в порошок всех, кто смеет указать на ее выморочность. Оппонентов он умеет дискредитировать не хуже Маркса, но плюс к этому уже и физически устраняет.

Сталин продвинулся по этому вектору дальше всех. Ленин непринужденно дурачил и расходовал народные массы как материальный ресурс революции. Но среди соратников-партийцев старался соблюдать корпоративную этику. За сообщение неприятных фактов «своих» в Сибирь не ссылал. Просто оттеснял от дел (то есть от власти), делал маргиналами. Поэтому закрытая партийная переписка его поры еще содержит много достоверных данных. Сталин же распространил методы классовой борьбы (то есть борьбы за диктатуру, где все средства хороши) уже и на саму партию. Поэтому даже в закрытых документах его эпохи все чаще доминирует фальсификат и очковтирательство. Или как минимум недомолвки. Про публичные выступления нечего и говорить. В Советской России формируются две ортогональные реальности — одна виртуально-победоносная, другая объективно-депрессивная. Бездна между ними все глубже. В нее много чего провалилось, российская валюта в числе первых. Заглядывать туда охотников мало. А надо бы — чтобы впредь не повторять ошибок и преступлений.

К середине 1925 г. рыночная среда, как и опасался Ильич, крепнет и понемногу начинает диктовать свои условия. Совершенно нормальное явление: идет восстановление и вторичное освоение одичавшего экономического пространства после экспансии уравнительского варварства. Большевиков, конечно, такой сюжет не устраивает. Пора осадить и развернуть. Отступление закончено! Значит, опять репрессии: без них экономика и здравый смысл не сдадутся. Ленин знал, что говорит, когда обещал возврат к террору.

За один только 1925 г. на вольной финансовой бирже (так называемая Американка) Наркомфин фиксирует отрицательное сальдо по золоту и валюте на 40 с лишним миллионов рублей. Это много. Специалисты докладывают, что «червонные деньги» все активнее конвертируются в золото («страховой спрос» населения) и в доллары («контрабандный спрос» для серых и черных поставок импортных товаров, которые советская промышленность производить не хочет или не может). Реакция вертикали предсказуема: она не спрашивает, откуда возник страховой и контрабандный спрос. За его появлением она видит стремление буржуазии взять пролетарскую власть в осаду. Поэтому конвертация рубля сначала негласно тормозится, а в 1926 г. вообще запрещается. Реализуется идея, предложенная ВЧК еще в сентябре 1921 г.: остановить утечку валютных резервов социалистического Отечества в руки обывателей. В этом большинство партийных руководителей едины: они остро чуют свой монопольный интерес и легко приносят ему в жертву курицу, которая только было опять наладилась нести золотые яйца. Дело в том, что яйца следуют прямиком к потребителю, мимо их вертикальной корзинки, оставляя советскую власть лишь с налоговыми отчислениями. Ей этого категорически мало. Она остро чувствует собственную ненужность. Требуется реванш и возращение господства. Иначе вождям не выжить.

При наличии твердой валюты партийная экономика в силу своей неповоротливости и противоестественности проигрывает финансовую конкуренцию частнику. Твердые деньги в виде прибыли утекают в руки тех, кто эффективнее ими распоряжается, гибче реагирует на сигналы платежеспособного спроса и производит то, за что люди готовы платить. В конкретной ситуации второй половины 20-х годов отток червонцев в биржевые спекуляции стал рациональным ответом на фундаментальные изъяны советской власти. Которых она, похоже, просто не видела в силу специфического устройства очей.

Испытав эйфорию от успехов финансовой реформы в 1923–1924 гг., партия нацелилась ускоренными темпами поднимать социалистическую индустрию. Не на чуждых конкурентно-рыночных, а на своих административно-командных условиях. Весной 1925 г. Госплан и ВСНХ принимают решение о трехкратном (!) увеличении государственных инвестиций в промышленность. Таких денег у правительства нет, быстро заработать их оно не может, а в долг на мировом рынке не дают, потому что у большевиков проблема с капиталом доверия. Остается массированная эмиссия новых (на этот раз как бы обеспеченных золотом и потому «настоящих») денег. Нарком финансов Сокольников бурно протестует; его жестко осаживают. Денежная масса директивным решением увеличивается в 1,5 раза. Большую часть прибавки предполагается бросить на восстановление заводов и ускоренное возобновление производства.

Производства, простите, чего? Если в приоритете интересы народа — то товаров, на которые имеется платежеспособный спрос населения. То есть еды, одежды, жилья и т. п. Они обещают рынку быструю и устойчивую прибыль, а государству — рост налогооблагаемой базы и поступлений в бюджет. Искусственно подталкивать их производство нет нужды — оно с удовольствием будет расширяться само, в рамках капиталистической гонки за наживой. Хотя, конечно, не в три раза. НЭП показал это со всей наглядностью.

Однако в приоритете советской власти нечто совсем иное. Не удовлетворение спроса населения, а производство оружия для диктатуры пролетариата и мировой экспансии. Власть вежливо называет это развитием тяжелой промышленности и индустриализацией. В нормальной экономике государство может и должно покупать у производителя нужный ему товар (хоть то же оружие) за деньги, которое заработало в виде поступающих в бюджет отчислений. Или взяло в кредит. В довольно узких рамках: насколько выросла экономика, настолько (если уж совсем на пальцах) увеличились налоговые отчисления. Плюс эмиссионный доход. Это честный заработок властных структур за тяжелый труд по поддержке экономического роста, защите прав производителя, грамотные инвестиционные и финансовые решения.

Но вождям честного заработка недостаточно, вот в чем беда. Они уверены, что страна вместе с населением и хозяйством принадлежит им по праву завоевателя. Вся целиком, а не только какой-то там бюджет. Следовательно, она должна производить не то, что нужно населению и рынку, а то, что нужно диктатуре. Сколько надо, столько и возьмем! Коммунистическая партия намерена выступать как эксклюзивный заказчик, эксклюзивный получатель и эксклюзивный распорядитель продукции. И заодно как единственный источник денежных платежей. Никакого контроля над собой ее природа не предусматривает. Как любой монополист, она идет самым простым путем. Не ждет, пока растущая экономика принесет больше доходов в бюджет, а просто печатает побольше бумажек в расчете впрыснуть их не туда, куда хочет рынок и население, а в тяжелую промышленность. Сама себя кредитует. Однако промышленность ни технически, ни структурно, ни в смысле кадров не готова к освоению крупных денежных вливаний. В результате они полились через край. В первую очередь, конечно, на валютную биржу.

Станки, оборудование и качественное сырье (специальные сорта металла) можно приобрести только по импорту. Промышленное производство (особенно крупное) после революционного разгула еще не восстановилось. Меж тем деньги в условиях НЭПа стекаются в руки частника — поскольку он производит конкурентоспособную продукцию и оборачивает их быстрее и эффективнее. Следовательно, к нему понемногу уходит и инвестиционный потенциал. Базовый ленинский принцип «тяжелая промышленность и командные высоты остаются в руках пролетариата» (то есть в руках партии и ее вождей) в переводе на экономический язык означает запрет на частные инвестиции в промышленность. Куда в этом случае деться доброкачественным деньгам, нажитым нэпманами в процессе сельскохозяйственных, торговых и мелкопромышленных операций? В нормальных условиях они могли бы двинуться в тяжелую индустрию — в расчете на более крупные и долговременные барыши. Но в СССР этот путь им заказан, ибо это прямая угроза для вертикальной монополии.

Умные большевики изобретают обходной маневр: напечатать побольше пустых денег (никому не говоря!!) и таким образом враз обскакать глупого частника, который зарабатывал свои накопления годами упорного буржуазного труда. По сути, чисто ленинский ход, призванный обнулить финансовые ресурсы на руках классового врага.

Восстановление промышленности не может произойти мгновенно, по щелчку начальственных пальцев. А деньги — вот они уже! Только что напечатали… На этом фоне наркомам и директорам даже из самых лучших производственных побуждений приходится конвертировать новые бумажки в валюту — в расчете на импорт оборудования. Кроме того, директора обычно от природы не дураки. Они понимают, что на фоне опять дешевеющего (вследствие нового цикла эмиссии) рубля свободные средства предприятия лучше держать в чем-то более твердом. Это значит, опять на биржу — в том числе через подставных лиц. Не говоря про частный интерес нэпманов; те сразу смекнули, что от новой советской бумаги надо поскорей избавляться, пока ее еще можно обернуть в золото или доллары — пусть и по быстро растущей цене.

Рациональные экономические агенты — как советские, так и антисоветские — в условиях несоразмерной эмиссии подталкиваются к походу на «Американку» элементарной логикой хозяйственного интереса. Но партийные вожди видят в этом логику классовой борьбы. Между прочим, это не лишено смысла — если считать партийную номенклатуру новым классом монопольных собственников (менее толковым и эффективным), прибравшим к рукам всю страну.

В итоге хозяйство захлебнулось в новоиспеченных рублях. Избыток, естественно, всплыл на «Американке» — что очень хорошо, ибо дает правительству (если оно вменяемое) ясный сигнал об избыточности эмиссии. Обменный курс рубля падает, значит допущена ошибка и эмиссию необходимо попридержать. Однако в чем-чем, а в экономической вменяемости пролетарских вождей не заподозришь. Отступать они не намерены. Значит, ползет по швам способность Наркомфина поддерживать обменный курс, о чем криком кричал Сокольников, протестуя против эмиссионных планов ЦК. Рублевой бумаги все больше, золота и инвалюты для ее обеспечения все меньше. Налицо грубая ошибка в планировании — как раз там, где у социализма, согласно Учению, должно быть историческое преимущество.

Все просто. Либо земля, промышленность и деньги в руках у номенклатуры, либо они понемногу утекают в руки более оборотистых и конкурентоспособных частников. Значит, под боком у партии растет опасная сначала экономическая, а потом и политическая сила. Второй вариант — и НЭП это убедительно показал — выгоднее для страны и населения. Первый вариант выгоднее для вождей. Поэтому вопрос по-настоящему даже не обсуждается: вожди себе не враги. К тому же благодаря НЭПу прямая угроза голода отодвинута, обозначился хозяйственный подъем, и партийным нукерам снова есть чем заняться: у населения и новой буржуазии опять поднакопилось жирка. Самое время вытопить и отжать. Граждане, сдавайте валюту!

Начинается первый цикл номенклатурного реванша. Или второй (после Ленина) цикл уничтожения реальной экономики. А заодно и России. Как и первый, он будет стоить миллионы человеческих жизней. Платить, понятно, предстоит поднимающемуся с колен населению. А вы что хотели — чтобы общенародное бесклассовое государство с любимым вождем во главе вам бесплатно досталось?!

Кончина НЭПа была предопределена финансовыми директивами 1925–1926 гг. Но агония растянулась на несколько лет. Примерно к 1928–1929 гг. ситуация проясняется. Вылупился новый вождь, он последовательно укрепляет свою гегемонию. Время тактических и риторических маневров заканчивается. Чем сильнее его властные позиции, тем очевиднее, что НЭП, рынок и конвертируемая валюта ему мешают. Потому что (Ленин прав!) они «ежечасно и ежеминутно» возрождают капитализм как более эффективную и разумно организованную модель экономического быта. Эта модель самим фактом своего существования ограничивает полновластие вождя. Поэтому она решительно приносится в жертву — естественно, под разговоры о необходимости сплотиться, затянуть пояса, стиснуть зубы и совершить невиданный прорыв. Иначе нас сомнут.

Люди верят. Объяснить им, что происходит на самом деле, уже лет десять как некому.

Ключевые принципы партийного менеджмента в момент второй экономической катастрофы без лишнего флера отражены в закрытой переписке И.В. Сталина с В.М. Молотовым и другими крупными аппаратчиками. В то время вождь имел привычку проводить бархатный сезон на Кавказе, откуда делился соображениями с подчиненными в Москве. Письма изданы в дополнительном 17-м томе его сочинений с предисловием ортодоксального сталиниста Ричарда Косолапова, в советское время они не публиковались[51].

Не прошло и двух лет с отмены твердой валюты, как наблюдательный Сталин обнаруживает признаки торможения и провалов в сфере заготовок и торговли. Ясное дело, он видит за ними вредительство и саботаж. Как со стороны классового врага, так и со стороны партийно-правительственного аппарата. Политика фиксированных цен в условиях расширенной эмиссии опять, как и в 1918–1921 гг., встречает сопротивление экономической среды. Сталин реагирует точно как Ленин в 1918 г.

Из письма Молотову 16 сентября 1926 г.:

Помимо неподдельной тревоги о судьбах партии и ее директив, стоит обратить внимание на органичное для вождя смешение властных функций. Наркомат торговли обязан «предать суду» — что, вообще-то, сфера ответственности прокуратуры и прочих правоохранительных органов. При этом «мерзавцы» волей Сталина уже назначены преступниками до всякого суда. Типично и возвращение бинарного языка вражды. Ленин в 1918 г. для объяснения провалов хлебозаготовок использует понятие «враги народа», Сталин (пока) — «враги рабочего класса».

Экономическая же суть проста: партия устами вождя требует снижения заготовительных цен в условиях разгоняющейся инфляции. В теории кооперативы — добровольные самоуправляющиеся объединения трудящихся, они должны действовать в экономических интересах своих членов. На практике Сталин ни секунды не сомневается, что они созданы, чтобы подчиняться партийной (то есть его) железной воле. Сдавать свою продукцию по низким ценам. И наоборот, торговать государственными промтоварами (которые потребитель, оценив их качество, не спешит приобретать) по высоким ценам. За снижение розничных цен на госпродукцию «сместить и предать суду».

Монополия во всей красе. К декабрю проявляются экономические результаты.

Из письма Молотову 23 декабря 1926 г.:

«У нас дела идут в общем неплохо:

4) заготовки и экспорт идут недурно;

5) с поступлениями по госбюджету пока плоховато;

6) с червонцем хорошо…».

Хорошо с червонцем — это значит, он потихоньку опять вытесняется пустыми сталинскими бумажками. Советское правительство не сразу обрубило выпуск твердых денег; для международных платежей оно даже продолжало чеканить золотую монету — в том числе по старому царскому шаблону, с профилем Николая II — ей за рубежом как-то больше доверия. Речь пока лишь об аккуратном разведении бумажных дензнаков (для населения, или, на языке классово близких, для лохов) и золота (для зарубежных капиталистов, которых баснями не кормят). Естественно, при строгом запрете конвертации, то есть взаимодействия и обмена между двумя типами денег. Бумага продолжает дешеветь — соблазн легкой эмиссионной прибыли слишком велик. Поскольку обменного курса нет, население не сразу ощущает ухудшающееся качество денежной среды; внутренняя торговля и заготовки по инерции худо-бедно продолжаются. Деревянные рубли с грехом пополам справляются с ролью средства обращения (что большой прогресс в сравнении с периодом 1918–1921 гг.), но функция средства накопления и тем паче инвестирования им уже не по плечу. Госбюджет разницу уже распробовал: поступления идут «плоховато».

Проходит неполных четыре года. Позиции нового вождя заметно укрепились, позиции экономики заметно ослабли, эпистолярная стилистика заметно ужесточилась. В августе 1930 г. Сталин пишет Молотову о борьбе с вредительскими элементами в аппарате Госбанка, по вине которых рушится финансовая и экономическая система (не из-за Сталина же она рушится!):

О мясопродукте потом, сейчас о деньгах. Опять всплыл вредитель и мерзавец Громан. Тот, что путался у Ленина под ногами еще в 1918 г., когда российскую валюту убивали в первый раз. В соответствии со сталинской директивой он немедленно арестован. Хотя пока не расстрелян — посажен на 10 лет. Убьют его позже, в 1940 г., в Суздальском ИТЛ. Что касается «мерзавца Кондратьева», то это тот самый Николай Дмитриевич Кондратьев, которого весь мир знает как автора концепции длинных технологических циклов (волн) развития экономики. Как и Громан, арестован в 1930 г. По липовому делу «Трудовой крестьянской партии» посажен на восемь лет. Тоже содержался в Суздале. Расстрелян 17 сентября 1938 г. Молотов — человек ответственный, карьерный, распоряжения ловит на лету. Хотя по мере сил старается смягчить и оттянуть летальный конец вчерашним товарищам. Но так, чтобы и себя не подставить.

Кассиры упомянуты в письме потому, что у партии опять проблема с деньгами. Серебряные монеты со времен НЭПа накопились на руках нетрудового элемента, действуют разлагающе, поддерживают черный обменный курс и остатки буржуазии (то, что доктор прописал еще весной 1918 г.). На самом деле, конечно, для «богатеньких» речь уже не о политике, а о последних признаках самодостаточности. Хитрецы, зажавшие под половицей немного серебра или золотишка, могут существовать помимо вертикали и ее жалованья. Сталину это кажется опасным и неправильным. Все без исключения должны трудиться на него и получать зарплату у него же — в его цветных бумажках. Иначе статья за тунеядство. Кроме того, очень нужны деньги. Значит — отобрать. Во имя народа.

В борьбе с НЭПом он шаг за шагом следует по накатанной Лениным колее — к вполне предсказуемым результатам. Сначала требует изъять у населения введенную предыдущим вождем твердую валюту по «фиксированной» цене — как ВЧК в 1921 г. Непонятливое население («обыватели»), как и в прошлый раз, не хочет. Мычит, мотает башкой и упирается. Значит, придется кнутом. Подобно Ленину, от тупиковой идеи скупки валюты по заниженной монопольной цене (к тому же в деревянных деньгах) вождь переходит к столь же тупиковой идее ее силового изъятия.

Из письма Сталина руководителю ОГПУ В.Р. Менжинскому 9 августа 1930 г.:

Менжинскому Сталин доверяет меньше, чем Молотову. Поэтому выражается аккуратнее. Крупная валюта в основном уже конфискована и потрачена, остается мелочь дотырить по карманам обывателей. Ее изъятие, по мнению вождя, происходит недопустимо медленно. Нехорошо, тов. Менжинский! Явственно просвечивает бинарная логика: если в стране ходят настоящие деньги, то они служат своему владельцу. Значит, не служат вождю. Пресечь и изъять!

Конвертация валюты по умолчанию втягивает советскую экономику в прямую конкуренцию с мировыми капиталистическими производителями (и альтернативными эмиссионными центрами). Советскому руководству этого ни в коей мере не надобно: подобную конкуренцию оно сразу проигрывает. Что своему русскому капиталисту, что зарубежному, к которым так или эдак будет утекать отечественная валюта, если позволить ей быть твердой, то есть сравнительно независимой. Власть отлично это понимает. Отсюда запрет конвертации, запрет частной собственности, пограничные кордоны, запрет на выезд, на въезд, на вывоз и ввоз, на несогласованные мысли и действия и т. п.

В итоге вождь укрепляет свою монополию (финансовые, экономические и политические конкуренты истреблены), но получает интегральный проигрыш всей страны в межгосударственном соревновании. А не беда! Во-первых, при тотальном контроле над прессой никто об этом не узнает. Во-вторых, у мобилизационной экономики и тоталитаризма есть свои преимущества: можно гораздо глубже залезть в карманы граждан и забрать по сусекам то, до чего хозяйственный механизм нормального государства не дотягивается в силу правовых ограничений. А главное — собрать и бросить людские и сырьевые ресурсы на ограниченное число приоритетных направлений. Сконцентрировать усилия! В конкретном случае Сталина это все, что касается военного дела и армии.

В нормальном государстве власть распоряжается только государственным бюджетом. Это лишь одна пятая или одна четвертая часть всего валового продукта («национального богатства»). При советском режиме партийная бюрократия без ограничений распоряжается не четвертью валового продукта, а всем продуктом целиком. Даже если экономика падает, объем материальных активов под управлением партии временно растет за счет тотального выгребания ресурсов и сжатия прав населения. Но ненадолго: через одно-два поколения система из-за вопиющей интегральной неэффективности и подавления частной инициативы оказывается далеко на обочине.

Партийный беспредел и уничтожение прав миллионов хозяйствующих субъектов неизбежно откликнутся падением общих объемов производства и товарного разнообразия в сравнении с капиталистическими конкурентами, где постоянно открываются новые, ранее невиданные сферы производства. Но отставание когда еще скажется! А пока народная власть наслаждается полной монополией и неограниченным прессингом. Что же касается материальных достижений, то для их презентации есть такой замечательный инструмент, как пропаганда — даже более тотальная, чем экономический курс.

Наконец, отставание в хозяйственной конкуренции отнюдь не всегда равно отставанию в конкуренции политической. У кочевников Средних веков тоже не было хозяйственных преимуществ перед оседлыми соседями. Даже наоборот. Что ничуть не мешало Чингисхану, Батыю и Мамаю завоевывать и грабить относительно продвинутых соседей за счет отточенной мобилизации, сплоченности и дисциплины. Да и сегодня у династии Кимов в КНДР не так уж много экономических преимуществ в сравнении с Южной Кореей. И ничего, живут. Главное, чтобы забор был достаточной высоты и люди не могли сравнивать условия здесь и там. При хорошем заборе никакая конкуренция не страшна, лишь бы хватало на корм овчаркам.

Эмпирический факт заключается в том, что социализм (в марксистском понимании) и конвертируемая валюта несовместимы. Конвертация — это огромная дыра в заборе, через которую более эффективная экономическая модель запускает на социалистическую поляну деньги более высокого качества. Которым местные цветные бумажки и оплаченная ими продукция уступают по всем параметрам. В результате все, что имеет рыночную стоимость (в том числе рабочая сила), переориентируется на чужую валюту и вождь скоро остается одиноким и голым на сквозняке из европейского окна. Точнее, конечно, не совсем голым, а одетым в очень красивое платье, сшитое из лозунгов и призывов.

Это вытекает из элементарной сути вещей. Потому что на самом деле смысл и цель марксизма и выросших из него популистских течений вовсе не в ускорении и диверсификации экономического роста. С этим гораздо лучше справляется мир конкурентный рыночной экономики. Настоящий смысл и настоящая цель, которые популизм тщательно скрывает, в завоевании и удержании власти. То есть в изъятии постепенно скудеющих ресурсов под руку победоносного вождя, в их концентрации и переориентации на кормление-укрепление корпорации силовиков и бюрократов. Каковая корпорация и служит основой идеократической монополии. Люди, лишенные альтернативных источников существования, выстраиваются в очередь у ее подножия и борются за счастливую возможность устроиться в НКВД — там дают паек и жилье. А куда денешься? Да, и не забыть еще заколотить покрепче окошко в Европу: дует!

Смысл и цель нормальных денег в бесперебойном функционировании экономики. Они служат не вождю, а производителю и покупателю. Поэтому вожди их не любят и изничтожают. А вместе с ними, понятное дело, и экономику. Точнее, не совсем изничтожают, а низводят до более примитивного уровня. Где рудокоп выбрасывает на поверхность корзину руды, а в ответ сверху получает кусок еды от надсмотрщика. Настоящие деньги при таком продуктообмене, действительно, вроде как и не очень нужны. Менеджмент радикально упрощается. Власти достаточно выдать надсмотрщику кнут, наган и зарезервировать ему вдвое большую пайку. А также наглядно объяснить, что ежели будет миндальничать с рудокопом, то быстренько займет его место. А кнут отдадут другому, более голодному и на все готовому.

Бумажный сталинский рубль имел некоторый экономический смысл (весьма ограниченный, который все время приходилось подпирать талонами, карточками, «фондами» и прочими внеэкономическими суррогатами) лишь в пределах замкнутой социалистической системы. За рубежом он не имел смысла вообще. Как раз то, что нужно, если у вас в приоритетах вместо правового государства крепкая диктатура. Остается лишь одна частная проблемка: экономическая действительность. Разрыв углубляется, отставание от конкурентов нарастает. Раньше или позже оно становится очевидным, особенно если информационный блок начинает подтекать. Поэтому основное внимание — контролю над прессой и массированному производству победных сводок. Если судить по ним, СССР только и делает, что догоняет и перегоняет конкурентов по всем фронтам. Правда, в конце победного пути почему-то разваливается. Мышление джугафилической секты, вскормленное на отборной сталинской пропаганде, не в силах этого осознать.

Для номенклатуры жизненно важно, чтобы альтернативных источников информации у населения не было. Сталин, следуя заветам Ленина, сумел этого добиться — с помощью небывалых по масштабам репрессий. В результате у миллионов советских людей сохранилось твердое убеждение, что при Сталине мы росли невероятными темпами. Экономическая и историческая оптика у них устроена примерно как у Циклопа. Что подразумевает циклопические достижения во всех сферах народного хозяйства.

А потом пришли предатели и все развалили.

Частный случай А.П. Паршева и деревянной валюты

Примитивизация социальной оптики мешает советскому человеку видеть разницу между страной и государством, между нацией и племенем, между народом и семьей. Отсюда удивительные представления о деньгах. Их объем, подобно семейному бюджету, мыслится фиксированным. Если кому-то (например, буржую) достается больше, то, ясное дело, за счет изъятия у других. Тема даже не обсуждается — поскольку «очевидна».

В потоке дилетантских сочинений, заполнившем постсоветскую гуманитарную пустыню в 90-х годах, особое место принадлежит замечательной книге А.П. Паршева «Почему Россия не Америка»[55]. Чрезвычайно интересное сочинение; своего рода энциклопедия джугафилии. В терминах Ю.М. Лотмана, как раз тот случай, когда человек с бинарной матрицей в голове пытается осознать многомерную действительность, редуцируя ее до своего уровня. И ему все делается понятно! В отличие от советской пропаганды А. П. Паршев не пытается опровергнуть очевидный (уже) факт, что СССР проиграл экономическое соревнование развитому миру. Вместо этого он изобретает данному факту правдоподобное объяснение, вытекающее из советских иллюзий и льстящее великому прошлому. Бросает спасательный круг кукующему в холодных водах Когнитивного диссонанса патриотическому сознанию.

Вообще-то, все у нас было правильно, справедливо и величественно. Народ жил без излишеств, но достойно. А главное, мы всех всегда побеждали! Только вот климат нам достался скверный, неконкурентоспособный. Любая продукция, произведенная в России, содержит слишком большие издержки на отопление и углубление фундаментов ниже уровня промерзания. И уже поэтому обречена проигрывать ценовую конкуренцию на мировом рынке. Сталин-то был мудрый! Он-то отлично понимал, что нам с таким климатом для выживания необходима максимальная изоляция и железный занавес. А вот его последователи…

Стоит отметить, что при Сталине подобные соображения считались гнусной идеологической диверсией. Тогда полагалось писать и думать, что советскому народу под руководством ленинской партии все по плечу и нет таких крепостей (в том числе климатических), которые… ну и т. п. Добросовестные попытки показать, что это не совсем так, трактовались как ядовитая отрыжка буржуазного «географического детерминизма» и подвергались идейным гонениям. Слава Богу, до того, что случилось с генетиками, дело не дошло, но многие советские географы крепко получили по голове и с тех времен старались держаться подальше от скользкой тематики. Как выражался член-корреспондент АН СССР Н.Н. Баранский (кстати, большевик с дореволюционным стажем, сумевший пройти по лезвию ножа и все-таки сберечь советскую школу экономической географии), «нас замордовали географическим детерминизмом». Это еще мягко сказано. Материальными памятниками сталинского пренебрежения природными условиями остались «мертвая дорога» Салехард — Норильск, гигантский проект ГТК (Главный туркменский канал), зависшая на полпути эпопея Севморпути и другие кончившиеся ничем великие стройки, включая первую версию БАМа. Естественно, они пребывают вне поля зрения счастливой советской оптики. Как и трагедия кастрированной географической науки.

Поэтому, когда А.П. Паршев через открывшееся врата гласности выводит читательские стада на тучные нивы географического анализа, он совершает примерно все ошибки, которые только может совершить восторженный неофит, занявшийся изобретением велосипеда. В частности, повторяет типичную для XVIII века увлеченность природно-климатическими факторами, перегибая палку в направлении, строго противоположном советскому официозу. Это окрыляет его чувством первооткрывателя:

Это верно — процветает. И полковник пограничных войск А.П. Паршев тому порукой. Его труд дорог не только как пример советского географического невежества, но и как образец циклопического непонимания экономики, государственных финансов, а заодно и истории. Вслед за Марксом — Лениным — Сталиным, с их идеей абсолютного обнищания трудящихся, ситуацию рыночной экономики в России он видит так:

Типичный пропагандистский синдром, когда государство и народ мыслятся как единая семья с фиксированным доходом и вопрос лишь в том, как папашину получку справедливо распределить меж домочадцами. Уменьшается же «пирог» вследствие злонамеренного вывоза сырья и конвертируемой валюты за священные рубежи — примерно как на закате НЭПа.

На самом деле все наоборот (не обижайтесь, дорогие читатели). Увы. Всему белому свету о том известно уже лет сто. Как, между прочим, и о географическом детерминизме, который перестал рассматриваться как универсальное объяснение еще в XIX веке. А иначе как вы объясните, например, феномены КНДР, Венесуэлы, Зимбабве и пр., где русских морозов вроде бы нет, природными ресурсами тоже Бог не обидел, а вот поди ж ты! Дело не столько в климате (хотя им тоже нельзя пренебрегать), сколько в политическом менеджменте и устройстве мозгов. Паршев — полезный объект для исследования именно с этой точки зрения.

В отличие от его советской веры объем денежной массы в нормально функционирующем государстве постоянно увеличивается. Иначе и быть не может. Увеличение связано с появлением новых товаров и услуг, стоимость которых должна быть отражена в новом объеме денег. Существенная часть этого нового объема в качестве приза достается тому, кто придумал и организовал производство новой продукции, имеющей рыночный спрос. Именно за счет этих новых денег он, стервец, и богатеет! А вовсе не за счет того, что вырвал кусок изо рта вдов и сирот, как научил бедного Паршева низведенный до уровня пропаганды марксизм-ленинизм.

Наоборот, появление нового производства, новых рабочих мест и новых денег отражается в увеличении налогооблагаемой базы государства. То есть в конечном счете в появлении у вдов и сирот маленького дополнительного куска благодаря системе бюджетной поддержки. К сожалению, эта нехитрая мысль страшно далека от народа и системы очевидностей, в которой воспитаны советские люди. Потому многим она кажется странной и даже диковатой. Но объективная реальность в этом ничуть не виновата. Виновата советская оптика.

Да, доля организатора производства в новом денежном приросте выглядит непропорционально (несправедливо?) большой по сравнению со вдовьей долей. Это отдельный разговор из сферы этики. Но пока речь о том, что капитал генерируется не за счет отъема «старых» денег у трудящихся (о чем бубнят последователи Маркса), а за счет асимметричного распределения «новых» денег, впрыснутых в экономику благодаря эмиссионной работе государства и производственной работе бизнеса. Процесс в действительности движется вверх, к росту благосостояния масс, а не вниз, к абсолютному обнищанию, как проповедует единственно верное Учение. Суммарный пирог-то увеличивается, а не уменьшается — в чем советские граждане могли эмпирически убедиться в первые годы после завершения перехода к рыночной экономике и конвертируемой валюте, покуда номенклатурная монополия опять не подгребла плоды этого роста под себя. Причем в конкурентной рыночной среде за счет деятельности миллионов хозяйствующих субъектов рост происходит быстрее, чем при плановой социалистической экономике, — вне фатальной зависимости от климата, хотя и при учете его особенностей.

Если немного подумать, при росте производства обойтись без расширения денежной массы вообще никак нельзя. На самом элементарном примере в стиле Рикардо это выглядит так. Допустим, в стране обращается только 100 рублей. И NN в ней единственный производитель, который выпускает, положим, брюки с красными лампасами. Он взял кредит 10 руб. На 5 руб. купил сукна, красной ленты и пуговиц, еще на 5 руб. нанял швей, производственные помещения и произвел 10 замечательных генеральских брюк, которые ввиду ажиотажного спроса удалось продать по 2 руб. за штуку. Итого за 20 руб. Кредит, как честный человек, вернул; налоги постарался заныкать. Если NN это удалось, у него на руках чистая прибыль 10 руб. Он не пьет, не ест — обуреваемый жаждой наживы, шьет брюки. Через год — уже без кредита — опять 10 штук. Или с кредитом целых 20.

И вот тут у него проблема. Продать по прежней цене не удается! Часть спроса удовлетворена прошлогодним выпуском. Денег у потребителей не прибавилось (100 руб. на страну), а товара стало больше. Брюки неизбежно падают в цене. Втиснуться в сузившуюся покупательную способность с новой порцией продукции на второй год производителю не в пример труднее. NN это надо? Нет, конечно. Но и государству тоже не надо! Оно радостно спешит на помощь и с удовольствием эмитирует новые 20–25 руб. Чтобы платежеспособный спрос не сжимался, а у NN сохранялся стимул продолжать и расширять свой генеральский бизнес, получать прибыль, создавать рабочие места и даже — раньше или позже это станет неизбежным — платить налог в казну. Государству это выгодно не меньше, чем ему: от выпуска свежих денег (обеспеченных реальными ценностями в виде одежды!) оно получает прибыль «на пустом месте», ибо первым расходует новые дензнаки на оплату труда бюджетников. Либо на госзакупки или иные свои державные надобности. Плюс еще налоги. Плюс рабочие места, зарплаты и с них опять налоги…

Да иначе никак и невозможно! Если бы государства не подпечатывали денег и не впрыскивали их в экономику, вся сегодняшняя мирохозяйственная система стоила бы столько же драхм, сколько в свое время эмитировала Древняя Греция. При этом каждая драхма котировалась бы в миллиарды современных долларов. Точнее, конечно, никакой мирохозяйственной системы не было бы, потому что влезть с новой продукцией в фиксированные рамки финансового рынка уже через год-два стало бы невозможно. Эмиссия новых и новых платежных средств неизбежна, иначе остановится экономический рост. Инстинктивная советская (паршевская) аналогия между денежным обращением и фиксированным «общим пирогом» ошибочна и порочна. Она растет из невежественных совковых очевидностей и, что еще хуже, массово воспроизводит их в беззащитных мозгах школьников и студентов, обрекая на блуждания в дремучем лесу до неминучей встречи с зубастым Когнитивным диссонансом. Зато — и в этом ее политическая сила — она очень хороша для манипулирования революционными массами с помощью воплей про глобальную несправедливость.

Эмпирика говорит, что мировая экономика существует. И растет. И денежная масса вместе с ней. Симбиоз худо-бедно развивается в течение тысячелетий. Что само по себе есть доказательство того, что в глобальной финансовой среде постоянно осуществлялась эмиссия новых и новых платежных средств. Тех самых многократно проклятых денег, без которых большевики решительно вознамерились строить светлое будущее. Не видеть этого тривиального факта мудрено.

Но Маркс с Лениным сумели! И вовсе не потому, что Бог мозгами обидел, в смысле интеллекта у них как раз все очень даже замечательно. Проблема в другом. Перед рассудком (между ним и объективной действительностью) у них стоит некоторое оптическое устройство вроде светофильтра, которое пропускает волны только определенной длины. По-русски так и называется: предрассудок. Или предвзятость. Их очи так устроены, что видят лишь то, что подталкивает народы к революции. А их самих (как бы между делом) — к статусу народных вождей.

Если признать, что рост производства сопровождается доброкачественным ростом денежной массы, то могучая идея о неотвратимости абсолютного обнищания трудящихся (и, следовательно, о неизбежности социалистической революции) оказывается заурядным фуфлом. Чем она на самом деле и является. Поэтому для вождей единственный выход — не признавать. И, главное, другим не позволить. В результате их усилий любезное Отечество до сих пор обладает самой многочисленной и сплоченной армией хорошо кормленных профессиональных кретинов от экономики, истории, геополитики и пр. Включая справедливо отмеченное А.П. Паршевым восхитительное невежество в социально-экономической географии, первой жертвой которого он сам и является. Они без устали компостируют коммуникативную память сказками об общем кризисе капитализма и невиданных достижениях советского строя. Заранее обрекая народонаселение на мучительное разочарование в конце пути, когда вместо насквозь прогнившего капитализма почему-то рушится (причем в пыль) планомерно, неуклонно и бескризисно развивающийся социализм.

Все в этом подлом мире неправильно. Кругом враги, предатели и извращенцы… Удары в спину… Допинг, гады, в мочу подкинули, боинг подставили, «новичок» в солсберийском соборе распылили, Украину за печеньки купили, рубль уронили, цены задрали. Сталина на них нет!!!

Послушайте, уважаемые товарищи, может вам перископ сменить? Или хотя бы на поверхность подняться, свежего воздуха глотнуть?

Процесс глобальной эмиссии, понятно, шел через спазмы, кризисы, глупости, воровство и катастрофы. Все отлаживалось вслепую и наобум. И производство (не только брюк с лампасами, но и кое-чего нематериального, что тоже денег стоит), и чеканка монет, и переход от золота к серебру, а затем к бумаге. А главное, понимание того, что одно с другим вообще как-то связано и выпуск слишком большого объема необеспеченных денежных знаков так же разрушителен, как попытка сохранить золото в качестве единственного и универсального платежного средства. Золота (как и греческих драхм) на планете слишком мало для использования в качестве средства обращения при огромном и постоянно растущем объеме товаров и услуг, которые необходимо оплачивать. Без все более условных (раньше серебряных и медных, затем бумажных, ныне вообще виртуальных, пластиковых или типа биткоинов) средств обращения не обойтись. Надо быть недоучившимся студентом Казанского университета, еще более недоучившимся семинаристом из Гори или полковником пограничных войск ФСБ, чтобы этого не понимать. Или хотя бы не чувствовать — исходя из элементарного уважения к минувшим тысячелетиям и ко всему роду человеческому. Потому что если что-то на Земле существует так долго — значит, скорее всего, не зря.

Рост денежной массы в идеале должен идти со скоростью, близкой к приросту произведенных товаров и услуг. В том числе включая такую нематериальную услугу, как поддержание доверия к государственной валюте, долговым обязательствам и вообще к финансовому сектору. Если на фоне прочих стран доверие к швейцарским бумагам подросло, Швейцария вправе, грубо говоря, подпечатать себе немного денег (эмитировать дополнительные объемы ликвидности), и они благополучно разойдутся по рукам покупателей, которые желают вложиться в надежный финансовый инструмент. Инфляции и навеса пустой денежной массы при этом не получится, потому что объем эмиссии соизмерим с приростом произведенных «стоимостей» — в данном случае нематериальных. Вот если доверие вдруг рухнет, тогда беда: бумаги напечатали много, а ее стоимостное обеспечение скукожилось. Тут и до кризиса недалеко…

Нематериальный капитал доверия неизбежно будет играть в глобальной экономике все более важную роль. Хотя травмированные истматом очи отказываются это видеть. Автор был приятно удивлен, в самом конце 2017 г. увидев схожие рассуждения в первых главах книги П. Винья и М. Кейси «Эпоха криптовалют»[58]. Что-то похожее на криптовалюту в условиях взрывного роста производства и его виртуализации обязано было появиться в мировом хозяйстве. И оно появилось! Забавно наблюдать, как это естественное явление приводит в когнитивное неистовство правоверных марксистов. Одновременно с книгой Винья и Кейси в декабре 2017 г. на патриотическом сайте Rusnext[59] появилось интервью проф. В. Катасонова, где он как дважды два объясняет, что биткоин: а) создан спецслужбами США; б) призван отсрочить крах доллара; в) неминуемо лопнет. Ибо пузырь, за которым нет ничего материального… Как, собственно, и за США в целом.

То есть жив курилка! Выпускники материалистической школы советской экономики совершенно искренне не видят главного в устройстве мировых финансов. А если видят, то считают извращением. И оттого из года в год садятся в лужу со своими прогнозами скорого краха отвратительной Америки вместе с ее мерзкой валютой. Несгибаемому профессору низкий поклон за то, что в тысячный раз демонстрирует на себе разрушительные последствия джугафилии. Советскому человеку объективные явления внешнего мира сугубо безразличны. Ибо ему изначально ведома Истина и его духовный взор сфокусирован глубоко внутри — на необоримой вере в белый китель и усы. Это гарантирует профессору благодарную аудиторию среди стареющих членов секты и люмпен-пролетариата развивающихся стран, но давным-давно не имеет отношения к так называемой объективной реальности, которая на глазах делается все более виртуальной.

Собственно, Ленин — Сталин на личном примере лучше и раньше других показали необратимость данного процесса. У них жалкая «материя» (конкретные материальные провалы) против могучей «идеи» или «веры» (в коммунизм, в вождя, в коллективизацию…) все равно что собачка Каштанка против столяра Луки Александрыча. Хотя сами они верили, что думают иначе (как материалисты), и безжалостно заставляли думать по этому кривому образцу всю огромную страну, включая проф. Катасонова. В результате чего страна оказалась в небывалом прежде материальном тупике. И даже не могла этого увидеть и осознать.

Что же касается криптовалют, или, шире, интернет-денег, то после периода неизбежных спекулятивных всплесков, обвалов и воровства, они (вовсе не обязательно в виде биткоина) органично встроятся в глобальный экономический ландшафт и будут играть в нем не менее существенную роль, чем сегодня банковский пластик. Про который 40–50 лет назад такие же умные, как проф. Катасонов, люди очень убедительно рассказывали, что это верный знак окончательного распада долларовой империи и краха мировой банковской системы. Где сейчас эти умные люди? Кому они интересны? Однако дело их, как видим, живет и побеждает. По крайней мере, в одном все глубже скатывающемся на мировую периферию социокультурном ареале.

На идее неизбежности и необходимости впрыскивания новых средств обращения в экономику построена такая экономическая доктрина, как кейнсианство. В СССР, естественно, ее игнорировали как очередные буржуазные измышления, имеющие целью отвлечь трудящихся от классовой борьбы. Хотя Кейнс действительно кое-что объясняет в природе экономических кризисов. Но, конечно, далеко не все. В рамках его доктрины Марксово «перепроизводство» (сильно упрощая) выглядит как конфликт между слишком узкой денежной массой и выросшим объемом произведенных ценностей, которые не вмещаются в платежеспособный спрос и потому начинают терять в цене. Что влечет за собой сокращение производственных мощностей, безработицу и даже многократно воспетое советской пропагандой уничтожение уже произведенной продукции. (Буржуи апельсины давят гусеницами!! Сволочи. Могли бы негритянским детям раздать…)

Ну да, денег мало, они слишком дороги. Условных апельсинов слишком много. Они дешевеют относительно дефицитной и вздорожавшей денежной массы. Экономический стимул к их производству исчезает. Производителю легче зарыть гниющие фрукты, чем тратиться на доставку в торговые сети, где их не купят, ибо денег нет… Ну, примерно как с генеральскими брюками. Лекарство, объясняет Кейнс, в новой эмиссии или в расходовании бюджетных накоплений государства для расширения спроса. Так (отчасти инстинктивно?) поступил президент Рузвельт, который во время Великой депрессии за казенный счет развернул обширную программу инфраструктурного строительства, расширил эмиссию, впрыснул в финансовую среду государственные накопления и помог американской экономике выбраться из ямы, открыв новый простор для частной инициативы.

Все эти буржуазные извращения народный теоретик Паршев опровергает одной «самоочевидной» и потому близкой широким массам фразой:

Сказал как отрезал. Ибо был глубокий эконом, то есть умел судить о том, как государство богатеет, и чем живет, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет.

Как обильно все-таки наше Отечество на самобытные таланты! Беда в том, что в былые времена они читали Адама Смита, а начиная с 1917 г. — только недоучившихся революционных вождей.

Вопрос о необходимом и достаточном объеме эмиссии — один из самых тонких. Никто не гарантирован от ошибки. И — теоретически — вовсе не факт, что именно государство лучше всех умеет решать задачу выпуска новых денег. Сегодня все чаще говорят об альтернативных центрах эмиссии и специализированных «частных» (эмитированных не государством) деньгах. Теория Кейнса далеко не истина в последней инстанции. Поэтому в правовых государствах, достигших выдающихся экономических успехов, вопросами эмиссии занимаются органы, тщательно изолированные от исполнительной и законодательной власти. Чтобы у главного начальника не возникло соблазна напечатать побольше бумажек и таким образом «бесплатно» купить симпатии избирателей (которые поначалу будут рады, не слишком задумываясь о последствиях). Либо — если выборов нет или они под идеократическим контролем — «бесплатно» наштамповать себе побольше оружия и приобрести поддержку силового блока в расчете на последующую экспансию.

При вождизме-вертикализме все замыкается на вождя. Печатать дензнаки или нет, в конечном счете определяет условный Лукашенко, Бердымухамедов, Мадуро, Эрдоган или Ким Чен Ын. Теоретически не исключено, что кто-то из них займет здравую финансовую позицию. Но пока такое случалось редко — разве что Пиночет, Ли Куан Ю и до некоторой степени Дэн Сяопин. Обычно, если вертикаль не встречает системного сопротивления независимых институтов, дело кончается бурным романом с печатным станком и падением качества национальной валюты. При безудержном росте ее количества.

Подобные истории развиваются весьма стандартно. Популисты, захватывая власть, апеллируют к социальным низам. Получив контроль, стремятся сделать его абсолютным. Упрощают социальную, медийную, политическую и хозяйственную среду до уровня, где всем можно командовать из одного кресла. Если речь об экономике, то сначала идет грабеж богатеев. Когда богатеи кончились (это происходит на удивление быстро), вертикаль вынуждена переключаться на трудящихся. Главным образом в виде систематической недоплаты за труд. Расширенный «инфляционный налог» — одна из форм такой недоплаты. Вместо настоящих денег работник получает фантики, годные к применению лишь в замкнутой торговой системе Хозяина. Что Хозяин дал, то и съешь. Что на прилавок выбросил, то и купишь. Еще и в очереди постоишь, и спасибо скажешь.

Неограниченная эмиссия деревянных дензнаков (как и эмиссия популистских призывов и обещаний) дает вождю массу краткосрочных преимуществ:

• обнуляет финансовые ресурсы в руках классового врага, на что справедливо указывал еще Ленин;

• закрепляет позицию вертикали как монопольного собственника ресурсов, заказчика работ, работодателя и покупателя; никто другой не в силах предъявить платежеспособного спроса — деньги у него на руках сгорают быстрее, чем на руках хозяина печатного станка;

• сажает население на поводок: эмигрировать с деревянными деньгами — значит бежать нищим и голым. Лишенные накоплений люди вынуждены идти к вертикали с протянутой рукой — от нее жалованье, жилье и продуктовые талоны. Других источников жизнеобеспечения нет;

• легко конвертирует политическое владычество в экономическое: кто классово ближе, тот первый на раздаче; ему и свеженапечатанные пряники — покуда еще не остыли;

• обеспечивает дешевизну рабочей силы;

• помогает держать народ в голоде и остервенении, что полезно для победоносной экспансии и дальнейших революционных свершений.

Ни один из сколько-нибудь известных народных вождей, затеявших строить социализм, не избежал соблазна искупаться в теплых водах эмиссии. Войти туда легко и приятно — как вздыбить народные массы сказками про научно предсказанное светлое будущее. А выйти дьявольски трудно. Один из парадоксов политической экономии социализма состоит в том, что первым следствием перехода к деревянным деньгам становится нарастающая зависимость от чужой валюты. Вражеской, зато настоящей.

Экономика, ограниченная частным правом, производит конкурентоспособную продукцию и под нее печатает конкурентоспособные деньги — в пределах реального роста хозяйства. Она, может, и хотела бы выйти за пределы, но испытывает системное сопротивление среды, с которым вынуждена считаться.

Партийная вертикаль (как система тотального изъятия ресурсов) сопротивления не испытывает вообще: оно сломлено террором. Поэтому она от души производит оружие для себя и неконкурентоспособную дребедень для «обывателей». Да и то в ограниченном количестве. И, соответственно, печатает неконкурентоспособные фантики, на которые только эту дребедень и можно купить. Однако для производства оружия нужны настоящие станки и настоящий металл. То есть импорт. Поэтому переписка Сталина с окружением постоянно крутится вокруг чужих денег: что бы еще такое продать этим подлым буржуям, чтобы разжиться валютой?! Где бы перехватить валютный кредит? Свои советские деньги им неинтересны — это макулатура для трудящихся, ее можно напечатать сколько угодно. А вот импортные…

Секреты мобилизационной экономики

О том, что советская экономика совсем недавно, во времена НЭПа, успешно производила товары приемлемого качества и параллельно под прикрытием врага народа Сокольникова генерировала конвертируемые червонцы, которые ходили наравне с фунтами и долларами, они даже не вспоминают. Приоритеты не те! А вместе с ними и очевидности. Зато как упоительно покорна очищенная от НЭПа и нэпманов экономическая среда! Как смиренно она проглатывает любые перегибы и преступления!

После уничтожения НЭПа советский рубль уже никогда не был ровней доллару, марке, франку или фунту. Рубль и «инвалюта» вообще стали разными сущностями. Та для экономики, а этот для мобилизации, грабежа населения и пропагандистских басен. Примерно таких:

Написано, кстати, неплохо. Но вменяемые специалисты после двух-трех циклов обнуления деревянных совзнаков уже довольно ясно сознавали, по какому именно адресу идет народный Советский Рубль. И даже научились предсказывать, когда примерно он там будет. По понятным причинам (в стране порядок был!) они не могли поделиться своим знанием с широкими народными массами. Но между собой на птичьем языке недомолвок обсуждали, когда следует ждать очередного кидалова от народной власти — до 1985 г. или позже. В расчетах им помогало то, что через девять лет после духоподъемной басни тов. Михалкова, в 1961 г., состоялась очередная конфискационная денежная реформа Хрущева. По сути, своего рода «дефолт», когда правительство отказывается выполнять обязательства по приему ранее выпущенных им банковских и казначейских билетов. Цикл избыточной эмиссии и последующего истребления собственной валюты составлял в СССР около 15 лет. В начале исторического пути короче, к концу, по мере накопления большевиками экономического опыта, длиннее.

Предыдущая денежная реформа (сталинская) состоялась в декабре 1947 г. — как раз под Новый год. И сопровождалась, естественно, массированной эмиссией торжествующего вранья: поэтапное снижение цен, расширение ассортимента. Цены (особенно на промтовары) в конечном итоге выросли, товарный дефицит никуда не исчез. Просто ползучая эмиссия и связанная с ней инфляция начали очередной цикл. Как бы с нуля. Поэтому советский народ (слава Богу, не дурак!) и без помощи аналитиков отлично понимал, что всерьез относиться к воспетому С.В. Михалковым Рублю ни в коем случае не следует. И уж точно нет оснований думать, что он будет способен выполнять такую функцию денег, как средство накопления. Лучше сразу пропить! Те, кто по неизжитой дореволюционной привычке имел неосторожность копить советские рубли (на старость, детям в наследство, на строительство дома и т. п.), минимум пять раз получили от Когнитивного диссонанса удар в спину. В 1918–1922, 1926–1929, 1947, 1961, 1989–1992 гг. Некоторым, по-видимому, этого эмпирического опыта показалось недостаточно, и они с увлечением рассказывают подрастающему поколению про преимущества планового социалистического хозяйства.

Нечто общее у советской и антисоветской валюты появляется лишь в военное время, когда правовые государства тоже вынуждены отступать к мобилизационным стандартам. Экстраординарное поведение опирается на экстраординарный консенсус: война есть война, надо затянуть ремни и примириться с временным ограничением прав. Отличие от СССР в том, что советский человек жил так всю жизнь: без прав, с затянутым ремнем и с фантиками вместо денег. Вся жизнь — война. Что поддерживалось постоянной идеологической накачкой и баснями. Про сочинителей которых один из последних носителей русского здравого смысла, аккуратный Веничка Ерофеев, сказал коротко и вежливо:

Справедливое наблюдение: холопство есть характерный симптом джугафилии.

Смысл мобилизационной экономики прост: пушки вместо масла. Люди, деньги, природные ресурсы и промышленность брошены на производство оружия. Оно ни на каком рынке не продается, а совершенно бесплатно разбивается в хлам на фронте. То есть деньги от продажи к инвестору (в данном случае к казне) в конце производственного цикла не возвращаются. После чего требуется произвести новое оружие, да побольше. Поэтому во время войны буржуазное правительство, подобно советскому, вынуждено вылезать за рамки бюджета и запускать лапу в сферу частного интереса: металл вместо строительства жилья или, допустим, автомобилей направляется на производство танков и самолетов; туда же направляются и кадры.

Использование ресурсов определяется не платежеспособным спросом, а приоритетами администрации. Прибыли и выручки нет. Затраты, напротив, растут. В рыночной экономике, пожалуй, даже быстрее: государство вынуждено обеспечивать какой-никакой интерес частным оружейным фирмам. В социалистической экономике оружейным фирмам не платят (Муссолини начинал с национализации оборонной промышленности; в программе Гитлера — Дрекслера тоже говорится о национализации акционерных обществ и запрете «военной наживы»). Но зарплату людям все равно надо выдавать — хоть деревянными рублями. Иначе, как во времена военного коммунизма, рушится механизм перераспределения ценностей и население опять будет вынуждено в бартерном порядке менять шило на мыло и пиджаки на пшено.

Геологам надо платить за то, что ищут руду, горнякам — за то, что ее добывают, транспортникам — за доставку, металлургам — за выплавку чугуна и стали, инженерам — за ковку щита и меча. Деньги печатаются, но в бюджет не возвращаются. К тому же сокращается производство товаров массового потребления: сырья и рабочих рук для этого сектора не хватает, страна превращена в военный лагерь, все брошено на военно-промышленный комплекс. В магазинах нечего купить и таким образом хотя бы часть накоплений вернуть в госбюджет. Только водка и минимум еды (по карточкам). Для капиталистических государств подобная финансово-экономическая ситуация — экстремальное исключение. Для советской идеократии — норма. Кругом враги, надо сплотиться и дать отпор. Не до харчей, товарищ!

Бюджет любой воюющей страны испытывает перегрузки и структурный перекос. Что у капиталистического, что у социалистического правительства два источника свежих денег: эмиссия и займы. Займы могут быть внешними: осенью 1941 г. Сталин с гордостью сообщает, что СССР получил от США заем в 1 млрд долларов, огромные по тем временам деньги. А могут быть и внутренними — у населения, с обещанием вернуть после войны с процентами. Что на фоне галопирующей эмиссии есть откровенный обман: обещаны, допустим, 10 % годовых, а за год деньги подешевеют вдвое. Но люди на это не обращают внимания. И, в общем, правильно: война же. Все для фронта, все для победы. Это еще раз к вопросу о мобилизационном консенсусе и надрывной пропаганде. В правовых государствах она оживляется лишь в военное время. В вертикальных идеократиях напряжена перманентно. Наравне с печатным станком и гипертрофией военного производства при сжатии потребительского сектора.

В воюющей стране, что при капитализме, что при социализме, эмиссия опережает товарное, золотовалютное и любое прочее покрытие. Цены растут, потребительские продукты в дефиците. Приходит время «рационирования», проще говоря карточек или талонов. Во время Второй мировой войны они функционировали не только в СССР, но и в Британии или Германии тоже. Даже в США потребительский рынок заметно сжался. Когда в конце 80-х появилась возможность общаться на бытовом уровне с бывшими союзниками, американские старушки с искренним сочувствием выслушивали рассказы о смертельной ленинградской блокаде и диком голоде вплоть до каннибализма. А потом (чисто ради справедливости) добавляли: «Да, это ужасно, ужасно. Но вы должны знать, что мы тоже страдали. Мои дети два года не видели куска приличного мяса! В продаже была одна курятина…».

Карточки, дефицит и пустые деньги сопутствуют войне как при капитализме, так и при социализме. Разница в масштабе и качестве: в Англии по талонам продавали сливочное масло и сладости, в СССР — 500 г хлеба из жмыха. В блокадном Ленинграде не было и того. Что для советской власти и мобилизационной экономики дело привычное. В докладе на торжественном заседании Бакинского Совета 6 ноября 1920 г. по случаю трехлетия социалистической революции тов. Сталин разъясняет:

Чтобы оценить достигнутый прогресс, переведем в граммы. Если фунт — 410 г, то осьмушка, значит, чуть больше 50 г. Раз в два дня… Но этот трудный период пройден! А теперь, через три года советской власти, рабочие в столицах имеют целых 615 г хлеба в день. Ильич же обещал трудящимся мир и хлеб? Вот и получайте.

В Великобритании в годы войны фунты стерлингов сохраняли базовое значение для потребительского рынка (цены на продукты выросли всего на 20 %). А в России военное поколение про деньги даже не вспоминает. Зато в каждой семье жива память о кошмарном страхе потерять хлебные карточки. Они и были настоящей валютой с твердым курсом, обеспеченным драгоценным эквивалентом. А рубли — что рубли? Бумага. В несравненно большей степени, чем зеленые империалистические доллары.

Мастера отечественной агиографии не склонны углубляться в эту тему. Зато любят как бы между делом сообщить, что Сталин после войны отменил карточки раньше англичан. Это правда. Только в СССР по карточкам выдавали хлеб с соломой, а в Англии — шоколад, сливочное масло, сыр, яйца и ветчину. Продажа и потребление рыбы или, например, конины за все годы войны вообще никак не ограничивались. Утрата карточек наказывалась штрафом в один шиллинг, после чего заявителю выдавались новые[63].

Точности ради: после войны на два года (1946–1948) было введено рационирование и хлебной продукции, но это уже заслуга верных социалистическим идеалам лейбористов, которые победили на выборах в 1945 г. В 1951 г. Черчилль вернулся в кресло премьера, и остатки карточной системы исчезли к 1954 г. В отличие от русских большевиков британские социалисты не смогли уничтожить «фальшивую буржуазную процедуру выборов», и избиратель с помощью бюллетеней быстро исправил взятый ими экономический курс. Как до того он исправил курс Черчилля — и тот, овеянный пороховым дымом победы и весьма популярный среди британских силовиков, подчинился и ушел в отставку. Чем несказанно удивил Сталина, которому такой стиль действий был чужд и непонятен. Советская власть предусмотрительно лишила избирателя возможности выбрасывать подобные фортели. Его дело было всенародно поддерживать и одобрять.

^{Плакат 1949 г. Авторы Г.К. Бедарев, Н.Н. Попов. Бедарев (1911–1981) — книжный иллюстратор и фокусник-любитель, вел рубрику «Занимательные опыты и фокусы» в журнале «Затейник». Попов (1890–1958, по другим данным 1888–1953) — замечательный И ЯВНО НЕДООЦЕНЕННЫЙ СОВЕТСКИЙ ХУДОЖНИК. РАБОТАЛ В РАЗНЫХ ЖАНРАХ, ОТ АВАНГАРДА В СТИЛЕ БУРЛЮКА ДО ТОНКИХ ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ПОРТРЕТОВ СКОРЕЕ РЕАЛИСТИЧЕСКОЙ МАНЕРЫ. В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ ДЕЛАЛ РЕКЛАМНЫЕ ПЛАКАТЫ ДЛЯ «Союзвитаминпрома», «Главконсерва», «Главхладопрома» и пр. Источник изображения: https://www.historyworlds.ru/index.php?do = gallery&act = 2&cid = 261&fi d=10650}

Обо всем этом (коль скоро речь зашла о карточках) штатные пропагандисты нам рассказать забывают. Как и о том, что военное рационирование в Британии распространялось в равной мере на всех, вплоть до членов королевской фамилии. Первая леди США Элеонор Рузвельт, гостившая в Букингемском дворце в 1942 г., оставила описание пищевых ограничений в обеденном меню и даже в горячей воде для ванной. Возможно (и почти наверняка!), в этом есть демонстративная составляющая, но ведь работа королевского семейства, помимо всего прочего, и состоит в том, чтобы демонстративно задавать нормы поведения. Никто не мешал представителям народной власти в смертельно голодающем Ленинграде демонстративно отказаться от поглощения ромовых баб и бутербродов с икрой, однако это почему-то не пришло им в голову.

Базовое различие между рыночной и плановой (точнее, мобилизационной) экономикой в том, что советская модель и в мирное время заточена на производство продукции, не имеющей рыночного спроса. Разговоры про советскую торговлю оружием — з аурядное вранье. Сначала какой-нибудь Сирии или Вьетнаму выдавался условный кредит на 10–15 млрд долларов, потом на эти кредитные деньги ей как бы «продавались» танки и самолеты, а в конце истории кредит списывался как безнадежный. Чудо что за бизнес. Но он очень нравился вертикальным вождям, потому что дарил им иллюзию глобальной значимости. Что же касается граждан СССР, то для них такая экономика оборачивалась деревянным рублем, систематической недоплатой за труд и товарным дефицитом.

Разрыв между советскими очевидностями и экономической реальностью разителен. Буржуазия, повторим, богатеет не потому, что отбирает деньги у трудящихся, а потому, что организует производство новой продукции, вместе с которой появляются новые деньги. Трудящимся она скорее полезна, чем вредна. Чтобы прикрыть этот и другие противоречащие интересам марксистской идеократии элементарные факты, приходится постоянно наращивать пропагандистские децибелы и тратить массу ресурсов на содержание репрессивного аппарата. Правоверные материалисты-ленинцы, похоже, и вправду верят, что «Майкрософт» или «Эппл», капитализация которых сопоставима с бюджетом (а теперь уже и с ВВП) Российской Федерации, свои капиталы сколотили за счет неправедной эксплуатации трудящихся Сомали или Буркина Фасо. Хотя на самом деле все проще: пока не было этих компьютерных гигантов, не было и произведенных ими капиталов. Равно как и созданных ими рабочих мест. Следовательно, в американский бюджет не поступали дополнительные миллиарды в виде налогов. А теперь поступают. Только и всего.

Похоже, для последователей Ленина — Сталина эта мысль сложновата. Им бы задуматься над другой, попроще: почему «Гугл», «Эппл», «Майкрософт», равно как и весь Интернет с биткоином и прочие невероятно выгодные «пузыри» постиндустриальной эпохи, родились и окрепли не в общенародных идеокра-тических вертикалях типа СССР, Ирана, маоистского Китая, Кубы или Анголы, а в самой правовой (и, следовательно, конкурентной) экономической среде мира. Как в свое время индустриальная эпоха зародилась не где-нибудь, а в либеральной и буржуазной Британии. Несправедливо, правда?

Или другой нехитрый вопрос: почему советский инженер получал 200 неконвертируемых деревянных рублей примерно за ту же работу, за которую его заокеанскому коллеге платили 2 тыс. полновесных долларов? Не потому ли, что в США частные и государственные корпорации были вынуждены вести меж собой борьбу за квалифицированные кадры, а в СССР позиция эксклюзивного работодателя принадлежала номенклатуре, которая со сталинских времен строго следила, как бы на рынке труда не появилась конкуренция, вынуждающая заплатить работнику лишнее. Это патриоты и называют советским порядком: дали тебе кормовых денег в аванс — и трудись на вертикального хозяина две недели до получки. Поскольку далеко не убежишь, переплачивать никто не собирается.

Вместо того чтобы задуматься об этих простых (и, скажем прямо, обидных) вещах, ревнители славного прошлого в лице А.П. Паршева предлагают гораздо более приятное занятие. Исходя из своего самоочевидного материализма, он смело вскрывает гнилую изнанку Запада:

Или еще лучше:

Сказано немного смело, учитывая, что в пересчете на душу населения американский ВВП в четыре-пять раз выше и к тому же Китай прочно подсел на американскую дутую сферу услуг, в частности стал крупнейшим потребителем американского софта, Интернета, кинопродукции, не говоря уже про американские долговые обязательства. Но человеку очевидно — что с этим поделаешь.

^{Плакат 1965 г. Автор В.Б. Корецкий (1909–1998). Известный советский плакатист, ЗАСЛУЖЕННЫЙ ХУДОЖНИК РСФСР, ДВАЖДЫ ЛАУРЕАТ Сталинской ПРЕМИИ (1946, 1949). Под влиянием работ Г.Г. Клуциса создал собственную фотомонтажную технику крупного плана. Источник изображения: https://www.historyworlds.ru/gallery/ raznye-temy-iz-istorii/sssr1/cccp-plakat/&fstart = 7}

Зато, пишет наблюдательный Паршев, «с 70-х годов даже уровень жизни в США постоянно снижается. Это не очень заметно из-за падения цен на сырье, но поднял я тут как-то прейскуранты пятнадцатилетней давности на некоторые виды бытовой техники — если модель выпускается и сейчас, то она в долларах вдвое дороже»[66]. Тоже типичное явление нашей духовной жизни. Десятки тысяч западных кретинов с дипломами экономистов, юристов, математиков и брокеров впустую гоняют с компьютера на компьютер горы информации, защищают диссертации, получают нобелевские премии. А тут пришел наш народный пограничник, поднял прейскуранты пятнадцатилетней давности и сразу установил, что уровень жизни в США постоянно снижается с 70-х годов. Что не очень заметно из-за падения цен на сырье…

За подобными текстами всегда кроется мучительная загадка: то ли автор не совсем адекватен, то ли держит читателя за пеликана. Ответ, в соответствии с канонами марксизма-ленинизма, диалектичен: и то и то! Такова специфика советской «очевидности». Жертва ментального аборта, выполненного совком, органично мерит других по себе.

Коммунистическая партия не жалела сил и слов, убеждая советских людей, что отстаивает их коренные интересы и что благодаря ей мы впереди планеты всей. Многие, как видим, восприняли это всерьез. Но как увязать эти речи с практическим выбором в пользу деревянного рубля вместо нормальной конвертируемой валюты? Ведь налицо явное ограничение прав и возможностей получателя зарплаты, то есть трудящегося. При этом судьбоносный шаг был повторен дважды — в 1918–1921 и в 1926–1929 гг. То есть он неслучаен. Оба раза выбор сопровождался террором, экономической катастрофой, голодом и миллионными демографическими потерями (для народа). Оба раза он вел к сужению потребительского рынка и к товарному дефициту (для народа). К устранению конкуренции работодателей на рынке труда и свободного выбора места трудоприложения (для народа). К выдаче заработной платы ущербными дензнаками с систематической скрытой недоплатой (для народа). И, наконец, к конфискационным денежным реформам, из-за которых рублевые накопления (на руках у народа) периодически обращались в труху.

Зато для вертикального эксплуататора этот выбор означал практически бесплатный труд и возможность неограниченно распоряжаться ресурсами огромной страны. В том числе людскими — в виде бесплатных рекрутов или прикрепленных к земле колхозников. В их же общенародных интересах, само собой. Опыт показал, что замазать бездну между возвышенной теорией и губительной практикой совсем не сложно. Главное — установить железный контроль над информационной сферой и поставить на поток эмиссию победных очевидностей. И все будет прекрасно — по крайней мере, для вертикальной номенклатуры. Тому порукой прежний опыт сталинского СССР и современный опыт КНДР. Ну, а оказавшееся в светлом социалистическом будущем население перебьется как-нибудь. Куда ему деться.

Самым трагичным проявлением разрыва между победной риторикой и хозяйственной действительностью был массовый голод. Который, понятно, тоже отрицался и отрицается хранителями идеократического культа. Простец и хитрован Никита Хрущев, искренне веровавший в Ленина и идеалы коммунизма (хотя не без необходимой для людей его круга доли палачества), в первых главах своих воспоминаний с непониманием и досадой пишет о том, что наблюдал у себя в Донбассе. Сначала о временах продразверстки и первой советской войны с деньгами (доброго и умного Ильича, естественно, не упоминая):

Затем уже про НЭП — с приличествующей случаю хвалой мудрому вождю:

Юзовка — это нынешний Донецк. Говоря о цене, Хрущев, понятно, имеет в виду новые нэпманские деньги, обеспеченные золотым стандартом. Результат прост и ясен:

И тут же рядом — переживания носителя новой прогрессивной идеологии, с горечью наблюдающего разгул частнособственнической стихии:

Стандартная беда, как и у Ленина — Сталина: частник выигрывает конкуренцию у советской власти. Даже духовно чистые рабочие и служащие с рудника (эксплуататорского класса там уже не осталось) толпятся там, где им, вообще говоря, не след, — у лавок классового врага. Жертвы вируса потребительства, родимые пятна мрачного прошлого. В то же время суть своей политической работы, как молодого первого секретаря укома партии во второй половине 20-х годов (время постепенного сворачивания НЭПа), Хрущев обозначает честно:

Это еще цветочки. Ягодки обозначились после 1928 г., когда, по его же словам, «избыток мяса» вдруг кончился. Вместе с избытком хлеба. Повторное удушение частной инициативы (переход к менее конкурентной, зато более покорной модели) быстро откликнулось снижением экономических показателей. Как не раз отмечал И.В. Сталин, до 1927 г. хлеб поступал в города «самотеком». То есть на основе рыночного интереса независимых хлеботорговцев. А с 1928 г. почему-то перестал поступать. Естественно, обострилась нужда в выявлении и разоблачении саботажников и клеветников, с одной стороны, и в правильной интерпретации победоносных результатов — с другой.

Неуклонно отстаивая преимущества государственной хлебной монополии, Сталин ничуть не скрывает, что она обречена на поражение в экономической конкуренции с кулаком. Именно поэтому кулак должен быть уничтожен. Вождь прав: вертикаль (тем более с коммунистами во главе) всегда проигрывает в хозяйственном соревновании. Эмпирическое наблюдение верное, но выводы извращены в угоду революционной «очевидности».

10 августа 1929 г. Сталин объясняет Молотову:

Эффективный менеджер опять (в который раз!) требует уничтожить более сноровистого конкурента. С целью, которую ничуть не скрывает: заставить крестьян сдавать хлеб по назначенной сверху монопольной цене. К тому же в новых (опять неконвертируемых) дензнаках — как Ленин в 1918 г. Вертикаль чем сильна? Обязанности правового государства — прежде всего обеспечение стабильности собственной валюты — она исполнять не может и не собирается. Зато с удовольствием берет на себя функции рэкетира или сборщика дани. В теории колхозы представляются как самоуправляемые коммуны, смысл которых в использовании «высшей техники», росте производительности, улучшении условий труда и быта колхозников. А на практике оказывается, что ежели руководитель колхоза (как бы избранный народом с целью проводить экономическую политику в его интересах) найдет способ повыгоднее продать плоды коллективного труда, то такого руководителя надлежит немедля отстранять и «предавать суду за обман государства и вредительство». А иначе дело у нас не выйдет…

Обычная для большевиков манипуляция сознанием — своим и чужим. И через сознание — экономической реальностью. Не государство, а корпорация сборщиков дани. Не самоуправление, а вертикальный диктат. Не для улучшения жизни крестьян, а для удобства контроля и централизованного изъятия. Разумным экономистам (да и просто вменяемым людям) понятно, что первым же следствием этих действий станет утрата интереса крестьянина к производству, сокращение хлебных запасов, последующая их тотальная конфискация и всеобщий голод. По хорошо известному шаблону 1918–1922 гг. Но вождь плевать хотел на экономистов! И тем более на крестьян с их обывательскими интересами. Его занимают интересы вертикали, то есть свои. То, что он их называет (и, возможно, искренне считает) «народными», всего лишь характерная для коммунистов аберрация очей.

Тем, кто, сохранив остатки здравого смысла (про совесть не говорим), пытается предотвратить разрушение земледелия, тов. Сталин со своих высот возражает устрашающе веско и бессмысленно (доклад «О правом уклоне в ВКП(б)», апрель 1929 г.):

Стальная логика марксиста: если продукт изымается капиталистом (за реальные конвертируемые деньги) — это эксплуатация. Если он (в значительно больших масштабах, зато бесплатно или за фантики) изымается сектой коммунистических жрецов — это не эксплуатация. Потому что — пойми, голова садовая! — при социализме эксплуатации не бывает. Это исключено объективными законами истории, открытыми Марксом — Лениным. Усвоил? И голода при социализме тоже не бывает. Заруби себе на носу. Бывают лишь временные трудности и «бесхлебье», вызванные саботажем и кознями классового врага.

Но почему сталинская вертикаль проигрывает конкуренцию хлебному спекулянту? Сам факт проигрыша И.В. Сталин не отрицает и даже дает ему правдоподобное (в коммунистической оптике) объяснение в той же речи «О правом уклоне в ВКП(б)»:

На самом деле, конечно, наоборот. Крупный игрок на рынке всегда имеет преимущество, потому что может влиять на ценовую конъюнктуру с помощью грамотных интервенций. Кроме того, он способен предложить производителю долгосрочный заказ, что порой дороже денег. Другое дело, что сталинская вертикаль с ее деревянным рублем настолько неэффективна, что даже этого заведомого преимущества ей мало. Никакие разговоры про долгосрочный заказ производителю зерна уже неинтересны. Как скоро станет неинтересно и само производство. Он слишком часто на собственной шкуре испытывал, что значит остаться с советским рублем на руках под водопадом эмиссии.

По сути, Сталин (в отличие от временно прозревшего Ленина эпохи НЭПа) выходит к крестьянам с удивительным предложением. Вы отдаете нам хлеб по цене, которую мы назначим. Поскольку ресурсы мы тратим на силовой блок, укрепление вертикали и мировую революцию, денег у нас нет. Наша цена будет в три или в пять раз ниже рынка. К тому же в фантиках. Зато, опираясь на пролетарскую силу, мы построим вам справедливую общенародную Коммуну. С нами во главе. Мы будем вами немножко командовать, немножко грабить и убивать для защиты от классового врага. А вы будете нас слушаться, бояться и любить. Договорились?

Увы, отсталое крестьянство опять (после восстаний в Поволжье, Западной Сибири и на Тамбовщине в 1919–1921 гг.) не оценило всех преимуществ этой рэкетирской логики. Оно погрязло в частнособственнической привычке выращивать хлеб и продавать его на рынке. С каковой преступной целью норовит найти покупателя, который заплатит подороже. А должно бы — с точки зрения коммунистической теории и сталинской практики — хотеть отдать подешевле. Дабы сэкономить вождю деньги, укрепить его административно-силовую вертикаль и впасть от него в еще большую зависимость.

Зачем Сталину (или, допустим, хану Батыю) конкурировать с частным хлебопромышленником в пространстве экономики, где тот заведомо сильней? Гораздо проще закрепить свою начальственную роль в пространстве силы, где крестьянину возразить нечем, кроме обреза. Что при этом произойдет с экономикой? Да ничего особенного. Просто вернется к системе внеэкономического принуждения, как при татаро-монголах. Не за деньги, а из-под палки, увитой кумачом и расписанной прогрессивными лозунгами. Сталину, как верному ленинцу, такой порядок по душе — помогает утверждать пролетарскую диктатуру.

В том же бессмертном докладе «О правом уклоне…» он излагает суть дела предельно четко, практически теми же словами, что и Ленин в 1918 г.: «Маневрирование ценами не может не привести. к ликвидации регулирующей роли государства на рынке и к полному развязыванию мелкобуржуазной стихии».

Что такое маневрирование ценами? Это предложенная правыми уклонистами модель полурыночного регулирования, по умолчанию признающая ограничение тоталитаризма.

Что такое регулирующая роль? Если имеется в виду неограниченное право изымать столько продукта, сколько надо по минимальной цене (в идеале бесплатно), тогда все верно. Маневрирование ценами эту модель действительно убивает. Мало того, что игра цен разрушает вертикальную монополию, — буржуазный конкурент от продажи еще и получает свою прибыль! Следовательно, экономически усиливается — вместе с усилением всей экономики, потому что у нее появляется денежный стимул наращивать производство.

Что такое государство? Если вертикаль, корпорация, «нечто вроде Ордена меченосцев», то есть лично тов. Сталин и его мафия, то замечание справедливо. Если же имеется в виду правовое государство, то есть система институтов, призванная гарантировать права граждан и оптимизировать функционирование хозяйства, — то нет. Такое государство, наоборот, вынуждено подчиниться логике рынка наряду с интересами граждан и по одежке протягивать ножки. От статуса рэкетира, непосредственно изымающего продукцию, оно поднимается (в глазах вождя — опускается!) до позиции рыночного регулятора, готового учитывать права и интересы частных собственников. Что для настоящего вождя, конечно, оскорбительно и недопустимо.

Во вменяемой экономике маневрирование ценами государству только на пользу. Как и маневрирование денежной массой. Так действуют и действовали все развитые страны. Другое дело, что для этого придется сталинские приоритеты перевернуть с головы на ноги и вместо интересов силовой монополии поставить на первое место интересы производителя и потребителя. Но тогда зачем была революция?! Зачем пролетарии горячую кровь проливали?! И, главное, зачем тогда Ленин — Сталин со своими комиссарами?

Мы опять упираемся в пропагандистскую стенку с надписью «очевидность для населения». Что в данном контексте можно перевести как «тотальная пропаганда». Как же без революции, главного события XX века?! Как же без тов. Сталина?! Кто же Гитлера победит и Родину спасет?!

Специфику своих приоритетов тов. Сталин разъясняет в том же докладе про правый уклон, раздел под названием «Пятилетка или двухлетка»:

Поскольку кулак, как частный производитель и торговец, в действительности эффективней Сталина (и Сталин это признает), для обеспечения «систематического перевеса» ничего не остается, кроме как уничтожить слишком шустрого конкурента. Но тогда СССР вынужден принять на себя два долговременных последствия.

Во-первых, народное хозяйство по умолчанию переводится в коридор меньшей эффективности. Самые толковые и оборотистые операторы уничтожены по политическим соображениям — чтобы не обыграли. Система теряет мобильность и эффективность. Зато приобретает покорность.

Во-вторых, появляется необходимость в постоянной опрессовке информационного пространства. Приходится все надрывней врать в статистике и в газетах, чтобы скрыть нарастающее ухудшение/отставание. Частным проявлением этой нужды служит перманентная истерика о враждебном окружении и внеш-них/внутренних врагах, которая отвлекает население от провалов и обосновывает необходимость содержать корпорацию вертикальных головорезов. Все это вместе называется «мобилизационная экономика».

Разоблачая правого уклониста Рыкова, вождь приоткрывает свой политический приоритет с другого боку:

Вот именно — стоит ли «развивать колхозы» и «заниматься трудной задачей преодоления капиталистических элементов»? Особенно если они в экономическом смысле работают лучше тебя? Для Сталина это вообще не вопрос. Как раз ради этого он и пришел со своей стальной волей и железной партией: сломать вменяемый экономический механизм (который неплохо справлялся и без него) и поставить новый, невменяемый. Зато с собою во главе. Вредный для экономики, но полезный для диктатуры.

Через 50 лет Дэн Сяопин ответит на тот же фундаментальный вопрос вполне по-рыковски: «Неважно, какого цвета кошка, лишь бы ловила мышей». Сталина такой подход принципиально не устраивает. Он словом и делом утверждает противоположную мудрость: неважно, как кошка ловит мышей и ловит ли вообще. Важно, чтобы она была красного цвета. Или если совсем без обиняков — чтобы это была сталинская кошка.

Частный случай статистика Немчинова. «Игра в цифири»

В действительности колхозы вместо роста дают предсказуемый провал. Сталин вынужден его маскировать удивительно примитивной ложью. Его риторика рубежа 1920-30-х годов вместо оценки прироста урожайности (какой уж там прирост — урожайность падала) или хотя бы общего объема производства построена на грубой подмене понятий. Это легко увидеть, сравнив его же собственные данные из разных текстов. В мае 1928 г. («На хлебном фронте»[77], беседа со студентами Института красной профессуры) он риторически вопрошает: «Разве это не факт, что мы уже достигли довоенных норм посевных площадей? Да, факт. Разве это не факт, что валовая продукция хлеба уже в прошлом году равнялась довоенной норме производства, т. е. доходила до 5 млрд пудов хлеба? Да, факт».

Извините, не совсем факт. По данным дореволюционной статистики, в 1913 г. общий сбор зерновых хлебов составил 5637 млн пудов[78]. В таблице статистика Немчинова, которую приводит вождь, валовое производство хлеба «до войны» (без указания конкретного года) оценивается в 5 млрд пудов. Это и вправду близко к среднегодовым объемам хлебного производства в России за 5-10 лет перед Первой мировой войной. Но конкретно в 1913 г. было произведено заметно больше. Важного вопроса о разных размерах страны тогда и сейчас вождь не касается — и мы вслед за ним пока не будем. Сосредоточимся на цифрах.

Валовое производство хлеба в СССР на 1927 г. в той же таблице Немчинова оценивается в 4749 млн пудов. Утверждение Сталина, что валовая продукция «уже в прошлом году равнялась довоенной норме производства, т. е. доходила до 5 млрд пудов», чересчур оптимистично: не доходила. Если сравнивать с конкретным 1913 г., то отставание получается на 15 %. Если со средней цифрой в 5 млрд пудов, то на 5 %. Но вождь выше таких мелочей. Хотя при условии заявленного им равенства посевных площадей тогда и сейчас удельная производительность уж точно не выросла — исходя из его же цифр.

Через год с небольшим, в статье «Год великого перелома» (ноябрь 1929 г.), он уже заявляет именно о росте производительности. Хотя цифр производительности не дает. Вообще ни одной! Вместо этого дает цифры роста капитальных вложений и расширения посевных площадей. И то и другое заурядный блеф. Больше деревень в колхозы загнали — вот вам прирост колхозного клина. Больше деревянных рублей напечатали — вот вам прирост инвестиций. О сопутствующей инфляции, само собой, ни полслова.

Вернемся к глубоким мыслям в статье «На хлебном фронте». Из произведенных «до войны» 5000 млн пудов, согласно Немчинову, на рынок было вывезено 1300 млн (26 % товарного хлеба). В СССР мало того что произведено меньше, чем при царе (хотя Сталин этого не видит и другим не дает), но и на рынок доставлено лишь 630 млн пудов (около 13 % от произведенного; вдвое меньше). От двукратного падения уже не отмахнешься и на округление не спишешь. Надо как-то объяснять.

Вот вождь и объясняет: «Основа наших хлебных затруднений состоит в том, что рост производства товарного хлеба идет у нас медленнее, чем рост требований на хлеб». Это точно: рост с 1300 млн пудов товарного хлеба до 630 млн действительно не слишком быстр. Отстает от требований! Но политэкономическая суть явления схвачена верно: страна голодная, потому есть нечего. Не завезли.

Данный эмпирический феномен Сталин справедливо трактует как следствие исторических завоеваний Октябрьской революции:

Или, говоря по-русски, откатом от ориентированного на оптовый рынок крупного капиталистического производства назад к мелкому натуральному хозяйству средневекового образца, занятому главным образом самообеспечением.

Интересное дело: сначала они из идейных соображений грабят и уничтожают неплохо организованное и механизированное товарное производство помещиков и кулаков, рассчитанное как раз на вывоз и продажу зерна. Потом уничтожают и сам рынок, добив вменяемую валюту и вынудив население перейти к прямому продуктообмену (мешочничеству). В итоге получают города на голодном пайке, тиф, разруху и трупоедство. Опомнившись, на три-четыре года возвращают нормальные деньги, позволяют кулакам приподняться и возобновить коммерчески выгодные товарные поставки (в сталинской терминологии «самотек»). После чего вновь их душат из тех же политических соображений — чтобы не дать классовому врагу укрепиться и не упустить гегемонию-монополию. В результате грудью, по-большевистски, встречают новую волну «хлебных затруднений». Грудь, правда, не совсем их; главным образом народная.

А как же без затруднений с товарным хлебом, если взят курс на союз с беднейшим крестьянством (как раз сидящем на натуральном, далеком от товарности хозяйстве) против крупных производителей, ориентированных на рыночные поставки? Кто и зачем будет везти в город товарный хлеб, если истреблены нормальные рубли и хлеб уже поэтому лишен возможности быть товаром, то есть продаваться и покупаться за деньги? Не говоря уж про запрет частной собственности.

В 1928 г. остатки НЭПа еще кое-как дышат, но это уже дыхание Чейна — Стокса, на ладан. 28 августа Сталин пишет Анастасу Микояну[80] про кредитную блокаду «в условиях хлебных затруднений» и поясняет, что вывернуться удастся, только если мы «подпишем говенный пакт Келлога» и «если нам удастся вывезти хотя бы ячменя миллионов на 20–30 рублей». «Вывезти» — в данном случае отправить на экспорт. Опять нужны настоящие деньги классового врага. Валютные кредиты! Чтобы их получить, надо доказать кредитоспособность. Вождь ставит задачу выжать из оккупированных большевиками земель как можно больше зерновой дани («хотя бы ячменя») и отправить за кордон. Из частников, из колхозов — без разницы. Из колхозов даже удобнее, потому что они встроены в вертикаль и со всеми своими запасами видны силовикам как на ладони.

К 1929 г. положение не улучшается. Опять приходится прибегать к толстому слою духоподъемного грима («Год великого перелома»):

Эвон как! «Хлебный кризис» (из которого «мы окончательно выходим или уже вышли»), оказывается, все-таки был. Да, но в прошлом!! Тогда он для простоты назывался «хлебными затруднениями». Но сейчас все это позади! А впереди «нет оснований сомневаться».

Развитие колхозно-совхозного движения продолжалось темпами более чем усиленными — нет оснований сомневаться. И «через каких-нибудь три года» (в 1931–1932 гг.) наступает самый пик голодомора. Что же касается «нашей страны», то в мрачные царские времена ей не надо было бороться за место самой хлебной в мире. Она и так уже была крупнейшим мировым производителем и экспортером зерна. Перед Первой мировой войной Российская империя отправляла на экспорт в среднем около 6,8 млн т хлеба[82]. Конкретно в 1913 г. — 647,8 млн пудов, или 10,6 млн т[83]. Примерно втрое больше, чем Канада или Аргентина; примерно впятеро больше США.

Или еще проще: международная статистика хлебного рынка говорит, что в 1907–1913 гг. Россия обеспечивала 45 % мирового экспорта зерна и уверенно держала в нем первое место. В 1980–1990 гг. ситуация становится зеркально противоположной — СССР занимает первое место уже по импорту зерна, обеспечивая 16,4 % мировых закупок[84]. Но факты Сталина и его последователей никогда не интересовали, не смущали и не останавливали. Вождь широкими мазками рисует прогресс, непринужденно отбрасывая данные своего же советского правительства:

О, этот Громан! Опять. Откуда ему, меньшевику, знать, как строятся марксистские балансы. И тов. Сталин тут же дает бесплатный мастер-класс пролетарского подхода к этому искусству. Это уже другая сводка статистика Немчинова, на год позже. Смотрите: до революции помещики производили 600 млн пудов хлеба, кулаки — 1900 млн пудов, беднота и середняки — 2500 млн пудов. А как в 1927 г.? Помещики, понятно, — ноль, кулаки — всего 600 млн, зато беднота и середняки — целых 4000 млн пудов.

Проведем элементарную операцию сложения, которую мастер марксистских балансов сделать забыл. До революции общее производство хлеба составляло 600+1900+2500=5000 млн пудов. Хорошо, эту цифру мы уже видели и запомнили. После революции, в 1927 г., которым гордится Сталин, итог другой: 0+600+4000=4600 млн пудов. Меньше, чем им же было заявлено год назад. Тогда у них с Немчиновым было 4749 млн пудов, которые он смело округлил до 5 млрд.

«Колоссальный выигрыш» бедняков и середняков от Октябрьской революции оказался существенным проигрышем для страны в целом. За 11 лет советской власти годовое производство хлеба уменьшилось на 400 млн пудов, если исходить из собственных сталинских цифр, в которых к тому же, скорее всего, содержится бог знает какая доля испуганных статистических приписок.

Принимая во внимание какой-никакой рост населения, в пересчете на душу при царе получается округленно 36 пудов зерна, а при коммунистах через 15 лет — 31 пуд. В самом льготном для Сталина варианте налицо снижение душевого производства зерна на 15 %. Но его подобные мелочи не беспокоят. Он с дикой силой убеждения толкует про взлет на радость беднейшему крестьянству. Хотя в действительности налицо катастрофический структурный перекос: до революции половина (2500 млн пудов) приходилась на помещиков и кулаков, то есть на специализированное товарное производство, рассчитанное на продажу в города, с отработанной логистикой поставок. 4000 млн пудов в 1927 г. у бедняков и середняков, во-первых, в неизвестной нам части состоят из фальсификата (селянам и их начальникам на местах важно было правильно отчитаться, чтобы не угадать под скорый и справедливый народный суд), а во-вторых (в той части, которая реально существует), рассеяны по бескрайним просторам Родины при отсутствии экономического интереса и практического механизма их доставки в города. Так откуда же взяться товарному хлебу?

Все это еще 1927–1928 гг. — относительная благодать, отголоски НЭПа. Настоящее безумие только начинается.

И еще раз вечный эпистемологический вопрос. Что, делегаты съездов и конференций, которые все это фуфло слушали, были полными идиотами и не понимали, что им вешают на уши лапшу? Отчасти да, идиотами. Или уж точно неучами — как честно признается Хрущев. Такова была специфика кадровой политики. Но все равно оставались еще люди с кое-каким хозяйственным опытом. Те же злополучные Громан или Рыков. А также Базаров, Бухарин, Кондратьев, Осинский, Томский, Фрумкин и сотни других, которые с оторопью смотрят на происходящее. Тогда еще мало кого из партийцев расстреляли. Но посадили уже достаточно, чтобы научить бояться. Товарищи на практике осваивают ключевой навык, необходимый для выживания в новой прогрессивной действительности. Молчат как рыбы.

Меж тем вождь продолжает дробить мозг победными цифрами. А мы — скромно вникать. В 1927 г., стало быть, кулак произвел 600 млн пудов хлеба. А продал «в порядке внедеревенского обмена» около 130 млн. В деревне, следовательно, оставил 470 млн пудов. На весенний сев, на прокорм семье и скотине, на мелкий обмен с соседями. В 1929 г. колхозы и совхозы произвели уже 400 млн пудов. Но при этом дали товарного хлеба более 130 млн пудов («больше, чем кулак в 1927 году» — гордо подчеркивает Сталин).

Большое достижение. Только не грех заметить, что благодаря ему в колхозах по сравнению с кулацкими хозяйствами почти вдвое сократились запасы для собственных деревенских нужд (400–130=270 млн пудов). Резко падает семейное потребление. Про скотину и говорить нечего — без фуражного зерна она идет под нож. В стране исчезает мясо — а как иначе, если изъятие товарного хлеба растет на фоне его падающего производства.

Всего этого аудитория как бы не видит: очи не те. Зато с революционным энтузиазмом аплодирует словам вождя о грядущих достижениях как об уже состоявшемся факте. «Известно, наконец, — веско сообщает он в декабре 1929 г. («К вопросам аграрной политики…»), — что в 1930 году валовая хлебная продукция колхозов и совхозов будет составлять не менее 900 млн пудов. а товарного хлеба дадут они не менее 400 млн пудов (т. е. несравненно больше, чем кулак в 1927 году)»[87].

«Известно… что… будет составлять.» Так Марксу было известно, что производительность коммунистического труда будет выше капиталистической. Так Ленину было известно, что диктатура пролетариата излечит страну от инфляции. Страстный роман с будущим временем на фоне вычеркивания политически вредных фактов из времени прошедшего и настоящего. А для всех шибко памятливых у вождя есть карающий меч ЧК/ОГПУ — верное оружие диктатуры, доставшееся по наследству от Ильича.

Проходит полгода. В стране быстро размножаются победоносные очевидности, все дальше отползающие от реальности. Летом 1930 г. на XVI съезде ВКП(б) про заранее известные колхозно-совхозные 900 млн пудов Сталин уже не вспоминает. Зато между делом сообщает, что в 1927 г. валовая продукция зерновых составляла 91,9 % от довоенной, а в 1928 г. — 90,8 %. И никто не смеет напомнить ему, что как раз в 1928 г. он напористо утверждал, будто валовая продукция «в прошлом году равнялась довоенной норме производства, т. е. доходила до 5 млрд пудов хлеба». Обычное дело: прошлое вранье спускается на тормозах и забывается. Чтобы убедительнее выглядело вранье нынешнее.

Естественно, все с удвоенной энергией верят, что «в 1930 году, по всем данным, получаем 110 % от довоенной нормы». Что, понятно, лишь очередная туфта: с 1930 г. страна втягивается в реальный голод. Одновременно он обещает увеличить долю товарного вывоза зерна в сравнении с 1913 г. с 37 до 73 % (от произведенного объема). К этому заявлению как раз следует отнестись серьезно: вывоз зависит не столько от производительности работника в поле, сколько от беспощадности комиссара-экспроприатора. Мобилизационная экономика сильна как раз по этой части. Правда, как ранее сказано, термин «товарное зерно» в данном случае не подходит: товаром оно давно не является. Точнее было бы сказать «зерно, изъятое в виде дани». Резкое увеличение доли вывоза на фоне падающего производства — это даже не дань, а прямое умерщвление голодом. Татаро-монголы обычно брали с покоренных земель десятую часть урожая.

При этом сколько всего в стране производится зерна, Сталин упорно не говорит. И советская статистика тоже. В справочнике 1958 г. «СССР в цифрах», изданном через пять лет после смерти вождя, цифр общего зернового производства («вала») опять нет. Есть лишь табличка производства «товарной продукции». То есть того самого вывоза (по умолчанию включающего экспорт ради получения иностранной валюты, объем которого засекречен). Какая доля «вывоза» остается на прокорм собственного городского населения, нам не сообщают. Табличка дает усредненные дореволюционные цифры, затем перепрыгивает сразу на сравнительно благополучный нэпманский интервал 1923–1926 гг., пропустив ленинский голод 1917–1922 гг. Потом делается еще один прыжок к интервалу 1937–1940 гг., выплюнув по дороге эпоху 1927–1936 гг., то есть второй советский (или первый сталинский) голод, известный как голодомор. Провалы слишком глубоки, чтобы их можно было замазать статистическими ухищрениями, — приходится оставлять в таблицах бреши.

Ладно. Рассмотрим данные по вывозу той самой «товарной продукции». До революции вывоз хлеба из села составлял — в зависимости от того, верить ли Сталину — Немчинову (1928 г., «На хлебном фронте») или справочнику «СССР в цифрах» (1958 г.), — 1,3 или 1,1 млрд пудов. Примерно от одной пятой до одной четверти от всего произведенного зерна (от валового объема). Не менее трех четвертей оставалось в деревне — на прокорм сельскому населению, на сев и на фураж. Что, заметим, естественно и здраво, потому что в 1913 г. в Российской империи на селе проживало около 85 % населения. К интервалу 1937–1940 гг., согласно справочнику «СССР в цифрах», вывоз зерна из села увеличивается почти вдвое — до 2,1 млрд пудов. А его производство?

Про производство справочник молчит. Впрочем, кое-что сообщает сам тов. Сталин в отчетном докладе на XVIII съезде ВКП(б) в марте 1939 г. Опять ссылаясь на статистика Немчинова, который, мол, рассчитал, что товарный вывоз зерна из колхозов и совхозов в 1926–1927 гг. составлял 47 % (более свежих данных у него нет?), Сталин говорит:

Потрясающе. За основу расчета он берет данные тринадцатилетней давности, потом их на глазок осторожно корректирует и исходя из этого определяет общий объем товарного зерна: 2,3 млрд пудов. Так может (вынужден) действовать читатель партийных отчетов, на пальцах прикидывающий их достоверность, поскольку к более точным данным его не подпускают. Но государственный деятель, к услугам которого огромный Госплан, обязан идти противоположным путем: взять точные данные по производству зерна, потом точные данные о его поставках и, разделив одно на другое, сделать умозаключение о проценте товарного вывоза. Но не наоборот!!

То ли этих госплановских данных у него нет (что вряд ли). То ли он слишком хорошо знает им цену, чтобы принимать всерьез (это больше похоже на правду). То ли эти данные недостаточно оптимистичны, чтобы озвучивать их с трибуны съезда. Так или иначе, ясно, что про обещанные на XVI съезде 73 % товарного вывоза следует забыть. Опять не вышло. Зато в 1939 г. он лично сообщает цифры натуральных объемов зернового производства, тем самым придав им нетленный статус истины.

^{Примечание. Данные округлены до первого знака после запятой.}

^{Источник: Сталин И.В. Отчетный доклад на XVIII съезде партии о работе ЦК ВКП(б) 10 марта 1939 г. [Электронный ресурс]. URL: https://www.marxists.org/russkij/stalin/t14/ t14_57.htm.}

Оценка за 1913 г. существенно расходится с данными царской статистики (92,3 млн тонн), но это нормально, потому что она, скорее всего, пересчитана под уменьшившуюся площадь СССР, хотя сам Сталин об этом молчит. Стоит обратить внимание на полное отсутствие данных до 1934 г. Это тоже понятно — голодомор. Итого (не отвлекаясь на оценку неизбежных советских приписок) за 25 лет, с 1913 по 1938 г., валовое производство зерна выросло на 18,6 %. По официальным советским же данным, население в сопоставимых границах увеличилось с 139,3 млн в 1913 г. до 170,6 млн в 1939 г., или на 22,5 %. Следовательно, производство зерна на душу населения чуть-чуть сократилось. Сталин на это внимания не обращает, зато рассказывает про высокую товарность колхозно-совхозного производства, благодаря которому «нашей стране удалось так легко и быстро разрешить зерновую проблему — проблему достаточного снабжения громадной страны товарным зерном».

^{Плакат 1933 г. Автор К.А. Вялов (1900–1976). Заслуженный художник РСФСР. До РЕВОЛЮЦИИ ОБУЧАЛСЯ В СТРОГАНОВСКОМ УЧИЛИЩЕ, ПОЗЖЕ НА КУРСАХ У А. ЛЕНТУЛОВА, в. Кандинского, в. Татлина. В молодости был не чужд абстракционизма, испытал влияние К. Малевича, в. Татлина, Д. Штеренберга. В зрелые годы автор многочисленных ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ПОЛОТЕН И ПЛАКАТОВ, КРАСОЧНО ОТРАЖАЮЩИХ СОВЕТСКУЮ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ: «Шефы в колхозе» (1931), «За подготовку кадров морского военного флота и водного транспорта» (1932), «На страже морских границ» (1932), «Иосиф Сталин» (1933), «и. Сталин и К. Ворошилов на крейсере “Червона Украина”» (1933), «Да здравствует наша родная непобедимая Красная Армия!» (1936) и др. Источник изображения: https://twitter.com/sovietvisuals/status/803784127329628160}

Легко и быстро… Через 25 лет победоносно вернувшись на уровень душевого производства чуть ниже 1913 г. Разрешить проблему… Которая была уже разрешена в довоенной России Николая II. Которую сам Сталин несколько раз уже обещал решить, в том числе в 1929 г., сделав Советскую Россию «через каких-нибудь три года… одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире». И которая на самом деле так и осталась неразрешенной. Во время и после Великой Отечественной войны СССР постоянно испытывал дефицит хлеба. Затем, вплоть до своего распада, был вынужден ежегодно закупать зерно на мировом рынке: порядка 40 млн тонн в год.

Зато на этом же съезде вождь весомо сообщает, что к 1938 г. как бы произведено 483,5 тыс. тракторов (229,3 % к уровню 1933 г.) и 153,5 тыс. комбайнов (604,3 % к уровню 1933 г.). Все бурно и продолжительно аплодируют. Никому не приходит в голову спросить, чем, собственно, занята эта чертова прорва стальных коней (на каждый трактор, исходя из сталинских цифр в этом же докладе, приходится чуть больше 2 кв. км пашни под зерновые), если валовой прирост зерна отстает от прироста населения.

Не надо спрашивать, здоровее будете. Растопырьте уши и внимайте.

Частный случай поезда мертвецов

К началу 30-х село выжато досуха. Голод и людоедство как при Ленине в 1921 г. В городе чуть получше, но ненамного. На фоне этой выморочной практики поет и пляшет духоподъемная статистика расширения посевных площадей, числа селян, охваченных колхозным движением, и «товарного вывоза» хлеба. Как это выглядело в реальности, можно узнать не только из закрытых в архивах сводок, но и хотя бы из воспоминаний того же Хрущева.

Вот приезжает в начале 30-х годов секретарь Киевского обкома тов. Демченко в Москву к Микояну и спрашивает, знают ли Сталин и Политбюро, какое положение сложилось на Украине. Положение, прямо сказать, скверное. Освобожденный от капиталистической эксплуатации народ массово мрет с голодухи — уже второй раз за 10 лет. «Пришли в Киев вагоны, а когда раскрыли их, то оказалось, что вагоны загружены человеческими трупами. Поезд шел из Харькова в Киев через Полтаву, и вот на промежутке от Полтавы до Киева кто-то погрузил трупы, они прибыли в Киев», — пишет Хрущев[89].

Возникает сразу несколько вопросов. Самый простой: о чем думал этот «кто-то», погрузивший мертвецов? Ведь чекистам ничего не стоит выяснить, где и кто позволил себе эту антисоветскую выходку, собрал тела, обеспечил загрузку. Видно, этот «кто-то» совсем уж махнул рукой на собственную судьбу, когда отправлял киевскому начальству такую посылку. А заодно и на судьбу своей семьи. А может, семьи уже не осталось, и отправитель спешил догнать ее на смертных путях, послав советской власти прощальный привет.

Второй вопрос посложнее: что, менее экзотичного способа довести до руководства информацию о положении дел на Полтавщине у него не было? Телефона, допустим. Или телеграфа…

И, наконец, самый сложный вопрос. Как вы думаете, довели Микоян и Демченко этот живописный факт до сведения тов. Сталина?

Ну еще бы! Кому охота получать срок за паникерство и распространение клеветнических слухов. Такова новая социокультурная норма. Люди живут, делают карьеру, мечтают, интригуют, бывают по-своему счастливы. Легко изобретают аргументы, чтобы защититься от того странного и страшного, что творится за стенкой. Точнее, не изобретают, а считывают из информационной среды, такой же несокрушимой, как политический строй. Аргументов, надо сказать, немного. По большому счету всего два-три. Зато какие!

Во-первых, по всей стране бешеный экономический рост и море разливанное народного счастья — ты только почитай газеты, законспектируй выступление тов. Сталина или хотя бы сходи в кино. Не говоря уже про плакаты. Это лишь у тебя, дурака и неудачника, в семье шаром покати.

Во-вторых, так надо: кругом враги, а впереди коммунизм. Необходимо как зеницу ока беречь завоевания трудящихся. Сцепив зубы, беззаветно верить и давать отпор. Не время для колебаний!

В-третьих, очень не хочется оказаться за стенкой. Где происходит страшное. Потому так и живем: практика отдельно, теория отдельно. Диалектика.

Иначе говоря, тот полтавский поезд так и не дошел до адресата. Мы, как нация, не захотели (не смогли? нам не позволили?) принять нехитрый месседж от кого-то, кто погрузил тела. Состав так и застрял на запасных путях коммуникативной памяти. А наш паровоз улетел вперед, к Коммуне. Впрочем, до конечной остановки тоже не доехал; где-то по дороге провалился в щель между сказкой и былью. Или, в рамках постсоветской очевидности, был пущен под откос классовыми врагами и вредителями, пробравшимися в ЦК КПСС.

Если страна не желает знать своего прошлого, что можно сказать про ее будущее? Четырехтомник «Воспоминаний» Хрущева, изданный «Московскими новостями» в 1999 г., с трудом разошелся тиражом в 3 тыс. экземпляров. Зато героический эпос «Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография» только в 1947 г. выдержал два издания общим тиражом в 4 млн экземпляров. Физическая разница в 1333 раза. Про ментальную и говорить нечего: агиографические истории, скупо и сурово рассказанные тов. Сталиным про самого себя, глубоко изучались в каждой советской семье и школе. А из Хрущева (не совсем безосновательно) сделали кукурузника и губошлепа в соломенной шляпе. Хотя, если подумать, разве не Сталин его возвысил? Разве не он выстроил кадровую систему, которая выводила к пику власти таких людей? Теперь специально обученные товарищи нам аккуратно вкручивают, что Берия был бы не в пример лучше.

^{Плакат 1935 г. Автор Г.Г. Клуцис. Источник изображения: https://www.history-worlds.ru/gallery/raznye-temy-iz-istorii/sssr1/cccp-plakat/&fstart = 25}

Вертикаль прекрасно знает, в чем настоящий источник ее силы. Социальная норма, спроектированная Марксом и реализованная Лениным — Сталиным, в глубине своей не изменилась. Сказка важнее были. Нет, сказка и есть быль! Идеократы все-таки сделали то, для чего были рождены.

На фоне разворачивающегося голода Сталин требует расширения хлебного экспорта. Его властные позиции уже непоколебимы, так что экспроприаци-онную программу можно разворачивать во всю ширь, не считаясь с потерями. В начале августа 1930 г. в письме Молотову после требования расстрелять десятка два-три вредителей из Наркомфина и Госбанка, Кондратьева, Громана и еще всю группу вредителей по мясопродукту, наконец следует и позитивное хозяйственное соображение:

Ближе к концу месяца он напоминает Молотову:

И об этом же в письме от 24 августа:

В стране разворачиваются две реальности. В одной крестьяне, у которых отобрали хлеб, умирают с голоду и сползаются в города в надежде устроиться на завод и получить продуктовые карточки; заградительные отряды их не пускают и гонят назад. Горожане тоже не знают, чем накормить детей, делят с клопами жилплощадь в коммуналках, воют по ночам в подушку и смертельно боятся что «придут и заберут». Экономика бьется в мобилизационных судорогах. Финансовая система, общество и семья деградируют. Мужчины пьют, женщины делают криминальные аборты.

В другой реальности шеренги белозубой молодежи маршируют по площади, счастливые матери воздымают младенцев к золотому профилю вождя, на картинках колосятся хлеба и дымят заводы. Страна дружно вызволяет «Челюскин» из ледового плена и радостно готовится воевать малой кровью, могучим ударом, на чужой территории. В конце концов через пару поколений первая (материальная) реальность все равно возьмет верх. А вторая (виртуальная) своим расщепленным разумом даже не сможет понять, что случилось.

Правда, остаются цифры. Но, во-первых, они тоже беззастенчиво фальсифицированы агиографической лакировкой. А во-вторых, даже над ними, многократно исправленными и улучшенными, нам не рекомендуют задумываться. Да мы и сами не очень-то хотим. Стоит начать, и победный образ, шитый белыми нитками, расползется. Добрые люди за такое не похвалят.

2 сентября 1930 г. (месяца не прошло после указания обязательно расстрелять мерзавцев) И.В. Сталин пишет В.М. Молотову:

Сказано куда конкретнее, чем в письме Менжинскому про серебряную мелочь. Проверочно-мордобойная работа — дело родное и привычное. Население, как Буратино, прячет золотые и серебряные сольдо за щекой, не желая бумажек диктатуры пролетариата. Как мы видели, самой диктатуре денежная макулатура тоже не очень-то нужна. Ей (как и трудящимся) милей настоящие деньги. Только где ж их взять? Ничего не остается, кроме как гнать все, до чего дотягиваются руки, на экспорт и вытрясать мелочь из сограждан по методу кота Базилио. Собственно, для того вертикаль и строили — чтобы было на что вниз головой подвесить обывателя с длинным деревянным носом. И затем применить к нему методы ручного управления с проверочно-мордобойной работой. В общенародных интересах, само собой.

Через 60 лет после Сталина когорте силовых рэкетиров опять есть чему радоваться: реформированная в «лихие 90-е» рыночная экономика стала в разы плодоносней. Примерно как после НЭПа. Самое время под разговоры про укрепление вертикали, наведение справедливости и порядка, а также про враждебное окружение еще разок все забрать под свою твердую руку. Сказка про «эффективного менеджера» снова становится остро актуальной. Да и трудящимся тоже приятно еще разок виртуально воспарить над постылой действительностью: старый миф борозды не портит.

Вот только с пенсиями и зарплатами какая-то ерунда. Похоже, вредители опять распоясались.

Частный случай П. Краснова

Популярный среди патриотической общественности публицист и аналитик Павел Краснов глубоко переосмыслил исторический опыт коллективизации и пришел к нетривиальным выводам:

Наверно, можно найти и более убедительный пример отношения идеократической надстройки к крестьянскому базису. Только зачем? Цитата замечательна не только ярким отражением приоритетов постсоветского номенклатурного реванша, но и характерным для него агиографическим восприятием прошлого. Г-н Краснов, как и положено советскому патриоту, из общих соображений определяет число жертв коллективизации в несколько сотен тысяч (уж точно не миллионов!) и при этом искренне считает Сталина великим вождем, которому все по плечу.

На самом деле нет. «Прессануть быдло» на два года ранее Сталин не мог: эта замечательная идея тогда была еще резковатой для ЦК, где сохранялись позиции у относительно вменяемых «правых». Силовики еще не были сплочены в государеву опричнину и исподволь присматривались к разным линиям в Политбюро: неизвестно, чья возьмет. Выступать с подобной инициативой было рискованно, а как раз по части политических рисков нюх у тов. Сталина был безотказный. Для начала требовалось как следует «прессануть» саму партию и вычистить оттуда всех агентов буржуазного влияния. А крестьянское «быдло» — уже потом. Подождет, никуда не денется. Реальную политику Сталин чувствовал куда тоньше простоватого П. Краснова — этого не отнимешь.

Не менее интересна и другая сторона цитаты, тоже связанная с аберрацией исторической оптики. На фоне решительных обвинений Сталина в мягкотелости г-н Краснов не слишком углубляется в вопрос о том, почему вдруг возникла нужда погубить «тысячи, пусть даже десятки» тысяч ради человеколюбивого спасения сотен тысяч (на самом деле миллионов). В силу особенностей агиографического взгляда ответ ему очевиден. Хотя за два-три года до коллективизации (то есть повторного, после 1918–1921 гг., похода партноменклатуры за данью) зерна в стране было если не в изобилии, то совершенно в достатке. Как, впрочем, и до революции. При последних царях трудности с хлебом случались в отдельных губерниях, но по масштабу и гибельным последствиям с советскими они несопоставимы (Краснов, измученный агиографическим нарзаном, всерьез пишет, что для царской России сотни тысяч голодных смертей были обычным делом).

В действительности феномен последнего по времени масштабного царского голода 1890–1892 гг. после исчезновения советского запрета на прошлое изучен достаточно подробно. Летальность была в несколько раз (скорее на порядок) меньше, чем при Сталине, и обусловливалась не запредельным истощением, а вспышкой сопутствующих инфекций, причем вовсе не только в голодающих губерниях. Кровавый царизм смог сравнительно быстро наладить ежемесячное выделение голодающим семьям по 30 фунтов зерна на едока: по фунту (410 г) в день. Поскольку при выпечке вес хлеба увеличивается за счет связанной воды (так называемый припёк), можно оценить душевое потребление казенного хлеба в голодающих губерниях примерно в 550–600 г в день. Совершенно недостаточно, конечно. Особенно учитывая, что крестьянам надо кормить еще и скотину.

Уместно вспомнить полный исторического оптимизма доклад Сталина 6 ноября 1920 г. в Баку (куда Ленин и ЦК его сплавили с глаз долой заниматься национальным вопросом после провала с Пилсудским). Там общенародный прогресс заключается в переходе от 50 г хлеба — «осьмушка на два дня» для московского рабочего (рабочего, но не члена его семьи!) — в 1918 г. до 615 г в день в 1920 г. То есть норматив снабжения, который в начале 90-х годов позапрошлого века считался уровнем голодной катастрофы для селян (у них худо-бедно имелся еще какой-никакой свой урожай, огород, рыба в реке, грибы, ягоды, охота — то, что называется подножным кормом), через 30 лет представляется тов. Сталиным как серьезное достижение советской власти в снабжении городских рабочих (но не городских едоков).

История повторяется через 10 лет, в начале 1930-х годов. Практически вся страна, в первую очередь города, по карточкам получает 500–600 г опилочного хлеба (рабочим на важных производствах до 1 кг, у крестьян, наоборот, все забирается «под метелку»). Норма выдачи времен дореволюционного деревенского голода теперь недосягаемая мечта. Имперскую администрацию можно сколько угодно обвинять в косности, глупости и т. п., но она, как умела, стремилась распределять хлеб среди голодающих крестьян. И у нее было что распределять. Советская администрация решает противоположную задачу увеличения «товарного вывоза» из голодающего села. К тому же кризис 1890–1892 гг. произошел почти на два поколения раньше, и за прошедшие с тех пор 40 лет в странах, сохранивших нормальные условия экономического и политического развития, тема массовых голодных смертей вообще ушла в эпическое прошлое.

Зимой 1917 г., во время Первой мировой войны, перед Февральской революцией, в Петрограде суточная норма гарантированного обеспечения по фиксированной дешевой цене составляла 1,5 фунта (615 г) ржаного хлеба для гражданских лиц и 2 фунта (820 г) для военных. Белый пшеничный хлеб продавался без ограничений, по рыночной цене[95]. Голода и близко не было, хотя раздражение хозяек вызывало систематическое отсутствие в продаже «песку», то есть рассыпного сахара. Который, как несложно догадаться, в условиях сухого закона по серым каналам расходился на самогонку.

Ситуация несладкая, но терпимая, в отличие от того, что начинается в России с приходом большевиков. Как раз благодаря усилиям таких титанов духа, как П. Краснов и его идеократические предшественники. Тут все прозрачно: чем больше в стране частных производителей зерна и, соответственно, больше хлеба, тем меньше простора для рыцарей партийно-чекистского ордена меченосцев с их склонностью крепить диктатуру и «вешать мерзавцев вдоль дорог». Если бы их настоящим приоритетом были интересы страны, народа и экономики, самым удачным решением для руководства ВКП(б) и НКВД было бы проследовать на задний двор и там оформить себе коллективное харакири. Страна вернулась бы к нормальному хлебному рынку, рынок переориентировал бы производство на платежеспособный спрос (что, как не еда, служит первоочередным объектом спроса?), и через год жадные до прибыли частники опять наполнили бы прилавки продуктами. Как то случилось в 1924 или, допустим, в 2000 г. Только кому это надо? Уж точно не товарищам Сталину, Краснову и их тайному ордену. Идея коллективного харакири их пролетарской психике глубоко чужда.

Они заняты укреплением государства. В этой формуле действительно что-то есть. Только надо уточнить, что значит государство в их оптике. Понятно, что это прежде всего они сами. Но ведь и еще что-то! Территория, военная мощь. Что еще? Может, небесная твердь пропаганды? Идея? Вождь? «Народ»? В любом случае быдло, или обыватели, из этого понятия исключены. Равно как и всякие прочие мерзавцы, потребители и мещане. Им в лучшем случае дозволено существовать как объекту управления и изъятия дани. Но не более.

Опять развилка социокультурной очевидности. Или у «быдла» есть некоторые базовые права, в частности право на жизнь и частную собственность, и тогда с ним надо как-то договариваться, умеряя свои руководящие аппетиты. Или права есть только у тех, кто привык говорить на понятном «быдлу» языке силы. Тогда, конечно, приклад в зубы и штык под ребро.

Этику и права человека оставляем в стороне — это категории не из тех, что воспринимаются в дискуссиях, опущенных до уровня джугафилии. Остается разобраться, которая из двух систем эффективнее в чисто практическом плане. И почему российские граждане вот уже четвертое поколение не могут разглядеть довольно очевидной материальной разницы между системами. Или, если угодно, «государствами». Может, им что-то мешает, не дает сосредоточиться? Штык под ребром, приклад в зубах, стальная вертикаль в мозгу?

«Мясо и сало»

От методов наведении порядка в сельском (да и не только сельском) хозяйстве вернемся к еде и описывающим ее цифрам. С начала 1930-х годов основной массив экономических данных засекречивается: чтобы враги не догадались. Первый за долгие годы советский справочник «СССР в цифрах» (кумачовая книжечка размером в два спичечных коробка), был издан только в 1958 г. Применительно к еде там указано, что «мяса и сала» в убойном весе в 1913 г. было произведено 5,0 млн тонн, в 1940 г. — 4,7 млн тонн. Оставим за скобками сомнения в колхозной отчетности, долю приписок в которой установить уже невозможно. Также оставляем в стороне обоснованные предположения о существенном недоучете поголовья скота и произведенного мяса в дореволюционной России.

Если до революции сельский хозяин стремился скрыть часть продукции от государева ока (чтобы не платить налог), то при социализме ситуация прямо противоположна. Руководству выгоднее приписать поголовье и сдаточный вес — за это поощряют. Невыполнение плановых заданий, напротив, карается как контрреволюционный саботаж. Тут напишешь! И, кстати, начальник сверху поддержит: ему тоже надо хорошо выглядеть в глазах Центра. А сколько там в Ярославской, Тверской, Смоленской, Калужской (и далее по кругу) губерниях реально произвели и съели мяса, Кремль никогда не узнает. И даже не поинтересуется. Ему главное, чтобы отчетность снизу шла и централизованные поставки («товарный вывоз») выполнялись. На них держатся армия, спецслужбы и бюрократия — основы режима. А с чем и как там на местах перемогаются, совершенно не важно.

Так или иначе, по официальным советским цифрам, после коллективизации и двух ударных сталинских пятилеток в стране стало на 0,3 млн тонн белковой пищи меньше, чем при царе. На фоне затухающего, но все еще продолжающегося роста населения. Соседняя страница справочника представляет конкретные достижения по «мясопродукту» в сравнении с дореволюционными. Правда, не с благополучным 1913 г., а с военным 1916-м (изящный ход, впервые использованный И.В. Сталиным в докладе на XVI съезде партии). В 1916 г. по понятным причинам рабочих рук на селе не хватало, а значительная часть мобилизованных лошадей (мясо как-никак) погибла на фронте, где они служили в кавалерии и трудились в качестве основной тягловой силы.

На XVI съезде тов. Сталин говорит так: «Если принять валовую продукцию мяса и сала по каждому году за 100, то товарный выход мяса и сала соответственно составляет: в 1926 г. — 33.4 %, в 1927 г. — 32.9 %, в 1928 г. — 30.4 %, в 1929 г. — 29.2 %»[96]. Абзацем выше он приводит данные по изменению валового поголовья всех видов скота в сравнении с тем же 1916 г.: «…в 1928 году (это еще отголоски НЭПа! — Д. О.) лошадей 94.6 %, крупного рогатого скота 118.5 %, овец и коз 126 %, свиней 126.1 %». И тут же рядом данные за 1930 г. (первые плоды коллективизации): «.лошадей — 88.6 %, крупного рогатого скота — 89.1 %, овец и коз — 87.1 %, свиней — 60.1 % от нормы 1916 года». Несложно догадаться, что если заметно упало валовое поголовье (по свиньям более чем вдвое), да при этом еще налицо снижение процентной доли «товарных» поставок, то «мясопродукта» в городах сильно недостает. Что в августовском (1930 г.) письме Молотову косвенно признает и сам Сталин, требуя расстрелять «всю группу вредителей по мясопродукту» и обязательно сообщить об этом в печати — на радость голодным трудящимся.

Этого, впрочем, недостаточно, и 13 сентября 1930 г. в очередном письме он настойчиво предлагает Молотову расширить и углубить конкретную работу с массами:

Причем, как следует из письма, вождь требует увязать это с публикацией показаний арестованных «англо-мерзавцев» из фирмы Виккерса («подготовив их тщательно, спустя дней 5 после опубликования показаний о вредителях по мясу, рыбе и т. п.»). Очевидно, чтобы у населения возникло ощущение смычки внешних и внутренних врагов. Будущий «лейтмотив “освещения” показаний» со стороны нашей печати Сталин формулирует так: мы все раскрыли, нам все известно о кознях буржуазии и их разбойников-поджигателей и вообще вредителей, и мы им накладем по шеям.

Народ таким образом приободрен. В декабре 1930 г. на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в резолюции по докладу тов. Микояна работа Наркомснаба по линии Сюзмяса и Союзплодоовоща самокритично признана неудовлетворительной. Причина очевидна:

Ну, теперь-то дела наверняка пойдут в гору! Разбойники-поджигатели и вредители крепко получили от народной власти по шеям, и ничто более не мешает социалистической Родине двигаться по пути к изобилию. До голодомора остается год.

Однако вернемся к «мясопродукту». Насколько его недостает? Данных в натуральном исчислении вождь мудро избегает. Чтобы не выходить за рамки его статистического дискурса, прикинем на пальцах. Общее поголовье скота в мирном 1930 г. снизилось примерно до 85–87 % в сравнении с военным 1916 г. И при этом еще доля «товарного вывоза» опустилась до 30 %. Считая долю забитого скота стабильной (что не факт), можно грубо предположить, что до советских городов в лучшем случае добредает четверть условно дореволюционного стада.

Но никто из делегатов XVI съезда на пальцах прикидывать не собирается: пальцев жалко. Сегодня в этом смысле у нас большое преимущество. Во-первых, времена стали мягче. Во-вторых, имеются более поздние высказывания Сталина, которые он сделал, по-видимому, уже забыв о былой осторожности. В марте 1939-го, на XVIII съезде, он в отчетном докладе все-таки дает цифры в натуральном выражении. Зря, конечно. Лучше бы не надо.

^{Источник: Сталин И.В. Отчетный доклад на XVIII съезде партии о работе ЦК ВКП(б) 10 марта 1939 г. [Электронный ресурс]. URL: https://www.marxists.org/russkij/stalin/t14/ t14_57.htm.}

Исходя из представленных Сталиным на XVI съезде процентных отношений ряда советских лет к 1916 г. и представленных им же на XVIII съезде (и десяти лет не прошло!) натуральных показателей за 1916 г., не поленимся восстановить отсутствующие натуральные показатели за 1927–1930 гг., которые в докладе XVI съезду он предпочел заменить процентами.

^{Примечание. Данные восстановлены по докладам И.В. Сталина на XVI и XVIII съездах ВКП(б).}

^{Источники: Сталин И.В. Отчетный доклад на XVIII съезде партии о работе ЦК ВКП(б) 10 марта 1939 г. [Электронный ресурс]. URL: https://www.marxists.org/russkij/stalin/t14/ t14_57.htm; Он же. Политический отчет ЦК XVI съезду ВКП(б) 27 июня 1930 г. // Сочинения. Т. 12. М.: Госполитиздат, 1949. С. 276.}

Цифры по самым катастрофическим годам голодомора (1931 и 1932) в отчетных докладах ЦК не упоминаются ни прямо (в натуральном исчислении), ни косвенно (в процентах). Тем не менее даже по тем фрагментам, которые в доклады просочились, после некоторых усилий можно установить, что за две сталинские пятилетки (точнее, за 11 лет с 1928 по 1938 г.) сельское хозяйство СССР так и не сумело восстановить поголовье скота (за исключением умеренного прироста в свиноводстве), которое уже существовало в стране в 1928 г. — на закате НЭПа, до начала колхозной эпопеи.

В статистико-документальном справочнике «Россия. 1913 год» используется шаблон перевода поголовья скота разного вида к единому условному эквиваленту КРС (крупного рогатого скота). К одной голове КРС приравнивается одна лошадь, одна корова, 10 коз или овец, три свиньи. Если воспользоваться этим стандартом, данные о количестве скота из отчетных сталинских докладов можно выстроить в единый ряд с изъятиями только для 1931 и 1932 гг. Там, видимо, вообще творилось что-то невообразимое. Но и без них картинка с поголовьем достаточно выразительна: с 1928 по 1933 г. двукратное падение. Притом что данные почти наверняка приглаженные.

^{Примечание. Данные восстановлены по докладам И.В. Сталина на XVI и XVIII съездах ВКП(б).}

^{Источники: Сталин И.В. Отчетный доклад на XVIII съезде партии о работе ЦК ВКП(б) 10 марта 1939 г. [Электронный ресурс]. URL: https://www.marxists.org/russkij/stalin/t14/ t14_57.htm; Он же. Политический отчет ЦК XVI съезду ВКП(б) 27 июня 1930 г. // Сочинения. Т. 12. М.: Госполитиздат, 1949. С. 276.}

За 22 года мирное социалистическое животноводство так и не смогло подняться до уровня военного 1916 г., добравшись по общему поголовью условного КРС только до 87,2 %. Краткосрочная ремиссия частнособственнического хозяйства в свое время решила эту проблему за четыре года, начиная с 1923 г. В 1928 г. поголовье 1916 г. было превышено на 12 процентных пунктов. Диктатура пролетариата оборвала этот восходящий тренд, с помощью коллективизации обрушив поголовье минимум вдвое. На самом деле, вероятно, гораздо больше, но Сталин полных цифр не дает: результаты слишком красноречивы. Стоит также обратить внимание на асимметрию темпов роста (около 10 % в год) и темпов падения — порядка 30 % в год. Ломать не строить.

По открытым статистическим данным трудно судить о том, как в СССР с мясом и салом было «на самом деле». Да мы и не ставим такой задачи — это тема для специального квалифицированного исследования. Наша цель иная: показать, как действует советская статистика, прикрывая пропасть между жизненной практикой и пропагандистским мифом. Или, что то же самое, как статистику превращают в агиографический орнамент с узорами, издалека напоминающими цифры. Процесс закономерный: если историю унижают до средневекового героического эпоса, то и экономике того не миновать.

Однако с проникновением исследователей в архивы всплывают настоящие данные. Они подтверждают, что высшему руководству страны было все прекрасно известно. Но оно не считало это поводом для смены курса. Напротив, оно считало это поводом для завинчивания гаек, ужесточения цензуры, изоляционистской истерики и разоблачения диверсантов. Это еще раз к вопросу о реальном приоритете: не хозяйство, не народ, не прогресс, а абсолютная власть, основанная на тотальном доминировании.

В Государственном архиве РФ хранятся документы Госплана по республикам СССР. Большая часть до сих пор не опубликована. Но применительно к Казахстану эта брешь частично закрыта итальянским историком Н. Пьянчолой[99], успевшим в относительно свободные времена получить доступ к материалам ГАРФ (единицы хранения 6985/1/4/38 и 6985/1/19/105). Его работа подтверждает основной закон цифрового эпоса: чем конкретнее, тем страшнее. Чем выше по административной иерархии, тем толще слой агиографического лака.

^{Примечание. Не включена Кара-Калпакская АО (она в ту пору входила в Казахстан, и в ней в среднем было не более 5 % казахстанского скота). Таблица приведена к формату отчетных докладов И.В. Сталина. Исключены данные по верблюдам, которые представлены в источнике не по всем годам. Добавлен расчет поголовья в условном КРС и вычислены проценты относительно оптимума 1928 г.}

^{Источник: Пьянчола Н. Казахские пастухи между коллективизацией и голодом: 1928–1934 гг. // Казахстан и Россия: общества и государства. М.: Права человека, 2004. С. 79–113.}

Во-первых, здесь есть данные за 1931–1932 гг., которые не удалось реконструировать по сталинским докладам на партийных съездах. Они дополняют общую картину провала: для Казахстана примерно впятеро. Во-вторых, интересно точное совпадение переломных дат: выраженный оптимум в 1928 г. и после него обрушение, синхронное с началом коллективизации. В-третьих, в счастливое время НЭПа годовой прирост в Казахстане тоже идет со средними темпами до 10 % в год, а обвал после 1929 г. осуществляется в разы быстрее. Отсюда, в-четвертых, понятна скрытая от общественного мнения демографическая катастрофа казахских скотоводов: в отличие от «пашенных» территорий у них нет растительной альтернативы, все пищевые традиции и ресурсы замкнуты на скот. Восстановление утраченных стад требует заметно больше времени, чем реставрация растениеводческого хозяйства, для которой в нормальных условиях довольно одного сезона.

Если верить советскому справочнику 1958 г., на 1913 г. население царской империи (в условных границах СССР 1940 г.) было 159,2 млн[100]. Актуальное население СССР на 1940 г. обозначено как 191,7 млн. Не выходя за рамки официальных данных, несложно вычислить, что «мяса и сала» в убойном весе перед Первой мировой войной в России на душу населения приходилось 31 кг, а перед Второй мировой войной — 24 кг. До конечного потребителя едва ли доходило более 15 кг — часть продукции теряется и списывается из-за негодных условий хранения, изымается в оборонные и номенклатурные фонды, идет на экспорт и пр. Среднему гражданину СССР в итоге достается заметно меньше. Насколько меньше, нам не скажут.

Сравнение с дореволюционными показателями затруднено и потому, что советские цифры предельно обобщены. К тому же они всегда содержат неизвестную нам долю приписок. Наконец, справочник 1958 г. дает оценку производства, но не потребления. Даже если поверить, что отчетные данные правдивы, произведенному «мясу и салу», прежде чем попасть на стол трудящихся, предстоит хромать через несколько инстанций, от бойни до системы распределения, стратегического складирования, торговли или общепита, на каждом этапе теряя реальный вес (и, скорее всего, полнея в отчетности). Поэтому данными о социалистическом «мясе и сале» на этапе конечного потребления нас не балуют. Возможно, из гуманных соображений, чтобы не бередить душу.

Нормальная дореволюционная статистика, исходя из цифр о проданном и оплаченном продукте, оценивает и потребление тоже. В справочнике «Россия. 1913 год» в таблице на с. 305 указано среднее потребление «мяса, сала, птицы» во всей Российской империи — 29 кг в год. В полтора-два раза больше, чем косвенная (скорее оптимистичная) оценка для СССР перед Великой Отечественной войной. Хотя надо сделать поправку на учет птицы, которую советский справочник игнорирует. Высокое качество дореволюционной статистики позволяет сравнить душевое потребление чистого мяса (без птицы и сала) на селе и в крупных городах с населением более 50 тыс. человек. Отличие разительное: в городах съедали свыше 4 пудов мяса на душу в год (65–70 кг), на селе — всего 0,3 пуда (5 кг). Глубокие различия в структуре питания горожанина и крестьянина не новость и не исключительная особенность России. Село исстари питалось «бесплатными» плодами собственного растениеводства, а дорогое мясо предпочитало продавать в город, чтобы на вырученные деньги (твердые!) купить промышленных товаров. Поэтому и процент «товарного вывоза» до революции был относительно высок: для хозяйствующих субъектов это было экономически целесообразно.

В итоге средний горожанин Российской империи перед Первой мировой войной потреблял около 200 г мяса в день; в Москве и Петербурге несколько больше, что подтверждается альтернативными (медицинскими и ветеринарными) сводками, где тоже говорится примерно о полуфунте мяса в день на горожанина. Понятно, распределение было асимметричным, но речь не о том. Советские города приблизились (во всяком случае, нам об этом сообщает официальная статистика) к этим показателям не ранее 60-х годов XX века, когда Хрущев после очередного хлебного кризиса и Новочеркасского расстрела начал массированные закупки фуражного зерна за границей.

Из чего, конечно, не следует, что отсутствующее в городах мясо оставалось в колхозах и от него ломились столы сельских тружеников. Увы — после коллективизации мясо на несколько десятилетий стало дефицитом как на селе, так и в городе.

Параллельно с обжористым официальным эпосом общество развивало свой, голодноватый и более близкий к действительности. Он запечатлен в могучих напластованиях анекдотов на гастрономическую тему. Интересно, что после возвращения к рыночной (ну, ладно, полурыночной!) экономике они резко утратили актуальность и сегодня воспринимаются скорее как ментальный антиквариат. Но для советского человека это была повседневная реальность.

— Что такое: длинное, зеленое, колбасой пахнет?

— Электричка из Москвы в Калинин.

Наверно, для людей, не живших при советской власти, требуются пояснения. Калинин — это нынешняя (и позапрошлая тоже) Тверь. Люди оттуда (как, впрочем, и из Калуги, Смоленска, Ярославля, Рязани и пр.) ездили закупать «мясопродукт» в столицу, которая снабжалась колбасой по особому режиму и где она действительно была в открытой продаже.

^{Плакат 1934 г. Автор Е.О. Георгиева. Член Союза художников СССР. Училась в Софии, Праге, в московском ВХУТЕМАСе. Сотрудничала с журналом «Пионер». Автор живописных полотен «Портрет Крупской», «Луганский цех, в котором работал Ворошилов», художественной серии «Брянский машиностроительный завод», «Женщины Дагестана» и др. Источник изображения: https://twitter.com/ sovietvisuals/status/783141502750818304}

— Можно ли на верблюде доехать из Москвы до Владивостока?

— Нельзя: в Свердловске съедят.

(Только не надо грязи: имелось в виду, что съедят верблюда). Ну и т. д. Вроде печальной пародии на Крылова: «В Воронеж как-то Бог послал кусочек сыра…».

Коллективизация привела к многократному снижению потребления «мясопродукта» в городах. На селе, как уже говорилось, оно и раньше было низким. Советская агиография утверждает, что таким образом дальновидный вождь укрепляет державу и готовит народ к исторической победе над Гитлером. Между прочим, в этом есть свое рациональное зерно: как показывает исторический опыт, нищие и голодные народы воюют отчаяннее сытых и благополучных. Кроме того, мобилизационная экономика, с ее отлаженным механизмом изъятия ресурсов из регионов и их концентрации в центре, лучше подходит для войны. Правда, хуже для мирного развития. Но это опять вопрос «самоочевидных» ценностей и вытекающих из них приоритетов.

В советской коммуникативной памяти прочное место занимает повесть о том, как тайные враги и вредители исподволь разрушали здоровье и духовные скрепы советского человека с помощью зеленого змия.

В беседе с иностранными рабочими делегациями 6 ноября 1927 г. в ответ на вопрос о введении в СССР водочной монополии тов. Сталин объясняет ее вынужденный и временный характер: во-первых, чтобы не допустить усиления частного капитала; во-вторых, чтобы должным образом регулировать производство и потребление водки; в-третьих, чтобы в будущем отменить и то и другое. В целом стратегию большевиков на водочном фронте он описывает так:

Реализации человеколюбивых устремлений, как всегда, мешает враждебное окружение. В данном случае это страны Балтии, Польша и Румыния. Они бряцают оружием и лелеют замыслы. В письме Молотову от 1 сентября 1930 г. Сталин вскрывает агрессивные планы только что возникшего в его стратегическом сознании военного блока:

Сталинская арифметика нуждается в пояснениях. Если мирный состав армии увеличивается с 640 до 700 тыс. (плюс 60 тыс.), то это никак не тянет на 40–50 дивизий: в дивизии не менее 10 тыс. бойцов. Стало быть, имеется в виду подготовка новых 60 тыс. человек только командного состава, чтобы в случае войны иметь готовое руководство для развертывания набранных по призыву 40–50 дополнительных дивизий общей численностью порядка 500 тыс. человек.

Что касается экономики, то здесь все логично. Раз плановое социалистическое хозяйство в действительности нацелено не на удовлетворение платежеспособного спроса населения, а на удовлетворение геостратегических расчетов вождя, произвести необходимого количества товаров народного потребления оно не может. Следовательно, не удается обеспечить возврат напечатанных денег в казну (или, что по сути близко, связать денежную массу массой произведенных товаров и услуг). Удачный способ наполнить экономическим смыслом эмитируемые ради милитаризации рубли — елико возможное наращивание монопольных продаж самого простого в производстве и коммерчески выгодного продукта. Вертикаль печатает деньги, выдает ими зарплату, а в качестве экономического наполнения гонит алкоголь. По-партийному отбросив ложный стыд и забыв трехлетней давности обещания в будущем «ликвидировать вовсе продажу водки». Чего только не пообещаешь ради укрепления международной солидарности трудящихся и социального мифа. Обычное дело.

Через две недели, 15 сентября 1930 г., дисциплинированное Политбюро ЦК принимает решение:

В публичном документе, как видим, элементы ложного стыда все же присутствуют: «ввиду явного недостатка», а также для борьбы с «очередями и спекуляцией». Все во имя человека, все для блага человека.

Округленно считая тогдашнюю численность населения в 155 млн человек, прикинем ожидаемый результат на душу: 0,6 ведра. Ведро как довоенная мера объема — 12,3 л. Итого более 7 л спирта в год. В структуре населения (грубо) 75 млн мужского и 80 млн женского пола. Из них примерно 45 млн мужчин от 18 лет и старше. Итого, если брать только сильный пол в зрелом возрасте, получаем на мужскую особь по два ведра спирта, 4–5 ведер водки, учитывая, что «рыковка» была по крепости слабее классических 40° (обычно от 30° до 38°). Итого, оценочно, около 50–60 литров (100–120 бутылок) национального напитка в год на душу взрослого мужского населения; 8-10 поллитровок в месяц. Хотя, конечно, женщины и дети тоже изо всех сил помогали.

Расчет заведомо условен, потому что вовсе не факт, что запланированные СНК 90 млн ведер спирта действительно удалось выкурить: социализм же! Кроме того, непонятно, как трактовать поставленную партией задачу: 90 млн ведер — это в дополнение к уже существующему объему (чистая прибавка) или общее итоговое производство, включая ранее существующие мощности?

В России 1913 г. (одноименный сборник, с. 310) среднедушевое, в расчете на оба пола, потребление водки в сорокаградусном эквиваленте оценивается в 0,6 ведра (7,4 л) в год. Значительная часть потребления обеспечивалась самогонкой. Оно оставалось близким к стабильному в течение завершающего пятилетия перед Первой мировой войной (если взять интервал в 10 лет, скорее видна тенденция к медленному росту). Но в 1931 г. партия инициирует 0,6 ведра уже спирта на душу. Допуская, что до сталинской «реформы» пили примерно так же, как до революции, можно думать, что «реформа» (если ее удалось претворить в жизнь в полном объеме) как минимум удвоила душевое потребление.

Вот нехитрые вопросы из «Сборника задач противоалкогольного содержания» М.М. и С.М. Беляевых (М., 1914), на который ссылается известный историк хлебного рынка и железнодорожного транспорта М.А. Давыдов[104] в своем анализе советских мифологем:

«60. В прошлом (1913) году население России выпило (приблизительно) 2.000.100.000 бутылок водки. 13.334 бутылки, уставленные в ряд одна за другою, занимают расстояние в 1 версту. Сколько верст займут все выпитые бутылки, если их уставить таким же образом?

<…>

90. Каждый русский выпивает в год (на круг) по 12 бутылок водки. Если бы он вместо этого яда съедал то количество хлеба, из которого выкуриваются эти 12 бутылок.».

Из этих душеспасительных задачек, между прочим, следует, что авторы оценивают численность населения Российской империи на 1913 г. в 167 млн человек (2000 млн бутылок делим на 12, получаем 167 млн, что соответствует официальной статистике тех лет без учета Финляндии). Значит, под термином «каждый русский» имеются в виду все подданные империи — без учета национальностей, от мала до велика и от Варшавы до Анадыря. Заодно косвенно убеждаемся в адекватности нашей оценки: если в 1913 г. на нос в среднем приходилось 12 бутылок в год, то в 1931 г. на него упало еще примерно столько же. Скорее больше, потому что население СССР уменьшилось в сравнении с царской Россией примерно на 20 млн человек.

В официальных цифрах, добытых одним из самых внимательных исследователей сталинского периода О. Хлевнюком в Государственном архиве РФ (ГАРФ, ф. Р-5446, оп. 89, д. 855, л. 144), история выглядит так. Казенное производство водки в СССР выросло с 30 млн декалитров в 1924/25 хозяйственном году до 81 млн декалитров в 1952 г.[105] В пересчете на душевое потребление заметное расхождение с нашим условным расчетом: если на 1925 г. округленно принять население СССР в 145 млн человек, получается около четырех казенных бутылок на нос. Остальное, как прежде, добирали за счет самогона. В 1952 г. (округленно 185 млн населения) стало почти девять официальных бутылок. В любом случае налицо увеличение в 2,5 раза. Хотя с задачей выкурки 90 млн ведер спирта (111 млн декалитров, около 240 млн декалитров водки) советская промышленность все-таки не справилась, опять показав втрое худший против плана результат.

Так или иначе, с тех пор водка в СССР становится главным предметом массового спроса и производства. Когда в середине 80-х Егор Лигачев при активной поддержке Михаила Горбачева затевал свою антиалкогольную кампанию, руководитель Госплана Николай Байбаков на заседании Секретариата ЦК осторожно предупредил, что в плане на 1985 г. водка занимает 24 % товарооборота и сокращение продаж чревато опасной разбалансировкой бюджета[106]. Что в конце концов и произошло — не только из-за антиалкогольной кампании, но и главным образом из-за многолетней привычки к необеспеченной эмиссии. Кампания борьбы с зеленым змием — естественным союзником госмонополии — лишь приблизила очередной хлопок раздутого рубля. Последний советский премьер Н.И. Рыжков свидетельствует, что по плану 1985 г. от реализации алкогольных напитков намечалось получить 60 млрд руб. прибыли. Административная борьба с пьянством сократила этот объем почти вдвое — до 38 млрд в 1986 и 35 млрд в 1987 гг.[107]

^{Антиалкогольный плакат 1929 г. Автор Д.А. Буланов. Декоратор Ленинградского АКАДЕМИЧЕСКОГО МАЛОГО ОПЕРНОГО ТЕАТРА, АВТОР И ОФОРМИТЕЛЬ ДЕТСКИХ КНИГ И РЕКЛАМНЫХ ПЛАКАТОВ ЛЕНИНГРАДСКОГО ЗООПАРКА. РЕПРЕССИРОВАН В 1941 Г., ПОГИБ В ЗАКЛЮЧЕНИИ в 1942 г. Посмертно реабилитирован. Источник изображения: https:// commons.wikimedia.org/wiki/File: 1929._Папа,_не_пей. jpg}

Е.К. Лигачев, у себя в Сибири насмотревшийся, что творит алкоголь с людьми и хозяйством, действовал, конечно, из лучших побуждений. Как и положено советскому руководителю, не слишком задумываясь, откуда ноги растут. Похоже, ему просто не приходило в голову, что, воюя с водкой, он воюет с наследием великих сталинских свершений и таким образом подрывает финансовые основы вертикали. Очередной пример советского невежества, или, выражаясь более выспренно, конфликта между теоретическими установками и хозяйственной практикой. Начальство хочет как лучше, в меру способностей решает задачу сохранения иде-ократической системы и себя при ней, но получается опять как всегда: система глубоко иррациональна, попытки рациональной оптимизации ей противопоказаны. Машину, которая строилась для мобилизации, экспроприации и экспансии, трудно заставить работать на интенсификацию, реальный экономический рост и улучшение качества жизни населения. Все равно что пылесос, рассчитанный на высасывание ресурсов из людей и территорий, использовать для обратного закачивания средств в карманы трудящихся. Или с той же благородной целью запустить в транспортную сеть группу перевоспитанных карманников. Выходит бабушка из трамвая — а у нее в кармане лишний трояк. То-то радости доброй старушке!

Сталинская система была сильна уникальным в мировой истории безразличием к разрыву между официально заявленными и практически реализуемыми шагами. Для нее это было нормой: развести народ на патриотические восторги и покарать тех, кто восторгается недостаточно бурно. В соответствии с диалектическим законом единства и борьбы противоположностей советская власть параллельно (но не одновременно) с наращиванием «выкурки спирта» ведет непримиримую идейную борьбу с пьянством и алкоголизмом. Беспощадно клеймит их как родимые пятна прошлого и наследие тяжких времен капиталистической эксплуатации.

Пьяниц сурово осуждали в журнале «Крокодил», в сатирическом киножурнале «Фитиль» (главный редактор — тот самый сатирик, басно- и гимнопи-сец С.В. Михалков, который доказал историческое превосходство Рубля над Долларом), а также средствами наглядной агитации. «Злодейка с наклейкой», «Не пей, товарищ!», «Напился, ругался, сломал деревцо — стыдно смотреть людям в лицо!» — советские люди помнят эти берущие за душу средства воспитания масс. Но печатались они главным образом или до начала 30-х годов, или уже после смерти Сталина.

В 30-х непримиримая борьба с зеленым змием внезапно отходит на второй план. Вместо нее появляются ненавязчивые предложения выпить — ведь жить стало лучше, жить стало веселее. Новые общенародные приоритеты находят свое отражение в наглядной агитации.

Хитроумный нарком пищевой промышленности А. И. Микоян тонко улавливал дуновения на политическом олимпе. В изданной в 1939 г. замечательной по своему пропагандистскому значению «Книге о вкусной и здоровой пище» (раз реальной пищи не хватает, хорошо изданная книга о ней вдвойне необходима!) он так поясняет перемену отношения к выпивке: «…при царе народ нищенствовал и тогда пили не от веселья, а от горя, от нищеты… Теперь веселее стало жить. От хорошей и сытной пищи пьяным не напьешься. Весело стало жить, значит и выпить можно, но выпить так, чтобы рассудок не терять и не во вред здоровью». В этой фразе все прекрасно — и ненавязчивый отсыл к знаменитой сталинской формуле, и органичная подстройка речи под актуальные политические требования. Социокультурная система устоялась, встала на рельсы и уже сама катится в единственно верном направлении. Умные люди давно поняли, как надо писать, о чем говорить и что изображать. Движимый заботой о более лучшей и веселой народной жизни, нарком не закрывает глаза и на отдельные недостатки: в 1933 и 1934 гг. потребление водки почему-то снизилось в сравнении с самым началом 30-х. Необходимо принять срочные меры!

Водка, будучи стандартным продуктом, неплохо иллюстрирует динамику обесценивания советского рубля при отсутствии иных рыночных эталонов. В начале 60-х поллитровка «Московской особой» стоила 2 руб. 87 коп., из которых 12 коп. были ценой посуды. Довольно дорого: средняя месячная зарплата в переводе на жидкий эквивалент составляла 40–50 бутылок. Отсюда ныне забытый классический сюжет «соображения на троих», когда каждый из участников проекта инвестировал по рублю и в итоге получал в ближайшей подворотне почти полный стакан. Плюс оставалось еще 13 коп. на плавленый сырок или батон хлеба на закуску. Но если «Московской» в ближайшем продмаге не оказывалось и приходилось брать более дорогую «Столичную» (3 руб. 07 коп.), то стандартного трояка уже не хватало.

К концу 60-х «Московская» стала потихоньку вымываться из ассортимента и ее место заняла «Российская» (3 руб. 12 коп.). В мае 1972 г. вышло постановление ЦК КПСС и Совмина СССР «О мерах по усилению борьбы против пьянства и алкоголизма». Суть его заключалась в том, что руководство, как и в 1930 г., движимое неизбывной заботой о трудящихся (тогда водки нужно было больше, потому что очереди и дефицит), теперь в целях улучшения их здоровья повышает цены на государствообразующий напиток до 3 руб. 62 коп. На этикетке этой модификации в слове «водка» буквы выскакивали из горизонтального ряда вверх и вниз, за что технически грамотный потребитель назвал новый продукт «Коленвалом».

Пить из-за этого меньше не стали, но многие перешли на «чернила» — менее дорогое и менее крепкое (но еще менее полезное) пойло из разряда «плодово-ягодных вин» и прочих «вермутов». Однако и «Коленвал» недолго прослужил финансовой опорой державы: с середины 70-х его вытесняет «Экстра», которая в теории отличалась улучшенным качеством, а на деле лишь новой наклейкой и ценой — 4 руб. 12 коп. Да еще народной расшифровкой названия: «Эх Как Стало Тяжело Русским Алкоголикам!».

^{Реклама крепкого алкоголя, 1938 г. Автор А. Н. Побединский. Иллюстратор журналов «Пионер», «Вожатый», «Затейник», один из лучших советских специалистов по промышленной рекламе. Разработчик дизайна популярного в СССР журнала «Техника — молодежи». Источник изображения: http://www.kino-ussr.ru/ uploads/posts/2012-08/1344593 188_kino-ussr.ru-plakati-o-torgovle014.jpg}

^{Антиалкогольный плакат 1958 г. Автор А.Г. Мосин (1924–1979). Заслуженный художник РСФСР. Окончил Ростовское художественное училище, иллюстрировал книги Шолохова, работал художественным редактором в журнале «Дон». Источник изображения: https://www.historyworlds.ru/gallery/raznye-temy-iz-istorii/sssr1/ cccp-plakat/&fstart = 9}

К концу 70-х, на закате брежневской поры, русским алкоголикам стало еще тяжелее: накопленная рублевая эмиссия в очередной раз грозила вырваться из-под контроля, что вызвало к жизни новые бренды, из которых особенно запомнилась водка «Русская», так как она стала первой (после денежной реформы 1961 г.), чья цена выросла без изменения названия: изначально бутылка стоила 4,42, а в 1981 г. взлетела до 5,30[108]. В водочной истории СССР 1981 г. запомнился еще и тем, что повысилась цена не только содержимого, но и стеклянной тары — с 12 до 20 коп., из-за чего ценники стали оканчиваться на ноль вместо привычной двойки или семерки. Вероятно, тоже для удобства трудящихся.

Пришедший в начале 80-х Ю.В. Андропов в поисках утраченного времени и социальной поддержки попытался выступить наперекор экономической детерминанте, запустив в продажу напиток по 4 руб. 70 коп., прославившийся как «Андроповка». Она называлась просто «Водка», но расшифровывалась благодарными потребителями как «Вот Он Добрый Какой Андропов!». Впрочем, человеколюбивая инициатива завяла еще при жизни добряка из КГБ: страна погружалась в афганскую войну, цены на нефть снижались, партии и правительству не оставалось ничего, кроме ускоренной эмиссии. И, соответственно, очередного повышения цен на главный продукт внутреннего спроса.

Народный эпос на закате эры Л. И. Брежнева вполне квалифицированно описывает судьбоносные экономические тренды:

В начале горбачевской эры цена бутылки колеблется уже около 10 руб., заметно меняясь вместе с названиями от места к месту. Что, кстати говоря, есть тайный признак ослабления централизма: региональные толкачи выбивают разрешение на производство местных вариаций Главного напитка с более высокими ценами — в целях борьбы с временными трудностями.

В интегральном итоге менее чем за 20 лет средняя цена на бутылку выросла в три с лишним раза. Что тесно коррелирует с ростом рублевой эмиссии. Примерно такими же темпами росла и вся советская экономика (сегодня сказали бы ВВП), объем которой измерялся в деревянных рублях — а в чем же еще ему было измеряться при запрете на рыночную конвертацию. В переводе на человеческий язык это значит, что рост был дутым, обеспеченным в основном за счет печатного станка. Тот же продукт того же качества на ровном месте демонстрирует трехкратное увеличение производства по денежным показателям.

Куда там гнилому капитализму, который с трудом показывает 3 % ежегодного роста и страшно радуется, если получается 4–5.

К сожалению, феерический советский рост был хорош только в статистических таблицах, в отчетности партийных съездов и на плакатах с красной ломаной линией, устремленной вправо-вверх. Деньги, люди и водка (равно как и хлеб, сталь, жилье, дороги и все остальное) взаимодействуют друг с другом не только на патриотических картинках.

С отходом от тотальной монополии, планомерного поступательного развития (и, следовательно, эмиссии пустых денег) быстро сошли на нет и оба могучих пласта водочного эпоса: лицемерно-официозный, пронизанный неустанной заботой о благе трудящихся, и ответный скоморошески-низовой, из подворотни. Отныне водка всего лишь водка; не меньше, но и не больше. Сакральность эпохи выдохлась вместе с ее символами.

Но цифры остались. И губительная привычка тоже. Хотя постепенно она тоже ослабевает — вместо водки люди стали употреблять больше вина и пива. Ну и на том спасибо.

14 марта 1946 г. в интервью газете «Правда» И.В. Сталин говорит: «В результате немецкого вторжения Советский Союз безвозвратно потерял в боях с немцами, а также благодаря немецкой оккупации и угону советских людей на немецкую каторгу около 7 миллионов человек. Иначе говоря, Советский Союз потерял людьми в несколько раз больше, чем Англия и Соединенные Штаты вместе взятые».

Обратите внимание: в боях, благодаря оккупации и угону на немецкую каторгу. Итого, по Сталину, общие потери СССР в Великой Отечественной войне на круг составили около 7 млн. Позже, когда Хрущев впервые сказал о 20 млн был шок. Вполне лояльный к Сталину (и уж точно нелояльный к Хрущеву) Л.И. Брежнев увеличивает оценку общих потерь СССР до 28 млн. Не так давно некие вертикальные патриоты заговорили уже о 39 млн…

Сталину удобнее, чтобы потери были поменьше (он великий стратег, а у великих стратегов больших потерь не бывает). Брежневу и его последователям, наоборот, удобнее, чтобы потери были побольше — это подчеркивает величие жертвы и заодно объясняет, почему экономика и уровень жизни не торопятся расти. Не вдаваясь в содержательную часть (это занятие для профессиональных историков, которые, хочется верить, раньше или позже все-таки появятся), отметим амплитуду цифровой агиографии. Размах официальной оценки от 7 до 28 (39??) миллионов — недвусмысленный показатель качества советского статистического эпоса. И ведь, что характерно, никто не удивляется.

Почему хотя бы разок не попробовать сказать правду, как оно было на самом деле, без пропагандистского перекоса туда или сюда? В конце концов, это знак уважения к народу, который смог подобное перенести. Но нет, нельзя!! В их представлении народ — объект идеократического менеджмента. А значит, идеологических манипуляций. Сегодня так, завтра этак — но всегда в интересах действующего начальства.

Чтобы понять, откуда берется эпический размах и как он становится элементом социокультурного дизайна, рассмотрим такой дистиллированный источник, как прижизненно изданная книга «И. Сталин о Великой Отечественной войне Советского Союза»[109]. В ней аккуратно собраны все его публичные выступления по теме. Они заведомо не могли быть искажены его сторонниками или противниками после смерти. Бегло сопоставим фрагменты, украшенные цифрами. В цитатах они выделены полужирным шрифтом.

На параде Красной Армии 7 ноября 1941 г. Сталин говорит:

Через год, в приказе народного комиссара обороны № 345 от 7 ноября 1942 г., читаем:

Еще через год, в докладе «26-я годовщина великой Октябрьской социалистической революции» 6 ноября 1943 г.:

По мере того как дела на фронте выправляются, эпические оценки вражеских потерь понемногу становятся адекватнее. Приказ Верховного главнокомандующего № 220 от 7 ноября 1944 г.:

Приказ Верховного главнокомандующего № 5 от 23 февраля 1945 г.:

Приказ Верховного главнокомандующего № 20 от 1 мая 1945 г.:

Итого, если устранить наложение данных за пересекающиеся интервалы времени, суммарных потерь у гитлеровцев на Восточном фронте набегает без малого 16 млн. Что сей цифровой орнамент значит на самом деле? Да ничего он не значит. Разве только что в начале войны, когда дела шли особенно скверно, советскому командованию приходилось компенсировать реальные провалы совсем уж нереальным враньем. Германия голодает, истекает кровью, «еще полгода, может быть годик…». Это ноябрь 1941 г.

Анализ цифрового орнамента свидетельствует, что тов. Сталин и его последователи ради пропаганды завышают победные показатели так же непринужденно, как занижают потери. В несколько раз — за милую душу. Рутинный технологический момент обращения с населением — с цифрами и фактами в руках. В начале пути они сочиняют про марксизм и научно обоснованное светлое будущее, в середине выдумывают небывалые хозяйственные достижения, в конце, после закономерного провала, замазывают дыры кровавыми соплями и валят на врагов и вредителей. Отсюда понятный вывод: строить на основе советских официальных данных сколько-нибудь адекватную картину Большой войны и оценивать эффективность сталинского менеджмента категорически не следует. Советская статистика, как и советская агиография, не инструмент описания действительности, а инструмент конструирования победных иллюзий.

Но главная проблема коммуникативной памяти опять-таки не в этом. Куда проще — сложить победные реляции по годам и поинтересоваться: а не слишком ли, уважаемый товарищ, у вас мясисто выходит? Неужто среди 190 (170?) миллионов советских людей не нашлось нескольких десятков специалистов, способных провести такую простую проверку? Нет, нет, что вы! Никто и никогда. Во-первых, голову оторвут раньше, чем закончишь подсчет. Во-вторых, кто и где станет слушать (кроме следователя НКВД)? В-третьих, если ближе к современности. Ну, как-то неловко. Нехорошо, непатриотично. Сталин же! Победа. Всяких лимоновых-мединских-прохановых-стариковых-ямпольских набежит — замучишься избу проветривать.

Это как раз и называется: деградация социокультурной среды. Мединским-ямпольским в ней хорошо, а правде плохо. Хотя они, конечно, думают иначе: отличная среда! Просто замечательная. Ровно то, что надо. Вставшие на правильную вертикальную точку зрения персонажи хорошо кушают и размножаются в ней в геометрической прогрессии. Покуда опять всю крупу в закромах Родины не потравят и стропила не подгрызут. А когда рухнет, в очередной раз с гневом расскажут про удар в спину. Что, вообще говоря, верно: мышеловка с бесплатным сыром чаще всего бьет именно по спине. Но и по голове тоже бывает.

Эпическое вранье — знак и основа деградирующей ментальности. А следовательно, и реальности, потому что советская реальность по сути своей виртуальна. Эпосом вместо научной истории подпирают свою идентичность племена, но не нации. Средневековые вожди, но не лидеры современных государств. Раз когнитивный механизм удалось унизить до бинарного «мы» и «они» и нет никакой исторической истины, то «мы», конечно, всегда правы. А тогда какая разница, кто там кому сколько насчитал. Это и не вранье вовсе, а такая умная и полезная военная хитрость. Чтоб народ вдохновить, отмобилизовать и одержать Победу. К подсчету голосов на выборах это тоже относится.

Хорошо. Хотя уж слишком по Сорелю, который прямо говорит, что любая, в том числе ложная, идея хороша, если может овладеть массами и поднять их против врага (в его случае — против старого прогнившего мира). Но тогда чем вера и риторика большевиков отличаются от веры и риторики джихада? Кроме того, все-таки немного странно, что объектом умных и полезных военных хитростей у этих товарищей с 1917 г. выступает собственное народонаселение. Они, часом, не перепутали, с кем воюют? Какая разница была Гитлеру, что там бубнят с мавзолея про его потери. Это вопрос СССР, а не Германии. Разделение труда было четким: нацистские вожди вдохновляюще врут своему народу, советские — своему. Для обоих режимов самое страшное — простая приземленная правда. Оба вождя уничтожают ее носителей и изобретают пафосные псевдорелигиозные культы с собой во главе. Критика или даже простое уклонение от публичных изъявлений восторга отслеживаются как ересь и караются как измена.

Продолжим считать на пальцах — широко, по-сталински. Глупо претендовать на филигранную точность там, где озвученные на самом верху цифры потерь расходятся в три-четыре раза.

В 1926 г., по данным официальной советской переписи, в СССР проживало примерно 147 млн граждан. Из них 54 млн детей в возрасте до 15 лет. Непропорционально большая часть (22 с лишним миллиона) совсем маленькие, менее четырех лет от роду, — поколение НЭПа. Рождаются за год в среднем более 5 млн младенцев, умирают около 2 млн главным образом стариков. Итого средний ежегодный прирост во время НЭПа и до начала сталинских пятилеток составляет около 3 млн человек. На самом деле даже больше.

В 1930 г. советский статистик Евгений Захарович Волков при поддержке госплановского гуру Станислава Густавовича Струмилина опубликовал весьма детальное исследование демографии СССР[110]. Лучшее по тем временам. Проделал большую работу по приведению дореволюционных данных к условному контуру Советского Союза, каким тот оставался до начала Второй мировой войны. То есть свел цифровые массивы к одинаковой территории и сделал возможным корректное сравнение дореволюционных демографических цифр с послереволюционными. Приведем ту часть его сводной таблицы, которая отражает естественное движение населения с начала XX века до 1930 г.

Естественное движение — это изменение численности населения только за счет внутренней смертности и рождаемости, без учета уехавших и приехавших. В данный момент нас интересуют самые нижние строки, отражающие НЭП и его демографическое эхо (1925–1929 гг.). Но и остальные пятилетние интервалы тоже очень даже интересны. В частности, ленинский период.

^{Примечание. Данные приведены к границам СССР до 1939 г. и по состоянию на 1 января каждого года. Поэтому годовой прирост исчисляется относительно цифр следующего, а не предыдущего года. Данные за 1905, 1906 и 1907 гг. приведены согласно списку исправлений, представленных в авторском приложении Волкова. В строке «Среднее за 5 лет» для 1915–1919 гг. исправлена явная ошибка счета: в таблице Волкова средний годичный прирост показан как 1121,1 — без знака минус. В строке за 1924 г. Волков пометил звездочкой резкий прирост за счет включения в состав СССР новообразованных Бухарской и Хорезмской республик (бывшего Бухарского эмирата и Хивинского ханства), которые до того в составе населения не учитывались. Если бы не эта механическая прибавка вне рамок естественного движения, пятилетие 1920–1924 гг. показало бы средние темпы роста около 0,2 млн в год.}

^{Источник: Волков Е.З. Динамика народонаселения СССР за восемьдесят лет. М.-Л.: Госиздат, 1930.}

Как видим, у Волкова среднегодовой прирост за пятилетие до 1 января 1929 г. (перед «годом великого перелома») превышает 3,4 млн человек. Это много. Даже если предположить некоторое снижение темпов в будущем (допустим, до 3 млн/год), за две мирные пятилетки с 1928 г. страна вполне вправе была бы рассчитывать на прибавку примерно в 30 млн новых граждан. Или, отталкиваясь от цифры на 1 января 1928 г. (150,5 млн человек), к исходу 1937 г. должно быть около 180 млн.

Опубликованные Госпланом в начале 30-х годов (и позже наглухо забытые) демографические расчеты на вторую пятилетку исходят именно из этих соображений: к 1937 г. численность населения СССР была запланирована в объеме 180,7 млн. В прогнозе Госплана, пишет известный советский демограф Борис Цезаревич Урланис, «были даны две цифры численности населения: 165,7 млн для 1932 г. и 180,7 млн — для 1937 г., что означало бы прирост в 15 млн человек за 5 лет, т. е. опять-таки 3 млн в год. Почему-то за исходную численность населения была взята цифра в 165,7 млн человек для 1932 г., которая была преувеличена. В результате этого и цифра для 1937 г. тоже оказалась далекой от действительности… Фактически же в 1937 г. численность населения СССР равнялась лишь 164 млн, т. е. была на 17 млн меньше, чем по прогнозу Госплана»[111].

Для советских времен весьма смелая констатация. Но и в ней есть специфические для эпохи недомолвки. Во-первых, речь идет не о прогнозе, а о пятилетнем плане, который, как известно, закон для социалистического хозяйства. Во-вторых, цифра в 165,7 была взята за исходную численность 1932 г. не «почему-то», а по согласованию с высшим политическим руководством страны и под его прямым давлением. В-третьих, цифра для 1937 г. оказалась «далекой от действительности» не только из за «ошибки» с точкой отсчета, но и из-за систематического недобора реального населения в период между 1930 и 1937 гг. В-четвертых, по данным переписи 1937 г., численность населения первоначально составляла 162 млн человек, до 164 млн перепуганные демографы натянули ее после массовой кампании травли, развернутой в прессе по команде сверху. Урланис, конечно, все это прекрасно знает (слава Богу, профессионал), да не скажет. Иначе книгу в СССР точно не издадут, а автору надерут холку.

В работе В.Б. Жиромской цитируется выдержка из доклада замначальника ЦУНХУ А. Попова на имя И.В. Сталина в начале 30-х:

Пока все правильно: по альтернативным расчетам Волкова, средний процентный коэффициент ежегодного прироста («темп» в понимании А. Попова) составляет 2,33 %. Правда, относится он не к периоду первой пятилетки, как докладывает Попов, а к периоду НЭПа вместе с его демографическим эхом, до 1929 г.

В частности, из-за этой маленькой разницы план и провалился. Перепись 1937 г. в своем первоначальном варианте показала, что в действительности в СССР с учетом данных НКВД (заключенные) и НКО (военнослужащие) вместо ожидаемых 180,7 млн проживает 162 млн человек. Реальный среднегодовой прирост в течение 10 лет составлял не более 1,2 млн — почти в три раза хуже, чем при НЭПе. Если сравнивать с дореволюционной Россией, по натуральным числам прироста произошел откат примерно к десятилетию 1875–1884 гг., когда население в сопоставимых границах увеличилось с 69,9 млн душ до 83,5 млн со средней скоростью 1,4 млн/год — чуть выше, чем у Сталина. Поскольку в 1928 и 1929 гг. рост по инерции еще оставался высоким, ясно, что основной провал пришелся на время после 1930 г. — самый разгар первой пятилетки.

Тов. Сталин любит точные цифры. «Не удивительно, — говорит он в докладе XVI съезду партии 27 июня 1930 г., — что рабочие и крестьяне живут у нас в общем не плохо, смертность населения уменьшилась по сравнению с довоенным временем на 36 % по общей и на 42,5 % по детской линии, а ежегодный прирост населения составляет у нас более 3 млн душ»[113]. Пока это еще правда. Почти правда — если иметь в виду данные за прошедший 1929 г. Но к концу 1930 г. уже видны отчетливые признаки обвала.

Вождь благодаря счастливому устройству своей оптики их в упор не видит. Смело экстраполируя демографические темпы НЭПа, он в январе 1934 г. сообщает XVII съезду ВКП(б), что население Советского Союза выросло «со 160,5 миллиона человек в конце 1930 года до 168 миллионов в конце 1933 года»[114]. В своем обычном стиле, как об уже состоявшемся факте.

На самом деле это уже грубая ложь. 160,5 млн в 1930 г., возможно, и были в реальности — аккуратный Волков насчитал на начало года 157,8 млн. Но 168 млн в конце 1933 г. точно не было. Совсем нетрудно догадаться, с какого потолка он взял эту цифру. О том, что темпы, мягко говоря, падают, ему намекают из самых разных ведомств. Он видит за этим попытку давления, разлагающий скептицизм и предательское желание принизить достижения. То есть вредительство. Не может население социалистического СССР под его руководством расти медленнее, чем при царе! Идеократические соображения требуют, чтобы прибавка составляла никак не менее 2,5 млн в год. То есть 7,5 млн за три года. Или 168 млн к концу 1933 г. Меньше нельзя!

Чтобы прикрыть тылы, ликвидировать утечки и обеспечить партийный порядок, он в 1934 г. передает контроль над ЗАГСами в руки НКВД. Чисто советский метод борьбы с голодом: неважно, как там обстоят дела, важно, чтобы шла правильная цифра. В НКВД люди проверенные, сделают как надо. Параллельно он отстраняет от руководства статистическим ведомством своенравного Осинского, заменив его на послушного Краваля. Осинский и сам рад уйти — лавры фальсификатора его не прельщают. Но сажать вредителя вождь пока не спешит — успеется.

Зато 1 сентября 1935 г. принимается специальное Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О постановке учета естественного движения населения». В нем констатируется явно неудовлетворительное состояние учета до передачи ЗАГСов в ведение НКВД (то есть до 1934 г., во время голодомора; после передачи цифра, понятно, должна пойти веселее). Причина же временных трудностей и несуразиц кроется в том, что «органы учета часто использовались классовыми врагами (попы, кулаки, бывшие белые), пролезшими в эти организации и проводившими там контрреволюционную, вредительскую работу, скрывая рост населения путем недоучета рождаемости и явно преувеличивая смертность населения путем регистрации по нескольку раз смертей одних и тех же лиц»[115].

Известное дело: попа и бывшего белогвардейца хлебом не корми, дай только пролезть в органы учета и там недоучесть рождаемость и несколько раз зарегистрировать смерть одних и тех же лиц с целью затормозить победное шествие. А главное, распространить эту контрреволюционную практику синхронно на все ЗАГСы Черноземной зоны, Украины, Казахстана, Средней Азии и Северного Кавказа. А еще они засуху катастрофическую на СССР накликали. И мороз.

К концу 1935 г. Сталин чувствует себя уже достаточно защищенным от демографических данных. 1 декабря 1935 г., на совещании передовых комбайнеров и комбайнерок, он произносит фразу, которая облетела весь мир:

Замечательно. Однако к реальному демографическому счету, которым в те времена занималось Центральное управление народно-хозяйственного учета при Госплане СССР, это заявление, равно как и заявления на XVII съезде, уже не имеет никакого отношения. Вождь рассказывает о том, что было шесть-семь лет назад, до начала колхозной эпопеи. Руководители ЦУНХУ, увидев (точнее, услышав) цифры, озвученные с высокой трибуны, испытали священный ужас и трепет. С одной стороны, Сталин всегда прав — и это очевидно всему миру. С другой — уж в своей-то узкой сфере профессиональной ответственности они лучше кого-либо понимают, что на самом деле населения в стране на несколько миллионов меньше и его реальная численность по сравнению с 1930 г. практически не увеличилась. Как быть?!

Если бы они были такими же умными, как Госплан и академик Струмилин (которому принадлежит бессмертная фраза «лучше стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие»), взяли бы и задним числом тихонько переписали свои жалкие эмпирические данные под нетленные указания вождя. И все было бы прекрасно. Если, конечно, никто не стукнет наверх с целью разоблачить очковтирателей и сесть на их место. Однако в поникших головах начальников ЦУНХУ еще не истреблена была дореволюционная химера совести и профессиональной ответственности перед страной, партией и лично вождем. Вот в чем беда. Они, бедняги, решили, что тов. Сталин кем-то введен в заблуждение и их профессиональный долг — ему об этом сообщить. Эта была катастрофическая ошибка.

Частный случай М. Курмана

Михаил Вениаминович Курман (1905–1980) в момент проведения переписи 1937 г. был начальником сектора населения ЦУНХУ Госплана СССР. Весной 1938 г. арестован, в 1948 г., отсидев свои 10 лет, освобожден. Затем еще раз арестован и вышел на свободу лишь в 1955 г. Итого пребывал во врагах народа более 15 лет. После освобождения жил тихо, сочинял аккуратные научные статьи. Его воспоминания были наговорены на магнитную пленку в начале 60-х годов, с тех пор в России так и не изданы, только во Франции. Текст есть в Интернете[117]. Простите за пространное цитирование, но оно многое объясняет.

«Арестовали меня 22 марта, а осудили примерно через полгода, 29 сентября. Это осуждение последовало сразу же за опубликованием в печати решения правительства, которое признало перепись населения 1937 года вредительской. Через два дня состоялся суд, где я и узнал подробно, в чем же меня обвиняют.

Первый пункт обвинения звучал очень грозно. Я обвинялся в том, что распространял клеветнические инсинуации по адресу вождя партии товарища Сталина, утверждал, будто бы он фальсифицировал данные о численности населения на XVII съезде партии. В чем было дело?

Последние более или менее известные данные о численности населения СССР относятся к концу 1931 года. Что же касается двух последующих лет — 1932 и 1933, то для них был характерен очень большой неурожай на значительной территории Советского Союза — на Украине, в Центральной Черноземной области, на Кубани, в Поволжье…».

Про вклад коллективизации многократно битый Михаил Вениаминович молчит, предпочитая обтекаемую официальную формулу: большой неурожай, без объяснения причин. Кто в курсе, догадается. Кто не в курсе, волен верить рассказам вождя про засуху и морозы. Мемуариста с его лагерным опытом еще как можно понять. Что правда, то правда: неурожай действительно был. Или, правильнее, урожая не было. А что от него осталось, выгребли специально обученные товарищи в рамках борьбы за «товарный вывоз».

«…В результате естественный прирост за эти годы был крайне мал, а в отдельных случаях оказался даже отрицательным. В таких условиях мы в тогдашнем ЦУХНУ закрыли все данные о населении, объявили их запретными. Последняя цифра, которая была опубликована, относится к 1 января 1933 года. После этого никаких данных не публиковали, но для себя вели счет. Каково же было наше удивление, когда на XVII съезде партии Сталиным была названа цифра населения, которая расходилась в сторону завышения против нашего исчисления миллионов на восемь. По моему настоянию, тогдашний начальник отдела статистики населения и здравоохранения венгерский эмигрант Сикра обратился к тогдашнему начальнику ЦУНХУ Осинскому с вопросом, откуда Сталин взял цифру населения, названную на съезде. Мне потом говорили, что Осинский имел разговор со Сталиным на эту тему, и Сталин ответил, что сам знает, какую цифру ему называть. Правда, в печатном тексте численность населения была уменьшена на миллион против устного выступления Сталина. Тем не менее она была сильно завышена. И вот мое, так сказать, профессиональное выступление по поводу правильности цифры было квалифицировано следствием как клеветническая инсинуация по адресу вождя партии, приписывание ему фальсификации цифры населения на партийном съезде.

Второе обвинение было не менее интересным. После того, как были получены первые итоги переписи населения 1937 года, естественно, обнаружился значительный разрыв с той цифрой, которую следовало ожидать, судя по выступлению Сталина на XVII съезде партии. Тогда и предложили мне, как руководителю статистики населения СССР, дать объяснение по поводу расхождения между данными текущей статистики и переписи. Я долго отказывался, но меня все же заставили такой документ подписать. Его подписали Краваль — к этому времени начальник ЦУХНУ — и я, как заместитель начальника отдела статистики населения и здравоохранения, руководитель статистики населения.

В этом документе я написал, что перепись населения — точная операция, максимальная ошибка может оцениваться, примерно, в один процент. Это составляет для Советского Союза примерно 1,7–1,8 млн человек. Что касается остального расхождения, то оно, по-видимому, может быть отнесено за счет того, что текущая статистика не имеет ряда данных. Ну, например, написал я в этом документе, — кстати говоря, он был помечен специальными литерами и направлен в адрес только руководящей группы правительства и партии, — у нас совершенно нет данных о смертности в лагерях. Далее указывалось, что у нас нет данных об уходе населения из восточных районов страны — из Казахстана, Туркменистана, Узбекистана, Таджикистана — вместе со скотом в Персию и Афганистан.

Вот эти мысли, эти два высказывания были квалифицированы как сугубо контрреволюционные, как клевета на органы, — будто в лагерях у нас никто не умирал и только враг народа мог придумать такие объяснения. Это было второе обвинение.

Все это было увязано с существованием в ЦУНХУ правотроцкистской контрреволюционной организации. Я, согласно этой версии, был членом организации и выполнял ее поручения. Мало сказать, что я был удивлен такими обвинениями. Я был поражен самой их возможностью. Но делать было нечего».

Курману дали 10 лет. Ему сильно повезло — выжил благодаря стечению благоприятных обстоятельств. Был настоящим советским патриотом, в первые годы на следствии и даже в лагере свято верил, что с ним произошла чудовищная ошибка, а в целом в стране все идет правильно. Вот только с демографией что-то не так…

В.Б. Жиромская отыскала в архивах объяснительные записки Краваля и Курмана по поводу той вредительской переписи. Это уже не мемуары, а официальные документы с подписью, печатью и датой. В январе 1937 г. встревоженный начальник ЦУНХУ Иван Краваль письменно докладывает правительству, что, по предварительным результатам переписи, в СССР получается всего 156 млн человек без населения, переписанного в особом порядке НКВД и НКО (ГУЛАГ и Красная армия), а также без пассажиров поездов и пароходов, находившихся во время переписи в пути. Реакция правительства нам неизвестна. Вряд ли оно сильно обрадовалось и поспешило с докладом наверх, там хорошо помнили, что согласно пятилетним планам к 1937 г. ожидалось более 180 млн из рабоче-крестьянского расчета по 3 млн в год за 10 лет. Дело отчетливо пахло керосином, а по правилам вертикальной номенклатуры кто с цифрой пришел, тот за нее и отдувается.

Кравалю ничего не остается, как в середине марта писать уже лично Сталину. Врать ему он не смеет (а, пожалуй, зря — вождю требовалось именно это). За счет контингента НКВД и НКО (в сумме около 6 млн человек) общую численность переписанного населения удалось дотянуть до 162 млн. Что, конечно, катастрофа, имея в виду публично заявленную Сталиным еще четыре года назад цифру в 169 (в печатном варианте 168) миллионов.

Будь Краваль посмелее и посообразительнее, он бы понял специфическое отношение Сталина к статистике. Раз число, озвученное с трибуны XVII съезда, можно потом (в печатном варианте доклада) снизить на миллион, почему нельзя аккуратно подправить и данные переписи, которые вообще еще никто не видел?! Его же не правда интересует, а победы. Статистика для вождя есть орудие классовой борьбы. А классовая борьба есть орудие укрепление диктатуры. Так что врать о великих достижениях — святая обязанность каждого верного большевика. Духовная скрепа, если пользоваться современным термином. Краваль же со своей дурацкой добросовестностью только под ногами путается. Нет чтобы взять на себя ответственность и улучшить перепись с самого начала, не создавая вождю лишних проблем. Тогда начальника ЦУНХУ в худшем случае расстреляли бы за очковтирательство — и концы в воду. А теперь пыль глотать замучаешься, как удачно выразился один выдающийся наследник этой системы ценностей.

Но Краваль не смеет понять и поверить, чего на самом деле от него ждут наверху. Он бы, может, и готов, но свои же подчиненные донесут! Тот же верноподданный партиец Курман. А сам, брат, виноват: запустил кадровую работу, допустил расхлябанность и падение дисциплины. Все должны ходить строем и по ниточке; если начальник дал команду врать — врать хором, без тени сомнений, с глазом навыкате… Вместо этого неудачливый начальник ЦУНХУ с отчаянием обреченного сообщает вождю всю правду, как есть. В письменном виде.

Особенно болезненный провал населения, судя по его отчету, зафиксирован на Украине и в Казахстане. Что касается РСФСР в целом, то наблюдается даже рост на 11,7 % в сравнении с данными 1926 г. (Выходит, за две великие сталинские пятилетки на круг прирост чуть более одного процента в год. Средняя физическая прибавка примерно как в пореформенной России Александра II. Вдвое хуже, чем у его внука, Николая Кровавого. Втрое хуже, чем при НЭПе… Явная идеологическая диверсия!!) Кроме этого, даже в РСФСР, не говоря про Украину и Казахстан, по 11 регионам перепись установила не торможение роста, а прямое уменьшение численности населения. В том числе в главных житницах России: АзовоЧерноморский край, Северо-Кавказский край, Куйбышевская, Воронежская области. В черноземной Курской области вообще беда, падение на 14,3 %. В АССР Немцев Поволжья — на 14,4 %. В Саратовской области — на целых 23 %.

Тут уместно еще раз вспомнить воспетый советской пропагандой голод в царской России 1891–1892 гг. В демографической летописи, составленной Е.З. Волковым, соответствующее пятилетие выглядит так:

^{Источник: Волков Е.З. Динамика народонаселения СССР за восемьдесят лет. М.-Л.: Госиздат, 1930.}

Во-первых (благодаря наличию старых запасов, общинной солидарности, консервативности демографического поведения русской деревни, помощи от государства и волонтеров), тогдашние трехлетние неурожаи демографически отразились только в одном 1891 г. (напомним, данные представлены на 1 января каждого года). Во-вторых, провал проявился лишь в двукратном снижении коэффициента прироста: рост продолжался, просто вдвое медленней; через год он вернется к статистической норме тех лет, через два ее превысит. В-третьих, средняя годовая прибавка за пятилетие в итоге составила более 1,5 млн человек. У Сталина же после 1928 г. средний прирост сполз заведомо ниже 1,2 млн в год и застрял на этом уровне на две пятилетки! При значительно большей расчетной базе и двух годах благополучной нэповской инерции, включенных в интервал.

Если округленно взять 150,5 млн населения на начало первой пятилетки (данные на январь 1928 г.) и 162 млн на конец второй, то процентный коэффициент прироста (в понимании Волкова) за это великое десятилетие оказывается около 0,75. Хуже, чем в одном-единственном самом тяжелом году дореволюционного голода. Можно проявить сострадание к ЦУНХУ и поверить в вымученную им оценку населения на 1937 г. в 164 млн. Тогда среднегодовой коэффициент составит 0,9 — все равно вдвое хуже эпохи Николая II.

Наконец, надо все-таки учитывать, что между 1891 и 1937 гг. прошло без малого полвека, и за это время человечество худо-бедно продвинулось в смысле медицины, родовспоможения и борьбы с инфекциями. Именно инфекции были основной причиной сверхсмертности в 1891 г. В 1929–1934 гг. эпидемий, слава Богу, не было. Зато была коллективизация.

Здесь не обойтись без неиссякаемого сосуда джугафилической мысли в лице А.П. Паршева. По-ленински стращая граждан ужасами конкурентной экономики, он как нечто самоочевидное сообщает, что в случае открытия экономических границ «деревня будущего сможет прокормить населения не более, чем в 1914 г. — до 90 млн человек, из них всего 15 млн горожан. Напомню, что тогда ежегодная смертность от голода и болезней, связанных с недоеданием, исчислялась десятками и сотнями тысяч»[118].

Простите, но в 1914 г. в Российской империи проживало почти вдвое больше! Минимум 165,7 млн человек без учета Финляндии[119]. Или, как мы между делом проверили с помощью антиалкогольного задачника, около 167 млн. При этом в городах 26,8 млн[120]. И всех тогдашняя деревня с грехом пополам кормила. Уж получше, чем при большевиках. Еще и на экспорт оставалось.

Чисто по-человечески хотелось бы понять — откуда он взял свои 90 млн для 1914 г.? Это уровень до 1890 г., на одно поколение раньше, в середине царствования Александра III. Да и то не для всей Российской империи, а лишь для территории, условно обрезанной под контур довоенного СССР. Господи, что же советская власть сделала с отечественными мозгами… Отсюда же, как у П. Краснова, и байка про ежегодную смертность от голода в сотни тысяч.

На самом деле такого элементарно не было. Систематическое недоедание и бедность — да. Эпидемии — да. Смертность (особенно детская) и вправду была очень высока, а во время эпидемий подскакивала до уровня катастрофы. Но не ежегодно, а в одном исключительно несчастном 1891 г. В котором тем не менее общий прирост населения все равно продолжался, а не обращался в ноль или в минус, как у Сталина в 1931–1934 гг. В целом пореформенная капиталистическая Россия по ключевым демографическим показателям держалась в рамке европейских трендов, а по натуральному приросту их уверенно опережала. Но после 1917 г. страна пережила три немыслимых провала — один ленинский и два сталинских. О которых советский человек не знает и знать не хочет.

Именно в этом неизбывная сила СССР. Ежели, как считает Паршев, дореволюционная точка отсчета и вправду равна 90 млн, то ко Второй мировой войне население, понятно, удвоилось. Вот вам «с цифрами и фактами» результат отеческой заботы вождя о народе!! Все советские школьники знают, что при царях крестьяне мерли как мухи. А про то, что в годы первой пятилетки они делали это вдвое интенсивнее, чем в самом злополучном 1891 г., и что тянулся этот морок в несколько раз дольше, никому неизвестно.

Видимо, в 1929 г. климат резко поменялся? Так с мозгами, промытыми свинцом, и живем.

В общем, у Краваля получился не доклад, а явка с повинной. Наивная попытка оправдать провал в Черноземной зоне «относительно большим, по сравнению с другими областями, процентом выселенных за пределы областей кулацких элементов» главного читателя, скорее всего, только сильней разъярила.

За цифрами из объяснительной записки просвечивает локальная трагедия (на грани геноцида) немцев Поволжья. Обычно о них говорят применительно к осени 1941 г., когда под Воркуту, в Казахстан и Сибирь из Автономной Советской Социалистической Республики Немцев Поволжья (АССР НП) было выслано 365,8 тыс. человек, идентифицированных чекистами как немцы. Плюс еще 46,7 тыс. из Саратовской и 26,2 тыс. из Сталинградской областей[121]. Теперь выясняется, что и в начале 30-х годов относительные потери населения оказались самыми большими именно в немецкой автономии (-14,4 %) и в Саратовской области (-23 %). По крайней мере, для территории РСФСР.

До 1936 г. АССР НП входила в состав так называемого Саратовского края, который прекратил административное существование с принятием сталинской Конституции 1936 г. Когда писалась покаянная бумага Краваля, в образованной на месте Саратовского края Саратовской области еще оставалось значительное число немцев. Даже по фальсифицированной переписи 1939 г. (по немцам Поволжья информация в ней дается заметно скупее переписи 1926 г.) видно, что количество немецкого населения начало физически сокращаться еще до Большой войны. В 1926 г. перепись фиксирует в республике 379 тыс. немцев, а в 1939 г. (с неизвестным количеством приписок) — лишь около 366 тыс. Итого падение на 13 с лишним тысяч человек вместо ожидаемого прироста в 70–80 тыс., если исходить из ожидания скромных 1,5 % естественного прироста за год.

Часть сокращения может быть теоретически объяснена сменой записи в графе «национальность» — ради самосохранения. Но органы ЗАГС не зря были переданы под контроль НКВД! За национальностью следили строго — тов. Сталин видел замаскировавшихся врагов советской власти везде, а среди этнических меньшинств в особенности. Заделаться из немца русским или украинцем было очень-очень нелегко. Так что возможный вклад анкетных игр выглядит пренебрежимо малым на фоне державного переселения народов.

Если в среднем в течение 13 лет (!!) прирост этнической группы не просто снижается, а прямиком уходит в минус, то это уже геноцид. Масштаб народной катастрофы сопровождается и документально подтверждается катастрофой партийных элит. Из восьми первых («ответственных») секретарей обкома ВКП(б), руководивших немецкой республикой до 1938 г., семеро были расстреляны: П. Кениг, Ф. Густи, Х. Горст, Е. Фрешер, А. Глейм, А. Вельш, Я. Попок. Восьмой, М. Вегнер, по счастливой случайности отделался кратковременной посадкой. Из семи председателей ЦИК республики (после 1936 г. — председателей Президиума ВС) репрессированы шестеро: И. Шваб, Г. Фукс, А. Глейм, А. Вельш (эти двое, как видим, успели, кроме высшего поста в правительстве, посидеть и в кресле главного партийного руководителя), Г. Люфт, К. Гофман[122].

Все это еще до начала Второй мировой войны. Как малая часть величественного процесса всеобщей коллективизации, индустриализации и модернизации. Сюжет живописен и сам по себе, но для субъективного восприятия автора он сыграл особую роль. Так сложилось, что еще глубоко в советские времена, ничего не зная про великое прошлое (кроме того, что написано в учебниках и газетах), во время студенческих практик и первых полевых экспедиций автор с перерывом в несколько лет совершенно случайно столкнулся с немецкими поселениями там, где их, кажется, и вообразить было нельзя. В Республике Коми (потомки раскулаченных во время коллективизации), под Серахсом на самом юге Туркменской ССР (потомки добровольно переселившихся с Волги еще до революции немцев), а также в горной Киргизии и Алтайском крае (это уже последствия этнических репрессий 1941 г.).

Везде бросалась в глаза особая организация быта и личного ландшафта, отличающаяся от общего фона. Особенно ярко в Серахсе, неподалеку от известной всем советским школьникам Кушки — самой южной точки СССР. Жара неописуемая, как на сковороде. И вдруг в дрожащем миражном мареве аккуратно побеленные домики с цветными наличниками. И в палисадниках розы. Особенно странно это смотрелось на фоне двугорбых туркменских верблюдов и овец, которые всегда готовы сожрать любую зелень в пределах досягаемости. Здесь, значит, досягаемость была каким-то образом ограничена, причем явно не заборчиками, высота которых не превышала метра. Скорее просто благодаря внимательному отношению к скотине.

В Республике Коми и киргизских горах ситуация была не столь благостной. Прежде всего, там холодно. Местные немцы работали в колхозах, носили стеганые ватники и резиновые сапоги, были не дураки выпить. Но при этом в казенной избе в Киргизии на чистых выкрашенных полах лежали половики, а у бревенчатой стены стояло пианино со старинной немецкой надписью.

— Вот инструмент, — широким жестом начал экскурсию по своему жилью немолодой гостеприимный хозяин, аккуратно повесив ватник в сенях. Еще у него в избе был телевизор и холодильник, а в нем водка и закуска. «Инструментом» пианино в России величали разве что до войны. Сразу представилась склонившаяся над клавишами белокурая Гретхен (и она таки пришла скоро из школы, хотя звали ее как-то иначе), и еще подумалось, каково было ее бабке (деда по военному времени, скорее всего, уже не было) тащить это чудо техники в киргизскую ссылку 1941 г. Хотя не исключено, что они приобрели «инструмент» позже, когда в очередной раз обжились на новом месте. Вопреки всему.

Тогда — примерно 40 лет назад — благодаря чисто эмпирическому опыту и стало вдруг понятно, какой могучей материальной силой в организации ландшафта выступает культура. Не «нация» и тем более не какая-то там «кровь» или «почва» в идиотском арийском смысле, а именно то неуловимое, что заставляет человека вести себя так, а не иначе. «Кровь», «почва» и сами люди всего лишь материальные носители, хотя их важной роли ни в коем случае не стоит отрицать. Но главное все-таки воспитание и окружение. Только оно формирует непобедимое самоочевидное убеждение, что перед домиком непременно должны цвести розы. А если это невозможно из-за климата или в силу варварского уничтожения частного пространства, то хотя бы в колхозной избе на 15 кв. м жилой площади высоко в горах должен стоять «инструмент».

Чтобы картинка не выглядела чересчур благостной, стоит напомнить высказывание В. Набокова, который провел несколько лет в берлинской эмиграции и наблюдал социокультурный сюжет с другой стороны. Опыт его лирического героя резюмируется в искреннем желании уничтожить всю немецкую нацию «до последней пивной кружки». Запишем это оценочное суждение в графу с условным названием «плюрализм русской культуры».

В моем частном случае щупленький седоватый хозяин избы и «инструмента» арийскими статями отнюдь не потрясал. Трудился он зоотехником в коровнике и знал все — от вил и навоза до трактора и доильной системы «Елочка». Говорить по-немецки, кажется, не умел. Но за политикой следил, читал газету «Правда» и был рад пообщаться с научными товарищами из Москвы, которых черт занес в долину киргизского Нарына.

Через несколько лет, уже в горбачевско-ельцинскую эпоху, довелось еще раз побывать в Серахсе. Немецкая деревня стояла мертвая, без крыш. От цветников ни следа. Ничего намеренно злоумышленного — как только появилась дыра в железном занавесе, представители оседлой европейской культуры снялись с насиженного за сто лет места и двинулись на историческую родину. Навстречу стрессам и обидам повторной адаптации. А вместо них пришли представители культуры кочевой, для которых самоочевидно, что верблюд должен сам искать себе пропитания, на то он и верблюд. Значит, конец немецким розочкам-цветочкам. Смена приоритетов территориального менеджмента на удивление быстро отражается в состоянии обитаемого ландшафта.

Демографический сухой остаток этой грустной истории заключается в том, что до Октябрьской революции в Российской империи на круг было около 2,5 млн этнических немцев. Включая прибалтийских, волжских и всех прочих. В значимых количествах они начали стягиваться сюда еще со времен Петра и особенно Екатерины Второй. Так продолжалось более 200 лет. Немцы очень много сделали для русской науки, музыки, архитектуры, медицины, военного дела и пр. и пр. Обживались, встраивались в ткань большого российского народа, чувствовали себя своими — хотя, конечно, стремились сберечь идентичность. Наверняка имели опыт локальных бытовых конфликтов на национальной почве — как без этого. Но в целом сумма плюсов была больше суммы минусов, они по доброй воле подчинялись законам государства и были ими защищены. Вследствие чего чаще ехали сюда, чем отсюда. Сальдо миграционного баланса и естественное движение населения были устойчиво позитивными.

Но после Октябрьской революции и особенно после 1929 г. что-то в устройстве обитаемой среды сломалось. Если оставаться в терминологическом пространстве экологии, она сократила емкость и оказалась неспособной удержать и прокормить на достойном уровне то количество людей, которое кормила прежде. Миллионы людей оказались лишними, неспособными найти устраивающее их место и приспособиться. В итоге русские люди немецкой национальности в массовом порядке потянулись обратно в Германию. Которая 200 лет была для них далекой и смутной, хотя приятной абстракцией. И вот вдруг…

Нет, не вдруг! В этом все дело. Человека трудно заставить сменить насиженное место, все бросить, признать, что предки даром здесь пахали полторы-две сотни лет, и отправиться восвояси, даже толком не зная родного языка. Еще труднее заставить это сделать десятки и сотни тысяч людей. Советской власти пришлось для этого немало потрудиться. Советских немцев с помощью репрессий упорно готовили к бегству по меньшей мере в течение полувека — если считать с конца 20-х. Не то чтобы со зла или специально, а скорее как побочный эффект построения светлого будущего в одной отдельно взятой стране. Вследствие чего отдельно взятая страна стала систематически проигрывать средовую конкуренцию с соседними, более удачно организованными социокультурно-хозяйственными общностями. По всему набору ключевых признаков — от экологических стандартов и жилищных условий до качества валюты и среднедушевого дохода.

Внешне процесс отразился в торможении и обращении вспять интегрального демографического роста, в обнесении территории многослойным забором с колючей проволокой (чтобы освобожденные от эксплуатации массы не утекали слишком быстро), в снижении средних показателей обеспеченности жилплощадью в городах немецкого Поволжья до 2,5 кв. м на человека. И — само собой! — в переименовании Покровской слободы в город Энгельс, а Екатериненштадта в Марксштадт.

Аналогичные прогрессивные изменения происходили с советскими евреями, советскими греками, советскими украинцами… Не говоря про алан, вайнахов, поляков, прибалтов, финнов и все прочие сомнительные народы. В том числе — о чем мы слышим реже — и с советскими русскими. Начиная с самых толковых, образованных, богатых и поэтому чуждых большевикам. Разница в том, что евреям, немцам, полякам и многим другим хотя бы теоретически можно было надеяться пробиться назад на ставшую вдруг невероятно притягательной историческую родину. А у русских запасной исторической родины нет. От оккупационного режима большевиков им оставалось либо бежать на чужбину, куда глаза глядят (Харбин и Стамбул на востоке, Прага, Берлин, Париж на западе), либо приспосабливаться.

14 марта 1937 г., одновременно с Кравалем, свою подсудно-покаянную бумагу представляет и Курман. Он в ведомстве не первое и даже не второе лицо, спрос с него меньше. Кроме того, его текст составлен умней и округлей — насколько это возможно в их безумной ситуации. А может, так кажется апостериори, ведь Курман все-таки выжил, а Краваля расстреляли. Для начала он объясняет, что перепись не может давать отклонений более, чем на плюс-минус 1 млн (в его воспоминаниях говорится о плюс-минус 1 %, то есть 1,5–1,7 млн. Типичная аберрация памяти, которая задним числом выстраивает более комфортную для мемуариста картинку). То есть дает начальству понять, что данные ЦУНХУ не вредительская выдумка, а нечто близкое к объективной реальности. Другое дело, что реальность можно интерпретировать по-всякому.

Кампания, поднятая в прессе с целью разоблачения вредительской переписи — отличный пример предвзятой интерпретации. Установка предельно проста: подлые демографы нарочно не всех учли. Бдительные граждане сигнализировали, что в некоторые дома переписчики вообще не заходили, а иных зданий даже не было в списке!! Часть людей переписывали со слов домашних, часть — по домовым книгам… Ужас, ужас, ужас. Но открыть ли тайну? Именно так делаются переписи во всем белом свете. И до и после 1937 г. Нигде и никогда нет исчерпывающего (тем более безошибочного) списка домовладений, нигде и никогда не удается опросить всех без исключения. Зато везде и всегда часть информации получается со слов родных или соседей, в муниципалитетах и прочими косвенными методами. Результаты переписи всегда более или менее точная оценка, некий интервал с неизбежным плюсом-минусом, а вовсе не точно установленная неколебимая цифра.

При работе с обширными массивами данных (десятки миллионов человек просто огромный массив) на помощь специалистам приходит статистический Закон больших чисел, благодаря которому случайные отклонения (то есть отклонения, не имеющие систематической природы) благополучно гасят друг друга. Где-то дом недоучли, а где-то, наоборот, учли жильцов нового дома, который не был внесен в предварительные списки. Где-то хозяева в день переписи отсутствовали, а где-то, наоборот, переписали сверхплановых гостей. Это — нормально. Стандартная ошибка метода изначально признается и корректно рассчитывается организаторами процедуры. Отскоки в плюс нейтрализуются отскоками в минус, и в целом выходит доброкачественный материал с точностью, как справедливо указывал Курман, до 1 млн человек. Максимум до 1,5–1,7 млн.

Таков многократно проверенный на практике добросовестный подход. И совершенно другое дело — кампания шельмования. Здесь как раз однозначно смещенная в одну (негативную) сторону выборка. Ведь никто из бдительных граждан не послал в газету жалобу, что его дома или целой новой улицы в списках не было, а вот пришли и злодейски переписали!! Нет, в партийной прессе четко знали свой маневр и отбирали лишь свидетельства недоучета. Трудящиеся, со своей стороны, тоже отлично понимали, с какого боку разоблачать. Есть такая довольно широко распространенная порода людей («беспокойные сердца»; в годы стрессов и массовой истерики их количество увеличивается), которым нравится быть рядом с палачом. Сегодня травим этих, завтра тех. А послезавтра тех, кто руководил первой травлей. Тоже хорошо! Главное не победа, а участие. Это дарит иллюзию самоуважения и временное избавление от гнетущего страха: вот глядите, мой сигнал в газете пропечатали! Уж мы с тов. Ежовым их душили-душили…

Главная задача записки Курмана — объяснить, почему данные переписи расходятся с желаемой оценкой населения в объеме около 170 млн человек. То есть хитрый автор с самого начала спустил на тормозах раскрученное в прессе и обещанное пятилетним планом на 1937 г. число в 180,7 млн. Очень даже грамотно: теперь остается всего лишь подтянуть статистическую резину к цифре, объявленной Сталиным на «Съезде победителей». Вождю и самому надо поскорей отделаться от заявки на 180 млн. Забудьте, товарищи. Такого никогда не было. Отставить! Лучше выясним у этих сомнительных спецов, почему даже 170 млн у них на 1937 г. не сложилось. Им же еще в 1934 г. с партийной трибуны послали ясный сигнал: 169 (168) миллионов! И вообще, чем они там у себя занимаются, когда весь советский народ в едином порыве преодолевает временные трудности?!

В марте 1939 г., на XVIII съезде ВКП(б), после двух лет террористической чистки, тов. Сталин в своем неповторимом стиле разворачивает ситуацию на 180 градусов:

То есть это не тов. Сталин, а «некоторые работники Госплана старого состава» заливали трудящимся про ежегодный прирост населения более 3 млн душ (лето 1930-го, когда страна сползает в голодомор) или что «каждый год мы получаем приращение на целую Финляндию» (декабрь 1935-го, расцвет второй пятилетки; население Финляндии в то время составляет 3,5 млн человек). Какие, черт побери, в этом Госплане старого состава работали фантазеры! Если не хуже. Очень хорошо, что с помощью бдительных граждан и чекистов мы их выявили и уничтожили. Теперь пойдет у нас уж музыка не та. У нас запляшут лес и горы!

Для защиты диктатуры пролетариата от голода развернута непримиримая борьба с демографическим вредительством. Каковы мерзавцы! Сначала навязывают вредные фантазии про темпы роста в 3 млн за год и даже выше. А потом предательски делают все, чтобы не позволить зафиксировать эти темпы во время переписи. Заполонили своими агентами все ЗАГСы — несмотря на то, что партия предусмотрительно передала их в руки НКВД… Передовая «Правды» от 27 июля 1938 г. так и называлась — «Всесоюзная перепись населения»: «Враги народа сделали все для того, чтобы извратить действительную цифру населения. Они давали счетчикам вредительские указания, в результате которых многочисленные группы граждан оказались не внесенными в переписные листы».

Общенародное дело переписи, объясняет «Блокнот агитатора» 1937 г., «было сорвано презренными врагами народа — троцкистско-бухаринскими агентами фашизма, пробравшимися в то время к руководству ЦУНХУ… Славная советская разведка, во главе со сталинским наркомом товарищем Н.И. Ежовым, разгромила змеиное гнездо предателей в аппарате советской статистики». То есть от попов, кулаков и бывших белогвардейцев, затаившихся в ЗАГСАх, партия решительно избавилась еще в 1934 г. Но им на смену с целью подорвать дело социалистического учета внедрились троцкистско-бухаринские агенты фашизма. Убийцы и изверги.

На этом безумном фоне Курман ищет и предлагает спасительные варианты. По неким неясным причинам (видимо, климатическим — не от продотрядов же!) кочевникам Казахстана вдруг вздумалось отъехать в Персию и Афганистан в количестве 1,3 млн человек. Если добавить к ним туркмен и таджиков, общее число откочевавших можно оценить в 2 млн. Сколько из них откочевали прямиком на тот свет, сколько обнаружилось за кордоном — Бог знает. Ушли — и всё. Списано. А пришли или нет, и сколько из них живыми, — это пусть в Афганистане разбираются.

Надо признать, с «откочевниками» ход удачный, потому что отчасти соответствует реальности. Люди в Казахстане бежали от санкционированного большевиками грабежа куда глаза глядят; многие, оставшись в зимней степи без конфискованного комиссарами скота, в пути погибли. А главное, цифру никак не проверишь. Если бы Курман сказал про 3 млн откочевавших, за руку его никто бы не схватил. Зря постеснялся?

Еще 1,5 млн он, инстинктивно нащупывая козырный ход советской статистики на многие годы вперед, списывает на переучет (избыточный учет) предыдущей переписи 1926 г. Мол, в действительности было не 147, а 145,5 млн человек, уважаемые коллеги тогда слегка ошиблись. Раз база отсчета меньше, значит и реальный прирост должен быть меньше — понятно же! Еще 1 млн убытка он объясняет, напротив, недоучетом переписи 1937 г., самокритично вскрывая отдельные недостатки собственного ведомства и объясняя, что на самом деле перепись должна была показать численность не в 162, а в 163 млн человек. Так, курочка по зернышку, он со скрипом объясняет недостачу 4–4,5 млн человек.

Молодец. Осталось еще 3,5–4 млн — и задача почти решена: все восемь потерянных миллионов раскассированы и приведены к правдоподобному балансу. И вот как раз здесь он допускает грубый политический просчет: честно объясняет оставшиеся потери значительным недоучетом смертей в книгах ЗАГС на Украине, в Азово-Черноморском и Сталинградском краях, Саратовской, Курской и Воронежской областях. Что святая правда: смертей было слишком много и ЗАГСы (даром что под контролем НКВД) их фиксировать не успевали. Куда уж там с вредительскими целями фиксировать смерть одного умершего по нескольку раз! Да и голодающему населению не до того было, чтобы из-за каждого покойника ноги в ЗАГС волочить.

Как на грех, самая высокая для РСФСР смертность фиксируется в той самой Черноземной полосе, где крестьянские массы (в ответ на призыв партии и ЧК/ОГПУ/НКВД) шли в колхозы с особым энтузиазмом. И где через два-три поколения нехорошие люди под чуждым влиянием затеяли разговоры о голодоморе.

Как несколько наивно объясняет высшему руководству М. В. Курман, недоучет смертей только за один 1933 г. составил около 1 млн человек. Плюс еще 5,7 млн смертей все-таки были официально зафиксированы книгами ЗАГС в установленном порядке. Итого за год ушли 6,7 млн человек. При обычном среднегодовом показателе смертности в 2,6 млн. Только за один 1933 г. и только в одной европейской части сверхсмертность составила 4,1 млн. Без Закавказья и без учета «откочевавших» (главным образом в небытие) из Казахстана и Средней Азии. Да, за такое демографических умников по головке точно не погладят.

Кроме того, Курман не смог удержаться от вполне резонного предположения, что в местах заключения за 10 лет избыточная (не оправданная демографическими причинами) смертность составила не менее 1–1,5 млн человек. А это уже открытая клевета на органы. Вы что себе позволяете, гражданин Курман?!

Итого, на круг, по его оценке, недобор населения в эпоху коллективизации с учетом сверхсмертности и «откочевки» составил примерно 7,5 млн человек. Величина, скорее всего, заниженная, что более чем понятно в условиях, когда он сочинял свою бумагу.

Более поздние (у авторов с удачнее сложившейся судьбой) оценки демографических утрат в процессе создания колхозов колеблются от 6 до 12 млн. Сам Сталин, по свидетельству У. Черчилля, с которым они выпивали в ночной Москве 1942 г. после тяжких переговоров о втором фронте, в ответ на вопрос о цене коллективизации дал понять, что «пришлось иметь дело» с 10 млн человек[124]. Выражение можно понимать как угодно.

В январе 1937 г. высшему руководству поступает вредительская докладная записка М.С. Саматова, начальника Управления нархозучета Казахстана. По его данным, с 1 июля 1930 г. по 1 июня 1933 г. сельское население республики уменьшилось на 3,4 млн человек, в то время как городское увеличилось всего на 766,8 тыс. (округлим до 0,8 млн). Итого пропали 2,6 млн — между прочим, более трети населения республики. Еще раз: пропали. Имеет место не замедление интегрального роста, не отставание от ожидаемых темпов, а прямое физическое сокращение в масштабах целой республики, зафиксированное в официальной сводке.

Если по совести, то понятия «голодомор» и «геноцид» в первую очередь относятся к казахскому этносу, который во время коллективизации потерял до 30–40 % своей численности. У русских и украинцев процент потерь был все-таки поменьше. А у поволжских немцев, похоже, побольше. Хотя, конечно, мало никому не показалось. Неприятная тонкость в том, что многократно воспетый социалистический интернационализм (постсоциалистический национализм тем более!) почему-то оказался совершенно не озабочен бедой каких-то там азиатских кочевников. Равно как и бедой адыгов, балкарцев, вайнахов, греков и — далее по алфавиту — многих прочих сомнительных народов, по умолчанию выведенных (точнее, высланных) за виртуальную рамку «новой исторической общности людей».

Допустим, 1,3 млн казахов, как полагает Курман, откочевали за кордон. А еще 1,3 млн где затерялись? Саматов представил свои объяснения раньше Курмана и независимо от него. Цифры по Средней Азии у них расходятся на миллион с лишним, но основную причину они понимают схожим образом: избыточная смертность. Однако Саматов выражается чуть прямее. Кроме «откочевни-чества», он видит объяснение и в «прочих явлениях, связанных с перегибами, имевшими место в 1930–1932 гг.». Его, конечно, тоже по-быстрому расстреляли.

По данным партийной комиссии под началом секретаря ВЦИК А. Киселева, посланной из Москвы разбираться с перегибами коллективизации в Казахстане (их, со ссылкой на ГАРФ, 6985/1/16/75, приводит упомянутый ранее Н. Пьянчола[125]), общее население республики уменьшилось с 6456,2 тыс. на 1 января 1929 г. (с поправкой на небольшую арифметическую ошибку в источнике) до 4858,0 тыс. на 1 января 1934 г. То есть примерно на 1,6 млн. С более поздними данными Саматова справка Киселева расходится на 1 млн, но в любом случае глубокий (у Киселева на 25 %) провал в минусовую зону вместо ожидавшегося роста сомнений не вызывает. Важно, что данные комиссии Киселева были известны кремлевскому начальству значительно раньше и независимо от «вредителей из ЦУНХУ».

…А через 65 лет на сцену выйдет А.П. Паршев и вслед за тов. Сталиным все объяснит никудышным русским климатом. Разница в том, что сам тов. Сталин (в отличие от Паршева, выросшего в советской информационной раковине) был полностью в курсе дела. И рассказывал трудящимся не столько про морозы, сколько про засухи. А так они одного советского поля ягоды.

Пытаясь в своем фирменном стиле выправить ситуацию, вождь в июне 1936 г. запрещает аборты — естественно, по настойчивому требованию трудящихся женщин. В нашей советской стране лишать детей счастья участвовать в строительстве коммунистического будущего и верно служить ленинской партии — бесчеловечное преступление. Гитлер сделал то же самое на три года раньше; у него в хозяйстве аборты рассматривались как предательство германской расы и злостная помеха в созидании тысячелетнего рейха. Первым следствием сталинской заботы о материнстве и детстве и вправду стал заметный прирост рождаемости в 1936–1939 гг. Правда, он совпал по времени с вступлением в оптимум фертильного возраста обильного поколения женщин 1910–1915 гг. рождения и, что еще важнее, с некоторым ослаблением административного и налогового пресса на крестьян — им позволили иметь приусадебные хозяйства. Голод на время отступил. Но вторым следствием стало двух-трехкратное увеличение доли материнских преступлений, связанных с убийством новорожденных. И столь же резкий (в разы) скачок младенческой смертности от «неустановленных причин». Плюс всплеск женской смертности от криминальных абортов с помощью вязального крючка и прочих подсобных инструментов, используемых народными умельцами с присущей им смекалкой.

^{Демографический плакат 1936 г. Автор В. И. Говорков. Источник изображения: https://www.historyworlds.ru/index.php?do = gallery&act = 2&cid = 261&fid = 10659}

Глубоко в тени остался вопрос, по каким же таким природно-климатическим причинам доля абортов в социалистической Москве (полного учета по России тогда еще не велось) с 1924 по 1934 г. выросла в 10 раз: было 0,3 случая на одно живорождение, а стало почти 3,0[126]. На одного живого малыша три искусственных выкидыша. Как-то странно. Во время антинародного НЭПа москвички знай себе рожали, а теперь, на фоне общепризнанных успехов коллективизации и индустриализации, вдруг взялись саботировать и душегубствовать. Уж не записались ли они в пятую колонну и иностранные агенты? Или, может, им просто стало очевидно, что в пролетарской столице образца 1930–1933 гг. на фабричные продуктовые карточки (к тому же в общаге) младенчика все равно не вырастишь?..

Здесь опять надо оговориться: проблема многоплановая, к материальной части не сводится. Люди все-таки не крупный рогатый скот, улучшением стойлового содержания и лишней охапкой сена вопрос не решается. В самом первом приближении, до некоторого минимально необходимого уровня естественное желание женщин завести детей ограничивается примитивным отсутствием убежища, еды, денег, семьи и перспектив. Если эти препятствия снять, к делу подключаются более сложные сдерживающие факторы типа смены демографических приоритетов, социокультурных шаблонов, статуса, личной карьеры и пр. Вторая группа факторов наращивает влияние медленно, со сменой поколений. Прямой дефицит материальных условий с падением бытовых стандартов до уровня выживания отражается в количестве абортов буквально через год-два — как оно и случилось в начале 30-х. При этом вернуться к прежним стандартам репродуктивного поведения дьявольски трудно — если вообще возможно.

Иван Саутин, поставленный командовать народно-хозяйственным учетом вместо Ивана Краваля и сменившего того на полгода Ивана Верменичева, имел задачей провести новую перепись и принести руководству правильные результаты. То ли он лучше понимал ситуацию, набравшись опыта в Институте красной профессуры, то ли руководство ему понятней объяснило, но уже 10 февраля и 21 марта 1939 г. он в письменной форме докладывает Сталину и Молотову о предварительных итогах: выходит 167,3 млн человек. Почти победа! Хотя по-прежнему меньше цифры, представленной вождем в документах XVII съезда (на пять лет ранее) как уже состоявшийся факт. Это значит, с 1934 (если допустить, что Сталин тогда сказал правду) по 1939 г. население не росло, а сокращалось. Но все прежние цифры забыты, забыты! Вспомнить никто не смеет — как и про шумно обещанные к 1937 г. 180,7 млн. Стоит задача вытянуть хотя бы 170 млн — и даже для этого приходится приписывать несколько миллионов мертвых душ.

Тем временем народ с грехом пополам притерся к системе, система притерлась к народу, и с началом третьей пятилетки телега со скрипом поползла дальше, через два поколения вернувшись к темпам демографического прироста на уровне Николая II. Два миллиона с хвостиком в год при расширившейся в полтора раза базе отсчета. Сытости нет, но и прежнего смертельного голода тоже. Невольник трудится менее эффективно, чем свободный человек, но ведь все равно трудится! Главное держать его под жестким присмотром, чтоб не отлынивал и не жрал тайком хозяйское зерно из забытых в поле колосков. Так что жить действительно стало лучше, веселее — если сравнивать со временем голодомора. Социалистическая модель убедительно доказывает свои исторические преимущества.

Чтобы данный жизнеутверждающий тезис звучал бодрее, И. Саутину дают понять, что 167,3 млн все-таки маловато будет. В марте 1939 г., еще до публикации официальных результатов новой переписи, Сталин с трибуны XVIII съезда ВКП(б) уже объявил, что население СССР достигло 170 млн. Никто, понятно, не посмел вспомнить, что еще пять лет назад, в январе 1934-го им было объявлено о 169 (в устной форме) и о 168 (в письменной) миллионах. Как ни крути, выходит не более 2 млн прибавки за пять лет. При восшествии на трон Николая Кровавого почти полвека назад такой прирост получался за год… Но дураков нет, вопросов никто не задает, тема тихо спущена на тормозах. Потому что в стране порядок был! Хотя, академически рассуждая, было бы любопытно выяснить, когда все-таки тов. Сталин врал (ладно, будем беспредельно вежливы — ошибался) больше: на том съезде или на этом?

Саутин ловит начальственный пас на лету и сразу обнаруживает еще 3,2 млн «недоучтенных» при первичном подсчете душ, которые якобы выявились при дополнительном подсчете контрольных бланков. В итоге официальная оценка населения по новой переписи составила 170,5 млн. Ответственные граждане, довольные достигнутым компромиссом, расходятся по домам.

Что помешало Осинскому, Кравалю, Верменичеву, Курману и другим сразу поступить как Саутин? Сохранили бы жизнь и свободу себе и десяткам коллег. Уберегли бы от «проверочно-мордобойной работы» свое многострадальное ведомство, объявленное гнездом троцкистов-террористов, да к тому же еще при поддержке затаившегося дворянства, которое проверкой НКВД было выявлено в кадрах ЦУНХУ среднего звена в количестве двух человек. В самой общей форме ответ ясен: помешала старорежимная система очевидностей, незримо запечатленная в мировоззрении и манере поведения экспертов. Именно над этой незримой системой, включая представления о функции социальных наук, тов. Сталин и отпраздновал полную (и окончательную?) победу во второй половине 30-х годов. Его испытанную временем модель не без успеха возрождают вертикальные идеократы в сегодняшней Российской Федерации. Хотя им, бедняжкам, труднее: ни тебе расстрелять как следует, ни стереть в лагерную пыль. Фальсифицировать статистику приходится с оглядкой. Но ничего, справляются — благо чувствуют за спиной отеческую поддержку руководства.

Когда в начале 30-х стали поступать первые сигналы о разворачивающейся катастрофе, Сталин сразу (уже в который раз!) продемонстрировал свои реальные приоритеты. Первым делом закрыл Демографический институт Академии наук и репрессировал его руководство. Институт был создан совсем недавно и проработал всего четыре года. В Госплане и ЦУНХУ сигнал поняли и прочувствовали. Хотя, судя по результатам, недостаточно глубоко. Во всяком случае, публикацию данных о естественном движении населения, как сообщает Курман, прекратили. Но догадаться, что наверху от них ждут прямого подлога, оказались все-таки еще не способны. Проявили политическую незрелость и близорукость. Вследствие чего вынудили вождя пойти на экстраординарные меры: объявить дефектной перепись 1937 г. и поручить чекистам пересчитать все заново. После чего вообще закрыть демографические исследования — от греха подальше.

^{Демографический плакат 1936 г. Автор В.И. Говорков. Источник изображения: https://www.historyworlds.ru/gallery/raznye-temy-iz-istorii/sssr1/cccp-plakat/&fstart = 11}

В кадровом отношении история наведения порядка в учете населения выглядит так. Начальник Центрального управления народно-хозяйственного учета, старый большевик и эксперт с мировым именем Н. Осинский (Валериан Оболенский) после стычек со Сталиным по поводу озвученных на XVII съезде цифр сначала был аккуратно (по собственному желанию) передвинут в незначительную госплановскую комиссию по определению урожайности. В октябре 1937-го арестован вместе с 25-летним сыном Вадимом по обвинению в принадлежности к правым уклонистам, хотя на самом деле был скорее пламенным леваком. Сына расстреляли в декабре — вероятно, чтобы помочь отцу глубже осознать допущенные ошибки. Отца допрашивали дольше и расстреляли только 1 сентября 1938 г. Он был известен еще до революции как крупный эксперт по экономической (в том числе сельскохозяйственной) статистике; стал первым председателем Высшего совета народного хозяйства в декабре 1917 г. Специалистом был сильным, но с неизжитыми элементами интеллигентской порядочности, глубоко чуждой новому вождю и общенародному строю.

Еще в январе 1928 г., после скоротечного эпистолярного конфликта со Сталиным по случаю посадки брата своей жены В.М. Смирнова (семья Осинского взяла на воспитание сына Смирновых Рэма, который остался сиротой из-за синхронного ареста отца и матери), Осинский довольно четко сформулировал в записке Сталину от 4 января свою экспертную позицию:

Такие формулировки в то время уже мало кто себе позволял. За границу Осинского, понятно, не пустили: слишком много знает. Да еще какую-то книжку собрался писать. И все равно он продолжал хранить лояльность если не лично вождю, то хотя бы партии и прежним своим идеалам. Как трудно перестраиваются очевидности у досоветских людей! А у советских, напротив, удивительно легко. Особенно если в здоровом коллективе. Весной 1938 г. перетрусившая Академия наук СССР вопреки собственному уставу лишила Н. Осинского звания академика — за несколько месяцев до расстрела.

Иван Краваль, тоже неплохой специалист по статистике, хотя классом пониже, сначала был назначен в ЦУНХУ заместителем Осинского. В 1935 г. занял его место. Арестован 31 мая 1937 г., расстрелян уже 21 августа. Его на полгода сменил Иван Верменичев, человек уже более лубянский, нежели научный (начал трудовой путь в 1919 г. с поста председателя уездной ЧК в городе Пржевальске)[128]. Автор довольно постыдного письма Молотову с тщетной попыткой откреститься от арестованных ранее коллег — не по ЦУНХУ, а по прежним делам сельскохозяйственной академии. Проверенный кадр — крепко поучаствовал еще в истреблении «кондратьевщины» в 1930–1931 гг. Не помогло: скороспелый начальник ЦУНХУ чекист Верменичев арестован 5 декабря 1937 г., расстрелян 8 февраля 1938 г., всего через два месяца. Позже были расстреляны и следователи, которые вели дело статистиков. Проект закрыт, забудьте. Концы в воду. Вперед, к новым победам!

Бог троицу любит. В 1938 г. руководить проклятым ведомством назначен третий подряд Иван — Саутин. Этот, как мы видели, политику партии и правительства понимал правильно. В связи с чем благополучно дожил до старости, окруженный почетом и уважением. С его приходом в делах государственного учета наступили наконец спокойствие и порядок. Пришедшие с ним и с Верменичевым люди из ЧК быстро поменяли корпоративную культуру ведомства и без помех провели истинно партийную перепись 1939 г. Она подтвердила справедливость цифр тов. Сталина. Впрочем, с поправкой на два года (позже) и на 10 млн человек (меньше).

Среди профессиональных демографов по отношению к переписи 1939 г. давно сложился четко выраженный негативный консенсус. В сферу широкой публицистики эту проблему вынес М. Тольц[129]. Но достоянием коммуникативной памяти она так и не стала: людям комфортнее живется с героическим эпосом про белый китель. Хотя, кажется, куда уж яснее: при плане второй пятилетки в 180,7 млн эффективный менеджер с помощью расстрелов и посадок со скрипом натягивает вторичный продукт переписи 1939 г. до 170,5 млн. После чего даже в официальных советских справочниках начиная с 1962 г. специалисты тихо возвращаются к оценке в 163,8 млн на 1937 г.[130] Как обычно, без пояснений, хотя еще в 1934 г. Сталин рассказывал про 169 (168) млн. Так что при самом трепетном отношении к чувствам джугафилических страстотерпцев вопрос сводится к тому, 10 млн (180,7-170,5=10,2) или 17 млн (180,7-163,8=16,9) человек социалистическая Родина недосчиталась благодаря невероятным успехам коллективизации и первых сталинских пятилеток.

В документах тех лет сохранились (хотя, конечно, в советское время не упоминались, не цитировались и не переиздавались) планы роста населения темпами, сначала превышающими мрачные времена царизма, а потом хотя бы не слишком от них отстающими. Сегодня они неотвратимо всплывают из архивных глубин. Быть беде: при идеократическом режиме научное знание не уживается с агиографией — духовная матрица выделяет им одно место на двоих. Судя по сегодняшним тенденциям, оно опять достанется сказочникам и акынам. Так что с наукой можно проститься — руководству современной России она опять не нужна и даже опасна.

Поэтому еще раз, на прощание. Расщепление смыслов и гибель социальной адекватности ясно дали о себе знать в 1930 г., второй раз после первого ленинского приступа. На тот момент Сталин назначает численность населения СССР в 160,5 млн человек; его победные цифры начинают расходиться с данными добросовестного учета. На конец 1933 г. (начало второй пятилетки) он декларирует 168 (169?) млн человек. И намечает к концу срока в 1937 г. 180,7 млн. Демографы публично молчат в тряпочку, но непублично пытаются вернуть власть в русло вменяемости (Осинский, Краваль, Курман и пр.). Естественно, только себе во вред. На 1937 г. перепись показывает сначала 162 млн человек, потом, с поправкой Курмана, 163 млн. Позже, как видно из данных Урланиса и «Статистического ежегодника» 1962 г., задним числом натянули еще почти миллион и остановились на 163,8 млн. Повторная фальсифицированная перепись 1939 г. сначала получает 167,3 млн, но потом натягивает цифру до 170,5 с помощью 3,2 млн «дополнительных бланков».

Итого в самом льготном для Сталина «официальном» режиме счета за 10 лет, с 1930 по 1939 г., население выросло на 10 млн, по миллиону в год. В действительности заметно меньше. То есть средние «официальные» темпы минимум в три раза ниже, чем до великих революционных свершений или в краткосрочную отдушину НЭПа — тогда целых пять лет страна давала в среднем по 3,4 млн прироста ежегодно.

В дореволюционной России такие провалы были немыслимы и невозможны — как в смысле естественного движения населения, так и в смысле отношения к статистике. Имелись расхождения, и немалые, в данных различных ведомств: МВД, медицинская статистика, данные Министерства просвещения… Но поскольку ни у кого не было монополии на истину, всегда публиковалась методика учета и полные данные по его внутренней структуре (по губерниям, городам и селам), к тому же строго привязанные к стандартным периодам времени. Благодаря этому всегда оставалась возможность сравнить, проверить, ввести поправки. Это было абсолютно нормально, поскольку дореволюционная Россия была в основе своей нормальной европейской страной. Со всеми плюсами и минусами этого статуса.

Советская система учета утратила свойство нормальности. Не сама — ее заставили. Репрессиями загнали в другую, более примитивную систему очевидностей. С тех пор демография в СССР превратилась в черный ящик, а точнее, в шарманку или бубен с засекреченным внутренним содержанием (пустота — самый главный советский секрет), из которого приближенные к вождю акыны время от времени вытряхивают потрясающие воображение цифры. Дело ведь не в самих 7, 28 или 39 млн потерь от Большой войны, а в том, что их надо как-то встроить или, наоборот, выкроить из ряда ранее опубликованных данных. Откуда они могли всплыть? Как и куда исчезнуть? Легко играя десятками миллионов, первые лица Советского Союза без стеснения дают понять, что официальная статистика — это так, бирюльки для населения. Примерно как развитой социализм, демократические выборы и общенародная собственность. И граждане — поскольку с советских времен очи на затылке — удивительно легко с этим мирятся. Привыкли и считают нормой.

Дореволюционные статистики (до 30-х годов и постреволюционные тоже — по еще не изжитой привычке к добросовестности) считали население с точностью до тысяч. Это не значит, что их оценки были уж так точны. Это значит, что такова была общепринятая размерность задачи. После 30-х годов власть путается уже в десятках миллионов. Большой прогресс? Для реабилитации хотя бы самых общих представлений о движении населения СССР между двумя мировыми войнами и очистки фактов от многослойного советского вранья приходится пользоваться упрощенным подходом на пальцах. По-сталински, по-народному. Иначе публика не воспринимает — слишком сложно, емкости коммуникативной памяти не хватает.

Демографический недобор

К Первой мировой войне царская Россия (с помощью пересчетов Госплана и Е.З. Волкова условно ужатая до границ СССР-1939) устойчиво выходит на средние темпы демографического прироста порядка 2,5 млн человек в год. Советский Союз в относительно спокойные отрезки между войнами (эхо НЭПа в конце 20-х годов и начало третьей пятилетки, когда эксцессы коллективизации притупились, а база отсчета заметно выросла за счет присоединения в 1939 г. новых территорий вместе с людьми) показывает прирост более 3 млн в год. Можно предположить, что при нормальных условиях с 1913 по 1940 г. страна вправе была бы ожидать примерно 3 млн ежегодного прироста: в начале интервала поменьше, в конце, по мере расширения демографической базы, побольше.

Итого за 27 лет ожидаемая прибавка составляет порядка 81 млн человек (27х3=81). Справочник «СССР в цифрах» 1958 г. сообщает, что на 1913 г. внутри контура, ограниченного границами СССР, проживало 139,3 млн человек (у Е.З. Волкова 139,9). Округлим в пользу советской власти до 140, прибавим ожидаемый потенциал и получим 221 млн. В том же советском справочнике представлена численность граждан на 1940 г. в 191,7 млн. Округлим опять в пользу СССР до 192 млн. Итого получается недобор около 29 млн (221–192=29).

Цифра в справочнике по умолчанию включает присоединенные к концу 1940 г. территории Прибалтики, Западной Украины, Западной Белоруссии, Бессарабии (Молдавии) и части Финляндии вместе с населением. Сравнив две оценки на 1913 г. из того же справочника (159,2 млн для контура в послевоенных границах Советского Союза и 139,3 млн для контура до 17сентября 1939 г.), сообразим, что демографические потери, связанные с уходом Польши, Балтии и Бессарабии, после революции составили порядка 20 млн человек. Будем считать, что в 1939–1940 гг. в советскую систему учета вернулось примерно столько же. С одной стороны, земли возвращены не целиком (Польша). С другой стороны, прирезаны Галичина, которая в состав Российской империи отродясь не входила (она входила в состав Австро-Венгрии), и кусок Финляндии, население которой царской статистикой считалось отдельно. Кроме того, люди на присоединенных территориях с 1913 г. не просто жили, но и размножались. Так что возвращенный «территориальный трофей» 1939–1940 гг. наверняка принес Советскому Союзу более 20 млн человек. Следовательно, за счет собственно советского роста (как выражаются демографы, за счет естественного движения населения) СССР к концу 1940 г. накопил, округляя, не 192, а вряд ли более 170 млн «собственного» населения. Согласно вторичной сталинской переписи перед Второй мировой войной (начало 1939 г.), напомним, насчитали 170,5 млн. Притом что в первом рабочем варианте этой переписи (до обнаружения «дополнительных контрольных бланков») оценка была на 3 млн меньше.

Итого оценка демографического дефицита (недобора) на 1940 г., вычисленная из ожидаемых темпов естественного движения, оказывается равной примерно 51 млн человек (221–170=51). При систематических округлениях промежуточных оценок в пользу СССР. Для простоты итоговый недобор можно оценить в 50 млн — опять на пальцах и с округлением в пользу вождя. Если вам не нравится такой метод счета, все претензии, пожалуйста, к И.В. Сталину и Госплану, которые именно его использовали в своих стратегических планах и публичных выступлениях. Пятьдесят потерянных миллионов — очень грубая и, скорее всего, заниженная оценка. Просто для понимания масштаба. При этом главные испытания демографической силы советского народа были еще впереди: приближалась Большая война.

Наверно, стоит еще раз подчеркнуть, что речь не о прямых потерях в военном смысле слова, когда люди реально существовали и вдруг перестали существовать — от голода, болезней, стрельбы, репрессий, эмиграции и пр., а именно о недоборе, включая катастрофическое снижение рождаемости, аборты, сверх нормативное падение числа потенциальных родителей и т. п. Прямые физические потери были в разы меньше — если речь об эпохе коллективизации/ин-дустриализации, то скорее порядка 8-12 млн человек. А недобор, или дефицит, в целом — это сограждане, которые при нормальных условиях того времени обязаны были бы появиться на свет и жить в СССР. Однако не появились и не жили. Прошли мимо объективной реальности загробной тенью. Не реализовались.

Частный случай Лоримера — Волкова

Чтобы избежать соблазнов алармизма, наши расчеты не только упрощены и округлены, но и построены на основе скорее заниженных, чем завышенных оценок потерь. Тем не менее результаты близки к выводам квалифицированных демографов. В классической работе Фрэнка Лоримера, выполненной по заказу Лиги Наций[131], оценка демографического недобора на территории СССР за 1914–1926 гг., рассчитанная на основе дореволюционных данных и переписи 1926 г. тремя разными методами (заметно дотошней, чем у нас), дает величину 26,9 млн человек (первый метод) или от 28 млн до 29,6 млн (второй и третий методы). Лоример в значительной степени опирался на данные Е.З. Волкова, но дополнил их своими расчетами, основанными на аккуратном сравнении темпов смертности и рождаемости. Получилось довольно близко. Его главный вывод: дефицит (недобор) населения, связанный с Первой мировой войной, революцией и последующими событиями до 1926 г., был не меньше 25 млн и не больше 30 млн человек.

Евгений Волков, сравнивая актуальные данные о численности населения с демографическим ожиданием, приходит к выводу, что если бы не было «ни империалистической войны, ни гражданской войны (про революцию вместе с ее эксцессами и голодом он, как советский человек, мудро умалчивает. — Д.О), то на 1 января 1930 мы получим по всему населению 188 млн душ вместо фактических 157,8 млн… Такова “цена” того кровопускания, которое было вызвано этими войнами и соответствующими им процессами вымирания обычного населения СССР. Эта “цена” выражается в безвозвратных физических потерях населения СССР за период с 1 января 1914 г. по 1 января 1930 г. по всему населению в 30,2 млн душ, из коих на сельское падает 27,4 млн душ и на городское — 2,8 млн душ»[132].

Информационный вакуум, призванный укрыть провалы большевистской демографии, понемногу заполняется. В основном, к сожалению, за счет усилий зарубежных экспертов: там статистика по-прежнему рассматривается как инструмент познания действительности, а не как орудие пропаганды. Но, так или иначе, процесс необратим. Другое дело, что у нас в стране изувеченные джуга-филией очи не хотят его видеть, но тут уж ничего не попишешь. Конкретным результатом становится четко выраженное расслоение ментальной картины: эксперты в своем изолированном катакомбном мирке решают важные проблемы точности счета, сопоставления источников и внесения аккуратных поправок. Их волнуют вторые знаки после запятой, двойной учет столыпинских переселенцев (на новом и старом месте жительства) и т. п. Меж тем вокруг бушует ярмарка мифологизированной «народной демографии», которая жонглирует десятками миллионов человек, глотает шпаги, изрыгает огонь и с помощью чревовещателей рисует великолепные графики роста, игнорируя такие пустяки, как прибавка или утрата 20–25 млн «демографического трофея», различие территориальных контуров учета и пр.

Нас больше волнует именно вторая, ярмарочная стихия — именно в ней существует большинство населения. Она густо населена блаженными, предсказателями судьбы и карманниками — а как иначе после растянутого на три поколения истребления нормальной экспертизы. Но встречаются и серьезные источники. Последним по времени стала переведенная на русский в 2013 г. сводка А. Маркевича и М. Харрисона[133]. После коррекции данных с учетом двойного учета, изменения границ и миграции их цифры открывают ранее незаметные особенности революционной эпохи:

1) на 1 января 1914 г. численность населения в контуре, ограниченном границами СССР до начала Второй мировой войны, составляла не 139,9 млн, как у Волкова, а 136,4 млн (округляем с точностью первого знака после запятой);

2) начиная с 1915 г. (разгар Первой мировой войны) общая численность населения империи сокращается, но при этом внутри будущего «советского контура 1939 г.» она, наоборот, растет. Люди из зоны боевых действий у западных границ бегут во внутренние районы, увеличивая их людность;

3) в результате на 1 января 1918 г. (начало советской демографической эпопеи) внутри «советского контура 1939 г.» получается 144,6 млн человек вместо 140,9 млн у Волкова, который миграционный прирост в своей таблице не учитывал;

4) после этого идет революционное сползание до минимума, зафиксированного 1 января 1922 г.: 137,7 млн. На этом уровне численность населения замирает на год: 1 января 1923 г. авторы фиксируют 137,8 млн. Итого за пять первых послереволюционных лет произошло физическое уменьшение народа примерно на 7 млн человек;

5) с 1923 г. (дал о себе знать НЭП) начинается быстрый восстановительный рост и длится до 1929 г. Сначала около 2,5 млн/год, к концу интервала уже 3 млн/год. На 1 января 1929 г. общая исправленная численность населения получается 154,7 млн;

6) ограничив самый тяжкий период войн и революций десятилетием с декабря 1914 по декабрь 1923 г., авторы для контура «СССР-1939» констатируют 52,2 млн рождений, 50,0 млн смертей, приток 1,7 млн мигрантов и в сумме, следовательно, 3,8 млн чистого прироста за 10 лет;

7) при этом избыточная смертность, связанная с мировой войной, революцией, голодом и Гражданской войной составила чуть более 13 млн человек. Из них чисто военные потери на фронте до 1918 г. — 1,7 млн, а потери в ходе революции, последующего голода и Гражданской войны — 11,4 млн.

Парадокс для одномерного советского мышления заключается в том, что на фоне поистине чудовищных суммарных потерь население за 10 грозовых лет все-таки выросло: на 2,1 млн за счет превышения числа родившихся над числом умерших и еще на 1,7 млн за счет чистой миграции (беженцы, переселенцы и осевшие в России пленные). Другое дело, что, не будь германской войны и (в гораздо более существенной степени) революции, суммарный прирост к концу 1923 г. был бы на 13 млн больше…

Полученные Маркевичем и Харрисоном цифры не стоит считать окончательной оценкой потерь. Хотя бы потому, что по их данным получается, что при благоприятном стечении обстоятельств (без вызванной мировой войной и революцией избыточной смертности) население за эти 10 увеличилось бы на 15–17 млн. То есть порядка 1,5–1,7 млн в год. В то время как до 1914 г. и сразу после 1923 г. оно в тех же условных границах устойчиво прирастало более чем на 2,5 млн в год. С чего бы вдруг такой провал между этими датами? Понятно, дело не только в скачке избыточной смертности (ее оценка у авторов близка к данным других специалистов, в том числе советских), но еще и в катастрофическом падении рождаемости.

То есть на самом деле недобор населения за эти 10 лет был заметно больше.

Поскольку с 1926 до начала 1930 г., в годы НЭПа и его инерции, Советская Россия свой демографический потенциал реализовывала почти полностью (сколько должно было рождаться, столько и рождалось; сверхсмертности тоже еще/уже не наблюдалось), недобор за эти годы можно считать незначительным. Поэтому расчеты дефицита у Волкова и Лоримера, несмотря на то что один сведен в 1930 г., а другой к 1926 г., можно грубо приравнять. Они сходятся около цифры в 30 млн человек.

Е.З. Волков напрасно пользуется выражением «безвозвратные физические потери» — из-за неточно подобранных слов оно навевает ложную аналогию с физическими потерями на фронте. Нет, конечно. На самом деле речь о недоборе актуального населения в сравнении с ожидаемым. Собственно физические потери живых людей в этот период, как следует из данных Волкова, составили порядка 10 млн человек — на 3 млн меньше, чем получилось у Маркевича — Харрисона.

Как показывают данные того же Лоримера и других специалистов (Волков в их числе), общее число российских боевых потерь в Первую мировую войну, куда входят погибшие на фронтах (до 0,7 млн человек), умершие в госпиталях от ран (до 0,35 млн) и инфекционных заболеваний (до 0,14 млн), а также не вернувшиеся из плена (до 0,29 млн), заведомо не превышает 2 млн (у Маркевича — Харрисона 1,7 млн).

Остальные примерно 8-12 млн (у Волкова выходит 7,6 млн, у Маркевича — Харрисона 11,4 млн) потеряны уже после Октябрьской революции. Конкретнее — до 1 января 1923 г., то есть до момента, когда дала о себе знать Новая Экономическая Политика и страна опять начала дышать.

В целом если на 1 января 1915 г. в царской России (напомним, ее площадь с помощью пересчетов условно ужата Волковым до будущей территории СССР 1939 г.) проживало 142,6 млн человек, то к 1 января 1923 г. (конец военного коммунизма и начало НЭПа) население уменьшилось до 133,5 млн. Расхождения с более полными и поздними данными заметные, но не принципиальные. Все равно налицо физические потери живых людей числом не менее 9 млн, из которых заведомое большинство приходится на период после завоевания власти большевиками. Волков по понятным причинам внимания на этом не заостряет. Но строк печальных (точнее, цифр) не смывает, что само по себе дорогого стоит.

За него эти строки смоют счастливые поколения новых, духовно чистых и преданных социалистическим идеалам советских людей. Академическое исследование Лиги Наций (Лоример, 1946 г.) так никогда и не было переведено на русский и не опубликовано в СССР. Его можно прочесть лишь по-английски: http:// www.demoscope.ru/weekly/knigi/lorimer/lorimer.pdf. Специалисты по сталинской агиографии позаботились и о том, чтобы не менее академическая работа Волкова 1930 г. тоже не была переиздана. Но и она есть в Интернете: http://www.demoscope.ru/weekly/knigi/dinamika/volkov.pdf.

В общем, демографическая цена действий доброго дедушки Ильича примерно ясна. У госплановского мэтра С. Струмилина (пока он еще не стал сталинским соколом в агиографических небесах) интегральная оценка демографического недобора только за 1914–1920 гг. составила 21 млн душ. От публикации данных за более поздние сроки Струмилин благоразумно воздерживается. Вместо этого пишет сдержанное предисловие к работе Волкова (спасибо, что написал и помог опубликовать — мог бы и отказаться), где в конце на всякий случай вежливо от него отмежевывается:

Остается открытым вопрос с демографическим недобором (дефицитом) СССР между 1930 и 1940 гг. Мы выяснили, что в целом между датами начала двух мировых войн он составил не менее 50 млн человек. Из них около 30 млн приходится на период до 1930 г. Значит, около 20 млн «прошедших мимо» относятся к мирному времени сталинской коллективизации и индустриализации. Возможно, больше. Собственно, у Урланиса тоже сказано про «ошибку» в 17 млн человек в госплановских расчетах на 1937 г. До 1940 г. остается еще три года, в течение которых население тоже вполне могло бы расти быстрее, чем росло. Так что грубая оценка дефицита в 20 млн для довоенного сталинского периода в первом приближении выглядит адекватной.

Более того. Исходя из официальных данных переписей 1926 и 1939 гг. (вежливо оставляя в стороне подозрения в фальсификации второй из них) и опираясь на зафиксированные в таблицах темпы рождаемости и смертности населения разных возрастных групп, Лоример предложил корректную попытку оценить физическую численность населения СССР в центре этого временного интервала. Для этого он пересчитал динамику естественного движения населения от переписи 1926 г. вперед, а от переписи 1939 г. назад. При нормальном ходе событий расчеты должны были бы примерно совпасть в середине интервала. В реальности получилось расхождение минимум в 5 млн человек. Статистика вещь коварная: тщательно подправленные цифры 1939 г. выглядят непротиворечиво, если брать перепись саму по себе, отдельно от статистического контекста других лет. Но они все равно содержат данные о естественном движении населения по возрастным когортам — и эти цифры в сравнении с цифрами 1926 г. однозначно свидетельствуют о физической потере не менее 5 млн в начале 30-х. Поскольку всплывшие позднее архивные данные говорят, что перепись 1939 г. содержит фальсификата («дополнителных бланков») примерно на 3 млн человек, мы опять возвращаемся к той же оценке потерь коллективизации: вряд ли менее 8 млн человек. Это те люди, которые уже были на земле, но исчезли. Утрата в чистом виде, как в бою. У Маркевича — Харрисона дается оценка примерно в 6 млн.

Иными словами, откуда ни посмотри, в целом за мирные годы сталинской коллективизации и «индустриального рывка» страна недосчитались примерно 20 млн человек — в основном за счет не родившихся детей. Из этого общего объема порядка 8 млн (плюс-минус 2 млн) составили прямые физические потери — голодомор. На несколько миллионов меньше, чем во время ленинского разгула. С другой стороны, тогда все-таки была Гражданская война, а Сталин уничтожал свое население в сугубо мирное время.

За благополучный, еще практически без военных утрат 1939 г., согласно справке начальника отдела демографии ЦУНХУ Писарева в адрес начальника отдела труда Госплана Ямпольского, представленной в октябре 1940 г., годовой прирост населения СССР составил 3,3 млн человек. Это без учета естественного движения на свежеприсоединенных территориях Польши, Балтии, Молдавии и пр. Правда, сам тов. Писарев вводит уменьшающие поправки и предлагает исчислять реальный прирост за 1939 г. в размере 3,15 млн человек. Хорошо. Будем рассматривать это как косвенное подтверждение того, что «средний нормальный» годовой прирост для довоенного СССР мог и должен был бы составлять порядка 3 млн в год. Во время НЭПа он был побольше, несмотря на меньший объем исходной демографической базы; к началу Второй мировой войны немного уменьшился из-за перемен в репродуктивном поведении, но был поддержан расширением расчетной базы (значительно меньшим, чем оно должно было бы быть, кабы не недобор времен революции) и улучшением медицинского обслуживания, естественным для XX века. Обслуживание тоже могло бы быть получше, но и на том спасибо. От добра добра не ищут.

В сравнительно благополучный статистический интервал между 1950 и 1960 гг., когда умер Сталин и пришедший на смену Хрущев дал народу вздохнуть, распустил по домам часть заключенных, а потом и часть армии, взялся осваивать целину (что отозвалось смягчением привычного недоедания), население СССР, по официальным данным, опять демонстрирует среднегодовой прирост более 3 млн человек. Относительные темпы прироста падают, они уже устойчиво ниже 2 % в год, зато понемногу расширяется расчетная база. Так что физически (в натуральных числах) прибавка остается примерно на одном уровне. Хотя надо иметь в виду, что опять помогла долгосрочная демографическая волна: к отложенному из-за войны и послевоенного голода детородному подъему подключилась сравнительно многочисленная женская часть обильного суперпоколения НЭПа 1923–1928 годов рождения. Мужчин после войны остро не хватает, но наиболее шустрые успевают подарить детей сразу нескольким партнершам: «Кому сына, кому дочь, надо ж Родине помочь!» Кроме того, в статистике уже незримо присутствует «демографический трофей» в составе СССР, где люди тоже худо-бедно рожают детей и увеличиваются в числе.

Предположение о среднем «нормальном» для СССР долголетнем приросте порядка 3 млн в год в очередной раз подтверждается. Если бы он выдерживался более-менее постоянно, то за 30 лет после переписи 1926 г. страна вправе была бы ожидать прибавки в 90 млн человек. Это минимум. Итого, теоретически, в 1956 г. населения должно быть не менее 147+90=237 млн. Плюс тот самый «демографический трофей», который благодаря упомянутой справке Писарева уже можно оценить точнее. Писарев пишет про 22,5 млн граждан, присоединенных в 1939–1940 гг.; от себя добавим еще 1–1,5 млн на территориях, завоеванных позже, по итогам 1945 г. (Южный Сахалин, Восточная Пруссия), включая немногочисленных осевших в России беженцев или пленных и присоединенную в 1944 г. Туву. Итого в сумме округленно 24 млн. Если предположить скромный среднегодовой прирост этой группы до 1,5 % в год (около 0,35 млн), то к 1956 г. естественная прибавка на «трофейных территориях» вряд ли может быть менее 4 млн человек. Итого на 1956 г. народу в СССР должно быть порядка 265 млн (237+24+4=265).

В справочнике «СССР в цифрах» на 1956 г. зафиксировано 200 млн. Имея в виду приблизительность расчета с намеренными округлениями в пользу Сталина, приходим к выводу, что демографический недобор СССР за 1926–1956 гг. составил примерно 65 млн человек.

Сюда входят потери во Второй мировой войне, коллективизация, репрессии, голод, бегство в плен, неготовность или неспособность женщин в одиночку рожать и поднимать детей, аборты и всё-всё-всё. Если добавить оценку недобора с 1913 по 1926 г. (около 30 млн человек), то интегральная цена военно-революционных подвигов к 1956 г. составит для России порядка 95 млн человеческих жизней. Скорее больше. Из них порядка 2 млн забрала Первая мировая война. Итого не менее 95 млн человек, которые могли и должны были бы родиться и жить в России при нормальных условиях. Только вот не сложилось у нас этих нормальных условий. Вместо них сложился победоносный прорыв в светлое будущее. Которое закономерно развалилось в 1991 г.

Более аккуратные расчеты ведущего отечественного демографа Анатолия Вишневского приводят к цифре ожидавшегося, но не реализованного демографического прироста в 113 млн[135]. Вишневскому, конечно, видней, он считает профессиональнее. В любом случае оценки дефицита близки по порядку — а иначе (если без грубого фальсификата) и быть не может. Но важны даже не сами цифры (как ни крути, а примерно 100 млн человек за время хождения по мукам с 1914 г. Россия-матушка недосчиталась), а то, как они преподносятся элитами и воспринимаются населением.

Нормально воспринимаются. С энтузиазмом!

При этом находится целая армия барабанщиков, которые на голубом глазу сообщают: при Сталине население росло, а вот без него стало сокращаться. Еще бы не росло, если в 1926 г. за юбки советских мам уже держались 22,3 млн сопливых будущих строителей коммунизма в возрасте до пяти лет. Суперпоколение НЭПа, на 7 млн превышающее численность детей 1917–1921 годов рождения. Учитывая, что демографическое эхо сравнительно сытых лет оборвалось только в 1930 г., можно предполагать, что в первую пятилетку Советский Союз вступил с мощным демографическим заделом порядка 40 млн детей до раннего школьного возраста.

Через 20 лет, к концу 40-х, они должны были вступить в оптимум фертильного возраста и в полтора раз увеличить число родителей по сравнению с периодом НЭПа. Даже если новое поколение по причинам демографического перехода и смены репродуктивного поведения снизит среднюю плодовитость до двух-трех детей в семье, население должно, по сути, удвоиться: трое-четверо повзрослевших детей 20-х годов рождения, у которых по два-три младенца. Плюс еще крепкие папа с мамой, которые только что стали дедушкой-бабушкой…

Где эта идиллическая картинка? Куда сгинуло уже существовавшее суперпоколение 20-х и почему оно дало столь несоразмерно скудное потомство — вот ключевой вопрос советской демографии. Наравне с вопросом о причинах катастрофического падения рождаемости и темпов роста населения в начале 30-х. С каждым годом под давлением всплывающих из архивов данных становится все понятнее куда. Но какое дикое сопротивление приходится преодолевать на пути к этой простой человеческой правде.

Если по совести, совсем не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять куда. В разбросанные вдоль дорог безымянные могилы голодомора, в мерзлоту ГУЛАГа, в чудовищные потери на фронтах Большой войны (именно молодежь 20-х годов рождения стала тем пушечным мясом, которым вождь затыкал прорехи в своих военно-стратегических планах), в бесследные и бессчетные потери депортированных «народов-предателей», в отчаянное бегство в плен… Ни у какой другой страны и ни у какого другого народа в мире не было такого разорительного XX века. В том числе среди стран, проигравших Вторую мировую войну.

Еще один ключевой вопрос советской демографии (точнее, антропологии): ради чего? Ради построения коммунизма, который построить невозможно? Ради величия вождя и его нукеров-прихлебателей? Ради боевой славы? Ради того, чтобы развалиться в конце пути от бессилия и безнадеги?

А так, конечно, население при Сталине еще росло. Хотя главным образом по инерции, быстро выдыхающимися темпами. Радости в этом ноль, потому что структура роста стала сходящейся. Так бывает, когда звезда далеко в космосе уже сгорела, но ее излучение еще ползет через тысячи световых лет. И она как бы сияет, хотя ждать уже нечего. Вот так и в коммунистической России: как только остатки суперпоколения 20-х годов кончились, так весь рост и вышел. И из самого СССР тоже дух вон: заездили. Идеократы сталинизма-вертикализма делают вид, что этого не понимают. Или правда не понимают? Третий ключевой советский вопрос: они на самом деле такие долдоны или прикидываются по долгу службы?

Когда Дмитрий Иванович Менделеев в 1906 г. выступил с известным прогнозом численности населения России к исходу XX века (он насчитал свыше 590 млн), демографическая наука была еще в зачаточном состоянии и потому цифра получилась сильно завышенной. Сегодня всем понятно, что по мере роста урбанизации, культурных запросов и смены шаблонов репродуктивного поведения показатели рождаемости снижаются. Соответственно, великий химик слегка хватил лишку. Не всякая городская мама согласится работать в режиме ударницы родильного станка и не всякий городской папа готов прокормить семеро по лавкам. Но и при этих справедливых оговорках надо признать, что Менделеев был достаточно осторожен и заложил в свой линейный прогноз средние темпы роста заметно ниже, чем показывала Российская империя в его время, — всего 1,5 % в год. Мол, мало ли какие трудности у страны могут случиться.

Для сравнения вспомним, что в годы НЭПа среднегодовой прирост составлял 2,3 % и в натуральном измерении превышал 3 млн. Так что при всех разумных ограничениях, включая потерю части территорий, СССР, как наследник царской России, имел полное право рассчитывать если не на 590, то хотя бы на 380–400 млн к 90-м годам XX века. Кончина режима, однако, случилась на уровне 290 млн, причем в последние годы рост продолжался в основном за счет республик Средней Азии и Кавказа, которые до демографического перехода еще не добрались. Опять налицо брешь порядка 100 млн, хотя ее оценка получена независимо от Волкова, Лоримера, или Вишневского. И никаких иных объяснений этому провалу, кроме растянувшегося на 70 лет последнего боя, просто нет.

Частный случай С. С. Сулакшина и И. А. Гундарова

На этом скорбном фоне умилительно выглядят демографические упражнения бойцов агиографического фронта, которые с цифрами и фактами в руках вкручивают не слишком подготовленному читателю про особую роль духовности и советского патриотизма в репродуктивном поведении трудящихся. Особенно хороши и свежи были розы у Игоря Алексеевича Гундарова и Степана Степановича Сулакшина, которые в период восстановления чекистской вертикали наперебой объясняли читателям, что демографический облом (подготовленный долговременным трендом сталинской эпохи) на самом деле явился следствием оскудения веры и разрушения уникальной православно-социалистической семейной культуры. Соответственно, спасение русского народа — в возрождении духовных скреп и своеобычности, в изоляции от губительных европейских веяний и в укреплении вертикали.

В поисках козырного аргумента С.С. Сулакшин много сил отдал рассказам о том, как через неполный год (сказал бы прямо — через девять месяцев) после разгрома гитлеровцев под Сталинградом невероятно подскочило число де-торождений в Нижнем Новгороде (Горьком). Вот как повлияли на советский народ счастливые известия с фронта! Да, тяжкое военное время. Да, скудное карточное снабжение. Да, нет приличного жилья. Но как мало все эти мелочи значат для нашего несгибаемого народа в сравнении с благой вестью, что враг под городом Сталина повержен!

Тут бы самое время всплакнуть от избытка чувств, но зараза эпистемологического колониализма (ох, не зря предупреждал А.Г. Дугин!!) подзуживает удостовериться: а только ли над городом Горьким пролилась животворная энергия победы или так в едином порыве среагировал весь многонациональный советский народ? Вопрос тем актуальнее, что Борис Урланис еще в 60-х годах на основе школьной статистики показал, что именно по итогам 1943 г. (как раз год после Сталинградской битвы) в стране был отмечен самый глубокий спад рождаемости. Дело нехитрое: число школьников в СССР контролировалось очень аккуратно, буквально по головам. От этого зависели такие важные для казны параметры, как нагрузка и количество учителей, медицинское обслуживание, число школ, ожидаемый призыв в армию, ресурсы рабочей силы и т. п.

Так вот, Урланис для оценки демографического следа Большой войны взял да и сравнил, сколько в советских школах послевоенной поры училось детей по годам рождения от 1940 по 1945-й. И вышло, как на грех, что именно 1943 г. показал самый катастрофический минимум — в два с лишним раза ниже по сравнению со временем до начала войны и после ее окончания.

Очень органичная история. Патриоты Степан Сулакшин и Игорь Гундаров демографа Урланиса, по всей вероятности, не читали. Да и зачем, если им, истинно советским людям, и так все очевидно. Вместо этого они вдохновенно пересказывают друг другу историю о детородной силе сталинградской победы, радостно констатируют увеличение числа деторождений в г. Горьком (где ясные зорьки) и смело распространяют это наблюдение на весь советский народ. Но как быть с советской школьной статистикой, которая вместо роста деторождений для этого интервала вредительски фиксирует провал? То ли весть о великой победе, благополучно дошедшая до Горького, затерялась где-то по пути к прочим городам и весям. То ли она была не такой уж благой в демографическим смысле. То ли советское население не такое уж своеобычное, как считают стратегически мыслящие демографы. То ли они просто не вполне компетентны в вопросе, о котором взялись судить.

Большой новости в этом нет — типичный эффект джугафилии. Чем меньше знаешь, тем легче любить великий-могучий Советский Союз и лично тов. Сталина. Да черт с ним, с этим Урланисом! Но ведь есть еще и такая штука, как перепись. Наша, советская, которая никогда не подведет. В частности, первая послевоенная перепись 1959 г. По ней тоже не слишком сложно установить, в какие годы советский народ рожал детей больше, а в какие меньше. Например, каждый волен рассчитать, какую долю когорты 1940, 41, 42, 43… и прочих военных годов рождения составляют во всем населении на 1959 г. Как раз такую довольно скучную, но важную работу взял на себя священник Николай Савченко в статье «Подробно о потерях Великой Отечественной войны»[136]. Не нам судить, кто лучше разбирается в духовности русского народа — доктор физ. — мат. наук Сулакшин или священник Савченко. Но со статистическим материалом о. Савченко обращается не в пример корректней. Его результаты просты и красноречивы. Люди 1940 г. рождения в составе всего населения в 1959 г. (в это время им уже 19 лет) составляют 20,1 чел. в пересчете на 1000, или 20,1%о. Люди 1941 г.р. — 17,5 %; 1942 г.р. — 12,0 %; 1943 г.р. (внимание — минимум!) — 8,6 %; 1944 г.р. — 9,4 %; 1945 г.р. — 10,6 %; 1946 г.р. — 17,1 %.

По существу, ровно то, о чем более 40 лет назад на основе школьного учета рассказал Урланис. Хотя вскрыто с другого боку и другим методом. Правда так или иначе вылезает наружу. Не через ту пробоину в сталинской мифологии, так через эту. Без репрессий и террора, только за счет страстного вранья ее под замком не удержишь. В 1943 г. страна, вместо того чтобы рожать зачатых девять месяцев назад в патриотическом восторге от сталинградской победы младенцев, демонстрирует, напротив, угрюмое снижение детородной силы.

А что же Горький-Нижний?! Может, сюда в 1943 г. съехались все патриоты СССР, чтобы на радость С. С. Сулакшину отметить разгром фашистов на Волге демографическим фестивалем? Это вряд ли. Но вот что город Горький в ту пору служил местом массовой эвакуации — известно совершенно достоверно. Причем эвакуировались (в том числе из Москвы) главным образом женщины. Тысячами и (похоже) десятками тысяч. В том числе молодые. Судить о том, насколько они были духовны, сколько среди них было комсомолок и как часто они читали на ночь труды И.В. Сталина, мы предоставим г-ну Сулакшину (он доктор не только физ. — мат. наук, но и политических тоже) и г-ну Гундарову (не только доктор мед. наук, но и кандидат философских). Со своей стороны, чисто из личного опыта (не претендуя на философскую степень), скромно заметим, что женщинам, особенно молодым, свойственно, вообще-то, общаться с мужчинами. Причем не только на комсомольских собраниях. В результате чего иногда возникает такое явление, как беременность. Которая нередко завершается родами.

Если в начале Большой войны женщины появлялись в Горьком в заведомо сверхнормативных количествах и первое время как могли там обустраивались (работа, общага или съемный угол в частном секторе, карточки на хлеб.), то, как ни крути, через год-полтора жизнь у них все-таки с грехом пополам должна была наладиться. Приходили похоронки, высыхали слезы, зарождались новые человеческие отношения; вместе с ними порой и младенцы. Которые стали появляться на свет как раз в 1943 г. Естественно, тоже в количестве, превышающем норму прежних лет. Надо обладать очень специфическим устройством ментальных очей, чтобы увидеть за этим вполне естественным региональным явлением знак животворной силы Сталинграда и особую духовную составляющую в репродуктивном поведении советского народа.

Ценность трудов тт. Гундарова и Сулакшина как памятников эпохи в том и состоит, что они таким устройством очей обладают в полной мере. Игорь Алексеевич Гундаров навеки прославился тем, что «с цифрами и фактами в руках» доказал, что повышенная смертность в послевоенном СССР была связана вовсе не с водкой и ее суррогатами, нищетой, отсутствием жилья и общей безнадегой, а с коварно разрушенным агентами Запада духовным строем советского человека. Кроме того, он сумел прямо по телевизору поставить диагноз украинскому президенту Виктору Ющенко: никакое это не отравление, а заурядная проказа! Такова пронзительная сила советских очей. Да и правда, чем же еще может болеть лидер «цветной революции» в окружении насквозь гнилых европейцев? Разве что еще СПИДом и сифилисом…

Степан Степанович тоже человек яркой судьбы. Пытался избираться в президенты РФ в 1996 г. В 2013-м с помощью математической реконструкции, ошибочно экстраполировав отклонения в зоне малых величин на всю совокупность, «доказал», что в 2011 г. на самом деле победила КПРФ, а не «Единая Россия» (в действительности фальсификации были, и значительные, но расчеты Сулакшина столь же далеки от истины, как официальные цифры Чурова, хотя в другом направлении; оба верно служат идеократии, просто у одного очи привязаны к коммунизму, а у другого к Путину и его корпорации). Что же касается духовной демографии, то здесь стоит вспомнить, что г-н Сулакшин по рождению томич. Другой житель Сибири, упоминавшийся ранее нелегальный епископ Варнава (Николай Беляев), свидетельствует про тогдашний Томск, в частности, так:

Д-р Сулакшин родился после войны, сам видеть такого не мог. Но неужели сибирская родня ничего про военное и послевоенное время ему не рассказывала? Неужели он в детстве и в молодости не захаживал в томские магазины и квартиры и не видел, как питались и в каких жилищных условиях обитали его сверстники? Неужели ему осталось непонятным, чем на самом деле (помимо неподдельной гордости за социалистическую Родину) определялась рождаемость в те былинные времена?

Видимо, да, осталось непонятным. Так уж устроен бронированный советский перископ. Меж тем священник Савченко, вовсе не имея в виду труды Сулакшина, а просто как добросовестный исследователь, не поленился сравнить долю детей 1943 г.р. (к моменту переписи 1959 г. им было уже 15–16 лет) в населении советских республик. Исходя из логичной гипотезы, что там, где жилось тяжелее всего в смысле мобилизации родителей на фронт, обеспечения продуктами питания и крыши над головой, доля когорты 1943 г.р. окажется меньше. Так вот, по официальной советской переписи, туже всех в 1943 г. пришлось России. В РСФСР рождаемость составила всего семь человек на тысячу (7%о). По СССР в целом, напомним, было 8,6 %. В Грузии и Узбекистане — 9,1 и 9,3 % соответственно. Для Украины, Белоруссии и Молдавии, которые в 1942–1943 гг. полностью или в значительной части находились под оккупацией, показатели заметно выше российских: 11,1; 11,5 и 13,5 % соответственно. Поскольку объем совокупности огромен, говорить о случайных отклонениях не приходится.

Простые расчеты о. Савченко не противоречат идее о том, что с точки зрения детородных процессов условия жизни на оккупированных фашистами землях в 1942–1943 гг. были крайне тяжелыми: доля детей соответствующего возраста вдвое-втрое меньше довоенной нормы. Что вполне понятно. Но все же они оказались лучшими, чем на землях, оккупированных сталинским режимом, откуда тот вволю выгребал людские ресурсы и бросал на фронт. При всей мерзости гитлеровского режима, голода для мирных жителей на оккупированных территориях он сумел не допустить.

Эти простые цифры добавляют неожиданные оттенки очевидному для советского мышления тезису о том, что максимум демографических потерь был приурочен к зоне гитлеровской оккупации. И тем более они не вписываются в экзотическую выдумку, что, мол, репродуктивное поведение советского народа решающим образом зависело от победных сообщений с фронта. Иначе выходит, что патриотически настроенные граждане, отмечавшие под одеялом победу на Волге, преобладали как раз в зоне фашистской оккупации. Преимущественно в Молдавии, где рождаемость в 1943 г. была почти вдвое выше, чем в РСФСР.

Слушайте, может перепись 1959 г. тоже пора объявить вредительской?! Или как минимум о. Савченко — иностранным агентом? Похоже, без этого не обойтись. Иначе, как сказал бы И.В. Сталин, зарез.

Впрочем, нас все-таки интересует не демография, а нечто другое. Как легко нормы человеческой (не говоря уж про научную) добросовестности вместе со столь же элементарными объективными фактами приносятся в жертву победоносной сказке. Или, что удивительно часто совпадает, в жертву интересам начальства. Это действительно похоже на особую, по-своему уникальную корпоративную среду. Ее трудно без грубого насилия над мыслью и совестью привязать, например, к православию, чему примером честная позиция священника Савченко. Да, собственно, и к настоящей России тоже. А вот к социальному мифу о руководящей и направляющей роли вождя и его партии — еще как.

Ради идеократического реванша и спасения советской картинки мира в широкие народные массы была внедрена фишка под названием «крест Чубайса». Позже этот красивый термин пригодился для разбора энергетической политики РАО «ЕЭС», но в первородном виде он относился к демографии. Суть, вкратце, в том, что в 90-х годах наконец пересеклись нисходящая «кривая рождаемости» и восходящая «кривая смертности». Получился косой крест, как на андреевском флаге. И виноват, естественно, Чубайс.

Хотя, строго говоря, речь не совсем о смертности или рождаемости. Это относительные величины, измеряемые долей родившихся или умерших в расчете на 1000 человек. Или (если дело касается рождаемости) на 1000 женщин детородного возраста. Здесь как раз никаких катастрофических скачков не наблюдается: как глубоко в советские времена установился тренд на уменьшение числа деторождений у средней мамы и числа детей в средней семье, так с небольшими колебаниями он и тянется, асимптотически приближаясь к уровню стабилизации где-то возле «полутора детей» на семью. В то время как для роста населения нужно иметь более двух, иначе папа с мамой в лучшем случае лишь повторяют свое поколение, воспитывая двух новых членов общества вместо двух прежних.

Поэтому на реальном графике коэффициента рождаемости большого пропагандистского урожая не соберешь: он как нацелился снижаться (когда Чубайс еще писался в пеленки), так по сей день и продолжает с некоторыми не слишком существенными колебаниями. Но совсем иное дело, если вместо коэффициента рождаемости и смертности поставить натуральные числа рождений и смертей! Это смотрится куда убедительнее. В начале и середине 90-х смертей действительно стало заметно больше, чем рождений. Крест в самом деле имеет место: давно затухавший рост населения наконец иссяк и сменился сокращением. Которое, впрочем, смягчается возросшим притоком мигрантов — главным образом из независимых республик Средней Азии.

Осталось выяснить, причем здесь Чубайс. Это довольно тонкая задача, решать которую следует не горлодерам, а квалифицированным демографам. Крушение привычной модели жизни, падение доходов, безработица, выход на рынок огромного количества суррогатного алкоголя и многие другие тяготы переходного периода действительно не могли не отразиться на смертности и репродуктивном поведении людей. Вопрос лишь, в какой мере. Потому что имеются и другие, как минимум не менее значимые факторы, влияющие на число смертей и дето-рождений. В 90-х годах настала пора уходить сравнительно обильным остаткам суперпоколения НЭПа — людям второй половины 20-х годов рождения. Число умерших увеличилось — это естественно, потому что к финишу подошла многочисленная когорта, если не по части мужчин, многие из которых не пришли с войны, то по части женщин точно. Одновременно в детородный возраст вступали слабые когорты 70-х годов рождения — внуки военной и послевоенной ямы. Тогда, как мы знаем, число рождений в РСФСР упало втрое против норм мирного времени и потом медленно и с трудом выправлялось (пока Америка бурно праздновала свой послевоенный бэби-бум). У нас отложенный всплеск послевоенной рождаемости был заметно слабее, тянулся вяло и достиг скромного оптимума с первыми годами после ухода Сталина: середина и конец 50-х.

Скудное поколение 40-х годов рождения в начале 70-х чисто технически не могло произвести обильного потомства. Плюс вялотекущий жилищный кризис и нарастающая городская малодетность. Поэтому еще через цикл, уже в 90-х, на демографическую арену опять выходит заметно меньше молодых мам и пап (рожденных в начале 70-х). Совпали две долгосрочные демографические волны. Обе неблагоприятные: стариков умирает больше, чем обычно, молодежи в детородном возрасте на их место приходит меньше, чем обычно. Обвинить в этом Чубайса нелегко — скорее уж папу с усами.

Даже если относительные показатели рождаемости остаются прежними (на самом деле они уже более 50 лет как ползут вниз), физическое количество новорожденных заметно падает, поскольку уменьшилось число родителей. Что здесь непонятного? Вот на этот нисходящий тренд, заложенный еще в сталинскую эпоху и усугубленный затухающим демографическим эхом войны, и наложились трудности хозяйственного коллапса, падения цен на нефть, реформирования и приватизации. Все то, что в рамках манипуляции общественным сознанием принято обозначать словом «Чубайс».

Точно определить демографическую цену каждого фактора по отдельности трудно. Имеющие под собой хоть какие-то демографические расчеты оценки избыточной смертности в 90-х годах (часто приводимые без указания, относятся они только к России или к территории всего бывшего СССР) не превышают 3,7 млн. Истинная оценка для РФ, вероятно, скромнее[138].

Плюс к этому надо иметь в виду, что ожидаемая продолжительность жизни мужского населения в СССР и особенно в РСФСР постепенно снижалась с начала 60-х годов. Или, что то же самое, постепенно увеличивалась преждевременная смертность. Среди специалистов (за исключением д-ра Гундарова с его сталинской духовностью) существует прочный консенсус в том, что этот неприятный факт связан с социальной депрессией, экономической стагнацией и растущим потреблением водки и ее суррогатов, что влекло за собой не только сверхнормативный рост алкоголизма, сердечно-сосудистых заболеваний, циррозов печени и банальных отравлений, но и травматизма на производстве и в быту, гибели на дорогах (когда пьян либо водитель, либо пешеход), драк со смертельным исходом и пр. Все логично — кампания 30-х годов по алкоголизации населения дала плоды через поколение, когда в возраст вошли люди, взрослевшие уже в условиях новой социальной нормы.

Рост показателей избыточной мужской смертности удалось остановить в середине 80-х благодаря горбачевско-лигачевской антиалкогольной кампании. Но она же, наряду с падением цен на нефть, Афганистаном и гонкой вооружений, подорвала остатки финансовой стабильности державы. С переходом к рынку в кооперативные ларьки хлынула волна всяческой технической дряни — кто из живших в ту пору не помнит спирта «Рояль»? Показатели мужской сверхсмертности в ответ приободрились — и теперь любой вправе трактовать это как следствие бездны отчаяния, безверия и разочарования, в которую из-за антинародных реформ упал добрый, честный, духовно и нравственно здоровый советский человек мужского пола. Тем более что доля истины в этих обвинениях есть. Только хотелось бы поточней взвесить.

Вместо этого в сетях невесть откуда появляется откровенный фейк, что, мол, ценой чубайсовых реформ для России стала потеря 30 млн человек. Это технически невозможно. Иметь средний недобор по 3 млн в течение 10 лет теоретически мог бы СССР, но никак не Россия, у которой с середины 60-х годов общий прирост населения не превышал 1 % в год, что в натуральных числах означало ежегодную прибавку лишь около 1 млн человек в год. Обычно меньше и только в 1985–1988 гг. (антиалкогольная реформа) чуть-чуть больше. После чего график колом падает вниз (за три-четыре года да начала реформ) и входит в зону отрицательных значений (физическое убывание населения) с 1995 по 2009 г.

Падение есть, и заметное, но наскрести 30 млн физически неоткуда. Если только по невежеству взять за основу расчета ежегодный прирост в СССР (действительно около 3 млн в год, в основном за счет Средней Азии) и потом сопоставить с отрицательной динамикой населения в одной РФ. Мол, при СССР ежегодно росли на 3 млн, а потом упали до нуля и даже ниже! А люди слушают и верят: вот ведь, рыжая сволочь, сколько народу извел!

Не грех также иметь в виду, что на Украине, где в 90-е никаких либералов во власти и близко не было, а страной командовал сначала матерый номенклатурщик Кравчук, а потом красный директор из ВПК Кучма, демографические показатели вели себя так же. Превышение числа умерших над числом родившихся в 90-х наблюдалось и в Белоруссии, куда А. Г. Лукашенко никакого «Чубайса» не подпустил бы даже в кошмарном сне. За что был по-матерински любим А.А. Прохановым, покуда на собственном властолюбивом опыте (с запозданием в 25 лет) не пришел к осознанию необходимости приватизации и либерализации. Вследствие чего разочарованный А.А. Проханов встретился с Когнитивным диссонансом и перестал встречаться с Лукашенко.

А уж в «индустриальном сердце Молдавии», «плацдарме социализма» и «форпосте русского мира», как Проханов в 90-е годы любовно именовал Приднестровье, произошла настоящая демографическая катастрофа. Под монопольным руководством советского спецслужбиста Шевцова-Антюфеева и советского функционера И. Смирнова самопровозглашенная республика за 25 лет сократила численность населения почти вдвое: было около 750 тыс., осталось хорошо если 400. Притом что настоящих цифр из Приднестровья нам по славной советской традиции никто не даст, вынуждая пользоваться косвенными оценками. «Крест» в сохранившем сталинскую вертикаль Приднестровье со всей ясностью обозначился к 1994/95 г. Туда тоже дотянулась хищная лапа Чубайса? Или климат внезапно поменялся? Или все-таки причину стоит поискать в других, более глубоких, продолжительных и общих для территории бывшего Советского Союза (за исключением Кавказа и Средней Азии) явлениях?

Поиск ответа задан сложившимися в мозговой матрице очевидностями.

Либо мы хотим понять реальные причины демографического (да и любого иного) советского кризиса, чтобы извлечь уроки и впредь не повторять хотя бы самых грубых ошибок, — и тогда следует по возможности аккуратно изучить эмпирическую действительность, чтобы воздать Чубайсу чубайсово, Джугашвили — джугашвилино и совку — совково. Это дело доброкачественной (и уже потому чуждой революционному эпосу) экспертизы.

Либо в приоритете восстановление бинарного социального мифа, когда на одном конце шкалы великий вождь с трубкой и вокруг него все хорошее и возвышенное (ангелы и маршалы — по агиографической версии А.А. Проханова), а на другом конце — мерзкое кубло разного рода гайдаро-чубайсов. Во втором случае органично появление бодрого юродивого (в нагольном тулупе, страшно отзывающемся тухлой рыбой, — по версии Н.В. Гоголя), который враз объяснит, что Наполеон есть Антихрист, коего Черчилль держит на каменной цепи за шестью стенами и семью морями, а Чубайс (наравне с Гитлером) его слуга: свел в могилу 30 млн русских.

Характерно, что гневных рассуждений про демографический «крест Лукашенко» или «крест Смирнова — Антюфеева» в патриотической прессе не встретишь. Ибо табу и номенклатурная святыня. Стоит поглубже зацепить, и неизбежно докатишься до «креста Сталина» вместе с «крестом СССР». Поэтому нет, глубже не надо. Давайте лучше про хитрую рыжую бестию. Советский шаблон требует представить народу врага и вредителя — вот и не будем нарушать овеянных славой традиций.

Интересно следить за эволюцией. Еще вчера мастера этого жанра вслед за руководством слаженно врали, что коллективизация была необходима, чтобы укрупнить землепользование, провести механизацию, повысить производительность труда и улучшить жизнь крестьянства. Предъявляя в качестве доказательства фильмы «Кубанские казаки», «Свинарка и пастух» и «Поднятая целина», а также изданную миллионными тиражами «Книгу о вкусной и здоровой пище», где на цветных иллюстрациях изображена еда, очень похожая на настоящую.

^{Плакат голодного 1949 г. Автор В. С. Иванов. Источник изображения: https://www.historyworlds.ru/gallery/raznye-temy-iz-istorii/sssr1/cccp-plakat/&fstart = 24}

В действительности производительность колхозного труда рухнула так глубоко, что теперь это очевидно уже практически всем. Вместе с уровнем жизни колхозников. Понимание этого факта (в сильно упрощенном виде) доступно даже П. Краснову, который пеняет Сталину за то, что тот из-за преступной мягкотелости потерял «сотни тысяч» крестьян. Что от колхозов селу жить лучше не стало, сегодня вынуждены признать даже самые бессовестные акыны номенклатуры. Кроме совсем уж Богом (то есть руководящей и направляющей силой) обиженных. Хотя про миллионные потери населения они все равно молчат. И будут молчать. Хоровое молчание для них такой же привычный жанр, как хоровое блеяние.

Но врать отныне они вынуждены уже по-новому. Мол, да, крестьян пришлось мало-мало потеснить. Но ведь ради индустриализации! Ради могучего красно-коричневого проекта с ядерной бомбой на вершине! Чтобы Гитлера победить! Кроме того, все так делали… Вон те же средневековые англичане с их практикой «огораживания» и вытеснения крестьян с земли. Так что откат к сталинским хлебным изъятиям вместо нэпманского «самотека» был исторически необходим и потому оправдан. Без этого мы не совершили бы эпохального рывка и немца бы не одолели. Желающие могут подробнее ознакомиться с модернизированной версией такого вранья в многочисленных трудах С. Е. Кургиняна, А.А. Проханова и пр. Не стоит перечислять.

Британскую практику «огораживания» образцом гуманизма не назовешь, это верно. Но она: а) производилась не в XX, а в XVI–XVIII веках; б) не вертикальной номенклатурой путем централизованных репрессий, а, наоборот, частными землевладельцами, вопреки прямым государственным, религиозным и судебным запретам; в) ее никто не пытался и не пытается представить образцом действий в интересах народа. Наконец, поскольку даже 200–300 лет назад она проводилась в условиях, чуть более близких к нормам правового государства и частной собственности, ее конечным итогом стало усиление не монопольной деспотии, а многочисленных конкурирующих между собой частных производств. Отсюда британская промышленная революция. На это последнее обстоятельство наши герои и напирают: у тов. Сталина тоже получилась промышленная революция, ускорение и прогресс. Это же очевидно!

Ну, хорошо, Бог с вами. С христианским терпением погрузимся в историю индустриализации.