Дикие сердцем

Папа-поляк

Джонни Фэррагут сидел на скамейке в Джексон-сквер, наблюдая, как парочка туристов фотографирует друг друга. Они говорили на незнакомом Джонни языке. Может, это был хорватский, хотя он не знал, как звучит хорватский. Мужчина и женщина были низенькие и крепенькие, наверное, им было за тридцать, хотя выглядели они старше. Одежда на них сидела мешковато, явно не на заказ сшита. После нескольких снимков в разных позах, сопровождавшихся бурными обсуждениями и драматической жестикуляцией, пара покинула парк.

Пока они вперевалку удалялись, препираясь на своем рычащем языке, Джонни вспомнил человека, жившего на одной с ним улице, когда он был ребенком. Этот человек, чье имя Джонни не помнил, был поляком, у него было два сына, круглолицые, с соломенными волосами, немного помладше Джонни. Матери у них не было, только замечательная старушка бабушка, говорившая исключительно по-польски. Они с Джонни всегда кивали и улыбались друг другу, если встречались на улице. Отец тоже был круглолицым и толстым, он был лыс и носил маленькие очки в металлической оправе. Лица его детей постоянно были чумазыми, и казалось, что они все время что-то жуют — яблоки, пироги, конфеты.

Папа-поляк строил у себя во дворе лодку. Каждый вечер Джонни слышал, как он заколачивает гвозди в каркас. Многие соседи жаловались на шум, но строительство продолжалось без передышки все те полтора года, пока польское семейство там жило. Поздно вечером в своей комнате Джонни слышал звуки молотка и пилы. Насколько Джонни понял, это была парусная шлюпка. Примерно в это же время, если память не изменяла Джонни, он начал читать книги из библиотеки, такие как «Кон-Тики»[16] и «Плавания Клиппера»,[17] а чуть позже он открыл для себя романы Джозефа Конрада,[18] поляка, чье настоящее имя было Джозеф Теодор Конрад Налеч Корженевский, и Германа Мелвилла.

Польский кораблестроитель пробудил у Джонни интерес к морю. Мальчик удивлялся, где же будет плавать этот человек, когда достроит лодку. Джонни спросил у его сыновей, но они этого не знали. Они только пожали плечами, втянули толстые щеки и смачно сморкнулись на землю. Носы их были, как всегда, грязны. Мать Джонни вечно ворчала, — мол, опять ты за свое, стоит только молотку застучать, поэтому с ней он никогда это не обсуждал.

Как-то утром ранней осенью он шел мимо дома поляков и остановился посмотреть на лодку. Она стояла во дворе на грубо сколоченных козлах, в ней было футов тридцать в длину. Поляк вымерял борта. Он кивнул Джонни, не прекращая работу. Его лысая голова вспотела, он напевал себе под нос что-то быстрое, звучащее по-иностранному.

— А где вы собираетесь плавать? — спросил его Джонни. Поляк остановился на мгновенье и тупо посмотрел на мальчика, точно не понял вопроса. Джонни хотел было его переспросить, но потом подумал, может, поляк не силен в английском, поэтому решил подождать. В конце концов тот пожал плечами, что-то невнятно буркнул, поправил свои очочки на переносице толстого носа и продолжил работу. Джонни постоял еще пару минут и побрел прочь.

Следующей весной поляки уехали из города. Лодку водрузили на открытый грузовик, привязав толстой веревкой. Поляк с двумя сыновьями и их бабушкой ехал позади грузовика. Джонни не мог припомнить, кто вел грузовик, зато он помнил, как он вошел в дом и сказал матери, что поляки со своей лодкой уехали, а мать ответила: «Ну слава Богу, никто больше не будет день-деньской долбить, как дятел».