Дипломатия Симона Боливара

БЕЗУЧАСТНЫЕ НАБЛЮДАТЕЛИ

В дискуссиях относительно идейного наследия Симона Боливара, пожалуй, одним из самых острых вопросов является отношение Боливара к США. В обеих частях Америки, как и в других районах мира, публикуются монографии, сборники документов, публицистические работы и биографические очерки, авторы которых обращаются к этой теме в свете новых материалов или же с позиций исторического опыта современной эпохи, что нередко позволяет увидеть скрытое от взора представителей предшествующих поколений.

Конечно, за два столетия мир коренным образом изменился. Другими стали США, другой стала и Латинская Америка. Одни противоречия между ними исчезли, обнаружились новые. Не иссякает, однако, интерес к взглядам Боливара, что вполне закономерно. Речь идет о выдающемся деятеле мировой истории первой четверти XIX века – полководце, мыслителе и дипломате, который стоял у истоков отношений между двумя Америками, а эти отношения складывались не просто.

Как Боливар расценивал политику США в отношении южных соседей, вынужденных на протяжении полутора десятилетий вести вооруженную борьбу за завоевание национальной независимости? Почему не пришла столь необходимая им помощь с Севера? Какими принципами должны были руководствоваться молодые латиноамериканские государства в своих отношениях с США? Каково было мнение Боливара о государственных и политических институтах североамериканской буржуазной демократии и возможностях их использования при государственном строительстве в специфических условиях Латинской Америки? Аргументированный, научно доказательный ответ на эти вопросы не только представляет сегодня познавательную ценность, но и имеет актуальное значение.

Боливар принадлежал к тому поколению людей, идейное формирование которых происходило под сильным влиянием как Великой французской буржуазной революции, так и борьбы североамериканских колоний- за свою независимость. Он уже в юности имел возможность знакомиться с программными документами американской революции в переводах или оригиналах, так как владел английским языком. В библиотеке Боливара книги Вольтера и Гумбольдта соседствовали с книгами о Вашингтоне, которого он высоко ценил. Вспоминая о своей юности в беседе с офицером американского флота X. Поулдингом, Боливар рассказывал о том, как «чтение истории американской революции захватило его мысли» и как «личность Джорджа Вашингтона зажгла в груди желание брать с него пример» [160]. Обширное эпистолярное наследие Боливара также является свидетельством его глубокого интереса к американской революции и творческого осмысления ее опыта.

В многочисленных речах и воззваниях Боливара, в написанных им нотах и других дипломатических документах, в его частной переписке можно встретить самые различные оценки политики США и отношения североамериканских государственных деятелей к их южным соседям – от восторженно-патетических до гневно-осуждающих. При этом Освободитель всегда оставался предельно искренним. Он не имел обыкновения лицемерить, не маневрировал в зависимости от изменений конъюнктуры, не вел двойной игры. Такова историческая правда, и ее не следует «подправлять».

Чем же тогда объясняется такая широкая палитра высказываний Боливара в адрес северного соседа? Нет ли здесь вопиющих противоречий?

Во-первых, каждая оценка может быть правильно понята только в контексте конкретных исторических обстоятельств. Известно, например, мнение Боливара об американской нации. Народ США, по его словам, «являет собой единственный в своем роде образец политических достоинств и моральных качеств» [161]. Однажды он назвал систему государственного устройства США «лучшей в мире» [162]. Однако если вчитаться в текст его письма, адресованного О'Лири, то нельзя не заметить, что сделал он это после анализа государственного строя абсолютистских и конституционных монархий в Европе и имел в виду сравнительные, а не абсолютные преимущества США в этом отношении.

Во-вторых, важны не отдельно взятые высказывания Боливара, как бы интересно и актуально они ни звучали сегодня, а система его взглядов о роли США и их политике, выстраданных на основе личного опыта государственного деятеля континентального масштаба.

В-третьих, – и это, пожалуй, главное – отношение Боливара, как и других лидеров латиноамериканского освободительного движения, к североамериканской буржуазной демократии и политике США не оставалось неизменным на протяжении их жизни. На эволюции их взглядов сказалась сама практика борьбы за независимость, в ходе которой восторженно-романтическое восприятие опыта североамериканской революции сменилось качественно иным видением северного соседа, приобрело остроту и политическую проницательность. Решающую роль при этом сыграл критический анализ позиции США относительно крушения испанской и португальской империй в Америке.

На начальном этапе войны за независимость Боливар и другие ее участники были склонны считать, что «великая северная демократия» окажет им действенную помощь в борьбе против Испании. Все временные правительственные хунты, которые пришли к власти после свержения испанского ига, направили своих дипломатических эмиссаров в Вашингтон и Лондон, добиваясь материальной и политической поддержки. По меткому определению венесуэльского историка X. Хиль-Фортоуля, это была «вынужденная дипломатия» [163]. Боливар четко объяснил причины многочисленных и настойчивых обращений испаноамериканских патриотов за помощью к США. «Мы одиноки, – писал он, – мы вынуждены обращаться за помощью к Северу прежде всего потому, что они наши соседи и братья, а также в связи с тем, что у нас нет ни средств, ни возможностей для сношений с другими странами» [164].

Следует сказать, что многие американцы горячо сочувствовали патриотам испанской Америки и на свой страх и риск пытались организовать для них закупки обмундирования, боеприпасов и оружия, в которых борцы за независимость испытывали острую нужду. Такое отношение было органичным для американского народа. Оно определялось его душевным складом, его сознанием, лучшими традициями. Однако позиция официального Вашингтона была иной, и дипломатических посланцев испанской Америки ждали горькие разочарования.

После начала войны за независимость в испанских колониях Вашингтон не скупился на заявления о «дружественном интересе к провозглашению независимости и суверенитета испанскими провинциями в Америке» [165]. При этом правящая элита США внимательно следила за развитием событий в испанских и португальских колониях. Президент США Джеймс Мэдисон в послании Конгрессу в ноябре 1811 года подчеркивал необходимость уделять постоянное внимание переменам, «происходящим на огромных территориях, которые расположены по соседству и занимают южную часть нашего полушария» [166].

Дипломатические посланцы испаноамериканских хунт были неофициально приняты и выслушаны в Вашингтоне. Администрация США откликнулась на предложение завязать отношения с новыми правительствами. Уже 28 июня 1810 г. политический деятель из Южной Калифорнии Джоэл Пойнсетт был назначен специальным эмиссаром США в Южной Америке. Вскоре снабженные верительными грамотами американские эмиссары появились в Каракасе, Боготе, Сантьяго, Буэнос-Айресе и Мехико. Однако дальше этих первых шагов, позволявших США держать руку на пульсе событий, официальный Вашингтон не пошел. Оказание действенной помощи делу свободы и независимости народов Латинской Америки не входило в расчеты правящей элиты США. Белый дом не собирался одарить дипломатическим признанием своих южных соседей и тем более не намеревался вступать с ними в союзнические отношения, которые могли бы ограничить его свободу действий.

Такая внешнеполитическая линия США была не случайной. За три десятилетия, прошедшие с момента окончания американской войны за независимость и до начала восстания в испанских колониях, в США многое изменилось. Революционные знамена, под которыми североамериканские колонисты шли в бой против англичан, были помещены в музеи. Их почитали, присягали на верность революционно-демократической идеологии, но в реальной политике правящая элита молилась другим богам.

Б среде господствующих классов США широкое распространение получили идеи буржуазного национализма, питавшие, по определению американского историка международных отношений А. Лоуэнталя, «американскую гегемонистскую концепцию – веру этой страны в то обстоятельство, что все Западное полушарие предназначалось быть сферой влияния США» [167]. Эта тенденция порождалась своеобразием исторического развития США в рассматриваемую эпоху. Быстрый рост капитализма в стране происходил в условиях активной колонизации Запада и широкого распространения на Юге рабовладельческо-плантационного хозяйства. Владельцы плантаций, чьи интересы в ту эпоху оказывали большое влияние на внешнюю политику США, требовали новых территорий.

Для «отцов-основателей» США было характерно представление о Соединенных Штатах как об избранной стране, путь которой направляется провидением. На этом основании, проповедуя изоляционистские идеи неучастия в делах Европы, они одновременно заявляли о своих претензиях на гегемонию в Западном полушарии. Так, Т. Джефферсон писал: «Мы должны рассматривать нашу конфедерацию как очаг, из которого люди будут расселяться во все части Южной и Северной Америки». По его мнению, США должны будут постепенно поглотить испанские колонии «одну за другой».

Постоянный соперник Джефферсона и идейный лидер федералистов Александр Гамильтон видел историческую миссию США в том, чтобы потеснить Европу и стать силовым центром мировой политики. «Пусть тринадцать штатов, соединенных в тесный и нерушимый союз, воздвигнут единую великую американскую систему, неподвластную контролю заокеанских сил и влияний, способную диктовать свои условия в отношениях Нового и Старого Света». Очевидно, что для осуществления этого необходимо расширять территорию США в южном направлении. «Мы непременно должны иметь в виду захват Флориды и Луизианы, а также присматриваться к Южной Америке» [168], – писал Гамильтон в своих памфлетах.

Эти идеи были развиты новым поколением американских государственных деятелей в первые десятилетия XIX века и стали конкретной внешнеполитической программой США. Государственный секретарь Дж. К. Адамс одним из первых обосновал идею «божественной предначертанности» гегемонии США в Западном полушарии. Это было сделано им на заседании американского правительства в ноябре 1819 года, где Адамс заявил, что «мир должен освоиться с мыслью считать весь континент Северной Америки в качестве нашего законного владения». Ему придется примириться с тем, что «в результате естественного процесса большая часть соседних с нами испанских владений уже стала нашей» [169]. Таким же духом была проникнута и его известная речь, произнесенная 4 июля 1821 г. по случаю годовщины Декларации независимости США.

Конгрессмен Г. Клей заслужил лавры самого активного поборника теории «американской системы». «В наших силах создать систему, центром которой мы станем и в которой с нами будет вся Южная Америка» [170], – говорил он. Поэтому многие историки считают Клея первым глашатаем «панамериканизма» [171].

Осуществить эти грандиозные замыслы было нелегко. В то время США уступали по мощи Англии да и другим европейским державам. Однако им удалось в 1795 году добиться от Испании уступки спорного района в Западной Флориде, а в 1803 году осуществить присоединение огромной Луизианы, купив ее у наполеоновской Франции, которой эта территория фактически уже не принадлежала.

Вскоре после начала войны за независимость в испанской Америке Соединенные Штаты заняли позицию «строгого нейтралитета», ссылаясь на то, что политику изоляционизма завещал американскому народу первый президент страны Вашингтон в «Прощальном обращении». Прокламация о нейтралитете в военном конфликте между Испанией и ее восставшими колониями была издана президентом Мэдисоном 1 сентября 1815 г. Вслед за этим Конгресс США дважды – 3 марта 1817 г. и 20 апреля 1818 г. – принимал законы, ужесточавшие требования о соблюдении нейтралитета. В частности, американским гражданам запрещалось вступать добровольцами в вооруженные силы иностранных государств или колоний, а также снаряжать корабли, которые могли бы участвовать в военных действиях. Как признают американские историки, «эти меры, несомненно, преследовали цель воспрепятствовать лицам, искренне симпатизировавшим испано- американским патриотам, совершать какие-либо действия против Испании, нарушающие нейтралитет» [172]. Известно, что в иностранном легионе, в составе которого под знаменами Боливара сражались представители многих стран, из-за позиции, занятой правительством США, почти не было американских граждан.

Президент Дж. Монро в своем ежегодном послании Конгрессу США в 1817 году доказывал беспристрастность американской политики нейтралитета. «Наши порты, – уверял Монро, – остаются открытыми для обеих сторон, и товары нашего земледелия и промышленности могут поставляться как одной, так и другой стороне» [173]. У испаноамериканских патриотов такой подход США вызывал негодование. Они не усматривали беспристрастности в позиции северного соседа и не могли понять, как может единственная в то время буржуазно-демократическая республика, родившаяся в антиколониальной борьбе, ставить на одну доску борцов за независимость и их угнетателей. С учетом неодинакового положения борющихся сторон американский «строгий нейтралитет» был фактически в интересах Испании. Испанцы могли по всей Европе закупать необходимые товары, оружие и боеприпасы. Для патриотов по многим причинам наиболее доступным являлся американский рынок. Власти же США налагали арест на любой груз полувоенного или военного характера, если отдельные частные американские фирмы адресовали подобные грузы патриотам в испанской Америке.

Проводя политику изоляционизма, правители США одновременно лелеяли грандиозные замыслы вытеснения европейского влияния в Новом Свете и вели крупную международную игру. Для этого им была нужна полная свобода рук. Не случайно Вашингтон решительно отклонял все предложения Лондона о проведении согласованной англоамериканской политики в отношении борющейся испанской Америки. Политика нейтралитета также была важной ставкой в этой крупной международной игре. Белый дом и государственный департамент были не столько принципиальными противниками независимости своих южных соседей, сколько жесткими прагматиками. Поэтому система запретов, связанная с политикой нейтралитета, напоминала скорее сеть с крупными ячеями, чем глухую стену. Испаноамериканские патриоты знали об этом и, когда могли, обходили выставленные кордоны. Время от времени специальным эмиссарам Боливара удавалось направлять на родину отдельные партии оружия и снаряжать корабли, которые потом в открытом море поднимали флаг корсаров. Однако правительственные каналы получения любой помощи, будь то финансовая, политическая или материальная, были для них напрочь закрыты.

При этом нейтралитет и невовлеченность США в дела европейских государств не означали пассивного изоляционизма и отказа от применения силы для утверждения американского влияния. Прикрываясь нейтралитетом, США стремились извлечь максимальную выгоду для себя из грандиозной битвы, развернувшейся в испанской Америке. Правящие круги Соединенных Штатов хотели использовать как преимущества своего географического положения, так и выгоды момента, когда их европейские соперники погрузились в пучину наполеоновских войн. «Американцы рассматривают несчастья Европы в качестве благоприятного обстоятельства для выполнения своих замыслов» [174], – доносил царю в Петербург русский посол в Париже К. О. Поццо ди Борга.

В 1809-1811 годах Вашингтон дважды направлял своих агентов на Кубу, нащупывая пути к аннексии острова. Затем был нанесен удар по испанским владениям во Флориде. Мятеж американских переселенцев против испанской администрации в Батон-Руже в 1810 году дал президенту Мэдисону основание для оккупации территории Западной Флориды. Одновременно США предприняли попытку продвинуться в северном направлении, чтобы овладеть Канадой. Однако война с Англией в 1812- 1814 годах не принесла США успеха. После этого южное направление стало доминирующим в их политике. В 1812-1813 годах вооруженные отряды американских рабовладельцев вторглись на территорию Техаса, входившего в состав Мексики, но, потерпев поражение в сражении при Рио-Медине, были вынуждены отступить. Неудачными оказались и первые попытки захвата американскими войсками Восточной Флориды, предпринятые в 1812- 1813 годах. Однако это не – обескуражило правительство США, добивавшегося от Испании уступки всей Флориды.

Боливар, конечно, был информирован об этих событиях. Он постоянно следил за международной жизнью по английским и французским газетам, часто встречался и беседовал с иностранцами из различных стран. К нему стекались отчеты и доклады дипломатических представителей. Поток информации размывал юношеские представления об американской демократии. На смену им приходило трезвое понимание движущих сил политики США. Эволюция взглядов Боливара находила отражение даже в используемой им терминологии. «Наши северные братья» – так Освободитель часто называл США в первые годы после начала войны за независимость. Позднее на смену пришло официальное «Соединенные Штаты» или же «североамериканцы».

Став во главе освободительной борьбы, Боливар непосредственно соприкоснулся с американской дипломатией. Посланцам первой венесуэльской республики, направленным в США, не удалось получить существенную помощь или дипломатическое признание со стороны США. Венесуэльский эмиссар Opea после нескольких встреч с государственным секретарем США Монро и президентом Мэдисоном докладывал в Каракас в мае 1811 года, что американское правительство «считает необходимым придерживаться нейтралитета, для того чтобы развивать торговлю со всеми воюющими сторонами» [175]. Правда, в связи с землетрясением 1812 года Конгресс США принял решение послать жителям Каракаса продовольствие, но американская помощь прибыла с большим опозданием и большей частью попала в руки роялистов. После падения первой республики американо-венесуэльские контакты прервались. Монтеверде приказал консульскому агенту США Лоури, а также Скотту, прибывшему с кораблями, груженными пшеницей для каракасцев, в 48 часов покинуть территорию Венесуэлы.

Во время пребывания в Новой Гранаде Боливар предпринял шаги для возобновления отношений с северным соседом. По его инициативе президент республики Картахена Родригес Торисес в октябре 1812 года назначил выдающегося венесуэльского патриота М. Паласио-Фахардо дипломатическим представителем в США. Паласио-Фахардо был депутатом конгресса в 1811 году, и его подпись стояла под Декларацией независимости Венесуэлы.

До столицы США Паласио-Фахардо добрался в декабре 1812 года. Он приложил немало усилий, чтобы убедить американское правительство оказать помощь испаноамериканским патриотам, положение которых было отчаянным. Но и ему не удалось пробить стену равнодушия в Вашингтоне. Государственный секретарь Монро и президент Мэдисон остались глухими к его призывам и просьбам. Не помогла поддержка Педро Гуаля, венесуэльского патриота, который бежал в США от преследований и вместе с Паласио-Фахардо вел переговоры. Дело завершилось тем, что 29 декабря 1812 г. Монро вручил им официальную ноту с изложением позиции США. «Соединенные Штаты, – говорилось в ноте, – находясь в мире с Испанией, не могут предпринять какого-либо шага, касающегося конфликта между различными частями испанской монархии, который мог бы скомпрометировать их нейтралитет. В то же самое время следует отметить, что, являясь жителями одного полушария, правительство и народ Соединенных Штатов проявляют живую заинтересованность в процветании и благополучии своих соседей в Южной Америке и будут с радостью воспринимать все содействующее их счастью» [176].

Таким образом, Вашингтон не скупился на пожелания процветания и счастья патриотам, отказывая им в оружии и боеприпасах.

Привлекает внимание еще одна деталь: государственный департамент не называл испаноамериканских патриотов «восставшей» или «воюющей стороной», как это допускается международным правом. Следом за Мадридом он именовал их «частью испанской монархии». Это означало только одно: борьба патриотов за независимость являлась всего лишь «семейной ссорой» в испанском доме, их внутренним делом, которое северного соседа никоим образом не касалось. Правители США поразительно быстро забыли, как еще недавно они сами были в положении испаноамериканских патриотов и как Франция и Испания признали их и оказали помощь.

Больше в США делать было нечего, и Паласио-Фахардо с паспортом на чужое имя отправился в Париж, поверив заверениям французского посланника в Вашингтоне Л. Б. Серюрье о сочувственном отношении Наполеона к борьбе испаноамериканских патриотов и возможности получить его поддержку. Однако миссия в Париж также закончилась крахом. Более того, Паласио-Фахардо оказался за решеткой по обвинению в сношениях с лицами, замешанными в антиправительственном заговоре. Незавидной была в то время участь дипломатов, представлявших борющиеся народы. Правда, гильотины удалось избежать. Французское правительство выдворило Паласио-Фахардо за пределы страны, и он перебрался в Англию. Там, находясь в изгнании, Паласио-Фахардо решил послужить своей стране пером. Он полагал, что страстный и правдивый рассказ о борьбе патриотов поможет торжеству их дела. Задуманная книга будет ударом по Фердинанду VII и его сатрапу Морильо. По приказу последнего, как стало известно Паласио-Фахардо, 26 октября 1816 г. был расстрелян его брат. В написании книги большую помощь оказал ему Андрес Бельо, находившийся в Англии.

В 1817 году в Лондоне книга Паласио-Фахардо «Очерк революции в испанской Америке» [177] увидела свет, В том же году она была напечатана в Нью-Йорке и Гамбурге, а затем в Париже. В ней автор поведал и о своих злоключениях в США. Так поневоле он стал первым историком освободительной борьбы народов континента. Боливар высоко оценил его труд.

В быстротечные дни второй венесуэльской республики Освободитель вновь пытался завязать отношения с Вашингтоном. В январе 1814 года он принял решение послать в США Хуана Topo. Но обстановка была настолько трудной, что тому не удалось выбраться за пределы Антильских островов.

Боливар установил также контакты с Педро Гуалем, находившимся по-прежнему в Вашингтоне. После того как другие дипломатические эмиссары восставших колоний по разным причинам покинули столицу США, Гуаль считал себя представителем всех борющихся народов испанской Америки, хотя и не имел на это формальных полномочий. Его стали называть «дипломатическим эмиссаром без родины». Но и Гуалю, несмотря на обширные связи в деловых и политических кругах США, не удавалось ничего сделать. Вашингтон все больше ужесточал свою позицию. Правительство США втягивалось в борьбу с Испанией за Флориду и не хотело отвлекаться на другие вопросы.

Таким образом, действительность показала несбыточность надежд на получение помощи со стороны северного соседа. Горькое прозрение многих руководителей и участников борьбы за независимость испанской Америки вызвало их резкую критику в адрес США, осуждение эгоизма и своекорыстия североамериканской буржуазной демократии, осознание растущей угрозы с Севера.

В 1815 году в «Письме с Ямайки» Боливар публично осудил невмешательство США: «Увы, надежды наши оказались тщетными! Не только европейцы, но даже наши северные братья остаются равнодушными созерцателями битвы, которая по сути своей является самой справедливой и по целям самой благородной и важной из всех тех, что происходили в древние и новые времена, ибо можно ли переоценить великую значимость свободы в полушарии Колумба?» [178]. Придирчивый знаток истории, возможно, увидит преувеличение в словах о самой важной битве. Но понять Боливара можно: ведь он был пламенным патриотом, а речь шла о судьбах его любимой и многострадальной родины.

В последующие годы Освободитель стал называть внешнеполитическую стратегию северного соседа «политикой математически выверенных сделок» [179]. Тем самым он подчеркивал сугубо прагматическую направленность этой политики, лишенной солидарных чувств с борцами за торжество свободы и национальной независимости. Заслуживают упоминания свидетельства английского посланника в Колумбии Патрика Кэмпбелла. Он сообщал в Лондон: «Холодность Боливара в отношении правительства и населения Северной Америки объясняется, судя по высказываниям последнего, тем, что они мало сделали для оказания помощи новым государствам в их борьбе за дело независимости и начинали действовать только тогда, когда для их собственных частных интересов открывались выгодные перспективы» [180].

Представления Боливара о США складывались не только на основе анализа их внешнеполитического курса. Многое говорил ему конкретный опыт американо-венесуэльских взаимоотношений. Довольно скоро возникли конфликтные ситуации, и их урегулирование потребовало от Боливара немалого дипломатического искусства и выдержки.

Первое столкновение интересов произошло в связи с провозглашением так называемой независимой республики Флорида (остров Амелия).

В 1816-1817 годах группа испаноамериканских патриотов, находившихся в США, подготовила и осуществила вооруженную акцию по освобождению испанской колонии на острове Амелия, расположенном напротив северного побережья Флориды. Центральной фигурой этой группы был Педро Гуаль. В нее входили венесуэльцы X. Р. Ревенга и X. Г. Россио, новогранадец М. Торрес, мексиканец М. Сантамария и перуанец В. Пасос. Время было тяжелое. Почти повсеместно в испанской Америке торжествовала роялистская реакция. Находясь в изгнании, эта группа патриотов в середине 1816 года создала организацию, своего рода революционную хунту в эмиграции, разрабатывавшую планы освободительной экспедиции в целях возобновления борьбы против испанских колонизаторов. «Здесь мы делали кое-что на пользу Южной Америке, – сообщал в одном из своих писем Гуаль, – это является единственной и главной целью, объединяющей всех нас» [181].

Революционная хунта в изгнании стала центром притяжения для многих участников освободительной борьбы, как испаноамериканцев, так и иностранцев. С ней установили связи испанец генерал X. Мина, сражавшийся за независимость Мексики, французский корсар, герой обороны

Картахены Л. Ори, шотландец Г. Мак-Грегор, сражавшийся вместе с Боливаром в Венесуэле, и др.

Готовя на Гаити вторую освободительную экспедицию, Симон Боливар наладил контакт с Гуалем, сообщал ему о своих планах. Он считал Гуаля неофициальным представителем борющейся Венесуэлы и поручил ему готовить почву для развития взаимовыгодной американо-венесуэльской торговли и привлечения американских деловых людей в Венесуэлу. «Приложите усилия для распространения этих идей среди всех лояльных иностранцев» [182], – писал Боливар из Порт-о-Пренса. Высадившись на венесуэльской земле, Освободитель 5 января 1817 г. назначил Педро Гуаля и генерала Лино де Клементе, находившегося также в Филадельфии, дипломатическими эмиссарами Венесуэлы в США. Согласно инструкциям, они уполномочивались заниматься всеми политическими и торговыми вопросами от имени республики Венесуэла [183]. Действуя в этом качестве, им удалось закупить и направить в освобожденные районы Венесуэлы несколько тысяч ружей и боеприпасы. Кроме того, Клементе активно включился в подготовку освободительной экспедиции, задуманной группой Гуаля.

Гуаль использовал дружеские связи с директором патентного бюро в Вашингтоне Торнтоном, муниципальным администратором из Балтимора Скиннером и другими американцами, оказывавшими помощь патриотам в изгнании. Ему удалось собрать необходимые финансовые средства и организовать закупку оружия, амуниции и продовольствия в Нью-Йорке, Филадельфии и Балтиморе. Тем временем Клементе, Мак-Грегор, Россио и Пасос фрахтовали корабль и вербовали участников экспедиции. Решено было атаковать испанские владения во Флориде и овладеть островом Амелия, с тем чтобы превратить его в опорную базу для операций корсаров против испанских кораблей в Мексиканском заливе. Гуаль надеялся также, что удар по суверенитету Испании послужит активизации выступлений патриотов против колонизаторов в Мексике и Южной Америке [184]. 31 марта 1817 г. Клементе в качестве представителя Венесуэлы, Гуаль от имени Новой Гранады и Мексики и М. Томпсон как доверенное лицо Буэнос-Айреса скрепили своими подписями специальный документ (в то время его называли патентом) на имя генерала Мак-Грегора. Ему поручалось осуществить захват испанских территорий Флориды [185].

Понимали ли Гуаль, Клементе и др., что их действия вряд ли были совместимы со статусом дипломатических представителей в иностранном государстве? Однозначного ответа на этот вопрос дать нельзя. Они не имели соответствующих полномочий от правительства Венесуэлы, однако их вдохновляли не меркантильные расчеты, а идеалы борьбы за независимость. К тому же как раз в марте 1817 года Клементе и Гуаль получили, наконец, письменные инструкции Боливара. При их широком толковании подобная инициатива не запрещалась. Да и эпоха тогда была такая, что отчаянно смелые и предприимчивые люди, даже нарушая некоторые предписания своих правительств и действуя на свой страх и риск, добивались успеха. У Гуаля, юриста по профессии, такие операции, наверное, вызывали опасения, но Клементе являлся боевым генералом и, как многие военные, исповедовал девиз Наполеона: нужно прежде всего ввязаться в бой, а там обстановка подскажет.

Можно найти и другие объяснения их поведения. Использование корсаров в военных действиях на морях (так называемое каперство) было широко распространенной практикой в конце XVIII – начале XIX века. Это были своего рода волонтеры-наемники, действовавшие на море. Корсары получали от властей страны документальное свидетельство (патент) на ведение боевых операций. В нем удостоверялось, что они не являются пиратами. Весь остальной риск ложился на их плечи. Корсары обычно закупали или фрахтовали в одной из невоюющих стран легкие быстроходные шхуны водоизмещением в 100- 200 т, на борту которых можно было разместить до 10 пушек. Команды таких шхун не превышали 100 человек. Выйдя в открытое море, они поднимали флаг страны, выдавшей патент, и начинали охоту за транспортными и торговыми судами противника. В случае удачи им доставалась богатая добыча. Иногда они отваживались атаковать и отдельные военные корабли противника, потрепанные бурей. Все это было хорошо известно Гуалю, Клементе и другим участникам экспедиции, которые прибегли к тактике корсаров.

В июне 1817 года корабль с отрядом в 150 человек под командованием шотландца Мак-Грегора взял курс на остров Амелия. Рассеяв немногочисленный испанский гарнизон, им удалось занять Фернандину, главный населенный пункт острова. После этого было провозглашено создание независимой республики Флорида. В августе 1817 года в порт Фернандину прибыл французский корсар Луи Ори, взявший на себя военное командование. Гуаля назначили гражданским губернатором острова. Вскоре Амелия стала играть роль активного центра торговых операций патриотов и опорного пункта корсаров, охотившихся за испанскими кораблями в Мексиканском заливе. При этом обстановка в независимой республике Флорида, судя по некоторым свидетельствам, напоминала нравы казачьей вольницы на Руси – легендарной Запорожской Сечи.

Дерзкая операция патриотов вызвала острую негативную реакцию в Вашингтоне, где завершались приготовления к захвату Восточной Флориды. Президент США Монро в ежегодном послании Конгрессу заявил 2 декабря 1817 г. о том, что Амелия превратилась в пристанище пиратов, контрабандистов, преступников и беглых рабов-негров. На этом основании американское правительство решило принять меры для защиты своих интересов. Хотя остров не принадлежал США, на Амелию была направлена американская военная экспедиция. Командор Хенли и майор Бэнкхед предъявили патриотам ультиматум. Они потребовали безоговорочной капитуляции, обещая им в этом случае свободу отъезда. В своем ответе Ори и Гуаль справедливо указали на противоправные действия США, так как остров Амелия «никогда не составлял части территории Соединенных Штатов». Что же касается патриотов, то, овладев Амелией, они «полностью унаследовали все права, принадлежавшие их противнику» (Испании). Ультиматум, говорилось в ответе патриотов, «является недопустимым и неоправданным в глазах всего мира, и если мы вынуждены подчиниться ему, то вся вина ложится на вас» [186].

Используя превосходство в военной силе, войска США 23 декабря 1817 г. овладели Фернандиной и установили свой контроль над островом Амелия. В их руки попали все корабли патриотов.

Более крупные соединения армии США в это же время начали наступление в Восточной Флориде. Под предлогом борьбы с пиратами и индейцами-семинолами, якобы получавшими помощь с испанских территорий, американские войска в течение трех месяцев заняли всю Восточную Флориду, население которой, по словам президента США Монро, состояло из «авантюристов», «беглых рабов» и «свирепых индейцев». Правительство США в июле 1818 года официально одобрило действия командующего американскими войсками генерала Э. Джексона (президент США в 1829-1833 гг.). Свое решение оно сопроводило заявлением о том, что США не преследуют каких-либо захватнических целей и готовы возвратить оккупированные территории Флориды, как только Испания окажется в силах поддерживать там «порядок и спокойствие». На самом деле США торопились осуществить захват этих территорий раньше, чем там утвердится власть испаноамериканских патриотов.

В Вашингтоне рассчитывали, что операция на острове Амелия не наделает шума. Однако Гуаль и Клементе решили протестовать. Они надеялись привлечь внимание международной общественности и демократических кругов в США к незаконной, насильственной акции американского правительства. По просьбе Гуаля Клементе поручил Пасосу подготовить и представить от имени Венесуэлы официальный протест против действий правительства США. В письме, адресованном Пасосу, Клементе с солдатской прямотой не стеснялся в выражениях по адресу администрации Монро, что позднее стало известно американскому правительству и предопределило его враждебное отношение к дипломатическому эмиссару Венесуэлы. Свою пространную ноту протеста, направленную государственному департаменту США, Пасос подписал: «Уполномоченный независимого правительства Южной Америки в Соединенных Штатах». Показав несостоятельность аргументов Вашингтона, Пасос потребовал от американского правительства денежной компенсации [187]. Выдержки из ноты Пасоса напечатала «Вашингтон сити газет». Протест патриотов поддержала сочувствующая им газета «Нэшнл интеллидженсер». Таким образом, вопрос об Амелии получил огласку, и правительству США пришлось давать объяснения.

Государственный секретарь США Адамс ограничился заявлением, что меры, принятые администрацией в отношении острова Амелия, изменены не будут [188]. Этот ответ не удовлетворил патриотов, и Пасос апеллировал к Конгрессу США. В палате депутатов развернулись бурные дебаты. Так называемая «военная партия» поддерживала все действия правительства США по захвату Флориды, а оппозиционные депутаты добивались изменения политики в отношении восставших колоний в испанской Америке. Конгресс США принял решение опубликовать ноту Пасоса в своих изданиях. Президенту Монро пришлось в ряде посланий оправдывать действия администрации. Однако надежды Гуаля и Клементе на то, что веские юридические аргументы и давление американской общественности заставят правительство США отозвать американские войска с острова Амелия, не оправдались. Зато их упорная борьба принесла другие плоды: в Конгрессе США и за его пределами зазвучали голоса в пользу дипломатического признания молодых государств, провозгласивших свою независимость от Испании.

Боливар занял сдержанно-осторожную позицию в этом вопросе. В беседе с дипломатическим эмиссаром США в июле 1818 года он уклонился от категорических заявлений по поводу позиции Венесуэлы, сославшись на отсутствие у ее правительства достоверной информации о конфликтной ситуации, связанной с Амелией. Хотя Клементе старался регулярно направлять отчеты о своей деятельности в Ангостуру, они, видимо, редко прибывали по назначению в условиях активных военных действий на море и на суше. В своем сообщении от 19 мая 1818 г. Клементе выражал сожаление, что не смог с надежной оказией переслать всю документацию, касающуюся флоридских дел, и просил Боливара до прибытия этих материалов «не принимать каких-либо решений, так как вопрос деликатный» [189]. Не зная сути дела, правительство Венесуэлы, естественно, не могло разрешать или запрещать экспедицию Мак-Грегора или другие акции на Амелии и во Флориде.

Кроме того, было еще одно обстоятельство, влиявшее на линию поведения Боливара и его дипломатов в это время. Появились надежды, что схватка за Флориду приведет в конце концов к войне между США и Испанией, а это означало бы изменение всей международной обстановки в Западном полушарии. В июле 1818 года Боливар писал из Ангостуры генералу Арисменди: «Уже появились возможности войны между Соединенными Штатами и Испанией. Такой ход событий в высшей степени благоприятен. Необходимым следствием данной войны и политико-торговых интересов Северной Америки является признание нашей независимости». Через месяц, 20 августа 1818 г., Освободитель возвращается к этому вопросу в письме к полковнику X. Брисеньо. «День Америки наступил, – с присущим ему пафосом восклицает Боливар, – и все, кажется, говорит о скором окончании нашей героической и ужасной борьбы. Вступление Соединенных Штатов в войну уже не вызывает сомнений. Американский генерал Джексон взял штурмом крепость Пенсакола, и вся Восточная и Западная Флорида находятся во власти американцев» [190].

Однако надеждам Боливара не суждено было сбыться.

Испания уступила Соединенным Штатам Флориду без сопротивления.

В феврале 1819 года состоялось подписание американо-испанского Договора о дружбе, урегулировании и границах. Мадриду пришлось согласиться с передачей Соединенным Штатам всей Флориды в обмен на утешительную компенсацию в виде признания испанских прав на спорную территорию в Северной Калифорнии. Позднее возник миф о том, что США купили Флориду у Испании за 5 млн. долл. Однако, согласно договору 1819 года, который устанавливал границу между испанскими и североамериканскими владениями вплоть до берегов Тихого океана, правительство США взяло на себя обязательство уплатить 5 млн. долл., но не Испании и не в качестве компенсации за уступку Флориды, а своим собственным гражданам для возмещения ущерба, причиненного им Испанией [191].

Что же касается оценки деятельности своих дипломатических эмиссаров в США, то Боливар не усмотрел в их поведении каких-либо моментов, заслуживающих осуждения. В декабре 1817 года, то есть накануне оккупации острова Амелия американскими войсками, он официально подтвердил полномочия Гуаля и Клементе представлять интересы Венесуэлы в США [192]. Более того, в связи с военными победами патриотов над испанцами в 1818 году, приближавшими день восстановления республики, Боливар решил повысить уровень венесуэльского дипломатического представительства в США. Подбирая кандидата для направления в Вашингтон в качестве чрезвычайного посланника и полномочного министра Венесуэлы, Освободитель вновь остановил свой выбор на генерале Лино де Клементе. Назначение, состоявшееся в июле 1818 года, нельзя считать капризом Боливара или непродуманным шагом. Подробные инструкции, разработанные для чрезвычайного посланника и полномочного министра, говорят о серьезной подготовке правительством Венесуэлы этой дипломатической миссии [193]. Повторное назначение Клементе явилось, видимо, выражением в своеобразной форме протеста Венесуэлы против действий США во Флориде. Именно так это восприняли и в Вашингтоне.

Когда Клементе вновь появился в столице США и запросил аудиенцию для вручения своих верительных грамот, подписанных Боливаром и министром иностранных дел Брисеньо-Мендесом, правительство США фактически объявило венесуэльского дипломата персоной нон грата,

В доме, где остановился Клементе, появился чиновник американского внешнеполитического ведомства и задал ему вопрос: является ли он тем самым Клементе, который разрешил снаряжение военной экспедиции на остров Амелия, участвовал в создании там «пиратской республики», а затем назвал преступным решение президента США направить на Амелию американские войска? Получив утвердительный ответ, чиновник заявил: в таком случае государственный секретарь Адамс не сможет иметь какие-либо дела с мистером Клементе [194]. Клементе пришлось выехать из США, не получив даже возможности вручить личное послание Боливара президенту Монро.

Второй конфликтный узел в отношениях между Венесуэлой и США завязался в это время вокруг так называемого дела о «Тигре» и «Свободе». Речь шла о двух торговых кораблях, принадлежавших североамериканским коммерсантам Пибоди, Такеру и Коултеру. В погоне за барышами они пытались, игнорируя объявленную Боливаром блокаду побережья Венесуэлы, тайно доставить на шхунах «Тигр» и «Свобода» оружие и амуницию испанским отрядам, противостоявшим патриотам в Гвиане. Эскадра адмирала Бриона перехватила нарушителей. Корабли были арестованы, а весь их груз конфискован как контрабанда.

В середине 1818 года в Ангостуру пришло известие из Вашингтона, породившее радужные ожидания среди патриотов. После пятилетнего перерыва Белый дом решил направить своего дипломатического эмиссара во временную столицу борцов за независимость Венесуэлы. Патриоты надеялись, что его приезд ослабит напряженность в американо-венесуэльских отношениях и сдвинет с мертвой точки дело дипломатического признания Венесуэлы правительством США. Боливар писал своему боевому соратнику генералу X. Т. Монагасу: «…к нам должен пожаловать посол Соединенных Штатов, который приезжает для обсуждения вопроса о признании нашей независимости».

Велико же было разочарование патриотов, когда они узнали о действительных целях миссии Бэптиса Ирвина, прибывшего в Ангостуру 12 июля 1818 г. Посланец США не имел полномочий для ведения серьезных политических переговоров. Ему была поручена одна задача – потребовать немедленного возвращения конфискованной американской собственности и выплаты компенсации за ущерб, нанесенный нейтральной стороне «незаконными» действиями Венесуэлы, а также представить Боливару в благоприятном свете действия Вашингтона в отношении острова Амелия и во Флориде.

Ирвин слыл в США сторонником испаноамериканских патриотов и, будучи журналистом, выступал в прессе со статьями в их защиту. Однако в Венесуэле он повел себя совсем иначе. Встретившись с отказом Боливара лично принять его, Ирвин начал бомбардировать руководителя борющейся Венесуэлы нотами, составленными в резких, порой даже оскорбительных выражениях. Боливар решительно и с большим достоинством дал отпор попыткам разговаривать с Венесуэлой языком имперского диктата. «Похоже, – писал он в ответе Ирвину, – что Ваше Превосходительство хочет спровоцировать меня на взаимный обмен оскорблениями. Я не встану на такой путь. Но я буду протестовать и не позволю, чтобы права Венесуэлы третировались, а ее правительство унижалось… Когда Венесуэлу подвергают оскорблениям, она готова сражаться со всем миром так же, как она сражается с Испанией» [195]. Боливар даже намеревался объявить Ирвина персоной нон грата и выслать его из Венесуэлы, но затем решил не доводить дело до разрыва.

Незначительный поначалу инцидент вырос в конфликтную проблему в результате действий дипломатии США, вставшей на путь оказания силового давления на Венесуэлу. Боливар понимал, что принятие требований Соединенных Штатов означало бы создание опасного прецедента, который мог повлечь за собой нескончаемую цепь претензий к Венесуэле со стороны не только США, но и других иностранных государств.

Обмен нотами и письмами между Ирвином и Боливаром продолжался с июля по октябрь 1818 года. Освободителю приходилось, готовясь к новой военной кампании, урывать время для затянувшегося спора с дипломатическим эмиссаром США.

Боливар уделил большое внимание международно-правовому обоснованию действий Венесуэлы, продемонстрировав широкую эрудицию и убедительную логику. В частности, он умело использовал памфлет американца Коббетта, посвященный закону о нейтралитете. Ирвин апеллировал к принципу нейтральной торговли «свободное судно – свободный груз». Этот принцип обеспечивал неприкосновенность любых товаров на борту нейтральных судов и их право беспрепятственно доставлять эти товары в порты воюющих государств. Правительство США в эпоху наполеоновских войн стремилось внедрить этот принцип в международные отношения, хотя и без особого успеха. В частности, Англия рассматривала вражеские грузы на нейтральных судах как контрабанду и без колебаний захватывала их вместе с кораблями.

В ходе обмена письмами с Ирвином Боливар аргументированно доказал, что международно-правовые гарантии в любом случае не распространялись на североамериканские торговые корабли, поскольку они нарушили статус нейтральных судов. «С первых дней января 1817 года и вплоть до августа того же года, – указывал Боливар, – крепости Гайана и Ангостура подвергались осаде. В это время шхуны «Тигр» и «Свобода» пытались доставить оружие и боеприпасы осажденным. В силу этого они перестали быть нейтралами и превратились в участников военных действий. Мы же получили право осуществить их захват любыми средствами, находящимися в нашем распоряжении. В первые дни января была объявлена блокада реки Ориноко, и с этого момента мы начали осуществлять эту блокаду всеми путями, имевшимися у правительства». Из данного конкретного случая Боливар делал выводы общетеоретического характера: «Не являются нейтралами те, кто поставляет оружие и товары военного назначения в осажденные крепости, подвергающиеся законной блокаде».

Хотя обстановка диктовала ему быть сдержанным и осторожным, Освободитель открыто осудил помощь США испанским колонизаторам и решительно отклонил их требования как необоснованные. 6 августа 1818 г. он писал Ирвину: «Оказание военной помощи воюющей державе представляет собой явно враждебную акцию по отношению к ее противнику. Этот очевидный факт подтверждается всем поведением самих США. Именно Соединенные Штаты не разрешают, чтобы предоставлялось оружие борцам за независимость в испанской Америке. Именно в Соединенных Штатах задержали, подвергнув аресту, английских офицеров-добровольцев, направлявшихся в Венесуэлу. Именно в Соединенных Штатах конфисковывались оружие и боеприпасы, которые могли бы быть доставлены в Венесуэлу». Вместе с тем Боливар, понимая всю важность добрососедских отношений с США, демонстрировал добрую волю Венесуэлы и ее стремление к урегулированию конфликта на разумных основаниях. Хотя право было на его стороне, он заявил о готовности возвратить конфискованную собственность владельцам при условии признания американской стороной законности действий венесуэльского правительства или же передать спор на третейское разбирательство. Поскольку Ирвин не принял этих предложений, Боливар считал инцидент исчерпанным. Однако иного мнения придерживался Вашингтон.

Вернувшись домой ни с чем, Ирвин продолжал выступать против Венесуэлы и Боливара. Государственный секретарь Адамс в своих мемуарах назвал его «фанатичным приверженцем свободы всего человечества, честным малым, хотя и со склонностью к агрессивному поведению» [196]. «Приверженец свободы» и «честный малый» в публичных выступлениях крайне недоброжелательно высказывался о Боливаре, называя его «генералом-шарлатаном» и «бессовестным политиканом» [197]. В таком же духе был написан его отчет о пребывании в Венесуэле, представленный правительству США.

Реакция Вашингтона не заставила себя ждать. 26 июля 1819 г. на рейде Ангостуры появился американский военный корабль с командором Оливером Перри на борту в роли нового дипломатического посланца США. Инструкции ему собственноручно написал государственный секретарь Адамс. Известный испанский историк С. Мадариага в своей книге о Боливаре предал гласности два неопубликованных ранее дипломатических донесения. Из них можно заключить, что Перри поручалось не только решительно потребовать «сатисфакции», но и прощупать почву относительно возможности получения США какого- либо опорного пункта в этом районе. Предположительно имелся в виду остров Маргарита [198].

Вице-президент Венесуэлы Cea в отсутствие Боливара, руководившего военной кампанией по освобождению Новой Гранады, не выдержал американского давления и согласился полностью выплатить требуемую компенсацию. Боливар усмотрел в капитуляции вице-президента унизительное признание слабости Венесуэлы. Как политик-реалист, он мирился с неизбежным, но его душа патриота скорбела и негодовала. Полгода спустя он писал с горечью: «В течение десяти лет невообразимых усилий и борьбы, в течение десятилетия страданий, почти превосходящих человеческие силы, наши братья на Севере спокойно наблюдают, как нас уничтожают» [199].

Какие бы бури справедливого возмущения ни бушевали в душе Боливара, он был реалистом и понимал, что Венесуэле необходимо пробить брешь в стене непризнания. По трезвому размышлению, добиться этого можно было скорее на республиканском Севере, чем в монархической Европе. Поэтому следовало терпеливо налаживать отношения с правительством США и настойчиво работать в нужном направлении. Видимо, такие соображения определили решение Боливара назначить в августе 1819 года преемником генерала Клементе на посту дипломатического представителя Венесуэлы в Вашингтоне престарелого испанского аристократа Мануэля Торреса, жившего в США уже более четверти века.

Много лет назад Торрес служил в колониальной администрации в Новой Гранаде, но попал под подозрение из-за своих демократических убеждений и бежал в США. Он прекрасно знал политическую «кухню» Вашингтона, имел влиятельных друзей в различных слоях американского общества и после 1810 года неоднократно оказывал испаноамериканским патриотам ценные услуги. В частности, Торрес опубликовал в США две книги, в которых он информировал американцев о событиях в испанской Америке и убеждал их в необходимости признать независимость борющихся колоний. Несмотря на преклонный возраст и одолевавшие его болезни, Торрес принял предложение Боливара представлять интересы Венесуэлы в Вашингтоне.

Новый эмиссар Венесуэлы умел терпеливо искать подходы к государственному департаменту и Белому дому. Торресу первому из дипломатических представителей испанской Америки удалось добиться официального признания своего статуса правительством США. Он успешно вел переговоры о закупке 30 тыс. ружей и о получении займа для финансирования этой сделки. Но по главному вопросу – о дипломатическом признании государственный секретарь Адаме и президент Монро по-прежнему хранили молчание.