Дипломатия Симона Боливара

БОЛИВАР И РОССИЯ

Советские латиноамериканисты в начале 70-х годов обнаружили несколько подлинных документов С. Боливара, ранее не известных исторической науке. Речь идет о письме Освободителя французскому публицисту и ученому аббату Прадту, найденном в одном из московских архивов, и двух приказах о воинских назначениях, хранившихся в бумагах жителя России польского происхождения Михаля (Мигеля) Роли-Скибицкого. В 1824 году он отправился в Южную Америку сражаться за свободу под знаменем Боливара и находился там до конца 1832 года [449]. Хотя эти находки не принадлежат к числу сенсационных открытий, в корне меняющих представления о выдающихся событиях давно минувших дней, они привлекли внимание специалистов в СССР и за рубежом. Найденные документы добавляют еще один мазок в своеобразную картину точек соприкосновения исторических судеб России и революционного потока борьбы за независимость, во главе которого стоял Боливар.

Могучая северная российская империя не могла не привлекать внимания Боливара, когда он оказался в эпицентре революционных бурь в своей стране. Престиж России уже в начале XIX века был необычайно высок. После наполеоновских войн ей принадлежала одна из решающих ролей в европейской и мировой политике. Точно не известно, как формировались представления молодого Боливара о далекой России. Однако можно высказать следующую гипотезу. Для Боливара одним из важнейших источников сведений о русском обществе, царствующем доме и внешней политике России являлся Миранда. Он пробыл в России 12 месяцев, лично общался с императрицей Екатериной II и ее царедворцами, а после отъезда пять лет, вплоть до вступления в 1792 году добровольцем в армию революционной Франции, находился в контакте с русскими дипломатами за границей и пользовался их покровительством. Мог ли Миранда не поделиться своим «русским опытом» с Боливаром в ходе их многодневного общения и бесед в Лондоне или позднее, в период первой венесуэльской республики? Так или иначе, но «следы» внимания к России можно заметить в дипломатии Боливара периода 1810-1815 годов.

Летом 1811 года в Россию прибыл американский гражданин К. Л. Паркер, который несколько лет жил в Каракасе и имел полномочия от имени Венесуэлы вступить в контакт с правительством России. На основании информации Паркера американский консул в Санкт-Петербурге Л. Харрис в августе 1811 года поставил в известность министра иностранных дел (канцлера) Н. П. Румянцева об отделении провинций Каракас, Венесуэла и вице-королевства Санта-Фе от метрополии, создании там временных правительств, открытии их портов для торговли со всеми дружественными странами и желании установить прямой торговый обмен с Россией [450]. После этого Румянцев дважды встречался с Паркером и получил от него специальную ноту с детальной характеристикой обстановки в Венесуэле. К ноте был приложен даже список венесуэльских экспортных товаров с указанием цен на них в 1800-1810 годах. Можно ли считать случайной первую попытку венесуэльских патриотов установить отношения с Петербургом? Был ли этот демарш предпринят наобум или же основывался на трезвом учете международной конъюнктуры?

В западной историографии именно политика России в отношении борьбы за независимость испанских и португальских колоний в Америке чаще всего подвергалась односторонней трактовке. Американские историки Д. Перкинс и У. Робертсон в своих исследованиях ограничивались только эпохой «Священного союза». Р. Бартли увидел в политике России прежде всего имперскую экспансию и геополитические замыслы, охватывавшие все Западное полушарие [451]. Сказывалось подчас недостаточное знание документальных источников, и особенно архивных материалов России. Просматривается также влияние идеологизированных подходов. На фоне окрашенной в доминирующий черный цвет легитимистской позиции России в южноамериканском вопросе более благоприятно предстает политика других держав мирового концерта.

Многотомные публикации документов царского правительства в 70-х – 80-х годах и архивные исследования советских ученых позволили более объективно представить внешнеполитический курс России той эпохи, увидеть многообразие интересов великой державы, определявших ее роль в международных делах и корректировавших легитимистские симпатии Александра I.

Так, в 1810-1812 годах, то есть в период от начала борьбы за независимость в испанской Америке и до Отечественной войны русского народа против Наполеона, царское правительство проявляло заинтересованность в установлении контактов с патриотами и налаживании с ними взаимовыгодной торговли. Таким путем оно надеялось смягчить тяжелые последствия для национального хозяйства вынужденного участия России в политике континентальной блокады, проводившейся Наполеоном. Политического табу для отношений с испанской Америкой у Александра I тогда не было. Россия после Тильзита являлась союзницей Наполеона, и, поскольку против французов в Испании велась война, Александр I не считал необходимым поддерживать право испанской монархии на колонии.

Значительная часть русского общества с пониманием относилась к стремлению испанской Америки обрести независимость. «Южная испанская Америка пошла по стопам Северной, – сообщал «Исторический журнал» в 1811 году, – и отпала от твердой земли, коей расстроенное состояние способствовало отважным преднамерениям пылких жителей оной богатой части света» [452]. Русскому посланнику в Португалии графу Ф. П. Палену Александр I предписывал в августе 1811 года: «Не исключено, что некоторые сторонники независимости колоний будут делать Вам предложения относительно установления связей с Россией… Вы не должны отказываться выслушать их, ограничиваясь, однако, общими заверениями…» [453]. Российский император утвердил положение о торговле на 1811 год, допускавшее фактически свободный ввоз колониальных товаров на нейтральных судах. Льготные тарифы предоставлялись для торговцев США и Бразилии.

Дипломатический представитель борющейся Венесуэлы в Лондоне Лопес-Мендес, получив достоверную информацию о принятом Петербургом решении, направил в январе 1812 года, также при посредничестве американского консула Л. Харриса, послание канцлеру Н. П. Румянцеву, в котором содержались просьба о дипломатическом признании Венесуэлы и предложение о взаимном открытии портов для прямого торгового обмена [454].

Через три месяца Харрис сообщил Лопес-Мендесу ответ Румянцева. Позиция России к этому времени определилась. В октябре 1811 года по указанию Александра I вопрос об установлении отношений с испанской Америкой рассматривался в Государственном совете России. 21 голосом против 4 было решено воздержаться от такого шага до прояснения обстановки в Новом Свете. Харрис в письме к Лопес-Мендесу излагал заявление Румянцева: царь «проявляет глубокую заинтересованность в прогрессе в направлении самоуправления, который происходит в Южной Америке», но «в настоящее время признание независимости этих провинций… не может получить официальной санкции императора Александра… После того как независимость провинций Южной Америки будет признана Великобританией, он (император России. – Авт.) не колеблясь последует столь достойному примеру» [455]. Россия находилась на пороге разрыва союза с Францией и в напряженной международной обстановке отдала предпочтение позиции благожелательного нейтралитета.

В годы борьбы с нашествием Наполеона и похода русской армии в Западную Европу России было не до испанской Америки. Заключение союза с Мадридом означало признание прав Испании на ее заморские владения. Но на этом этапе (1812-1816 гг.) Александр I претендовал на лавры просвещенного и либерального монарха, и поэтому испаноамериканские патриоты не считали русскую дверь закрытой для них. Вопрос об отношениях с Россией оставался в поле зрения Боливара.

Когда Освободитель в мае 1814 года решил послать в Лондон дипломатических представителей второй венесуэльской республики – Лино де Клементе и Хуана Робертсона, им было предписано по завершении миссии в Англии направиться в другие страны Европы, «наиболее склонные признать и защищать нашу независимость». В инструкциях, в частности, говорилось: «Особенно рекомендуется иметь в виду царский двор России. Его сегодняшние связи с Великобританией и отношения с США могут облегчить решение Вашей задачи и быстро получить результат» [456]. Так в дипломатических документах Боливара впервые появилась далекая Московия, как тогда называли Россию венесуэльцы. Однако напряженность обстановки в Карибах не позволила Клементе и Робертсону добраться даже до Лондона.

В дальнейшем Россия явилась учредительницей «Священного союза» и выступала на международной арене защитницей реакционной монархической системы. Все симпатии Александра I были на стороне Фердинанда VII,, а не патриотов. В 1816 году император повелел не допускать ни под каким видом в пределы России дипломатических эмиссаров «мятежников» из Нового Света. Александр I отклонил предложение государственного секретаря США Дж. К. Адамса рассмотреть вопрос о признании главными европейскими державами в подходящей для них форме независимости освободившихся колоний. Российский самодержец усмотрел несоответствие такой акции устоям «великой европейской конфедерации» [457]. Петербург оставил без ответа манифест Cea. Более того, министр иностранных дел К. В. Нессельроде поспешил успокоить поверенного в делах Испании в Санкт-Петербурге Аргаису и 13 июня 1822 г. заверил его в том, что Россия не собирается признавать независимость испанских колоний в Америке [458].

Как далеко был готов Александр I идти в защите «законных прав» испанского монарха? Политика России в южноамериканском вопросе складывалась как равнодействующая многих факторов. Помимо легитимизма учитывались интересы русских владений в Северной Америке, англо-русское соперничество в Европе и на Ближнем Востоке, борьба с Францией за влияние в Мадриде, противоречия с Австрией и Пруссией, реальное положение дел в Испании и ее владениях за океаном и т. д. Царское правительство не собиралось ломать копья за других. Здесь уместно привести документально обоснованный вывод советского историка Л. Ю. Слезкина, посвятившего свой труд исследованию позиции России в отношении борющейся испанской Америки: «Правительство России ни разу не проявляло каких-либо агрессивных намерений в отношении патриотов и не ставило вопросов о вооруженной интервенции европейских держав» [459]. Легитимистский проект Александра I предусматривал помощь Фердинанду VII для сохранения его номинальных прав на колонии путем организации посредничества европейских держав в конфликте между Испанией и ее бывшими колониями. Русские дипломаты того времени были единодушны в оценке бесперспективности притязаний испанского двора восстановить силой старые порядки в отделившихся американских колониях. В депешах русских послов встречаются весьма нелестные оценки личности Фердинанда VII и его политики [460]. Эти депеши из главных столиц читал не только министр иностранных дел, но и император.

Дипломатические «кухни» России и «Священного союза» были окутаны покровом тайны: встречи монархов «с глазу на глаз», совещания в узком составе «при закрытых дверях», секретная переписка. Информация в ту пору о международных делах распространялась по неофициальным каналам, порождая различные слухи и мифы. Поэтому для Боливара, как и для многих других деятелей, политика российского императора полностью отождествлялась с деятельностью «Священного союза». Имидж России для них ассоциировался только с продажей в 1817 году военных кораблей Мадриду (хотя они едва держались на плаву), с так называемым секретным Веронским договором об интервенции европейских держав в испанскую Америку и удушением буржуазных революций в Италии и Испании.

В связи с неожиданной кончиной Александра I Освободитель в переписке с коллегами трижды возвращался к обсуждению международных последствий этого события. «Известия о смерти Александра подтвердились, – писал он Сантандеру в апреле 1826 года. – Я рассматриваю эту кончину как подарок судьбы для нас… В конечном счете ее последствия могут подорвать «Священный союз», так как ушел в небытие деятель, его вдохновлявший». Позднее Боливар выразил свое мнение о восшествии на российский престол Николая и его циркуляре европейским кабинетам о приверженности доктрине легитимизма. «Вся разница между двумя братьями лишь в именах» [461], – подчеркивал Освободитель. Его анализ подтвердился: Россия признала независимость только бразильской империи, а дипломатические отношения с испаноамериканскими республиками начала устанавливать лишь в конце XIX века.

Иным было отношение либеральной и особенно передовой революционной общественности России к борьбе народов испанской Америки за освобождение и к их руководителям. Реакционно-монархические издания смотрели на события в испанской Америке глазами Мадрида, откуда черпали всю информацию. Лучшие русские журналы – «Сын отечества», «Исторический журнал», «Московский телеграф», прорываясь сквозь цензурные ограничения, публиковали в 20-х годах на своих страницах новости и обзоры событий в Новом Свете, будившие сочувствие к патриотам и вселявшие уверенность в торжестве их справедливого дела. «Симон Боливар, Президент республики Венесуэльской и Генерал-Капитан армий сей республики и Новой Гранады, по справедливости может почитаем быть одним из необыкновенных мужей нашего времени. Мужество, соединенное с некоторым величием в его планах, привязывает к нему армию» [462], – сообщалось в «Историческом журнале».

Для передовой общественности в далекой России Боливар был «истинно великим человеком и гражданином». Его высоко ценили А. С. Пушкин и декабристы, многие видные писатели и ученые. К. А. Тимирязев говорил в конце XIX века, что Боливар «для поколения наших отцов был чем-то вроде Гарибальди для нашего». Когда в Европе торжествовала легитимистская реакция и подавлялись буржуазные революции 20-х годов, пламя свободы в испанской Америке вдохновляло русских дворянских революционеров. Они выражали восхищение подвигами патриотов и, используя эзопов язык, находили пути легальной пропаганды своей программы революционного переустройства России.

В России тогда даже вошла в моду шляпа «а ля Боливар», что символизировало приверженность к свободомыслию. Именно по этой причине пушкинский Евгений Онегин отдавал предпочтение «боливару». В одном из номеров «Московского телеграфа» на первой странице однажды появился портрет Боливара. Его издатель Н. А. Полевой назвал Освободителя «человеком выше человеческого».

Таким образом, несмотря на огромные расстояния, разделявшие Россию и Новый Свет, свободолюбивые идеи Боливара находили отклик у лучшей части русского общества.