Дискотека. Книга 2 [СИ]

Глава 12

— Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены! — гитарный перебор не слышен был за двумя плотно закрытыми дверями, но нестройные голоса легко пробивались через коридор в кухню, одолевая матовое стекло.

Ленка прислушалась и, вытерев черной корочкой с тарелки остатки жареного яйца, поднялась, встала у раковины, оттирая желтые пятна под струей холодной воды.

— Тих и печален ручей… — голоса стали громче, дверь хлопнула, кто-то засмеялся и вот быстрые шаги уже рядом с кухней.

— Милая моя! — ревел мужской голос из комнаты, — солнышко лесное! — подхватывали еще голоса.

— Ленк? Ты чего тут прячешься?

Светлана на пороге, смеясь, затягивала пояс на сбившемся шелковом халатике. Модный такой халатик — макси, до самых кожаных шлепочек-сабо.

Ленка сунула тарелку на решетку сушилки. Вытерла руки тонким полотенечком. Она такие сабо и не мечтала себе заиметь, сорок рублей на толкучке, а то и полтинник, даже просить не было резона. А у Светки, пожалуйста, и они, и макси-халат в крупные оранжевые лилии. Тут в Керчи дома носили обычно всякое старье, в котором уже на улицу не выйдешь, и покупать специальную домашнюю одежду считалось дурной тратой денег. Ну, Ленка себе шила, так что были у нее для дома смешные сатиновые шортики, оранжевые, с белыми полосками и карманом. И всякие кофточки-распашонки. Но в апреле, когда за окном почти двадцать градусов, а в квартире отключены батареи и еле-еле семнадцать, какие тут шортики. Так что Ленка ходила в спортивных штанах со штрипками и старом свитере с растянутым горлом. И как Светища не мерзнет, в своих шелках и туманах?

— Оп, — сестра качнулась, хватаясь рукой за стол, и снова засмеялась.

Ленка повернулась, опуская руки. Понятно, почему не мерзнет…

— Светка? Ты там бухаешь, что ли? Тебе ж нельзя!

— Тоже мне, бухалово, стакан ликера.

Светлана поймала Ленку за край подвернутого рукава.

— Пошли, Малая! Много не нальем, но пару глоточков можно. И с ребятами познакомлю. Прикинь, оказы-ва… казва. Тьфу, Жорика друг тут. Учился, потом ушел на заочный, живет в Керчи. И Танька там моя, с Лешей. Ну, давай.

Она подмигнула, толкая Ленку в коридор. Сказала шепотом:

— Там мальчик. Харроший мальчик, умненький. Обещали тебя показать.

— Я в цирке, что ли? — вполголоса возмутилась Ленка, цепляясь за рифленую ручку на двери в свою комнату, — да пусти, не пойду я, в штанах еще этих.

— Переодень! — удивилась Светка, и быстро пихнула Ленку в комнату, — а ну, давай-ка. Ты чего, стесняешься переодеться? Господи, какие глупости. Ты в люди идешь. Значит. Не просто можно, а не-об-хо-димо! Давай!

Она села на диван, откинулась на спинку, кладя ногу на ногу.

В коридоре ходили, топали, смеясь. Потянуло сигаретным дымом, в туалете зашумела вода. Ленка обреченно открыла шкаф, водя глазами по полкам. Вот еще дурацкие хлопоты. Пришла, а тут видите ли праздник. И в кухне не посидеть с книжкой, не пожрать борща в свое удовольствие. И что надеть, чтоб в другую комнату выйти? Нету таких у нее вещей.

— Так, — сказала старшая сестра, потеряв терпение, тыкнула наманикюренным пальцем в сторону шкафа, — это вон чернеется что? Вельветки? Натягувай. И батничек. Плевать что старый, он тебе идет. Угу. Тапки эти позорные сними. Носки надень. Угу. А где твой комбез классный? Ты мне его дай на завтра, пока я еще влезаю в нормальные вещи, мы с Жоркой в кино идем.

— Нету, — ответила Ленка, влезая в вельветовые джинсы, — я из него шорты сделала. Отрезала штанины.

— Сама? — поразилась Светка и расхохоталась, — о-о-о, узнаю брата васю! Молоток, хвалю. Смелая у меня растет сеструшенция.

В двери стукнули и тут же их открыли. Ленка, краснея, сердито выставила перед собой руки, плененные рукавами батника.

— Девочки, — сказал Жорик, оглядывая сестер и уже знакомо Ленке, но от того не менее противно шевельнув усами, в интимной понимающей ухмылке, — простите негодяя. Вас все ждут. Леночка, ты великолепна!

— Но-но! — засмеялась Светка.

— Хоть и блондинка, — поправил положение Жорик.

Снова ухмыльнулся, оглядывая застывшую Ленку, и вышел, неплотно прикрыв двери.

— Э, нет, Алексис, нет! — грозно проблеял своим высоким пронзительным голосом, — я ж сказал, ждем дамм, тададам…

— Я не пойду, — угрюмо сказала Ленка, влезая наконец в батник.

— Глупости. Обиделась, что ли? Он пошутил.

Манала я такие шутки, подумала Ленка по-дискотечному грубо, вспоминая противную ухмылочку под растрепанными усами. И промолчала.

— Ну, Малая. Если ты на шутки будешь обижаться. Тебя все засмеют. Это же культурный народ! Танюха с Алексисом художники, а Николас с Жоркой на философском. Хватит козью морду строить. Эдик там извелся весь, ждет знакомства.

Она решительно потащила Ленку за руку через коридор, втолкнула в комнату.

Там было дымно, на низком столике толпились тарелочки и фужеры, стояла на самом краю пепельница и уже, похоже, падала — на полу под ней валялись рассыпанные придавленные окурки. В старых креслах сидели, в одном длинноволосый хиповый парень в круглых очках, а на его коленях раскинулась увесистая девица в плиссированной прозрачной юбке и черных колготках. Обнимая своего философа за шею, прижимала к пуговкам дурацкой полосатой блузки.

В другом примостился Жорик, навис над гитарой, подкручивая колки и клоня набок голову в негустых русых кудрях, тенькал и замирал — прислушивался.

— Прошу! — звонко возвестила Светлана, — любить! Моя Ленка Малая, а еще — Летка-Енка. Чур, девочку не обижать, она еще маленькая и стесняется. Малая, прыгай ко мне.

Она уселась в угол дивана, скинула сабо и похлопала рядом с собой. Ленка кивнула и села, не зная, как поставить ноги и как сложить руки.

Художница Таня приподняла голову в затейливо уложенных волнах черных волос с плеча хиппового Алексиса, подчеркнуто медленно оглядела Ленку и, закатив глаза, со значением улыбнулась.

— Виноградную косточку в теплую землю зарою, — внезапно заголосил Жорик, и полосатая Таня снова подняла голову с плеча своего Алексиса.

— И лозу поцелую, — подпела хриплым баритоном, — а ты, Лена, молчишь, слов не знаешь, да? Гроздь оборвууу…

— Эдик, — крикнула Светлана, наклоняясь и принимая от стола поданный фужер, — ты где там, ну-ка, садись рядом с нами.

Рядом с Ленкой возник Эдик, жестко упакованный в джинсовый костюмчик, застегнутый под самое горло. Посмотрел на нее сверху. И деревянно сгибаясь, сел поодаль. Сказал вдруг, попав в паузу:

— Букварь.

— Что? — Светка продолжала смеяться, касаясь губами краешка фужера, и поднимая его, чтоб через алую жидкость посмотреть на гостей, — что ты сказал?

— Не слов. Буквы. Куда Окуджава. Букварь, — пояснил Эдик, краснея веснушчатым длинным лицом под темно-рыжей шапкой волос.

— Что? — Светка непонимающе смотрела на его красные уши.

Ленка встала снова. Незаметно выдохнула, чтоб голос не сорвался.

— Это он про меня, Свет, что я даже буквы не знаю. Так что мне не Окуджава ваш, а букварь нужен. Так, Эдик?

Эдик молчал, глядя перед собой и продолжая краснеть. Ленка прошла через линию взгляда и вышла, не закрыв дверей. В спину ей что-то томно сказала Татьяна, все засмеялись, и сразу же затренькала гитара, голоса снова завели нечто бодрое и нестройное.

— Ленка! Да подожди! — Светлана снова выскочила, уже босиком, видно не успела сунуть ноги в свои сабо, — ну, извини. Дурак, я ему дам чертей, сейчас прямо. А ты тоже хороша. С такими волосами кто тебя всерьез-то? Ну не дуйся. Ой, да. Я же забыла совсем, тебе письмо пришло.

Она захлопала рукой по тумбочке в прихожей. Ойкнула, с грохотом роняя тяжелый телефонный справочник. И выпрямилась, утыкаясь головой в ленкину протянутую над ней руку.

— В книжку сунула. Чтоб не терять. Держи. А я смотрю штамп, черти откуда пришло. Подружка, что ли, у тебя там?

Ленка не слыша, ушла в комнату, встала там за дверями, приваливаясь, чтоб Светка не открыла и не вошла. А та толкалась с другой стороны, видимо, не понимая, почему не открывается. И у самого плеча гудел искаженный деревянной преградой голос.

— Вот занесло, край земли. Короче, Малая, я жду, читай и приходи к нам.

— Да! — сказала Ленка звонким голосом, — Светища, иди уже. Приду, да!

Сглотнула, глядя на строчки в адресе отправителя и пустое поле, где имя. А выше — ее фамилия, Ленкина. И имя ее. И в скобках приписано (Малая), вот же черт с ушами, чертов Валик Панч, прекрасный, чудесный Валька, Валинька, ее мальчик, Ленкин любимый пацан, со смешными ушами, и витой прядкой по скуле, до самой впадинки на шее. Где все время хотелось поцеловать…

…и стала медленно отдирать приклеенный клапан.

Уже потом, когда можно было думать, Ленке казалось, она сразу поняла, что-то не так. — Отвернутый клапан был пустым. Не было мелких буковок с детскими секретиками. Но тогда она конечно, подумать об этом не успела. Поддела край сложенного листочка и вытащила, а из него выпала фотография, спланировала, как давешний самолетик Саньки Андросова, только тот сперва носом клюнул и вверх улетел, а глянцевый прямоугольник с чуть поднятыми освобожденными краями — наоборот — метнулся было, и сразу же упал на Ленкин носок. Лицами вверх.

Она и поднимать не хотела, но нагнулась и взяла в руку. И снова привалилась к двери, на этот раз просто ноги не сильно держали.

Снимок был издевательски похож на тот, так любимый Ленкой, который жил у нее в тумбочке рядом с диваном, под парой журналов, в самом низу. Она укладывалась спать, включала лампу с блином-плафоном на керамической толстой ноге. И вытаскивала фотографию. Смотрела лежа. Иногда, стесняясь, шепотом разговаривала с Валиком, так, всякие смешные мелочи говорила, что там обычно говорят, когда любят. Ерунду. Прозвища и ласковые слова. Потом брала книжку — читать, а снимок прижимала к груди поверх одеяла, не очень удобно, книгу приходилось держать одной рукой, листая пальцем. И после, когда уже закрывались глаза, Ленка поворачивалась, бережно укладывала картинку на место, закрывала ящик. Говорила тихо:

— Спокойно ночи, пацан, Валик Панч, лапочка моя, мое сердце, солнышко.

Да много чего говорила, совсем шепотом, чтоб никто не знал.

Так вот… Смотрела на фото, стараясь собраться с мыслями, а они разбегались, да еще эти песни из коридора, и смех.

Панч сидел, смеялся прямо в объектив, волосы ветром сбило, открывая ухо. И длинной своей рукой обнимал девочку, а она прижалась к его плечу и тоже смотрит на фотографа, тоже смеется. Сидит совсем рядом, а еще рукой обнимает Валика за талию, и получается, будто они вообще совсем одно. Коленки хорошо видны. Двое сидят на чем-то, брошенном на землю, и Ленка подумала, все равно это другая фотография, их видно целиком, а на ее любимой — только лица и плечи. А джинсы на нем те самые, она их хорошо помнит. На вырост штаны, великоваты, на его тощих длинных ногах. Оба смеются.

Она подумала еще, что уже думала это — про смеются. И, неловко держа в одной руке снимок, развернула листок. Ерунда какая… Да все сейчас выяснится. Может это просто так. Ну, знакомая какая барышня. Ага и он прислал. Зачем-то.

А может, это его сестра, язвительно подсказал внутренний голос и захихикал. Ага. Просто сестра. Как вот сама Ленка.

Ленка перечитала письмо трижды. Потом сложила его, как было в конверте. Еще раз рассмотрела смеющиеся лица. И этот, придурок малолетний, довольный, ржет, как слон. Точно такой же, как с ней. Но не с ней, а с каратисткой Ниной, тоже мне, черный пояс, знаем мы это карате, бегают с криком «кия», во всех спортзалах. Стоп. Допустим, он не знал, что эта Нина (эта его Нина, поправил внутренний голос, но Ленка отмахнулась, напряженно думая), что она написала дурацкое письмо. Да знает Ленка все эти штучки, и в лагере помнит, девчонки вечно что-то крутили с записочками, писали от тихой Надьки самому главному мальчику Руслану признание в любви, чтоб после смеяться. Такой вот детский сад. Да. Ну хорошо, допустили. Но вот снимок. И на нем они сидят. И если бы она не написала, эта Нина, то все равно, он там живет в своем городе Артеме, и у него там, пожалуйста — каратистка, с которой обнимаются и смеются. Фотографируются.

Вдруг подумала, может быть, он сам предложил этой Нине, потому что Ленка придумала, именно так сняться, сидя рядышком. И плевать ему, кто там вместо Ленки.

«А может и не плевать», снова прошипел внутренний голос, «может, вот она — его любовь, чего отмазываешь мальчика, она как раз ровесница или даже младше. Дуркуют. И им хорошо».

— Заткнись, — мрачно попросила Ленка, — голова болит.

Голова и правда, ныла, будто ее катали по земле и там пыльно. А плакать совсем не хотелось. И вообще. Совсем непонятно. А столько книжек прочитала. Что надо чувствовать? Ахнуть, заплакать. Да. После — бродить тенью безмолвной. Или рыдающей. И все будут шептаться, глядите, у Малой нещасная любовь.

— Ленк? — в двери постукали Светкины коготки, — ты достала, Малая, со своими обидами, вылазь. Мы через час уходим. Иди, хоть чуть-чуть с нами посиди.

Ленка прокашлялась.

— Сейчас.

— Что? — Светкины шаги прошлепали в сторону кухни.

— Сейчас, — крикнула Ленка, — я сейчас.

За приоткрытой форточкой голосили птицы, уже сонно. И дети кричали, смеялись и ссорились. Прекрасный апрельский вечер, кругом цветут миндали с абрикосами, такая благодать. В такой вечер нужно не дома сидеть, а идти куда-то, с парнем под ручку, радоваться. Потом целоваться. И вообще. И еще. Это Панч там сопливый со своей сопливой каратисткой — на травке сидят, коленки согнули. А тебе, Малая, пора уже вырасти, хватит девочкой прикидываться.

Кинулось в голову воспоминание, как сидела на камне, хохотала, а Панч прыгал вокруг, как дурной щенок, тряс ракушечными ожерельями. И Ленке стало невыносимо стыдно, будто она взрослая — а голопузая в детских трусах и панамке, и в руке ведерко с совочком.

— Фу, — сказала шепотом сама себе.

Кусая губу, подошла к шкафу, рванув на себя ящик с одежками. Мягко повалились к ногам кофточки и рубашки. Ленка посмотрела на кулак, в нем все еще был конверт, пережатый пополам как фантик от съеденной конфеты. Сунула в шкаф, залезая рукой по самое плечо. И затолкала сверху вещами. Схватила коттоновый комбез, который, после зимней поездки, так и лежал на полке, памятью о ее танце, подаренном Панчу на новый год. И улыбнулась. Значит, Валечка, сидишь так же, как мы с тобой сидели, а я думала — у нас все только по-нашему. И сам мне говорил, у нас все будет странное и не как у всех. Ну-ну. А сам. Значит, и у меня так же. Будет так же.

Гитара подавилась и смолкла. Алексис, прижатый увесистой художницей Таней, трепыхнулся, поднимая голову и спихивая партнершу с колен. А Эдик мучительно закашлялся, глотая дым от зажатой в руке сигаретки.

Светка из своего диванного угла захлопала, смеясь и вытягивая из-под шелкового халата босые ноги.

— А-хре-неть, Малая! Ну-ка, ну-ка, иди к сестре, гордиться буду!

Ленка прошла мимо деревянного Эдика, шоркнув по джинсовому колену тугим нейлоном колготок. И села рядом с сестрой, закидывая ногу на ногу. Легкая босоножка повисла на кончиках пальцев, и в мерцающем свете оплывающих на блюдцах огарков, нога в прозрачном нейлоне, казалось, от лохматого краешка шортиков длится куда-то в бесконечность.

Ленка тряхнула головой, пересыпая копну белокурых волос с плеча набок.

— Гера, ну, что же не поешь? Сбацай что-нибудь эдакое.

Гитара тренькнула и звук протянулся. На улице кто-то закричал сердито и заплакал ребенок.

— Например? — осторожным незнакомым голосом сказал Жорик.

Ленка пожала плечами, обняла руками колено, сбрасывая босоножку и ставя ногу на диван. Устроилась уютнее, положив на коленку подбородок. И стала смотреть на маленькое пламя свечи.

— Ой, не знаю. Только не надо вашего всякого «возьмемся за руки друзья». Светка, а помнишь, пацаны тебе пели, ночью? Мама еще корвалол себе капала.

Светлана засмеялась слегка смущенно.

— Жорик такого не знает.

— Угу. Я так и думала.

Гитара тренькнула громче и обиженней.

— Почему не знаю, — возмутился Жорик, проигрывая какое-то бодрое вступление. И запел.

Пламя свечек металось, блики прыгали в глазах и на зубах, мелькали по тонкой оправе очков и бежали по гитарному грифу. А Ленка, кивая и улыбаясь, слушала, не слыша, и наконец, когда совсем стало невыносимо, поднялась, нащупывая ногой упавшую босоножку.

— Ладно. Спасибо, Гера, хорошая песня. Отдыхайте.

И пошла к двери, не зная, куда себя девать.

— Я провожу, — вскочил с дивана деревянный Эдик, затоптался под смешки остальных.

— Куда проводишь, Эдинька? — Светка махнула рукой, — в соседнюю комнату, да?

— Извини, — сказал Эдик в коридоре, голосом таким же деревянным, как он сам.

— Бывает, — отозвалась Ленка рассеянно, поправляя волосы перед зеркалом, — спасибо, что проводил.

Эдик подавился несказанными словами, еще раз покраснел, и ероша тусклые рыжие волосы, хрипло сказал.

— Погулять можно.

Ленка подумала, оглядывая в зеркале тугие короткие шортики, тонкую талию и джинсовые лямки поверх батника.

— Так и пойду, — решила, вытаскивая из угла сапожки, — ты как, не стремаешься, прогуляться с блондинкой в шортах? Ладно, шучу. Обувайся, я куртку накину.