Дискотека. Книга 2 [СИ]

Глава 55

Ленка сидела на неудобном стуле возле больничной койки, и ей казалось, время крутится, сцепляясь и возвращаясь в прошлое. Только трубка капельницы тянулась не к руке Панча, а входила в тонкую, почти прозрачную руку ее сестры.

Светища внимательно посмотрела на потерянное лицо младшей и засмеялась.

— Ну вот. Лучше бы дома сидела, со своей кашей. Чего надулась, как мышь на крупу? Обычное дело, капельница, да их тут ставят, чуть кашлянешь или, пардонте, пукнешь.

Замолчала, и демонстративно закатывая глаза, потребовала скандально:

— Не слышу смеха! Я тут стараюсь, шутки шучу.

— Свет, может мне к маме поехать? Утром завтра метнусь, на катере, в обед вернемся уже.

— И что? Мне просить вторую койку рядом, чтоб ее от обмороков откачивать? Мала-Мала, ты меня слушаешь? Мне их каждый день лепят, то ты просто не вовремя явилась. Ну да, выгляжу паршиво, а походи с десятком лишних килограммов днем и ночью, посмотрю, на кого ты похожа будешь! О, вон мой доктор бежит, у него можешь спросить.

За стеклянной дверью мелькнул белый халат, за ним еще несколько, послышался уверенный, слегка раздраженный голос. Ленка вскочила и исчезла за приоткрытой дверью.

— Тьфу ты, — сказала Светища, откидываясь на подушку и прикрывая глаза, — рванула, ну вечно я забываю, какая деловитая у меня сестрица. Валя, брат, иди сюда, чего ты там, как сиротинушка.

Панч отклеился от подоконника, и осторожно обходя еще три койки, на которых лежали женщины с круглыми животами, одна читала, неудобно устроив книгу на простыне, другая смотрела в потолок, третья подмигнула ему, подошел и сел на пустой стул, прислушиваясь к взволнованному ленкиному голосу в коридоре.

— Всегда такая, — с гордостью поведала Светища, — вечно щенков подбирала, дома скандал, а она упрется — он голодный, и мерзнет. Дралась в школе, знаешь из-за чего? Не поверишь, спасала лягушек, которых пацаны из рогатки лупили на болоте.

— Поверю, — улыбнулся Панч.

Солнце из окна просвечивало длинные вьющиеся волосы, падающие на плечо.

— У вас-то все в порядке? — вдруг спросила Светища, — а то что-то у Малой глаза бегают, не рассказывает. О-о-о, еще один партизан в нашей семейке завелся. Что ценного за окном увидел? Воробьев?

Панч снова посмотрел на Светищу. Та устроила голову поудобнее, разметав по тощей подушке черные иголочки стриженых волос. Худые фарфоровые щеки, тонкий нос, большой рот с неяркими губами. Шея с голубой жилкой. Панч видел фотографии, Ленка показывала, и знал, что здоровая Светища выглядела почти так же, только глаза блестели и рот то улыбался до ушей, то выразительно с юмором кривился. Но тут, на подушке, и еще эта игла с трубкой, казалось и впрямь, совсем дело плохо.

— Есть всякие непонятки, — сказал честно, — но мы справимся, а если вдруг, я тебе расскажу.

— Заметано, — кивнула Светища, — иди, выручай моего врача, а то Мала-Мала с него все соки выпьет. Пытки применит. А вот еще. Увидите Петьку, передай, чтоб ко мне бухой не являлся, скажу девкам, они его банками с-под компота закидают, из окна. Тоже мне, кандидат в папаши.

В больничном коридоре Панч взял Ленку под локоть, и вежливо прощаясь с высоким мужчиной в белом халате, повлек к выходу.

— Светлана заснула, Лен, сказала, чтоб шли уже.

— Он говорит, ничего страшного, — быстро докладывала Ленка, идя рядом и спотыкаясь, — сказал, рядовая процедура, а что зеленая такая, так то токсикоз, думаю, не врет, я бы увидела, если врет. Еще сказал, что молодцы, добыли лекарство. Знаешь, я когда тебе покупала, то вообще не знала, что и как, но помог… помогли мне, и все получилось, и теперь вот вышло все быстро.

Она не стала уточнять, что помогал ей Пашка Санич, да и неважно это было сейчас. Важно было то, что снова все повторялось, она уже ловила окружающий мир на этом, он вертелся, подставляя ей разные грани похожих ситуаций, вынуждяя быть то жертвой, то обидчиком, а вот теперь подсунул совсем похожую. И Ленке пришлось признать, что и Пашка Санич в итоге сгодился: помня, как они доставали лекарство для Панча, Ленка все сделала быстро, сердясь лишь на то, что снова деньги связаны с Кингом, и будто заколдованные, никак не найдут к нему дорогу. Тратили Ленкину сотню. Ну, или ее полста и полста, отданные мамой, но в любом случае отдать Кингу уже не получалось.

Если бы не суета с сестрой, Ленка, наверное, испугалась бы очень сильно, но время вертелось быстро, дни мелькали, через пару дней уже возвращается мама, так что пугаться было просто некогда. А все свободное от беготни в больницу и по аптекам время уходило на домашнее хозяйство, и снова Ленка диву давалась, да как мама умудряется еще накручивать волосы на бигуди, делать маникюр и наряжаться, если в квартире без перерыва приходится что-то убирать-мыть и устраивать постирушки.

Вечером, когда Ленка перегладила ворох белья, сварила на утро овсянку и переложила ее в банку с полиэтиленовой крышкой, зазвонил телефон, и она, полулежа в кресле, застонала, уронив руки к полу.

— Если этот сволочь звонит, телефон разобью.

— Я возьму, — сказал Панч, поднимаясь с пола, где сидел рядом с проигрывателем и стопкой пластинок.

Вернулся и доложил, стоя над усталой Ленкой:

— Сестра звонила. Да не дергайся, нормально все. Просила, чтоб ты сандалики приготовила, ее подруга зайдет утром, хочет купить. Лен, ты свои, что ли, продаешь?

— Нет, — обрадовалась Ленка, — вон на полке коробка, это мне папа привез, маленькие, я потому и решила себе такие же сделать. Ой, а вдруг купит, Валик, это же деньги.

— Сказала, договорилась, за шестьдесят. Если отдашь.

— Лучше бы за сотню, — расстроилась Ленка, шурша бумагой и вынимая блестящие новенькие сандалетки, — ну все равно, куча денег. Достать бы еще, сколько там не хватает? Девяносто. И кинуть в морду козлу этому.

— Девяносто, — грустно согласился Панч, — даже если моя тридцатка, все равно. Слушай, я сам отнесу. Сколько есть. Скажу, после остаток. Хотя лучше бы его утопить в море.

Ленка покачала головой, держа на коленях обувку. Она уже мечтала о том, чтоб с Кингом рраз и случилось что-нибудь. Но вдруг стало ей паршиво, потому что деньги все равно его, и если не отдать, получится, она сама такая же, как он. Пусть лучше подавится Сережа Кинг своим долгом, а Ленке главное, чтоб оставил в покое.

И вдруг, может из-за прихотливого течения мыслей, о том, что хорошо и что плохо, а еще из-за новеньких сандаликов, лежащих на коленях, она подумала о папе, о его письме, которое так и валялось у нее в косметичке, заклеенное, сложенное пополам. И с раскаянием поняла, по отношению к отцу она поступает по-свински. Он рвался между двух матерей, и возлюбленный ее Валька ведь сын Ларисы, которой Ленка нагрубила в порту. Папа написал, в надежде, что она прочитает, и как-то примирится. А она до сих пор вот.

Она встала, складывая сандалии в коробку. И вытащила из шкафа дорожную косметичку.

— Я пойду к Светище в комнату, — спохватился Панч, — она ж попросила сетку на окно прикнопить, от комаров.

Ленке стало весело от его озабоченности. Ну, сестра, уже припрягла братишку.

— Ты уж постарайся, — сказала сурово, и оба засмеялись.

С письмом в руках снова уселась в кресло, и, надорвав конверт, вздохнула, готовясь читать неловкие отцовские оправдания.

Из сложенного листка в руки выползла, раскрываясь маленькой книжечкой, купюра странного серовато-розового оттенка. Ленка медленно развернула ее, разглаживая и непонимающе глядя на профиль вождя, цветные мелкие витушки и цифру в центре бумажки.

— Сто… сто рублей?

Сердце стукнуло, во рту пересохло. Подожди, одернула себя Ленка, это может, и не тебе вовсе. Как в тот раз, с ампулами, просил для Вальки, а она подумала…

Из колонок тихо мурлыкали скрипки, играл оркестр Поля Мориа, и иногда слышался стук, за открытыми в коридор дверями. Это Панч, думала Ленка, мой Валька Панч, младший, оказывается, не брат, приколачивает кнопками сетку на окно своей старшей не сестры Светищи. А на коленях лежит совсем затертый, измятый конверт, который два месяца хранил секрет, и еще сто рублей. За которыми Ленка рванула в Феодосию, мыть полы в больничных палатах.

Вот все и разрешилось? Именно сейчас, когда оно нужнее всего, когда сотня, заработанная Ленкой, тратится на сестру, а еще этот Марон со своими заявлениями про инцест, и мама с подозрениями насчет романа непутевой младшей дочки. Это значит, что все можно? Конечно, Валька не прибавил в секунду себе год жизни и все еще несовершеннолетний, как там, не достигший возраста согласия, но осталось подождать совсем чуть-чуть.

Она медленно сложила отцовское письмо. Сердце ныло, больно стукая. Остров королевы Леты. Откуда папа знает, как понял? Из совсем детской ленкиной болтовни? А еще кается, что стал чужим своим дочерям. Самолет с пилотом. Конечно, реактивной Светище — именно да. И чтоб было кем командовать.

— Лен? — Панч заглянул, держа в руке молоток, а в другой рулетку, — я там еще держалку вкручу, для ночника. Глянешь? А то я не знаю, где кроватка ж будет стоять. Ты чего? Лен…

Быстро подошел, сгибаясь, чтоб увидеть лицо, и руки на коленях. Купюру в пальцах.

— О! Ого! Это откуда у тебя?

Ленка дернула кистью, не зная, что делать с конвертом, который держала за краешек. Панч сел рядом на корточки, заглядывая в лицо снизу.

— Это что? Письмо это, от отца, что ты говорила? Блин, Малая, это он тебе денег, да?

В ответ на ее кивок засмеялся, кладя ладони на ее коленки.

— Вот видишь, какой у нас отец, а? Ты правду мне говорила, что он — настоящий. Заботится. А я дурак, помнишь, бочку катил. Теперь что, теперь хватает, и завтра отдадим! Ты плачешь, что ли?

— Валь, — с отчаянием сказала Ленка, — ну как я могу. Не сказать. Мы же с тобой вместе. Если бы я могла, я не стала бы. Но ты все равно поймешь, и потом, я буду молчать, получается, врать тебе буду. А уже и так все домолчались.

— Я что-то не понимаю ничего, Лен.

Ленка протянула ему конверт, из которого торчало в спешке сунутое туда письмо. Панч взял, садясь рядом с креслом. И она обняла его за шею, легонько, чтоб не мешать, но на всякий случай, чтоб был совсем рядом, когда прочитает. И узнает.

Сильный, неожиданно прохладный ветер задувал вдоль домов, гремя жестяночками пересохших листьев, и шум от них был таким сильным, что Ленка сердилась, напряженно вслушиваясь и пытаясь за шелестом расслышать что-то еще. Шла быстро, щурясь под ноги, чтоб не споткнуться о вечные выбоины в асфальте, и тут же поднимала голову, всматриваясь в темные кусты и под низкие ветки, освещенные сверху желтым светом фонарей.

— Валя? Валик! Панч, ты где?

Пугаясь, летела быстрее, оставляя за спиной бетонные углы у входа в художественные мастерские, там, где сидели они когда-то с Викочкой Семки, потом — «серединку», куда заглянула по пути, разводя руками сухие ветки с царапающими концами. Проскочила узкий проход между пятиэтажками и встала, оглядывая пустой, залитый ровным светом автовокзал с травяным горбом древнего кургана. Сказала безнадежно, понимая, что тут, где просторно, и ветер шумит, как в поле, он не услышит, если она не закричит во все горло, а как тут кричать, рядом открытые двери в дежурку:

— Панч?

И повернулась, ушла обратно, в темноту, перемежаемую редкими пятнами света. Шла вдоль домов, сжимая в руке ключ от квартиры. И прибавила шагу, подумав испуганно, а вдруг он вернулся, звонит, а ее нет, и дома пусто.

Шея болела от того, что Ленка вертела головой, и в глазах уже плыли цветные круги. Вбегая в длинный двор и идя вдоль пустых скамеек, рядом с которыми томно клонили длинные стебли мальвы-переростки, отчаялась, и наконец, заорала в полный голос, очень сердито:

— Валька, черт! А я значит, должна сама все, да? И еще тебя вот. Утешать!

— Тут я, — мрачно сказали кусты у соседнего с их квартирой подъезда. Ленка свернула, всматриваясь в темноту у стены, которая от горящих над головой окон казалась еще темнее и гуще.

— Где тут? Я ногу сломаю.

— Не лезь.

Сбоку замаячила темная длинная фигура. Ленка схватила плечо, потом локоть, разыскивая ладонь, и вцепилась крепко, таща на свет.

Панч молча шел рядом, рука мертво лежала в ленкиной ладони.

— Ну? — сказала Ленка на дороге перед своим подъездом, — пойдем, а? Валинька, пойдем домой. Пожалуйста. Ты голодный, не ел же ничего. Ну не хочешь говорить, хоть поешь.

— Мне домой надо, — уныло сказал Панч, опуская голову.

У Ленки закололо сердце. Он не хочет. Не хочет видеть ее, говорить, а хочет скорее уехать. К маме, значит. Совсем еще ребенок, и она его понимает. Но отпустить? Чтоб вот так исчез и вдруг никогда больше не вернется?

— Правильно, — согласилась, еле заметно толкая его к подъезду, — домой, надо. Тем более школа. Уже совсем. Скоро. Но это же утром, Валь. Билет там, все такое. Пойдем, а? Ты же не будешь ночью, на улице. И ветер такой.

— Унесет меня, что ли? — обиделся Панч, неохотно делая шаг и еще один, — ладно, что ты, как маленького. Сам пойду.

В квартире Ленка побежала в кухню, но сразу вернулась, беря Панча за руку. Он руку высвободил, постоял в коридоре, где свет из кухни рисовал половину его серьезного лица. И пошел в комнату, сел на пол рядом с проигрывателем, где ему нравилось сидеть, провел пальцем по стопке пластинок в измахренных по краям конвертах.

Ленка села в кресло, сложила на коленях руки, не отводя от мальчика напряженного взгляда. Моргнула, потому что глаза заволакивала слеза. Сейчас, когда он был дома, и входная дверь заперта, страх ушел, но на его место пришла нестерпимая обида. Он расстроился из-за отца. Всего год назад он его получил, по-настоящему, после, кстати, Ленкиных горячих речей, поверил в то, что он ему не безразличен, привык к мысли, что отец не просто есть, а любит и заботится о нем. И вот — потерял снова. Ленка понимает, да. Именно поэтому она так ошарашена была письмом и не смогла радоваться. Но все же, кроме новости о том, что Ленкин отец Валику оказался никто, есть и другое. Вернее, это же, но с другой стороны. Они так стремились друг к другу, так мечтали быть вместе и вот теперь они могут быть вместе, и никакие соседи не скажут им ничего!

— Соседи, — вдруг догадалась Ленка, — это они про нас трепались, наверное, мама сказала, что вот приехал брат, двоюродный, а Викочка Семки разболтала, как мы…

И замолчала виновато, понимая, Вальке совсем не до этого.

— А у него тут есть пластинка любимая? — вдруг спросил Панч, — ну… у Сергея Матвеевича.

— Так, — сказала Ленка звенящим голосом, — ты меня извини, конечно, но мне надоело. Вот бы меня кто-то так утешал, как мы вас. Ах, бедные, ах, несчастные. Со своими горями горькими. И значит, другое тебе уже не нужно, да? То, что мы теперь можем, все можем и прятаться нам не надо!

— А я особо и не прятался, — удивился Панч, — из-за тебя вот. А так мне на всех наплевать. И на соседей в первую очередь.

— Ты хочешь сказать, я как мама, да? Что мне важно, соседи эти?

Ленка вскочила, и ничего не видя из-за слез, пошла к двери, с которой смотрела на нее розовая глупая блондинка, поднимая тонкие брови и сложив ротик буквой «О».

— Лен. Да стой ты.

— Уйди!

Она вырвала руку, стремительно прошагала по коридору и уставилась в кухонное окно.

— Лен. Я не то хотел. Ну прости. Ты не понимаешь, да? Я с тобой никого не боюсь. И не боялся. Я хотел сказать, это ты ужасно переживала, что мы родственники, я даже не знал, что так сильно переживала, сейчас только понял! А ты поняла, что я переживаю, ну, из-за чего переживаю? Я?

— Я думала, — угрюмо сказала Ленка, — что мы одинаково думаем, про все. А оно…

Повернулась, и оказалась в руках Панча, он обнял ее, прижимая к груди.

— Почему так все? — говорила Ленка ему в плечо, обхватывая руками талию над поясом широких брюк, — смотри, и деньги, ну и вообще, а мы, получается, поругались, да? В первый раз, Валь. Даже когда я тебе рассказывала всякое, про себя, мы не поругались. Или когда про Ниночку каратистку…

— Не знаю, Лен. Устали, может?

— А про отца, я тебе вот скажу! Ты дурак, если будешь его теперь — Сергей Матвеевич, видите ли. Сколько людей разводятся и получается, неродные отцы, а все равно — отцы. У нас в классе, да у половины отцы были не родные, но считается же отец все равно!

— Да я понимаю, ты опять со мной, как с маленьким.

— Подожди! Я, может, себе это говорю. Он сколько ты рос, столько о тебе думал. Заботился. Как получалось. Ну не супермен, да. Но все равно!

Она замолчала, снова мучаясь тем, что слова — их много, но все они какие-то, не желают становиться в том единственно верном порядке, который правильный, нужный и золотой. Но Валик, обнимая и целуя в макушку, кивнул.

— Он очень хороший. Другой бы матери моей сказал бы, раз ты такая, то нафиг вас. Я еще и потому сегодня так…

— Из-за того, что ты как бы теперь не имеешь права? — догадалась Ленка, — гордиться, что он такой, да? А вот имеешь. Все мое, Валька, оно твое. И папа.

— И Светища, — подсказал Панч сверху.

— Да! И скоро у тебя племянник будет. Или девка мелкая крикливая. Ты чтоб приехал, коляску возить, ничего не знаю!

Они снова замолчали, стоя перед окном, за которым знакомый двор был немного загадочным, из-за ветвей, что стелились под ветром, и пустоты, подсвеченной фонарями. На этот раз оба подумали одно. Скоро Панчу ехать домой. А Ленке оставаться.

— А про деньги не волнуйся, — сказал Панч после молчания, — завтра, если подруга эта придет, я сам отнесу, отдам. Ты не ходи. И вообще теперь с ним ничего, поняла? Ни к телефону, ни на улице. А если вдруг что, я приеду и буду тут.

— Здрасти. А школа?

— Плевать. Ну, останусь на второй год, какая мне разница.

— Ничего не будет, — уверенно сказала Ленка, — отдадим и выкинем его из головы. Ты чего смеешься, эй!

— Как ты на меня. Наехала. Мы вас утешаем!.. А сама налетела, как ястреб, думал, побьешь. Утешительница нашлась.

Они вместе, неловко поворачиваясь, пошли темным коридором в комнату, сели на палас перед стопками пластинок.

— Марк Бернес, — сказала Ленка, — он его очень любит. Старые такие песни, в кинофильмах. Шаланды, полные кефали. А еще, я забыла, кто поет, «я в весеннем лесу пил березовый сок». Мама мне ее пела, когда я засыпала, и всегда говорила — папина любимая. А пластинки нет, Бернеса была маленькая, гибкая, они ее взяли в гости и там оставили, у дяди Виктора.

— Я ему подарю.

Ленка кивнула. Обнявшись, сидели рядом с молчащими колонками, в пустой квартире, куда скоро вернется мама, а потом Светища, и с ней воцарится крошечный новый ребенок, станет шумно, а еще может быть, по Ленкиному желанию, в семью добавится Петичка, если от своих волнений не запьет, как дурак, и Светку из-за этого потеряет. Потом вернется папа.

— Пообещай мне, что будешь приезжать, часто.

— А ты ко мне. К нам. А еще поедем с тобой в Ялту, посмотришь, как мы живем. Я тебе там все-все покажу.

— Я тебе еще тут кучу всего не показала.

— Это хорошо, — согласился Панч. И зевнул, стукнув зубами, — у нас значит, гора всего, что еще можно сделать.