Дискотека. Книга 2 [СИ]

Глава 25

Солнце. Такое прекрасное, и так все меняет. У Ленки были свои отношения с солнцем. Комната, которую она занимала после того, как старшая сестра уехала, была северной, окно, хоть и большое, выходило в затененный двор, залитый светом поутру и ближе к закату, а днем на первом этаже всегда было сумрачно. И Ленка заметила, если по небу неспешно идут толстые облака, которые прячут свет, а после выпускают его на небесную синеву, то сама она, верша какие-то домашние дела, становится послушной облачному ритму. Вышло солнце, там, над крышей Пашкиного дома, зажгло лес антенн, кинуло вниз отсветы вымытых оконных стекол, и Ленка захлопывает книгу или бросает недошитую кофточку, идет к шкафу, вытащить свитерок или рубашку — пора выйти, прогуляться. Но тут наползает плотное облако, блики сереют, сумрак становится гуще. И Ленка, не закрывая дверочку шкафа, возвращается на диван, садится, поджимая ноги, и снова берет книгу, раскрывая и укладывая на колени. Но тут снова светлеет и снова неохота сидеть, а хочется туда, где свет и солнечный ветер.

Тут, посреди большой степи, укрытой зеленым покрывалом майской травы, такой новенькой, глянцевой, блестящей от весенней свежести, было так же, потому что над головами шли мерной чередой пузатые облака с провисшими от спрятанных дождей животами. И когда темная тень наползала на сперва идущих, а после уже сидящих на склоне ребят, то все вокруг серело, и Ленке становилось слегка тревожно. Поначалу. Потом выходило солнце, и все так ярко загоралось, что на глаза набегали слезы. А еще два стакана сухого вина, и кусок пирога с рыбой, и мятые пирожки с повидлом, жареные куски мяса в промасленной бумаге, лимонад, яблоки…

Смех вокруг, чья-то гитара за спиной. На стеблях травы — лепестки сливы, беленькие, как кукольные записочки. Шумно, весело.

Но издалека мерно ползет по травам большая темная клякса, и Ленка, держа в руке теплый граненый стакан, захватанный руками, снова начинает тревожиться, сама не понимая этого. Тень придвигается, накрывает всех и вдруг у сидящих меняются выражения лиц, позы, и становится видным то, что солнце, как ни странно, прятало.

Но после все проходит. Санька всех смешит, и так здорово кричать под гитару смешные песенки, совсем не такие, как заумные Жориковы, а эти, пацанские, которые пели еще парни, что сидели со Светищей на лавочке во дворе.

— Большие корабли из океана! — ревет Санька, скрестив ноги по-турецки и раскачиваясь, так что его широкое плечо касается плечика Маргоши, и она, смеясь, с розовыми щеками, откачивается, крутя в руках кепку, а солнце бежит по гладко стянутым в хвост длинным волосам.

Гитару держит не Санька, а Витя Перебейнос, худой мальчик с прямыми русыми волосами, падающими косой длинной челкой. Ударив по струнам, Витя поднимает руку и пальцами резко убирает со лба волосы, закидывает назад, и обязательно улыбается Инке Шпале, а та, распустив по траве цветастую цыганскую юбку — она одна из девочек в юбке — щурит большие глаза и насмешливо отвечает Вите таким театрально томным взглядом, что он путает слова и аккорды, ругается шепотом, опуская худое лицо. А Инка смеется и шепчется с маленькой язвительной Стеллочкой.

Тень приходит снова, накрывает раскинутое старое покрывало, все в раздерганных свертках, упавших стаканах и криво стоящих бутылках. Темнеют волосы Маргоши, Санька кладет ладонь на ее бедро, а женская рука спихивает, стараясь, чтоб никто не увидел, но Ленка видит и ей снова тревожно. Потому что на лице Саньки та самая волчья ухмылочка, а рядом с Маргошей лежит пустая бутылка из-под вина, а еще парни шептались и, отвернувшись, подливали что-то из маленького аптечного пузырька.

Но тень идет дальше, глаза у молодой учительницы блестят, она смеется и уже не таясь, шлепает Саньку по руке:

— Андросов, а ну прекратил!

Санька прячет руки за спину, выпрямляется, грудь колесом, хлопает глазами, преданно глядя на учительницу. И та машет рукой, снова смеется.

У Ленки от пения саднит в горле, и кружится голова. Вдруг все кричат, что надо купаться, конечно, купаться! Открыть сезон. Но она качает головой, идти за горушку, топать еще полкилометра до пляжа, неохота.

У покрывала остается совсем немного народа. Санька поднимается, помогая встать Маргоше, и рассказывая что-то о цветущих сливах, ведет ее по склону, туда, где толпятся тонконогие деревца, окутанные прозрачными облаками цветов.

Ленка потянулась, оглядываясь, и переползла ближе к Олесе. Та лежала, согнув ноги и глядя в бездонную пустоту над головой, кусала ровными зубами зеленый стебелек. Золотистые волосы, с которых Олеся стащила резинки, ореолом рассыпались по уложенной на траву куртке.

— Олеся, ну зря он. Прикинь, вдруг начнет приставать? Будет фигня.

— Угу, — сказала Олеся, не отводя голубых глаз от синего неба, — начнет. Они спирта в винище налили, в ту бутылку. Дебилы. Так хорошо мы пошли, так нет, козлу этому все надо испортить.

Ленку качнуло. Она посмотрела на рощицу, где уже не видно было Саньки и Маргоши, но сверху, на склоне расположились несколько человек. Вино вдруг заворочалось у Ленки в желудке и подступило к горлу — в руках одного из сидящих блеснуло.

— У него бинокль, — хрипло сказала Ленка, — блин, или фотик? Оттуда же видно, наверное, сверху. Да?

Олеся села, резко, сердитыми движениями поправляя кофточку. Продрала пальцами волосы, закидывая их назад.

— Придурки. Ну, что делать-то?

— Пойдем, — испуганно сказала Ленка, вставая над ней, — пойдем, а? Ну нельзя же, это жопа полная, что будет.

Она думала о том, что там, среди тонких деревцев, совсем прозрачных, Санька, который как-то хвалился тем, что у него была женщина, тридцать лет, и она все умеет и любила его так, что вешаться хотела. И кто-то засмеялся, а через два дня ее увидели, после школы, она ждала, и правда, совсем взрослая, в узкой юбке, и бежевом плащике, а Санька вышел, лениво так рядом встал, они говорили, а после она скривилась, кусая губу, и хотела взять его руку. Санька лицом показал на зрителей, руки в карманы сунул и ушел, а та, в плащике, опустила голову, быстро пошла к остановке, потопталась там неуверенно, и, не поднимая головы, ушла по обочине, и ее обогнал автобус. Не остановился.

Ленке тогда ужасно было жалко и ее, и Саньку, потому что она понимала, он для Олеси выпендривается, из отчаяния. Но понимала и Олесю, ведь не любит, и сердцу не прикажешь. А сейчас, когда в снова наползающей тени картина стала складываться, подтаскивая и укладывая в себя неровные кусочки, Ленке стало вдруг страшно и Саньку жалеть расхотелось. Если он это специально, с самого начала. И если подливали в слабенькое винцо спирт. И сидят там, чтоб все увидеть, и приколоться, а еще тошнее, если хотят сфотографировать.

Олеся уже стояла рядом, спиной к тем, кто лениво валялся у покрывала, всего-то пяток человек, трое, кажется, спят. И никто ничего не заметил. Вроде бы.

— Там Олежа Грош, — негромко и зло сказала Олеся, пристально глядя на склон, — и Капитан, а еще Весло. Блин, самые уроды. Приперлись, вроде знали, что будет. А может и знали.

Она усмехнулась, поворачиваясь к Ленке.

— Понимаешь, Каточек, теперь, нафига мне Андрос с его любовью? Думаешь, если я с ним буду встречаться, он переменится? Было уже. Потому и отлуп получает.

Но Ленка не очень слушала, поглощенная другими переживаниями. А еще она сказала — Грош. Олежа Грош?

— Это Чекица дружбан. Олеся, я пойду! Моя Семки, она с Чекицем встречалась. Пока не уехал. Они все вместе тусовались. Я ему скажу, пусть перестанут. Пойдем! Мы же получается, с одной компании.

Схватила Олесину руку, таща за собой. Сердце стукало испуганно и одновременно с радостным облегчением. Сейчас она скажет Олеже, он ее точно знает, как-то все вместе сидели на лавочке, он вскочил, уступил ей место, шутил, даже поцеловал ручку, поклонился, называл дамой сердца нашего Санича.

Олеся хмыкнула и, выдернув руку, пошла рядом, сказав вполголоса:

— Ну, ты даешь, Лен…Ладно.

Тропинка петляла по некрутому, но ухабистому склону, кусты закрывали обзор, выламывались на тропу лобастые валуны в желтых лишайниках, и приходилось их обходить, оступаясь в травяных ямках. Один раз Ленка оглянулась и удивилась, ушли недалеко, а все как на ладони, вот лежат их покрывала и вокруг лениво шевелится народ, а еще толпа у самого пляжа, и горстки гуляюших, что направляются обратно — допивать-доедать, и скоро уже домой. Если все так видно, тоскливо подумалось Ленке, то этим козлам наверху, им тоже. То, что сейчас слева, закрытое тонкими деревцами и кустишками в мелкой листве.

— Саша, — сказал оттуда ломкий голос, будто совсем незнакомый, — ну не надо, сейчас не надо. За-ачем ты так, Са-ша. Санечка. Мой.

— Марго…

Ленка не стала слушать дальше, лезя быстрее и хватаясь пальцами за край камня в глубокой выемке тропы. Была бы еще пара рук — заткнуть уши, не слышать, чтоб не рисовалось перед глазами. Вот же какой козел…

Кусты кончились внезапно, и Ленка выскочила, тяжело дыша, к самым ботинкам троицы, которая сидела на камнях, будто в театре, развалясь и глазея в просвет среди прозрачных лепестков на тонких ветках.

— О! — сказала Ленка, тяжело дыша, — фу, пока к вам долезешь. Олежа, привет!

Длинный парень с невыразительным бледным лицом и серыми прямыми волосами положил на колени бинокль, с неудовольствием глядя на девочек. И улыбнулся.

— Во бля, какие люди! Приймачечка своими ножками к нам, а? Красивыми ножками. Шо, Олеська, посмареть пришла на своего Санька? Садись, отсюда хорошо видать. Как он ее.

— Мне и тут нормально, — отказалась Олеся, суя руки в кармашки джинсов.

Второй парень захихикал, и вдруг у него на коленях забормотало, пискнуло, Олесин голос повторил:

— Мне и тут нормально…

Снова писк и опять та же фраза.

Олеся подвела глаза к небу. Вздохнула, уничижительно качая головой.

— Нашли игрушку. Чисто дети.

Парень осклабился, придерживая на коленях плоскую коробку магнитофона. Попросил:

— Ну, еще чо скажи, а? Скажи, ах ты дебил, Вован. Для коллекции.

— Перебьешься, — быстро сказала Олеся.

Вован с досадой встряхнул над магнитофоном рукой с растопыренными пальцами.

— Не успел. Ладно, заткнитесь, у нас другое дело, тама вон.

— Олежа! — звонко сказала Ленка, — вы что, чокнулись тут? Дураки совсем? Это же уголовщина. Статья есть. Вы в ментовку же загремите! Если вдруг.

Вован посмотрел на нее тяжелым взглядом. Повернулся к Грошу, который снова приставил к глазам бинокль и напряженно всматривался в гущу деревьев.

— Олежка? Я не поэл, шо за хуйня? Она нам грозится шоли? Угрожает?

— Нет же! — Ленка полезла выше, обходя камни, чтоб спуститься рядом с сидящим Грошем, — почему угрожаю, ты не понял, я наоборот.

Грош отмахнулся, по-прежнему прижимая к глазам бинколь.

— Та заткнитесь уже! Там щас самый смак.

Ленка выпрямилась рядом, и быстро что-то решив (ну не отбирать же бинокль, еще надает по лицу), закричала во весь голос, спугивая воробьев и скворцов:

— Маргарита Тимофеевна! Мар-га-ри-та! Домой надо!

Под их ногами, в десятке метров вниз, полускрытые от Ленкиных глаз прозрачной кисеей цветов, замерли две переплетенные фигуры. После птичьих быстрых криков наступила маленькая тишина, разбавленная далекими криками и смехом.

Но что ответил ей Санька, и что сказала Маргарита, Ленка не услышала. Потому что услышала вдруг с колен Вована свой собственный голос. И застыла, с ледяным потом, ползущим по дрожащей под рубашкой спине.

— Пусти, — сказал испуганный Ленкин голос, и вдруг крикнул сердито и удивленно, — да пусти же! Мне больно!

И повторил снова, те же слова. И после паузы опять.

Она не сразу узнала себя. Оглянулась, чтоб наорать сердито, на придурков. И увидела три пары глаз, все на нее, с издевательскими усмешками. Открылся рот на плоской морде Вована, потекли из него повторенные слова, кривляясь:

— Пу-уусти, ах пусти, мне больно-о-о!

И все заржали, осматривая ее вельветовые джинсики, клетчатую рубашку и копну волос с запутанными в прядях сухими листочками.

Время остановилось, без всякой жалости подставляя на сухих ладонях недавнее, что из-за страха было упущено Ленкой, и вот, оказалось кусочком мозаики. Лавка на темном автовокзале, Чипер с дружками и за киоском еще парни, неопознанные. И в спину ей издевательский голос, который проблеял те же слова, а думала — показалось, и вообще выпало как-то из памяти. Пусти, кричала она Пашке Саничу, в тот понедельник, а он не отпускал, и она кричала еще, думая, может быть, он не понял. Мне больно, объясняла ему, надеясь — услышит. И перестанет.

За липкими взглядами, которые, казалось, приклеились намертво — не отскрести, прорвался к ней другой голос, серьезный и настойчивый. Он ее дергал. Нет, это рука дергает ее руку, догадалась Ленка, послушно качнувшись к Олесе, это ее рука.

— Пойдем, Лен. Та ну их. Пошли, домой уже надо.

Она спускалась, а спина, которая недавно мерзла от ледяных мурашек, сейчас пылала, будто рубашка на ней загорелась. От этих слов, что неслись вслед, умолкали и после снова догоняли ее. Пусти, кричала Ленка среди травы, цветущих сливовых деревьев и облачных медленных теней, пусти ты, мне же больно!

Она открыла рот, сказать Олесе, которая вцепилась в ее руку. Но слова пришли те самые, и Ленка перепугалась, что она сейчас скажет их Олесе, про руку. Скажет — пусти, мне же больно. И она просто выдернула свою руку. Схватила с травы раскрытую сумку. И пошла, быстро перебирая по траве влажными кедами, спотыкаясь и взмахивая руками, думая, только бы не упасть.

— Эй, — орал кто-то сверху, со склона, маша рукой и неумолимо приближаясь, — стой, как тебя, Каток, а ну стоять! Куда валишь, эй!

Ленка побежала, держа на поднятом плече сумку, та колотилась в бедро, хлестала откинутым клапаном. А впереди ничего не видно, кажется, в глазах слезы, вот еще не хватало зареветь, как маленькой, но позади топали шаги. Слышалось тяжелое дыхание.

— С-стой, сука. Весь кайф поломала и тикать? Не целочка, бегать теперь. А?

Ленка вылетела на пологий холм, поскользнулась на подсыхающей глине грунтовки. И почти не удивившись, увидела вдалеке ярко-синее пятно и фонтан брызг из-под колеса. Шагнула на обочину, взбежала на травяной пригорок и, маша рукой, изо всех сил заорала, чувствуя, как по щекам текут слезы, но уже можно, потому что он приехал. Вовремя, как раз вовремя.

— Сережа! — орала она, не поворачиваясь смотреть, что там делает ее преследователь, — Кинг! Серый! Тут я!

Машина приближалась, и голос в ее голове попытался напугать, прошептав, ну-ну, мало ли синих машин, а вдруг это…

Но водитель посигналил. И жигуленок встал на обочине, метрах в двадцати от пригорка. Распахнулась дверца, Кинг выбрался, выпрямляясь, и махнул ей рукой.

— Скачи сюда, заяц, а то ямищи, еще увязнем.

— Да, — сказала Ленка, — да, Серый. Иду.

На одном кеде развязались шнурки, волочились, и Ленка, спотыкаясь, почти потеряла обувку в дорожной грязи, но добежала, встала напротив Кинга, стараясь улыбнуться дрожащими губами. Он, прислонясь к машине, и держа руки в карманах, кивнул, но не подвинулся, чтоб пустить ее внутрь. Сказал, а серые глаза внимательно и быстро передвигались, будто ставили галочки в нужных местах, отмечая — Вован, сначала бегущий, но резко замедливший движение — встал, с вызовом ухмыляясь. Олеся поодаль на обочине, с курткой в опущенной руке. И за ее спиной — небольшая толпа любопытных ребят, из тех, кто не так пьян, чтоб заниматься только своими делами.

— Подожди, — сказал Кинг.

Ленка испугалась, кожу будто облили кипятком. Он сейчас начнет говорить, подумала она, машинально прокручивая, как это бывает обычно, обведет всех грозным взглядом, начнет требовать, и — говорить. Чтоб не трогали. А так стыдно, хоть провались или сгори на месте.

Но Кинг говорить не стал. Перед нестройной толпой в раздерганных одежках, с бутылками и сигаретами в руках, обхватил Ленкины плечи, поворачивая к себе.

— Все взяла? Сумка, да?

Она кивнула.

И тогда Кинг обнял ее обеими руками, приподнял и поцеловал в губы, мягко прижимая к себе. Все молчали, — те, кто стоял, а далеко кричали и смеялись другие, возвращаясь с моря.

Ставя Ленку на землю, Кинг улыбнулся, подтолкнул ее к заднему сиденью.

— Залезай. Ногами там не ерзай, вон грязи нахватала на лапы.

Она села, глядя в неподвижную спину водителя и круглую голову, с серыми волосами, облепившими толстую шею. Брат, вспомнила, это брат фотографа, как его, Шошана. Кажется Дима. Димон Шошан. Машина качнулась и скрипнула, Кинг сел рядом, хлопнула дверь.

— Поехали, Димчик.

Взял Ленкину руку, положил на свою ладонь и прикрыл другой ладонью. Она посмотрела быстро на спокойное лицо с мягкой улыбкой, подумав испуганно, да не такая уж и мягкая, похуже будет, чем Санькина. А Кинг, покачиваясь, прислонился к ее плечу, сказал на ухо:

— Вовремя. А мы ехали через Гагарина, и что-то я подумал, надо проверить. Теперь у нас с тобой есть пара часов. Так?

— Да, — сказала Ленка, — вовремя. Да. Они…

— Успеешь, — обнял ее плечи, прижимая к себе, почти укладывая на колени, поворочал, устраивая, и даже спросил:

— Удобно так?

— Да, — Ленка кивнула, затихая под его рукой, почти лежа щекой на его локте, закрыла глаза, и обняла Кинга, просовывая ладонь между его спиной и сиденьем. Ехать бы так и ехать, думала, покачиваясь, а его голос что-то говорил, не ей, водителю, и потому она не слушала слова, а только этот его голос, через ребра и кожу, гулко отзывающийся в ее скуле и в ухе. Ехать долго-долго, и уехать в другие места, где не придется завтра идти в школу, смотреть на Саньку и Маргошу, и других, которые слышали ее голос, все-все слышали. И теперь знают. Какая она. А еще до этого нужно будет рассказать Сереже. Когда они останутся одни, в его квартире, он туда ее и везет сейчас. Димон знает, что они едут к Кингу, и конечно, знает зачем. Но молчит, и ни разу даже не посмотрел. Но — знает. Все знают. Кроме мамы и отца. Такая вот жизнь. Новая Ленкина жизнь.

В комнате было совсем темно, и на потолке — так красиво — медленно двигались кружевные тени от веток, просвеченных фонарем. Окно было за головами, и Ленка вспомнила бабкины слова, улыбнулась.

— Что там? — сонно спросил Кинг, закидывая руку за голову. В темноте блеснули глаза.

— Баба Лена говорила, ногами к двери спать — плохая примета, только покойников так кладут.

— Мы с тобой два покойника, — согласился Кинг, зевая и потягиваясь. Растопырил пальцы на босых ногах, черных в свете из коридора, толкнул ногой Ленкину ногу, высунутую из-под одеяла. Ленка послушно уложила ступни рядом и тоже растопырила пальцы. Вдвоем засмеялись.

— Два будущих покойника, — уточнил Кинг, — а, Леник, все там будем. Устала?

Она поняла, пора вставать и уходить, но будто застыла тут, в броне одеяла, рядом с сильным мужским телом, совсем взрослым. Но вдруг он снова захочет…

— Мне пора, — садясь, потянула одеяло повыше, прикрывая грудь.

— Пора, — согласился Кинг и чмокнув ее в поясницу, вскочил, заходил по комнате, голый, большой, попадая в слабый рассеянный свет с балкона, снова исчезая в темноте, и вдруг щелчок, комнату залил желтый свет, полосатый от ленточек торшера. Ленка натянула одеяло к самому горлу, рукой нащупывая у стены сброшенную и смятую там рубашку.

— Радости тебе от нашего перепиха, ясен перец, никакой, — голос у Кинга был деловитый и свежий, будто не он только что зевал во весь рот.

И не он стонал, прижимая ее к простыням, подумала Ленка. Такой совсем другой Серый, уже не рядом.

— Но так всегда бывает, маленький заяц, ты не печалься. Труды и еще раз труды, и все получится. У нас с тобой.

Он кинул на кровать ее вельветки, сел рядом, уже в джинсах и расстегнутой рубашке. Пятерней пригладил темные волосы.

— В школу свою пойдешь завтра?

— Да, — удивленно сказала Ленка, — куда деваться-то. Не знаю, как я… Но ведь надо.

— Хочешь, подвезем? Чтоб все видели?

Она покачала головой, под одеялом влезая в трусики.

— Нет. Я сама.

— Тогда слушай, — он положил руку на ее щиколотку и, сжимая в такт словам, проговорил:

— Кого они там записали, тебе насрать, поняла? Фамилии твоей там нет, голос похож, ну мало ли похож. Но! Не вздумай оправдываться и объяснять, просто ходи и знай, что ты на всех там кладешь с прибором. Что я сейчас сказал, просто держи в голове. Ясно?

— Да. Хорошо. Спасибо тебе.

— Успеешь спасибо, а может, и не захочешь, Леник-Оленик.

У него был большой нос, наверное, это и есть римский, подумала Ленка, сидя спиной к мохнатому ковру с вельветками, брошенными на колени. Всегда нравились ей мальчики с короткими прямыми носами, чтоб такие — мальчики. У Пашки именно такой нос. А тут… И ведь все равно — красивый. Как мама тогда сказала, какой красивый мальчик.

— Слушаешь? — он повернулся лицом, внимательно глядя.

Ленка кивнула.

— Так вот. У меня нет одной женщины, Леник-Оленик, у меня их много. Я даже говорить тебе не буду, сколько именно, чтоб ты не пугалась. Если хочешь, чтоб мы с тобой дальше дружили, приятно пилились и друг другу нравились, то никаких ревностей и никаких претензий. Поняла?

Ленка помолчала, обдумывая. Очень хотелось спросить, а если нет? Если я не согласна, тогда что? Но одновременно она понимала, если совсем честно, то ей оказывается наплевать и ни капли не ревниво. Немного обидно, конечно, что она не единственная любовь прекрасного и опасного Сережи Кинга, но без всякой ревности.

— Хорошо, — согласилась она, — пусть будет много женщин. Только я не хочу с ними встречаться.

Кинг хмыкнул. Ленка выбралась из-под его руки и, сев на краешек постели, стала натягивать вельветки.

— И почему?

— Что?

— Почему ты не обиделась, маленькая?

— Я же тебя не люблю, — удивилась Ленка, встала, застегивая рубашку, — чего тогда ревновать.

— Ого, — Кинг смотрел, как она идет в коридор, к большому зеркалу, — какая-то ты не такая, Леле-Ленка. Не как все.

— Я умненькая и развитая девочка, — напомнила она от зеркала, — мне это говорят с первого класса. Сережа, а где туалетная бумага? Я писять пойду.

— За бачком, там полка.

Спуская воду, Ленка осмотрела себя в маленьком овальном зеркале над раковиной. Все вроде на местах. Хорошо, рубашка с воротником, ну надо же, взрослый Сережа Кинг поставил ей засос на шее, чисто семиклассник. Она улыбнулась. И тихонько засмеялась, взбивая волосы. Вот же какая ерунда выходит. Пашка черт, ее этим и взял, давай, Ленуся, без всякой любви с тобой повстречаемся. И теперь, когда Кинг сказал ей про своих баб. Женщин, девушек, девочек. Ей стало свободно и вполне нормально. А если бы вдруг он в нее влюбился, ну что она станет делать, с большим мужиком, совсем взрослым, который ходит следом, вздыхает и закатывает сцены ревности.

— Она уже и смеется, — удивился Кинг, натягивая мокасины, — и правильно, и молодец.

Ленка пожала плечами. Не знала, правильно ли. Может, как раз правильнее упасть в обморок, чтоб все увидели, как паршиво с ней поступили. Чтоб жалели и возмущались сволочью Пашкой Саничем. Тем более, что внутри ей ужасно тяжело. Паршиво. Просто жутко и мерзко. Но не до такой же степени, чтоб падать и биться в судорогах, рассудила Ленка, выходя из ванной. Хватит с нее мамы с ее трагическими выступлениями, а еще Светища, которая рыгает каждый час, вот уж кому паршиво. А Ленка потерпит, пока оно терпится. Тем более, вот Кинг, он с ней. И так классно ее спас, уже целых два раза.

— Тебе сколько лет? — спросила она, а Кинг одновременно спросил другое:

— Может Пашку твоего поучить жизни?

— Нет, — испугалась она, — не надо.

— Любишь его, что ли? Двадцать восемь, заяц с хвостиком.

— Двадцать восемь? — потряслась Ленка, — нет, конечно, не люблю. Ни фига себе!

Дверь хлопнула, щелкнул замок, застучали по бетонным ступеням шаги.

— Да. Вот такой я аксакал аксакалыч. А чего ж не надо?

— Саксаул. Саксаулыч. Нет, ну… Я потом скажу, ладно?

— Еще она мне дразниться будет!

Идя по темной улице, выходя в свет фонарей и снова исчезая в тени, они весело препирались, пока не засмеялись вместе. И Ленке было так здорово идти, висеть на его согнутом локте, приноравливаясь к широким шагам. А после остановиться на углу, поднимая лицо.

И он нагнулся, поцеловать. Поправил ей волосы, забирая в ладони и скручивая в жгут, кинул их за спину.

— Не стригись. Тебе идет. А в приключения больше не влезай, ясно? Хватит тебе и меня.