Грянули кастаньеты. Часа через два я получил свои полотнища, заполненные впрок до следующего года.
Бастилия пала! Свобода, равенство и братство! Теперь я занимаюсь только делом, к простыням не касаюсь, и лишь в конце каждого месяца беру их двумя пальцами — указательным и большим, и отношу заведующему поликлиникой Станиславу Буревичу.
Недавно я вспоминал Буревича, когда некий доктор оргметодических наук пожаловался в газете на главных врачей, которые плохо заполнили одну специальную анкету. На вопрос о профессии большинство Главных ответили: «хирург…», «терапевт…», «онколог…», и лишь немногие проставили «организатор здравоохранения».
— Не престижная специальность, — отметил профессор и посоветовал «придать ей больше престижности».
Так вот Буревич заполнил бы эту анкету правильно, ибо организатором и методистом жизни был не по должности, а по призванию. Истории болезни, амбулаторные карты стали для него евангелием, записи ВКК он приравнивал к библейским текстам, наши полотнища полагал скрижалями. И только об индульгенциях понятия не имел, ибо был непреклонен и строг. И себя не щадил. Рано утром, еще до начала работы, он заходил инкогнито в деревянный сортир, который стоял во дворе поликлиники, и приникал глазом к специальной смотровой дырочке. Такие дырки обычно высверливают в сортирных стенках пытливые и любознательные люди с определенной целью. У Буревича тоже была цель, но другая. Укрывшись в сортире с блокнотиком в руках, он через свою смотровую щель хорошо видел подходы и подступы к поликлинике, и, сам, не будучи замеченным, регистрировал время опоздания каждого сотрудника. Потом отчитывал беспощадно, притом с достоинством, без крика, подкожными какими-то приемами с паутиной и кровью.
Когда-то он был интеллигентом, рентгенологом. И сейчас формально заходил в рентгеновский кабинет (на полставки по совместительству), чтобы глянуть на темный экран, записать что-то уклончивое и направить больного к настоящему рентгенологу для перепроверки. Свои заключения Буревич писал четким красивым канцелярским почерком, которым гордился, был аккуратен, педантичен, соблюдал сроки, изобрел какой-то сложный штамп, которым продлевал больничные листы.
Что делал с нами этот человек в конце месяца! Стон стоял. Бабушки пили валерианку и трусливыми дрожащими пальцами теребили свои заплаканные полотнища. Ошибки и фальшивки он сразу находил, выматывал душу и отправлял на доработку. Меня Буревич явно не любил, но дядя Исай, как бухгалтер, был сильнее этого организатора, а почерк у него был и того лучше. К тому же мои чистенькие и свежие бумаги выгодно отличались от затисканных, затасканных, размоченных слезами бабушкиных простыней. Принимая от меня таблицы, Буревич чувствовал какой-то подвох, искал, напрягался, шарил, но все великолепно сходилось. А выйти из плоскости он просто не умел. И от этого закипал, ярился, гнал себе адреналин в кровь, сахар в мочу, ястребиное око вперял в колонки цифр, проверял, перепроверял, внюхивался, искал… Но не народились еще такие младенцы, чтобы победить взрослого человека! И немало подобных же бумаг и обязанностей удалось мне тогда обойти и спровадить. И ведь не для отдыха же!
Я вел онкологический прием и еще отдельно принимал хирургических больных, дежурил по скорой помощи, консультировал на дому, занимался плановой хирургией, осматривал поступающих на работу и т. д. На меня сыпались невозможные случаи, а опыта еще не было. И происходили ужасные трагедии: говорят, у каждого хирурга свое кладбище… Бессонные ночи и, как спасение, книги по специальности. Теперь читаешь не по обязанности, как в институте, не для зачета, а жадно, с отчаянием. А то, что получалось в жизни, не совпадало с книгами. И снова поиски, удачи и катастрофы. И тогда на изломе страдания, отчаяния вдруг проясняется книжный текст, как старая икона из-под олифы, и совмещаются смыслы: вяжется первый хирургический опыт. Жадно перечитываю учебники нормальной анатомии для первого и второго курсов, отдельные главы из оперативной хирургии (учебник четвертого курса — ах, что же мы делали на занятиях? Ах, дураки!). К этим главам теперь приникаю, причащаюсь от них — наизусть, до каждой буковки! Монографии по онкологии, журнальные статьи, на помощь! На помощь! Я же не знаю! Ничего! И вот сюда — можно ли ногу поставить? Твердая ли почва? Опора или трясина? Привозят ночью молодую девчонку-шахтерку, которая технику безопасности презрела и залезла в грузовую вагонетку, и поехала наверх по рельсам. А там наверху оборвался трос, и поехала эта тачка вниз, а девчонка из кузова прыгнула. Упала, конечно. И тут оборванный конец провода зацепил ее за одежду и потянул за собой. И помчалась она животом и боком на огромной скорости по неровному склону. Это «путешествие» закончилось переломом таза, разрывом мочевого пузыря и отрывом стопы. Главный врач Подолин по прозвищу Подя уже был на месте. Он меня, в общем, опекал и вызывал на сложные случаи, чтобы оперировать вместе. Больная лежала в приемном покое. Стопа у нее была оторвана не полностью, она висела на ахилловом сухожилии, обе лодыжки были целы, но свод стопы сильно разрушен.
— Не соглашалась на ампутацию, — сказал Подя, — но я уговорил, теперь согласна…
У меня вдруг вырвалось:
— Давайте не ампутировать. Попытаемся сохранить, всегда же успеем…
Подя посмотрел на меня строго, я осекся. Но девчонка, в присутствии которой мы неосмотрительно завели разговор, закричала, завопила:
— Не дам резать ногу, не дам!!!
Теперь выхода не было. Мочевой пузырь мы ушили, вставили трубку. Потом я убрал мелкие размозженные кости свода, сопоставил плюсневые кости с таранной, зашил рану и вставил дренажи. В какой-то книге прочитал, что известный французский хирург Каррель-Дакен еще в первую мировую войну предотвращал нагноение обширных травматических ран за счет их непрерывного орошения слабыми дез. растворами. Специальной установки у меня, разумеется, не было, конструировать ее было некогда, и я кустарно, вручную, орошал и орошал, часами. Девчонка была — богатырь, и судьба улыбнулась мне: она осталась с ногой и даже не хромает по сей день, только стопы не одинаковые: на одной носит туфлю 38 размера, на другой 36. Шахтеры меня признали. В самый переполненный кабак с толпой не допущенных абитуриентов у заветной двери я мог зайти в любой момент. И всегда очищалось хорошее место за столиком. И бывший зэк, уже теплый, кричал через зал: «Дорогой доктор, разрешите мне в вашу честь исполнить нашу каторжную песню…», и кидал хрусты в оркестр.
А потом разнесся слух, что меня берут в армию. А на самом деле в комиссию военкомата меня направили смотреть призывников. И приехала меня провожать громадная компания на санях-розвальнях, лошади прямо во двор заехали, и пошли они самогон выгружать. Отец этой девчонки с перебитой ногой, мать, браты, сваты, свояки, полдеревни приехало, откуда родом она. А я жил тогда один — у меня только дочь родилась, жена с ребенком в другом городе, и разор в доме немыслимый. Зашли они с мороза в мою холостяцкую берлогу, женщины юбки подоткнули, все помыли, почистили, перетерли и белые рушнички глаженые на стол постелили. Водочку, самогон и закуски поставили. Печь остывшую развели, зажарили куски баранины и свинины. Дух пошел неслыханный по квартире.
— Да не берут меня в армию, — я им объясняю, — иду в военкомат на месяц, это ж другое дело.
И слушать не хотят: уже настроились… А как полилась она в стаканы, как забулькала — тут я и сам поверил, что ухожу в солдаты, и грянули старинные ритуальные песни, и сентиментальный туман — сначала голубой, потом розовый. А лица уже знакомые, близкие, родные, любимые, и целуемся мы, и пляшем, и плачем в сердце своем.
А потом на лошадей, в сани-розвальни — и в метель! С гиком и свистом, с песней, гармошкой и бубенцами.
А вскоре случилась трагедия с одной молдаванкой. У нее гангренозный аппендицит осложнился разлитым гнойным перитонитом. Была она молодая ослепительная красавица, и кудри черные. Интоксикация и страдания иссушили ее: скелет, из черепа волосы растут, кожа пергаментная, почти не дышит. Я оперировал ее раз десять или двенадцать, вскрывал живот, дренировал, затем подшивал петли кишок к передней брюшной стенке — разгружал кишечник. Было ясно, что она умирает, но какая-то дьявольская сила изнутри не давала мне с этим смириться, и я лез снова и снова. Это я оперировал ее по поводу аппендицита, и было ощущение какой-то страшной моей вины, и жажда искупления, и маленькая дочка ее трехлетняя. Однажды ночью она уже совсем затихла и я в ужасе приготовился… И вдруг она сказала тихо: «Расскажи мне сказку…».
И снова мы ожили. Она начала выздоравливать, я опять увидел свет. Но тут снова несчастье: высоченная температура вечером, утром — норма. Проливной пот. Где-то гнойный процесс. А найти не могу. Привез из области старого доцента Гурвича. Он ее смотрел не по-нашему, не по-современному: нюхал кожу, собирал ее в складку, гладил все тело, кончиками пальцев водил, как радарами, долго думал, мычал, потом сказал:
— Под диафрагмальный абсцесс.
— Откуда вы это взяли? На основании каких данных?
Старик усмехнулся:
— Когда у тебя будет мой геморрой, мой инфаркт, мои годы и мои несчастья, ты тоже будешь ставить такие диагнозы.
Я ввел под диафрагму толстую иглу, получил долгожданную каплю гноя и вскрыл затек под наркозом. К вечеру у нее вернулись краски на лице, температура нормализовалась, появился аппетит. Теперь она пошла полным ходом. Я торжествовал. И в это время санитарка накормила ее борщом и макаронами, после чего, наверное, случился заворот кишок. Живот вздулся, пульс упал, холодный пот на лице. Она же еще такая слабая! Я сорвался с приема в поликлинике (Буревич меня проклял и писал рапорты) и срочно оперировал ее опять (в который уже раз!). Она умирала на столе, потом опять умирала в палате, и все уже согласились с этим. Но она выздоровела в конце концов! Я носил ей мандарины и сухое вино, следил за диетой, сам кормил, санитаркам не доверял. И меня застукали за этими покупками в рабочее время контролеры из КРУ, и вызывали, и я писал объяснительную, и, чтобы им насолить, написал встречное заявление, требуя оплатить мне вино и мандарины, которые я покупал для больной, они серьезно отказали, я мстительно написал в более высокую инстанцию. Там ничего не поняли, отписали «проверить на месте», я опять требую, они отказывают. И так я заморочил им голову, чтобы не мучили впредь.
Дело в том, что отношения мои с КРУ испортились давно, лет сорок назад. И крушники меня ловили не зря: я у них был уже на мушке. Получилось это следующим образом. Еще до рождения моей дочери (появление которой, однако, ожидалось) я познакомился с одним капитаном ГАИ, мы подружились и стали бывать в гостях друг у друга. У капитана недавно родился младенец, и мы с женой стажировались в этом доме, участвуя в купании, пеленании и других процедурах. Хозяйка охотно делилась опытом. Наши занятия проходили весело, непринужденно и заканчивались обычно дружескими чаепитиями. А мы задаривали малыша, к которому уже привязались. Однажды ночью меня вызвали в больницу: моего капитана привезли в шоке с разрывом кишки. Он заводил машину ручкой, и эта ручка резко пошла назад и ударила его по животу. Я вскрыл ему живот, зашил кишку, убрал содержимое из брюшной полости и благополучно закончил операцию. Через три дня у больного начался кашель. Я вызвал его жену, дал ей рецепт на дионин, которого как раз в больнице не было, чтобы она купила его в аптеке. А стоило лекарство 1 руб. 12 коп. На следующий день меня вызвали в КРУ и обвинили в том, что я грубо и умышленно нарушил законы: больной в стационаре должен получать лекарство бесплатно, а я заставляю родственников покупать за собственные деньги. Я, конечно, отказался, сказал, что все это вранье. И тогда открылась дверь и вошла моя приятельница — жена капитана с крамольным рецептом в руках. Она меня разоблачила и доконала. От этого предательства я зашатался, и выговор на бумажке был просто ерундой по сравнению с пережитым потрясением.
Так постепенно приходил и хирургический опыт, и будничный житейский, уходили иллюзии, формировался характер. И с каждой новой волной я держался увереннее и тверже.
Станислав Буревич организовал конференцию, на которой предъявил мои подытоженные грехи. Здесь были неряшливые амбулаторные карты, больничные листы с помарками и нарушениями, прегрешения по линии ВКК, опоздание (информация из сортира!), и даже ПРОГУЛ! Это когда я бросил прием и побежал оперировать мою молдаванку с заворотом. И как это он все ловко изложил, и каждый факт бумажной подкрепил, и бабушки-послушницы согласно кивали головой, и президиум, как всегда, уже наливался, и быть бы мне битому. Да заходит тут красавица-молдаванка с букетом и в белом платье, как ангел-хранитель (а в те годы цветы врачу еще неподсудны были), и благодарит она меня всенародно, и руки мне целует, и плачет чистыми слезами. Все растрогались — и бабушки, и президиум. И снова я жив-здоров!
С этой молдаванкой мы договорились, конечно, заранее по типу: явление Христа народу. Умысел здесь был, но ведь все правда. Я не заслужил, что ли? Да и выхода не было: чем прикрываться?
Впрочем, злой канцелярский дух (не персонифицированный, а именно Дух — всеобъемлющий, категория Духа), он все же наказал меня, хоть и совсем с другой стороны. Началось это резко и драматично: к приемному покою на бешеной скорости подкатила окровавленная машина неотложной помощи, кровь была на радиаторе и на крыльях. А по бокам от кабины стояли два милиционера и каждый держал в руке пистолет, а другой рукой держался за окошко, чтобы не упасть. Из машины вытащили старуху и мужчину. У обоих было перерезано горло. Очень сильное кровотечение. Счет — на секунды! Мечусь между ними юлой, останавливаю кровь. Но старуха быстро умирает — не успел я здесь. А молодой человек еще жив. Кровотечение у него остановлено, и я тащу его в перевязочную. Здесь разворачиваемся по быстрому, сестра набирает стерильный инструмент на поднос и становится рядом со мной, как официантка в ресторане. Под местной анестезией я зашиваю глубокую резаную рану на шее, и дело идет хорошо, уже заканчиваю. Вторым планом машинально бормочу:
— Ничего, ничего, голубчик, все в порядке, сейчас пойдешь в палату, сейчас отдохнешь…
И в это мгновение больной вдруг резко подымается и со страшной силой бьет меня кулаком в лицо. Сваркой засветились мозги, в мутном оранжевом свете падает перевязочная сестра, поднос выбит из ее рук, и хирургические инструменты обратным дождем сыпятся на наши головы. Бокс! Я кидаюсь на пациента, ложусь на него, своим телом прижимаю его к перевязочному столу, хватаю руки. Сила у него адская. Это ж надо, сколько крови потерял! Руки удерживаю, но он пытается откусить мне нос, и я изгибаюсь на нем, как на сковородке.
— Зови людей! — кричу сестре. — Быстрее!
Она уже пришла в себя, пулей бежит в конференц-зал, а там какие-то итоги подбивают — собрание, ее не пускают. Взревела она, взвыла. Сообразили они и кинулись. Зав. гор-здравом прибежал — Володя Мурик. Ну, этот десантником всю войну от Сталинграда до Берлина. Он моего пациента разом прикрутил — встать мне с него позволил, а другие его за ноги держали.
Лицо мое изувечено, и мне интересно, почему это произошло. Оказывается, мой больной — шизофреник, несколько месяцев назад был выписан из областной психбольницы с улучшением. А в справке-сопроводиловке психиатр написал: «В случае ухудшения состояния — немедленно повторная госпитализация». Это ухудшение началось, нужно было срочно уложить больного. И тут возникла проблема, как его доставить в областную психбольницу? Как проехать 40 км по асфальту? Никаких особых условий для перевозки больного еще не требовалось: пациент тогда был спокоен, сдержан и лишь временами заговаривался. Его можно было посадить в такси и спокойно довезти. Но в таком случае родственники несли расходы, они должны были бы оплатить стоимость проезда. Во избежание этого родные, близкие и друзья пациента пошли искать правду и справедливость. Они написали заявление в цехком с просьбой выделить машину ветерану труда шизофренику такому-то для перевозки его в областную психбольницу. Цехком, естественно, отказал, отметив в уголке заявления, что машины у него нет, и направил заявителей в следующую инстанцию. А те, в свою очередь, переадресовали в скорую помощь, которая подробно описала на последнем, еще неисписанном месте, что снять машину с линии и отправить ее в дальний и долгий рейс в другой город она, скорая помощь, не может именно потому, что она скорая. Другие резолюции были кратки, энергичны, однако понять, откуда они и кто отказал, было нельзя, ибо шли они по уже писанному, как бы вторым слоем. Эта бумажка попала как раз к зав. горздравотделом Володе Мурику, и он успел наложить на нее последнюю резолюцию. И теперь, когда руки его освободились, а больного уже повязали и унесли, он вытащил из кармана злосчастное заявление, и мы его внимательно рассмотрели. Остальное рассказали милиционеры, которые остались в приемном покое и только пистолеты запрятали в кобуру. И вот что выяснилось.
Пока заявление шло себе тернистыми канцелярскими путями, состояние больного продолжало ухудшаться. Во время очередного бритья он вдруг вскочил с намыленной щекой, бросился в хлев и перерезал горло свинье. Потом кинулся обратно в дом, запер двери на ключ и перерезал горло собственной матери. За маленьким племянником гонялся с окровавленной бритвой вокруг стола. Обезумевший мальчишка выпрыгнул через окно на улицу, а шизофреник бежал за ним, пытаясь догнать, весь в крови, как исчадие ада. Появились милиционеры, вытащили пистолеты. Только этот сумасшедший на оружие не реагировал, а стрелять они не решались. Начали ловить его баграми и веревками. Тогда он перерезал горло себе.
Все эти потрясения благоприятно повлияли на психику больного. В больнице он быстро стабилизировался, огромная резаная рана на шее затянулась, и мы отправили нашего пациента в психбольницу в область. Машина теперь сразу нашлась.
Вообще потом, когда уже нечто случается, все как-то сразу и находится. А до того, как случится, и концов не сыщешь. Я эту мысль неоднократно высказывал Буревичу на очередных с ним собеседованиях. Поначалу мне казалось, что таких убедить можно. Хотя он все равно свое гнул и на параграфы ссылался. Прихожу я к нему с больным и прошу разрешения выдать ему больничный лист и вообще лечить. А больной не из нашего района, и Буревич отказывает:
- Его врачи пусть его и лечат, — говорит он, — по месту жительства пусть…
А этот парень живет и работает на какой-то шахтенке, и весь район так и называется «Шахтенка». И там у них две докторицы — одна хирург, другая терапевт. У них коровы, куры, хозяйства. Никуда они оттуда не ходят и давно уже заиндевели, в собственном соку засахарились, совсем одичали. Сейчас прислали парня пешком за 7 километров с почечной коликой на консультацию «для исключения рака». А у него были приступы по дороге, и он на траве катался, корчился (шел же балкой по тропиночке). Я написал диагноз, исключил рак, и отправился бедняга назад. А через два дня — снова у меня (опять балочкой по тропиночке). Теперь докторицы пишут примерно в таком духе: раз вы поставили диагноз, то напишите и схему лечения этого заболевания.
Я написал подробно, как лечить почечную колику. А больной умоляет: «Да полечите меня сами, доктор, не отдавайте к ним, они же не волокут… что я, не вижу?».
Опять к Буревичу: разрешите же, черт возьми, больничный лист и лечение, парня пожалейте!
- Вот пусть они и жалеют…
— А толку что? Парню ведь все хуже.
— А пусть они и отвечают…
И пошел опять бедолага, сотрясаемый коликой, по балочке, по тропиночке назад на шахтенку. А через два дня снова у меня с очередным посланием. Теперь докторицы поставили вопрос иначе: раз вы ему диагноз установили и лечение определили, то извольте же и больничный лист ему выдать.
По этому случаю Буревич великолепным почерком на изящном канцелярите лично разъяснил непутевым докторицам, что больной лечится не где захочет, а где приказано. А приказано по месту жительства. И только сложные заболевания можно посылать выше, но не куда кто захочет, а куда опять приказано, и оформить для этого нужно: то-то, то-то, то-то, то-то и то-то!
И вновь пошел он своей тропиночкой назад, как Христос на Голгофу. А через два дня — вновь у меня. И свежее послание: уж, поскольку не что хочешь, а где приказано, и не по желанию, а по месту жительства (это докторицы уже поняли для себя), то просим сообщить, КТО должен выдать больничный лист и лечить больного — хирург или терапевт? Так, между собой уже тянут жребий, поскольку наружу отпихнуть не удалось.
— Обе вы должны, черт бы вас побрал! Обе!! Соедините свои мозги! Немедленно дайте больничный лист (ах, задним числом это так страшно, такими несчастьями для врача чревато… Потому они и перепихивают друг другу). Но делать уже теперь нечего. Так выдайте же больничный лист и больного, будьте вы прокляты, лечите, наконец!
Телефона у них не было, и мы энергично переписывались.
Вечером того же дня меня вызвали в милицию. В КПЗ сидел мой пациент с вывихом в правом плечевом суставе. Как выяснилось, он с моей бумагой попал к терапевту, а та до последней капли крови все же адресовала его к хирургу. И не удивительно: за время этой игры ставки непомерно возросли, выдать больничный лист задним числом — дело нешуточное… Но тут, на этом месте, терпение у больного лопнуло, нервы его не выдержали, и он ринулся бить врача смертным боем. И в азарте вывихнул себе руку. Появилась милиция, составили протокол. Однако брать больного в КПЗ с вывихом они не хотели и отвели арестованного в соседнюю комнату к хирургу, чтобы вправить сустав. Но хирург, которая никогда в жизни своей не вправляла вывихи, и на этот раз тоже его не вправила. Она сказала: «Что я вам, травматолог, что ли?». В результате всех этих обстоятельств меня пригласили в КПЗ, и я встретил здесь своего давнего пациента, и несчастный получил, наконец, долгожданную медицинскую помощь.
А городская больница, между тем, обрастала новыми, совсем молодыми врачами — неопытными и небитыми. К бумажкам своим они относились несерьезно, легкомысленно. С Буревичем не считались. Сексуальная красавица Коленкина ему и вовсе дерзила, и точеные свои ручки упирала в бока, и острым соском из под крепдешина подрагивала, дразнилась. А маэстро по шахматам вундеркинд Гарик Соломкин устраивал ему какие-то комбинации с конфузами на конце. И я, черт возьми, эпиграммы на него писал. И веселились мы, и фрондировали, и хохотали от избытка юности, соков и мускулов. А он в темном рентгеновском кабинете однажды Лене Голику простонал по-волчьи:
— Ле-е-ня, когда-а-а я-я-я вхожу-у-у оди-и-ин в кабине-е-е-ет, я-я-я хо-очу-у-у взя-я-ять руко-о-о-й оголее-е-нный ка-а-а-бель. Хва-а-а-тит, хва-а-а-тит, хва-а-а-тит с ме-е-ня-я-я аа!..
Глаза его остановились тогда в безумии, широко открылись, и слезы текли по щекам и капали на учетные документы.
Господи, да что же мы делаем друг с другом! Давно уже нет Буревича. Царство ему небесное. Он тоже был мучеником. Они тоже страдальцы! А что делать?
Кубик Рубика…
Благовест прозвучал, однако, как раз тогда, когда никто уже и не надеялся, и с колокольни совсем неожиданной. Один расторопный корреспондент из «Литературной газеты» увидел случайно в поликлинике громадное учетное полотнище и полюбопытствовал: к чему бы это?
Вооружившись мандатами и командировкой, этот замечательный человек пошел по цепочке.
— Вам лично нужны эти документы? Они помогают вам в работе? Вы их как-то используете? — спросил он у врача на приеме.
— Нет, — ответил доктор, — они мне совершенно не нужны.
— А кому они нужны?
— Они нужны заведующему поликлиникой, мы ему сдаем их каждый месяц.
Корреспондент идет к заведующему:
— К вам поступают ДЕСЯТКИ полотнищ с цифрами. Вы их обрабатываете? Анализируйте? Вообще, они вам нужны?
— Нет, конечно, — ответил заведующий.
— А что вы с ними делаете?
— Я их сдаю главному врачу объединения.
— А что он с ними делает?
— Спросите у него…
— Ну что ж, и спрошу, — говорит корреспондент и ставит ногу на следующую ступеньку.
Но и главный врач полной ясности в эту проблему не вносит: СОТНИ аккуратно заполненных простынь он отправляет в горздравотдел. «Идем дальше», — произносит корреспондент в старой манере бывших присяжных поверенных.
— К вам приходят ТЫСЯЧИ громадных учетных документов, — говорит он заведующему горздравом. — Интересно, как вы с ними справляетесь, как анализируете, какие выводы делаете?
— А мы не делаем, мы их в облздрав по почте отправляем, там занимаются…
Корреспондент устремился в область.
— К вам поступают ДЕСЯТКИ ТЫСЯЧ учетных документов. Они вам нужны? Что вы с ними делаете?
— Нам они, безусловно, не нужны, — сказал облздрав, — мы их в Москву отправляем, в министерство.
— Ладно, — сказал журналист и заказал билет в Москву.
В те годы министром здравоохранения была строгая женщина. Но под влиянием редакционных мандатов тугие министерские двери тотчас открылись перед любознательным журналистом, и он задал свой вопрос в самой последней инстанции.
— К вам поступают МИЛЛИОНЫ громадных учетных документов. Как вы с ними справляетесь? И вообще, что вы с ними делаете?
— Обратитесь, пожалуйста, к моему заместителю по упрлечпрофпомощи, — сказала министр.
А упрлечпрофпомощь тоже ничего не знала. То есть даже понятия не имела об этих бумагах и в жизни своей их ни разу не видела. Журналист не пожалел командировочного времени. Он тщательно опросил практически все министерство, и ни один человек об этих бумагах даже не слышал. Но куда же они делись, черт возьми! Они же миллионами идут сюда — от Кронштадта до Владивостока… Эшелоны бумаг… Это же не иголка. Журналист поехал по вокзалам, посетил почтовые экспедиции, какие-то сортировочные пункты. И вот на далеком отшибе один железнодорожник обратил внимание нашего следопыта на длинный приземистый пакгауз, который денно и нощно охранял часовой с винтовкой и примкнутым штыком. Сюда, по словам железнодорожника, один раз в году сваливают бумаги, после чего ворота запираются и тайну бумаг надежно стерегут ВОХРы. Могучие мандаты, однако, сработали и на этот раз: ворота открылись. В тени пакгауза миллионными лохматыми глыбами, в паутине и в мышином помете слежались мучительно сосчитанные, аккуратно записанные, орошенные слезами и потом учетные полотнища. От Кронштадта до Владивостока… А поскольку этот пакгауз был не резиновый, то ежегодно перед новым пополнением старые бумаги выгребались, отвозились на пустырь и там сжигались. А на свободное место ложились новые миллионы…
Круг замкнулся. Блистательная командировка закончилась и увенчалась, а материалы и факты пошли по инстанциям и появились в печати. Тогда грянула Коллегия, и рухнула Тьмутаракань! Приказом Министра исчезли навсегда поганые учетные полотнища, запрещено было заводить и придумывать произвольные формы, формочки, таблички, вопросники, справки… Истории болезней разрешили писать не каждый день! Густые бумажные тучи редели и рассеивались прямо на глазах. И первое теплое солнышко ласково скользнуло уже по нашим запавшим глазницам. Бабушки-послушницы комментировали событие в один голос. Задумчиво и проникновенно, не сговариваясь, повторяли они одну и ту же многозначительную фразу: «А мы всегда говорили, что правда в конце концов победит…»
И все это сделал скромный журналист из «Литературной газеты». Я непростительно забыл имя и фамилию этого прекрасного человека, и поэтому скажем о нем условно, веселыми стихами Корнея Чуковского:
Спаситель Петрограда
от яростного гада
ДА ЗДРАВСТВУЕТ
ВАСЯ ВАСИЛЬЧИКОВ!
И вот здесь, на этой мажорной ноте, мне, пожалуй, пора уже прощаться с воспоминаниями молодости и вновь возвращаться в наши дни. Так одним росчерком 25 лет как и не было. Какая же связь? Некоторые мои знакомые так даже упрекают за многократные нарушения хронологии, за непрерывные перемещения во времени: туда — сюда, сюда — туда.
Ах, дорогие друзья, координата времени — довольно-таки почтенная ось, но ведь и не единственная. И в нашем N-мерном пространстве — сколько их координат, осей, векторов и прочих важных направляющих? И почему бы не использовать, например, такую ось-координату, которую я сейчас и представляю вашему вниманию. Вот она.
А. Вознесенский
ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ ЗА СТОЛОМ
Уважьте пальцы пирогом,
в солонку курицу макая,
но умоляю об одном —
не троньте музыку руками.
Нашарьте огурец со дна
и стан справа сидящей дамы,
даже под током провода —
но музыку нельзя руками.
Она с душою наравне.
Берите трешницы с рублями,
но даже вымытыми не
хватайте музыку руками.
И прогрессист и супостат
мы материалисты с вами,
но музыка иной субстант,
где не губами, а устами…
Руками ешьте даже суп,
но с музыкой беда такая!
Чтоб вам не оторвало рук,
не троньте музыку руками.
И с этими словами я возвращаюсь из далекого прошлого — сюда, в наши дни, которые кипят новыми приключениями, событиями и фактами.
Неожиданно ночью приезжает моя дочь Вера. На этот раз она обнаружила у себя плотную опухоль и несколько увеличенных лимфатических узлов. Осмотрев ее, Юрий Сергеевич (он уже — директор онкологического института), ночью не спал. А я оцепенел от ужаса. Призрак злокачественного процесса у моего ребенка меня испепелил. Но Вера — онколог, я не мог при ней распускаться, и слезы у меня текли тайно от нее, и я молил судьбу, чтобы я сам, а не она… И я обезумел, и кидал деньги на тротуар, чтобы прохожие подбирали, задабривал судьбу. А другой стороной сознания мучительно соображал, взвешивал, рассуждал профессионально, искал оптимальные варианты. Я повез ее в институт, где Сидоренко и его сотрудники, где цитолог Бир — ученик знаменитой Софьи Литвиной, где профессор Садовникова будет рассматривать гистологический препарат. А Вера сказала:
— Папа, оперировать меня будешь ты.
Мне намекали, что это безумие. Но я взял себя в руки и оперировал сам. А Юрий Сергеевич ассистировал мне, вернее, страховал, на случай, если мне будет плохо. Однако я все закончил нормально: с трепетом разрезал опухоль, которую убрал, и увидел, что на глаз как будто ничего страшного, и сделал соскоб, и направил к Биру для срочного исследования, а всю опухоль — к Садовниковой для окончательного заключения. И когда все это уже было сделано, я на некоторое время потерял сознание, но меня быстро привели в чувство.
А вскоре пришла благая весть от Бира, а потом и окончательное заключение от Садовниковой, и жизнь вернулась ко мне и продолжилась. И Сидоренко этот случай припомнил потом, когда говорил на ученом совете о тонких совсем категориях — о врачевании, об исцелении, о проникновении, и отсюда он подошел к принципам и критериям оценки того или иного врача или даже учреждения в целом.
— Вы понимаете, что делалось с нашим другом, когда его дочь лежала здесь? Вспомните, пожалуйста, его лицо. Он исступленно искал для своего ребенка самое надежное, самое лучшее. Притом он не просто слепой страдалец, а наоборот — квалифицированный: главный врач онкологического диспансера, хирург-онколог высшей категории, главный онколог города, стаж 30 лет… Что же ему делать, квалифицированному страдальцу? Как найти для своей дочери наилучший вариант, самую надежную больницу? Если исходить из наших общепринятых оценок, то ему нужно было пересмотреть годовые отчеты онкологических учреждений и выбрать для своего дитя такой дом, где показатели лучше.
На этом месте члены ученого совета начали смеяться, и простая, и в то же время какая-то неуловимая истина осенила присутствующих. А Юрий Сергеевич продолжал:
— Наш уважаемый коллега, однако, о годовом отчете даже не подумал в тот страшный миг, а повез свою дочь туда, куда ему сердце приказало, к людям, которым он верит, где его персональные авторитеты. И дело тут не в ранге учреждения: было время — он привозил свою Веру ко мне в больницу, а теперь вот в институт… И все мы так поступаем. Когда коснется нас самих, или, не дай бог, наших детей — мы знаем куда бежать!
И члены ученого совета задумчиво кивали головами, и зав. оргметодотделом тоже кивнула.
Сидоренко рассказал мне об этом своем выступлении, мы посмеялись задним числом, обсудили и пришли к выводу, что тема совсем не исчерпана. То, что я, будучи в ужасе, отчеты не изучал, это мое личное дело. В том моем действии (или бездействии?) криминала пока еще нет. А вот то, что перепуганная Вера ринулась к папочке на операцию, — это уже грубое нарушение, преступление, ибо лечиться она должна по месту жительства, где прописана, а не у всяких там мамочек-папочек, которые и живут-то черт знает где. Только я этими правилами пренебрег, я их презрел и воспользовался служебным положением в корыстных целях спасения дочери. А у кого этого положения нет? Тут уж как повезет: лотерея…
И в этой игре такой может номер выпасть.
В субботний день онкологический институт пуст и тих. Редкая только нянечка шваброй прошуршит и снова тишина. Директор Сидоренко в своем кабинете и в своем амплуа: маракует. Потом выходит задумчиво в коридор и боковым зрением отмечает убогую женщину, которая делает к нему искательное движение — вроде пытается икнуть и срывается на середине: робеет…
Сидоренко приветливо ей, привычно и лучезарно:
— Что случилось, голубушка?
— Да болею… вот… кровь…
— Заходите, заходите, поговорим.
— Направления нет… как же, а?
— Не нужно ничего, голубушка, прошу!
— Так вы же директор института, а я безо всякого… Но я учительница… заслуженная… РСФСР…
— Все это неважно, главное, что у вас болит, вы же к врачу пришли (еще лучезарнее, еще трепетнее, вдумчиво и опять привычно).
Тогда она заходит в кабинет и рассказывает свою одиссею.
Эта женщина после войны вышла замуж за раненого воина. Он был парализован, врачи, правда, обещали поставить на ноги, но не получилось… Детей у них не было. Она тянулась к детям, стала заслуженной учительницей. Муж умер, живет одна в небольшом хуторе, в Краснодарском крае. Несколько месяцев назад у нее началось кровотечение. Она испугалась, поехала в Краснодар, в областную больницу.
А там ей сказали:
— Как вам не стыдно? Почему вы приехали без направления и без анализов? Ну, хоть бы вы были неграмотная колхозница, скотница какая, уборщица… Но вы же учительница! Грамотная! Поезжайте назад, возьмите направление от вашего хутора в центральную районную больницу. Там (в ЦРБ) сделайте: то-то, то-то, то-то… еще то-то, то-то, то-то, то-то. И осмотр гинеколога. Со всеми этими делами приезжайте к нам, тогда будет правильно…
Заслуженная учительница сделала все, как ей сказали. Вернее, почти все! Гинеколога в этот момент в ЦРБ как раз и не было. А без осмотра гинеколога отправлять ее в Центр они не решались, направление не дали. Но тут она закровила еще сильнее, напугалась, расхрабрилась и, плюнув на них, поехала вновь в Краснодар. Теперь она пошла к другому врачу. Этот был прогрессист, он сказал:
— Безобразие, как им не стыдно, гоняют больную женщину! А болезнь-то не стоит на месте! Бюрократы проклятые! Загоняли они вас, но только и меня поймите. Они нас наказывают, если без направления. Корысть подозревают. Двоих посадили уже (шепотом, доверительно). Поймите меня, у меня же дети, пожалейте меня, спасите меня!
…И прогрессист, и супостат
Мы материалисты с вами,
но музыка иной субстант,
Где не губами, а устами…
И поехала она назад в свой хутор. А в этот момент по другой совсем линии ей путевку выделили (через профсоюз). Она загорелась: санаторий — это же врачи, медицина, там помогут, хоть концы какие-то сведут. Опять обследовать нужно, санаторную карту заполнять: то-то, то-то, то-то и т. д. Только она ослабла совсем, извелась, трудно ей по этим делам ходить, даже невозможно, кровь теряет… А и это скрыть надо — в санаторий таких не берут. Взмолилась она тут на последнем изломе своем и уговорила-таки деревенских эскулапов. Заполнили ей санаторно-курортную карту по всем правилам, расписались и печать приложили. И поехала она навстречу своей судьбе. А в поезде у нее случилось очень сильное кровотечение. Пришлось ее полуживую срочно выгрузить и в узловую больницу положить на станции, мимо которой ехали. Здесь ей кровь остановили, велели домой возвращаться. Только она не послушалась, у нее — своя цель. И снова она в поезде, и доехала-таки до санатория. А там действительно во всем разобрались и в крик:
— Безобразие! Врачи — преступники! Такую больную — в санаторий!! Акт составим! Напишем! Прокурор!.. Суд!.. Наказать!..
Взмолилась она и на колени пала:
— Врачей не трогайте! Я виновата! Сама их уломала, упросила! Виновата!.. Сама!.. Не трогайте никого. Я домой поеду, я тихо умру сама. Никто не узнает, прошу вас!
Те успокоились, отпустили ее с миром. Она вернулась на свой хутор и начала готовиться к смерти. Опись вещей составила, завещание написала и вызвала своего брата для оформления документов. Конечно, она брату все рассказала, и тогда брат сказал ей в свою очередь:
— Умереть никогда не поздно. Там, где я живу, есть один доктор. Он всех принимает в любое время. Ногой дверь толкни и заходи. И бумажек никаких не нужно, ни направлений, ни анализов. Была бы болезнь… Его фамилия Сидоренко. Он был главным врачом больницы, а теперь директор онкологического института. Ты поезжай к нему как есть. Он там всегда — и в субботу, и в воскресенье. Теперь тебе нечего терять, ты не бойся!
У этой женщины оказался рак тела матки. Через несколько дней Юрий Сергеевич ее прооперировал. В послеоперационном периоде ее навещали ученики (приехали, не поленились). Они ходили на цыпочках, тащили передачи — ириски из школьного буфета и цветы. Слушались ее беспрекословно. Она лежала гордая, счастливая и поправилась очень скоро.
Ах, сложные системы детерминации не подлежат:
— Не троньте музыку руками!
Ладно. А что делать? Нет, серьезно — без напева и без акцента, открытым совершенно текстом:
ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?
Этот вопрос задавали мне мои друзья, которым я давал читать свои записки. Дескать, вопросы подняты, а не даны ответы. Ну, этим я могу сказать, что у меня уже уйма отработанных, изложенных здесь моделей — от начала до конца, до полного разрешения:
вопрос — ответ, вопрос — ответ, вопрос — ответ…
Могу вообще ничего не говорить, могу хмыкнуть глубокомысленно, раскурить сигарету, принять позу, как поэт на обложке сборника. С друзьями и знакомыми это легко, а с незнакомыми еще проще. Но вот приходит такой момент, когда этот вопрос задаешь себе самому, и выхода уже нет, корабль тонет, цейтнот (а почему дотянули до цейтнота, а где были раньше? Ах, дураки! А теперь уж и думать некогда, только отвечать). Ибо случилось нечто такое, отчего и Сидоренко сломался. Непобедимый, неистребимый, огнеупорный и металлический, проникновенный, блистательный и всепогодный. Первый случай в Кишиневе:
— Вы слыхали? Сидоренко сломался!
— Не может быть!
— Так посмотрите, что он там делает на кладбище. Ходит между могилками, читает надписи, с Вечностью заигрывает, причащается, примеривается…
К чему бы это? Сюда, к месту Вечного Покоя направился наш герой прямиком с одного чрезвычайного заседания, на котором огласили, что наша область вышла на первое место в республике по жалобам трудящихся на здравоохранение. А по строгости в медицине — мы тоже самые первые, и по числу побитых и напуганных эскулапов опять впереди. Так что удивляться здесь особенно не приходится, корреляция очевидна. У перепуганного врача лечиться нельзя, тем более — оперироваться. Но субъективный фактор в организацию здравоохранения не умещается, и такие, скажем, таблицы немыслимы, такие, значит, вопросы:
Сроки исполнения
Исполнители
Ответственные
% деквалификации
Уровень хамства (в условных единицах)
Отвлечение от медицины дополнительными обязанностями
Коэффициент нагромождений
Коэффициент уклонений
Число недоверчивых пациентов
Количество испуганных врачей
И вот, чтобы таблица получилась не смехотворная, а серьезная, привычная не только на бумаге, но и во глубине их мозга (а мыслят они тоже таблицами), опять предложили «младенцы» старый свой способ. Они решили еще более ужесточить репрессии против врачей и перейти практически к их неуклонному сечению. И в этом плане так и сказано было на собрании, и еще добавлено те-те-те и тра-та-та!..
И лязгнули они там челюстью похуже затвора, и такого металла, и таких льдов и холодов напустили, что ринулся оттуда Сидоренко прямо на кладбище, и заходил промеж могилок, надписи похоронные изучая… И не потому, что полагал быть сеченым: его если б и секли, то самым последним. А потому, что понял, почуял и осознал: работать теперь нельзя, это же полная остановка.
Здесь я позволю себе напомнить, что Юрий Сергеевич 14 лет не был в отпуске, субботы, воскресенья и праздники — на работе. Отдыха он не знает, потому что не хочет. Вернее, не может. Когда нет работы, он задыхается, как рыба, вынутая из воды. Жабрами шевелит и глаза выскакивают — я сам видел.
Они же, эти люди на стороне, судят по себе, думают, что он через силу, что это подвиг — такая работа. А для него наоборот: отдых, перерыв — это мучение. А работа — стихия родная: вода для рыбы.
Однажды, когда он еще рядовым был, его выбросили в отпуск (полагается — и без разговоров!). Через три дня безделья он чуть не загнулся, помчался в легочный санаторий и весь отпуск работал там бесплатно. Изолируйте наркомана, отнимите заветную ампулу — начнется абстиненция, дикая, чудовищная внутренняя боль. Чтобы ее унять, наркоман может зубами отгрызть собственную кисть от предплечья. И алкоголик, лишенный бутылки, тоже безумеет. И работоману без работы — невыносимо как тяжело. И, конечно, он чувствует и понимает опасность не только изощренным умом своим, но и сильным вегетативным инстинктом. Ах, в случае тяжелой запущенной болезни правильное лекарство пропишет опытный клиницист, седовласый профессор. Но ведь и раненая кошка уходит куда-то на пустырь и находит единственную нужную травку, и пожует ее, и выздоравливает. А Сидоренко, так он и седовласый профессор, и проникновенный кот одновременно, в одном лице. И знает он и чувствует, и открыто ему, что работы уже не будет, ибо нельзя рисковать. А хирургия ведь сплошной риск! Не работать мы будем теперь, а лишь обозначать работу, как условный атомный взрыв в гражданской обороне. Другие перенесут, переживут. Я, например, эти записки могу продолжать (материала все равно больше, чем успею), могу вовремя домой приходить, книжки читать, просто на тахте полежать, почесывая отдельные части тела. А для него это гибель: рыба из воды — глаза из орбит! Вот он и забежал на кладбище. И подкатило оно, значит, к самому горлу: ЧТО ДЕЛАТЬ?
И ни один поэт в самой изысканной позе со своей обложки не подскажет, и никакой оратор глубокомысленный с трибуны не догадается, и теоретики не просчитают, и практики не откликнутся, и давимые не знают, и давители не ведают, и времени уже нет: цейтнот!
По телефону мы, однако, переговариваемся, и я все уже понимаю не только по тексту, но и по голосу. Обычно во времена наших кризисов Сидоренко приходит ко мне на помощь. Он, как хороший боксер, видит весь ринг и легко маневрирует. Но для этого нужно быть в форме, которую он, кстати, никогда не теряет. Кроме, пожалуй, данного случая. А теперь он разгромлен и сломан, пуля попала ему в самую Ахиллесову пяту. Нужно его срочно ставить на ноги, и я говорю:
— Давай разложим все это дело на плоскости. Во-первых, безвыходных положений не бывает. Ты же знаешь, откуда только мы не выбирались. И, во-вторых, выход будем искать мы с тобой, не перекладывая на других. Давай решим, что это наша ответственность. Итак, проблема, в принципе, может быть решена, и сделаем это мы с тобой!
— Так, так, так, — говорит он, и голос его чуточку светлеет, очищается.
Потом, оценивая ретроспективно, мы придем к выводу, что здесь, на этом месте, полдела уже было сделано: мы очнулись, опомнились и стали в привычную стойку. Только это, к сожалению, не бокс, и мы не бросились резко вперед, и никого не ударили в челюсть, а наоборот — в темноте, на ощупь, на нюх, примеряя, прикидывая, перебирая…
Он говорит:
— Нужно цели определить. Что мы хотим? Куда? А потом уже — как?
— Все сущее очеловечить, — я ему говорю. — Медицина… гуманизм… больные… страждущие… Что же им надо? И нам, врачам, чего надо? И всем нам, чтобы не мешать, не ущемлять друг друга, а наоборот, чтобы гармония была? Все сущее очеловечить… Одну минуточку, сейчас нащупаем. Очеловечить…, очеловечить, — где-то здесь ключик, понимаешь, не отмычка нам нужна, а золотой ключик… Так. А теперь с другого конца: жалобы… ярости… злобы… комиссии и разгромы… Это — хориные начала, это — черные гейзеры, нужно их как-то перекрыть или чем-то подменить, чем-то человеческим, чем-то светленьким, беленьким.
Совсем уже своим очищенным голосом он говорит:
— Да, да, правильно. Я чувствую — мы уже попали на верную волну, теперь конкретно, в этом же ключе.
— Так, так, — я говорю, — сейчас будем конкретно. Конкретно… Конкретно… Откуда же конкретно эта зараза пошла? Нет. Еще рано. Повернем так: а что думают на этот счет наши «младенчики» — дракончики? Как они отвечают на данный вопрос и где у них ошибка? А дракончики-арифметчики изучают и классифицируют жалобы трудящихся. Они их раскладывают на анонимные и подписанные, на обоснованные и необоснованные, на вовремя и не вовремя рассматриваемые, и на каждое подразделение у них свой механический ответ или прием. Так. Здесь пока полная бессмыслица и ничего мы отсюда не почерпнем. Минуточку, у них еще есть расклад по содержанию писем. И здесь простенькая арифметика показала им, что в подавляющем большинстве люди жалуются на хамство и черствость со стороны врачей. Где-то процентов на 85 примерно. А дальше уже по накатанной дорожке: что с грубиянами и хамами делать? Да задрать им халат и по голой заднице, чтоб неповадно было!
Стоп! Стоп! Здесь, в этом месте. Нащупали! И мы уже смеемся оба с облегчением, потому что нашли. Главное — точку отсчета найти, сейчас размотаем отсюда в нашу сторону.
Говорить нам легко — хоть с глазу на глаз, хоть по телефону. Мы говорим слова, а за кадром — целые миры, картины и образы — общее наше хозяйство. Видим же мы одинаково. На поверхности, скажем, имеется железная аксиома: белый халат задирать нельзя. Бить по врачебной заднице просто безумие. А если врач плохой? Если сволочь? Если он…
Минуточку, минуточку, у нас другое знание, не кухонное, не из подворотни. У нас за кадром:
…Глубокой ночью фельдшер скорой помощи привозит в больницу своего маленького долгожданного внука. У ребенка уже два дня болит животик, лекарства не помогают. Дежурный хирург Легов не может разобраться, старый фельдшер это сразу подмечает и срочно едет к Ивану Александровичу Шредеру, опытному и солидному специалисту. Хирурги всю жизнь безотказны: Иван Александрович просыпается, одевается и едет в больницу. Здесь он смотрит ребенка, устанавливает аппендицит и возвращается домой в надежде доспать. Ординатор Легов оперирует мальчика, диагноз подтверждается — перфоративный аппендицит и перитонит. Ребенок попадает в реанимационное отделение, заведующий которого в этот день по приказу уходит в отпуск. На фоне перитонита ребенок умер на четвертые сутки. Это дело передается в прокуратуру. Легову инкримируют, что он как-то не так оперировал, Шредеру — что он уехал домой и не прооперировал сам (а если бы он прооперировал и ребенок бы умер — было бы ему юридически лучше?). Анестезиолога — за то, что, имея тяжелого пациента в отделении, все же ушел в отпуск. А заведующего отделением за то, что все произошло на его территории.
Разбирательство шло семь месяцев. Их вызывали на допросы, они изучали Уголовный кодекс, балдели от страха.
Самый опытный из них — Иван Александрович (хирург с высшей категорией) с этого момента (и по сей день!) от активной хирургии ушел, нырнул в гнойное отделение, вскрывает панариции и абсцессы. И всем ясно: не пошел бы он тогда ночью (нет его дома!) — и не было бы ему никакого горя. Другой хирург на фоне испугов тоже резко сократил свою деятельность и поступил в бригаду… сантехников. Трубы варит, стояки ремонтирует, людям воду дает — от первого этажа до пятого. И вот на третьем этаже одна женщина попросила его рентгеновский снимок проконсультировать, он руки обтер ветошью, снимок прокомментировал и снова взялся за гаечный ключ.
И еще одного знаю, тот и вовсе отважный, наплевал на начальство, как и не было его. В свое удовольствие живет человек.
— И как ты не боишься? — спрашиваю я у него.
— А положил я на них. У меня бахча и дом на ней. Уйду сразу, не оглянусь. Я человек свободный…
Свободный он человек, потому и смелый. А у кого нет бахчи? Что там у нас за кадром?
В одном городе, в пятницу, в крупной больнице рожает молодая девчонка девятнадцати лет. В субботу у нее сильные боли внизу живота. Врачи решают, что это матка не сократилась, и назначают лекарства, но состояние ухудшается, и уже ясно — катастрофа в животе, острый живот. Оперировать роженицу сложно, нужен опытный хирург. Срочно посылают за известным и прославленным NN. Известный же и прославленный залезает под кровать: нет меня дома…
История со Шредером разошлась очень быстро из уст в уста. Испугался маститый человек, а ведь раньше был безотказный. Тогда ищут и находят заведующую отделением, которая срочно оперирует роженицу. И все она сделала правильно, эта заведующая, да только не хватило ей «нечто» — на уровне опыта и таланта. Ну, не дано человеку. (Неодинаковы люди, неодинаковы! И врачи неодинаковые. Истина же простая, смехотворная по своей простоте, а ведь не входит в конусовидную башку, проклятье!) В общем, развалилось в животе у этой девочки, она погибла на десятые сутки.
Тому маститому кричали потом в своем кругу:
— Вы почему не пришли?! Почему не пришли?! Подлость какая!
А он им кричал в ответ:
— Я в своей постели умереть хочу. На простыне, понятно? И чтоб дети мне глаза закрыли. И идите вы все!..
Морально его можно осудить, а юридически он неподсуден. Его дома не было, не докажешь. А девочка погибла.
Руками ешьте даже суп,
но с музыкой беда такая.
Чтоб вам не оторвало рук,
не троньте музыку руками.
Вы слышите?! Музыку не троньте! И алгеброй (мать вашу) не поверяйте Гармонию!
Ах, в этом месте за кадром у нас еще один персонаж-человечек. Это методист жизни, профессионал. И подымет он свое мертвое око на музыку и гармонию, и усмехнется недобро: «А вы наши параграфы сами не троньте и, наоборот, лирику свою оставьте. Вам только потачку дай — Музыка, Гармония…
А Чуда не хотели? Губами, значит, тронуть чуда, поцелуя, понимаете, и ручья… В рабочее, так сказать, время.
И в рыбьем его глазу жизнь даже проплещется, потому что понял он тебя и разоблачил. А мы ему скажем:
— Ну и что? Подумаешь, умница!
Да поцелуй — это явление природы, и завязывается он везде, где люди есть, в любое время, при любой погоде, на любом месте, и на рабочем даже. И помимо широко известных курортных романов наша общественность принимает уже и служебный роман. Да, «Служебный роман» отражен в отечественной кинематографии и утвержден Главлитом. Режиссер Эльдар Рязанов, роли исполняют Алиса Фрейндлих и Андрей Мягков. Так что розыск можно прекратить, и любознательных пенсионеров — попридержать. И разговор закончен: тема вроде исчерпана. Да и не главная она сейчас — эта тема поцелуя и связанного с ним чуда. Просто к слову пришлось, из песни слова не выкинешь: «…И губами тронуть чудо поцелуя и ручья…». А на рабочем месте у нас главная тема и главное чудо — это, конечно, ручей. В связи с чем в газете «Известия» специальный материал был опубликован в свое время. Статья так и называлась «Ручеек». А мы все, рыбий твой глаз, обязаны уважать Центральную Газету, а ты, глаз твой, так и в особенности! И вот о чем рассказала нам, и к чему нас привела уважаемая Газета.
На одной городской улице неожиданно пробилась на поверхность и далее текла ручейком ключевая вода. Ручеек в центре города оказался совсем некстати: ни пройти, ни проехать, мокро, грязно. Приняли меры — устье ручья залили асфальтом, и снова стало сухо и чисто. Но упрямая вода опять просочилась откуда-то сбоку и потекла себе бесконтрольно черт знает куда. Теперь привезли камень, надежно забили ключ на глубину, снова положили асфальт. И вновь вода не покорилась. Ручеек заливали бетоном, использовали специальные смолы, но так ему глотку и не забили. Вода текла, и люди страдали от сырости и грязи, и тогда кому-то пришла счастливая мысль. Не надо его забивать, пусть течет свободно, только сделаем из него фонтан. Так и поступили. И стало на улице сухо, красиво и чисто. И все любуются прекрасным зрелищем фонтана, а в жаркую погоду это холодное хрустальное чудо можно тронуть губами.
Вот, наконец, и прототип нашей медицинской модели: по естеству, по ходу свободного потока, никому ничего и никого не навязывая. И хорошее нельзя навязывать, тогда оно становится плохим. Государь, например, прослышав о болезни Пушкина, назначил ему лучшего врача Российской Империи того времени — профессора Мойера из Дерптского университета, будущего учителя великого Пирогова. Но Пушкин обиделся и написал царю, что он хотел бы иметь «лекаря по доверчивости собственного рассудка, а не по приказанию высшего начальства».
И мы, Александр Сергеевич, дадим нашим пациентам такую же возможность — пусть выбирают себе врача по собственной доверчивости. Вообще больного нельзя закреплять за лекарем по месту жительства, по участку или по району. Нам кажется (за кадром!), что это даже безнравственно. Ибо отношения врача и пациента относятся к области интима, как и отношения, скажем, мужчины и женщины. Интимы эти, конечно, разные и по содержанию и по форме, но все равно они — интимы, поскольку вторгаемся же в сокровенное. Формально, с нашей медицинской или даже анатомической точки зрения женщина доверяет своему избраннику полость своего влагалища (за кадром! за кадром!), и пациент разрешает хирургу залезть в свою брюшную полость. Женщину, однако, никто не прикрепляет по району или участку. Разумеется, механически сравнивать нельзя. Там еще шепот, нежное дыхание, трели соловья. Там еще и душу затрагивают, а в душу почем зря не полезешь, но и в живот же не просто так залезть острым ножом, твердой рукой (нежной рукой!). Ах, это тоже интим, пощупайте себе живот ладошкой, подумайте на минуту, представьте… Или сердечная боль за грудиной давит мотальной плитой, и ужас в тебе беспредельный, и классический, описанный в учебниках терапии страх смерти в каждой клеточке твоей, и безысход уже, и Доктор над тобой как сам Господь…
А к венерологу идем тоже с мольбой и расскажем такое, что и самому себе под одеялом язык не повернется.
К онкологу приходим в тоске, с тревогой неслыханной, беспрецедентной. И опять доктору, как Богу, нужно вдохнуть в тебя сначала Веру и Надежду, а потом и Жизнь. Только Вера и Надежда вдвоем не ходят, там еще и Любовь. Да, не сфера это обслуживания. Это — любовь: другая сфера…
Так что же делать? Легко сказать: и то не се, и се не то. А что?
Квалификация иных врачей низкая, это верно, однако выбрать себе доктора по вкусу нельзя — ты закреплен по участку. А ежели просто не хочешь к этому врачу, если он тебе чем-то не нравится, неприятен, все равно иди — за-креп-лен. И что за слово поганое — портянкой отдает. А чтобы выше обратиться — сколько еще документов тебе оформлять! Но и там попадешь не к тому, кого хочешь, а куда пошлют по инструкции — по инстанции. Снова ты закреплен. К тому же любой доктор на твоем пути очень занят. Ему надо истории оформить подробно — ото всякой комиссии отбиться, больничные листы отписать без ошибок, без помарок (вернут с нахлобучкой!) и строго по Правилам (а правил там — уйма), еще отчетные формы заполнить, рецепты выписать, а ежели дефицитное лекарство — специальную выписку составить и по журналам особым разнести, и документы для ВТЭКа изготовить, и санпросвет успеть, а главное — отчет по нему представить. Еще нужно диспансеризацию осуществить и снова отчеты по ней изустные на планерках и письменные в листе.
Еще немножко твой доктор занят сельским хозяйством — ну, сено там подсобрать по общему, что ли, профилю, а то и по узкой своей специфике — лекарственными травами, пожалуй, займется, кое-когда снег почистит перед поликлиникой, если аврал и участковый выкликивает, иной раз на гражданскую оборону призовут, а когда и на занятие по технике безопасности, по особо опасным инфекциям. И разных таких дел у него набегает листов этак на пять, чтобы списком, убористо. Но ежели ты на него обидишься за суету и поспешность, пиши жалобу. Тогда ему еще дело прибавится — объяснительные писать и по ночам содрогаться. Тут он и побыстрее завертится. А ежели на другого напишешь, тогда этого, еще не задетого, в комиссию определят, чтобы разобрать и осудить своего коллегу. И снова все вместе они закрутятся быстрее и еще окровавятся на ходу. Здесь в новую трясину ступим.
Доктора содрогаться ни за что не хотят. Проверять и наказывать — такие среди нас любители есть, и мы о них еще скажем, а вот быть проверяемым и наказанным — этих пока еще нет. И врач изучает пациента и с такой тоже точки зрения — а не принесешь ли ты мне, голубчик, несчастье? Не уклониться ли мне вовремя от тебя подобру-поздорову? А и на это время нужно, и опыт специальный, и ошибиться можно…
О заведомых склочниках слух идет впереди. Спасайтесь! Разбегайтесь! Жалобщик грядет! И сразу же самые квалифицированные из верхнего слоя — шасть под кровать! Со всеми вытекающими. Впрочем, об этом я уже писал. Да и не только об этом. Но и о том и о сем, о бритом и о стриженном, о всяческом и о разном. И вот если собрать все взятое вместе воедино — то как же его одолеть? Все уже написанное, не написанное, и то еще, о чем я никогда не напишу, ибо рука не подымется. Собрать все вместе, собрать это все. Так. Упаковать. Ладно. Веревочкой теперь… А? И… и… к одной маме пакетом, в тартарары?!
РАЗОМ!
Аж дух повело. Кто же останется? И что это будет? Останутся двое: страждущий и врачующий. Наедине. Доктор и Пациент. Первично, наивно, как Ева и Адам до грехопадения, еще до рокового яблока. Надмирно, высоко и чисто. Я говорю «высоко и чисто», но уже различаю некую саркастическую усмешку, по крайней мере, она созревает у вас, уважаемый слушатель — читатель, ибо вы человек бывалый и тертый, и чистоту эту видели…
Однако не торопитесь, не о проектах, не о прожектах речь — она уже в металле давно: наша пресловутая надмирная система, функционирует уже пять лет, и ни единого сбоя, а результаты фантастические. Впрочем, давайте по порядку.
Итак, вы заболели, уважаемый, затревожились или что-то вас, положим, напугало, или вы желаете поговорить о своем больном родственнике или друге, но только с авторитетным специалистом, которого выберите сами по доверчивости собственного рассудка. И вы не обращаетесь никуда за направлениями, за разрешениями, не сдаете никаких анализов: будет нужно — их сделают на месте. Не стоять вам у окошечек сиротских регистратур, не морочиться в общепитовских поликлиниках. Вы пойдете к нам сами по своему усмотрению. И встретит вас доброжелательный уважаемый доктор. Говорить и обследовать вас он будет не торопясь (писанина ему не докучает), времени у него сколько угодно, но потребуется ему время, чтобы с вами разобраться, как раз меньше, потому что доктор — высокой квалификации специалист. Там, где другому нужны недели, даже месяцы, десятки анализов, этот сумеет иной раз буквально в минуты — глазом, пальцем и ухом.
Здесь я забегу вперед и покажу вам пару кадров из нашей системы.
Пожилая женщина. Четыре месяца обследуется и лечится в урологическом кабинете общей поликлиники по поводу какого-то непонятного отека мочеиспускательного канала или даже полипов его слизистой. Но смотрит Авторитет и видит: полипов нет, а отек есть. А самое главное — есть рак тела матки. На диагноз — минуты. Тут же ее кладут в стационар, через неделю — оперируют. И женщина здорова по сей день! Еще одна дама, теперь молодая, тоже от уролога поликлиники. Месяцами лечит боли в правой почке. Пьет лекарства, исследует мочу, а толку нет, боли держатся. И не мудрено: у этой женщины почки здоровые, а что у нее есть — так это радикулит. Энергичный точечный массаж снимает боли. Легко и свободно женщина раскланивается и уходит.
И еще один очень важный нюанс — вы приходите к авторитетному доктору запросто, по-домашнему, как если бы он был ваш давний знакомый, в гости. В гостях, конечно, все вежливы и толерантны, благожелательны, а здесь даже благоговение и цветы, много цветов, высокая культура во всем и вообще Высота. Недовольных нет, наоборот — гул восхищения, слова привета. И письма, письма во все инстанции с благодарностью и славой. Ну и куда же эту сказочную Аркадию, эту нежную и сладостную Утопию нам разместить? На ниву ли нашу привычную, что густо и грозно параграфами проросла, которые, как зубами клацают, а уж зубами, как затворами?.. И кто, вообще, маниловщину сию в рабочее-то время позволит? А мы не в рабочее, мы в личное свое, бескорыстно, на общественных началах. Но коль бескорыстно, за счет своего отдыха, вместо телевизора и домино — тут уж делаем, как хотим, параграфы здесь вроде и не действительны, отвязались мы от них, кажется.
Так родилась у нас с Юрием Сергеевичем идея «Открытого приема». И все, о чем здесь было раньше сказано на десятках, а то и на сотнях страниц, — все это стояло фоном и пролетало молнией в нашем изощренном муками общем сознании. Мы решили перевернуть пирамиду, опрокинуть иерархию — посадить в поликлинику на прием самых сильных врачей из стационара, оперирующих хирургов, например. В поликлинике обычно не умеют оперировать, да им и негде, разве что шов положат, панариций вскроют — не более того. Терапевтов умудренных, невропатологов, урологов мы подобрали сами. Роль гинеколога исполнял сам Юрий Сергеевич — и это был уже высший класс. И он же носился по всем кабинетам, употреблял свой великий клинический опыт сразу в дело, на месте, а дирижировал всем оркестром на Высоте, на Высоте…
Если сравнить с обычным уровнем амбулаторного приема, получился явный перепад квалификаций. Это фундамент. А еще — пленительная надстройка: мораль и дух очистились, глаза прояснились, и цветы, много цветов. И пошло разматываться все запутанно-перепутанное, накрученное. И напряжение начало падать. Число и ярость жалоб уменьшились, врачам стало легче дышать, а больные получили свой Юрьев день, когда можно, наконец, покинуть закрепленного-усредненного эскулапа и обратиться к авторитету по собственному выбору и желанию.
Надо сказать, что амбулаторные приемы на уровне самой высокой квалификации проводят и в других местах. Медицинские институты, например, организуют консультации профессоров, доцентов. Казалось бы, чего лучше, но дело у них не идет. Детерминанта давит могильной плитой. На такие консультации больные не сами идут, их туда низовые врачи направляют с целым ворохом анализов и выписок. А консультанты следят внимательно за обоснованностью направлений, за полнотой обследования, изучают выписки, добиваются преемственности, фиксируют дефекты, а за дефекты низовых шерстят, и тем уже неохота кого-либо направлять вообще. А больной, напротив, хочет сразу к профессору, но не к этому, а к тому, и промежуточная канитель в низинах ему вовсе не нужна, да еще и неизвестно заранее — пошлют тебя наверх или нет, сие низовой вычислит, который тебе тоже не нужен. И запутывается и затюривается оно в никуда. Детерминанта — плита могильная.
У нас другое. На открытом приеме — свобода желаний: захотел — пошел, куда захотел блаженным самотеком (как в любви!). И никакой предопределенности. Сняли мы детерминанту, ибо сложные системы, детерминации не подлежат. А «самотек» — прекрасное слово, ежели к месту, и не бойтесь его, не содрогайтесь, Бога ради. Пока река сама течет — в ней и рыбы и воды довольно. Не троньте реку!
Семейные пары тоже сочетаются самотеком, и таким же путем нередко появляются совсем незапланированные дети, счастья им и здоровья!
Итак, мы посадили в поликлинику очень опытных врачей и объявили, что два раза в месяц идет открытый прием всех желающих без направления и без предварительной записи — по субботам, в нерабочее время. Для населения это звучало совсем хорошо, приемы сразу стали очень популярны. Но скептики говорили:
— Ничего не получится, врачи ведь откажутся, им-то какой интерес отдыхом своим жертвовать? Хватит ли у медиков для такого регулярного дела нравственного заряда? А посетители, какая-то их часть, положим, своими склоками и претензиями не опоганят ли сей чистый родник?
Опасениям этим не суждено было сбыться.
— Почему? — спрашивали нас со всех сторон. — Что вы такое сделали?
— Мы шлюз открыли для самотека, дали людям немного неба и повыбрасывали кое-что. Знаете старый тот анекдот.
Еврей жалуется:
— Ребе, мне очень тесно, семья большая, одна комната…
— Пусти козу. Не помогает? Пусти еще корову. Совсем плохо? Теперь еще полсотни кур заведи. Ужас? С ума сошли? Помогите? Разом выпусти всю скотину и птицу!
— Ой, Ребе, как теперь хорошо! Какой простор, какое счастье!
У нас на «Открытом приеме» цветы, много цветов, на щеках легкий румянец, глаза доверчивы. Торжественно и немного сентиментально. Сюда надевают новый костюм и свежую сорочку. Врачи от приема не отказываются, наоборот, оспаривают друг у друга это почетное право участия. Они и с больничного листа приходят сюда, чтобы не пропустить свою очередь. И даже те, кто не участвуют, тоже приходит посмотреть, подышать этим воздухом. Вот и секретарша Юрия Сергеевича пришла, пожилая женщина, принарядилась, однако. А коль пришла — давай уж и тебя посмотрим. Поотнекивалась, посмущалась, но все же согласилась. Батюшки! Рак яичников у нее, в самой, правда, ранней стадии. Вовремя мы тебя прихватили, дорогая ты наша женщина. В самый раз. Операция, химия. И снова она сидит у себя в приемной, телефонограммы ловит и боготворит своего начальника. И сегодня она сидит и молится на него денно и нощно, хоть и давно уже он не работает в этой больнице, на повышение пошел, стал директором института. А начинали мы именно здесь. Открытый прием в той больнице — в эпицентре человеческого и хозяйственного распада. И ведь получилось. Ибо сказано: Грядущий ХРИСТОС победит грядущего ХАМА. И сроки исполнились. Вот он — контрапункт нашей жизни.
Здесь, однако, придется сделать несколько отступлений и рассказать об еще одном человеке, который гениально построил эту больницу — неслыханную громадину, а, построив, сам же и заложил в нее программу распада. Ах, как я спорил с ним, как предупреждал. Впрочем, обратимся теперь к моим старым записям, сделанным еще в те далекие времена.
Сюжет № 1.
Ройтер. Железный Ройтер с вечной полуулыбкой. Великий организатор здравоохранения. Построил громадную больницу на 1200 коек.
Изумительные террасы — чайные розы гектарами, затейный фонтан в черном мраморе. Главный корпус — бетон и стекло. Семь этажей, одна только вентиляция по смете в сотни тысяч рублей вышла, подземные и надземные переходы, поликлиника на 1000 посещений в день, еще корпуса — роддом, инфекционный и административный в белом мраморе. Клятва Гиппократа выбита на бронзе. Дорогая полировка на стенах, диктофонный центр, кондиционеры, ковры, телевизоры, холлы. И художники-дизайнеры подключились: отлили чугунные решетки декоративные, сделали деревянную резьбу, поставили красивые клетки, а в них — забавные попугаи. Это для детского отделения.
И любимое изречение Ройтера тоже на бронзе выбито (на века?): «Кто хочет сделать дело — ищет средство. Кто ничего не хочет делать — ищет причину!». А рядом расписание — кто, где и когда принимает. По личным вопросам, по служебным. Все четко. Вообще, четкость во всем, до мелочей — это характер Ройтера. Четкость, последовательность, иерархия. Он увлекается кибернетикой (или ему кажется, что он увлекается ею?). Снизу вверх, сверху вниз — все детерминировано, сведено в единую систему. Определено и предопределено. Такую больницу — систему он и задумал воздвигнуть на одном пустыре. Теперь помножьте ту идею на личный талант и железный характер, на бешеное трудолюбие и фанатизм. Короче, он построил свою Громадину и дело исполнил.
Что же произошло потом?
Сигнал: в больнице излишества. Грядет Комиссия. (Ах, эти комиссии, ах, эти сигналы! Ах, эти проверки. Здесь перо вновь слабеет. Можно ли передать? Какими дантовскими терцинами?) Ночью в пожарном порядке ликвидировали все излишества. И стала больница — простая, как правда. Ищите, да не обрящите!
Больница — громадина, очень сложная. Проветрить ее через окно или форточку нельзя, на этот случай предусмотрена (так сказать, детерминирована) глобальная система вентиляции. Ее обслуживают десять человек. Зарплата каждого 82 руб. 50 коп. Никто не идет на эти деньги. Ройтер поступает разумно (как ему кажется!): берет не десять человек, а пять, платит им 165 рублей, и они прекрасно справляются.
Сигнал. Начет. Разгон.
Сложная система вентиляции без ухода и контроля погибла. Остатки доломали, растащили. Но это потом, когда Ройтера уже сняли за грубое нарушение финансовой дисциплины. Отделался инфарктом, но без суда. И уже при новом руководителе начали оседать стены, остановились лифты, в родильном доме потекла крыша прямо в род зал. Вышли из строя туалеты. И кто-то из проверяющих (а они там все время) сам жертвой оказался. И поделом: не ходи с поносом на проверку. Рухнуло от грунтовых вод лабораторное здание. И выяснилось, что фонтан и корпус инфекционный представляют собой сообщающиеся сосуды: когда включается фонтан, в корпусе наводнение. Взялись фонтан чинить, но при этом утянули черный мрамор — на кладбище, для памятников. Утащили ковры и телевизоры, радиоприемники и паласы, почему-то даже телетайпы. Украли дорогую полировку со стен. Из двухсот хозяйственников работает восемь. Они не могут уследить. Другие не идут: зарплата мала, скорригировать в пределах фонда все равно нельзя: та же история, что и с вентиляторщиками.
А теперь я воспользуюсь одной замечательной, хоть и штампованной фразой: «Но больше всего мне понравились люди!». Что за люди в этой больнице! Во-первых, они писатели. Правда, в основном безымянные: они не подписывают свои фамилии под письмами и жалобами. Обычно требуют арестовать и посадить своих коллег, которые явно живут не по средствам, вызывающе хорошо одеваются (носят то-то и то-то), а у таких-то есть золотые кольца на пальцах (откуда?! вестимо!). Факты и подозрения излагают подробно и обстоятельно. А выводы — на пафосе. Негодование благородно, мысли возвышенны. Только подписей нет. И уж до того довели, что секретарь горкома сказал на собрании: «Читаю я ваши анонимки и думаю — как еще земля вас носит?».
Есть еще правдолюбцы. Они ищут правду в рабочее время. Есть прожекторы. Есть клинические алкоголики, наркоманы и отдельно полинаркоманы. Эти жрут не только наркотики, но и любые таблетки, а запивают новокаином.
Новый руководитель (третий по счету!) спрашивает на совещании: «Сколько травм проходит за сутки?» Мнутся: «Это, смотря, что за день, иной раз больше, иной раз меньше». — «Но все-таки, двадцать? Пятьдесят? Сто пятьдесят? Хоть примерно?»
В белом халате алкоголик отвечает: «Двести!» Пауза.
Добавляет: «Грамм…» »
А в соседнем кабинете — невропатолог. Атлетического сложения. Увидел руководителя — вскочил, вытянулся. В этом сумасшедшем доме все вскакивают при появлении начальства. А руководитель — скромный человек (это Юрий Сергеевич, он принимает больницу), говорит ему ласково: «Садитесь, садитесь». Но тот все равно стоит и только глаза выкатывает. И молчит. Тогда руководитель задает ему вопрос, а тот опять молчит, еще вопрос — и снова ни звука: глаза из орбит, на лице мучительная гримаса. Этот невропатолог — ГЛУХОНЕМОЙ!!! Зашатался руководитель, захолодело в душе, заныло сердце. Гоголь? Данте? Достоевский? Подождите сомневаться, ведь это еще не предел. Тут и похлеще бывает. Только рука не подымается…
И вот эти люди пишут друг на друга: кто что носит, кто с кем спит, у кого автомашина. Совсем недавно написали на зав. рентгеновским отделением Калину, что она, нарушив финансовую дисциплину, отремонтировала рентгеновский кабинет. Пытались спасти — ничего не вышло. Пришлось снять ее с работы. Потом, правда, восстановили. Или сигнал из ОБХСС: воруют повара. Милиция делает засаду. Хватают кухонную прислугу, когда они идут домой. Конфисковали несколько соленых огурцов, немного картошки в сумках. Штраф: 50 рублей на каждого. Утром у главного врача восемнадцать заявлений об уходе. Кухня встала: все ушли. Им наплевать, они на вес золота, людей не хватает, на «грязную» работу никто не идет. А чем кормить больных сегодня? Руководитель судорожно думает, маракует, куда-то звонит, кого-то умоляет, стонет. И тут заходит аккуратная старушка и кладет на стол Мандат. Старушку послали проверять питание сотрудников.
— Питание больных меня не интересует, — говорит она. — Но в соответствии с решением таким-то вы обязаны кормить врачей горячими обедами.
Взять бы эту старушку за ножки и бахнуть бы ее башкой об стенку. А старушка причем? Ее же прислали. Смотрит руководитель в ее стеклянные глазики «Пожалуйста, — говорит, — нужны вам обеды, помогите мне их сделать, займитесь этим».
Старушка оскорбилась: «Это ваша задача, а мое дело проверить», — и на Мандат кивает. А телефоны звонят, трещат, заливаются. Чего-то требуют, заставляют, призывают, вызывают. Вот бросить все — и кухню, и больных и эту паршивую старушку, и срочно явиться к Самому Главному. И этот Главный говорит: «Все из-за Ройтера. Двурушник, нарушил Инструкцию».
А снизу людишки подневольные тоже на Ройтера ропщут, но с позиции совсем противоположной: дескать, понадеялся он на Инструкцию. А можно ли на нее надеяться? Так и застряли мы в не понятии. Кто же прав из них? А может, все правы?
Сюжет № 2.
Снова Ройтер. Железный Ройтер с вечной полуулыбкой. Системник. То есть все загоняет в систему, зеленое — хаотическое — в заборы с перегородками — рационально. Для пользы дела. Для вашего же счастья, дураки! Однако же не лезут, не хотят, разваливают. Еще Достоевский предупреждал: «Не пойдет живая душа в фаланстеру!». Но что есть «живая душа»? — Дым, Эфир. И Ройтер не любит Достоевского. Считает его больным, извращенным, вообще очень сложным и путаным. Однако сам он, Ройтер, не отрицательный, а положительный герой любого производственного романа. И я преклоняюсь перед ним за энергию, за железность, за то, что беспощаден к себе, за любовь к делу, ну и, конечно, за способность, за гениальность почти. Особенно приятно созерцать этого Железного на слизистом фоне замшелых и заспанных. И все человеческое ему не чуждо: любит выпить в хорошей компании. Элегантен, весел, неутомим. После тяжелых перегрузок, после врачей и сантехников, алкоголиков и контролеров, громогласных угроз и коварных шепотов, после гражданских оборон, котлонадзоров, интриг, стенгазет, после наказаний и поощрений, анонимками битый, бодрыми пенсионерками и лысоватыми юнцами пощипанный, еще и крушниками-мокрушниками покусанный, через мясорубку крученый, с пиджаком и плотью мятый, но не поверженный — придет он домой, но спать не завалится, а за систему новую засядет — цифры в пирамиду соберет (для души!), пирамиду на пирамиду красиво поставит, состыкует, еще цитатами обложит. И логику кристальную непогрешимую — по горизонтали, по вертикали графами густо запустит. Хороша фаланстера!
А назавтра опять он в работе, кипит, искрами сыпет, как вольтова дуга. И только летят в сторону ошарашенные. И то, что родилось за этими лобными пазухами, становится живым, воплощается. Растут корпуса, оживают хитрые системы. Проворачивается Маховик.
Однако же я с ним всю жизнь спорю. Я не понимаю его систем. А, может быть, слишком хорошо понимаю? — «Ты бы попроще, — говорю я. — В пещеру нельзя ставить синхрофазатрон». Он отвечает: «Не тяни меня в Пещеру». И советует прочитать одну современную книжку-малышку, которая называется «… И если не я, то кто же?» О том, что эта фраза, положим, из Библии, Ройтер не знает. Да и не в этом суть, а в том, что если не мы сделаем, наконец, Дело, то кто же сделает его? Кто-то же, дескать, должен. Так он и сделал свою больницу.
А потом мы опять спорили — уже на другие темы. Например, о том, что уже известно, но известно только сегодня.
— Так почему же ты вчера за это бился, почему не слышал или не слушал предостережений?
Ройтер отвечает серьезно, чуточку печально, и даже полуулыбка его куда-то растворяется:
— Для того, чтобы понять, нужно выстрадать, без страданий не поймешь.
И сам спрашивает удивленно и очень искренне:
— Неужели ты сам этого не понимаешь?
Вот ЭТОГО я, как раз, и не понимаю. Положим, так можно воспитать собаку: правильно — кусок мяса, неправильно — удар током. Постепенно поймет, выстрадает через шкуру. Впрочем, это не воспитание, а дрессировка. Для человека такая методика и унизительна, и примитивна. Можно ведь использовать заранее накопленный опыт, знания, науку. Я, слава Богу, никогда не болел раком, однако же знаю, как его лечить, не обязательно самому выстрадать. Есть мне и с кем посоветоваться. Например, с Гиппократом, или с Юдиным, или с Пироговым.
— А вот ты, Гриша, — я ему говорю, — с Достоевским не посоветовался. Не полезет живая душа в фаланстеру, не то ты делаешь в своей больнице.
Куда там. У него Мечта, цель жизни: больница — система, детерминированная во всех подробностях. А можно ли возражать против красивой, подробной схемы? Ведь схема-система сама по себе хороша. А если что не получается, виноваты отдельные дураки. Стоит их только убрать, заменить умными, и дело пойдет: система-то сама правильная. Так он полагает, мой мечтательный друг, и воплощает свою мечту весело и сильно, пока не поймет… через страдание.
Хотя делались попытки объяснить ему словами, на пальцах и даже цифрами его любимыми… Приходит однажды к нашему герою один сравнительно молодой человек. Математик, спортсмен. Послевоенное поколение — так что без особых страданий. Этот к тому же эпикуреец по натуре. Не очень задерживается на теневых сторонах, а быстренько из глубин и низин нашей жизни уматывает высоко в горы, туда — к снежным вершинам. И вот этот снежный мальчик, любитель озона, начинает о чем-то спорить с Ройтером, а тот включает свои вольтовы дуги и силовые поля. Но мальчик этого ничего не замечает и строго по науке ему говорит, что, дескать, ваши детерминированные схемы — просто чепуха, чушь моржовая. Снисходительно полу улыбается Ройтер: «В математике ты, может быть, и смыслишь, а в организации здравоохранения — вряд ли».
— Какое здравоохранение, — отвечает бойкий мальчик, — это же теория игр. Возьмите, скажем, номерки, которые больные получают в регистратуре поликлиники и где указано время приема. Так вот, время приема указывать нельзя, это неграмотно.
— Тогда представь себе, — возражает Ройтер, — что к врачу записались сразу 50 человек. И вот все они хлынули к началу приема, устроили давку, беспорядок. Мы их хоть как-то распределим во времени, пусть не совсем правильно, ориентировочно, но давку предупредим.
А мальчик-математик ему высокомерно и снисходительно:
— Почему Вы, однако, решили, что они хлынут к началу приема? Почему бы им не хлынуть в конце или в середине? Кому это известно, кто, когда и куда хлынет? Но, допустим, хлынули с утра, на другой день уже будут знать: с утра толчея. Кто-то придет позже, другой еще позже. Третий в этот день перепьет и вообще не явится, а четвертый выиграет по денежно-вещевой, следующему изменит жена, и он поэтому задержится. И будет много всяких причин и обстоятельств, и эти случайности как раз и распределят публику во времени. Еще и фактор врача: одного больного он примет за 3 минуты, а на другого целый час уйдет. Врач, больные — это очень сложная система. Математически доказано: чем сложнее система, тем меньше она может быть предопределена, тем больший допуск свободы. Но вы упорно пишете время приема в талончиках, и получается — либо врач без дела сидит, либо страшная толчея. Плюют больные на эту систему, ломают ее, приходят по мере обстоятельств, и получается лучше. А Вы — системник по натуре, Вам бы все детерминировать, все бы в схему загнать. И схемы-то Вы создаете великолепные или даже гениальные, по крайней мере, внешне. Однако же и они не пойдут. Изучайте теорию игр! Кстати, приходилось ли Вам, уважаемый Ройтер, создавать детерминированные схемы не на бумаге, а в жизни?
— Приходилось.
— И рушились они?
— Рушились, — говорит Ройтер честно.
Ах, Железный, ах, беспощадный этот человек. Рушится, падает его здание, его Схема. Но сам он не шелохнется.
Сюжет № 3.
Артисты театра имени Горького в больнице.
Новый главный врач — мой друг. Очень талантливый человек, хирург божьей милостью и ученый. Набит идеями, тонкий изворотливый либерал. К тому же работоман. Много лет не был в отпуске, семьи нет. В субботу и воскресенье — на работе. Без работы цепенеет, умирает, как рыба без воды, буквально жабрами дергается — задыхается. А схватится за работу — кислород по жилам — оперился, приободрился, настроение отличное. И ничто и никто его не сломит уже. Куда кинет взгляд — там и розы цветут.
Вот этого человека заметили наверху, вырвали его с корнем, вернее, с креслом, из родного онкологического института и поставили во главе огромной больницы. В центр распада.
Ну ладно. Допустим, хозяйство он поправит. Но люди, люди больничные: анонимщики, доносчики, правдоискатели. А ведь он мягкий человек. Ломать хребты не умеет. В кабинет, между тем, вваливается пенсионер — председатель МК и с порога уже кричит, что любит правду-матку и всегда будет ее резать в глаза, и по лацкану пиджака уже себя колотит. Правдоматочник… А следом за ним гуськом, косяком и другие пошли, такие же. И плеснули они тут разное из подкорок своих. А еще потом молодой человек спортивного вида (ученый, по-английски читает, модели строит, ЭВМ использует). Только сейчас его совсем другое занимает. Он выявил фальсифицированную электрокардиограмму (так ему, по крайней мере, кажется), и вот он очень просит засадить в тюрьму свою коллегу. Вообще тюремных исков и разговоров очень много. Требуют посадить зав. рентгенологическим отделением за нарушение финансовой дисциплины, или вот зав. отделением пластической хирургии: у нее кольца золотые, голос нахальный, и вообще она чуждая. Еще тут есть клинические алкоголики и морфинисты, но этих немного, они как нацменьшинства — вкраплены в общую массу. А масса бродит и бредит — ищет истину в рабочее время. Заостряет вопросы, находит виновных. Они смело вскрывают, взрывают, рвут, врут. Конечно, друг другу хамят, конечно, подсиживают. А работать когда? Один против всех, все против одного. Такая публика.
Собственно, потому и развалилась больница. Потому рухнули стены и трубы, замкнули сети, провалился паркет и раскололся мрамор. Вечный мрамор затрещал. Ибо — сначала люди, а потом камни. Люди сначала. И значит, никакие ремонты не помогут, пока эти люди — такие. Что же делать? С чего начать? Решили начать с театра.
Пригласили знакомых актеров из театра имени Горького. Рассказали им все: и про анонимки, и про паркет. И попросили воздействовать на этих людей средствами искусства. Имея в виду, что они сидят здесь, в зрительном зале. Показать, опозорить и заклеймить и жалобщиков, и доносчиков, и громогласных хамов, и подпольных шептунов. Каждую тварь в отдельности и разом всех, да так, чтобы весь этот смрад задымил со сцены прямо на зрителей. Такие темы не раз обыгрывались на эстраде, и артистам не пришлось долго копаться в репертуаре. И вот в какой-то Табельный День объявляют традиционный доклад, а после — выступление артистов в порядке культурного отдыха. Отгремел оратор и закруглился. Публика, конечно, не подозревает на местах. Актеры выходят на сцену. Музыкальное сопровождение. Текст! И вот они видят самих себя, со стороны. Вот анонимщик. Никакой он не отважный сигнальщик, не с капитанского мостика через бури и ураганы шлет он свой спасительный сигнал, а просто он — гадина и мразь: «Разводит опиум чернил слюною бешеной собаки…»
И доносчик — тоже тварь. И громогласный хам, и вонючий шептун. Смотрите на сцену, слушайте, узнавайте себя! И что же они — возмутились? Зарычали от боли? Освистали артистов? Нет: они зарыдали! Это правда. И сквозь слезы они говорили: «Почему нам это не показали раньше? С этого надо было начинать!». И в их глазах, огаженных мочой и злобой, вспыхнуло и проросло человеческое…
Потрясенные актеры от такой неслыханной реакции зала почувствовали себя великими. И тогда они стали играть так, как никогда еще не играли. И в зале началось что-то невообразимое. Теперь уже плакали все, и сам устроитель этого спектакля тоже расплакался, хотя ему это было уже ни к чему, да и по натуре он совсем не сентиментален. Актеры за кулисами сказали ему, что они родились, учились, работали и жили ради этого часа. А я, когда мне рассказали эту историю, вспомнил пьесу Е. Шварца «Дракон». Там подлец-бургомистр упрашивает благородного рыцаря Ланцелотта оставить в покое его город и горожан. Бургомистр плох, да ведь и жители не лучше: предатели, ублюдки, конформисты. Бургомистр знает, что говорит; яркими примерами и фактами он доказывает, что они подонки, что души у них собачьи. «Оставь их мне, — просит он Ланцелотта. — Тебе ли, благородному рыцарю, заниматься этой мразью?»
— Нет, — отвечает Ланцелотт. — И все-таки они люди!
Пересказанные здесь сюжеты — не святочные рассказы, а протоколы. Нравоучительная мораль, которая здесь пробивается, не парниковая, она сама выросла, как трава на лугу. Ах, мы совсем не похожи на маленьких гимназисток, с упоением читающих Лидию Черскую. Но что поделаешь, в жизни всегда есть место протоколу, похожему на святочный рассказ, равно как и всегда есть место подвигу…
А почему бы и нет?
Впрочем, эту нашу протокольную мораль не будем нарочито вытаскивать, жевать, тем более навязывать, помятуя, что не спорят о вкусах. И только самую последнюю реплику нужно бы выделить, акцентировать, сделать даже позицией, если достанет сил: и все-таки они люди!
Отсюда исходя рассмотрим личность гражданина Калякина и других.
Гражданин Калякин написал в редакцию журнала «Здоровье» письмо № 98647 и задал ряд вопросов относительно «шишки, расположенной на уровне локтя». Редакция направила письмо в Министерство, Министерство — в облздрав, тот в горздрав, а этот уже ко мне с последним грифом «для исполнения». Сопроводиловка предлагает обследовать больного в онкологическом институте и организовать необходимое лечение по поводу опухоли в области локтя. Выезжаем к нему домой, а его дома нет, оставляем записку с приглашением в диспансер.
На следующий день он приходит с женой. Сам взволнован, взвинчен, жена в слезах. Ночь не спали. У него маленький жировик на передней брюшной стенке «на уровне локтя». Предлагаю операцию — убрать жировик, закрыть вопрос. А жена рыдает:
— Это не он писал, это я писала, это я…
— Ну, пусть вы, какая разница?
— Конечно разница, — она кричит, — за что же ЕГО оперировать?
— Господи, да не путайте вы, не запутывайте.
Объясняю подробно, четко, доброжелательно. Кажется, поняли, вроде успокоились. Удаляю липому, он уходит.
Сажусь писать ответ в горздрав, который дальше отпишет в облздрав, а те — в Министерство, а оттуда уже и в самое «Здоровье» пойдет ответ № 98647. Но, ах, боже мой, не нахожу ни письма заявителя, ни сопроводиловки. Это же скандал! Письма и жалобы трудящихся! Они ж по единой графе идут, в одной рубрике — на контроле, на учете, на подсчете, на конвейере, и еще черт знает на чем. Опять мне голову оторвут. Да куда же они делись, проклятые? Вот же другое письмо № 96850 на месте, лежит в ящике, и сопрово-диловка к нему аккуратно пришлепана, а № 98647 как языком слизнули. Завхоз улышал мои выкрики, вмешался:
— Да вы не волнуйтесь, это письмо жена больного взяла, Вас кто-то из кабинета вызвал срочно, они там одни остались. Она сказала: «Беру письмо, чтоб не думали на нас плохое».
— И утащила письмо?
— Утащила!
— А ты чего смотрел?
— А я думал так и надо…
Опять, значит, к этим авторам надо ехать. А если они письмо порвали? Заставлю новое писать. А сопроводиловку? Черт бы вас забрал, идиотов! Куда же вы пишете на мою голову?!
А вот, кстати, и № 96850 пришла на беседу по вызову. Она интересуется (через Москву!), как я должен ей побыстрее улучшить показатели крови для очередного курса химиотерапии и где купить протез.
Она смущена:
—Это не жалоба, чисто познавательный интерес…
— Так вы бы и спросили у меня. Понимаете, они не могут ответить на сто тысяч вопросов. Спрашивайте меня без канители.
Я говорю: «Комсомольская правда» отвечает сама своим читателям. Знаете, девочки им пишут вроде: «Полюбила мальчика, а он меня нет. Что мне делать?». Или: «Я прихожу домой в 11 часов вечера, а мама разрешает не позже девяти. Кто прав: я или мама?».
Газета на эти вопросы отвечает сама (может быть, потому, что вопросы легкие?).
Так. С этой закончено. Ушла удовлетворенная, и документы в сборе — можно писать ответ в горздрав. Моя исполнительская дисциплина пока на высоте, сроки соблюдены: 10 дней на разбор письма, беседу с заявителем и ответ.
И снова нужно ехать — теперь на дальний поселок (20 км расстояние): письмо опять позвало в дорогу. Жена больного задает вопрос (патетически): «А может ли умереть от рака легкого (в наше время!) человек, который является честным тружеником, рационализатором, имеет такие-то и такие-то заслуги, награды, значки и грамоты?». Письмо совсем не ко мне, адресовано куда-то наверх. Но оттуда, как и всегда, по цепочке: со ступеньки на ступеньку, резолюция на резолюцию, и последним грифом «к исполнителю», с сопроводиловкой и с казенной печатью — ко мне. Надо ехать.
А у меня сидит в кабинете молодая дама-математик, и мы беседуем о математических образах в N-мерном пространстве и о возможной несостоятельности медицинской статистики. И эта дама-математик хочет тоже со мной ехать, потому что у нее, как раз сейчас, психологические искания, и ей нужно посмотреть на больного раком легкого, поговорить с ним, с его женой, и что-то там выяснить для себя запредельное.
Мороз очень сильный, ветер метет редкий снег и серую пыль. Но в машине тепло, мягко, уютно, и хорошо формируются разные образы в этом N-мерном пространстве.
Трасса идет через степь. И здесь машина ломается. Мы выходим на ветер и на мороз. Нитяные носки, легкие полуботинки. Мое личное тепло выдувает сразу. До поселка еще пять километров. И роскошным соблазном — теплый встречный автобус — веселые огни… Назад? В город?
Только мне это нельзя. Мои позиции под обстрелом. Ко мне одного склочника пытаются засунуть, одного анонимщика. Его фамилия Леткин. Мне говорят:
— Штаты у вас не заполнены, мало у вас врачей.
— Да не возьму я его!
— Но почему?
— Склочник он, подлец и анонимщик!
— Не деловой, — говорят, — разговор. Увы, говорят, врачей маловато. Будет больше — лучше будете работать.
— Да не будем!
— Почему?
— Так подлец же!
Усмехнулось начальство (а начальство теперь новое, ушел давно Корабельников, и вовремя, и сел в его кресло один парень из деревни, и тоже скоро сбежал в свою же деревню назад). А нынче на этом стуле Григорий Иванович Лозовой — плотный, коренастый, энергичный в бумаге и арифметик в душе, впрочем, и хороший рентгенолог — так ведь мухи отдельно, а котлеты отдельно… И усмехнулся, значит, Григорий Иванович, и хитро так испытующе мне:
— А вы могли бы это самому Леткину сказать, в лицо?
— Так я и плюнуть ему могу в лицо…
А ночь перед этим была без сна и со скорой помощью (не будет у нас этого склочника! Не будет! Через коронары! Через коронары мои! Не будет!). Столбик Рива-Роччи — 180 на 120, хоть я в миру гипотоник, и мальчику-фельдшеру скорой я сказал:
— Выручи, сбей давление, у меня утром дуэльный разговор в горздраве.
И постарался мальчик, и вышел я хоть и помятый, но тигром. И все наши ждали с замиранием сердца и дождались: пришел я с победой и с веселым стишком, зубоскаля:
К нам хотел засунуть нос
Леткин — гнусный кровосос.
Мы отбили кровососа,
И остался он без носа!
Хватит у нас врачей? Ну, конечно! И не только что работу, а и всю эту хиромантию сделать можем и в срок!
Значит мимо автобуса встречного, по степи (в буран уже!) мы идем с молодой дамой-математичкой, обмерзая и падая, но идем все-таки, чтобы рассказать, нет — чтобы поведать людям: рационализаторы тоже умирают от рака!
Шофер остался под машиной, хочет починить. Он потом заболеет пневмонией, но ему всего двадцать лет, и через две недели он вернется в строй. А мы деревянными ногами уже колесим по поселку, тычемся в темные улицы и не можем найти. Дома без номеров. Черт возьми, всюду и везде цифры, но только не там, где надо, дома же без номеров, мать-вашу, хо-лод-но, замерзаем.
— Ну, ничего, — говорю я математичке, — скоро мы их найдем, и я буду долго-долго объяснять, что рационализаторы тоже смертны. Пока не согреемся, понимаешь?
Прохожие ни черта не знают, они тоже замерзли. В этой ледяной тьме нас ведет инстинкт и догадка. Все же мы находим эту улицу, дом и квартиру. Звоним! Звоним! Звоним! НИКОГО ДОМА НЕТ. Уходить нам отсюда уже нельзя. Мы заиндевели, мои ноги подгибаются, разъезжаются.
- К соседям! — говорю я. — К соседям! Я им расскажу все, что знаю, а они уже расскажут кому надо… кому-нибудь…
И мы заваливаемся в соседнее жилище.
Почему никого нет в искомой нашей квартире и где же больной? (Не умер ли?) А больной в легочном санатории, жена его как раз там сейчас.
Я усаживаюсь в кресло и начинаю свой бесконечный рассказ, но хозяева и так уже все поняли. Они тащат горячий чай, и мы потихоньку отогреваемся — кружка за кружкой… Потом приходит жена больного… Я все повторяю сначала. Мы снова греемся чаем, жизнь возвращается окончательно и торжествует. Могучий теплый автобус весело бежит назад — домой. Ночь проходит хорошо, без происшествий.
А утром раненько вызывают меня к большому начальству, хоть и не медицинскому, но серьезному.
Кстати, начальством я совсем не обижен (в смысле количества): облздрав, горздрав, райздрав, горком (секретари, инструкторы и отдельно — народный контроль), райком (те же подразделения), горисполком, райисполком, финотдел (гор-, рай-), КРУ, онкологический институт (по линии онкологии), областная больница (по линии общелечебной), горком союза медработников (этот сверяет мою профсоюзную жизнь со своими скрижалями). А еще меня сверяют пожарная инспекция, техника безопасности, гражданская оборона, санитарное просвещение, еще постоянные комиссии, санэпидстанция и уйма других, а за ними маячат разные без числа физкультурники, зеленых трав насадители, милиционеры участковые, ревнители эстетики, правдоискатели, общественники и прочая, прочая, прочая — кому не лень.
Итак, вызывают меня поутру раненько, да не к физкультурнику пустяшному, не в котлонадзор какой-нибудь, а к начальству важному и грозному, где и ослушаться-то нельзя. А только слушаю да повинуюсь. И задымились мои отдохнувшие было за ночь коронары, и затарахтело там, за грудиной, и загудело в висках: Леткин!!! Леткин проклятый. Я его сразу вычислил.
У моего начальника тоже есть начальник — в области сидит; а Леткины (сам он хирург, а жена его терапевт) в семью этого областного начальника давно уже втерлись, заботу по мелочи проявляют. Положим, сам Леткин для таких дел слишком уныл, и тоской от него за версту, да жена у него обаятельная мерзавка, без мыла пролезет, наулыбается, наговорит сладенькое, обворожит и наврет. Светская тварь с патокой, и фигура у нее — гладкая, хоть и формы крутые. Оттуда, значит, через эти каналы игра идет. Такие-то кнопки нажаты?
И с этими мыслями я появляюсь перед начальником, который меня вызвал. А тот приветливо очень встречает (и вообще он хорошо ко мне относится, доброжелательно).
— Сигарету? Как дела? Как жизнь? Здоровье? Почему бледный такой?
Я не спрашиваю, почему вызван. Я сразу про Леткина. И почему у меня ночи были бессонные, и почему давление и бледность эта. И как болел раком желудка покойный Аким Каспарович, царство ему небесное, и как мы скрыли от него подлинный диагноз, и срочно кто-то стал под экран, и щелкнули здоровый желудок, и дали старику чужой снимок, а его фамилию подписали, и обманули-таки его, и почти никому ведь об этом не рассказали, но узнали Леткины и примчались на запашок, чтобы устроиться на живое еще место.
— Да вы с ума сошли, — я сказал, — Аким Каспарович на больничном листе, как же на его место принимать?
— Так это же чистая формальность, вы же понимаете. Он же на работу не вернется, вы же понимаете…
— А вы не понимаете, что он догадается? Не смейте даже заикаться, пока человек жив!
Леткин тогда ничего не ответил, но жена его чуть изогнулась и глаза свои огромные серые очарованием наполнила до самых краев — вот прольются, вот прольются, да на меня! И пальчиками нежными, проникновенными плечо мое гладит, поглаживает:
— Что вы, что вы, право, мы же понимаем, мой муж все понимает, все-все. Он такой прекрасный человек, такой порядочный, не потому, что муж, поверьте… поверьте… право.
Она была очаровательна, доброжелательна и прелестна, но только чуточку больше, чем следовало (меры этим людям как раз не хватает).
— Да, да, — сказала она, — разумеется, сейчас об этом говорить нельзя, — она тонко улыбнулась сама себе, как бы отвечая на собственные мысли или даже порывы. — Не время сейчас, не этично… бормотала она задумчиво, а закончила очень, очень, очень искренне, — не сомневайтесь, мы будем молчать, никто ничего не узнает. До свидания.
На следующий день они начали энергичные хлопоты в вышестоящих инстанциях. А еще через день обо всем узнал Аким Каспарович. Он плакал, было тяжелое объяснение, и старик сказал:«3авещаю тебе, чтобы эта гадина не переступила порога нашего диспансера».
Так и получилось тогда. А года через два Леткины повели новую атаку. Они использовали свое знакомство с этим же областным начальником, организовали телефонный звонок в наш горздравотдел, и мне пришлось объясняться с Михаилом Тихоновичем, который Леткина, в общем-то, и отвадил. Казалось, что они уже потеряли интерес к нашему диспансеру, и как-то я уже начал забывать о них. Лишь изредка доходили слухи стороной, что они меня в области порочат и клеймят. Да только я тоже того областного начальника знаю, к которому Леткины вхожи, и начальник этот меня явно уважает, так что — фифти-фифти.
А совсем недавно, перед самым этим вызовом наверх, я встретился с главным врачом больницы, где Леткин работает. И тот сказал:
— Леткин? Мразь, анонимщик, его тут все ненавидят, я его выгоню, сам уйдет, сам заявление напишет. Вот увидишь.
Вот я и увидел. Вот и ночи мои бессонные, вот и кризы мои…
Хозяин слушает внимательно и бесстрастно, профессионально. Похоже, что он дает мне высказаться, выпустить пар из котла. Только и всего? Плохой признак. А вдруг вообще не о том речь? А если вызывали совсем по другому поводу? Хотя вряд ли… С другого конца нужно мне эту тему обжать, терять нечего.
— Ну ладно, — говорю, — а теперь представьте, что все это я выдумал (хоть и можно поверить). Но мы-то его ненавидим. Какой же дурак рвется туда, где его не хотят и не любят? Но у Леткина выхода нет. Его с той работы гонят хворостиной. Ему податься некуда.
Начальник неопределенно молчит, и я выкладываю последний довод.
— Представьте себе: два хирурга, которые ненавидят друг
друга, оперируют одного больного. Вы бы хотели быть на операционном столе в такой ситуации? Нельзя мне оперировать с Леткиным!
— Леткин, Леткин, — добродушно соглашается мой собеседник. Он берет узкую ленту телефонограммы, одевает очки, сверяется. — Вот именно, Леткин… Так вот, надо, значит, этого самого Леткина тебе на работу брать.
Аах-аххх, разбилась лодка моя… Это уже не потяну. Возраст не тот. Уходить надо. С областным начальством спорить нельзя, гибель. С Леткиным оставаться невыносимо, мучительно и позорно, а работы все равно не будет: на многие годы склоки, битвы, анонимки, провокации. Людмила Ивановна рядом с этим Леткиным просто голубица, анге-лочек сахарный, крылышки восковые… Ах, тяжко, ах тяжко сразу жизнь порвать! Люди мои диспансерские уже мне родные, близкие, в глазах ответы, понимание, и фрески на стенах тоже мои, операционная — мой храм на крови, инфузии эндолимфатические, аутогемохимиотерапия, локальная гипертермия — все мое.
Вот бегает по двору на полставки автоклавщиком наше чудо — Витька Лопарев. Рак в прямой кишке ему вылечили без операции (он отказался оперироваться). С ним же и для него же монтировали кое-какие приспособления, и вместе ошиблись, и он едва не погиб от кровотечения, и хотел я уже это дело бросить, оставить совсем, да он уговорил меня: все равно, дескать, умирать буду, на операцию не дамся. И доделали мы этого Витьку с божьей помощью, исчез рак у него в прямой кишке, и областной проктолог подтвердил: да, исчез…
И азарт, и настроение, и всякие там идеи, возгорания, взлеты, апогей — все об стену бабах! Разом лбом! Конец! Разбилась лодка моя… Обмяк я, обвис, охолодел. И только мыслишка еще живая, как мышь в лабиринте, мечется — тычется: ВЫХОД?! ВЫХОД?! ВЫХОД?!
Мой собеседник чуть наклонился ко мне. Он эту мышку и все прочее увидел, сжалился и подсказал доверительно: «А ты в Область поезжай, сам поговори с НИМ, переубеди. Попробуй… Правда, ОН своих решений обычно не меняет. Н-да… Все же попробуй… Но только сегодня. Завтра в 9.00 я буду ему докладывать исход этого дела».
Я вышел из Белого Дома ватными ногами и сразу увидел Леткину. Она злорадно улыбнулась и торжествующе прошла мимо, не поздоровалась.
Здорово они меня. И так просто.
Иду за машиной, еду в область. Надо найти начальника (а у него сто дорог), не обязательно же ему в кабинете. А секретарша допустит ли? (День не приемный!) А САМ не попрет ли меня с порога? (Решения же он не меняет!). Нет, нет, надо оглянуться по местности, шансики хоть какие словить, козыри — пусть и слабенькие. Торопиться надо, надо! Но не так, чтобы на минуты, больно уж я голенький, никудышненький. Проситель затравленный — в этаких-то коридорах. Хотя нет, почему же. Он знает меня. Сам когда-то ко мне даже обращался, а потом и выручил меня со своей вышки, вообще благоволит. Но это было давно. А Леткины — свежие друзья — втерлись. Но главное, он уже сказал свое слово. Менять им не солидно. Проиграю, Боже, ах, как проиграю! Чем усилить мою позицию, утяжелить? Только сейчас, немедленно: время, ах, время!
Бешено мечется в лабиринте мышка: ни усталости, ни боли, ни даже страха. Сердце стучит надежно и сильно. Адреналин — в кровь, сахар — в мочу, сейчас все — на расход! Искать, считать варианты, быстро, быстро, быстро. Если ничего не найду — поеду в область почти голеньким. Так! Есть фигура (фигурка!) на этой доске. Егерь, один дед. Собственно, это прозвище ему — Дед. Начальника знает по рыбалке и по охоте. Зайцев стреляли и жарили. Уха тоже. И разное. Звоню: Дед уехал куда-то на мельницу, но в городе! Искать Деда (терять время!) или ехать в область голеньким? Мышка, мышка моя! Де-де-де-да ис-кать — это зубы передние сами выбивают, выстукивают. День потеряю, но с дедом вечером на квартиру к Нему (Дед вхож!). А время пока уходит, и надежда моя подспудно тает. И тяжело — страшно. Это еще в самом начале было немыслимо бросить свое детище, когда и людей не было, и ремонт был в разгаре. И тогда мне обещанную квартиру не дали. Оскорбился я, возмутился и распрощался с ними в сердце своем. Но только и тогда трубы мною уложенные оплели меня, радиаторы на горбу своем принесенные не отпустили. Нельзя было уходить даже тогда. А сейчас?!! И мышка подхлестнутая снова по лабиринту:
— Не ошибиться!!! Не пропустить!!! Не ошибиться!!! Не пропустить!!!
Дед встретил меня уверенно и лихо:
— Да я с НИМ запросто, как с тобой. Корешуем. Понял?
(Хорошо бы, хорошо бы, да Дед хвастун!)
А тот продолжает:
— Меня чины его не касаются (по-русски он сказал, покрепче), я с ним водку пью, как с тобой. Понял?
(Хорошо бы, хорошо бы… да вот…)
— Дело сладим просто, — сказал Дед, — это мы быстро. Хорошо ко мне догадался, я только и могу.
Перегибает, заливает, зря это я, кажется… Ошибка?! Но теперь уже и выбора нет: рабочий день закончился. Остался один этот вечер.
— А мы сейчас, — грохочет Дед, — поедем к его сыну, возьмем его в два счета, и — айда в область, к папочке в гости!
— А сын поедет? Согласится?
— То ись как это может не согласиться? Я скажу — давай,
подымайся по быстрому. Он меня слушает. А как же?
(Заливает, ох, заливает.)
Время уходит. Вечер короткий, ночью к нему не придешь. Нужно еще доехать до этого сына, и еще добраться до области, и как раз успеть поговорить (вроде нас ждут)… Но в путь! В путь! Едем. Приехали.
Роскошная громадная квартира его сына. Уютно и монументально: ковры, мягкая мебель, высоченные потолки, воздушные просторы и медные львы (вместо дверных ручек) с начищенными мордами и тяжелой гривой. Дед мажорно приветствует хозяина и хозяйку, вопрошает здоровье, заигрывает с маленькой их дочкой, сюсюкает, погружается в игрушки и быстро откатывается с дитем куда-то вбок. Хозяева улыбаются растерянно и чуть натянуто.
— Да вот — мы с Дедом и я… — мой голос подрагивает, говорю запинаясь. — Дед, Дед, объясни, скажи!
— Ого-го-го, — орет дед на всю эту кубатуру, — какие игрушки у нашей девочки. Вот это паровозик! Вот это да!
Мы смотрим на него вопросительно.
— А дедушку любишь? — интересуется Дед.
— Любит, любит, — грохочет он в нашу сторону.
— А за дедушкой соскучилась? Соскучилась, соскучилась, — сообщает Дед.
Девчонка уже расшалилась, она хватает его за указательный палец и тянет за собой. Весело и шумно, с прибаутками и шутками, с паровозиками и куколками, смешно подпрыгивая и пританцовывая, они покидают эту комнату, чтобы уже не вернуться до самого конца разговора.
Еще один проигрыш — в таком цейтноте…
Последний шанс, последний шансик. Я усаживаюсь в мягкое кресло, специально изогнутое по контуру моего (и любого!) зада, тело расслабляется и не мешает голове. Ах, вся надежда теперь на голову — я должен (обязательно! обязательно! непременно!) я должен их убедить! Но и это еще не все: сумеют ли они убедить ТОГО? И потом — когда? Уже вечер, ах, проклятье, уже вечер и ни-че-го еще не сделано, даже еще не начато. Тысяча зуммеров ревут в моем несчастном нутре. Голоса своего почти не слышу. Надо бы убедительно, спокойно и солидно, но нужный аккорд не берется: струна перетянута. Выдох. Спокойно! Теперь — вдох. Унять зуммеры и дрожание, ослабить струны. И не совсем одинок я в этой комнате. Хозяйку когда-то осматривал, отца ее даже оперировал.
Смотрю на нее. Она очень милая, мягкая, в глазах участие, она пианистка, тонкая натура, она мне симпатизирует, я знаю. Ее муж — молодой электронщик, сухощавый, немногословный, в элегантном спортивном костюме. Ему бы сигарету «Кэмел», коктейль и кубики льда, а тут я на его голову, и Леткин какой-то, интрига, в чем-то нужно переубедить отца… Он слушает невнимательно и с досадой, к тому же периодически звонит телефон, и лазоревые сыщики на экране увлекательно ищут кого-то. Все это я должен преодолеть, пройти, прорваться к нему вовнутрь и взорваться там, и зацепить его как-то на свою сторону. И я говорю, говорю, тараню его в душу, в самую сердцевину, а он сопротивляется — не хочет, уходит, возражает… Хозяйка репликами и жестами помогает мне, но голос ее здесь не решающий. Я меняю тактику:
— Ладно, не будем предрешать, оставим решение в стороне. Пусть ОН только даст мне время, чтоб цейтнота не было, чтобы я успел подъехать и объяснить Ему. Сейчас уже вечер, а завтра в девять…
На такой вариант ЕГО сын соглашается. Он звонит Папе по телефону в область, но Того еще нет дома. Капельки прозрачного пота у меня на лбу, на носу. Звоним Папе на работу. Гудки. Протяжные. Никого.
Хозяин говорит:
— Теперь идите домой. Я сам, если дозвонюсь до отца, сообщу вам его решение.
Все. Нужно вынимать себя из этого уютного гнутого кресла, становиться на ломкие ноги. А завтра в девять…
Никогда он не дозвонится и звонить даже не будет. Телевизор стоит низко напротив глаз, ковер мягкий под ногами, веселая маленькая дочка и миловидная жена, хоть и в домашнем халатике, а все равно с кружевами. Сейчас и след мой простынет.
Прощаюсь, везу Деда домой, а потом — к себе. Звоню Юрию Сергеевичу. Он хватает с полуслова, и сам перезванивает Его сыну. Говорит уже директор института (эти люди уважают должность, титул, вообще иерархию). Еще одна гиречка (ма-а-а-ленькая), на чашу (чашечку) моих весов.
Кажется, я все делал сегодня неправильно. Как в страшном сне, когда нужно быстро двигаться, а невидимые, неведомые силы тягучими киселями куют движения. Я начинаю подозревать, что не поехал в область, подчинившись интуитивному протесту измученного мозга и тела. Маразм! Позор! Казню себя, и горько мне. Тоска давит на коронары, тупая давящая боль за грудиной нарастает потихоньку, но уверенно. Валидол не снимает боль. Да не умирать же из-за этого! И уже ясно — проиграл. Тупым ошалелым мозгом щупаю будущее, ломаным радаром— тьму. Пенсию, кажется, уже заработал (или вот-вот?), но годами еще не вышел. Где-то нужно перекрутиться. А где? Уходить из медицины! Рвать! Мед… пчелы… природа… воздух… Никого их нет… Тишина… Ах, больно рвать по живому. Только и рвется где — так под ложечкой и за грудиной, трудно дышать, и слякоть во рту. А воз — ни с места. Опять толканем с другого бока: книги будут… читать запоем… телефоны замолкнут… ночи тихие… и переводы… Иные всю жизнь так, считается, — работают, еще и престижно. Мед… пчелы… переводы… да хоть сторожем в бане!
Резкий звонок телефона. (Судьба). Трубка в руке толчками ходит, ухо потное, деревянное. Слышу голос Его сына:
— Только что дозвонился Отцу домой. Он сказал — приезжать к нему не надо, говорит, что это вообще его не касается. Отец сказал — передай доктору, я у него в отделе кадров не работаю, и пускай он сам решает и командует. Нужен ему человек — пусть принимает, не нужен — не принимает, его дело. И еще привет ему передай… Все в порядке, поздравляю, — кричит в трубку Прекрасный Электронщик и сам уже радостно хохочет.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги