Длань Одиночества

Глава 4

В холодном доме, обжитом пустотой и пылью, громко тикали часы. Часы, отсчитывающие время с момента неизвестного, никем не замеченного. Металлические удары, которые становились то оглушительными, то едва слышными, никогда не прекращались. Могли быть быстрыми как дробь, а то медленными, как сердцебиение зимующей лягушки.

Не было места в доме, где удалось бы укрыться от этого тиканья. Оно бродило как призрак, проверяя каждый угол, заглядывая в мельчайшую щель. Оно искало слушателя. Своего единственного слушателя.

Максиме поднялась со своего темного трона, — офисного стула с обломанными подлокотниками. Тихо шуршали экраны, мерцающие на стенах комнаты. По полу, влекомый неощутимым сквозняком, метался один единственный пожелтевший тополиный лист. С потолка, оклеенного пустыми засвеченными фотоснимками, навевая тоску, тускло светила лампочка без абажура. Ее безуспешно, с механичностью часов, таранил седой мотылек.

Максиме подошла к окну. Она выглянула наружу, схватившись за решетки длинными смуглыми пальцами. Для этого пришлось встать на цыпочки.

Дом запутался в голых ветвях дряхлого дуба, застывшего посреди скалистого вулканического горба. Кругом, насколько хватало взгляда, лежали во тьме бетонные равнины, заставленные вышками электропередачи. За ними проваливался вниз горизонт. Крохотная планета дрейфовала в космосе, не приближаясь к звездам.

Снаружи подул ледяной ветер. Дом заскрипел высохшей скорлупой, ему вторили серые от старости сучья. Часы мгновенно взбесились. Они принялись лязгать, как заводские молоты, чтобы заглушить посторонние звуки. Максиме отошла от окна и схватилась за голову. Когда она уходила слишком далеко от своего дома, часы начинали громыхать с тяжестью сталкивающихся континентов. Чем дальше, тем громче. Тиканье никогда не прекращалось. К нему невозможно было привыкнуть.

Проклятый Девел. Он притащил эти часы. И приказал им мучить Максиме, чтобы удержать на месте. Настроил их так, чтобы они всегда звали ослушницу назад, не давая уходить от дома слишком далеко. Они были неразрушимы. Пока что.

Из комнаты наружу вело несколько дверей. Прижавшись к ним щекой, можно было услышать гомон множества людей. Однако за ними всегда оказывались пустые подъезды и затхлые коридоры. Держась за голову, Максиме использовала вторую дверь справа, чтобы попасть в крохотную прихожую, где на длинной вешалке с двенадцатью крючками, висели потертые плащи. Это было самое угрюмое место в доме. Пол был каменным, влажным, по нему осторожно шмыгали серые пятна. С потолка капало, тьма сонно шевелилась в углах. Оплывшие свечи шипели как змеи, ютясь где попало. Сверху спускалась неровная лестница с покосившимися ступенями. Там был чердак, занятый тошнотворным страхом.

Великий и ужасный Пророк негативных страстей отворила тяжеленную железную дверь. Снаружи было морозно. Максиме спустилась вниз по лестнице, прибитой к стволу дерева, и ступила на шершавую вулканическую породу. Часы все время окликали ее. Громче и громче. В неумолимом «тик» и неизбывном «так», слышалась ревность, злоба и садизм.

Максиме вышла на бетонную равнину. Лес металлических башен искрил наверху. Под ногами лежала асфальтовая дорога, припорошенная снегом. Она вела к Интеллектуальному. Месту, которое Максиме ненавидела даже сильнее тиканья. Там ее хладнокровно скормили Одиночеству, не зная, к чему это приведет в итоге. Позитив не верил, что его могут призвать к ответу. Не предполагал, что правосудие может обернуться против него. Ведь быть извечно правыми, это привилегия светлых сущностей.

Но Девел был не прав, когда воспользовался ее отчаяньем. Он был не прав, когда не сказал ей, насколько это будет болезненно. Хотя, будем справедливы в ответ: передать такое на словах невозможно.

Все знакомы с Одиночеством. Боги разбивали себя вдребезги, чтобы вечная жизнь не превратилась в вечное заключение внутри себя. А ведь они могли добиться взаимности от целых народов. Их любили и почитали, как того же Девела, но холодные пальцы, стоящего позади монстра, всегда стискивали плечо. Вопли тысяч молитв, не могли заглушить шепот покалывающий затылок. Что тогда говорить о маленьких теплых скорлупках, называемых людьми?

Максиме была знакома с Любовью. Они часто беседовали где-нибудь на нейтральной территории о том, как их сущности связаны друг с другом. Любовь говорила о том, что достаточно ее одной, чтобы прогнать большую часть Одиночества. Максиме не спорила. Ей достаточно было обратить внимание на формулировку. «Большая часть» А что делать с оставшейся? Что делать с признаками десинхронизации? Ссорами? Насилием? Расхождением интересов? Изменами?

— Оно становится только сильнее после этих недолгих катарсисов.

Любовь это не интересовало. Главное, говорило она, это расцвет, первые, изумительные порывы. Ради них и затевается вся эта беспокойная возня. А потом наступает привыкание. Это неизбежно, — признавала Любовь.

— Даже во время своей ложной эйфории, они не забывают. Сколько унизительных вопросов и подозрений, опасений, недоверия. Ты любишь меня? Сильно? А как сильно? Это похоже на трагедии случайных чисел.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — томно шептала Любовь на ухо Максиме. — Единственное лекарство от него, это полная гармония страстей. Но это случается так редко. Невыносимо, оскорбительно редко! Тебя послушать, так люди должны большую часть жизни проводить за тщательным анализом себе подобных, чтобы выяснить, кто подходит им согласно какому-то несуществующему уравнению.

— Я вовсе не это хочу сказать. Я хочу сказать, что от него нет спасения. У меня нет спасения. Есть только один шанс. Один шанс, против тьмы неудач.

Дорога вскоре привела Максиме в другой виток воображения. Посреди белого песка, белых костей и белого сияния, остановилось она возле разбитого корабля, наполовину проглоченного барханом. Вскарабкалась на него и принялась ждать. Оглушающая жара плавила воздух: громоподобное тиканье взбалтывала ее как цемент. Солнце, застывшее на выцветшем небе, едва заметно мигало.

— Я слышу. Слышу.

Из-за бархана показалась Жесткость. Грузно ступая, она избавлялась от ненужных пластин, пока не стала тонкой яростной фигурой, открытой раной на фоне пустыни.

Максиме наблюдала за тем, как белое становиться черным, бурым и кроваво-красным. Армия негативных сущностей наступала со всех сторон, поднимая самумы. Они пришли сюда услышать слово Пророка Объединения. Они всегда приходили, стоило Максиме покинуть свою уединённую планету.

— Он привел жертву, — сказала Жестокость.

Максиме улыбнулась.

— Понятно. Неужели прошло уже тридцать лет? Хорошо, что мы здесь не стареем. А что сам Девел?

— Скоро он будет ваш.

Монотонный гул нарастал вокруг, это роились злобные замыслы. Они жужжали как трупные мухи, застя сияние белого солнца. Песок взмок и разбух от кровавой слизи. Максиме глядела на сливающиеся ряды своей армии. Жуткое, изощренное зло полностью покрыло бесконечные барханы. Рев становился оглушающим, тиканье рассекало его. Образы-гиганты шагали вперед по остановившемуся войску, давя и проглатывая меньших. То и дело вспыхивала грызня и яростные бурления за право оказаться ближе к Пророку. Накапливающаяся энергия рыжими молниями била в небо, заплывающее мелкими страстями. Столпы света истончались и дробились, сумрак расползался как холодная влага.

Это происходило долго, настолько велика была масса негатива. Максиме ждала, хотя часы звали ее.

Силы, которая скопилась в этой погибающей реальности, хватило бы для того чтобы выжечь, разрушить сознания миллионов людей. Но условные числа не интересовали Максиме.

Когда время пришло и вокруг корабля не осталось белого песка, пророк сказала:

— Замолчите.

Почти однородная масса, раздираемая взрывами негатива, полыхающая километровыми разрядами зла, замерла. Ее обезличенный вой, стенания, вопли и угрозы, злорадный смех и звериный рев, затихли, всосались обратно в черный океан.

Максиме ловко вскарабкалась на мачту. Рука Одиночества помогала ей двигаться со скоростью ящерицы. Держась за верхушку, пророк отклонилась вбок и негромко заговорила:

— Я приняла решение. Мы уничтожим Многомирье.

Тьма согласно взвыла.

— Я бродила по нему достаточно долго, — продолжала Максиме. — Так долго, что мне успели привести замену. И могу сказать точно, другого выхода у нас нет. Никак иначе не закончить войну, которую начали люди. Окрасив вас в темные цвета, они обрекли на страдание бесчисленные множество сущностей. Вы, называемый злом, гонимые, порицаемые, какой был у вас выбор? Человек взял у Многомирья чистую энергию страсти и осквернил ее ненавистью, жадностью, бессердечием. Он вернул вас сюда, под презрительные взгляды позитива и сказал: будьте вы прокляты.

Тьма бесновалась, разделяя эти слова.

— Но теперь довольно. Я обладаю силой, которая разобьет цепи вашего старшего брата. Сильнейшую негативную сущность. Он поможет нам пройтись по всему Многомирью в очистительном походе. Ошибка, допущенная давным-давно, будет исправлена. Материи и Многомирью нельзя было встречаться. Мы уничтожим связь между нашими реальностями и вернемся к спокойному существованию. Ваш дом со временем снова станет круговоротом нейтральной энергии, а наш — перестанет страдать от страстей.

— Да, — ревел темный океан. — Да, Пророк! Говори так!

— Я обладаю силой, — повторила Максиме. — А враги наши, наоборот, слабеют. Скоро Девел, лицемер, шут, служанка светлых сил, обратится в Террор. Он уже на грани. Негативная половина его сущности знает о моих планах и поддерживает их. Террор поможет мне избавиться от часов, и я вольна буду дойти с вами до самого конца. До нашего общего спасения!

— Сделай нас единым, Пророк! Сделай нас единым!

Максиме еще долго говорила, объясняя, как именно будет захвачено Многомирье. Время шло. Так же долго необозримая армия покидала оскверненную реальность. Пустыня превратилась в гниющее болото, источающее смрад и миазмы болезней. Солнце потускнело и покрылось бурыми пятнами. Небо растрескалось и осыпалось.

Жестокость ушла, чтобы вести свою часть негатива на ничего не подозревающие миры. Пророк сидела на корме и ждала. Она чувствовала опустошенность и старую боль, возвращающуюся на свое привычное место: в ороговевшую рану-колодец на груди, все еще кровоточащую и чувствительную. Одиночество не терпело пренебрежительного отношения. Стоило Максиме отвлечься, боль пряталась и ждала. Она злилась и копила силы. А потом выползала обратно, словно щупальца из-под камней.

Осколки неба шумно разбрызгивали густеющую жижу. Она бурлила, шипя и испаряясь.

Через некоторое время к Максиме явился последний гость. Гостья.

— Какой чудесный здесь пейзаж!

— Да. Здравствуй, Ложь.

Миссионер и его проводники остановились там, где Путь перешел из асфальта в грунтовую дорогу. По бокам от нее высились гигантские освежители воздуха в форме елок. Свернутые из газет и журналов березы. Согнувшиеся под собственным весом салфеточные клены. Это был лес, уходящий куда-то в другой мир. Тихий и неприветливый. В нем росли уродливые искусственные подсолнухи, множество парафиновых грибов и ярко цветущих табличек с надписями: «дайте лесу шанс!», «переработка, не уничтожение!», «люди — часть природы», «пожалуйста, найдите компромисс!».

Еще здесь бродили освежёванные звери. Куницы без шкур, нагие соболи, раздетые ласки. Кролики, норки, медведи, волки, олени, и даже ежи. По одному, реже по двое, они, тощие, больные и невероятно изможденные, подходили к деревьям и начинали лепить на них свежие обрывки журналов, исписанные листы, бланки, рекламные афиши. Многих не было видно из-под мешков, наполненных тысячами мелких листовок с рекламой паршивой бижутерии. Наблюдая за ними, Никас понял, что звери пытаются восстановить из бумаги деревья. Они облизывали листки, жевали их и клеили к давно начатым стволам из папье-маше.

Атмосфера была сухая и безнадежная, давно осевшая на картонные деревья, погасшая среди оплывающих грибов. Альфа нехотя объяснил, что это злобно-ироничная концепция угнетенной природы.

— Это гротеск, — мрачно сказал он. — Но каждый гротеск, в свою очередь, просто преувеличенная правда.

Под одной из целлюлозных елок герой предложил разбить лагерь. Девелу было все равно. Он скрылся за освежителями воздуха. Вскоре к обочине, занятой путешественниками, подкатил фургон срочной доставки. Из него в Никаса швырнули тюком со спальным мешком.

У Альфы все было свое. Неистощимая серебряная фляга с черепами, из которой он выкачивал гектолитры неопознанной сивухи. Это все, что на первый взгляд, нужно было прима-образу для сохранения концептуальной стабильности.

Вместе с неприятно изменившимся бородатым Альфой, Никас набрал охапку пестрого глянца и развел костер. Человек глядел, как вокруг огня собираются озябшие звери, и слушал, как его телохранитель урчит горлышком фляги.

— Ну, так как же тебя угораздило получить билет в один конец? — спросил Альфа, на минуту утолив жажду. — По-моему у меня есть шанс посмеяться от души. А, Никас?

— Я просто оказался не в том месте и не в то время.

— Знакомая ситуация. Одна из платиновых схем любой истории. Ничего постыдного в ней нет. Ты знаешь Темную Иронию?

— Думаю…

— Не важно. Просто знай, что она существует. Они с Девелом близко знакомы. Имеют множество… Точек соприкосновения. Она настолько сильна, что часто вмешивается в дела Материи. Не думай, что игра всегда идет в одни ворота. Наши реальности толкают друг друга постоянно.

— То есть, она могла быть виновата в том, что я здесь очутился?

Альфа пьяно замычал.

— Виновата? Или благодаря Темной Иронии ты здесь очутился? Не знаю. Она никогда и никого не посвящала в свои планы.

Они помолчали.

— Наверное, здорово быть воплощением неординарности? — спросил Никас, что бы хоть что-то сказать.

Альфа побледнел. Потом оскалился. И не произнес ни слова. Только выщелкнул из подмышки новую сигарету и угрюмо закурил, сооружая из дыма удивительные сцены.

Никас решил больше не болтать.

— А кем ты был в Материи? — вдруг спросил прим.

Это был неожиданный вопрос, но человек не стал мяться и раздумывать.

— Да уж, был, это точно. Я работал журналистом.

— Писульки? — с вызовом уточнил Альфа.

— Да. Еще фотографии.

Следующий вопрос был еще более неожиданным.

— А ты когда-нибудь входил в дверной проем?

Никас нахмурился и приоткрыл рот, но Альфа быстро его перебил:

— Не торопись отвечать. Я-то знаю, что да. Да! Нихрена тебе меня не понять! Да, ты выходил. Спокойно, расслабленно, входил и выходил. Но это все херня. Самое главное — процесс. Переход из одной точки в другую. Медленный, плавный, никем, стрелять, не спровоцированный. Только твой. Переход. Озвездительно кайфовый.

Журналист посмотрел на него как на идиота.

— Ты думаешь, я порю чушь, да? — спросил проницательный Альфа. — Ладно, хрен с тобой, забудь, что я сказал.

Никас пожал плечами и не стал требовать разъяснений. Однако когда прим порядком надрался, Аркас услышал всхлипывания. Мрачный мастер стали и пороха ныл в бороду. Тут-то он разговорился снова.

— Все думают, что это так просто, — бормотал Альфа. — Берешь, значит, и… Я защитник Многомирья. Я, стрелять, непобедимая сущность. В моей природе непоколебимая стойкость и уверенность. Но я ни в чем не уверен!.. Я повторяющаяся неповторимость. Пародия на пародию, на пародию, на пародию… Как может быть существо, без своего угла, хоть в чем-то быть уверено? Я обречен на постоянные скитания! Это… Берешь, значит, и не даешь накалу крутости упасть! Ты знаешь, Никас, как это сложно? Постоянно выпрыгивать в окно? Или, в лучшем случае, выбивать дверь ногой. Влетать в нее плечом. Или получив по зубам. Убегая от кого-то или кого-то преследуя. Я хочу хоть раз выйти в дверь. Я пытаюсь сказать… Ну они ведь для этого и сделаны, что бы в них выходили. Это вроде фигня, но в этой… Я долго думал и я уверен: в этой мелочи сосредоточена вся безысходность моего положения.

Образ сгорбился и замолчал, обрюзгнув как скисший бродяга.

— Не смотри на меня так!

Никас нерешительно оглянулся назад, но Девела не было видно. Он засел где-то в благоухающей чащобе.

— Ты думаешь, я тряпка?! Я тебя насквозь вижу!

— Нет, нет, — серьёзно ответил журналист. — Мужские слезы — признак здорового отношения к себе. Нельзя все держать в себе. Говорят, это провоцирует инсульты.

Альфа закрыл лицо руками.

— Мне ведь нельзя… — прошептал он.

— Может тебе уже хватит? — спросил Никас ненавязчиво. — Вдруг Девел…

— Мне запрещено выражать свои чувства, — продолжал Альфа, не обращая внимания. — Это сейчас я ною. Знаешь, почему? Потому что Клейтон, стрелять, сбежал. И прихватил с собой несколько образов. Несколько десятков образов. Может быть сотен. Я точно не знаю. Пускай Многомирье сейчас тормошит его. Если кому-нибудь из людей придет в голову помечтать о таком как я, то вот… Вот… Вот оно — Клейтон к вашим услугам, дамы и господа.

Альфа дернулся как укушенный.

— Никас, — шепнул он. — Иди сюда. Между нами Никас.

И подскочил сам, чуть не завалившись на бок. Жесткая борода коснулась плеча. Пахнуло алкогольным духом.

— Между нами Никас…

— Э-э-э.

— …есть понимание. Ты нормальный парень. Видел бы ты этих. Как ты сказал, агнцев? Ага, точно. Слова от них, стрелять, не добьешься. Так вот Никас, между нами: мы все рабы Многомирья. Людям нужны только наши лучшие качества. Только то, что лежит на поверхности. А если Многомирье что-то не устраивает, оно шлет нас ко всем хорошим! Многие думают, что негатив на самом деле просто хочет, чтобы все это закончилось. Разрушить связь с материей. И даже я. Только тихо!

— Я понимаю, — заверил его Аркас.

— Между нами. Только между нами.

Повторяя это, Альфа задом, как рак-отшельник пятился от Никаса на четвереньках. Из разбившегося звездолета, что лежал неподалеку, за этой сценой наблюдал унылый синелицый гуманоид. Когда Альфа начал отдирать от его собственности лист серебристого металла, неудачливый пилот что-то залопотал. Прима-образ это не остановило. Он раскурочил крыло машины и лег спать, накрывшись тем, что удалось оторвать.

И захрапел. Как дизель.

Борода Альфы отросла еще больше, в ней появились гильзы и колючая проволока. Из носа торчала тлеющая сигарета. Спал он с открытыми глазами и кинжалом в зубах. Время от времени начиная что-то рычать, скрежеща клыками по булатной стали. В такие моменты из прима-образа несмело пытались вырваться меньшие сущности.

Сама потребность во сне после излияний ему была передана от Оригинального образа человека обыкновенного, хотя сам Альфа заявил, что в нем течет причинно-следственная кровь оригинальных идей цикличности. Никас ему не верил. Особенно сейчас. Кино- и книжные герои столько не спали. Обычно им хватало несколько минут.

Аркас заворочался. Хотя спать было тоже не обязательно, журналист чувствовал необходимость на время отвлечься от происходящего.

Гремящая носоглотка Альфы окончательно убедила его в том, что романтическая сторона остросюжетного рыцарства сильно приукрашена. Созданный самыми претенциозными, вылизанными и моноскопическими представлениями людей о хромовой крутости, Альфа оказался в непростом положении. Закон концентрации потянул его в другую сторону с силой многих оборотных сторон крутости. Ведь концентрация руководствовалась не только мнением творца, но и формальной логикой.

Никому дела нет до того, как должен пахнуть персонаж все свое свободное время проводящий под тупым углом к бутылке. Свободное время от стрельбы по подвижным целям, секса в полевых условиях и избегания наполненных ванн. Насквозь пропитанный табаком.

Никас Аркас вам ответит, как: очень плохо.

Кроме того, у половины сожранных Альфой образов было сложное детство, страшные предчувствия, брошенные родственники и как минимум одна трагедия с невинно убиенным.

Удивительно, но журналист заметил все это (даже запах) отнюдь не сразу. Очарование Альфы некоторое время действовало на него. Однако после первых же бесноватых воплей про какие-то невыполненные обещания и несчастную Люси, Никас начал понимать, что ему придется столкнуться с тем, что никто до него не видел. Результатом плохой инженерии популярных идей.

Аркас лежал в полудреме, чувствуя присутствие Девела. Он был словно работающий без звука телевизор. Едва слышно шуршали лысые косули, разматывающие на очередное лжедерево рулон подмокших бумажных полотенец.

Если негатив по своей сути жертва и чернота его — только атрибут, ярлык навешанный людьми, то где взять мотивацию сражаться с ним? — думал Никас. Вот странно. Он никогда не задумывался о том, что все плохое — считается таковым только с точки зрения людей. С точки зрения страстей — это просто еще одно их состояние. Мы навязываем им гражданскую войну. И они отвечают нам тем же. Нейтральные страсти попадают к нам в сознание уже с примесью негатива. Реже позитива. Это, если я правильно все понял. Проводники мои действительно не сильны в лекциях. Да и как им объяснять, если для них это все на уровне инстинктов, элементарных вещей. Как будет человек объяснять, почему смотрит на закат и чувствует умиротворение?

Для нас же все еще проще, что вовсе не странно для мешков стабильного, предсказуемого мяса. Добро и зло, это просто два режима: боль есть, боли нет. И вот из-за этого животного нежелания чувствовать боль, мы огораживаем себя армией негатива, который символизирует какие-то состояния, когда нам больно и помогает избегать этого. Например, мы знаем, что жестокость — это плохо. Она ведет к насилию. К боли. В то же время, если б мы не испытывали страстей, жестокость была бы просто манерой поведения, вполне разумной, так как помогала бы проявляющему жестокость самому не становится жертвой.

Без страстей, мы бы стали практичными, хладнокровными машинами. Однако, стало бы нам от этого лучше? И стало бы лучше страстям без их индивидуальности, подаренной людьми?

Наверное, это и есть самый главный вопрос, и сам я на него не отвечу.

Никас, вроде бы, начал засыпать, но…

— Вернись. Я ли тебя не любил. Клейтон.

Журналист проснулся окончательно.

— Я - лярва, — произнесла Френ, погладив его по голове, — но если спросить меня, то лучше бы нам вернуться домой, любимый.

Она залезла в мешок, прижавшись как верная жена.

— Знать бы как, — откликнулся Никас. — И вообще, стоит ли?

— О чем это ты говоришь?

— А куда мне, стрелять, возвращаться? Работу я потерял, друзей распугал. Все меня считали тронутым, относились как к раненой кобыле. Я, может быть, и нашел бы работу. Но такую, что нам бы пришлось съехать с квартиры. И найти комнату.

Френ фыркнула.

— Знаешь, — сказала она со вздохом. — Все было бы гораздо проще, если б ты никогда не выходил с балкона.

Аркасу эта мысль показалась необычной, но он ничего не сказал.

Они занялись сексом, от которого у Аркаса одновременно расслаблялись все мышцы, и начинала болеть голова. Теперь-то он точно знал, что делает совсем не то, что должно происходить между мужчиной и женщиной. Это было настолько же противоестественно, сколь необъяснимо. Он входил не в женское лоно, а какую-то сосущую пасть, которая тянула и тянула жизненные силы. Он никогда не видел Френ полностью обнаженной. И не хотел.

Затем они лежали, выдохшиеся, не счастливые, но спокойные.

— Как же он храпит! — воскликнула Френ, имея в виду, конечно, Альфу. — Надо дать ему по носу.

Никас ничего не имел против такого поворота, но Альфа, как истинный сорвиголова почуял опасность и завернулся в свое сверхпрочное одеяло с головой. Его храп приглушила образовавшаяся труба. Никас поглядел на этот непростой фокус, приподнявшись на локте, а потом тоскливо зевнул, и тоже убрался в спальный мешок.

Засыпая, он глядел на синелицого инопланетянина. Тот беспомощно обретался в своей закупоренной кабине, коротая бесконечность за протиркой панели управления. Никасу хотелось помочь ему, но Альфа сразу предупредил, что так он уничтожит беднягу. Отвратит природу. Некоторые образы должны сохранять статичность, потому что так решил их создатель…

— Создатель, не обижай идеи, — пробормотал Никас, задремывая как сова. — Ай!

Что-то цапнуло его прямо сквозь мешок, и теперь летало рядом, басовито жужжа. Это была большая сущность мухи, со шпорами на лапках и хоботком похожим на зубастый сифон. Френ сразу же прогнала ее, но Никас понял, что поспать ему не удастся. Его снова захватило ностальгическое беспокойство и желание что-нибудь сделать.

Что-нибудь.

Скорее всего, в дальнейших событиях свою роль сполна отыграл тот факт, что Никас был укушен той самой Мухой, которая толкает людей на странные поступки.

Моргая отекшими веками, Никас сидел у костра и глядел в пустоту, муссируя слабую надежду на то, что, быть может, ему удастся представить свою дверь в мельчайших подробностях. Он старался выскрести из памяти все детали, вплоть до мельчайших. Аркас испытал истинное удовольствие, когда сумел припомнить, что на ней была царапина от ножки неустановленного предмета мебели, который волокли в соседнюю квартиру. Очевидно, это было что-то с острозаточенными ножками.

Но даже это воспоминание оказалось бесполезным. Дверь не появлялась.

Из чащи доносился голос Девела. Он с кем-то негромко беседовал. Никаса это на минуту заинтересовало. Потом он начал злиться на крупную дрожь, которая трясла его за плечи, и позабыл обо всем на свете. Аркас чувствовал себя рекрутом, только что и навсегда уставшим от армии. В продуваемом сквозняками космосе опять происходили какие-то катаклизмы, и журналисту то и дело приходилось закрываться локтем от вспышек сверхновых. Из далекой, крайне далекой галактики постоянно слышались комариные писки лазеров и взрывы. В довершение всего, пошел метеоритный дождь. Никас накрылся расстегнутым спальным мешком, чтобы его не намочило расплавленной породой, и приютил на коленях Френ.

Вместо, собственно, метеоритов, падали крохотные звездочки. Хрустально позвякивая, они бились в настил пластмассовой хвои и распугивали безволосых шиншилл.

Журналист услышал жалобный писк. Он поискал глазами какого-нибудь поранившегося ежа, но с беспокойством понял, что это стонет инопланетянин. Он безвольно рыдал в своей кабине, скользя пальцами по стеклу.

Никас, сострадая несчастному узнику, следил за ним, пока кабина не запотела изнутри.

— Ну, хватит, — сказал он сам себе. — Мало ли что там думал его автор. Это же садизм. Надо выпустить беднягу. Хуже ему точно не будет.

Он сказал это достаточно громко, чтобы слова могли быть случайно услышаны. Но Альфа продолжал рычать и всхлипывать, перемежая невнятные откровения с невнятными же обещаниями. Девел смолк. Никас попытался высмотреть его в чаще, но разглядел только какую-то угрожающе темную фигуру, которая медленно шевелилась в редких просветах.

Он заметил, что животные исчезли, побросав охапки бумаги. Лес омрачился еще больше. Огонь погас, подсолнухи сникли, цветы съежились.

— Не нравится мне это, — поделилась Френ, вцепившись ногтями в колени Никаса. — Может нам просто посидеть, пока этот дурак не проснется?

— Глупости, — возразил журналист не так уверенно, как ему хотелось бы. — Я здесь не пленник, делаю, что хочу. Точнее, то, что считаю нужным.

Он встал и пошел к звездолету.

— Я здесь посол мира Материи и несу на себе величайшую ответственность за моральный облик нашей реальности…

— Вот именно, — буркнула лярва. — Может не надо ничего трогать?

— Ушам своим не верю, — откликнулся Никас. — И кто это говорит? Как насчет моих колес, Френ?! Как насчет моих чертовых колес?!

— Это совсем-совсем другое! Все что мне нужно было сделать, это залезть под кресло и подождать, пока ты остынешь! Откуда нам знать, что случиться, если мы его выпустим?

Для Никаса это был очень неловкий момент. Тот самый момент, когда энергетическая пиявка проявляет больше благоразумия, чем ты. Но его словно что-то толкало в спину. Маленькое «а что, если», вдруг превратилось в решительно настроенное «я должен это увидеть!».

Скользя подошвами лакированных ботинок, он взобрался на крыло звездолета и приставными шагами подобрался к кабине. Через запотевшее стекло ничего не было видно. Писк не прекращался.

— Не бойся, — сказал Никас. — Сейчас я освобожу тебя!

За его спиной зрело темное зерно какой-то чудовищной силы. Никас ничего не замечал. Одержимый своим благородным порывом, он занес над головой кирпич, которого никогда не было.

Стекло лопнуло как мыльный пузырь. Осколки сеялись тающими брызгами. Журналист непроизвольно отшатнулся и соскользнул вниз, упав на спину.

Он почувствовал, как под ним вздрогнула земля. И снова. Ударная волна высвободившейся энергии придавила его к земле. Бумажные деревья вспыхнули, мгновенно облетая пеплом. Чаща взревела, и в небо взметнулись струи кипящей эссенции. Они застывали, падая вниз, и новые взрывы пепла закружились над лесом.

Никас, совершенно дезориентированный, запомнил происходящее плохо смонтированными кадрами. Вот он видит, как звездолёт начинает ржаветь и гнить, пилот пытается выбраться из него, скребя пальцами по рыжим шелушащимся чешуям. Потом тяжелый период темноты и снова картина: черное безобразное существо, с глубокими желтыми глазами, держит в зубах испаряющегося пилота. Смотрит на Никаса, своими студенистыми зенками: они шире горизонта и ведут гораздо дальше.

Никаса снова придушила тьма.

Пещера. Пещера заполняется снегом. Солнце забывает о ней. Сломанные ногти оставляют кровавые полосы. Она — ниже уровня мира. Она — иное измерение. Крохотное. В нем живет один человек.

Я вижу тебя Никас Аркас. Не тебе сражаться со мной. Ты — мой верный последователь. В назначенный час, ты станешь героем моей армии. Поведешь измученное воинство на слом Многомирья. С тобой, мы станем непобедимы. Покой каждому.

Это был голос из тьмы. Голос не зловещий, усталый.

Не слушай ее Никас. Покой — это смерть. Все чего она желает, это гибель индивидуальности. Борись, человек! В одном Максиме права. Час, когда тебе придется драться, придет.

Девел.

— Дай мне руку.

Аркас погрузил в темноту пальцы…

Его рвануло куда-то вверх как неосторожную рыбу. Альфа отвесил журналисту волшебную пощечину и швырнул вперед.

— Беги! — крикнул он. — Беги, и помни, что никто не сможет тебе навредить. Никто и ничто! Я следом, не бойся!

Пепельные метели кружили над исчезающим лесом. Образ тянулся в небо. Его огромная фигура закрывала мироздание. Глаза набухали на кипящем теле. Бабочка хаоса металась там, где еще сохранялись черты Девела. Мраморное лицо захлебывалось, в волнах прибывающего чудовища. Циклоны и шторма били в козлиных рогах. Стаи черных тварей вылетали из пор, зияющих между ребер.

Гасли звезды.

Террор пришел.

Никас бежал, не разбирая дороги. Кусты из разодранных обоев бросались ему под ноги, журналист путался в глянцевых лианах и ломал узловатые переплетения форзацной бумаги. Наконец он выбился из сил и рухнул на хрупкий подлесок из волокнистых салфеток.

— Френ!

Он сжимал ее ладонь, пожалуй, слишком сильно.

— Ты в порядке?

Аркас оглянулся и увидел оторванную руку с частью плеча. Влажно поблескивала розовая кость.

— О, господи… Неужели опять?

Страх возвышался над ним как Эверест. Он вырывал огромные куски реальности цепкими когтями, содрогаясь от вырывающейся энергии.

— Встать, рядовой! Вставайте мистер Аркас, или ждете, что враг полюбит вас и таким?!

Никаса потащили за шкирку, как реквизит. Он выбросил конечность лярвы, вырвался и тоже побежал, вслед за образом. Альфа был в боевом шлеме, камуфляжных доспехах и постоянно огрызался по тылам длинными очередями из футуристического пулемета.

— Что мы сейчас делаем?! — едва справляясь с отдышкой, прохрипел Никас.

— Удираем от неприятеля, рядовой! — пролаял Альфа. — Если ваша задница уцелеет, и вам придется давать рапорт командованию, вы назовете это тактическим отступлением, мистер Аркас! Можете сказать то же самое вашей девке, когда будете звонить ей из госпиталя!

— Я понял… — Никас едва не запнулся о толстый корень, скрученный из желтеющих газет. — Я понял, что мы убегаем… Что мы будем делать потом?

— Потом не существует, рядовой! Это понятие придумали гражданские, что бы не делать ничего вовремя!

Альфа остановился и принялся навскидку отстреливать преследователей. Черные, лаково-блестящие существа осыпались вниз лоскутами.

— Если ты не перестанешь бояться, рядовой, они заполнят этот слой реальности полностью! Прекращай это дело, говорю тебе!

Никас и рад был последовать этому совету, но…

Что-то схватило его за плечо и потянуло назад. Альфа выстрелил в его сторону, и журналиста осыпало холодными лохмотьями.

— Глять, Аркас! — Альфа поднял его на ноги и подтолкнул вперед. — Я же сказал, не бойся! Они размножаются, питаясь твоим страхом! На части разорвут!

— Я постараюсь не думать об этом.

— Вот и правильно! Максиме знает, что шанс убить тебя, таким образом невелик! Но негатив продолжает нас преследовать. Это значит… Не стой! Беги дальше! Я же говорю, я за тобой!

Никас, сжав кулаки, бросился к Альфе и закрыл его собственным телом, не давая негативам атаковать. Получив передышку, Альфа перезарядил пулемет.

— Я думал, тебе не нужно этого делать! — Никас, изрядно пожеванный и измятый, позволил обстрелять себя, чтобы избавиться от мельтешащих уродцев.

— Еще как нужно, — возразил Альфа. — Но только в самые неподходящие моменты! Спасибо.

Он коротко кивнул. Никас, не удержавшись, сделал то же самое, хотя почувствовал себя круглым дураком.

— Отлично справился, рядовой. Они пробуют сбить нас с пути. Гонят куда-то.

— Куда?

— Понятия не имею. Но смогу выбраться из любой точки Многомирья, верь мне!

Журналист почувствовал укол совести.

— Вполне вероятно, что это я во всем виноват.

На самом Дне Многомирья, в сумрачной зоне несозревших мыслей, желаний и окуклившихся идей царила скука.

Со стороны Дно напоминало огромную свалку, на которой можно было найти сотню ненужных вещей вместо одной интересующей. Здесь разлагались не доведенные до ума проекты, ржавели замыслы и медленно тлели планы. Недописанные картины. Незаконченные романы. Благие начинания, с недоразвитыми стимулами. Словно призраки, они ковыляли по Дну, пытаясь привлечь к себе внимание. Некоторые. Остальные были настолько слабы, что могли только спать.

Вялое и бессмысленное шевеление, то тут, то там, но в целом — статика. Безжизненные и никому не нужные обелиски грандиозных затей, рушащиеся под собственной тяжестью — словно обветшалые башни. Толстый и разнообразный слой «а что, если» и «неплохо бы», испарялся: дымка высыхающих мотивов стелилась над поверхностью. Шепотки выныривали из нее и снова погружались в тишину.

— Я начну с понедельника…

— Завтра, обязательно…

— Мой год…

— Если правильно распределить время…

Это место не было печальным или гиблым. Оно было сонным и отупляющим. Изредка его покидали одинокие идеи, наконец нашедшие логику, начало, конец и середину. В такие моменты на них падал свет озарения, наполняя новым смыслом. Образы смеялись и пели, пока бледные узники, все еще не готовые к самостоятельной жизни, едва шевелились.

Обретающаяся здесь Лень и Охлаждение, очень не любили, когда кто-то покидал их шепчущее царство. Они манили сущности назад, напоминали, как сладок сон и покойное существование в глубинах незавершенного.

Очень часто Охлаждение можно было увидеть, пересекающими завалы уродливых фрагментов. Ее ледяная хламида останавливала любое движение. Лень закапывала сущности глубже в мусор, погребала под глупыми и наивными задумками.

— Когда-нибудь…

— Я скажу ей…

Где-то рядом, может быть за спиной, а может и за тысячу горизонтов, но всегда касаясь Дна, жило Бессознательное. Место гораздо более жуткое и разрушительное, вечная тьма, в которой жило Нечто. Всю историю Многомирья, Оно таилось там, делая Что-то, думая о Чем-то, и к Чему-то готовясь.

Террор уже добрался сюда. Он юрко полз, в образе отвратительной сколопендры, среди нагромождений невыразительных желаний. Он стал крохотным, но не менее разрушительным. Бабочка преследовала его, пытаясь не выпускать из виду.

— Улетай, — прохрипел Девел. — Улетай.

Террор продолжал бежать. Семенили маленькие лапки. Он знал дорогу к границе Бессознательного, и вскоре исчез, окончательно затерялся среди скрытых тропинок реальности.

Бабочка еще немного покружила над чахлой жизнью Дна, а потом уселась на острый осколок чьей-то разбившейся мечты. В янтарном хрустале отражались люди. Множество людей. Какие-то события, с оттенком обреченности. Бабочка неуверенно шевельнула крыльями, потом поползла вниз.

Осколки мечты тускло заискрились.

Бабочка тщательно исследовала холм, из которого они торчали. Он представлял собой насыпь из паршивых стихов и бесталанных рассказов, унылых демагогий и очевидных философий. Они напоминали тлеющую ветошь серых оттенков. Картинки едва менялись, застоявшиеся от времени, образы затерлись почти до неузнаваемости. Вокруг ползали искалеченные сущности. Они чувствовали что-то, спящее в этой нечистой колыбели. Что-то сильное и живительное. Но не получали от него ответа.

Бабочка забила крыльями. Она не могла поверить своей удаче. Быстрее, еще быстрее!

Просыпайся же!

Холм оставался недвижимым. Но осколки вспыхнули и ожили. Янтарные искры сменились золотым ореолом. Пестрый образ хаоса почувствовал слабую вибрацию. Что-то зашевелилось под тяжелым настилом посредственности и скуки.

— Однажды…

Охлаждение остановилось посреди равнины устаревших взглядов. Оно постучало посохом, сплетенным изо льда, в котором застыли чернила.

— Где-то движение, — прошептало оно. — Своеволие.

Сущность переместилась в пространстве. Она взглянула на осыпающийся курган, и попятилось назад. Хламида, навевающая скуку и отстраненность, взвилась как парус, охватив тощую фигуру. Пыль взвилась над свалкой идей, и слепящая муть поплыла, расползаясь в воздухе.

— Спи. Мы любим тебя. Засыпай.

Молчание. Холм затих. Миазмы Охлаждения проникали в трещины, откуда начало пробиваться янтарное сияние.

Бабочка отчаянно трепетала крылышками, но хрустальная корона осколков, венчающая холм, уже погасла. Охлаждение шевельнулось и обошло курган кругом, распугивая убогих паломников. Оно напустило еще больше инея, больше мути. Та густо укрыла подножия холма.

Сделав это, Охлаждение долго изучало его.

— Лень, — позвало оно.

Появились желтые, массивные щупальца. Они вынырнули из хлама и поползли вверх, ощупывая каждую неровность, исследуя каждую трещинку и пустоту. Бабочка, замирая и едва уходя от обнаружения, направила удар энтропии подальше от себя. Где-то заныли пробудившиеся идеи. Охлаждение мгновенно отреагировало, и щупальца устремились вслед за ним.

Бабочка перевела дух. Она выползла из ниши в мусоре и взобралась на осколок. Решительно пошевелила усиками. Нужно было найти того, кто сможет разбудить холм.

— Ах, ты, стрелять, хотел помочь?!

Альфа сверкал очками, и поминутно уходил с головой под бумажную валюту. Тогда она начинала дымиться и тлеть. Никас не оправдывался. В основном потому, что его тоже захлестывало волнами измазанных денег чаще, чем он успевал высказаться.

Когда стало ясно, что погоня не остановиться, Альфа решил пойти на крайнюю меру. Точнее это Никасу казалось, что мера крайняя. Прима-образ наверняка мог придумать что-нибудь еще более сумасшедшее, чем головокружительный прыжок в бурную стремнину бумажных банкнот смешанных с нефтью.

Никас никогда не чувствовал себя несчастнее. Его поминутно встречали платиновые рифы, о которые он больно бился боками и коленями. Иногда закручивающиеся потоки ассигнаций мелели, и журналиста волокло по дну, напоминающему терку. Касаясь его руками Никас с ужасом понимал, что это кости, огромное количество чьих-то источенных останков.

Берегов не было, по обе стороны реки высились железные скалы, изрезанные трубами. Они уходили вверх на многие метры, — возможно у них не было вершины, только иллюзорные границы.

Воняло сероводородом.

Наконец, их выбросило на отмель. Здесь финансовый поток еле двигался, обнажая параболы ребер и обходя островки из сбившихся в кучу черепов. Никас, застыв на четвереньках, слабо стенал. Альфа, стряхивая с себя нефтяные потеки, шел к нему.

— Я предупреждал тебя! — начал он. — Ничего не трогать! Этот твой идиотский инопланетянин, стрелять, стал последней каплей. Ди почуял жертву и перекинулся.

Никас угрюмо молчал, выскребая из-за воротника скомканные бумажки.

— Если бы… — произнес он, поднимаясь. — Если б ты не был такой плаксивой развалиной, которая предпочитает завалиться спать, вместо того, чтобы следить за ситуацией…

— Не надо было встревать в ситуацию с Клейтоном, — быстро ответил Альфа.

— Стрелять.

— Именно.

Никас, с отвращением, снял с себя пиджак и рубашку, пытаясь обтереть торс. Альфа отошел в сторону и тоже принялся раздеваться. Он стащил с себя доспехи и снял камуфляжную униформу. Его серое атлетическое тело, совершенно обезжиренное и угловатое от мускулов, было посечено шрамами.

— Надень, рядовой, — буркнул он. — Почти чистая. Под пластины ничего не попало.

Отдал он ему и высокие ботинки. Никас хотел поглядеть ему в глаза, но наткнулся на зеркальное стекло.

— Спасибо, — ответил он, принимая подарок. — Что там у тебя во фляге, кстати?

— Как придется, — признался Альфа. — В основном ракетное топливо. Но все зависит от того, кто хочет выпить.

Никас протянул руку. Помедлив, сорвиголова бросил ему фляжку. Журналист довольно долго принюхивался к содержимому, пытаясь абстрагироваться от запаха нефти.

Ему показалось, что во фляге плещется обыкновенный спирт. Он осторожно попробовал языком кайму горлышка и понял, что это именно так.

— Осторожно, — предупредил Альфа. — Ваше сознание необузданно. Ему всегда мало. Пойло может оказаться куда крепче, чем ты думаешь.

Никас вытер рот. После этого, взобравшись на трубу, выступающую из железной кручи, он почистил руки и лицо, поливая их из фляжки. Альфа превратился в какого-то зловещего гренадера, в облезлой серой шинели и противогазе с ребристым хоботом.

— Что я говорил? — спросил он сквозь резину. — Когда… повел себя непрофессионально.

Никас выпятил губу.

— Ты рассказал, что счастье любой сущности напрямую зависит о количества отверстий, куда можно было бы залить алкоголь.

Альфа обернулся, но ничего не сказал.

— Может быть, — мрачно признал он через минуту. — Мне это приходило в голову. Эй, Никас.

— Что?

— А насчет Одиночества я что-нибудь говорил?

— Немного. Насколько я помню, ты сказал, что сочувствуешь ему.

Последовал странный звук.

— Никас?

— Да?

— Никто не должен об этом знать.

— Конечно.

Альфа постучал по своему ржавому шлему саперной лопаткой.

— Я люблю крутые повороты, — невнятно поведал он, шумно вдыхая. — Но это, стрелять, уже слишком. Стоило мне расслабиться на секунду, и все накрылось сраными портками. То, что произошло, должно было произойти. Рано или поздно. Но я, стрелять, до последнего рассчитывал на «поздно».

— И что теперь будет делать Одиночество? — спросил Никас.

— Вот чтоб я знал… — прима-образ раскашлялся. Потом принялась сморкаться прямо внутри противогаза. — Что-то интимно связанное с Интеллектуальным, я думаю. Главным городом Многомирья.

— Думаешь, теперь оно ворвется в него?

— Вот черт! — Альфа угодил ногой в капкан из ребер, и принялся ломать их, сопя и отхаркиваясь. — Я, — театрально выдохнул он, — не знаю об этом, хааркх, нихрена! Тьфу! — Он задышал громче, обрастая деталями. Ржавой винтовкой, цилиндрическими гранатами и венком из увядших цветов. На шее.

— Неужели кроме нас это никого не интересует, — проговорил журналист. — Ты ведь сказал, что тебя к нам на встречу послал Интеллектуальный. Кто именно тебя послал? Кто-то главный? Что он об этом думает?

Альфа подскочил на месте, лязгнув котелком. Поглядев на Никаса непроницаемыми стёклышками, он гадко засмеялся и побрел дальше по течению, разгоняя сапогами волны денег.

— Эй! — крикнул Никас. — Подожди!

Он быстро переоделся и пошел следом. Банкноты чавкали под его ногами. Железные кручи скрипели. Трубы шипели, посвистывали горючими газами. То тут, то там — всполохи. Рыжие перья огня заворачивались короткими спиралями. Поток стремился все дальше, мелея и ослабевая.

— Альфа!

Никас нагнал его.

— Ты не хочешь отвечать?

Альфа помедлил. Никасу пришлось переждать несколько смачных горловых извержений, прежде чем он услышал гулкое:

— Подожди.

— Я не…

— Просто подожди! Ты мне все уши обоссал со своим «я не агнец, я имею права знать»! Я это понял. Я понял, что от тебя не будет покоя. А теперь заткнись и наберись терпения. Айда за мной и не отставай. Здесь обитают те еще мрази.

Никас огляделся по сторонам. Посмотрел вверх, где ломанная линия ущелья была накрыта желтым небом.

— Кто они такие? — рискнул он.

— Стрелять, до чего надоел.

Оставалось только смириться и шлепать дальше, поминутно стряхивая с пяток налипшие ворохи цветастой бумаги со значимыми в материальном мире цифрами. Альфа что-то неразборчиво бормотал, зыркал на темные зевы обрезанных труб, из которых сочились тонкие струйки монет. Время от времени из них доносились странные похрюкивания и взвизги. Что-то суетливо шуршало и скрипело. Грузно ворочалось.

Со временем ленивое течение перешло в пороги. Деньги взбурлили, яростно закручиваясь, пенясь нефтью на золотых валунах. Еще дальше поток стал совсем уж бесноватым и окрасился чем-то кроваво-красным. Пришлось взбираться на отвесные кручи, передвигаясь по останкам искорёженных помостов. Впрочем, Никасу всегда удавалось найти, за что уцепиться.

— Кроваво-красное? — переспросил Альфа, пребывая в приподнято-злобном настроении.

Никас повторил вопрос.

— Это кроваво-красная кровь. А ты что думал? Вишневый сироп?

Сразу же восстал тяжелый запах теплой меди. Словно ждал все это время, пока его представят. Журналист, который за свою непростую жизнь успел хорошо испытать различные стадии тошноты, классифицировал нахлынувшее состояние как: «близкое к…».

Сорвиголова вскарабкался выше, на относительно широкую платформу. Там старел какой-то примитивный механизм, основанный на противовесе, железном тросе, нескольких колесиках и слабой надежде на то, что все это не развалиться от первого же дуновения ветра.

Не балуя Никаса аккуратной помощью, он грубо втащил его наверх. Потом поплевал на руки и взялся за трос. Решительно отвергнув законы физики, он принялся тянуть трос на себя, тем самым поднимая вверх железный понтон, на котором они оказались.

Скрипело колесо.

Они поднимались над рекой. Та делала крутой поворот, так что изгиб железной громады скрывал от Никаса источник глухого грохота. Он догадывался, что это за шум, — роскошный водопад — и с нетерпением ждал, когда Альфа поднимет их достаточно высоко, чтобы можно было увидеть…

Лифт остановился. Альфа подождал, пока Никас переберётся на гудящие от ветра листы железа, и прыгнул сам. Платформа нырнула вниз, завизжало колесо, и засвистел трос.

Бахнуло.

Высота была головокружительной, но Аркас все еще ничего не видел кроме неровных выступов, чугунных шишек и обвисших кабелей. Им пришлось перейти по останкам башни подъемного крана к противоположной стене и ступить на толстенную ржавую трубу. Никасу стало совсем не по себе. Держаться было не за что, ветер нападал и толкался как хулиган. Пригнувшись и разработав не слишком красивую, но практичную походку для широких труб, журналист едва поспевал за буднично шагающим Альфой.

Отсюда реку было видно особенно хорошо. Деньги размокали в крови, черные разводы нефти вытягивались струнами, скручивались в хаотичные узоры.

— Это идея материализма человеческих ценностей? — спросил Никас, стуча зубами. Тугие порывы ветра бросались ему в ноги. — Иррационального сравнения жизни… ох… Жизни и проходящего богатства?

Альфа застыл в ожидании человека. Услышав этот вопрос, он неприятно заклокотал.

— То, что ты видишь, вовсе не идея.

— А что же это?

Он дождался пока человек доползет до него и ступил чуть в сторону, опершись рукой о боеголовку выступающей из стены баллистической ракеты.

— Это лишь малая ее часть.

Никас глядел вперед, и сердце его холодело и сжималось в одну бесконечно малую точку.

Кроваво-денежный поток с ревом срывался вниз в пенный прибой тяжелой бурой массы. Водопадов тех был не один и не два, они падали вниз, то тут, то там, сбегая из ущелий. Это был океан отвратительной жижи, крови гноя, ржавый металл варился в нем как капустные листы, размягчаясь и тая. Острова из сросшихся кораблей, танков, военной техники и тощих обезображенных тел окатывали жадные волны, слизывая с них слой за слоем.

Шел нескончаемый шторм. Вечная война. Оплавившиеся пушки били гигантскими снарядами. Те поднимали устрашающие волны, одну за другой. Вспышки слепили, колыхалось дьявольское варево, острова разрушались, но поднимались новые, потревоженные взрывами. В воздухе кружили клинья боевых самолетов. Они выпускали лестницы бомб и тут же падали вниз, словно пчелы оборвавшие жало. Неисчислимые армии бросались друг на друга, топча железо и сталкиваясь бортами кораблей. Их разрывала безумная стихия войны, раз за разом, однообразно и жестоко. Вместо крови брызгала вода. Обыкновенная вода. Ничего не стоящая, она быстро впитывалась в щели, стекала по ложбинкам и трещинам вниз.

Небо было выложено асфальтом. С него, словно осиные гнезда, свисали озаренные неоном многоэтажки. Небоскребы и башни, укрытые желтоватым, хлористым смогом. Его разгоняли и перемешивали улыбчивые колоссы в полицейских касках, увешанные рекламными баннерами и атрибутами религий. Они бродили по улицам, заглядывая в окна, и постукивали по стенам золотыми дубинками. Город был нездоровым, его трясли спазмы, словно зверя умирающего на дне канавы. Крупная дрожь выбивала из него прах, мусор, высушенные тела. Иногда было видно, что фундамент мегаполиса обложили какие-то отвратительные раздувшиеся существа. Серые личинки, грызущие открытые раны человечества.

А где-то на горизонте, наполовину погрузившись в едкую эмульсию мирового распада, слабо стонала гигантская птица. Некогда прекрасная, она облезла и покрылась влажными язвами. Ее прекрасные лазурные перья стали черными и скатались в жирные конусы. Длинная шея искривилась, позвонки торчали сквозь желтую растрескавшуюся кожу. Крылья слабо перемешивали яд, слабые и бесполезные.

Никас, дыша через раз и стуча зубами, глядел на ее поникшую голову, со слепыми воспаленными глазами. Человеческими.

Птица вскинулась, вперив в Никаса помутневший хрусталик. Из последних сил она забилась и тонко возопила, запрокинув выщербленный клюв.

— Это Надежда, — произнес прим. — Все еще держится. Живучая тварь.

Журналист, закрыв уши, тоже не удержался от крика.

Альфа, не обращая внимания, со скрежетом провернул что-то и лязгнул крышкой, открывая люк.

— Довольно, — бросил он. — Свихнешься.

Никас, дрожа, последовал за ним, в темное нутро трубы. Колени под ним подогнулись. Предчувствуя падение во что-нибудь гадкое, журналист заранее преисполнился отвращением.

Но совершенно напрасно.

Стесненное пространство освещалось мягким светом хрустальных ламп. Аркас, все еще не до конца пришедший в себя, ошалело разглядывал обстановку. Внутри эта ржавая и грубая махина, предназначенная для токсичных стоков, была обита красным бархатом и отделана узорами из платины и белого золота. По дну проходила платформа из красного дерева, накрытая зеленым узким ковриком. Изгибаясь вместе с формой оболочки, гордо и с достоинством демонстрировали себя гобелены. На них изображались какие-то неприятно округлые существа, вышитые на манер геральдических животных. Тем не менее, на привычных львов и драконов они не походили. Не походили даже на менее растиражированных медведей или морских змеев. Никасу казалось, что автор вышивки был до страстности вдохновлен раздувшимся клещом. Журналист даже смог прочитать девиз, который опоясывал благородно изображенное насекомое. «Не дели малое», — неопределенно предостерегал он.

— Что это было? — опомнился Никас.

Ему повезло. Он как раз застал прима-образ на переходе от плеяды могучих отхаркиваний к сосредоточенному осмотру пиджака необычного покроя. Брюки отливали металлом. От зависти было тяжело дышать.

— Мой друг? — вежливо переспросил Альфа, поправляя стальную маску с оттиснутыми органами чувств.

— Что мы сейчас видели? Резня и этот сумасшедший город, перевернутый вверх тормашками? Почему меня… Ой, ма… Я ведь понимаю, что все это не настоящее.

— Как сказать, — Альфа в последний раз выправил рукава и протер белоснежным носовым платком острые носы франтовых туфель. Эти туфли явно рассчитывали на собственный сертификат неоценимой крутости.

— Ну как ты меня находишь в этой оправе?

— Ведь эта война не настоящая, так?

Альфа цыкнул языком, и навалился спиной на бархат. Из глубин роскошной трубы доносился приглушенный смех. Прим критически осмотрел платок, который использовал для чистки обуви и отбросил его в сторону. Из бездны роскоши тут же возникла идея горничной. Она была теоритически красива и гипотетически сексуальна. Во всяком случае, коллективный разум (в основном, конечно, мужской) наделил ее формами, которые приняли среднее значение, весьма далекое от реальности.

Тяжело перетаскивая грудь, горничная добрела до платка и некоторое время пыталась его поднять, лежа на том, что она только что перетаскивала. От ее стонов и вздохов Никасу стало стыдно.

Въедливый и наблюдательный Альфа прочитал по лицу Никаса каждый оборот его размышлений, и заметил скучающим тоном:

— У нее наверняка и мужские активы имеются. Точнее актив. Нынче такое в моде. Странные вы люди, люди. А, колумнист?

Горничная все-таки добралась до платка. С натугой пятясь назад, она пожелала троице приятного дня. Голос у нее был тонкий, предназначенный для стонов.

— Ладно, не буду тебя мучить. То, что тебе довелось увидеть, человеку видеть не положено. Хватит простой внимательности, чтобы знать о том, какая жестокость и изуверство промышляют в мире. Знать сотую часть, знать в общем, проще же говоря: догадываться. В этом невежестве — ваше спасение. О, колумнист, если б каждый из вас мог постоянно знать и чувствовать, ощущать в полной мере боль и несчастье своего мира — конец тогда рассудку! Большинство охватило бы безумие. Сердца самых стойких разорвались бы от ужаса и горючего сожаления.

Альфа прокашлялся и принял более расслабленную позу.

— Ты сейчас жив, только потому, что шок не позволил тебе вглядеться глубже. Сосредоточиться на деталях этой идеи-отражения. Ты видел лишь общее. Контуры. Очертания.

— Ничего себе очертания, — пробормотал Никас.

— Уверяю тебя, — с нажимом перебил его Альфа, — глубокое понимание этой идеи высушило бы тебя как просоленную салаку.

— Но тогда кто ее автор? Кто-то ведь должен был представить это.

— Это коллективная концепция. Единая сущность-гигант, созданная миллионами людей. Никому не под силу представить ее в той форме, которую идея Конца приобретает здесь.

— Идея Распада? Так она называется?

— Это популярное название. Существует множество других: Мясорубки, Обреченности, Тления, Большого пи…

— Я понял, понял… Будем называть ее идеей Конца.

— Люди предпочитают избегать этой темы вообще. Разумеется, кроме тех, кому такое положение вещей нравится.

— Нравится?!

— Колумнист, спрячь это позорное негодование, которое ты пытаешься выдать за удивление.

Никас чувствовал приближающийся приступ клаустрофобии. Это отвлекло его.

— Что с тобой? — равнодушно спросил Альфа. — Все еще не можешь отойти от увиденного. Думал покрепче ты. А ведь как задирался поначалу. Ну, не дрожи. Это ведь тоже гротеск, в своем роде, как те бумажные заросли.

Аркас сжимал и разжимал пальцы. Ему было плохо.

— Может позвать прислугу, сообразить тебе стакан воды?

— Не надо ее мучить, — отказался журналист, пытаясь отвлечься. — Слушай, чего ты все время превращаешься? То в каких-то пропитых мстителей, солдафонов, гренадеров. А теперь вот высокомерный резидент клуба прямых стрелочек. Это из-за Клейтона?

Альфа дернул подбородком.

— Факт, — ответил он. — Я утратил стабильность и теперь мимикрирую под среду. Вставай, колумнист, сидеть некогда. Нас основательно сбили с пути.

Журналист нехотя поднялся, упираясь ладонями в бархат. Альфа, вытягивая ноги как императорская цапля, пошел вперед, сцепив руки на пояснице.

— Ты, кажется, хотел узнать, есть ли кто-то, кто управляет жизнью Многомирья? Нет. Это никому не под силу. Есть так называемая Позитивная Ложа. Это группа сущностей, с очень высоким самомнением, которые чувствуют себя ответственными за баланс сил между негативом и позитивом. Им подчиняются светлые страсти, образы, сущности. Далеко не все и не всегда, но, в целом, какое-то влияние на Многомирье у Ложи имеется. Микроскопическое. Ничтожное.

— Почему же ты служишь им? — спросил Никас.

— Не служу! — прим помахал указательным пальцем. — А снисходительно отвечаю на просьбы. Видишь ли, мне не хочется, чтобы негатив победил. Это против моей природы, хоть я и антигерой. Но герой. С другой стороны, знаешь, по секрету: единственной наше спасение в том, что негатив не в состоянии самоорганизовываться. Он постоянно пожирает сам себя.

— Ну и что Ложа думает о том, что ваш единственный образ, который мог приводить новых жертв, перекинулся на сторону врага?

— Пока ничего, разумеется, — усмехнулся Альфа. — Ведь они об этом еще не узнали. Сейчас они больше заняты тем, что Интеллектуальный, город адекватности, разумности и добра, все больше наполняется негативом.

— Почему?

— Я же говорил, чем ты слушаешь? Самоорганизация. Теперь его кто-то направляет. Впервые.

— Максиме? — спросил Никас наудачу.

Альфа не ответил.

— Скажи мне кто она? Это человек? В смысле, из моей реальности?

Молчание.

Ладно, хрен с тобой, — подумал Аркас. Сам все узнаю.

Несколько раз они проходили мимо ответвлений, в конце которых можно было различить переходы в людные места, светящиеся достатком. Разнообразным и завидным. Никасу хотелось поглядеть, но Альфа упрямо вел его дальше.

Немного погодя они наткнулись на автоматические двери. Те разъехались, пропуская путешественников внутрь. Никас спокойно рассматривал ничем не примечательный зал торгового комплекса.

Витрины его сияли товарами. Необозримые ряды пластмассовых ценностей уходили вдаль. Длинная, возможно, бесконечная очередь сущностей вела куда-то вдаль. Она изгибалась, петляла, закручивалась спиралями, обхватывая колонны, забредала в самые дальние уголки, поднималась и опускалась по лестницам. Вскарабкивалась на стены, и даже занимала потолок.

Образы стояли, сидели, лежали и спали в ожидании. Горели костерки, воняли матрасы. Никас перешагнул через истоптанный манекен в форме охранника. Бедняга выглядел неважно. Ему сломали руки и ноги. Пластик на лице был неприятно синим, цвета удушья. Рядом валялся разбитый фотоаппарат, над которым надрывно плакал образ молодого человека.

— Они думают, что покупают все это за деньги, — раздался голос Альфы. — Глупцы. Они покупают все это за время. За свое время. Запомни хорошенько, колумнист. Валюта только одна. Твои часы и дни. Года! И даже минуты нельзя считать разменной монетой!

Он вскочил на прилавок и заорал, раскинув руки:

— Как приятен однообразный труд! Ведь за него ждет награда. Вещь, которая сделает тебя человеком! Твоя собственная сигнатура! Знаете ли вы, каково мое достоинство?! Фотоаппарат с огромным зумом! Он зарекомендует меня перед человечеством, как достойного владельца великолепной вещи!

Очередь мрачно зашепталась. Образ молодого человека изумленно глядел на Альфу, икая от стресса.

— Ничего нет проще, чем стать личностью! — продолжал Альфа. — Достаточно просто купить! Напиши об этом! Напиши об этом пару ничего не значащих слов! Зачерпни своей мудрости, которую придало тебе достоинство номиналом в один гаджет! И ты — Человек! Ты царь! Могущее и желающее! Содрогнитесь те, кто не может придать себе форму за счет прекрасных узоров из плоской электроники!

— Ох, и несет тебя, — неодобрительно высказался Никас.

Альфа кивнул собственным словам и спрыгнул с прилавка. Потрепал плачущего паренька по шевелюре, и пнул фотоаппарат носком ботинка. Тот улетел в витрину, разбив стекло и обрушив ряд прекрасных электронных планшетов.

Очередь напряглась. Кто-то заорал страшным голосом. Никас встал в позу спринтера, но Альфа удержал его за плечо.

— Они не посмеют покинуть свои места. Вся их жизнь — фетишизм и ожидание. Вот смотри.

Он разбил еще одну витрину, вырвал из нее полку, свалив на пол десятки мобильных телефонов, и принялся топтать их каблуками. Очередь взревела от боли и ненависти. Кто-то упал в обморок.

— Слышишь? — радостно возопил Альфа. — Слышишь, как они страдают? Невероятно! Ты не то, что ты делаешь, говорят они. Ты то, что ты покупаешь. А ну иди сюда!

Он выволок и очереди образ и бросил его на пол. Тот завизжал как резаный и пополз обратно, корчась и рыдая.

— Покажи мне руку. Покажи руку!

Аркас вздрогнул, когда Альфа закатал образу рукава. Там были какие-то бумаги, тряпье и вата. Полная, короче, фальсификация.

— Кто тут у нас такой безрукий, — вопрошал прим, раскидывая набивку. — Они берут палец, а отдают руку. Как прекрасно жить в долг, продавая даже то время, которое еще не наступило. Продавать свое будущее. Ты чувствуешь, Никас, взмыла сейчас над нами великая птица свободы. Инновационные системы кредитования. Я продаю свое будущее за сраный телефон! Так, ничтожество?! Продаешь? Говори или я уничтожу тебя!

— Я правд-ую сва-о будущ…

— А, заткнись.

Прим с отвращением пнул скулящий образ и отошел в сторону.

— Пойдем отсюда.

— Зря ты его так, — осудил Аркас.

— Не обращай внимания. Они — ничто.

После продолжительного блуждания в этом живом лабиринте, они вышли через неприметную дверь. Альфа прыгнул вперед, выбив ее локтем, и тут же выпрямился. За дверью оказался склад, заполненный серыми неприметными коробками. Они лежали на стеллажах, в отдельных ячейках, и едва заметно вздрагивали. На крышках были маркировки, которых Никас поначалу не понимал. Он подошел к одной из ячеек и смахнул пыль с ящика.

— Диабет, — прочитал он. — Что?

— По-видимому, лекарство, — объяснил Альфа.

— Там лекарство от диабета?

— Ну, раз уж на коробке так написано.

— У нас его еще не открыли.

— Однако коробка есть. Прошу заметить, это место — могила удивительных открытий, формул и рецептов. Где-то здесь валялся ящик с относительно доступным способом получения термоядерного синтеза из водорода и реальный способ увеличения пениса. Люди давненько получили эти идеи.

— И все это уже существует в материи?!

— Именно.

— Но почему… Ах. Понятно. Инсулин продавать выгоднее.

— Это не так плохо, как может показаться, — пожал плечами Альфа. — Люди должны умирать. Другим достанется больше телефонов. Обвинять кого-то в таком укрывательстве бессмысленно. Мгновенное и окончательное решение проблемы может привести к таким последствиям, что весь мировой порядок обрушиться из-за пары нервущихся штанов. Нынешнее положение вещей стабильно и невероятно меметично. Его ничто не сможет подвинуть. Не должно быть ничего вечного, чтобы рыночный обмен не прерывался. Вечное вообще опасно. Оно ведет к остановке, к болезненному самосозерцанию. Каждый второй — философ и поэт. Малюют картины, чешут под жабо маникюром. Омерзительно. Нет, Никас, сама планета должна умереть. Иначе она никогда не отпустит человечество. Природа массового человека такова, что он реагирует только на конкретную проблему. Он не будет сражаться с перспективой. Человек полетит в космос только после того, как в кране закончится вода. Не раньше. Таковы дела.

— А что, если мы не сориентируемся и умрем вместе с ней? — спросил Никас.

— Вы умрете вместе с ней, — просто ответил Альфа. — Как это похоже на человека: воспринимать свою смерть как сокрушающий удар по мирозданию. Понимаешь, антропоцентризм придумали люди, а не вселенная.

— А вы? — спросил Никас, по очереди осматривая ящики.

— А что, мы? Станем ничем, потоком бесполезной силы.

— Тебя ведь это беспокоит, — съехидничал Никас.

— Вовсе нет, — возразил Альфа. — Я уверен в том, что успею оторваться перед тем, как потеряю индивидуальность.

Никас дошел до коробки с надписью «Марс». Он открыл ее, но ничего не понял. Там были какие-то чертежи, толстые папки и фотографии грунта.

М-да, подумал он. Человечество никогда не высадится на Марсе. До тех самых пор, пока дотошный зонд не найдёт в пыли то, что можно будет конвертировать в деньги. Следы цивилизации, обнаружение которых взорвало бы планетарные СМИ и выбросило на рынок сотни потенциальных инвесторов. Альтернативный источник энергии. Какое-нибудь волшебное мельничное колесо древних марсиан.

Хотя это вряд ли поможет.

Нужна вода, внезапное появление атмосферы, нефть, да хоть каменный уголь — ничего, ничего, ничего. Нет тех обстоятельств, которые толкнули бы человечество на колонизацию соседней планеты.

Мы никогда не вылечим болезни. Излечение болезней разрушит порядок вещей, установленной самой природой — сам принцип жизни. Сокращение рабочих мест, перенаселение, истощение ресурсов, и, что самое главное — удар по карману фармацевтических корпораций.

По тому же принципу мы никогда не создадим нервущейся одежды, не создадим обуви, которой не будет сноса. Не построим зданий, которые не будут ветшать и осыпаться. Не сделаем всех счастливыми, не построим социальный порядок, сотканный из принципов гуманизма и равенства.

Нет необходимых обстоятельств. Слишком велики риски. Чересчур чувствительна и непредсказуема наша зона комфорта.

Альфа прав, Земля должна погибнуть. Даже не так: иссякнуть. Закончится. Взрывать ее не обязательно, но нас должно буквально выстрелить с нее, как из пушки. Это создаст хороший прецедент. После того как на первой пригодной планете первый колонист сожрет первый плод и навалит первую кучу, Колумбы рванут на освоение галактики.

Только тогда мы сможем рисковать, создавать миры с вечными людьми, вечными цветами и вечным благом. И как же хочется, чтобы хомо вульгарис, вроде нас, нынешних, не смотрели потом со своих ржавых звездолетов, как эти миры вечного разлагаются и чахнут.

— Пойдем, что ли, — зевнул Альфа.

— А чем увеличение пениса помешало бы мировому порядку и зловещим корпорациям-монополистам? — искренне недоумевая, спросил Никас.

— Сложно сказать, — серьёзно прокомментировал прим. — Возможно, это сильно ударило бы по продажам больших автомобилей. Ну, вот видишь, до чего ты меня довел, колумнист? Мне пришлось скверно пошутить.

Они прошли по складу, оставляя две цепочки отчетливых следов, и решили выбраться в окно. Для этого им пришлось сделать лестницу из ящиков со всякими там перманентными лампочками, магнитными сплавами, безвредными синтетическими углеводами и прочей дребеденью. В какой-то момент от их нескромных эволюций на складе сработала сигнализация. Со всех сторон застучали тяжелые башмаки.

Альфа мгновенно бросился в окно. Это вышло у него рефлекторно, но изящно. Он выбил стекло и вырвал из бетона решетку. Пыхтя и чувствуя тылами нацеливающиеся винтовки, Никас последовал за ним. Растянувшись на земле, он первым делом отполз подальше от зоны вероятного обстрела. Однако никто не собирался открывать им вслед ураганный огонь.

Альфа стоял у стены, подогнув ногу, и глядел на толпу впереди. Никас тоже ознакомился с ситуацией.

Перед ним была площадь, на которой миллионы гуманоидных образов слушали говорящие истуканы из драгоценных металлов, камня и гниющей еды. Угрожающе-массивные чудовища, отдаленно напоминали клопов, которых Никас видел на гобеленах. Они располагались на больших, мягких подушках и вещали в толпу высокими клокочущими голосами.

Небо было закрыто витринным стеклом, над которым довлели безразмерные фигуры. Черты их были неразличимы, только скалились в жутких улыбках алмазные клыки. Существа наблюдали за происходящим. Время от времени их головы поворачивались, а клыкастые рты раскрывались, и тогда стекло начинало мелко дрожать.

— …не дели малое, — стонали статуи. — На одно «есть», да придется десять «хочу». И что мы получим? Незаметную, оскорбительную долю. Спасет она? Нет. Умножит страдания. Говорю вам, равное распределение — наказание. Даст оно все и ничего. Не насладиться нам. Как мы поступим? Не разделим малое. Соберем его у избранных. У тех, кто насладится. Кто скажет, что это несправедливо — глупец. Не думает он об истинном смысле наслаждения. Если один насладится, а девять — в нужде, не лучше ли это? Или пусть все десять испытывают муки, раздразнив себя малым? Людей много. Наслаждения мало. Не дели малое!

— Не дели малое! — в унисон выдохнула толпа.

— Они говорят: справедливость, — статуи начали новый период. — Слабые духом, жадные, бесстыжие. Отнять и разделить — вот их философия. Для чего? Кто, как не злодей, может решиться на уничтожение прекрасной композиции удовольствий, которая доступна избранным. Мы должны радоваться за них. Радоваться, а не завидовать. Мы — служители. Мы благословенные рабочие, которые трудятся, чтобы красота не угасла, чтобы удовольствие продолжалось. Ради этого мы вырвались из пещер, темных веков, войн, эпидемий и голода. Все это мы пережили, лелея светлую надежду на то, что удовольствие будет вечно. Не для всех! Но что за мир, в котором каждый прохлаждается? Сознание и воля! Я понимаю, ты понимаешь, он понимает, мы понимаем, что роль у каждого своя. Трудись, не завидуй, не будь врагом удовольствия. Не дели малое!

— Не дели малое! — вновь вспыхнула толпа.

— Вот сволочь, — воскликнул Никас.

— Нечего на это глазеть, — Альфа успел пройти вперед, но вернулся.

— Ну, ты видал какая сволочь? Не дели ему малое…

— Пойдем, на нас начинают глазеть. Не вмешивайся.

— От задницы своей кусок отрежь, скотина! — крикнул Никас поверх голов. — На десять таких площадей хватит! А вы! Чего вы их слушаете?! Распилите этих подонков лобзиками! Точно на всех хватит! Я это гарантирую!

— Извините, — Альфа взял его под локоть, кивая обернувшимся.

Они прошли через толпу и снова спустились в тоннель.

— Ну что ты как маленький? — недовольно спросил Альфа. — Идея как идея. Вполне себе среди прочих.

— Не дели малое? Это идея?

— Почему бы и нет? Ты бывал в странах, где мешок крупы — несметное сокровище, годовой бюджет деревни. И почему-то там ты не повышал голос, а шел в отель и кушал креветок.

Никас смешался.

— Казуистика, — сказал он через несколько секунд. — Ты меня обвиняешь в том, что я один не могу сделать мир лучше. И вообще, тебе значит критиковать общество можно, а мне нельзя? Орать, отрывать руки.

— Именно так. Мне можно, тебе — нельзя. Я — Альфа, ты — Омега.

— А Клейтон тогда кто? Он разбил тебе скулу.

— Ох, и подлый из тебя спарринг-партнер, — вздохнул прим. — Я просто развлекался, Никас. А ты всерьез разоряешься перед толпой сущностей. Они не умеют размышлять, ты их только разозлишь, предлагая перспективу. Расслабься. В любом случае мы здесь не для того, чтобы разводить кухонную аппозицию Потребительству.

Аркас промолчал.

Обстановка тем временем потеряла всякую изысканность. Отделка стиралась, становилась однородной, тускнела. Стала жирной и маслянистой, густые потеки покрывали ее как грязную кастрюлю. Вокруг бегали какие-то неприятные существа, похожие на толстых плешивых крыс.

— Жир, жир, жир-жир, — пищали они, шмыгая под ногами.

Никас брезгливо их сторонился, стараясь не растоптать.

Ответвления становились все менее заманчивыми. Жир забивал их бляшками, словно тромбы — сосуды свиньи. В конце различимы были только содрогающиеся силуэты. Оживленный говор и смех людей, музыка и шум прибоя, сменился тихим, едва уловим чавканьем.

Немногим позже труба превратилась в широкую нору; слежавшееся барахло было ее стенами. Смердело гниющей едой. Тот тут, то там свешивались пучки чего-то неузнаваемого под слоем комковатой слизи. Занятные произведения искусства тлели, раздробленные и скатанные друг с другом. Из массы выглядывали стены особняков. Под ногами чавкал настил из ветхого тряпья и разноцветной бумаги.

Все медленно превращалось в однородную серую массу.

В жир.

— Так это и происходит, — прокомментировал Альфа. — Королевство Жира. Органического и ментального. Сначала стремление к достатку оправдывается эстетическими потребностями. Комфортом. Достойной жизнью. Но приводит к этому. Увеличивающийся порог наслаждения, бездумное накопление, страх потери, паранойя, развращенность. Чтобы сострадать, нужно самому чувствовать боль. Чувства — инструмент выживания, они помогают адаптироваться в условиях постоянной конкуренции. Даже любовь и другие поэтические мотивы. В условиях избыточного ресурса, они становятся ненужными, их заменяют простые реакции. Человек чувствует только подсознательную обиду на мир, который сказал, что его колоссальный достаток — излишество. Что это плохо, так быть не должно. Он чувствует враждебность человечества, и свою вину, ведь совесть умирает не сразу. Это держит его в напряжении, пока избирательная логика строит оборонные рубежи от оставшейся порядочности. Он оказывается за этими стенами. Потерявший связь с миром, который породил его. И тщетно пытается заполнить пустоту этой гнилью, которую ты видишь, Никас. Это некроз души. Гибель человечности.

Аркас, внимательно выслушал этот период.

— Как-то это слишком уж категорично, — заметил он. — А как же разделенный хлеб? Где-то среди этой грязи должно быть упоминание о добрых делах.

— Упоминания найдутся. Есть ли у тебя лопата?

— Понятно. И все же…

— Плохое запоминается лучше. Особенно когда хорошего нет.

— Это очередное преувеличение — не сдавался Никас.

— Колумнист, ты, кажется, вознамерился спорить со мной? Знай же, это бесполезно. Мои выводы, — это vox populi. Моя личина ныне — искусный вор. Их вера в странную, хаотичную справедливость. Печальное представление о собственных возможностях, которых не хватает на то, чтобы сделать распределение практичнее.

Аркас оскользнулся на протоплазме невыразимого богатства, но устоял.

— Иначе говоря, спорить со мной, все равно, что пытаться перекричать толпу, — закончил прим.

— Перекричать толпу несложно, — ответил на это Аркас. — Нужно только начинать с краев.

Нора все ширилась.

Журналист отвлекся от разговора и брезгливо выдохнул. Он уже привык к атмосфере передержанных фазаньих язычков, но в какой-то момент ему в нос мощным панчем ударила настоящая вонь. Кислое, гнетущее зловоние помойки.

— Что это там впереди? — спросил он, севшим голосом.

Он остановился, удерживая спазмы, и попятился назад, не разгибая спину.

— В моем носу гостили запахи с действительно дурной репутацией. Болото забитое трупами животных, стоянки беженцев без выгребных ям, сероводород в вулканических пещерах, стряпня в некоторых баулах. Но это… Что может так вонять?!

— Конгломерат страстей, их образов и почитателей — мгновенно ответил Альфа. — Жадность, Эгоизм, одно из воплощений Прагматизма. Воняет, в основном, Жадность.

Никас тяжело дышал, давясь теплым воздухом.

— Спокойно, — Альфа прижал к лицу платок. — Старайся не открывать рот. Жадность охоча до всего. Заберет зубы, и пикнуть не успеешь. Жалеть никто не будет. Повезло, что ты из материи, иначе от тебя осталось бы только мокрое место.

— И зачем мы идем к ним?!

— К ней, — поправил прим, заметно испаряясь. — Вместе они образуют сущность Потребления. И идем мы к ней, потому что только она может выпустить нас из этого мира.

— Снова-здорово, — проворчал Никас.

И потрогал зубы кончиком языка.