Дневник 1939-1945 - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора User (ч. 10)

В 1936 г. я поверил, что нашел подобное слияние у Дорио. Наконец-то сошлись вместе правые и левые. Но я был разочарован французским псевдофашизмом точно так же, как другие были разочарованы Народным фронтом. Двойное фиаско, всю выгоду из которого извлек умирающий, но еще изворотливый старый режим.

С помощью Дорио и моих товарищей я хотел построить сильную Францию, которая освободится от парламента и конгрегации и будет достаточно мощной, чтобы навязать Англии союз, где будут царить равенство и справедливость. Франция и Англия должны были повернуться к Германии и начать с нею переговоры, основанные на понимании и твердости, и мы должны были дать ей колонии либо направить ее на Россию. И мы имели бы возможность в соответствующий момент вмешаться в конфликт.

Дорио потерпел неудачу, как вульгарный Ла Рокк, мы оказались в дурацком положении. После Мюнхена, который я воспринял без радости, с презрением, я ушел от Дорио, замкнулся в своей библиотеке в ожидании катастрофы.

Я совершенно ясно видел ситуацию в 1939 и 1940 гг., понимал, что во Франции невозможна революция, совершенная французами. Революция могла прийти только извне. Я вновь поверил в нее, но надеждой в 1940 г. исполнился вопреки всякой очевидности.

2) После войны

Я не разделяю мнения многих людей относительно поражения Франции; с моей точки зрения, то был лишь показатель общей ситуации. Доминирующая позиция в Европе была утрачена Францией после расширения Британской империи, объединения немцев и ускоренного развития России и Соединенных Штатов. В новой иерархии великих держав мы оттеснялись во второй ряд.

Мы поневоле были вынуждены входить в систему альянсов и в этой системе занимать подчиненное положение. Что и было продемонстрировано на продолжении тридцати лет нашим союзом с Англией. Против этого факта уже, что называется, не попрешь.

Именно потому, что я принял этот факт и во всеуслышание говорил о нем - в чем, по моему разумению, нет никакой беды, так как это является частью мирового развития и компенсируется с точки зрения гуманиста и европейца, - меня главным образом и поносили. Поношения эти вполне естественны, и интеллектуал, достойный этого имени, должен стоически переносить их и продолжать свою неблагодарную работу.

С того самого момента, когда мы стали второстепенной державой, обреченной на принадлежность к системе, необходимо было определить, какой союз наиболее выгоден Франции с точки зрения ее интересов и интересов Европы. Я никогда не разделял две эти цели, и для меня они всегда были едины.

Немецкая система мне казалась предпочтительней других, так как у Америки, Английской империи, Русской империи слишком много интересов, причем слишком много их вне Европы, чтобы они могли взвалить на себя еще и ответственность за Европу.

Либо другой вариант: они Европу делят между собой, что сейчас и происходит. Я же хотел сохранить единство Европы от Варшавы до Парижа, от Хельсинки до Лиссабона. Это единство мог обеспечить только союз Германии, центрального и основного государства с многочисленным промышленным и научным пролетариатом, и остальных континентальных наций.

Союз этот представлялся мне в форме германской гегемонии. Ради европейского объединения я принял эту гегемонию, как некогда принимал гегемонию Англии и Франции в Лиге Наций.

В этом пункте я менял точку зрения; в определенные периоды я остро критиковал идею гегемонии, предпочитая ей идею федерации. Но, с другой стороны, считал, что одна идея предполагает другую: не бывает жизнеспособной федерации без гегемонии, не бывает жизнеспособной гегемонии без федерации.

Так что принцип коллаборационизма я принял во имя этих основополагающих идей.

В августе 1940 г. я возвратился в Париж, приняв твердое решение и зная, что надолго порываю с доминирующей частью французского общественного мнения. Я прекрасно понимал, какие навлекаю на себя неприятности, неприятности самого глубинного свойства, и однако же, невзирая на страхи и колебания, заставлял себя делать то, что почитал своим долгом.

Вот три неизменные главные идеи, которые я при любой возможности упрямо высказывал и развивал:

1) Сотрудничество между Германией и Францией следует рассматривать только как один из аспектов европейской ситуации. И касается это не только Франции, но и всех прочих стран. Речь в данном случае идет не об отдельном союзе, но об одном из элементов целостной системы.

Никаких эмоциональных пристрастий тут не примешивалось. Я никогда не был германофилом и во всеуслышание заявлял об этом. Личные мои симпатии были на стороне английского гения, который был мне куда ближе.

2) Я рассчитывал сохранить критический дух и тешил себя надеждой, что буду проявлять его насколько возможно и даже более чем возможно - как по отношению к германской системе, так и по отношению к английской, американской и русской системам.

Я сразу же увидел, что немцы в своем большинстве не понимают огромности своего труда и новизны средств, которую он предполагает.

3) Полностью войдя в систему координации и подчинения, которая способствовала или должна была способствовать моим интернационалистским, европеистским идеям, я рассчитывал защитить французскую автономию, и для исполнения этого у меня были очень четкие соображения относительно внутренней политики, обеспечивающей сохранение Франции.

Таковы были средства, которые я использовал для исполнения своих главных идей. Однако перейдем из интеллектуальной, абстрактной сферы в область моего личного образа действий.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Я - интеллектуал

В середине жизни я действовал добровольно и сознательно в соответствии с представлением, которое составил, исходя из долга интеллектуала. Интеллектуал, священослу-житель, художник не являются простыми, обычными гражданами. Их обязанности, их права выше, чем у прочих людей.

Вот поэтому я и принял дерзостное решение, но в моменты великих потрясений любой человек оказывается в той же ситуации, что и художник. Итак, государство не дает четкого направления или достаточно высокой цели. Именно так было в 1940 г. Маршал предложил нам единство, но не более того, а это была тень без внутреннего содержания. И тогда одни смельчаки отправились в Париж, другие - в Лондон.

Те, кто отправился в Лондон, оказались более удачливыми, но последнее слово еще не сказано.

Я был в Париже, и мы вместе с еще несколькими людьми решили встать выше национального чувства, бросить вызов мнению большинства, стать меньшинством, которое воспринимают с нерешительностью, сомнениями, подозрением и которое подвергли проклятию, после того как на чашу весов в Эль-Аламейне и Сталинграде пали железные кости.

Но роль интеллектуалов, по крайней мере некоторых из них, и состоит в том, чтобы подняться над событиями, испытать рискованные возможности, исследовать пути Истории. И если они в данный момент ошиблись, тем хуже. Они исполняют миссию, которая является их обязанностью, быть не там, где толпа. Впереди, сзади, в стороне - неважно; главное, не с толпой. Грядущее построено не из того, что видится сегодня. Грядущее построено из того, что видит большинство, и из того, что видит меньшинство.

Нация - это не единоголосие, нация - это многоголосие, хор. И необходимо, чтобы всегда было меньшинство; вот мы им и были. Мы проиграли, нас объявили предателями: все правильно. Если бы ваше дело потерпело поражение, изменниками стали бы вы.

А Франция все равно осталась бы Францией, Европа - Европой.

Я принадлежу к тем интеллектуалам, чей удел - оставаться в меньшинстве.

Кстати о меньшинстве. Меньшинств у нас множество. А вот большинства нет. Большинство сорокового года очень быстро рассыпалось, ваше тоже распадется.

А вот сколько меньшинств:

Сопротивление. Старая демократия. Коммунисты.

Я горжусь тем, что принадлежу к таким интеллектуалам. Впоследствии над нами склонятся, чтобы услышать голос, отличный от голоса толпы. И этот слабый голос будет шириться.

Я не хотел быть интеллектуалом, который осторожно взвешивает каждое слово. Я мог бы писать для подпольных издательств (и я об этом думал), писать в свободной зоне, писать за границей.

Нет, нужно брать на себя ответственность, вступать в объединения нечистых, принимать правила политики, состоящие в том, чтобы объединяться с союзниками, которые тебе противны или которых ты презираешь. Да, придется запачкаться, по крайней мере, запачкать ноги, но не руки. Я никогда не пачкал рук, только ноги.

Мне нечего было делать в этих объединениях. Но я в них вступал, чтобы вы сегодня судили меня, чтобы поставили

перед скорым, пошлым судом. Так судите же, как вы считаете нужным, ведь вы - судьи и присяжные.

Я в вашей власти, но уверен, что когда пройдет суд, я ускользну от вас во времени.

А пока судите меня со всей суровостью. Для этого я и пришел сюда.

Вам не уйти от меня, мне не уйти от вас.

Храните честь Сопротивления, как я храню честь Коллаборационизма. Не плутуйте, как не плутую я. Приговорите меня к высшей мере.

Никаких полумер. Замысел казался простым, но вновь оказался трудным, не поддавайтесь на простоту.

Да, я - предатель. Интеллектуально я был с врагом Я принес французский интеллект врагу. И не моя вина, что враг оказался не интеллектуален.

Да, я - не рядовой патриот, не закоренелый националист; я интернационалист.

Я не только француз, я - европеец.

Вы тоже европейцы, хотя не знаете или не осознаете этого. Но мы играли, и я проиграл.

Я требую для себя смерти.

ПРИЛОЖЕНИЕ IV ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО К БРАТУ

10 августа 1944 года Авеню де Бретейг

дом 8 (7-й округ)

Мой дорогой старина Жан,

Я любил тебя всем сердцем, и ты это знал, любил тебя как брат и как друг, и мне жаль причинить тебе боль. Но я вынужден сделать то, что собираюсь сделать, и ты поймешь.

Я всегда жалел, что человек не может быть цельным, и что художник не может быть человеком действия. Временами я серьезно страдал от того, что был только половиной человека: если бы у меня не было моих трех-четырех болячек и если бы я не боялся скуки, связанной с выполнением подчиненными хозяйственных работ, то я бы пошел служить в войска СС.

Поэтому я почитаю за счастье смешать свою кровь с чернилами и превратить задачу писателя в серьезное со всех точек зрения дело. Конечно, она и является таковой, даже и без наказания смертью, но все то серьезное, что в ней заключается во всех других проявлениях, находит завершение в смерти.

Если бы я был более значительным писателем, я бы еще в большей степени страдал, чем страдаю сейчас, и тогда это было бы лучше, чем эта добровольная смерть.

Существуют вещи, которые в Европе погибнут в скором времени, а я не хочу их пережить и хочу отметить своим шагом свою приверженность этим вещам. Я вовсе не был германофилом, но получилось так, что именно Германия с грехом пополам представляла через гитлеризм часть тех вещей, к которым я привязан и которые были прежде связаны с некоей нордической, галльской или франкской Францией, частью которой мы являемся.

Это определенный образ, определенный стиль, определенное смешение аристократии и плебса, сущность монархии, аристократизма и народности.

С 1929 года я определенно стал социалистом, и я надеялся, что в гитлеризме реализуется социализм, хочет он этого или нет. Я думал, что война его к этому принудит, но оказалось, что именно война еще больше отдалила его от социализма.

Я не верю в великих людей, если только речь не идет о мифе: Гитлер сильно до него не дотягивал, но и другие, как Наполеон - тоже.

Теперь что-то из этих ценностей будет представлено Россией, я теперь могу верить лишь в коммунизм, потому что не могу больше верить в национал-социализм. Но я слишком долго воевал с коммунизмом в Европе, чтобы даже пожелать присоединиться к нему в последнюю минуту. Я приветствую коммунизм, но приветствую его уходя, да и к тому же я не переношу французских коммунистов.

Я доволен, что ухожу, потому что я слишком презирал французов, потому что должен был бы их презирать еще больше. Бедный де Голль! К тому же презирать французов несправедливо, с ними случилось то, что случается со всеми народами.

Я был, по сути, за пределами моей нации, наций вообще - был больше расистом, чем националистом.

Мне бы больше хотелось быть англичанином или немцем, или русским: короче, кем-то с Севера. Франция слишком смешалась с Югом, по нашему мнению.

Но, по сути дела, политика меня интересует лишь во вторую очередь, и все мои серьезные размышления были посвящены философии религии: именно там я познал великую и несомненную радость в течение последних лет, и именно там я обнаружил чудесную легкость уйти в другой мир. Я более или менее созрел, для того чтобы уйти.

Я счастлив, что ухожу в полном сознании до того, как придут болезнь (а она приближалась) и старость.

Я нахожусь за пределами христианства, или соприкасаюсь с ним только в той наивысшей точке, в которой соединяюсь со всеми другими великими религиями. Меня наполнила арийская (индуистская, греческая) мысль: что до ислама, до христианства, то это лишь дополнения, подтверждения.

Я убиваю себя: это не запрещено никаким высшим законом, скорее наоборот. Моя смерть является свободно избранной жертвой, которая избавит меня от некоей грязи, от некоторых слабостей. И главное: я не до такой степени интересуюсь политикой, чтобы ею загромождать мои последние дни (тюрьма и т. п.).

Это бы меня утомило и отвлекло бы меня от тех высших мыслей, которыми я хочу занимать себя в последние мгновения.

Я не верю ни в душу, ни в Бога, я верю в вечность высшего и совершенного принципа, суетным отражением которого является этот мир. Это захватывающее отражение, которым я наслаждался как никто другой. Я наслаждался общением с мужчинами, женщинами, животными, растениями, особенно деревьями, всем - и домами, мой дорогой архитектор, - но последние несколько лет я еще больше наслаждался той сущностью, которая находится позади всего этого. Это чудесным образом меня опьяняло, и я сам не свой от счастья, потому что собираюсь с ней встретиться.

Я не ощущаю никакой скованности ни в себе, ни вокруг меня: я переполнен внешним, я стремлюсь к сути, за которой расположено невыразимое.

Я ухватился за предоставившуюся мне возможность. Грозившая мне смертельная опасность за последние пять лет вдесятеро удлинила мою жизнь и заставила меня оценить и понять все так, как я никогда бы не смог,* если бы не выбрал опасный путь, путь, полный жестокости и отваги.

Я надеюсь, что ты здоров, что скоро ты вернешься к своей профессии, что у тебя не будет неприятностей из-за меня, что ты будешь развивать свое сознание и свой талант, как делал это раньше.

Я счастлив, думая о том, что тебе остается моя библиотека, мои книги и что ты займешься моим наследием.

Мои друзья дадут тебе нужные указания: у Сюзанны Тезена имеются на руках некоторые советы для тебя, а также некоторые бумаги.

Кристиан, которая была удивительно добра и нежна со мной, позже встретится с тобой и передаст тебе все остальное. Она всегда будет заботиться о тебе.

Дорогой старина, я бы хотел состариться, живя подле тебя, но судьба распорядилась иначе. Целую тебя и обнимаю от всего сердца и от всей души.

Твой брат Пьер

СОДЕРЖАНИЕ

Стр.

С. Л Фокин. Пьер Дриё ла Рошель и фашизм во Франции . . 5

1939 ............................................. 45

1940............................................. 123

1941 ............................................. 292

1942 ............................................. 310