Дневники. 1946-1947

Октябрь

1 Октября. Вчера в полднях вырвалось солнце и, справляясь с тучами, мало-помалу овладело всем небом, и к вечеру начало сильно холоднеть. Но что-то ночью случилось, небо закрылось и так земля убереглась от мороза. К утру на западе были шелковые облака с синими полосками, но с востока пришли дождевые серые сплошные тучи и брызнул дождь. С востока бывает ли дождь серьезный? Посмотрим.

Вчера я ходил с Норкой в лес и спугнул двух или трех вальдшнепов. За Марьиным было очень красиво. В поле бушует ветер, а в опушке тесно сошлись тяжелые ели и среди них тишина. Тихое место в лесу во время бури дает похожее чувство, как если когда в бурю стоишь на берегу моря и смотришь, как кланяются на волнах корабли. Лучи солнца, вступая в тихое место, еще хорошо нагревали и теперь, осенью, смола так сильно пахла, что как будто невидимый священник кадил и служил осеннюю панихиду. Солнце показывалось то там, то там переходящими лучами. Вдали виднелись золотые воротца и за ними зеленели вокруг холмы, озими густо зеленели. На холм пришло солнце и он весь засиял золотом, а дальше над озимью шел дождик и повисла короткая радуга.

672

Вспомнилось, что в Риге среди студентов марксисты вели пропаганду о ненужности учения: выучишься на инженера и будешь служить капиталу. И теперь из такого пустяка какая глубина открывается: теперь не какой-нибудь студентик [ведет] такую пропаганду, а подобные... как это можно за идею социализма бросить отечество!

Стояла на красивом месте лавочка. От нее теперь остались только два столбика довольно толстых и на них тоже можно присесть. Я сел на один столбик. Мой друг сел на другой. Я вынул записную книжку и начал писать. Этого друга моего вы не увидите, и я сам не вижу, а только знаю, что он есть: это мой читатель, кому я пишу и без кого я не мог бы ничего написать. Бывает, прочитаешь кому-нибудь написанное и он спросит:

– Это на какого читателя написано?

– На своего, – отвечаю.

– Понимаю, – говорит он, – а всем это непонятно.

– Сначала, – говорю, – свой поймет, а он уже потом и всем скажет: мне бы только свой друг понял, свой читатель, как волшебная призма всего мира. Он существует, и я пишу. Моя поэзия есть акт мой дружбы с этим волшебным читателем, с человеком: пишу, значит люблю.

Люди смеются тому, что повторяется, и боятся всего, с чем встречаются в первый раз. И больше всего боятся заглянуть в себя, потому что каждый из нас содержит в себе небывалое.

<3ачеркнуто- Улыбаются новорожденному – это повторяется. И когда имя дают ему при обряде крещения, священник говорит восприемникам: <нрзб> И это понятно: в имени содержится небывалое и это страшно.>

Всего два дня без Ляли, а кажется, месяц.

В доме нет предмета, возникшего без участия ее. Везде и во всем она, и я, незаметно только, а ведь и я – в ней, и меня теперь нет без нее...

673

На днях мне представилось, что все умершие существуют с нами рядом и видят нас, но не могут дать знать о себе, вернее же мы не можем их понимать: они могут, мы не можем. Вот как и среди живых тоже: живут вместе, а друг друга до того не могут понять, что уже и не пробуют...

О ком ни подумаешь теперь и все оказывается нет его: умер. Столько мертвых собралось вокруг меня и так мало близких живых, что то общество «родителей» пересиливает. И уже кажется, будто можно видеть путь в то бытие. Но останавливает только одно, что все мои покойники так неинтересны, что если они и там как духи такие же, то... нет!

Вот, наверное, именно в том-то и дело, что после смерти каждый личный дух находит смысл свой в схождении со всем цельным духом, ему соответствующим... И тем самым кончается жизненное томление.

А явление искусства, скорее всего – это явление связи: это сигналы цельного духа.

Рассудка бояться – это просто смешно! И, однако, если только рассудочные решения подменяют собою решения всей цельной личности, – тут надо бояться.

За все полвека литературной работы эта опасность подмены всей души частностью не покидала меня, все мои ошибки происходили и сейчас происходят только от этого. И только от страха этой подмены я не вышел весь в люди, а только частью вышел и значительной частью остался в себе.

Отсюда длительность моей литературной жизни и черепашьим ходом нарастающее лучшее: чем дольше пишу, тем лучше, потому что, постепенно умнея в слове своем, выхожу с этим опытом в люди.

2 Октября. Утро славное. Мороз и солнце (а ночью какая высокая луна!).

Такой же точно день моей жизни (и даже дни) был у меня на Балахонском хуторе графа Бобринского в 1902

674

году, сорок пять лет тому назад. Ах, какие дни, и прекрасные и ужасные, и радостно, и стыдно, и больно. Горячая лошадь несла меня, и я держался за гриву.

Белая изгородь вся в белых иголочках мороза пересекает красные и золотые кусты. Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева.

Но птичка пролетела и довольно было взмаха крыла, чтобы он сорвался и кружась полетел вниз.

Какое счастье было ощупать золотой лист орешника, опушенный белым кружевом мороза.

И вот эта холодная бегущая вода в реке, и этот огонь от солнца: вот уже расплавились иголки мороза на крыше, и крупными редкими сверкающими каплями стала падать вода из желобов.

Но и этот огонь весь в своем сиянии, и эта вода, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем, – все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир.

Вчера вечером луна была высоко, я вышел из дому и услыхал тот звук в небе: «ау!». Я услыхал его на северо-востоке и скоро пошло движение его на юго-запад, и вспомнил по прошлому: это цапля улетела от нас в теплые края. А грачи еще здесь. Дай бог услышать журавлей и гусей.

Не могу сказать о себе, чтобы все гладко шло с моими писаниями и все, что началось у меня полстолетия тому назад, можно было бы читать и теперь. Далеко не все!

Но есть вещицы, которые и теперь такие же свежие, как и тогда, и когда я их нахожу, то как будто начинаю понимать появление крупинок драгоценного металла в золотоносном песке.

Поэтическое золото порождается всегда цельной личностью: то, что остается надолго, то рождается от цельной личности в муках и радости, совершенно так же, как в природе рождается жизнь.

675

Добраться бы в себе до этого синтеза рождающейся личности, как ученые добираются до синтеза белка – вот соблазнительный и опасный путь творчества.

Соблазнительный, потому что хочется власти над этим, хочется занять первое место в природе и управлять своим творчеством как механизмом. И в то же время это страшно опасно, потому что рассудок становится врагом твоей личности. Смешно человеку бояться своего рассудка. И, однако, если только рассудочное решение подменяет решение всей целой личности – тут надо очень бояться.

За все полвека литературной работы эта опасность подмены всей души частностью не покидала меня. Все мои ошибки происходили и сейчас происходят только от этого. Вот только от страха этой подмены я не вышел весь в люди и значительной частью тоже остался в себе. Отсюда и длительность моей литературной жизни, и черепашьим ходом робко нарастающее мое лучшее: чем дольше пишу, тем лучше, потому что, подпираясь опытом, смелею, умнею и не так боюсь выходить в люди, как раньше. Далеко позади себя я оставил гордые попытки управлять своим творчеством как механизмом.

Но я хорошо изучил, при каких условиях мне удаются прочные вещи: только при условии цельности своей личности.

И вот это узнавание и оберегание условий бытия целой личности стало моим поведением в отношении творчества.

Я не управляю творчеством как механизмом, но я веду себя так, чтобы выходили из меня прочные вещи: мое искусство слова стало мне как поведение.

Мне кажется, величайшую радость жизни, какая только есть на свете, испытывает женщина, встречая своего младенца после мук рождения. И я думаю, эта радость включает в себя ту радость, какую частью испытываем и все мы в своем счастье: хочется всем этого счастья. Так вот и хочется мысль, найденную для своего обихода в искусстве о поведении, распространить на всех.

676

Но я могу быть цельным только на восходе солнца, когда все еще спят, а другой, бывает, утром спит и цельным бывает глубокой ночью. И мне скажут, что Сальери был в поведении, а у него ничего не выходило в сравнении с Моцартом, человеком без поведения.

В том-то и дело, что поведение в моем смысле не есть школьное поведение, измеряемое отметками. Мое поведение измеряется прочностью создаваемых вещей и, с моей точки зрения, Моцарт вел себя как следует, как творец цельной личности, и не подменял ее рассудочным действием.

Так вот я хотел бы сказать и о себе, что моя поэзия есть акт моей дружбы с человеком и отсюда мое поведение: пишу, значит люблю.

3 Октября. Вчера утром, прямо после славного восхода солнца и значительного мороза, небо закрылось и насел мелкий дождь. Он скоро перестал, но остался мозгливый холод, и в доме стало неуютно.

Сегодня серое неопределенное утро и как вчера совершенная тишина.

Холодная, мертвая тишина вошла в людей. Моим соседям нет до меня никакого дела. Они присмотрелись, привыкли и забыли меня. Я для них не существую и они для меня, их просто нет, я живу совершенно один.

Ночью было продолжение мысли о возвращении героев в себя и перешло на всю поэзию: что поэзия, погуляв на людях, может вернуться к себе, в свой дом и служить себе самому, как золотая рыбка.

Тогда все, что было в мечте, как дружба, любовь, домашний уют, может воплотиться: явится друг, явится любимая женщина, устроится дом и все выйдет из поэзии, возвращенной к себе.

Я могу об этом свидетельствовать: в моем доме нет гвоздя, не возникшего в бытие из моей мечты, и нет ни одного предмета, не тронутого рукой любимой женщины.

677

Так может быть со временем и весь желанный мир, вся природа войдет в меня и будет со мной.

Еще я ночью чувствовал властолюбцев, людей как нечто чуждо-бесспорное, что-то вроде черных скал, на которых и мох не растет. Через тысячи лет, может быть, и отмоет вода от них и унесет в поля плодоносные пески, но сейчас они стоят, погруженные в воду и нет ничего у них с водой, и у воды – с ними.

4 Октября. Вчера холодно и моросило, сегодня опять утро славы и мороз, а потом после славы серость моросливая. Какая-то сила бессильная, слава бесславная. Холодный дождь. И это уже было раза два.

Столяр Александр Лаптев (родился в 17 году, весь советский) приходил стекло вставлять. – Деньги возьмешь, Саша, – сказал я, – или водочки выпьем? Он помялся неопределенно. – Ну, какая тут работа, какие деньги... И вдруг просиял: – Это не секрет, водочки выпить хочется. – Конечно, – отвечаю, – какой тут секрет, всем водочки хочется. Я и сам не прочь. И, нарезав помидор ломтиками, посыпав солью, налил. Выпив, Лаптев начал говорить кругами-руладами, начиная каждый круг и кончая: «Это не секрет, конечно!» Началось с того, что он у тестя живет, и что у тестя нет хлеба, а он достает и дает ему немного, и это не секрет, конечно, только из-за этого хлеба тесть его не выгоняет из дома (это не секрет!). Вторая рулада о том, как он воевал, где был, где ранили и как он соединился с американским фронтом. Это не секрет: они нас хорошо встретили и кормили как! это не секрет! И тут он подружился с одним американцем, и тот восхищался русским народом: какой большой, какой сильный. «Мы не такой народ, зато у нас вот это», – и показал на себя, как он одет, какое оружие, какая палатка и все. И вдруг он меня спрашивает... Это не секрет, конечно, спрашивает меня: – Скажи, за что ты воевал? – Я отвечаю: – За родину. – А что есть родина? – Папаша, говорю, и мамаша. Правда,

678

это не секрет, говорю, у меня нет ни папаши ни мамаши, а все равно каждый пожилой человек есть папаша и каждая старушка мамаша. Вот я за них воевал. – Да нет, говорит, это у всех папаша и мамаша, а вот что ты им дал, что сам получил? И показывает на себя: вот у меня, а что у тебя? Ну, это не секрет, конечно, я ничего не мог ответить, и сейчас это мне вопрос.

После этого вопроса он подвел, что будет война, и у них оружие, и они нас победят. Как я ни уверял, что войны не будет скоро, как я ни ссылался на наше оружие идейное, он все это принимал как мою политграмоту. И это голос голодного... это не секрет, конечно...

Какой глупый человек этот столяр Лаптев, а между тем его рассказ «Не секрет!» глубоко запал в душу. И тоже вспоминается, как Вася Веселкин намекнул, что все исходит от властных людей и определяется, а массы? массы далеко, далеко...

Кладовая солнца.

Царь природы. Еще когда я был в «краю непуганых птиц» и записывал сказки, меня поразили певцы былин верой в своих героев времен Владимира Святого. Нам это – древняя словесность, а они этим живут.

Но какая же внутренняя связь может быть между человеком того времени и человеком со-временным?

На этот вопрос я отвечал себе образом Надвоицкого водопада: сколько существ всевозможных форм образуют струи воды, падающие на камни, и все-таки водопад един. Так и весь человек, падающий и восходящий, падающий во времени и восходящий, как восходящий «царь природы».

И еще после этой мысли мне приходит всегда другая мысль о себе: что мой жизненный путь в искусстве слова мне представляется прогрессивно восходящим и в каждый данный момент я знаю, куда мне идти. И все-таки я не прямо иду, а возвращаюсь назад домой, как певец былин, и оттуда самому неведомым путем, как будто просто прыжком по воздуху, оказываюсь впереди, в своем времени.

679

Вот почему и трудно расположить свои литературные опыты по непрерывно восходящей линии своих достижений.

Однако внутри себя эта линия существует, я прямо вижу ее, как лестницу.

На первой ступени этой лестницы мне казалось, что я покидаю свою родину, стремясь найти ее лучшее в какой-то другой стране, в каком-то «краю непуганых птиц», в какой-то земле, где иду я «за волшебным колобком». И всякую новую землю я как бы открывал, роднил, делал то самое, что делают все путешественники всех времен: расширял свою родину.

Мне казалось тогда, что я шел скорее мира и догонял его, и брал из него то, что мне надо было.

Но с некоторого времени, как я правильно где-то записал, у меня переменилось мироощущение, как будто я стал, а мир пошел вокруг меня.

Пусть я далеко спустя после этого куда-то ездил открывать новые страны и, действительно, по-своему открывал, и писал несравненно лучше, чем в юности («Корень жизни»), но все равно я уже пел в этих вещах о старом, как поет певец былин в наше время.

С тех пор, как я стал, моей мечтою было так писать, чтобы все меня понимали, как понимают все народную сказку. Я шел как слепой или человек с завязанными глазами. Чувство природы, сохранившееся в своем чистом виде, без искажения натуральных предметов только у охотников, мне очень помогло.

Успех моих охотничьих и детских рассказов для меня был не тем успех, что их все и у нас, и за границей стали хвалить, а что мог себя, как образованного и сложного индивидуума, утопить и так где-то под водой остаться в живых.

(Пояснить, как тонут совсем и как остаются декаденты поэзии: как ярко и легко можно писать о себе. Хорошо и легко об этом говорить, но как сделать? чтобы это была география, чтобы я мог в ней уснуть, «но уснуть не тем холодным сном могилы».)

680

Детские рассказы в этом отношении мне были еще показательнее, чем охотничьи, потому что детские рассказы, напечатанные в детских журналах, не попадают в поле зрения большой литературы и в них можно совсем бескорыстно продвигаться вперед.

Мало-помалу, набравшись сил, я дошел до той смелости, что когда был объявлен конкурс на лучшую детскую книгу, я принял его как вызов и получил первую премию. Ни Нобелевская, ни какая другая премия не могла бы мне доставить той радости, какую я получил от этой моей премии за детскую книгу.

Может быть, в несознаваемой глубине души все полвека, начиная с записей сказок в «Краю непуганых птиц», я стремился написать свою народную сказку со свои личным мифом, а не взятым со стороны напрокат у народа, как пишут у нас «сказки».

Но самая главная радость от «Кладовой солнца» мне была в том, что этой сказкой, наконец-то, открылся мой выход от маленьких вещей к большому сказочному роману.

5 Октября. Вчера весь день сыпал осенний холодный дождь и так осталось в ночь. Утро пришло в серых и местами твердо-синих облаках с просветами. Собираюсь ехать за картошкой на базар, но если пойдет дождь, не поеду: не привезут картошку. Не могу даже назвать это паникой (от речи Вышинского), а скорее всего, просто разумным расчетом: ясно, что хлеб будет дорогой, что денег взять негде, значит, картошку надо беречь.

Вчера закончил запевки к шести отделам книги «Моя страна».

Макрида Егоровна вступает в свои права козьей хозяйки. Сквозь эту Макриду я вижу целый ряд женщин. Все они представляют собой женщину, [другую] женщину... В сущности, это глупость и слабость, преодолеваемая особой женско-половой хозяйственно-домашней хитростью,

681

образующей власть через то, во что мужчина не входит. Женское движение показывает на каждом шагу, что женщина может сохранять свои высокие качества, женственность, совершенно отказавшись от того, что выставлялось как специфически женское. Ляля представляет собой самую яркую иллюстрацию этих двух миров. Страшно подумать, сколько хороших мужиков перемучилось от тех баб и сколько их тоже и били мужики...

Когда думаешь об этом бабьем мире, с какой благодарностью приходишь к Ляле! И так понимаешь по ней, что мужчина, освобождая женщину, освобождал и себя.

Вот Тагор пишет, что индусская женщина, совершенно подчиняясь мужчине, обретает над ним особую власть. Знаем мы эту власть! Князь Голицын дожил до 80 лет и не мог завязать галстук без лакея: лакей завязывал ему галстук и обретал власть, без лакея князь не мог выйти из спальни. Как мне самому казалась таинственна эта власть женщины, и как через Лялю все стало ясно.

Мне так странно стало, когда Ляля уехала и я остался один: казалось невозможно так жить. Но скоро ко мне пришло что-то очень знакомое, что-то очень привычное, с чем я жил всю жизнь, и я узнал его и вспомнил: это мое одиночество.

Жизнь моя с Ефр. Павл. и с моими сыновьями была особой формой одиночества. Как бы мне хотелось сейчас добыть побольше денег и отдать бы их Е. П. и Леве, чтобы я не чувствовал их обиды и они совсем бы от меня отстали. Тысяч бы по десять, и навсегда, и хорош!

Ляля этого чувства не понимает, она не может отказаться совсем от нравственной оценки отношений.

6 Октября. Чтобы настоящим быть художником, надо преодолеть в себе злобную зависть к лучшему и преклонение перед совершенно прекрасным. Зачем мне завидовать лучшему, если лучшее есть маяк на моем пути, и зачем мне падать перед совершенно прекрасным, если я в нем в какой-то мере, пусть даже в самой малейшей, но участвую,

682

и тем самым даже, что я им восхищаюсь, я участвую, и если даже я кланяюсь, то это значит: я узнаю.

Пишу «Мировую катастрофу». Пробовал пойти в поле, поискать с Норкой зайца. Было солнечно и резкий холодный ветер. Вдруг захотелось есть, и едва добрался домой: очевидно, израсходовал себя на «Мировой катастрофе». Ветер, однако, юго-западный и есть надежда, что завтра будет теплее. Начал колоть дрова. Отправил Map. Вас. в Москву.

7 Октября. Утро хмурое и теплое (ветер надул). Ночью из-за чтения «Брусилова» Слезкина (роман посредственный, но тема-то хорошая) перенес на себя с царя Николая мучения за нерешительность и не только понял, а видел явление правды большевиков.

Вспомнилось из истории с Обществом охраны природы: самый поганый приставленный к нам сексот поссорился с Протопоповым и Протопопов не выдержал и ушел. После того Мантейфель, разболтавшись, на заседании характеризовал Протопопова как человека с личным интересом: так вот где-то ему удалось путем участия в общественности хорошо обеспечить себя картошкой. Тут-то вот и следовало бы мне постоять за правду и утереть нос Мантейфелю: сразу бы я этим и за правду постоял, и утвердил бы свое положение. А я, проглотив лягушку, ничего не сказал. Так вот было и в семье моей: все питались моим благодушием, называемым иными «добротой».

Но в двух положениях я оказался настоящим человеком: в моем искусстве слова и в отношении Ляли. Тут мое о-прав-дание. вот почему я так крепко и держусь за них.

Вот почему тоже не мне осуждать всех этих наших Фадеевых и других, захваченных страстотерпцев власти: как-никак, а я все-таки дезертир их фронта, правда невольный (а «Жень-шень», оказывается, – до чего о себе!).

8 одном я, может быть, ошибаюсь и распространяю свою ошибку. Я исхожу из поэтического жизнепонимания и

683

принимаю бессознательно, что каждый человек в той или иной мере является непременно «поэтом в душе» и непременно должен что-то в этом смысле пережить лично, чтобы соединиться с другим человеком и войти в общество. Возможно, однако, что есть более короткий путь войти в общество путем простого чувства правды и способности стоять за нее. А скорее всего, может быть и так, что человек может быть одновременно и «поэтом в душе», и правдолюбцем.

Ночью пришла с Марьей Васильевной Ляля и принесла на себе яблоки и груши для посадки. Они с восьми утра доставали эти прививки и доставили их на место к часу ночи. От этой операции она ни жива ни мертва и, наверное, с неделю будет болеть. Не знаю, как отделаться от этого усердия, которое скоро должно кончиться еще одним инвалидом в моем доме. Продать если дачу – она все равно себе еще что-нибудь выдумает трудное. Думаю, что ее надо лечить режимом: та же болезнь, что и у Марьи Васильевны: спех до изнеможения.

8 Октября. Пасмурно, ветрено с севера, моросит. Как все смешано в лесу на дорожке: и шишки, и дубовый лист, и гриб в прутиках, и чего-чего только не брошено без порядка и смысла. Но что-то обратило мое внимание, и этот момент стал началом приведения всего в божественный порядок. Так помнить.

Мы с Лялей из восьми прививок посадили четыре яблони и одну бессемянку. Вот из-за этой бессемянки и вышла беда. Ляля знала, что все мое Хрущеве стояло на бессемянке, что это для меня священное дерево. И вдохновляясь этим чувством, она и совершила этот подвиг любви: вчера с восьми утра и до полуночи везла и несла сюда это дерево. А теперь больна.

Решил прямо по приезде в Москву начать с ней что-нибудь делать: показывать, исследовать, лечить.

Лени бы ее своей научить, беззаботности, легкомыслию, глупости, от которых все начинается (инициатива). Это новая моя мысль о тайне всякого начала.

684

9 Октября. Пасмурно, ветрено. Посадил сегодня последние саженцы. Соберемся – и завтра в Москву, и дальше уже буду на даче наездами.

В «Женихе» хорошо бы раскрыть сущность осмеянной «эмансипации» женщины: показать бы шкуру (т. е. старую женщину), из которой выползает змея (мудрость).

Начало непременно глупо, в том смысле глупо, что оно является преодолением логического разума: нужно мысль свою логически довести до последнего конца, потому что логически мыслить – это значит стареть. И когда эта мысль дойдет до конца и умрет, то из этой старой шкуры змеи выползет молодая живая без-мысленная инициатива. И в этом смысле всякое начало глупо, часто в сказках даже и нарочито глупо: жил-был на свете серенький козлик.

Вот как жить – как серенький козлик.

Стоит припомнить начало любого удачного своего рассказа, чтобы в глупости его почувствовать выползание молодой змеи из старой шкуры.

Господи, давно ли я видел эту высокую осину перед моим окном и любовался светлостью ее золота: светилось все дерево! А сейчас остались редкие темные листики, и последние почему-то отрываются. Прощайте, листики, здравствуйте, наши безлистые саженцы!

Авария с электричеством. Вечер во тьме при свете пожара в Ивановке (две причины пожаров: или ребенок, или злодей, здесь злодей – загорелось сзади).

Разговор с Лялей о суженом.

Итак, завтра Москва! В новый литературный сезон я вступаю с ясной мыслью обыграть свой юбилей в 1948 году – 75 лет. Нужно посредством юбилея столько денег добыть, чтобы можно было несколько лет, не оглядываясь, заниматься литературным трудом.

685

10 Октября. Солнечное утро. Мороз. В шесть утра встали, в девять выехали и в одиннадцать с половиной разгружались в Лаврушинском.

Сказать на юбилее: 1) что я простой русский человек, 2) что самое удивительное в жизни, что не только человек, но и все животные и растения, обреченные на короткое, иногда до мгновения, существование, живут, не думая об этом, живут как бессмертные боги. Это несомненный факт, а дальше идет разделение мнений: одни понимают жизнь как обман, другие – как личное свидетельство бессмертия.

И смысл бытия и смерти есть личный опыт. Мы оттого и не можем непосредственно общаться с душами умерших, что они существуют в Целом, а мы в Частном: мы с ними противопоставлены. Но мы имеем возможность направлять свое частное к целому, и это направление есть творческое сознание человека, называемое культурой: тут религия, наука, искусство, мораль.

Не очень давно шевельнулось во мне особое чувство перехода от поэзии к жизни, как будто долго-долго я шел по берегу реки, и на моем берегу была поэзия, а на том – жизнь. И что так я дошел до мостика, незаметно перебрался на ту сторону, и там оказалось, что сущность жизни есть тоже поэзия. Или вернее, что, конечно, поэзия есть поэзия, а жизнь есть жизнь, но что поэзию человеку можно сгустить в жизнь, т. е. что сущность поэзии и жизни одна, как сущность летучего и сгущенного твердого воздуха.

Отсюда припомнился «Портрет» Гоголя: художник сгустил зло и оно стало жить. Но ведь так художник может сгустить и добро. Гоголь и это попробовал сделать, но не мог. А я в какой-то, может быть, микроскопической дозе это делаю, это содержится в моем творчестве и это есть в природе русского человека, в его наивном жизнеощущении, что «добро перемогает зло». Вот я думаю, что мои

686

наивные читатели узнали это мое чувство жизни в моих сочинениях, узнали сами себя в своем лучшем, это они во множестве писали в издательства, и это именно и сохранило меня и сделало «экстерриториальным».

11 Октября. Солнечное морозное утро. Весь день гнал работу, вечером читал газету.

Литература пошла в агитацию и стала интересной: можно читать наоборот.

Особенно интересна была статья против Джулиана Хаксли. Нас ругают за грубую силу, но какая же сила не грубая, если встречает препятствия? Однако чтобы не открыть Америки в идее «борьбы за первенство», нужно ознакомиться с современными теориями.

Например, когда последний луч оставил глаза крысы – ничего и не осталось: крыса, как все крысы, спустилась, переплыла к берегу и скрылась, как все крысы. Но у человека свет остался и после того, как солнце подняло свои лучи. Человек сам пошел за лучом солнца и увидел ящерицу, что ящерицы движутся выше. И когда ящерицы остались без света, человек стал этим светом – свой свет (костер), и ящерицы стали спускаться, и крыса водяная, и все звери. (Вот тогда, когда звери подвинулись, остров перегнулся – и все стало понятно: человек вобрал в себя свет и стал как солнце.)

12 Октября. Еще солнечно морозное утро. Вчера начало теплеть и стало хорошо.

13 Октября. Пасмурно. Гоню «Мою страну».

14 Октября. Тепло, моросит.

Жизнь в диктатуре подводит к мысли, что [такое] человеческая история – усилия человека в ней сводятся к тому, чтобы все небывалое и чудесное сделать бывалым или законом. В искусстве это особенно заметно, когда критик встречается с чем-нибудь новым: он всегда начинает с поисков

687

родства этого нового с чем-нибудь в прошлом, [чтобы] свести это к чему-нибудь бывалому. А нет того, чтобы [встретить] небывалое как чудесное, как встречает его ребенок – не в оболочке причин, а само по себе. В этом, вероятно, и есть разница между культурой и цивилизацией: культура – это встреча небывалого, а цивилизация – проводы. Гоню «Мою страну». Два-три дня и кончу.

15 Октября. Пасмурно и большая теплынь, как весной. Надо бы ехать за саженцами, самое время деревья сажать.

Книгу свою «Моя страна» заканчиваю. Остается вывести последнюю запевку «Царь природы» – и все!

17 Октября. Очень тепло и пасмурно. Ляля сказала в мастерской примусника Никитина, что едет сирень сажать. – Сирень сажать! – сказал Никитин. – Я, конечно, рад, что вы это можете, но нигде не говорите об этом – делайте тихонько, а то до того ли людям теперь. Сирень сажать!

И начинается в душе не то спад, не то разлив, известные всякому русскому... И так у нас каждая возникающая личность, как «сирень»: совестно и хочется поскорее закрыть себя от людей. А на Западе сейчас <приписка: под водительством Бердяева> возникло движение среди интеллигенции – «персоналисты».

18 Октября. Продолжается очень теплая и пасмурная погода. Вчера написал и послал в Лит. газету «Золотой портсигар» и купил, наконец, приемник «Урал» за 1700 рублей. Краткое руководство управления огромным неизвестным посредством пяти регистров дает возможность каждому через четверть часа усвоения правил превратиться в собаку, потому что только собака может так спокойно быть в обществе такого неизвестного, как человек. И то особенно интересно, что чем ближе становишься к делу управления аппаратом, тем дальше отходишь от сущности его, и специалист, конечно, всех дальше: тот весь целиком поглощен техникой.

688

Великолепная мысль привлечь Михайлова к моему юбилею. Ляля начинает его обзванивать.

Заканчиваю «Моя страна». Сегодня услали Map. Вас. за сиренью и жасмином. Вот где, кажется, самый центр неизвестного: человеку 75 лет, жизнь его на волоске, вокруг него люди мрут от голода как мухи и ждут худшего, только худшего: новой войны. А он сажает сирень! И мало того – он не один и, может быть, не было времени, когда бы так страстно не хватались люди за растения: все кто может сажают сады. Это значит, во-первых, что люди живут как бессмертные, презирая свое знание смерти. Во-вторых, это значит, что лучшее у человека есть действительно сад (рай).

Саша Яковлев помог мне установить приемник «Урал».

19 Октября. Москва – Дунино. В предрассветный час тепло (очень!) и моросит дождик. Собираемся сегодня ехать в Дунино сажать сирень. «Мою страну» закончил, осталось пронумеровать и прочитать.

20 Октября. Дунино. К вечеру холоднело над рекой и постепенно исчезало во тьме. Осталась только холодная река и на небе ольховые шишечки, те самые, что остаются на всю зиму висеть на голых ветвях. Мороз на рассвете не побоялся теплого неба, плотно закрытого облаками, и держался долго. Ручьи от колес автомобиля подернулись прозрачной корочкой льда, с вмерзшими в него дубовыми листиками, кусты у дороги стали белыми, как цветущий вишневый сад. Так и дождался мороз, пока не одолело солнце, тут он получил поддержку, окреп, и все стало на земле голубым, как на небе, и в природе было, как в словах молитвы человека: «Да будет воля твоя на земле, как на небе».

Как быстро мчится мое время! Давно ли я сделал эту калитку в заборе, и вот уже паук связал верхние концы решетки паутиной во много рядов, и мороз паутинное сито переделал

689

в белое кружево. Везде в лесу эта новость: каждая сетка паутины стала кружевной. Муравьи уснули, муравейник обмерз и его засыпало желтыми листьями. Последние листья на березах почему-то собираются к макушке, как у лысого человека иногда последние волосы. И вся облетевшая белая береза стоит как рыжая метелочка. Эти последние листики, бывает, так и остаются в знак того, что и те листья, которые опали, недаром опали и снова воскреснут новой весной.

Просека длинная, как дума моя, и поздней осенью жизнь не мешает моей думе: грибов уже нет и муравейник уснул.

Дума моя была теперь...

Мы-то с вами только думаем так, а народ потом этим жить будет: вставать, трудиться, отдыхать, родить, далеко уходить из дому, возвращаться. И так от человека к человеку, из поколения в поколение, пока, наконец, не изживет народ это самое, о чем мы говорили, и не станет говорить: в таком-то веке этим люди великие жили.

Или наоборот – мы с вами о чем сейчас говорим, этим уже люди живут, и в словах мы закрепляем пережитое. (Писал, думая о Ницше и германском народе: кто был впереди, философ или народ?)

Время пришло: мороз перестал бояться теплого неба, крытого тяжелыми серыми облаками.

Вечером сегодня я стоял над холодной рекой и понимал сердцем, что все в природе кончилось, что, может быть, в согласии с морозом на землю с неба полетит снег. Казалось, последнее дыхание исходило от земли. Но вдали показалась крепкая, бодрая зелень озими и вот нет! Пусть тут – последнее дыхание, там, несмотря ни на что, утверждается жизнь: помирать собирайся, рожь сей!

21 Октября. Царственный восход при морозе. Собираемся в Москву с некоторым упреком совести за то, что обходим Москвою неизбежные трудности жизни в природе.

690

22 Октября. И в Москве, как вчера в Дунине, такое же утро, золото в белом.

Ясно мне теперь, что успех общественной карьеры содержится в замысле борца: нужно все обдумать вперед, надо знать предмет и тогда будешь бороться свободно. Вот почему я и теряюсь в собраниях, что по натуре я вождь, а попадаю в положение пасомой овцы, потому что прихожу без знания предмета. Впрочем, требуется не собственно знать, а сделать волевой охват предмета, как я это делаю, когда бросаю курить, что-то вроде обдуманного усилия, того, что было в Ленине.

Милостивый государь и товарищ начальник – вот два полюса огромного отрезка истории.

Всякий истинный вождь является непременно и товарищем ведомого: Суворов, Петр Первый, вероятно, и Цезарь, и Александр Македонский. Но это в существе дела, в процессе борьбы. А в мирное время начальник исключает товарища.

В социализме нашем и есть главная тема для нас – это раскрыть... весь социализм наш есть усилие [сделать] начальника товарищем – это революция, а контрреволюция – начальнику укрыться от ока товарищей.

Мысль началась с упрека Умнова мне в том, что я распустил Ваню, т. е. держался с ним как товарищ, забывая себя как его начальника. После того я вспомнил, что и семью свою распустил, и свои попытки в общественной деятельности, и многое, многое. И в то же время в своей специальной области я поступил правильно. Эта специальная область определяется не государями, не начальниками и товарищами, а друзьями, где каждый является вождем себя самого и тем самым товарищем другого. Есть вот какая-то такая страна, откуда нисходит к людям искусство.

23 Октября. После рассвета, очень тяжелого и долгого, повалил снег и падал густо часа два, как дождь: стало

691

белеть, таяли снежинки, касаясь земли. К обеду снег пересилил, крыши стали белеть, в скверах легла пороша. И так снег валил весь день и на ночь остались крыши белыми и углы на улицах, и посередине неслись черные потоки.

В «Лит. Газете» напечатали «Золотой портсигар». Чувствую по воздуху, что этот пустячок имел успех и должен иметь, потому что и заострен политически верно, как стрела, и совершенно лишен той наигранной злобы, которая считается в нашей практике непременно условием политической статьи.

Приглашают в Белоруссию на 30 выступлений по 1000 р. за раз (11/2 часа). Если после проверки окажется, что не обманывают, то поеду, может быть, и, кроме заработка, книжку устрою.

Слышал по радио из Лондона, что англичане придают значение нашим соблазнам: что будто бы Восточная Европа может взять на свое попечение Западную – в отношении питания. Вот это я понимаю, это политика! Так оно и будет...

Все больше и больше укрепляюсь в мысли о том, что любить врага – это значит бороться с его злой одержимостью, бороться за плененного злом человека. И вообще любить – это значит бороться за любимого человека.

Вот бы взять эту мысль куда-нибудь в «Канал» или разбросать в мелких вещах вроде «Золотого портсигара». (В деревне у нас росли два мальчика и постоянно дрались между собой и на улице, и в школе. Когда выучились, один остался дома помогать отцу, а другой ушел и стал на стороне достигать.)

24 Октября. Снег на крышах, на карнизах, в углах перележал ночь и остался. Окончена «Моя страна». Сегодня-завтра сдаю.

692

Тарасова сделала с меня офорт, мало похоже, но хорошо. Сегодня в 5 вечера свидание с Карасевой по «Дружным ребятам». Звонить Михайлову, звонить Саушкину. Переписать «Мировую катастрофу» в «Огонек».

25 Октября. Мороз, ветер, пятна снега на крышах и кое-где на земле. Проходят те редкие дни, когда нет никакой охоты и только заботы, когда умирают старики и молодые празднуют Октябрьскую революцию. Снег идет, идет.

Вот еще где очень плохо: это ученье в новых республиках: никто не хочет учиться в национальных школах, все лезут в русские.

26 Октября. Вчерашний снег удержался, и с утра снежная метель. Итак, значит, первый зазимок, выпавший в среду 23-го, частично уцелел и теперь все крепнет.

Какой пустяк «Золотой портсигар», а напечатал и как орден получил: звонят и звонят по телефону и поздравляют. Это показывает, что люди, принужденные лгать, в душе своей чувствуют правду и хотят ее и ждут. Вот почему и я так рад.

Дети, все дети – и все настоящие наши физические дети, и те взрослые, пожилые и вовсе старые люди, кто сохраняет в душе себя самого как своего ребенка! Все мы когда-то вышли на свет из темной утробы нашей матери. Все мы вышли из тьмы и все мы движемся к свету, и вместе с нами совсем рядом из темной земли поднимаются к солнцу деревья, былинки, соломинки, цветы, и вместе с нами поднимаются, живут.

Там, где человек – это я.

Там, где каждый из нас выступает за себя <зачеркнуто: там и рождается собственность> там след ноги на песке – остается собственность. Хорошо это или плохо? Это неплохо и нужно, если нога собственника ступает по

693

незанятой земле. Но как только по этой земле другие прошли, надо глядеть, чтобы не поставить ногу свою в чужой след. Вот почему нас всех так манит к себе девственная природа, земля, по которой еще не ступала нога человеческая. Вот почему иной раз мы даже и вовсе землю бросаем – нам тесно становится, и мы летим на путь искусства, и там ищем путей, по которым никто никогда не ходил.

Падает дубовый лист осенью, и навсегда падает, и удобряется почва там, где он упал. Вся жизнь его была от весны и до осени, а мы, люди, тоже ведь листья от всего человеческого дерева, каждую осень падаем и знаем, что весной мы снова будем жить. Мы тем только и отличаемся от листьев древесных, что это знаем, а живем как бессмертные и не хотим вовсе считаться с тем, что и нам, как листьям, когда-то придется тоже лететь. И мы все упадем и удобрим ту почву, где нас < зачеркнуто: закопают>

27 Октября. Утром снег еще лежит, но мягко, и возможно, что среди дня будет таять.

Не есть ли «тоталитаризм» то самое, чему я ищу имя свое и пока называю его «весь человек?»

Тоталитаризм есть война против всего человека без различия положения, возраста, пола.

А то, что у меня – это весь человек, во всем своем составе, в различии и совокупности, в процессе творчества мира.

Оптимизм рождения: не гео-, а гено-оптимизмом...

28 Октября. Вчера весь день пробыл на нуле и все было как Великим постом: тепло, тихо и не таяло. Map. Вас. ездила на дачу и говорит, будто там лежит в у2 метра снег (поменьше, конечно, но лежит).

Женщина в своих разговорах высказывается о мужчине приблизительно как великие державы о колониях, в

694

том смысле, что колония сама по себе совершенно пассивна и ее забирают как вещь. Так и мужчина в этих высказываниях представляет из себя пассивный предмет борьбы женщин между собою. Вот Ефр. Павл. с детьми всю вину за меня перекладывает на Лялю, и даже Игнатовы понимают все так, что я влюблен и забран.

А как у Алексея Толстого было тоже: все легло на Людмилу.

Жизнь переела гордость, и так бывает у всех, и оттого мы делим людей уже после борьбы и в победе над жизнью, в их состоянии смирения и мудрости.

28 Октября. Зазимок держится при легком морозце вот уже пять дней, и некоторые думают даже, что это зима.

«Женщину будущего» приняли в «Огонек», только просят другого заглавия. Почему? Назову «Наша юность» (из биографической книги «Моя страна»). Посмотреть, не годится ли из «Канала» рассказ Волкова. Надергать книгу «Дорогие звери» для издания в Зоопарке?

В Белоруссию решено не ездить: необходимо в этот зимний сезон в Москве впитать в себя современность. А то, как ни странно, произошло с поворотом в «Лит. Газете»: полное неприличие и даже безобразие, и между тем хорошо.

«Основная свобода есть свобода слова» (сказали на Ассамблее).

Раздумье: свобода слова наверно родилась от французской революции или раньше, когда родилась личная инициатива, мать всех свобод. На этой почве и началась борьба личности с жуликами жизни (борьба «Марсельезы» с «чижиком»). В конце концов, «чижик» победил Фауста и мир заполнили чижики цивилизации.

695

Все привело к войнам и выдвинуло коммунистов, как борцов за мир в мире. В этом и есть сила коммунистов, и это они блестяще демонстрировали на Ассамблее. Сколько мы ждали, чтобы коммунизм вышел на суд мира, и вот он вышел.

Мы думали тогда, что это у нас нет слов против коммунизма по нашим личным грехам («мы просрали Россию»). Но теперь оказывается, что и там, в большом мире, тот же грех не дает веса слову, и защита свободы слова есть прямое посрамление слова.

Становится понятным свое постоянное смятение за все тридцать лет вплоть до последней записи о каком-то следе, встречающем на земле везде другой след (запись 26 окт.). Ведь это все борьба за себя, за свою инициативу, за личность, за... свободу слова. Так я в своем тяжком испытании подошел к самой грани нового начала (т. е. старая инициатива, сбросив с себя все шкуры, выползет из них, как змея: шкуры будут сброшены, но сама змея, мудрость, начало начал, должна сохраниться).

Жулики давно это поняли и действуют, живут, но сама змея мудрости еще не вышла на свет.

Задача та же самая, что богатому (верблюду) пролезть через игольное ушко.

29 Октября. Вчера после обеда стало теплеть, и за ночь, к утру, белые крыши стали черными. Зазимок кончился.

«Большая звезда» пришлась по вкусу «Огоньку», и, кажется, очень.

Сегодня: 1) Позвонить Кочеткову. 2) Ждем звонка Михайлова. 3) Надергать для Зоопарка зверей. 4) Книжку для «Огонька». 5) Прочитать рассказ о вечном рубле. (Вот хорошо: «рассказ о вечном рубле».)

30 Октября. Ночью подморозило немного, морозик поддержал, и теперь крыши беленькие.

Вчера пришла весть, что умерла в Москве Домаша и так освободила мою избушку в Дунине. Все подумывал, кто раньше рухнет, старуха или изба. И вот все, умерла,

696

Царствие ей Небесное, хорошо, что не обижал ее, да и она держала себя молодцом.

Читаю и слушаю политику. Пусть у нас все ведется грубо, нелепо и, вероятно, часто и неграмотно политически, но «цивилизация» вся как взбаламученное море... Хорошо!

Вчера отправил в «Огонек» «Звезду». Вероятно, сегодня кончается моя запойная полоса и я кончаю курить.

Вчера был учитель-писатель-охотник с Урала, сосед Бажова. Рассказывал, как ловят у них язей на пареную пшеницу.

Читаю Шахова «По оленьим тропам». Это подражанье «Колобку», взято худшее – «литературность» – и нет лучшего моего: это опасение самолюбования и через это выход из себя и самоутверждение в другом чем-то (напр., в «Колобке» «юровщик», «Соловки», т. е. самореализация или выход из себя). Писатель, не обладающий этой возможностью «выхода из себя», обречен на самолюбование, потому что всякая радость от природы, направляемая в себя, приводит к самолюбованию в зеркале природы. Должно произойти то «перевоплощение», о котором спрашивал меня Блок.

Когда читаешь речи англичан, то речь Вышинского кажется лишенной всякой красоты, грубой, часто неверной, и только очень дерзкой. Но какая сила у Вышинского, и не у него лично, а у тех, представителем кого он является. И пусть этот Вышинский – все равно! – является исполнителем воли русского народа. Так вот и у нас в литературе теперь Симонов – не в поэзии, не в искусстве дело, даже не в личности, а все в народе, в нации, в социализме, в новой грядущей жизни всего человека.

Вот тропинка возле большой дороги. Валом валит по большаку народ, машины, лошади. А ты по тропинке

697

спокойно иди себе, не торопясь, пусть обгоняют – не ускоряй шага, не суйся туда на большак, береги свой режим на тропе и не тужи, если все пройдут и ты останешься, медленный, на своей тропе. Возможно, к тебе еще подойдет кто-нибудь отставший, спросит тебя, и ты укажешь путь, куда все прошли. Учись же теперь держаться своего пути.

31 Октября. Миросозерцание. Если уничтожить разделение на богатых и бедных, то останется предпоследнее разделение всех людей на владельцев таланта и на бездарных. И когда многочисленные бездарные сожрут талантливых, то останется последнее разделение людей на умных и глупых. Тогда, конечно, умные, сколько бы их ни было, возьмут всю власть и будут управлять дураками, диктуя им определенное поведение. И все кончится тем, что дураки превратятся в машину.

Гено-оптимизм (Евгеника*).

Последнее слово науки не атомная бомба, уничтожающая жизнь (пессимизм), а кастрация слабых и разумное оплодотворение сильными: евгеника или гено-оптимизм, освобождающий будто бы плененное полом чувство любви.

Это до того умно, что застигнутые врасплох думают: «Но почему же до сих пор так не сделали?» <3ачеркнуто: Немцы хотели этого – управлять размножением, но не могли справиться.> Вероятно, кастрация и применяется в крайних случаях. Узнать. Боятся касанья. И правда, это страшно.

В «Детиздате» вышла «Кладовая солнца» в роскошном издании. К юбилею готовят тоже роскошное издание моих детских рассказов в 20 листов (36 рассказов). Рассматривал иллюстрации Рачева, сказал художнику, что его

* Евгеника – в начале XX в. евгенические теории получили широкое распространение в научных кругах разных стран, а в некоторых евгеника утвердилась и на государственном уровне: правительства этих стран стали применять ее для «улучшения человеческих качеств» (в частности, нацистская Германия в годы Второй мировой войны).

698

пейзажи очень хороши, но нет равновесия с человеком: лица не сходятся.

– А это, – ответил он, – вопрос общего характера. Над этим работал Иванов всю жизнь в «Явлении Христа» и тоже пейзаж вышел, а Христос не пришел.

– Но ведь в «Кладовой солнца», – ответил я, – дети вполне согласованы с природой?

Зав. отделом иллюстрации Алокринский на это ответил: – Это удивительно, но поймут это нескоро.

Вспомнилось, как меня называли «бесчеловечным писателем» (3. Гиппиус).

Надо понять все так, что коренной вопрос в живописи, гармоническое сочетание человека и природы, каким-то образом стал и моим коренным вопросом в моей литературной живописи.

И очевидно, в «Царе природы» я и занимаюсь этим вопросом: снять человека с места главного хищника и поставить на место царя (милостивого и мудрого).

Святые географы.

Смотрел на портрет Пржевальского и как-то через подбородок и усы узнал в нем С.А. Бутурлина и через Бутурлина понял в нем рыцаря-аскета, разрешающего напряжение пола не молитвой, а географической поэзией. Бутурлин жил с какой-то полудикой латышкой и через это был девственно чист в отношении к женщине, был вечным 16-летним юношей. Он писал, будучи седым, стихи какой-то даме:

Твоя походка, милый друг, Движенью лебедя подобна, Когда он плавает вокруг, И совершенно бесподобна.

Такие люди были на Руси, и я этой же породы, я жил с Е. П. тоже как гимназист и тоже стал святым географом.

Но благодаря встрече с Лялей вышел из этого круга святых охотников. И не жалею, как не жалеет человек вскрыть, в конце концов, консервную банку свою.

699

Задача: написать к юбилейному сборнику «Детгиза». Начать: Родился я 23 января (5 февраля нов. ст.) 1873 г.