Дни тревог

1

— Вставайте, Женя, десятый час уже.

— А? Ну и что? Я же в отпуске, Вера Игнатьевна, могу спать, спать…

— Женечка, так весь отпуск проспите.

— Нет, это я только в поезде. Вот приеду на Черное море, заведу себе бессонницу. Днем буду купаться, загорать. А ночью сидеть на берегу — знаете, где-нибудь на скале, смотреть на морские дали под луной, слушать прибой, соловья…

— И нежный шепот?

— А что? — улыбнулась Женя лукаво. — Незамужним можно.

Она сладко потянулась, приподнялась на локте и посмотрела в окно. Скорый № 13 «Хабаровск — Москва» мчался по сибирским просторам. На неподвижном голубом фоне июльского неба сливались в сплошную полосу солнечно-зеленые вершины сосен.

— До Байкала далеко еще?

— Ну, до Байкала вам все равно не доспать. Вставайте, чай принесли, остынет.

— Пусть, я горячий не люблю.

Она еще зевнула, потянулась и рывком села в постели.

— Встаю, уговорили. Умываться все еще очередь?

— Давно все умылись.

Женя нащупала ногами босоножки. Вскинув тонкие бровки, приоткрыв рот, посмотрелась в дверное зеркало.

— Ой, какая встрепанная! — Запахнула пижаму и озабоченно глянула на верхние полки: — Попутчики наши где?

— Завтракать ушли в ресторан.

Девушка нагнулась, придерживая одной рукой длинные черные волосы, вытащила из-под сиденья большую хозяйственную сумку, расстегнула замок «молнию». На смятые простыни выложила полотенце, коричневую дамскую сумочку, потрепанную книжку, мыльницу, недовязанный коричневый шарф с пластмассовыми спицами.

— Какая красота у нас! — глядя в окно, сказала Вера Игнатьевна. — Всю жизнь вижу — и не могу наглядеться. Посмотрите, Женя, вон там ручеек в зарослях…

— У нас, в Магадане, природа не хуже, — ответила девушка, отыскивая что-то в сумке. — У нас знаете как… И куда я подевала зубную щетку?

Вера Игнатьевна повернула к ней седеющую русую голову.

— Сразу видно, Женечка, вы патриотка Магадана — захватили на южный берег горсть северной магаданской земли.

— Какой земли?

— Да вот же, — Вера Игнатьевна собрала с простыни щепотку песка. — Интересный какой песок. Это у вас такой речной? Или у моря?

Женя замерла над ее ладонью.

— Это же золото, россыпное золото! Откуда оно у вас, Вера Игнатьевна?

— У меня? У вас, Женя, с вашего вязанья просыпалось на простынь. Такое вот оно и есть, золото? Вот никогда бы не подумала. В самом деле, откуда оно у вас?

— Н-не знаю… Честное слово, не знаю! Я его видела, только когда на экскурсию ездила, на прииск, нам показывали.

— Но оно из вашей сумки, — голос Веры Игнатьевны утратил добродушные нотки.

— Клянусь вам, не знаю, как оно туда… — Девушка испуганно смотрела, как Вера Игнатьевна приподняла недовязанный шарф — с него упало еще несколько тяжелых рыжих песчинок.

— Странно. Так вы работаете на прииске?

— Нет же, нет, в самом городе, в Магадане, медсестрой в поликлинике! В городе нет приисков! Вера Игнатьевна, голубушка, не говорите никому, пожалуйста…

— Наоборот, вы должны немедленно заявить об этой находке.

— Ой, что вы! Знаете, как с этим строго!

— Тем более. Идите сейчас к начальнику поезда.

— Но я, Вера Игнатьевна, в самом деле ничего не знаю, не брала никакого золота! Представляете, начнут разбираться, задержат, ой… И тогда пропала моя путевка, в другой раз ведь не дадут на юг. Нет, я же не виновата!

Вера Игнатьевна аккуратно завернула щепотку песка в газетный обрывок.

— Как знаете, Женя. Я сама пойду.

— Подождите… Ой, ну надо же! Откуда? Вы думаете, я украла?

— Если не виноваты, так чего же боитесь?

Они притворили дверь купе и пошли по коридору, впереди Вера Игнатьевна, за ней удрученная Женя. У поднятых окон стояли и курили мужчины, украдкой поглядывая им вслед.

Рыженькая девчонка-проводница насупилась:

— Зачем вам начальник поезда? Плохо вас обслужили, да?

— Хорошо обслужили. Мы не собираемся жаловаться. Но дело очень важное. В каком вагоне едет начальник?

Теперь уже в девчонке заговорило любопытство.

— Какое важное дело? Насчет чего?

Вера Игнатьевна сдвинула строго брови. Девчонка хмыкнула, пожала узкими плечиками: «Ну и не надо. Подумаешь, секреты!», и пошла с ними искать начальство.

Нашли. Пожилой усач пил чай в служебном купе девятого вагона.

— Тут вас пассажирки спрашивают, — скромно доложила рыженькая. Усатый отставил недопитый чай и надел форменную железнодорожную фуражку.

— Слушаю вас, гражданочки.

Вера Игнатьевна выжидающе молчала. Усатый уловил в ее молчании значительность дела, кивнул проводнице, чтоб вышла.

— Пож-жалуйста, — вздернула та плечики и удалилась.

— Так я вас слушаю, гражданочки. Слушал и теребил усы.

— Так, понятно. Только я ничего не понимаю. Оно, это… не ваше, стало быть?

— Ну честное слово!

— Успокойтесь, гражданочка. Идите себе в купе, и никому ничего… Пакетик пока у меня оставьте, сохранно будет, не беспокойтесь. Так не ваше оно? М-да…

2

— Вас приглашают к начальнику поезда, — заглянула в купе проводница. Женя вздрогнула. — И ту, другую, тоже. Может, скажете, что у вас случилось? Ну-ну, молчу.

В купе начальника их встретили двое — молодой мужчина в голубой открытой рубашке и худощавая пышноволосая блондинка в синем простеньком платье. Обыкновенные такие мужчина и женщина. Поздоровались, сообщили, что они работники милиции. Паспорта полистали. Расспрашивают, как же, мол, вышло, что в сумке хозяйственной такое месторождение открылось.

— Вы, Ивлева, подумайте, вспомните, давали вы кому-нибудь сумку, ну хоть просто подержать? Не давали. Ваше предположение? Откуда могло взяться золото? — Мужчина тронул пальцем стоящую на столике сумку. Вынутые из нее вещи лежали рядом с газетным обрывком, на котором желтели песчинки. Женя молчала, спрятав лицо в ладони. Вера Игнатьевна все порывалась что-то сказать Жене, но не решалась, вздыхала только.

— Не знаю, надо ли об этом… — Женя подняла наконец голову и посмотрела на пышноволосую. Та кивнула: надо.

— Может, я ошиблась, не он это…

— Кто?

— Один кавказец.

В аэропорт Женя Ивлева приехала за целый час до регистрации билетов. Ну как же: путевка в сочинский пансионат! Ведь никогда не бывала на юге, не видела Черного моря. Только Охотское. Конечно, оно тоже очень красивое, но не юг.

Вот она и примчалась на такси. И сидела в зале. Пыталась читать — не читается. Вязать шарф — не вяжется. На часы все посматривала — скоро ли. Тут и подсел к ней кавказец. Грузин? Может, и грузин. Шутил, смеялся, хвалил Кавказ, море, пугал нелетной погодой — в тот день стояли над Магаданом тучи и дождик побрызгивал. Кавказец прилетал к другу, но разминулся — друг как раз получил отпуск и улетел домой на Кавказ. Женя смеялась его шуткам, забавному акценту, веселым полуслучаям-полуанекдотам. И время пробежало легко, незаметно. Если вылет в самом деле не отменят, скоро должны объявить регистрацию билетов. Когда Женя об этом вспомнила и сказала, веселый кавказец спохватился, что ему ведь надо еще чемодан в камере хранения получить. Пошел было за чемоданом, но сразу вернулся и попросил Женю положить пока в ее сумку небольшой сверток — «понимаешь, рыбу купил. На Кавказе все есть — такой рыбы нет. Магазин «Океан» в Сочи знаешь? Не знаешь? Там все есть — такой рыбы нет. Купил, хорошая закуска! Кавказское вино, магаданская закуска — совсем хорошо будет! Таскать надоело, клади себе, пожалуйста». Женя улыбнулась, расстегнула «молнию» сумки, и кавказец сам сунул туда свой матерчатый сверток и сам застегнул «молнию».

Тут объявили ее рейс, и Женя встала в очередь на регистрацию. Уж она сдала свой чемодан в багаж, уж посадку объявили, когда прибежал кавказец. В самолете место Жени было в хвостовом салоне, а кавказец сидел она не видела где. За свертком не подошел. Забыл, наверное. Только в Хабаровске, когда все вышли из аэропорта на автобусную остановку, он появился перед Женей — «совсем забыл, давай мою рыбу, пожалуйста!».

А потом она приехала на железнодорожный вокзал, оставила вещи в автоматической камере хранения и долго гуляла, смотрела Хабаровск. Ну а потом села в вагон, поехала. В сумку, кажется, не заглядывала до сегодняшнего утра. Ой нет, открывала — доставала сумочку, вот эту, коричневую, дамскую, в ней деньги. Но вязанья не трогала. Вот и все.

— Кавказец назвал имя?

— Сказал, что зовут Гришей.

— Где вы расстались? В хабаровском аэропорту? Он тоже ехал в автобусе?

— Нет, пошел в здание аэровокзала.

— Больше его не видели?

— Нет. Хотя мне показалось…

— Что?

— Когда садилась в поезд, будто он мелькнул на перроне. Но может быть, показалось только, совсем другой то был кавказец, не Гриша. Народу много было.

Женя рассказывала и смотрела на пышноволосую женщину. А та кивала ей: так, понимаю, продолжайте. И все записывала.

— Вы полагаете, Ивлева, что золото в вашей сумке из того свертка?

— Право, я не знаю… Откуда-то оно все же взялось.

— Каков из себя ваш случайный знакомый?

— Ну, черный он, брюнет. Веселый такой. Смуглый. Словом, кавказец. Грузин или…

— И это все, что вы запомнили?

— Я же не знала, что… Вы мне не верите, да?

Пышноволосая сказала:

— Поймите, Евгения Викторовна, никто из нас не видел ведь Гришу, видели только вы. Вы и постарайтесь как можно точнее вспомнить приметы. Рост, приблизительный возраст, в чем одет, особые приметы.

— Рост? Немножко он меня выше. Правда, у меня еще каблуки. Лет, я думаю, около тридцати. Вежливый. Костюм… светло-серый, сшит хорошо. Галстук тоже серый, скромный. Кольцо? Не заметила. Татуировки тоже. Не присматривалась, не знала, что надо будет. Сидит, смешно говорит, ну и все.

— Как же вы согласились взять на хранение у незнакомого человека неизвестно что? — это опять мужчина спросил.

— Он сказал, что там какая-то рыба, так отчего ж… И не на хранение. Он сказал — надоело таскать в руках.

— Что можете добавить к сказанному?

— Н-ничего. Я правду вам, честное слово! Подписать? Хорошо. Где? Нам можно идти? Да-да, понимаю, никому ничего.

3

— Что скажешь, Чепраков?

— Скажу, что на это золото нас сам черт нанес. Тихо-мирно ехали в глубинную заготконтору разбираться в хищениях разных там овощей — и вдруг такой фрукт! Воздушная золотоискательница! Оно все бы ничего, да фрукт-то не наш: передадут дело магаданским коллегам. Жаль даже. Приходилось изымать кольца, серьги, часы, но в таком невзрачном виде золото в первый раз встречаю. А что думает старший следователь Юленкова?

— Думаю, во-первых, что раз овощное дело закончено, так почему бы не заняться «южным фруктом»? Во-вторых, хоть дело и передадут магаданцам, но начинаем-то мы. Так что, Алеша, давай не вообще, а по сути.

— Ты полагаешь, что кавказец Гриша на самом деле существует?

— А ты не веришь? Вот и проверил бы.

— М-м… Что ж, можно. Пойду по вагонам прогуляюсь.

— Состав длинный — до вечера гулять будешь.

— Для первой прогулки купейных и мягких достаточно. Если есть Гриша, то у него есть деньги, и зачем ему маяться такую даль в общем вагоне? Это если Гриша существует и едет в этом поезде, а не воспользовался, например, услугами Аэрофлота.

— О, Аэрофлот — это сервис! Быстро и удобно. Одна нехорошая черта — пишет фамилии на билетах. Не каждый Гриша любит оставлять следы…

— Тем более если Гриша вообще существует.

— Ты сомневаешься в его существовании?

— А ты не сомневаешься в правдивости Ивлевой?

— Все может быть. Но Ивлева сама заявила.

— Не очень сама, попутчица заставила. Но все может быть, как сказала только что старший следователь Юленкова. Так я пойду пройдусь.

Час спустя начальник поезда сурово отчитывал проводницу шестого вагона:

— Сведения о свободных местах дали сами, так почему не можете разместить?

Проводница оправдывалась:

— Их размещаешь, а им все не ладно! Не нравится — пускай идет в другой вагон. В этом купе все места заняты, вы же сами видите.

Из-за спины начальника в купе заглядывал пассажир, которому и требовалось место. А еще за ним скромно жалась к стенке и теребила складной зонтик пассажирка в курортной шляпе с обвисшими полями.

— Нет так нет, — миролюбиво сказал пассажир. — Поищем в другом вагоне.

Начальник развел руками: сами видите, некуда здесь. Проводница ворчала им вслед:

— Диспетчера напутают, а мы отвечай! Вечно мы в ответе!

Трое обитателей купе равнодушно отвернулись, а четвертый, жгучий брюнет с горбатым носом, посоветовал:

— Не нужно сердиться, дэвушка, цвэт лица портится, характер портится.

Проводница ответила, что на такой работе не то что цвет лица — голову потерять можно.

Подобная дорожная неувязка повторилась в соседнем вагоне, где тоже, между прочим, ехал черноволосый мужчина в сером костюме. Потом все снова еще в одном купе, где вообще-то было свободное место, но пассажир закапризничал, не захотел лезть на верхнюю полку.

Зато в вагоне номер десять, только подошли к раскрытому настежь купе, пассажирка тихо ахнула. Начальник стал было распекать очередную проводницу, но его вежливо перебил пассажир:

— Вот же свободная полка.

— Да-да, располагайтесь, — подхватил начальник поезда, глянув мельком на очередного кавказца, который сидел с картами в руках, и увел недовольную проводницу, объясняя ей вполголоса, что данный пассажир из начальства, едет по служебному литеру и что спорить с ним лучше не надо.

— Вы не ошиблись? — шепотом спросил Чепраков за дверью купе. Женя покачала головой. — Хорошо, идите к себе.

— Приветствую моих искусственных спутников! — улыбнулся Чепраков, входя в купе и забрасывая чемодан на багажную полку. — Знаете, есть такой анекдот. Наш спутник-лунник подлетает к Луне, направляет телескопы и говорит: «Вы позволите с вами познакомиться?» А Луна ему: «Настоящий мужчина при лунном свете лишних вопросов не задает».

Анекдот получился не ахти какой, притом явно устаревший. Лысый толстяк вообще не расслышал. Моложавый представительный товарищ изобразил улыбку. Но кавказцу про настоящего мужчину понравилось.

— Хорошо сказал! При лунном свете, да? Садись, дорогой, четвертым будешь, со мной партнером будешь.

Рассказывали анекдоты. Спорили, какая в Москве самая «удачливая» гостиница — где бывают места. Доспорились, что все гостиницы в Москве «удачливые» и мест нигде нет. Снова уселись за «подкидного».

Алексей с хлестом покрыл тузом короля.

— Таких у вас больше нет? Тогда мой ход. Получайте очередное звание! — Он пришлепнул на плечи противников по карте «восьмерке». Моложавый товарищ огорченно улыбался, толстяк сердился и тер покрасневшую лысину. Кавказец темпераментно хохотал.

— Слуш, до Москвы генералом сделаем! Молодец, Альоша! Ну, дорогой, сдавай карты!

— Хватит, — сказал Чепраков.

— Почему хватит, слуш?

— Видишь, они сдавать утомились. Пойду курить. А то в купе дыму — как в заводской трубе.

Он щелкнул портсигаром и вышел. В конце коридора скучающе смотрела в окно Юленкова. Алексей прикурил, состроил на лице улыбочку дорожного ухажера и этаким мелким бесом подсыпался к ней.

— Скучаете, девушка?

— Скучаю. А тебе, оказывается, в карты везет.

— Толковый партнер попался, ходы запоминает и жульничает аккуратно.

— А еще чем хорош твой партнер?

— Больше ничего существенного. Зовут не Гриша, а Гурам. Похоже, что едет один, за полдня никто к нему не подходил. Едет на Кавказ, а откуда — помалкивает. Чемодан его на багажной полке слева, на виду, желтый, фибровый, потертый. Утром в ресторан ходили сначала его попутчики, он вызвался постеречь купе. Двое других сели в поезд ночью, в Облучье. Наташа, что, если дать ему возможность передать «груз»? Мы с ним почти приятели…

Юленкова сердито сдвинула тонкие брови, отодвинулась.

— Твой партнер соскучился… — Из купе высунулась черная голова Гурама. — Иди играй. Желаю тебе козырных тузов.

— Мерси, но я предпочитаю козырных дам. Вы какая дама? Бубновая? Мне всегда везет на буби-козыри.

— Ах, отвяжитесь! Нахал! — Юленкова оттолкнула руки Алеши, фыркнула и демонстративно удалилась в другой вагон. Гурам белозубо ухмылялся, подмигивал.

— Слуш, кому в карты везет, тому с девушками не везет. Цх, какой хороший девушка ушла! В каком вагоне едет? Хочешь, я с ней поговору?

— Я сам не глухонемой.

Алеша юркнул в тамбур за Юленковой. Она ждала.

— Я успела связаться с Читой в Ушумуне, там десять минут стоянка. Объяснила, что есть преступление. Возбуждено уголовное дело. Санкцию на обыск дали, и нам навстречу едет Кравченко, сядет в поезд завтра на станции Карымской. Обыск проведем к дому ближе, перед самой Читой, чтобы пассажиров не будоражить. В Чите будем в 14.30, наши встретят. Иди играй. За Ивлевой я присмотрю.

4

Кравченко вошел, неторопливо задвинул дверь, повернул защелку и обвел взглядом удивленных его вторжением игроков. Круглолицый, с ленивыми карими глазами, с выгоревшим русым чубом из-под мятой шляпы, похож Федор Кравченко на колхозного бригадира. Буднично, словно в сельсовет пришел, поздоровался:

— Здравствуйте, граждане.

— Вы же видите, здесь все места заняты, — недовольно проворчал лысый толстяк.

— Это ничего. Я, видите ли, инспектор уголовного розыска. Вот удостоверение. А теперь ваши документы предъявите.

Появление инспектора угрозыска было столь внезапным, что игроки так и сидели с картами в руках еще некоторое время. Первым зашевелился, замахал руками Гурам:

— Слуш, зачем? В подкидного нельзя играть, да?

— Пожалуйста. Но сначала документы прошу.

— На, смотри скорей, играть не мешай! — Гурам потянулся к висевшему над его полкой серому пиджаку.

— Минуточку, — отстранил его Кравченко. Сам проверил карманы пиджака, достал бумажник, а из него паспорт.

— Что делаешь! — закричал Гурам. — Почему карман лезешь!

— Минуточку. — Кравченко полистал паспорт, вписал фамилию в постановление на обыск. — Гражданин Адамия, вы подозреваетесь в незаконной перевозке ценностей. Советую отдать их добровольно.

— Слуш, какие ценности! Что хочешь? Зачем такие слова говоришь?

— Не желаете? Тогда ознакомьтесь с постановлением на обыск и распишитесь. А вас, граждане, прошу поприсутствовать в качестве понятых.

Моложавый привстал:

— Позвольте, но я не умею… Впрочем, если необходимо…

Толстяк молча кивнул.

Гурам больше не спорил. Лицо побледнело под загаром, черные глаза сузились и заблестели.

— Которые вещи ваши, Адамия?

— Пиджак ты щупал, чемодан там, ищи…

Кравченко снял и положил на столик желтый чемодан Гурама. Но тут в купе постучали. Кравченко высунул голову в коридор, а потом и совсем вышел, прикрыв дверь.

— Почему! — вскочил Гурам. — Что хочет? Что ищет?

Понятые опустили глаза и завздыхали.

— Мда, странно, знаете ли… — промямлил моложавый.

Алексей шепнул кавказцу:

— Может, наркотик везешь? Давай мне, пока…

— Слуш, какой наркотик! Полотенце везу, грязный трусы везу, больше ничего не везу! Пусть смотрит трусы, мне не жалко. Но почему?

Вернулся Кравченко и с ним сотрудник в штатском.

— Не шумите, Адамия, — сказал Кравченко. — Вы бы сели, а то мешаете тут.

— Пож-жалуйста!

Кравченко начал обыск с внешнего осмотра чемодана. Тем временем его сотрудник вполголоса разъяснял понятым их обязанности и права, а понятые рассеянно кивали, наблюдая за действиями Кравченко.

Уловка Чепракова успеха не имела — Гурам ничего не хотел передать. Или нечего? Негодует вполне естественно. Алексей подумал, что и сам, если бы явились его, невиновного, обыскивать, кричал бы то же самое.

Кравченко работал деловито и неторопливо. Словно бы это его чемодан, и он проверяет, все ли взял в дорогу. Вынимал и раскладывал на сиденье полотенце, две нейлоновых белых рубашки, мыльницу с начатым бруском туалетного мыла, упомянутые Гурамом грязные трусы…

— Где ваш галстук, Адамия?

— Зачем нужен? Нет галстук, жарко.

— Да ведь он у вас был. Серый такой, под костюм. Потеряли? А для чего вам губная помада?

— Какой помада? Ты помаду искал, да? В Хабаровске купил, жене везу.

— С рук купили?

— Зачем с рук? В магазине.

— Почему же она до половины использована? И вот еще пудреница.

Гурам покрутил головой.

— Цх! Слуш, ты мужчина, я мужчина. В командировку ты ездил? Женщин немножко встречал? Сам понимаешь, дорогой…

Да, ничего подозрительного в чемодане не нашлось. Разве помада вот да пудреница. Но и им дал Гурам объяснение, хотя и несколько аморальное, но и не уголовно наказуемое. Ошибка, что ли, насчет Гурама? Ивлева-то что же думала, давая показания, опознав его? Время хотела оттянуть? И сейчас ее уже нет в поезде? Вот был бы номер. Нет, там Наташа Юленкова начеку. Ладно, поглядим.

Гурам съязвил:

— Другой пиджак нет, другой чемодан нет, что будешь делать?

Кравченко ничего на это не сказал, словно не слышал. Так же невозмутимо и деловито осмотрел постель Гурама, прощупал матрац и подушку. И опять ничего не обнаружил. Положил подушку на место. Поправил одеяло и облокотился на полку, словно хотел отдохнуть, поднял мечтательно взгляд куда-то вверх, будто небо голубое над собой видит.

И тут Чепраков не заметил, а точно кожей, интуитивно почувствовал, как напряглось тело Гурама. Нет, не дрогнул, позу не изменил. А что-то в нем обострилось, встревожилось. Неизвестно, уловил ли это напряжение Кравченко. Но вынул он отвертку из кармана и полез на самый верх купе, к плафону электроосвещения. Понятые задрали головы. Гурам отвернулся и стал смотреть в окно, где бежала и бежала зеленая полоса под голубизной неба. Кравченко копался возле старомодного плафона и тихо сквозь зубы что-то такое насвистывал.

— О! — кто-то из понятых.

Из плафона Кравченко извлек матерчатый сверток, перевязанный крест-накрест серой широкой тесьмой. По тому, как прочно ухватилась его рука, можно было догадаться, что сверток довольно тяжел. Чепраков еле удержался, чтобы не вскочить, не принять «груз». Сделал это сотрудник в штатском.

— Тут у вас что? — лениво спросил Кравченко.

— Откуда знаю!

— Это ваше?

— Нет, конечно!

Кравченко спрыгнул вниз.

— Понятые, прошу вас подойти ближе.

Оказалось, это не тесьма, а галстук. Им была стянута желтая шелковая майка. Под майкой холщовый плотный мешочек. Когда Кравченко перевернул его, из маленького неровного разрыва рыжей струйкой пролились песчинки…

— Отдали бы уж сразу, Адамия. А то лазал я, лазал…

— При чем я! Много людей в купе ездил, теперь я еду, почему отвечать?

— Галстук ваш, Адамия. Не узнаете? И майка. Трусы в чемодане, майка в плафоне. Откуда золотишко?

— Не знаю никакой золото! Не хочу с вами говорить!

— Верно, вам теперь со следователем надо. Коля, поторопись с протоколом, скоро приедем.

5

— Понимаешь, Алеша, надо еще немножко поработать, некогда сейчас отдыхать, не время. Пока преступник не опомнился, не сочинил легенду сообразно условиям.

— Ты зачем так стараешься? Кажется, я и не заикнулся об отдыхе.

— Разве? Ну извини. Я не тебя — я себя уговариваю: домой хочется. Муж заждался, с Витюшкой замаялся…

— Минуточку, как говорит Кравченко. Давай так: я займусь этим Клондайком, а ты иди домой. Все ж твое дело женское.

— Правильно, мое дело женское, поэтому я займусь Ивлевой. Ты бери на допрос своего партнера по картам. Потребуется — устроим очную ставку.

— Слушаюсь, товарищ старший следователь. А может, сбегаешь домой, Наташа? Гляди, запросит муж развод.

— Не запросит, он у меня умница. Начнем, Алеша.

Чепраков умылся холодной водой, съел бутерброд в буфете, запил горячим чаем. Поразмыслив, переоделся в форму — она висела в стенном шкафу кабинета. Позвонил, чтобы привели задержанного.

Адамия вошел и остановился понуро у самых дверей. Прошло не больше часа, как он был задержан, но исчез в нем прежний веселый кавказец Гурам, перед Чепраковым стоял подозреваемый Адамия, удрученный свалившейся внезапно бедой. Волосы взлохмачены, щеки успели пошершаветь иссиня-черной небритостью, как будто сутки провел он в камере.

— Подойдите, Адамия, садитесь.

— О! Альоша!

— Нет, Алексей Николаевич Чепраков, инспектор ОБХСС. Садитесь. Можете курить, вот сигареты. И давайте начнем.

— Слуш, я не виноват, ошибка получилась!

— Давайте по порядку. Назовите вашу настоящую фамилию. Имя, отчество, год и место рождения.

— Паспорт у вас, там все настоящее. Ну, Адамия Гурам Дмитриевич. 1940 года рождения. Не виноват я, товарищ… как нужно говорить?.. гражданин инспектор. Не виноват!

— Ну как же, Гурам Дмитриевич. В купе, где вы ехали, найдено один килограмм восемьсот тридцать два грамма промышленного золота. Оно содержалось в холщовом, порванном в одном месте мешке, завернутом в вашу, Гурам Дмитриевич, майку, перевязанном вашим галстуком. Понимаете, что при таких уликах отрицать вину бессмысленно? Ничего не остается, как давать правдивые показания.

— Конечно, дорогой… гражданин инспектор! Правдивые показания — я немножко виноват, совсем мало виноват. Мой майка, мой галстук, я честно говорю. Золото не мой! Откуда мог брать столько? Цх, я один, я два дня был в Магадане! Честно все расскажу.

Абхазец Гурам Адамия родился под несчастливой звездой. В жизни мало было удач, много неудач. Отец был хороший человек, уважаемый человек, очень честный. Он послал сына Гурама в Сухуми, сказал: «Ты молодой, тебе надо учиться». Гурам учился в институте. Но отец умер. Все родные плакали, знакомые плакали. Гурам очень горевал. Он ушел из института, стал работать. Потом умерла мать, и Гурам еще больше горевал. Ему стало тяжело в городе, где все напоминало об умерших. Он ездил в командировки в другие города. Зачем ездил? Немножко торговал колхозными фруктами. Колхозникам некогда торговать, они работают. Гурам не умеет работать в колхозе, он умеет хорошо продать урожай, честно торговать. Гурам женился и очень любил свою жену, красавицу жену. Но она плохо относилась к мужу, потому что Гурам честный человек, работал честно, зарабатывал совсем мало. Тогда он захотел уехать на Север, в Магадан, где, он слышал, платят много денег. Хотел привезти жене тысячу, две тысячи, три тысячи — смотри, какой хороший человек твой муж, он для тебя все сделает. В Магадан потому хотел, что там работал один знакомый, Махас Григорян. Полетел на Север. Но Махаса не нашел, потому что он получил отпуск и поехал домой отдыхать. Еще узнал, что на прииске тяжелая работа, зима страшная и можно заболеть и умереть. Гурам не хотел болеть и умирать. И вот он полетел домой, к жене. Будет жить дома, работать. Не надо ему больших денег. Зачем нужно деньги, если замерзнешь, умрешь на Севере!

— Где может быть сейчас Григорян?

— Откуда знаю? В отпуске, наверно. Деньги есть, хоть куда можно ехать.

— Адрес Григоряна, Адамия. Адрес.

— Как могу помнить? Знаю, в Гудауте, адрес не помню.

— Итак, Адамия, на Север вы ехали работать. Почему же нет при вас трудовой книжки?

— Книжка что такое? Бумага! Бумагу можно получать по почте.

— Хорошо, давайте ближе к делу. То есть ближе к золоту. Откуда оно у вас?

— Сейчас, сейчас, я расскажу.

В аэропорту Магадана он встретил красивую девушку, очень красивую девушку. Нет, Гурам любит свою жену. Но он мужчина… Он не может отказать, если его просит такая красивая девушка. Она просила провезти — как по-русски? — мешок, маленький такой мешок, тяжелый. Говорит: «Дам тебе сто рублей. Дам двести рублей. Вези, пожалуйста, до Москвы маленький такой мешок. Я девушка, я боюсь». Гурам честный человек. Но он добрый человек. Он сказал: «Давай твой мешок». Она сказала: «В Москве встречу». Гурам не знает, где сейчас эта девушка.

— Гурам Дмитриевич, в вашем бумажнике четыреста семьдесят рублей. Кроме истраченных на дорогу. Откуда такие деньги?

— Как буду без денег? В далеком таком месте, родных нет, знакомых нет, как буду без денег? Долго копил, кушал один хлеб, пил одну воду. Потом поехал.

— Девушка отдала вам обещанные деньги?

— Нет, слуш, нет! Сказала: «В Москве все отдам».

— Раньше возили краденое золото?

— Нет? Что такое везу — не знал. Думал, чепуха женская, побрякушки.

— Однако в плафон спрятали вполне квалифицированно.

— Испугался… В вагоне открыл чемодан, смотрел — мешок рваный, желтое в нем… Думал, куда прятать? Что делать? Плафон увидел, прятал. Испугался, гражданин инспектор.

— Откуда и когда вылетели в Магадан?

— Из Адлера, 9 июня.

— Где была пересадка?

— В Минводах посадка, в Магнитогорске.

— Где еще? Не можете вспомнить? Хорошо, напомню. В Красноярске?

— Слуш, как могу все помнить? Может, в Красноярске.

Алексей задал еще несколько вопросов, дал подозреваемому протокол на подпись и отправил Адамию в камеру.

Юленкова звонила по телефону. Положила трубку.

— Занято, занято…

— Домой звонила?

— Нет, в гостиницу. Надо где-то устроить Ивлеву.

— Ну что она?

— Да все то же: «груз» положил в сумку кавказец Гриша. А у тебя?

— Все наоборот: «груз» просила провезти очень красивая девушка. По-видимому, имеется в виду Ивлева. В общем, для очной ставки самое подходящее время. Надо же им разобраться, кто из них прохвост, или оба вместе.

— Ты дал запросы на Ивлеву и Адамию? Молодец.

— Шла бы ты домой, Наталья. Раз я молодец, то и без тебя справлюсь на очной ставке.

— Мой домашний телефон не отвечает. Значит, муж на работе, сын в детсадике, все в порядке, и маме можно поработать. Итак, очная ставка.

— Отвечать только на мои вопросы. Ясно? Адамия, знаете вы эту гражданку?

Гурам горестно кивает несколько раз.

— Ивлева, знаете вы этого гражданина?

— Это же тот самый, который… Гриша это…

— Адамия, где вы впервые познакомились с этой женщиной?

— В Магаданском аэропорту.

— Ивлева, где вы познакомились?

— Правильно, в Магаданском аэропорту, я сидела, ожидала, а он рядом сел…

— Ясно. Адамия, вы дали показания, что вас попросила перевезти золото девушка. Узнаете ли вы в присутствующей здесь Ивлевой эту девушку?

— Да, она.

— Ивлева, вы подтверждаете показания Адамии?

Но Ивлева смотрела на кавказца, высоко подняв брови.

— Как вам не стыдно!.. — прошептала она. — Вы… вы бессовестный человек!

— Девушка, ты видишь, все нашли. Хотел тебе помочь, деньги хотел иметь — в тюрьму за тебя не хочу.

— Вы… как вы можете лгать!

— Прекратите спор! Повторяю, отвечать только на мои вопросы.

— Но как он может?!

6

— Вижу, Алеша, не терпится тебе спровадить «золотое дело» магаданцам?

— Да ведь все равно придется. Расследование должно проводиться по месту совершения преступления. Ивлева магаданка, Адамия оттуда ехал, золото там и родилось. Не сегодня, так завтра начальство даст распоряжение этапировать подозреваемых в Магадан.

— «Что будет завтра, не знаю я» — есть такая цыганская песня, Алеша. Но сегодня дело у нас. Получается, мы завели дело в тупик да так и отдали коллегам — распутывайте, ребята, мы не умеем…

— Ты что, думаешь, у тебя у одной есть профессиональное самолюбие?! Если бы разрешили… Не отдадим мы — отберут у нас! И не в тупик мы зашли, а не успели выйти из тупика. Если хочешь знать, я сам готов лететь в Магадан…

— Почему именно в Магадан?

— Куда же еще?

— Важен не только пункт отправления, но и пункт назначения «груза». Москва? Ленинград? Кавказ? Куда ехал Адамия?

— Или Ивлева.

— Ивлева вряд ли. Кстати, сегодня получены сведения о подозреваемых. С Севера и с юга. Вот, познакомься с «очень красивой девушкой». Ивлева работает в поликлинике медсестрой пять лет, комсомолка, активистка, дружинница. Прочитал? А вот твой партнер по «подкидному» Гурам, он же Гриша. Этот два года вообще не работает. Именно два года назад он, работая снабженцем на швейной фабрике, растратил крупную сумму. Дело не возбуждалось, так как он возместил убытки. Откуда взял деньги? На что существовал два года?

— Он клянется, что работал по найму без оформления.

— Клятва — довод убедительный, и давай-ка мы поверим. И проверим, у кого был в наймитах Адамия. Не у скупщика ли золота? Скупщик, ведающий сбытом, вот у кого все ниточки в руках. И смотреть нам надо не на Магадан, а на запад.

— Наталья, ты была у начальства!

— Правильная догадка, молодец инспектор Чепраков. И полковник приказал оставить Адамию в Читинском следственном изоляторе, нам с тобой вести дело впредь до дальнейших распоряжений.

— Это ты настояла?

— Это полковник приказал, — хитро прищурилась Юленкова.

— Наташа, ты молодец!

— Мерси. Что сегодня говорит Адамия?

— Уперся — золото дала Ивлева.

— Кстати, Ивлева сегодня уезжает. У нее на руках путевка, и задерживать нет оснований. А вот Адамия… Проверь путь его следования самолетом, запроси Адлер, Красноярск.

— Уже сделано. Жду ответ. Штурмом взять «золотое дело» не удалось, придется начинать осаду. А не рановато ли отпустила ты Ивлеву? Понимаешь, не вяжется кое-что. Ну скажи, почему Гураму прятать «груз» в сумке незнакомой девушки?

— А почему бы ему возить в чемодане губную помаду? Еще и БУ — бывшую в употреблении? И пудру? Вопросов много, ответов нет. А и отдыхать тоже нам надо, пойдем-ка по домам, Алеша. У меня еще и свой вопрос есть — взял ли муж Витюшку из садика.

Это днем она была старшим следователем Натальей Константиновной Юленковой. А по вечерам — если свободный выдастся вечер — было у нее другое звание, тоже высокое и почетное, даже несколько званий: мама, жена, хозяйка — женщиной она была, со всеми вытекающими отсюда последствиями, правами и обязанностями. Сын уже спал, муж сидел над своими чертежами, а она, в домашнем халатике, с засученными рукавами, стирала белье, когда прибежал к ней Чепраков. Открыл дверь сам инженер Юленков.

— Алексей! Опять что-нибудь стряслось?

— Ах нет, все спокойно в ночной тишине! Наташа не спит? Да не смотри на меня так свирепо, честное слово, ничего не стряслось. Но ведь Наташа не только твое начальство по семейной линии, но и мое — по служебной.

— А ты не умыкнешь мою жену? Гляди у меня! Наташа! Бросай стирку, продрай с песочком этого подчиненного, чтобы не бегал по ночам к чужим женам.

Из ванной выглянула Наташа.

— Выйди на минутку, начальница, — заторопился Чепраков. — Слушай, тайна губной помады раскрыта! Мне бы командировку…

— Все еще рвешься в Магадан?

— Теперь рвусь в Красноярск. Адамия летел в Магадан не один, с ним была женщина, Красилова Валентина Сергеевна. 29 июня они вместе вылетели из Адлера в Красноярск, здесь взяли билеты до Магадана, места тоже рядом. Совпадение? Губная помада у Гурама тоже совпадение? Нет, Красилова наверняка летела с ним, чтобы вести золото непосредственно при себе — женщины вызывают меньше подозрений. Да и не во всех еще аэропортах проверка ведется современными методами.

— Тогда какой же ему смысл совать золото в сумку…

— В том-то и дело, что Красилова не улетела в Магадан, ее билет сразу же сдан в Красноярске 30 июня. Наташа, пусть меня пошлют в Красноярск! Если найду там Красилову, это ж ниточка!

— Если найдешь…

— Постараюсь, товарищ начальник!

Из комнаты донесся голос Юленкова:

— Сыщики, долго вы будете там шептаться? Шли бы к стиральной машине и проводили совещание без отрыва от производства. Час-то поздний.

— Иду, иду, — отозвалась жена.

Инженер подумал, отложил чертежи и пошел достирывать сам.

7

Из кассиров никто Красилову не помнил и ничего сообщить о ней не мог. От них Алеша узнал только то, что и раньше знал — из сообщения красноярских оперативников. Вот они, корешки авиабилетов, рядышком места до Магадана — Адамия Гурам Дмитриевич и Красилова Валентина Сергеевна. И вот еще заявление на сдачу билета Красиловой Валентины Сергеевны. Почему она не полетела в Магадан? И если не полетела, то куда девалась? Ничего в корешках и заявлении не сказано, разумеется. Осталась в Красноярске? Вернулась в Адлер? Что вообще произошло? Чепраков покурил, подумал и решил проверить «адлерскую» версию — не вернулась ли Красилова туда, откуда прилетела. Усадили его в свободной комнатке, принесли корешки за 30 июня.

Просматривать билетные корешки — неинтересное занятие. Узнал, что какая-то Красикова Дарья Михайловна улетела в Магнитогорск, а какой-то Красивин — в Новосибирск. Улетели, и ладно. А вот где Красилова Валентина, кто бы сказал…

— Извините, товарищ… — Это подошли к нему старший кассир и просто кассир. Точнее, обе кассирши, женщины. — Вот Ипатова, она в тот день на «возврате» сидела, она помнит ту женщину.

— Очень хорошо! Пожалуйста, опишите как можно подробнее, какая из себя, в чем одета Краси…

— Да нет, я не женщину, я мужчину немножко помню. Который возвращал билет на имя Красиловой. — «Возвратная» кассирша засмущалась, словно извинялась, что сдавал билет мужчина. — Я еще спросила, почему не сама сдает. Он сказал: хворает, укачало в самолете. И паспорт ее предъявил. Я и приняла билет. Черный такой, говорит по-русски не чисто. Он и расписался в получении денег — буква «К» и дальше неразборчиво. Да вы подпись видели, вот она.

Значит, сдавал билет Гурам. Он отрицает, что летел с кем-то. Назначить почерковедческую экспертизу? Ну а Красилова все-таки где? Нет, такие загадки натощак не разгадаешь, надо пойти в кафе, съесть что-нибудь.

Небольшой «стоячий» буфетик он нашел здесь же, в здании аэровокзала, на первом этаже. Несколько человек стояли у высоких круглых столов, что-то ели. От сдобных кулинарных ароматов у Алеши засосало под ложечкой. Но тут же и забыл он про еду, потому что у крайнего слева столика допивал кофе милицейский лейтенант. Алеша, только еще ступив ногой на красноярскую почву, забегал к дежурному милиции, но кабинет был заперт. А тут лейтенант — вот он, сытый и ничем вроде не занятый. Вдруг да помнят что дежурные?

Лейтенант пригласил Чепракова в кабинет, взглянул на его удостоверение, выслушал вопрос и ответил вопросом же:

— Выходит, она и у вас в Чите побывала? Ну, прыткая девица!

— Вы ее знаете? — обрадовался Алеша. — Где я могу ее найти?

— А чего ее искать? В следственном изоляторе сидит.

— За что?

— Кража личного имущества. Вот записано в оперативном журнале: 30 июня задержана, когда с чужим чемоданом садилась в троллейбус.

— Украла ценные вещи?

— Не особенно ценные, рублей на шестьдесят или около того. Попросили ее присмотреть за вещами, вот она и присмотрелась. Приличная такая девица Красилова эта, не подумаешь, что воровка.

— Так она в следственном изоляторе?

— Туда отправили.

Странно: Красилова летела в Магадан за «грузом» ценой в несколько тысяч и соблазнилась на такую малость. Гурам-то куда глядел, почему допустил? Странно. Ну, хоть нашлась, и то хорошо.

В следственном изоляторе начальница женского отделения, рослая, полная женщина-капитан, тоже недоумевала:

— Как-то не похожа Красилова на преступницу, хотя всего в начале этой зимы освободилась из колонии. Да, тоже за кражу отбывала. Мы уже характеристику получили из той ее колонии. Пишут: груба, курит, систематически нарушала режим, за что неоднократно получала взыскания. Но эта, у нас которая, она совсем не такая. По фотографии? Нет, фото еще не получено. У нас Красилова задумчивая, вежливая, опрятная. Очень замкнутая. Но вину сразу признала. Следователь, что ведет ее дело, сказал: никаких с ней затруднений.

— А у меня, наверное, будут затруднения. Интересно бы знать, что за волшебные с ней превращения?

— Узнавайте, потом мне скажете. Позвольте пропуск, в какой кабинет вам разрешили? Это сюда, по коридору и направо. Сейчас Красилову приведут.

Чепраков нашел отведенный ему кабинет, устроился за строгим канцелярским столом, приготовил бумагу для протокола. С чего начать допрос? Красилова ведет себя замкнуто — какой найти подход? Наташу бы сюда, она как женщина с женщиной… Ах, инспектор Чепраков, как вам не стыдно — все норовите спрятаться за спину начальства, да еще за женскую! Самому надо.

Ввели Красилову. Вот эта аккуратненькая миловидная девушка — Красилова? Мелкая воровка? Для транспортировки золота, пожалуй, в самый раз — вид вызывает доверие. Но примитивная кража чемодана!

Поздоровалась, склонив русую головку.

— Здравствуйте, гражданин следователь.

И голос приятный, мелодичный, без блатной хрипотцы.

— Здравствуйте, Красилова. Прошу садиться. Можете курить, — Алексей протянул сигареты.

— Спасибо, не курю.

Опять странно. В следственных органах Чепраков проработал не так уж долго, но воров повидал достаточно — разных судеб, характеров, воровских «способностей», различного интеллекта. Бывали солидные, внешне культурные, довольно начитанные и образованные, с аристократическими замашками — крупные расхитители государственных ценностей, ловко и изобретательно лгущие. Бывали «средние» жулики — вертлявые завмаги с неправдоподобно честным взором. Бывала мелкая дрянь — домушники, карманники, вокзальное ворье — наглые, развязные, грязные.

Красилову по характеру преступления можно бы отнести к последним. По внешнему виду и поведению — к первым. И Чепраков сказал:

— Смотрю на вас, и не верится, что чемодан вы украли. Нет ли тут какого недоразумения?

Взглянула и тотчас опустила взгляд.

— Какое же недоразумение? Я действительно… взяла сумку и чемодан. Да ведь я уже рассказывала тому, другому следователю.

— Зачем вы… взяли?

Светло-русые, некрашеные, вьющиеся волосы легкой пушистой волной закрыли склоненное, пылающее лицо.

— У меня не было денег… Ну и вот…

— Как же вы пустились в дорогу без денег?

— На дорогу я скопила немного денег, но… Я говорила следователю… Все потеряла, и паспорт, и деньги. Может быть, украли. Все, что у меня было…

— Куда вы летели?

— Сюда, в Красноярск.

— Здесь есть родные, знакомые?

— Никого. Слышала, что хороший город. Хотела устроиться, работать…

— Вы жили и работали на юге, в Сухуми. Чем же привлекла Сибирь?

— Родом я уралка, мне здесь привычнее.

— Почему же не на родину? Вы ведь из Свердловска?

Не ответила, только отрицательно мотнула головой, так что волосы взметнулись венчиком.

— Летели в Красноярск, хотели здесь жить. Так?

— Да.

— Для чего же купили билет до Магадана? На 30 июня?

— Что вы, не покупала никакого билета. Я летела в Красноярск.

— С кем?

— Одна.

— Вы говорите правду?

— На что мне билет, если ни паспорта у меня, ни денег?

— Подумайте, Красилова. Вы ведь понимаете, что не только в вас тут дело.

— О чем вы? Я хотела обокрасть добрую, славную женщину, сожалею об этом… На колени бы перед ней встала, чтобы простила меня! Поверьте, так мне за себя… обидно. А вы про билет какой-то. Я все рассказала, и тому следователю и вам. Судите, что уж… Не думала, что еще раз придется в тюрьму. — Отвечала покорно, как будто искренне. Двадцатилетняя красивая девушка — воровка-рецидивистка. Странно все-таки.

— Ну хорошо, давайте оформим протокол.

Он писал и задавал вопросы, по-разному их формулируя. Пытался исподволь вызвать Красилову на откровенность. Она отвечала охотно, терпеливо повторяя все то же. Подписала, даже не прочтя толком. Оставалось только провести опознание по фотокарточкам. Пригласили понятых из числа вольнонаемной хозслужбы изолятора.

— Красилова, перед вами пять фотографий. Посмотрите внимательно. Знаком ли вам кто-либо из них?

Ее глаза скользнули по мужским фотографиям. Чепракову показалось, что на фото Адамии она чуть задержала взгляд.

— Нет, никого не знаю.

— Посмотрите еще.

— Не знаю, — сказала и отвернулась. И опять показалось Алеше, что в ее «не знаю» еле заметно прозвучала нотка то ли брезгливости, то ли… Показалось?

Вечером он звонил в Читу.

— …Наташа, ты меня слышишь? Все поняла? Да, Красилова отрицает… Да, отрицает. Но я чувствую, на сто процентов уверен, что она с Гурамом знакома! Ты слышишь? Чувствую!

— Не кричи, слышу. Ты можешь доказать их связь убедительно? Не чувствами, а фактами? Чувство — не вещественное доказательство. Возвращенный билет — этого мало. По крайней мере, на данном этапе. Ты вот что, ты давай возвращайся. Полковник докладывал в Москву. Пока что дело оставили за нами. Нет, в Магадан не полетим. Я отослала магаданцам копии наших материалов, они занимаются этим делом на месте, будут держать с нами связь. Адрес Григоряна просили сообщить. А нас посылают в Сухуми. Адамию этапируют туда же. Алеша, срочно возвращайся в Читу!

8

Майор Хевели вспотел — не от жары, они тут к жаре привычные, — вспотел от дипломатической миссии.

— Подожди, генацвале, не клади трубку, пожалуйста! Дорогой друг, самый лучший друг, сделай очень хорошее дело — дай два одноместных! Понимаю, генацвале, — у нас сезон, приезжих много, гостиница не резиновая. Все понимаю, дорогой, за это дай два одноместных! Слушай, когда ты попадешь к нам в тюрьму, тебе будет самая лучшая камера, клянусь! Не попадешь? Ты молодец, ты умный человек, клянусь! Ты умный человек и устроишь моим приезжим коллегам два одноместных номера. Один двухместный не пойдет. Потому что один приезжий мужчина, другой приезжий женщина. Нет, не муж и жена. Нет, жениться не хотят. Я сказал, два одноместных!

Никто из администрации отеля решительно не допускал, что может когда-нибудь воспользоваться гостеприимством тюремной камеры. И все же два одноместных номера — которых нет и не предвидится! — каким-то образом нашлись. Майор Хевели гордо распростер руки над планом города:

— Устраивайтесь! Черное море и сухумский угрозыск к вашим услугам!

Они пошли в гостиницу «Абхазия».

— Вот видишь, Алеша, начало удачное. Жаркое солнце, теплое отношение местных товарищей…

— И прохладное море!

— Нет, горячая работа.

— Товарищ начальница, а как же море? Если сегодня не искупаться, потом некогда будет! Кроме того, мы с дороги, и купание — элементарное требование гигиены.

— Удивляюсь, Алеша, как тебе не удалось «разговорить» Красилову. Ведь есть у тебя дар убеждать.

Чепраков виновато кашлянул.

— Красилову-то я не на пляж приглашал… А у тебя, Наталья, дар чисто женский — подпускать шпильки.

Прописались в «Абхазии». Оставили вещи и по набережной Руставели поспешили на пляж, заполненный до отказа купальщиками.

— Так и быть, отдохнем авансом. Чтобы уж потом не манили прохладные волны. И с утра, Алеша, я — к жене Гурама, ты — в магазин, где работала Красилова. Смотри, смотри! Как оно красиво! Море!!

Директор универмага, седой и лысый абхазец, усадил Чепракова в кресло, угостил сигаретой «Колхида».

— Красилова недолго у нас, месяца три работала. Ничего плохого сказать не могу. Знаю, что из колонии. Но хорошо работала, честно. Девушка молодая, красивая, покупатель к ней шел. Как приняли на материальную ответственность? Уважаемый человек просил за нее, тоже завмаг, Леван Ионович Чачанидзе.

— Почему он, тот завмаг, просил устроить к вам Красилову?

— Леван Ионович такой добрый человек! Пришла к нему, сказала — работать хочу. У Левана магазин маленький, три человека всего штат. Леван мне звонил, я сказал: хорошо, дорогой, пусть идет, пусть работает. У меня тоже дочка есть, ей тоже двадцать лет, в торговом институте учится. В галантерейный отдел поставил, в общежитие устроил.

— Значит, по работе Красиловой не было замечаний?

— Почему не было — молодая, глупая, ошибку делать может? Скажешь — слушает, понимает, другой раз ошибку не делает. Главное, честно работала. Как вела себя в общежитии? Откуда знаю? Их у меня пятнадцать, все больше молодые. Женщины! Дочка одна — я знаю, что у нее в голове? Один раз знаю, другой раз совсем не знаю! На Красилову никто не жаловался. Лучше спроси у девушек из галантерейного.

— У нее были близкие подруги в отделе?

Директор потер лысину, погладил седые усы.

— Давай пришлю заведующую отделом. Хочешь? Она женщина, она больше знает.

— Почему Красилова уволилась?

— По собственному желанию — вы видели ее заявление. Я говорю: что хочешь? куда едешь? зачем едешь? Говорит: Кавказ чужой, Сибирь своя. Как могу держать девушку? — Завмаг понизил голос: — Скажи пожалуйста, почему спрашиваешь? Что сделала девчонка?

— Неприятность у нее, документы пропали.

— О, жалко Валю. Она хорошая работница, честная. Еще спрашивать хочешь? Прислать заведующую отделом?

Надменная дама средних лет в кабинет вплыла, словно королева в тронный зал. Смерила Алешу высокомерным взглядом:

— Что вы?

Чепраков предъявил ей удостоверение, и надменность мгновенно слетела с нее. Надо полагать, завмаг не счел нужным предупредить сотрудницу, кто и зачем ее вызвал. Они в контрах? Тем лучше: объективно выскажет каждый свое мнение.

— Красилова? Да-да… Простите, в каком разрезе, так сказать, она вас интересует? Она что-нибудь такое совершила? У нас недавно прошла ревизия, все в порядке. Да-да, о Красиловой… Странная, знаете ли, девочка. Скрытная, говорила о себе неохотно. Впрочем, она из таких… гм, мест, о которых порядочным людям рассказывать стыдно. От общественной нагрузки отстранялась. Книжки все читала, если покупателей нет… Простите, что она?..

— Были у нее близкие подруги?

— Ах нет, скрытная такая, необщительная. Ни в кино с девочками, ни на танцы. Но это я одобряю — что хорошего в современных танцульках? Гм… Вот с Розой — очень славная девочка Роза Черказия — с ней о книгах разговаривали. Конечно, если покупателя нет. Ведь в сезон покупатель идет сплошным потоком, требует внимания…

Далее завотделом проинформировала Алексея о сложностях и трудностях галантерейного отдела, о склонности некоторых покупателей к необоснованным жалобам…

— На Красилову были жалобы? — вернул ее к сути дела Чепраков.

— Не помню такого случая. В общем, девочка справлялась. При ее молодости… — дама прищурилась, — и привлекательности, я бы сказала… к ней охотно шел покупатель, разные молодые люди… и не очень молодые. Впрочем, Валя держалась строго, и я это одобряю. Один, кажется, пользовался у нее успехом… Но ничего определенного сказать не могу.

— Вы знаете фамилию, адрес? Того, кто пользовался успехом?

— К сожалению, Валя ни с кем не делилась… Хотя я, как старший товарищ, как заведующая, наконец, гм… могла бы посоветовать, предостеречь…

— От чего предостеречь?

— Ну, я не знаю… Вот вы же интересуетесь, значит…

— Могу я побеседовать с подругой?

— С Розой? Минуточку, сейчас пришлю.

Она пошла к выходу. Но выйти из кабинета оказалось ей не по силам, вся ее полноватая спина, затылок с высокой прической, поднятые к вискам пальцы излучали любопытство: в чем попалась Красилова? Смошенничала? Украла? Не в нашем магазине? А где?

Алексей понял, что если он сейчас же не ответит вопросительной ее спине, то будет хуже — пойдут по универмагу слухи, домыслы.

— У Красиловой паспорт и деньги похитили.

— Ах вот как! — На ее профиле мелькнуло то ли облегчение, то ли разочарование.

Худенькая, длинноносенькая Роза сначала заглянула, потом вошла и уставилась на Алексея чернющими глазищами. Должно быть, скромная, вспотевшая персона Чепракова олицетворяла для нее сразу всех трех телезнаменитых «Знатоков». Чтобы вернуть девушку в нормальные будни, Алексей пожаловался:

— И жара у вас!

Розе не было жарко, а было интересно — живой инспектор! Слова о жаре попросту не дошли…

— Садитесь, Роза. Тут, понимаете ли, неприятность с вашей подругой, с Красиловой. Паспорт украли. Вы ведь подругами были?

Роза несколько раз кивнула. Славная какая глазастая девушка. Наверное, всем она подруга. Алексей нудно расспрашивал, как работала Красилова, как чувствовала себя в коллективе, в общежитии. Но оказалось, что в общежитии Красилова не жила.

— Как не жила? А где же?

— Прописана только была в общежитии. Но знаете, какая она… ну, как это по-русски?.. нелюдимая, вот как! Все сидит, сидит и думает. Или читает. Я книги ей давала, в библиотеке тоже она брала. Сначала Валя детективы просила. А потом говорит: что-нибудь про любовь бы.

— Влюбилась, что ли? В кого?

— Она ничего не рассказывала. Но я знаю, ей нравился очень студент Костя… Познакомилась с ним, и книги про любовь нужны ей стали. При чем тут фамилия? Ну, Костя Гурешидзе. Где живет? Возле ботанического сада. Да вам зачем? Не он же взял ее паспорт! Костя очень хороший! У него такая библиотека! Представляете, полный Дюма, весь Дюма! Валя просто зачитывалась. Я тоже… Он каждый день приходил, цветы приносил, и так он к ней хорошо относился! Валя ведь красивая, самая красивая в магазине!

— Как она относилась к Косте?

Чернющие глаза отдалились, задумались.

— Наверное, она тоже… Но такая странная… Один раз мне говорила: нельзя мне с Костей быть, я совсем плохая. И еще что-то: проволока… нет, колючая проволока между нами. Спрашиваю: почему проволока, какая проволока? А она непонятное такое русское слово… «запретка». Что такое «запретка»? Я хорошо говорю по-русски, но не все слова понимаю. Вот она и сказала «запретка». И скоро уволилась, быстро уволилась. Костя пришел с тюльпанами, а ее уже нет. Каждый день ходил, спрашивал, нет ли писем от Вали. И тюльпаны… мне отдавал.

Мягкая речь ее с легким акцентом звучала приятно. И вместе с запахом недорогих духов исходил от Розы чудесный дар доброты ко всему окружающему: к потерявшей паспорт Вале — «и деньги тоже? Ой, бедная!», к студенту Косте — «честное слово, он так к ней хорошо относился, цветы приносил!», к самому Чепракову — «вы хотите Вале помочь, да? О, она очень хорошая».

Итак, на работу Красилову устроил некий завмаг Чачанидзе. Были они знакомы раньше? Или были ли у них общие знакомые? Почему Чачанидзе взял на себя заботы о ее трудоустройстве? Съездить к нему? Всего две остановки на троллейбусе.

Представительный, в отлично сшитом белом с искрой костюме, который удачно контрастировал с густым загаром, Леван Ионович Чачанидзе взглянул на удостоверение и провел Чепракова в кабинет.

— Чем могу служить? Пожалуйста.

— Я к вам насчет Красиловой.

— Красилова? Кто она?

— Леван Ионович, вы же ее знаете. Красилова Валентина.

— Извините, не помню такой. Прошу вас, поясните — она ревизор или…

— Коллега ваш, из универмага товарищ сказал, что именно вы просили принять Красилову в универмаг.

— Уверяю вас, вы ошибаетесь… Простите, как ее? Ах, память-память, начинает сдавать! Ну конечно! Молоденькая совсем девчушка Валентина, беленькая, кажется… Фамилию уже не помню, но случай такой был, верно. Так что именно интересует товарища инспектора? Нет, совсем я ее не знал. Понимаете, жалко стало, ведь она мне в дочери годится. Пришла, просит принять на работу. Куда возьму? Сами видите, магазин маленький, почти ларек. Звонил, просил знакомого — устрой девушку. Да, она сказала, что из колонии, что хочет жить честно. Я как советский человек… Простите, она что-то украла в универмаге?

— Нет. Две недели тому назад она уволилась.

— О, не знал. Дела, хлопоты, выполнение плана — как-то забылось, что несу, так сказать, ответственность… правда, чисто моральную. Не поинтересовался, как она там, и в этом чувствую вину. Так что же с ней?

— Ничего особенного. Она потеряла документы, приходится наводить кое-какие справки.

— Сожалею, но ничем не могу помочь. Я ее почти не знал. Где сейчас эта, м-м… Красильникова? В Красноярске? Вероятно, украли документы на вокзале? Ах, молодость, неосмотрительная молодость!

Чепраков отправился к ботаническому саду. Первая же старушка, сидевшая в тени прямо на краешке тротуара, на стуле, указала дом, где живут Гурешидзе. Нашел и квартиру. Но на звонки и на стук никто не ответил. Поднималась по лестнице женщина, она сказала, что старшие Гурешидзе сейчас на работе, а сын их Костя вообще уехал с группой студентов на все лето. Говорят, в Сибирь, что-то там строить.

Алексей не слишком огорчился безрезультатностью этого поиска — не хотелось расспрашивать студента о Красиловой… Похоже, начиналась у них настоящая любовь — цветы каждый день случайным знакомым не дарят, — которую сама Валентина по неизвестным причинам оборвала. Не от любви ли бежала в Сибирь? Стыдилась прошлого? Боялась будущего? Знал ли студент Костя о ее кражах, о колонии? Или связан студент с Адамией, расхитителями золота? Уехал в Сибирь — не на смену ли погоревшему Гураму?

Жара в Сухуми, жара… У Алексея кожа на лбу и на носу сгорела. Болит. Голова не соображает. А соображать очень надо. Ходит он по Сухуми, но не видит «ниточки», не находит разгадки многим вопросам. Или Красилова ни при чем? Все ее хвалят. А билет до Магадана? Билет, который сдал в кассу, по приметам судя, Гурам Адамия?

В море бы окунуться… Но Чепраков не идет к морю, а идет в гостиницу. Что там у Наташи?

Наташу нашел в ее номере. Не сразу впустила: «Подожди, оденусь». Сели у распахнутой балконной двери.

— У нас солнышко тоже летом сердитое, — вяло сказал Алексей. — Но здесь жара другая, покрепче. Прямо обалдеваешь с непривычки. И ведь это какую стойкость надо — ходить мимо моря и не купаться! Товарищ начальница, мы почти герои! У тебя что новенькое?

— У меня голова болит.

— И это единственный результат? Бедновато. Хочешь, сбегаю за цитрамоном?

— Обойдусь. Давай докладывай.

Алексей коротко доложил о весьма скромных своих успехах.

— Вот и все, что смог приобрести в местных универмагах. А по семейной линии Гурама что нашлось? Кроме головной боли? Жену нашла?

— Есть жена. Женщина в черном…

9

Майор Хевели закончил информацию:

— Итак, Гурам был снабженцем на швейной фабрике. Чисто работал. Растрату делал — никто не замечал. Из Тбилиси ревизор приехал — сразу замечал. Большие деньги, большой срок грозил. Гурам не хотел в тюрьму, деньги достал, растрату покрыл. Где деньги достал? Ты не знаешь, я не знаю. Кто такая жена Гурама? Жена Гурама бригадир на швейной фабрике. Благодарность получала, премии получала. Ее отец тоже на фабрике работал, замечательный мастер был. Когда умер, вся фабрика за гробом шла, ордена за гробом несли. Гурам Адамия нехороший человек, жулик — что еще сказать могу! Жена его — простой человек, рабочий человек. Ее вызвал на 11 часов, в коридоре сидит, немножко волнуется. Спрашивай — протокол писать не спеши. Без протокола говори. Потом пиши.

Марина Адамия вошла робко, поклонилась, села на предложенный стул. Наташа подумала: что это она, предчувствует горе? Глухое черное платье, черный капрон на ногах, черное кружево до самых глаз.

— Вам не жарко, Марина Ясоновна, в такой одежде?

— Обычай у нас такой. В прошлом году родственник умер — траур носить должна.

В прошлом году, родственник… Надо же! Наташа удивлялась, что в летний полуденный зной на улицах встречаются женщины в черном, похожем на монашеское одеянии. Так долго носят абхазки траур! Живучи на Кавказе древние обычаи.

Наташа расспрашивала о детях — двое их у Марины, пяти и семи лет мальчики. О старухе матери, о родственниках. Интересно поговорить запросто с человеком другой национальности, узнать о старинных обычаях этих народов. Жаль, в следовательском кабинете не поговоришь запросто с вызванной гражданкой. Разделяет собеседниц невысказанный пока вопрос — зачем? что случилось? Нависло предчувствие беды, холодит беседу. Марина отвечает коротко, но охотно. И все время ждет, ждет того самого вопроса, из-за которого пригласили повесткой в милицию… Так уж спросить напрямик?

— Марина Ясоновна, вы знали такую девушку — Валю Красилову?

Худощавое лицо абхазки не дрогнуло. Подумала, сказала:

— В своей смене всех знаю, в другой смене не знаю. С нашей фабрики девушка?

— Нет, но раньше в Сухуми жила.

— Сухуми большой, девушек много.

Первая разведка ничего не дала. Наташа умело переменила тему, о фабрике спросила, о заработке швеи, о плане и реализации пошива, о снабжении материалами. Застенчивость Марины прошла, словно не в милицию вызвали, не со следователем беседует. И что, что следователь? Она тоже женщина, и интерес у нее женский: какие кофточки сейчас нарасхват, какие так себе и почему тех, что нарасхват, мало шьют. Разговорилась Марина, потомственная швейница.

— Модного материала нет, как шить будем? Правильное снабжение надо. Разве мы не хотим шить красивые, всем нужные кофточки? Разве не хотим хорошую зарплату? Но что сделать можем? Не дают материалы.

— Как же наладить снабжение? Вот ваш муж, он ведь работал на фабрике?

Не вышло у Юленковой, не получилось непринужденного интереса к снабжению: кончилась на том беседа двух женщин — начался допрос. Хоть и без протокола пока. Марина замкнулась сразу, без переходов, как и случается это с бесхитростными людьми.

— Кстати, муж где сейчас работает?

— Он торговый работник. Возит продавать колхозные фрукты.

— Хорошо зарабатывает?

— Не очень… Но нам хватает. Я тоже ведь зарабатываю.

— Сейчас он куда уехал?

— На Урал. Какой город, не знаю.

— Кто еще с ним поехал?

— Не знаю.

— Как же так? Вы жена — и ничего не знаете?

— Мужское дело — как спросить могу?

— Да ведь не чужой, муж он вам!

— Обычай такой…

Опять обычай!

— Он и сейчас повез фрукты?

— Да.

— Вы сами видели эти фрукты?

— Нет. Зачем ходить смотреть?

— Кто у Гурама близкие друзья?

Абхазка не выдержала:

— Что с Гурамом?

Да, пора говорить открыто.

— Марина Ясоновна, ваш муж занимался перевозкой краденого золота.

Худощавое лицо стало серым под черным кружевом.

— Почему сказали так? Гурам хороший, добрый, он не крал!

— Возможно. Но он вез краденое золото, чтобы перепродать или передать. Кому?

— Не верю, не мог он!..

— Где он взял деньги, чтобы покрыть недостачу на фабрике?

— Взял взаймы. Взаймы умеет, красть — нет!

— Вы полагаете, Гурам не мог украсть?

— Нет. Воровать позорно, а Гурам честный абхазец.

— Но расхищал же он средства фабрики, когда работал там снабженцем.

— То совсем другое дело, как вы не понимаете!

Вот так: даже передовая швея убеждена — кража у государства как бы и не кража, и не позор. Вот так…

— Гурам добрый, друзей много, одному деньги давал, другому деньги давал — один отвечал.

— Но кто же дал ему взаймы? Кто его друзья?

— Гурам часто уезжал, я на работе — откуда знаю мужские дела?

«Да», «нет», «не знаю»… Хорошая жена Марина, соблюдает древние неписаные законы. «Да», «нет», «не знаю»… В самом деле не знает?

— Бывали на руках мужа большие деньги?

— Не знаю.

Допрос свидетельницы ничего не дал. И Юленкова стала писать протокол, задавая все те же вопросы, получая все те же ответы.

— Вот и все, Марина Ясоновна. Прочтите, подпишите, и можно вам идти.

— А где… где Гурам?

— Задержан и находится под следствием. Мы должны узнать, кто втянул вашего мужа в аферу, кому предназначалось золото. Вы не хотите или не можете нам помочь…

— Хочу помочь. Но мужские дела — что я знаю?..

Марина долго-долго читала протокол. Добросовестно старалась вникнуть в строчки с «нет», «не знаю», а строчки скользили перед глазами, и Марина снова перечитывала — она привыкла все исполнять добросовестно. Или совесть тревожит потомственную работницу-швею? Совесть за недосказанное? Не попытаться ли предъявить ей… Юленкова придвинула телефон и набрала номер.

— Майор Хевели слушает.

— Товарищ майор, нельзя ли найти понятых? Побыстрее бы?

— Сейчас будут.

Марина спросила:

— Где нужно подписать?

— Вот здесь. «С моих слов записано верно». И подпись. Извините, еще задержу вас, совсем недолго.

Вошли понятые — полнотелая русская курортница и старичок грузин.

— Марина Ясоновна, знаете ли вы кого-нибудь из этих граждан? — Юленкова разложила перед свидетельницей четыре фотографии.

Багровые пятна прожгли загар на щеках абхазки, она поднялась, склонилась над столом. Взяла фотографию. Три других для нее не существовали, не было тут ни понятых, ни следователя — с фотографии смотрела исподлобья Валентина Красилова, смотрела покорно и грустно, красивая даже на плохом тюремном снимке. И отступили древние обычаи…

— Она! Ее нужно судить!.. Испортила Гурама… как это?.. приворожила, да!

— Эта женщина вам знакома? Как ее зовут?

— Зовут не знаю… Гурам ночи не спал, плакал… Она заставила его…

— Марина Ясоновна, успокойтесь, выпейте воды. Понятых прошу засвидетельствовать опознание. Спасибо, товарищи, вы свободны. Марина, давайте уж говорить все как было. Все равно мы установим истину, так уж лучше скорее это сделать, верно?

Обида жены и ревность женщины порвали молчаливую цепь древнего обычая…

В последний раз муж ездил на Урал зимой. И когда вернулся, Марина растерялась — так изменился Гурам. Обычно веселый, немного важный, немного ленивый — стал теперь нервным и злым, кричал на детей, на жену, пропадал где-то до глубокой ночи. Почему он кричит, почему ругается? Чем виновата Марина? Где ходит Гурам каждый вечер? Успокаивала себя: мало ли забот у мужчины. Пройдет у него.

Но проходили недели и месяцы — не проходила тоска Гурама. Не сидел он с приятелями в шашлычной, не пел песен, не радовался весне. Приходил ночью, как в чужой дом, где ничего не мило, садился к столу и один пил вино, чачу. Пил, вздыхал. А потом метался по дому, скрипел зубами, грозил кому-то. Валился на постель и плакал. И плакала Марина, лежа в своем углу, от неизвестности и тревоги за семью, которой, она чувствовала, угрожает что-то. Спросить бы Гурама — но не смела, к мужу теперь не подступиться.

Тревога за Гурама и семью толкнула на нехороший поступок, было то уже в начале июля. Нехороший поступок, некрасивый, стыдный. Но ведь это ее муж!

Шла по улицам, стыдясь себя, встречных людей, все равно, знакомых или нет. Далеко впереди жалко сутулилась знакомая спина в ею же самой сшитой и выглаженной рубашке. Когда Гурам останавливался, Марина жалась к дереву или забору — не заметил бы… Не заметили бы люди, что она, хорошая жена, выслеживает мужчину, мужа, позоря тем его.

На бетонных ступенях у входа в кино сидела старуха, у ног ее корзина цветов. Гурам купил у цветочницы-старухи несколько алых тюльпанов. Зачем ему?

В аллее сквера Марина увидела ее… Видела, как чуть не бегом бросился навстречу ее муж Гурам, который всегда был немножко ленивый, немножко важный в своем доме. Ее Гурам!.. Откуда взял, где нашел такую улыбку?! Блестят белые его зубы, все лицо сияет, а в глазах робость, как у мальчика перед царицей… Для Марины у Гурама не было такой улыбки — был высокомерный смех. Для Марины не было робкого и счастливого блеска глаз… Для жены не было тюльпанов. Все — для русской, злой, нехорошей, которая его околдовала… Подбежал и вложил в руку девушки тюльпаны, хотел ее обнять… Она оттолкнула Гурама. Хлестнула цветами по лицу… Бросила тюльпаны в пыль и пошла. И Гурам покорно принял удар женщины. С жалкой улыбкой тащился за ней, как побитая собака…

Марина больше не хотела видеть его унижение. Ее муж Гурам!.. Девушка была красива, очень красива…

Ночью он пришел домой, сел за стол и налил себе крепкой чачи.

— Гурам, — сказала ему Марина. — У тебя есть дом и семья. Зачем тебе русская девушка?

Он выпил чачу, поднялся и ударил жену по щеке. Она забилась в свой угол и плакала. А он сразу о ней забыл. Пил чачу, плакал, опять кому-то грозил.

Через два дня хмуро буркнул, что поедет торговать фруктами на Урал.

— Теперь ясно, Алеша, что Адамия и Красилова знакомы. И оба отрицают это.

— Не просто знакомы, а состояли в преступном сговоре.

— Вот это еще не доказано. Могли быть у них и просто… ну, скажем, лирические отношения. Впрочем, подожди-ка! Ты, кажется, говорил, что он приносил ей цветы, тюльпаны?

— Это тебе рассказала жена Адамии. Тюльпаны, вот поди ж ты! А он как будто не из тех, кто приносит цветы. Такие, как Гурам, чаще приносят деньги…

— Тот студент, Костей его зовут? Он дарил Красиловой цветы? А Гурам, ты полагаешь, деньги? Интересно, куда повернулось ее сердце — к тюльпанам или к рублям?

10

— И больше вам нечего сказать, Валя?

— Гражданка следователь, ну чего вы все меня спрашиваете? Зачем в Сухуми привезли? Дело-то мое ясное… Ну, украла, сделала глупость такую опять, ну и судите по сто сорок четвертой статье, чего же еще? Если б я в непризнанке, тогда другое дело. А я сразу честно все признала — виновата. Одного хочу — чтобы не отправляли в прежнюю колонию. Пусть в Красноярске, в Сухуми, хоть где, лишь бы там меня не знали, прежнюю… Тогда, может, последняя это моя ходка. Ну, в какую колонию, от вас уж не зависит, вы свое дело сделали.

— Не сделала еще, Валя. Но обязательно сделаю, найду правду. Чуть раньше или чуть позже, но найду. Помогите мне, Валя.

— Я? Чем же я-то помогу? Я — воровка…

— Трудно поверить, Валя. Вот сидите вы здесь, обыкновенная хорошая девушка… Скажите, Валя, была у вас любовь?

— На что вам? Любовь уголовно не наказуема. И не смягчающее обстоятельство.

— Думается мне — для вас смягчающее.

— Как так?

— В колонии вы совсем другая были, злая, грубая. А сейчас…

— Тогда я совсем дура была, вот что. Ничего не понимала.

— Отчего же сейчас поняли? Не от любви?

— Нет, так… Надоело прежнее. Вы для дела какого-нибудь спрашиваете? Или так, по-человечески?

— Дело делом, а человек сам по себе ведь интересен.

— И я?

— Вы тем более. У вас сейчас какой-то перелом.

Красилова отвернулась и сказала:

— Не перелом, а все вдребезги. Если вы не для протокола, а по-человечески… то скажу вам вот что: счастья у меня нет и не будет, а раз так, то мне теперь все равно — что срок тянуть, что хоть бы и умереть. А отчего так, это уж мое дело, только мне подсудное. Вам ни к чему, понятно?

— Понятно. Вы сами себе преступница, себе злодейка, так? И никакой суд вас сильней не накажет, не отнимет того, что сами у себя отняли. Так?

Что это — Красилова готова заплакать? Глаз не видно, скрыты за волной волос, но пухлые губы вздрагивают, уголки их горестно опустились.

— Поверьте, Валя, мне очень жаль вас.

— Не надо, Наталья Константиновна…

Как не пожалеть — такая славная девчонка пропадает. По имени-отчеству впервые назвала… Девчонке в двадцать лет, Вале, самый близкий человек сейчас — следователь. Не с кем больше говорить «по-человечески» Вале. Придется отпустить в камеру, допрашивать в минуту расслабленности ее — душа не поворачивается. Вроде как воруешь откровенность. Придется отпустить в камеру.

Или как? Если не сейчас, то когда? Когда очерствеет в камерах и потеряет эти слезы? Да и слезы — не обычная ли то блатная сентиментальность? Не похоже… Но нет, прерывать допрос не следует.

— Одного не могу понять, Валя. Ну, вам все равно. Но есть другие девушки, которым не все равно, которые хотят по-настоящему жить. Может быть, кому-то из них грозит такая же судьба, как у вас. Или вам не жаль их? Так помогите обезвредить тех, кто толкает девушек на преступление.

Губы перестали вздрагивать, отвердели. Красилова отвела волосы, посмотрела исподлобья. Что ж, в камеру отпускать поздно, надо идти в атаку, идти сейчас.

— Или боитесь Гурама?

— Не знаю никакого Гурама!

Надо идти в атаку.

— Знаете. Вы вместе летели в Магадан.

Красилова выпрямилась. В еще влажных глазах злость.

— Ах вон вы чего, гражданка начальница! Ловите, да? А я-то дура!.. Ха, жалко ей меня стало!

— Да, жаль. Несчастная вы. А могли бы… Понимаете ли вы, что вас любили! Не знаю, как вы, а вас очень любили. Вы в красноярской тюрьме сидели, а Костя Гурешидзе все еще надеялся, что вернетесь, приносил вам цветы. Тюльпаны. Помните Костю?

— Врете! Вы врете! Откуда вы знаете? — И тихо-тихо: — Вы откуда знаете?

— Хотите, он сам скажет это?

— Нет! Не надо! — И совсем потерянно, по-настоящему плача: — Ему сказали, что я… что я?..

— Ничего ему не сказали. Придет время, сами объясните.

— Никогда…

— Вы Костю не любили?

— Что уж теперь?.. Наталья Константиновна, прошу, не говорите Косте, никогда не говорите! Он меня с самого начала за порядочную принимал…

— Что же вам обоим мешало?

— Подождите, я сейчас, я сейчас…

Она плакала, уронив лицо в скрещенные на столе локти. Дать ей воды? Не надо. Пусть плачет. Тяжело ведь. Затихая, вздрагивая, спросила из локтей:

— Откуда знаете, что цветы приносил?

— Роза Черказия говорила, подруга ваша.

— А она знает, что?..

— Нет, зачем же.

— Где сейчас Костя?

— У него каникулы, уехал в Сибирь с другими студентами, на стройку. Может быть, надеялся вас найти?

Валя притихла, замерла. Потом распрямилась рывком, отерла мокрое лицо.

— Пишите! Ладно! Знаю я Гурама! Будь они прокляты!

— Кто они?

— Гурам. И Леонтий Ионович. Чего глядите? Не знали про него? Ладно, все равно пишите! Они друг друга ненавидят, а я их любить и беречь должна! Нет уж!..

— Да кто он, этот Леонтий Ионович?

— Есть тут такой. Пишите.

11

Попривык ли Гурам к своему положению, родной ли абхазский воздух подействовал, только выглядел подследственный бодро, посвежел, щеки выбриты. Со следователем — как со старым уважаемым знакомым. С видом давно раскаявшегося бьет себя в грудь, таращит сверхчестные глаза, клянется, что да, немножко виноват — соблазнила его та девушка, Ивлева. Такая красивая девушка, скажи?!

— Значит, продолжаем играть в подкидного дурака, Адамия? Не довольно ли?

— Слуш, я честно подкинул вам козырную даму! Что еще хочешь?

— Не приму, Ивлева не козырная дама. Кончайте игру, все равно проиграете. Вы и ваши партнеры без козырей.

— Какие партнеры?

— Ваша дама — Валентина Красилова. Но и она не козырная.

Ай да Адамия — глазом не моргнул! Ясно: в камере научили — не сознавайся ни в какую.

— Какой Валентина? Немножко ездил, женщин имел — про какую Валентину спрашиваешь?

— Можем и уточнить. Идя навстречу пожеланиям любознательного гражданина Адамии, устроим очную ставку.

— Пожалуйста! Сижу, давно женщин не вижу.

— Верно, с самого Красноярска не виделись. Как же вы ее в Красноярске упустили, а? Признались бы добровольно, Адамия. Чистосердечное признание, как указано в законе, является смягчающим…

— Э, кому оно смягчило… правду говорю — а толку?

— Пока правды от вас не слышно. Гурам Дмитриевич, два года назад, когда ревизия обнаружила у вас крупную недостачу, вы внесли всю сумму. Откуда взяли деньги?

— Не растратил, нет! Себе брал, машину купить хотел. Ревизия пришла, говорит: нечестно делал, Гурам, тебя в тюрьму посадим, Гурам. Я подумал: буду в тюрьме сидеть — зачем тогда машина? Все деньги брал, в кассу отдавал. Стыдно теперь, ах!.. — Адамия подергал себя за ворот, ударил кулаком в грудь. — Мне стыдно! Такое плохое дело получилось! Что теперь сделают?! Дорогой, дай воды, пожалуйста! Сердце болит, голова болит… Пусти в камеру, совсем больной стал!

— Наташа, пора устроить им очную ставку. Гурам обнаглел, сидя в общей камере. Видимо, на что-то надеется, верит в надежность сообщников, кто бы они ни были. Очная ставка с Красиловой сделает его откровеннее.

— Не рано ли? Представь, вдруг Красилова откажется от своих показаний? Увидит Гурама, струсит да и заявит: наговорила, мол, под настроение. Не забывай, она воровка, всего ждать можно. А фактов у нас никаких, кроме этих ее показаний. Нет, очную ставку рано. Лучше присмотрись к завмагу Чачанидзе.

— Какое отношение имеет Чачанидзе к делу?

— А все-таки проверь. Майор Хевели по моей просьбе представил на него оперативные данные. Порочащих фактов вроде бы никаких. Магазин постоянно выполняет план, ревизии проходят гладко, сам Чачанидзе на хорошем счету, общественник, добрый семьянин — ему приходится ухаживать за больной женой. В молодости был ювелиром. И вот первое, пожалуй, единственное пятнышко в его безупречной биографии: десять лет назад судим за незаконный сбыт ювелирных изделий. Срок получил небольшой, освобожден досрочно. К ювелирному делу возвратиться не захотел, а стал торговым работником. Впрочем, есть и второе пятнышко. Правда, не доказанное. Три года назад здесь судили одного следователя-взяточника. Не часто, но проникают и к нам такие. И вот когда вели следствие по делу о взятках, то двое свидетелей заявили, что видели в бумагах того прохвоста-следователя материал на Чачанидзе — по поводу опять-таки «левой» торговли сувенирами. Заявление свое те свидетели ничем не могли подтвердить, так как в изъятых документах Чачанидзе нигде не упоминался, а обвиняемый отрицал что-либо подобное. Как видишь, немного. Но Красилова назвала завмага вместе с Адамией как афериста — это уже не пустяк.

— Ты добилась от Красиловой?..

— Кое-чего добилась. Но если откажется? Нужны факты.

— Наташа, давай им очную ставку! Факты никто не принесет нам готовенькими…

— Может быть, и принесет.

— Кто?

— Да опять же майор Хевели. Красилова назвала еще некоего Багдасарова из Гудауты, работавшего прежде на колымских приисках. Из Магадана известили: они там, исходя из наших сообщений, держат под наблюдением приискового ловкача. Майор Хевели адрес Григоряна им отправил. Искать будут. Дома-то его нет.

12

На Гудауту пролился хлесткий веселый дождь. Пролился, прогрохотал раскатистой грозой и умчался разгонять пляжников в Пицунде. А Гудаута отряхнулась ветерком и, свежая, умытая, заулыбалась солнечными каплями на ветвях.

Симон Багдасаров обходил лужицы, стараясь не мочить, не пачкать новых лакированных полуботинок, обходил сторонкой и деревья, роняющие капли на асфальт. Шел Симон, посвистывал. Легко дышится после грозы.

Пришел Багдасаров в милицию, заглянул в открытую дверь паспортного стола. Тут сидел за своим столом паспортный начальник. И с ним посетитель, наверно. Круглолицый, с черными усиками бабочкой. Курили они, болтали о погоде, «Боржоми» пили.

— Заходи, — помахал паспортный начальник. — Что хочешь?

— Ничего не хочу, — ответил Багдасаров, входя. — Узнать пришел, что милиция хочет. Участковый сказал: Симон, у тебя с пропиской непорядок, зайди в паспортный стол.

— Очень хорошо, дорогой, что зашел. Так какой у тебя непорядок?

— Откуда знаю? Ты начальник, смотри, вот паспорт. Старая прописка есть, новая прописка есть. В чем дело, начальник?

— Ты тот Багдасаров, который недавно дом купил и переехал?

— Купил, переехал, все бумаги оформил, прописку сделал. Что еще нужно, скажи?

Начальник лениво посмотрел в паспорт, налил «Боржоми», выпил. Круглолицый с усиками на Симона смотрел, сигарету курил, спросил:

— Хороший дом купил, кацо?

— Ничего. Почти новый. Двухэтажный. Сад есть, водопровод.

Вообще-то Багдасаров не хвастун. Но если дом и в самом деле хорош — как не похвалишь покупку, а значит, и себя тоже.

— Ай молодец! — похвалил круглолицый. — Интересно, сколько стоит такой хороший дом у вас в Гудауте?

— Ты не здешний?

— Из Сухуми. Так сколько отдал?

— Десять тысяч. Но такой дом стоит десять тысяч!

— Ай молодец! — круглолицый покуривал, посматривал. И стало отчего-то неприятно Багдасарову, неспокойно. Он сказал паспортному начальнику:

— Слушай, паспорт не газета, зачем долго читаешь? Зачем меня вызывал?

Начальник паспорт закрыл, но Симону не отдал, а отдал тому, с усиками.

— Почему?! — возмутился Багдасаров.

— Извини, дорогой, разговаривать нужно. Я из уголовного розыска, майор Хевели меня зовут.

— Почему?.. — опять спросил Симон. Лоб его сразу вспотел, захотелось пить, а еще бы лучше — уйти. Но сухумский майор повел его в другой кабинет, где сидел младший лейтенант, местный, знакомый.

Майор Хевели добродушно, весело даже, посматривал на Симона, записывал всякие там анкетные данные, словно это Багдасаров сам сюда пришел поступать на работу. И вдруг так же добродушно:

— Скажи, Симон, ты Чачанидзе очень давно знаешь?

— Какого это? — совсем оробел Симон. — Того, что у вокзала вином торгует?

Но младший лейтенант сказал:

— Зачем путаешь? Который у вокзала, того фамилия Чинчинадзе.

Майор подхватил:

— А Чачанидзе Леван в Сухуми торгует… и еще кое-где. Ты забыл, Симон?

Багдасаров вытер пот, не жалея рукав новой рубашки.

— Сухумских торговцев откуда знаю? Совсем редко бываю в Сухуми.

— А Гурама Адамию знаешь?

— Адамия? Кто такой?

Вот оно в чем дело-то! Рукав рубашки промок, пот в глаз попал, майорские усики бабочкой расплылись, обернулись крыльями ястреба…

— Тебе жарко, Симон? Младший лейтенант, открой окно, пожалуйста. Симон Хаджератович, ты большой дом купил, я видел. Большие деньги отдал. Где брал большие деньги?

— На Север ездил, два года работал… там мороз, пурга, очень холодно. Там большие деньги заработал. Соседей спроси, всех спроси!

— Вспомни, дорогой, с какого месяца, года? По какой месяц, год?

— Не помню… Два года работал на Севере… Хочешь, у паспортного начальника спроси!

— Не нужно начальника беспокоить, у тебя в паспорте отметка есть. Два года, ты все правильно сказал, а я записал. Прочитай, нет ли ошибки в протоколе?

Буквы качались, плавали, с трудом дочитал Симон протокол.

— Все правильно, начальник.

— Подпиши, пожалуйста. Очень хорошо. Красивая подпись. Только врешь немножко, Симон Хаджератович. Давай попробуем снова, а? Ты работал на прииске «Бурхала» в Сусумане. Так? Молодец. Два года добывал золото. Ты его не воровал? Нет. Заработал за два года 5119 рублей. Так? Опять забыл, Симон Хаджератович? Чачанидзе не помнишь, деньги не помнишь, ай-ай. Но это ничего. Вот смотри, выписка из твоей платежной ведомости на прииске. Из Сусумана специально прислали, чтобы ты вспомнил. Видишь, всего заработано 5119 рублей 71 копейка. Очень хорошо. Ты не пил, не ел, все пять тысяч домой привез, большой дом за десять тысяч купил… Слушай, а где еще пять тысяч взял? Симон Хаджератович, говори, пожалуйста.

— Нашел…

— Ах, Симон Хаджератович, ты меня не понял. Я просил не просто так чего-нибудь говорить, а правду только говорить. Откуда деньги? Ну?

Сердце щемило, словно сухумский майор тискал его большой волосатой пятерней… Сидит майор, смотрит как сама судьба, все знает… Пропал дом, большой дом с водопроводом и садом! Почти год, как вернулся он с Севера, все тихо было, спокойно… Вызвали прописку только проверить… Что делать? Что говорить? Нечего говорить… Так внезапно взял майор сердце, мозг Симона…

— Мы слушаем тебя, Симон Хаджератович. Скажи сейчас, потом поздно будет каяться.

Что говорить?!

— Брал золото… на прииске…

— Много?

— Нет! Одну тысячу грамм… тысячу триста…

— Кому продавал?

— Абхазцу одному… Клянусь, я его не знаю! Случайно познакомился в Магадане.

— За сколько?

— Три тысячи.

— Очень хорошо. Будем считать, будем торговаться. Не пил, не ел, пять тысяч заработал. Дом стоит десять тысяч. А? В другой раз сколько продал Адамии золота?

— В другой раз… Ты все знаешь, зачем спрашиваешь?

— Не сердись, Симон Хаджератович, у меня служба такая. Сколько в другой раз?

— Две тысячи сто пятьдесят…

— Тоже Адамии?

— Ему…

— Для кого Адамия скупал золото?

— Не знаю…

— Э, Симон Хаджератович, теперь уже запираться поздно. Теперь, дорогой, ни к чему. Для кого скупал золото Адамия? Скажи, я слушаю. Как фамилия того завмага?

Багдасаров вскочил, замахал руками:

— Ты знаешь, знаешь! Зачем мучаешь!

— Фамилию, Симон, фамилию, быстро!

— Ты знаешь… Чачанидзе…

— Кто сейчас ворует для него золото на Колыме? — ковал майор горячее, мягкое железо.

— Захаркин, он больше моего крал, он…

13

Леван Ионович не спеша шел из управления торга к себе в магазин. Мужчина он не то чтобы красивый, а весьма представительный, что для директора магазина, пожалуй, более приличествует, чем просто красота. Не тучный, умеренной, степенной дородности, несколько спортивный даже, в безупречно сшитом летнем белом костюме. Лицо у Левана Ионовича мужественное, строгое, как на бронзе псевдохевсурской чеканки, что выпускают местные ширпотребы. Брови — одна прямая линия, перпендикулярная длинноватому носу с загибом на самом конце, как у ястреба. Полные, но твердые губы с чуть брезгливо опущенными уголками придают лицу породистость. По густой черни волос надо лбом ювелирно извилась серебряная прядь. Глаза, черные, пристальные, привыкшие к точной ювелирной работе, взирают на мир рассеянно и свысока, но все замечают отлично. Заметили и «Волгу», которая приткнулась к газону неподалеку от его магазина. Серая потертая «Волга» обута в сношенную резину. Так себе машина. Чья же? Кто приехал? В магазин?

— Завмаг в полном расцвете сил и деятельности, — сказал Чепраков, следя из машины за Чачанидзе. — А хорош! Наташа, как с женской точки зрения?

Сидевшая рядом с шофером Юленкова ответила:

— Потом рассмотрю. Приглашай, Алеша.

Чепраков распахнул дверцу «Волги».

— Леван Ионович, добрый день! Мы вас ждем.

— Здравствуйте, э-э… Простите, не припоминаю.

— Разрешите представиться — инспектор Чепраков. Вы задержаны, Чачанидзе. Прошу сюда. Садитесь, садитесь.

— Леван Ионович, давай сюда, дорогой, — выглянул майор Хевели.

Чачанидзе огляделся вокруг. Светило полуденное солнце, млела в зное улица. Из его магазина вышли две девушки в коротких юбочках, остановились на ступеньках, примеряют к белым блузкам пластмассовые вишенки — красиво? Мальчишка лижет мороженое… Левана Ионовича поторопили за локоть. Он пожал плечами и полез в машину. Сел между Хевели и Чепраковым, с привычной галантностью слегка улыбнулся даме. Проехали квартала два, пока решился спросить:

— Позвольте узнать, в чем, собственно, дело? Куда вы меня?

— К вам, — добродушно улыбнулся майор. — Домой к вам, Леван Ионович. Будем, дорогой, обыск у вас делать. Постановление сейчас прочитаете или уж когда приедем?

Из протокола обыска:

Далеко на востоке, на другом краю государства, белый день стоит над Магаданом, над колымской тайгой, и реками, и приисками.

Далеко, за тысячи километров от Черного моря, начал рабочий день сибирский город Чита. Идут на работу люди, едут в троллейбусах, на мотоциклах и велосипедах, идут и едут созидать, творить, делать нужное всем дело. Идут и едут они, отдохнувшие, веселые, бодрые. Хорошо им спалось — людям труда, людям с чистой совестью.

За тысячи же километров от Черного моря только еще просыпается город Красноярск. Играют солнечными блестками волны Енисея.

После ливня свежа ночь над Черным морем, над курортами и пляжами. Спит Сухуми, спит Гудаута, спят горы, сады, и шелестит ласково морская волна.

Не спит Леван Ионович Чачанидзе. Локти уперлись в колени, лицо ладонями сжато, сутулится спина. Отводит руки, тупым взглядом обводит камеру, будто все еще ему не верится… И опять — в ладони, чтобы не чувствовать, не слышать чей-то храп рядом, не думать… Но не думать нельзя. И вспоминает Чачанидзе…

Гурам Адамия курит сигарету за сигаретой. Болит голова, накатывает тошнота, а он все курит. Смотрит бессмысленно в запертую дверь камеры. Дверь… По эту сторону камера, по ту сторону весь мир, еще недавно бывший и его миром. Теперь не его, чужой. Гурам встает и ходит, ходит по тесному свободному пространству камеры, ступая неслышно, в одних грязных носках, чтобы никого не разбудить. Гурам никого не выдал, Гурам путает следователя. Но почему несколько дней не вызывают на допрос? Что раскопал следователь? Ничего ему не раскопать, Гурам умеет играть в подкидного дурака! Но почему не вызывают на допрос? Они нашли Вальку? Врут! Пугают очной ставкой. Валька как в воду канула… А больше нет у Чепракова козырей. Лишь бы не Валька… О-о, Валя!.. Предала, змея! Ах, тяжело вспоминать…

В женской камере лежит на койке, на втором ярусе, Валентина Красилова. Навис над ней потолок, давно не беленный, исчерканный надписями, серый в скудном освещении лампочки у входа. Все больше тускнеет, тускнеет серая известь, туманится влажно, и вот уже нет потолка, один туман… Сморгнет Валентина длиннющими ресницами, скатятся капли по вискам на жесткую подушку… Серый потолок. Ее потолок. Ее серая жизнь, грязная… И ничего не жаль, ничего… кроме всего лишь нескольких дней… Что там дней — несколько часов всего чистых. Их жаль, они вспоминаются. С них все началось. С Кости.

14

ВАЛЬКА. Досрочное освобождение или на «химию» Красиловой не светило — много нарушений у нее. Ну и плевать. Штрафной изолятор? Подумаешь! Там тоже кормят, не сдохну. Перевоспитать меня вздумали! А вот вам! Поняли? Ну и все. Воровала и буду воровать, курила и буду, хамила вам и… Да пошли вы все… Срок кончится — все одно отпустите.

Срок кончился. Валька сняла ватник, полосатое колонийское платье и надела хоть незавидное, да свое, «вольное» платьишко, тонкое пальтецо «на рыбьем меху» с облезлым воротником. Вышла из проходной. Огляделась. Ишь она какая снаружи, колония проклятая, век бы ее не видать. И пошла Валька, спрашивая дорогу до вокзала, озираясь по сторонам, — свобода! Зарок себе дала: не пить ни грамма, со всяким встречным не связываться, а поехать в Свердловск к матери, отдохнуть, пока деньги есть, а там… видать будет. Может, учиться буду. Учительница говорила, что способная. И работать.

Мать встретила доченьку бурными упреками, поцелуями, объятиями. От нее пахло луком и немного водкой. Крепкая на вид баба, разворотливая, мать-то. Однокомнатная квартира запущена, неуютная, полузабылась за два года отсидки, в мечтах казалась не такой совсем. Стол с изрезанной клеенкой, немытые стаканы на нем, куски, лук, пустые бутылки.

— Ладно тебе лизаться-то, — сказала матери. — Отстань, говорю! Грязи-то ишь развела. Ну-ка я пол вымою.

Но мать пол мыть не велела, а побежала в магазин — «со встречи надо»… За бутылкой противного дешевого «Вермута» мать рассказала о своем житье-бытье. Работает на другой работе, живет с другим сожителем. Ничего мужик. Пьет много, а так в общем-то ничего. Работает он где-то. От «Вермута» Вальке расхотелось мыть пол, комната показалась не такой уж муторной, а родная мать не такой уж дрянной бабой. Тоже ведь и маме нет счастья в жизни. Вон седина полезла в голову, а волос лезет из головы. В девках, наверно, красивая была, мать-то.

Пришел сожитель материн, Пашка. Еще пили «со встречи».

«Отдых» кончился через четыре дня. Только и успела, что паспорт получить да стриженный «под мальчика» волос в красный цвет выкрасить. Больше ничего не успела, отдыха за пьянкой не видела толком — разразилась семейная драма.

Мать на работе была, а Пашка заявился с водкой. Выпили. Он полез обниматься. Валька скромницу из себя не строила — чего там, вся в мать, с шестнадцати лет с парнями путалась. Но Пашка, материн сожитель, — красномордый, лысый, круглый, как клоп, изо рта несет черт те чем, как ровно одной падалью питается, — до того противный показался! Озлилась за нахальство, исцарапала ему рожу. Он рассвирепел, и еще неизвестно, чем бы кончилось, да тут бурей ворвалась мать. Ох скандал был! Пашка смекнул, что попрут его сейчас с треском из квартиры — не прописан же, на птичьих правах кукует. И уж постарался, наплел на Вальку всякого. Что она, дескать, сама таковская, известная шлюха. И прочее… И затрещали Валькины свежеокрашенные волосы в материнских остервенелых пальцах. Вырвалась, впрыгнула с налету в валенки, схватила пальто, шаль, обложила их по-матерному, и ходу, пока цела.

Все, отдыху хана. В голове гудит от Пашкиной ласки, от мамкиной таски. Чтоб вы до смерти опились, гады! Бродила по улицам, под горячую руку облаяла кого-то. Замерзла. Порылась в сумке — деньги тут, хотя и мало. Паспорт тут. Напиться, что ли, со злости? Ну а куда податься?

Пошла к подруге. На стук вышли незнакомые. Сказали, уехала подруга неизвестно куда. Валька ругнулась про себя, постояла у подъезда и побрела за пять кварталов, к знакомому парню, с которым когда-то жила недолго, поругавшись с матерью. Не шибко к нему охота, сволочь он, да что делать-то?

Но и парня нет — посадили на четыре года. Ну, не везет! Нет в жизни счастья.

— Валя? Красилова? Неужели это ты?!

Что за старуха? Ой, да это же учительница бывшая, классная руководительница, которая в седьмом классе… Добрая вообще-то старуха. К матери все, бывало, пристает: «Не пьянствуйте, займитесь воспитанием дочери». Хотела Вальку в детдом отправить, да никто ее не послушал. Может, и к лучшему было бы… А Вальке все долдонила: «Красилова, ты способная девочка, ты можешь…» Ишь, глаза старые вытаращила. Способная, да…

Валька не ответила учительнице, ушла, нарочито вихляясь, дымя сигаретой, — на, смотри, учительница! Способная! На все! Злорадство даже согрело ненадолго, принесло кислое удовольствие. Но скоро прошло, оставив горечь, — и чего взъелась на старушку? «Способная, можешь…» Вот и отдохнула. Вот и доучилась. Да пропадите вы все пропадом!

Валька замерзла. Пойти домой, матери покаяться в несвершенном грехе? Ну нет, не дождетесь! Поехала греться на вокзал. А куда еще? Кому она нужна такая-то? Голова на морозе прояснилась. И выдумала голова выход.

В колонии была у Красиловой товарка, Люська Шкиля, старая поездная воровка. То есть не старая, а просто истрепанная такая. Худющая, прокуренная, хриплая, зубов мало, и те гнилые. Четверть жизни Люська Шкиля таскалась по вокзалам, поездам и «блатхатам», а три четверти — по колониям. Однако считала себя опытной воровкой, говорила, что блатным ремеслом «на всю жисть себя обеспечила, всякого добра припрятано, заначено». А в поездах красть и вовсе клево, потому что взять можно больше, а риску меньше — народ проезжий, свидетели были, да уехали. Всем известно, что на языке у Люськи правды сроду не бывало. Но в железнодорожные ее удачи верили почему-то. И теперь, оказавшись без причала, захотела Валька испытать фартовую поездную житуху. Для начала взять билет куда-нибудь подале, приглядеться и увести чемодан или там что бог пошлет. Не дурнее же она Люськи-то!

Что дальше было — все в памяти перепуталось. Карусель с музыкой… Станции, полустанки, вокзалы, вагоны, барахолки, барыги-крохоборы, скупщики краденого, две женщины какие-то взяли в свою компанию, а потом обманули при дележке, обокрали, после чего Валька, наскандалившись, ушла от них; какие-то мужчины разного возраста и нрава, но с одинаково щупающими взорами, мужчины, которые угощали водкой и скудной закусью, а потом приходилось ей убегать от расплаты… Кошмар… Опротивело все до тошноты. Или врала Люська Шкиля, или сама Валька такая уж бесталанная, но вагонные кражи оказались бедными. Иной раз не то что выпить — пожрать не на что. Да еще морозы жмут, студеный ветер метет по чужим перронам, продувает насквозь краденую короткую шубенку, стынут руки, стынет душа… Не раз подумывала Валентина: хоть бы уж взяли с поличным, осудили да отправили в ту, свою колонию, где теплый барак, где кормят досыта. На что она, такая мерзлая свобода… Подумает так-то Валька, поплачет тихонько где-нибудь в закутке на вокзале, размазывая по щекам слезы грязными ладошками, да решиться изменить свою жизнь непутевую не может. И опять пошла-поехала по чужим станциям да полустанкам.

Однажды под вечер на захудалом полустанке — не помнит на каком, а только на Украине где-то — исхитрилась проскочить без билета в вагон, общий жесткий вагон, наполненный животворным приятным теплом и временным дорожным покоем. Поезд «Москва — Тбилиси», пассажиров немного — не сезон. Деньги были — от последней кражи десятка с мелочью. Какие уж то деньги, но все же. Главное, тепло! Нашла свободную вторую полку, залезла, выспалась. Утром пошла умыться, в зеркало на себя поглядела — ну и образина! Волосы не поймешь какого цвета, сосульками висят, ворованный свитер-маломерок под мышками жмет. Ну, правда, фигуру обтягивает выразительно. Короткая юбчонка мятая. Лицо мятое. Да и вся… Внешность доверия не внушает, попробуй тут, укради…

Долго «наводила марафет». Мочила ладошку, юбку разглаживала. Припудрила бледное лицо, губы подкрасила. Хотела еще и чулки простирнуть, но в дверь туалета стучали, пищал ребенок. Ладно уж, сойдет.

Шубенку оставила на полке, чтоб место не заняли, и потопала в вагон-ресторан завтракать. Села за свободный столик. Пока ждала неторопливую официантку, прикидывала: выпить стакан красного или не надо? Всего стакан бы портвейна? Или поэкономить, десятку на дольше растянуть?

Когда везет, так уж везет.

— Девушка, у вас не занято?

Смазливый брюнетик стоит и на Вальку глядит. Кавказец, видно. Сел, куцее меню повертел и отбросил. Не понравилось меню. А Валька, наоборот, понравилась брюнету. И завел он с ней вежливый разговор на железнодорожные темы: куда едете, да в каком вагоне, да почему одна, такая молодая, интересная? И прочую подобную муть. Валька держится чинно. Не хамит, но и не улыбается сдуру. Внешне — скромная студентка вуза пришла покушать, и ей все равно, кто сидит рядом, это ее не интересует. Внутренне — а ну давай, давай завлекай, брюнетик! Говорят, у кавказцев денег куры не клюют, авось да и удастся увести бумажник. Вот бы!..

— Девушка, ресторан не столовая, в ресторане вино пить нужно. Один не могу — душа не пьет!

— За тем вон столиком выпивают — компания вам.

— Компания, да? Слуш, почему вы не компания? Немножко выпьете, а?

— Я не пью. Да и стипендия у студента, сами знаете…

— Слуш, зачем обижаешь! Я угощаю, какой может быть стипендия!

До чего все они одинаковые. Все один и тот же комплимент суют, словно кислый леденец: «Молодая, интересная…» Потом про выпивку. И глаза у них одинаково липкие. Все одинаковы, гады. Хотя этот брюнетик покрасивше прочих будет и вежливый пока.

— Выпьем за знакомство, Валя?

— Не знаю даже… Разве красненького грамм сто.

— Официантка, слуш, сколько можно ждать! Дай коньяку триста грамм, пожалуйста. Валя, коньяк хороший, самый лучший! Нет, не хочешь? Официантка, красного! Сухого!

Уютно покачивается вагон, плывут за окном украинские снега. А он ничего, этот кавказец… Только не надо торчать долго в вагоне-ресторане, глаза тут всем мозолить. И пускай не думает, что студентка рада ему на шею кинуться. Она скромная девушка, едет в Сочи к заболевшей тетке. Студентка сама за свой обед рассчитается. Борщ, шницель, чай, сто пятьдесят сухого — получите с меня. Нет, она пойдет в свой вагон, там же вещи. И не надо провожать — поезд не бульвар. Да, придет в ресторан ужинать. Часов, скажем, в восемь. Увидеться? А зачем? Ну, как хотите.

Валька вела себя умно. Убралась в свой вагон, где шубенка охраняла «ее» место, и опять завалилась спать. Мечтала. Говорят, кавказцы торгуют фруктами и денег домой везут прямо целый чемодан. Люська Шкиля говорила. Вот бы!.. Вальку перестал привлекать новый большой чемодан и дорогое пальто соседки по вагону. И большой рюкзак, набитый чем-то мягким, у красноносого субъекта, что едет там, у самого выхода. И изящная сумочка молодящейся модницы из второго с краю купе. Все это мура. У кавказца Гриши душа широкая и, чует Валька, денег навалом. Валька ему понравилась, вон как лебезил. Вот бы!..

Само собой, встреча состоялась и вечером. Он встретил еще за вагон от ресторана, взял под руку, дверь перед ней распахнул. Вежливый, прохвост. Если и денег много, так, может быть, и не красть, не рисковать? Да ну, женатый, поди.

— Я тебя искал, Валечка. Почему не говоришь, какой вагон едешь? Общий вагон, жесткий? Слуш, зачем? В моем купе место пустое едет, переходи, пожалуйста!

— Ах, что вы! Мы, студенты, привыкли в жестком. Нет-нет, и не просите.

Ужинали. Гриша пил коньяк. Валька отказалась.

— Что вы! Я только красненькое. И как вы, мужчины, пьете такое крепкое. Вас и не заметно, что выпили. И еще можете, да? Вот что значит мужчина! А у меня уж голова кружится, ха-ха! Ой, как смешно кружится…

Притворилась пьяненькой, веселенькой, немножко в Гришу влюбленной. Позволила увлечь себя в купейный вагон. Там с двумя колхозными дядьками допоздна играли в подкидного, потом вместе распили бутылку коньяку. Дядьки залезли на верхние полки, подмяли в головы дешевые пиджаки и сразу смачно захрапели. Валька старательно зевала и лупала сонными глазами, порывалась идти в свой вагон. Гриша отговорил, уложил одетую на свою постель, сел рядом. Любезничали. Кавказец увлекся. Но Валька приказала рукам воли не давать — здесь посторонние, все слышно… И вообще, она спать хочет. Пусть и Гриша ложится спать. Вот приедут в Сочи, и, если Гриша так желает, она согласна на приличную дружбу.

Гриша покосился на верхние полки, где сопели дядьки, и отстал. Лег на незастеленное свободное место и затих. Валька велела себе проснуться часика этак через два. Засыпая, чувствовала под собой, под полкой, в багажнике, чемодан Гриши. Она видела этот чемодан — Гриша карты доставал, — желтый, потертый, небольшой. Но для денег места в нем хватит… Вот бы удалось!.. С тем и уснула.

Проснулась. И сразу вспомнила: нужно что-то сделать. Ах да! В купе темно, кавказец с вечера дверь задвинул и свет выключил. Только от окна слабое снежное сияние. Тишина, ритм колес, монотонный вагонный бег. Дядек на полках не видать, не слыхать. Лежа на спине, отвернув лицо к стенке, спит Гриша, или кто он там. Левая рука в белом рукаве откинута, покачивается на весу, под манжетом чернеет ремешок часов. Ну? Пора?

Села, прислушалась к тишине на фоне бега. Откатила чуточку дверь — полумрак разбавился ночным полусветом из коридора. Там пусто. Валька осторожно взяла и повернула качающуюся кисть Гриши — на часах без двадцати три. В самый раз время. Гриша головой качнул, бормотнул… Спит. Пожалуй, часы лучше не снимать — не так уж много он выпил вчера. Валька вышла в коридор, всмотрелась в расписание на стенке. Минут через двадцать будет полустанок. Одна минута стоянка, проводники и дверь не откроют. До большой станции около часа езды. Ладно, подождем. Вернулась в купе и легла, дверь не прикрыв. Теперь спать нельзя.

Когда в купе запульсировали отсветы частых фонарей, Валька встала. Поезд, сдерживая бег, входил в большой город. Цепочка огней на улицах, красные сигналы на трубах завода… Время подходящее — около четырех ночи. Кавказец дрыхнет носом к стенке. Ну, спи, Гриша, утро у тебя мудренее вечера…

Шла она по пролетам полутемных вагонов, стараясь не задевать лицом торчащие с полок ноги. Желтый чемодан был невелик и легок. Ну и правильно: деньги ж не тяжелые, они — веские. Почему Валька уверилась, что там деньги, неизвестно. Но так ей хотелось. Сколько раз слыхала: у кавказских торгашей денег тыщи. Слыхала еще, что торгаши нещадно бьют воров. Но — не попадайся.

Она добралась до своего вагона, шубенку надела и заторопилась к выходу. Из служебника появился заспанный проводник, за ним пошли в тамбур человек пять с вещами, в коридор потянуло бодрящим холодком. Деловито шагнула в тамбур и Валька…

— А ну стой! — Кто-то сзади крепко взял за локти…

15

ГУРАМ. И в этот раз все обошлось благополучно. Гурам явился по знакомому адресу, взял «груз», отдал деньги и сразу поехал на вокзал. «Груз» скромный, чуть больше полкило: Урал не Колыма. За эту «ходку» немного заработает, зато и риску меньше. Рисковать — кому нужно? А придется. Хозяин сказал: скоро полетишь в Магадан.

По пути от Свердловска до Сухуми надо было ему сделать два деловых заезда: к знакомому зубному технику и, в другом городе, к кладовщику часового завода. Дальнейшая дорога была уже не опаснее туристической прогулки — «груз» сплавил адресатам, деньги равномерно расшиты в подкладки жилета. Очень хорошо. Гурам ехал и наслаждался безопасностью, ощущением больших денег (хотя и чужих) и просто скромными удовольствиями путешественника: спокойно спал, играл в подкидного, ухаживал за смазливенькой пассажиркой, пока не сошла она на своей станции. Больше смазливых в его вагоне не нашлось. Гурам скучал.

На первый взгляд Валька показалась ему даром аллаха. Он пил в вагоне-ресторане скверный портвейн за неимением ничего лучшего и болтал со случайными сотрапезниками, когда она прошла мимо. Первое, что оценил по достоинству Гурам, — красивые ножки в некрасивых, не по сезону легких сапожках. Мысленно воскликнул: «Цх!», поднял взгляд немного выше и еще раз, уже вслух, цокнул языком — вот фигурка!

Она села за свободный столик — тем лучше, никто не помешает на первых порах. Не допив портвейна, бросил на стол рублевку и побежал заводить знакомство.

Армянское радио спрашивают: какое есть средство от любви с первого взгляда? Армянское радио отвечает: взглянуть второй раз. Очень правильно отвечает: со второго взгляда девушка вовсе не понравилась Гураму. Мальчишеская стрижка, когда-то крашенная в идиотский фиолетово-красный колер, а ныне пегая, способна сбить интерес и у пьяного. Рот грубо накрашен. Курящая, наверно, — пальцы с желтизной. В резковатых движениях, в недоверчивом прищуре, манерных ужимках, во всем облике девицы было так много неприятного, вульгарного, что Гураму расхотелось продолжать знакомство. Не поверил он и в то, что она студентка. Скорее всего, глупая дорожная аферистка. Такие женщины ему не нравились.

Но в купе все равно скучно, с разгону успел познакомиться с девицей, разговориться, а через полчаса болтовни разглядел под краской и грязью юную привлекательность девушки. И тогда у Гурама возникли кое-какие деловые соображения, повлиявшие на дальнейший ход знакомства.

Для начала он сделал вид, что покорен ее жалкой красотой, верит ее вранью, да и сам не более как влюбленный на час южанин, колхозный донжуан — то есть тот самый, какого бы ей хотелось. Они выпили. При этом Гурам по достоинству оценил ее воздержание — если надо, пьет с умом девка. Когда встали и пошли, Гурам еще раз с одобрением отметил стройность Вальки и еще раз подивился ее глупости, ее неумению пользоваться своими природными преимуществами. Но и это к лучшему…

При втором свидании, вечером, он уже вполне ясно представлял, чего можно ожидать от девчонки и на что может она пригодиться в его «хозяйстве». Приглашая в свой вагон, заранее знал, что согласится, пьяно умоляя остаться в купе на ночь, не сомневался, что останется. И потом, ночью, когда Валька, трепеща от радости, уносила его чемодан с электробритвой и грязным бельем, Гурам если чему и удивлялся, то — почему не сняла и часы? Едва Валька выскользнула из купе, он открыл глаза, потянулся, зевнул, прикинул, когда должна быть станция. Неторопливо оделся и отправился ее ловить.

16

ВАЛЬКА.

— А ну стой!

Ничего еще не успев сообразить, Валька отбросила чемодан, он ударился о стенку, раскрылся, рассыпалось белье, мыльница, электробритва.

— Зачем бросала, одеколон разобьешь, — наставительно сказал Гурам. — Что смотришь? Ты бросала, ты и подбирай.

Валька послушно склонилась над проклятым чемоданом, втянула голову в плечи, ожидая немедленного возмездия. Хватала и совала вещи, шмыгала носом, жалела себя — нет в жизни счастья! И никаких денег тут не бывало, одно барахло, и за него светит ей опять тюрьма. Как-то забылось, что еще вчера, продрогшая и полуголодная, с паршивой десяткой в кармане, мечтала попасть снова в колонию, где тепло и кормят каждый день по три раза. Сейчас в колонию жутко как не хотелось… Но и колония еще бы туда-сюда. Что кавказцы возят в чемоданах денег навалом — это ей явно наврали. Но что кавказцы бьют воров смертным боем — ай, кабы не пришлось сейчас познакомиться с их скверной такой привычкой…

— Сдашь меня легавым? — с надеждой спросила.

— В чужом городе день терять — зачем нужно! Сдам в Сухуми.

— Я в Сочи еду. Вы не имеете права…

— Слуш, кавказский человек воров не любит, кавказский человек воров убивает, ему милиция спасибо говорит. Тебя пожалел, под колеса не бросал — спасибо говори. Шуметь у меня будешь — жить не будешь.

Заорать?! Пока люди рядом, в тамбуре… Пусть тюрьма, пусть! А то убьет ведь…

— Только пикни!.. — прошептал нависший над ней кавказец.

Поезд остановился. Выходили пассажиры. Чьи-то фетровые валенки налетели на склоненную Вальку.

— Ну, вы, слазите или нет?

— Извини, дорогой, небольшая авария. — Гурам отстранил Вальку. — Проходи, товарищ.

На перроне крутила в ночи метелица, забрасывала в тамбур струи снега. Гурам подхватил чемодан, больно взял Вальку под руку и повел в купе.

— Ложись, спи. — Видя, что Валька намерена изобразить большой плач, строго добавил: — Слуш, подожди, не реви. В Сухуми реветь будешь.

Теперь он лег на постель, а Валька на голую полку. Легла и заплакала тихонько, для себя, от обиды на неудачливую воровскую судьбу. Поплакала и уснула.

Утром Гурам разбудил и, неумытую, повел кормить в ресторан. Ишь ты! Она посмелела. Намекнула даже:

— Что ж всухомятку-то, конвоир. Красного бы по двести…

Сверкнул горячими глазами:

— Воров бензином поить, огонь на закуску давать!

Она поежилась. Вспомнилось опять: на Кавказе воров под суд не отдают, но и не милуют…

Так и ехали… Валька в коридор, и этот дьявол за ней — подышать свежим воздухом. Валька в туалет, и он в тамбур — покурить. От такого не сбежишь. На одной остановке двинулась в сторонку — так придержал, что полчаса ребра ныли. Удрученная постоянными неудачами, Валька смирилась. Будь что будет…

В Сухуми приехали. Тепло, солнечно, красиво! Сошли на влажный асфальт. Гурам взял ее под руку. На перроне прохаживался дюжий усатый милиционер.

— А у тебя свидетелей нету, — пропищала Валька.

Он улыбнулся:

— Нужно будет — пол-Кавказа свидетелей найду. Когда не нужно — свидетелей нет. Понимаешь?

Мать честная! Заведет куда-нибудь, разделает, как бог черепаху. Заорать?! Спасите, мол, люди добрые, обижают девушку! Но тут Гурам весело поздоровался с кучкой здоровенных парней, болтнул им что-то не по-русски. Ой, не спасут люди добрые, такие вот…

До милиционера оставалось шагов пять. Гурам остановился, спросил:

— Скажи, что хочешь? В тюрьму или в ресторан? Меня слушаться будешь — в ресторан, в гостиницу пойдем, есть-пить будем, гулять, отдыхать. Слушаться не будешь — пропала.

Валька рассудила, что ресторан, во всяком случае, лучше, чем тюрьма и тем более мордобой. Конечно, будет она слушаться, что ей еще осталось! Конечно, в ресторан! В самый раз напиться до чертиков.

Вскоре Валька уверилась, что, наоборот, счастье ей привалило в самый неожиданный момент. Гурам, пошептавшись с администратором гостиницы, получил отдельный номер, провел туда Вальку, забрал ее паспорт — для регистрации, принес вина и еды. Странный народ на Кавказе: когда надо бы по всем статьям бить морду, они вином поят… Впрочем, Валька отнесла такую перемену за счет своей неотразимой красоты. Хихикнула, состроила глазки. Гурам брезгливо поморщился.

— Иди в ванну, вымойся. Тьфу…

17

ГУРАМ. Приятели угощали вином. Но Гурам пил только черный кофе — «слуш, я один — друзей много, со всеми вино пить не могу». Рассказывал, как возил на Урал яблоки и что там морозы, зато фрукты в цене — в магазине нет, на базаре есть. Болтал с приятелями, пил кофе, смотрел в большое окно кафе. Легковые машины проносились с включенными уже фарами. В кафе уютно пахнет вином, табаком, шашлыком, кофе, все эти запахи сливаются в приятный аромат, очень хороший аромат, самый лучший. После морозов, чужих вокзалов, после долгой тревоги хорошо дома. Ничего не делать, ни о чем не заботиться, сидеть вот так, рассказывать о тех далеких морозах, наслаждаться привычными запахами, пить хорошее вино, если хочется его пить, есть солянку по-грузински — это и есть жизнь, и она стоит риска. И зачем сейчас думать о минувшей опасности, о грядущей опасности? Нет, сейчас надо думать о том, что придет яркое южное лето, как шампанское, заискрится море, шипя зеленоватой пеной, берега расцветут садами, а пляж белотелыми, белокурыми северянками в пестрых купальниках…

На освещенном из окна асфальте остановилась черная «Волга».

— Спать хочу, — сказал приятелям Гурам. — Спать пойду.

Рассчитался, не мелочась. Вышел на темнеющую улицу, подошел к черной «Волге».

— Здравствуй, Леван.

— Садись, друг. Здравствуй.

Машина плавно вышла из освещенного прямоугольника и заскользила по улицам.

— Как съездил?

— Хорошо.

— В машине тепло. Может, хочешь раздеться?

Гурам снял плащ с меховой подкладкой, черный импортный пиджак, жилетку. Бросил жилетку на колени Левану и опять надел пиджак.

— В кармане там бумажка, на ней все расчеты. Проверяй, пожалуйста.

Леван развернул тетрадный листок. Ведя машину малым ходом, бегло просмотрел колонки цифр.

— Хорошо, Гурам. Свою долю получишь утром. Говори, как ездил.

Гурам плохо знал по-грузински, Леван не понимал абхазский, и говорили они по-русски. Леван выспрашивал подробности. Все ли тихо на уральских приисках. Зубному технику надо ли еще «груз». Полностью ли рассчитались за прошлое часовщики.

Закончив доклад, Гурам поерзал на сиденье, закурил.

— Слуш, Леван, ты хочешь, чтобы я скоро летел в Магадан…

— Надо будет — полетишь.

— Не хочу рисковать один! Пусть со мной женщина будет, женщине легче провезти «груз» самолетом.

— За риск я деньги плачу, друг. В прошлый раз с тобой Зинка летала, деньги заработала, больше не хочет. Русского мужа нашла, уехала, что мог сделать? Она женщина, русская, хитрая.

— Зинки нет — другую надо.

— Где возьму? Пока надежной нет.

— Леван, я привез. Русская, воровка, молодая.

Леван нажал тормоз, резко обернулся к Гураму.

— Ты ей сказал? Ты, ишак, сказал?!

— Нет. Зачем ругаешь? Припугнул девчонку — в руках у меня.

— Где сейчас?

— Напоил, спит в гостинице. Буду ее учить, смотреть, потом про дела скажу. Один рисковать не хочу, Леван.

Гурам поведал, что знал о Вальке и как подобрал ее, бродячую.

— Паспорт есть, смотри, пожалуйста. Прописки нету. Сидела за кражу.

Леван курил, думал. Долго думал.

— Красивая, говоришь? Утром покажешь мне. В одиннадцать у театра.

Он подвел ее к скамейке, оглядел критически, выпятил недовольно полные губы.

— Сиди здесь, никуда не ходи.

Бульвар не тюрьма, сидеть можно. Да и куда она без паспорта?

Черная «Волга» ждала Гурама по ту сторону театра. Распахнулась дверца.

— Привел?

— Да. Поехали. Давай налево. Смотри теперь, вон она.

Валька сидела, поджав ноги в старых, облупленных сапогах, куталась в облезлую шубенку. Таращилась на каменных драконов в бассейне у театра. Холодно ей, с моря дует резкий ветер. Похмельное лицо синюшно-бледное, пегие волосы торчат шваброй из-под линялого берета.

— Это чучело ты предлагаешь для дела?

— Как хочешь, Леван. Отпущу, пусть идет. Но мне для Магадана женщина нужна!

— Вот это — женщина?! Это живая уголовная статья. От нее на расстоянии тюрьмой пахнет. Ты шел с ней рядом? Ты ишак, Гурам, тебя перестанет уважать милиция.

Валька зевнула, поежилась, встала и пошла взглянуть на драконов поближе. Ветер взметнул подол юбчонки, едва не сбросил берет — успела подхватить на лету.

— Слуш, Леван, девка будет хорошая, если отмыть и…

— Помолчи.

18

ЧАЧАНИДЗЕ. Леван Ионович умел ценить красоту. Искусно сделанные браслеты, перстни, серьги, броши, кубки с чернью и инкрустацией — серебряную и золотую, до совершенства отделанную красоту он видел с тех пор, как научился видеть, различать вещи. Золотая, серебряная красота ювелирных изделий — и безобразная бедность. Таким был дом-мастерская-лавка талантливого ювелира и бесталанного простака Иона Чачанидзе. Ион умел сделать кубок, достойный княжеского застолья, но не умел выгодно продать, ибо красота была для него дороже денег. Другие наживали барыши на его кубках и браслетах, покупая их у Иона за бесценок. Ювелир вечно платил долги и делал новые долги. Не роптал на судьбу, но благодарил бога за то, что вот этот браслет получился лучше прежних. Тоскуя, расставался с тем, что сотворил, продавал, чтобы уплатить хоть часть долгов и купить еще золота и сделать еще лучший браслет или кольцо. Нельзя сказать, чтобы Ион не мечтал о богатстве. Он молился дома, он шел в церковь и покупал свечу, он заставлял молиться детей — пусть господь пошлет много денег, Ион купит много металла, и тогда, без спешки, без оглядки на кредиторов, создаст такую вещь невиданной формы, небывалого узора! Вещи, которые бы долго, вечно радовали глаз многих людей!

В тридцатых годах пришлось закрыть мастерскую, проситься в артель. Но работать становилось все трудней, и уже плохо помогали очки. Просиживал дома вечера над простым турьим рогом, над бронзовым украшением, пока не начинали слезиться и болеть глаза. И все-таки небогато жила семья. Случалось, что маленький Леван давился сухой мамалыгой, а рядом с его глиняной чашкой сверкал полированными гранями, манил затейливой резьбой стройный кубок, теперь уже из латуни — не из золота. И с детства Леван научился ценить красоту. И презирать безобразную бедность. Ведь другие, хитрые и ловкие, жили лучше талантливого ювелира Иона.

Леван унаследовал способности отца и учился мастерству охотно. Но в деле отцовском видел лишь ремесло — не искусство. Старик, надев сильные очки, радовался изяществу броши, сделанной сыном. Сын вертел брошь в тонких нервных пальцах и прикидывал — сколько стоит? Иное искусство родилось в нем — выгодно продать, получить деньги, чтобы пройтись по улице в новой красивой рубашке, в сверкающих лаком сапогах…

Умер старый, слепой ювелир. Умерла мать, вышла замуж за азербайджанца сестра и уехала на Каспий. Леван работал на государственном предприятии, без вдохновения, без радости продолжая семейное ремесло. Женился на красивой девушке, построил дом. Жена не подарила ему ребенка. Бледная красота ее удлиненного лица, нежный блеск глаз оказались отражением болезни, которая спустя восемь лет после замужества надолго уложила ее в постель. Да и после лечения постоянно напоминала о себе. Леван заботился о больной. Но сам в уныние не впал — есть ведь и другие женщины. Только нужны деньги, и будет все.

Деньги чуть не погубили Левана. История давняя, забытая. Вспоминать — зачем? Пришлось уйти с той работы… Ах, неприятная история, грязная. Потому грязная, что тайные дела открылись многим…

Леван Чачанидзе оставил отцовское ремесло, ушел работать в торговлю. Крепко запомнив ошибки прошлые, умело избегал ошибок новых. И понемногу забылись грехи, и стал Леван Ионович уважаемым заведующим магазином с безупречной репутацией.

Да, он умел ценить красоту, потомственный ювелир. Умел разглядеть, какой узор таится в необработанном камне, будущую ажурность в бронзовой пластинке, плавный изгиб перстня в обломке золотой царской монеты. И, глядя на бредущую по аллее Вальку, сумел Леван Ионович угадать под мешковатой шубенкой статность девичьей фигуры, под неновым трико — стройность ног.

— Леван, я не полечу в Магадан один, — ныл рядом Гурам.

— Перестань. Знаю, нужна женщина, ей удобнее с «грузом». Но ее внешность должна внушать доверие. Эта — не внушает.

— Я буду дрессировать ее, как обезьяну!

— Ты? Ты сам недавно был обезьяной, обыкновенным пижоном в дурацком галстуке и с христовой бородкой. Я из тебя сделал элегантного джентльмена… Здесь нужна рука мастера, мой глупый друг, — продолжая следить за Валькой, Чачанидзе размышлял вслух: — Отмыть девку, отмочить идиотскую косметику, отрастить волосы. И главное, выбить дурь. Сделать приличные манеры приличной девушки… Гурам, позови эту бродяжку.

— Что хочешь? — неприязненно покосился Гурам. — Девчонку привез я…

— Тихо! Друг, ты забыл, кто тебя выручил при растрате? Кто дает деньги?

— За деньги я рискую свободой!

— Я рискую больше… — Чачанидзе вдруг изменил тон: — Совсем забыл о деньгах. Спасибо, друг, что напомнил. — Он бросил на сиденье газетный сверток. — Возьми за последнюю командировку. Советую экономить, потому что эта командировка может оказаться и в самом деле последней для тебя.

— Почему?

— Ты перестал слушаться меня. Друг, ты глуп, как ишак.

— Леван…

— Иди и позови девчонку.

Гурам чертыхнулся по-абхазски, сунул деньги в карман и вылез из машины.

— Эй, погоди! Скажешь ей, что поедет со мной. Что я берусь ее хорошо устроить. Ну, быстро!

19

ВАЛЬКА. Получилось — хуже тюрьмы. Этот старый фраер, Леонтий Иванович, привез ее в какое-то окраинное захолустье, ключом открыл железные высокие ворота и через сад провел к довольно неприглядному и дряхлому одноэтажному дому. Встретила их на крыльце старуха во всем черном, пропустила безмолвно. Короткий коридор и — комната. Мама родная! Все в коврах, люстра хрустальная. Обстановочка — закачаешься! Всего навидалась Валька, а такую роскошь довелось впервые. Живут же люди!

— Будешь тут жить, — сказал ей новый хозяин.

Что он именно ее хозяин, Валька поняла еще там, на бульваре. Когда, забывшись, сморкнулась по-колонийски, в два пальца, — так поглядел, что пальцы словно пристыли к носу. Хотела в машине закурить — отобрал сигареты, спички, смял и выбросил из машины.

— Считай, что курить бросила.

Надо бы ответить похлеще. Но она оробела от спокойно-решительного его обращения. Серьезный фраер. Только вякни против, так и врежет по мордасам.

— Будешь тут жить. Никуда не выходи. Отдыхай пока. Вечером приеду, поговорим.

Хуже тюряги, честное слово. Цельный день одна взаперти, как невольница. Без паспорта. Старушонка по-русски ни бельмеса. Принесет еду, молока — и уйдет. Если Валька направится в сад, или в туалет, или просто так кости размять — старая ведьма уж тут, следит за каждым шагом. В первый же вечер наклепала хозяину, что Валька пыталась отпереть гвоздиком замок на воротах. Сказал отрывисто:

— Еще так сделаешь — плохо будет. Очень плохо будет.

На это Валька хотела закатить истерику, как, бывало, начальнице отряда в колонии. Взвизгнула дурным матом:

— Ты что, падла, на строгаче держишь!.. — И тут же врезалась головой в угол. Хорошо, что ковер, а то…

— Запомни: последний раз ругалась.

Пискнула:

— Не имеете права бить!

— А ты имеешь право красть? Нет. И давай не будем о правах. — И «поцеловала» Валька другой угол.

Шепотом уже:

— Не подходите, кричать буду!

Засмеялся:

— Разве еще не ушиблась? — Подошел, поднял, бросил на диван и жестко сказал: — Будешь жить, как я велю. Будешь красивой, настоящей женщиной. Или… или совсем тебя не будет. Тут тебе не колония, гуманности не жди. Марш в ванную!

На том Валькина истерика и кончилась. И потащилась она покорно в ванную. Всхлипывая, мылась. Вот подонок Гурам! Отдал этому фраеру старому, подарил. Как шавку, как кошку! Все делают с Валькой что кому вздумается, а она ничего не может… Ревела бессильно и мылась, и даже на старую ведьму боялась цыкнуть, а так и подмывало мочалкой в нее шмякнуть. Старуха принесла новое дорогое белье, простенький халатик, подала опушенные мехом домашние туфельки без каблуков, сама причесала мокрые Валькины волосы. Валька смирилась и терпела.

И потянулись дни. Валька вкусно ела, спала на мягкой двухспальной кровати, читала книжки, которые приносил Хозяин, чтобы не сдохла со скуки. Книжки интересные, про королей и королев, про графов и маркизов. Не все понятно, а интересно. Про любовь.

Вечером приходил Хозяин. Ужинали вместе, с безалкогольными напитками, черт их дери. Как-то попросила: вина бы красненького, грамм хоть двести. Отрубил: ты не пьешь. После ужина он воспитывал. Учил даже, как надо сидеть, — вот ведь гад! Не задирай подол, не клади ногу на ногу. Вилку держать как, хлеб брать. Улыбаться, а не щериться. Смеяться, а не ржать дикой кобылой. Не облизывай пальцы, вытирай платочком. Нечаянно назвала старуху ведьмой — думала, зубов лишится: уважай старших. За малые проступки только два было взыскания: строгий взгляд или короткий мощный удар, от которого влипала в ковры. За серьезный проступок, если на такой когда-нибудь она решится, Хозяин вежливо пообещал ее прикончить.

Уходил он поздно. Иногда оставался ночевать, и это было самое неприятное. Но Валька уже прочно боялась Хозяина. Днем ей разрешалось гулять по саду, где, касаясь друг друга ветвями, росли унылые в эту пору яблони, груши и еще неизвестные ей деревья. Маленькую усадьбочку окружал высокий, глухой, не хуже колонийского, забор. За ним опять же обнаженные верхушки деревьев, а в щелку виднелся другой сад и дом, тоже каменный и молчаливый. Сзади, на веранде, обязательно торчала старуха, наблюдала.

На четвертый, на пятый ли день Валька все-таки улучила минуту, когда старуха юркнула зачем-то в дом. Оглянувшись, влезла на яблоню у забора. Улица, мощенная булыжником. Бежит тощая кошка. Пузатый черный тип тащит на плечах мешок. На той стороне, во дворе, абхазка развешивает белье. В обе стороны больше никого не видать, только дома в садах прячутся. Если с того вон сука дотянуться до забора, перемахнуть… Вот пройдет этот пузатый с мешком, и перемахнуть… Ну и что? И куда идти? А хоть куда! На вокзал, в Свердловск, к матери. А? Удрать, чтобы у гада Леонтия Иваныча морда вытянулась. Какое имеет право лишать свободы! Бить — какое право? О правах он велел не заикаться… Изобьет. А черта с два! Вот он, забор, еще малость и…

— Валья!

У-у, ведьма! Под яблоней стоит старая карга, лопочет по-своему. Валька плюнула сверху, послала бабку по-русски. Но та лопочет: слезай, дескать. Что, и на дерево уж не залезь, да?! Ну, я тебе сейчас сделаю… Валька слезла. Близкая улица навеяла настроение, и Валька отвесила бабке пощечину. И злая ушла в дом.

Вечером пришел Хозяин и настала расплата за вольные мысли и действия. Вместо ужина получила такую трепку, что аж в глазах зеленело. Причем орать Хозяин не велел. Икая, всхлипывая, забилась в угол, сидела там как мышь, пока не ушел он из дому. Покрутилась по комнате, как побитая шавка, скуля втихомолочку, и легла спать голодная, несчастная. Хныкала в подушку, клялась сегодня же бежать «из фраерского кичмана». Но никуда не убежала, а уснула.

20

ВАЛЕНТИНА. Так протекло немногим больше трех месяцев. Эта отсидка без суда, хозяйские наставления и затрещины не прошли даром — Валентина довольно скоро усвоила приличные манеры. Отвыкла от курева, от брани, не ржала, не щерилась — да и с какой радости? Вилку держала как путевая. Посвежела на добротных харчах, волосы обрели природный цвет и блеск, стали волнистыми, густыми, старуха, причесывая после ванны, одобрительно лопотала. И Валентина говорила ей: «Благодарю вас». Хозяин Леонтий Иваныч был доволен.

— До сих пор ты не умела жить, Валя, — говорил он, развалясь на диване и поглаживая ее волосы. — Не умела пользоваться богатством, данным тебе от природы, — красотой. А я желаю тебе добра — я сделаю из тебя роскошную женщину. Ты будешь иметь все.

— Как это — все?

— Все! Ты будешь иметь золото. А оно всегда ценность.

— За золото, знаете… — Валентина сложила пальцы решеткой. — За это лишение свободы.

— Что ты знаешь о свободе? Ты ничего не знаешь. До сих пор твоя жизнь была жалкой дешевкой. Свобода — когда есть деньги. Иначе что в ней толку?

— Вот это вы верно. — Ей вспомнилась ее «свобода» на вокзалах, в вагонах, холод и безденежье. Подзаборная свобода. Ох как верно! — Только где же я возьму деньги?

— Придет время, я научу их брать.

— Пока еще оно там чего-то будет… Мне вот сейчас осто… ой, извините, пожалуйста, я нечаянно! Честное слово, надоело взаперти у вас сидеть… — Он нахмурился, и Валентина оробела. — Леонтий Иваныч, я же свой срок в колонии отбыла, за что опять отсидка?

— Отбыла, да не исправилась. Впрочем… — Хозяин оглядел критически Валентину, — впрочем, видик у тебя стал поприличнее. Слушайся меня — скоро станешь нормальной девушкой. Тогда пойдешь в город, в кино, летом на пляж… Ах да, на пляж тебе нельзя. Жаль. С твоей фигурой…

— Почему это нельзя?

— Разденешься, а на тебе татуировка: «Вот что нас губит». Сразу видно — дешевая шлюха.

В былые времена Валька взорвалась бы: «Не имеешь права обзывать!» Теперь посмотрела на его смуглую руку, всегда готовую сжаться в кулак, — и промолчала. Насчет «права» Хозяин ей уже объяснил. Да и верно: куда с такой росписью на пляж, где порядочные загорают. Вот она, глупость-то, отрыгается когда.

В общем, она промолчала. А на следующий вечер сама спросила:

— Врачи могут как-нибудь свести татуировку?

Усмехнулся:

— Умнеешь, Валя, умнеешь. Сведем твои дурацкие лозунги, на работу устроим.

— Это куда же? — спросила с беспокойством.

— Камни таскать не будешь, найдется что-нибудь получше. Продавцом хочешь? Тебе нужна легальность, работа, прописка. Со всех сторон ты должна походить на порядочную девушку, чтобы кто ни взглянул — поверил тебе.

Наверно, скоро даст ей Хозяин «бесконвойку». Он сам на своей черной «Волге» повез Валентину в Сочи. Ходили по магазинам. Хозяин отверг четыре понравившихся ей платья: «У тебя нет вкуса, Валя, это нехорошо». Пятое одобрил, купил. Вот это платье! Никогда такого не надевала. В магазинной примерочной из огромного зеркала смотрела на Валентину красивая, очень красивая, стройная девушка с нежным овалом лица, с пухлым, полудетским, будто нецелованным еще, ртом. Вспомнилась приблатненная, испитая харя Вальки в круглом карманном зеркальце — под глазами синяки, в растянутых, раскисленных вином губах сигарета слюнявая, фиолетовые короткие космы, впалые щеки — жуть! Не знала она тогда себя, думала по глупости, что блатная дурь и есть судьба ее и другой судьбы искать ни к чему… Нет! Таскаться по вокзалам Валька больше не согласная. Работать? Пусть! Согласна работать…

— Валентина!

Хозяин зовет, замечталась она в примерочной. Ладно, пусть Хозяин… Перекантуется, а там видно будет.

Из магазина поехали к врачу, Леонтия Иваныча знакомому. Глазастый армянин раздел Валентину. Ежилась, как девочка, под его взглядами и прикосновениями, стеснялась, краснела. Стиснув зубы, терпела боль и старалась думать о пляжах. Вышла вся обляпанная пластырем, но довольная.

Потом — ресторан. Леонтий Иваныч выпил рюмку коньяку, Валентина через соломинку тянула безалкогольный коктейль. Вина не позволил. Да и не хотелось. Хозяин сказал:

— Ты дошла до кондиции, имеешь товарный вид, как у нас говорится. Пора выпускать. Что молчишь, что думаешь?

А чего тут думать? Его сила — его и воля. Теперь Валька боялась Леонтия Иваныча больше, чем милиции. В ближайший вторник он ее «выпустил».

— Без татуировок, зато со знаком качества, — посмеялся.

Велел идти в универмаг, к директору. Приняли продавщицей, прописали в общежитии. Но Хозяин приказал жить пока на прежнем месте, у старухи.

Работа в галантерейном отделе показалась несложной, интересной даже, потому что здесь окружали ее добротные, красивые вещи, их приятно было видеть, брать в руки, повертеть, показать покупателям, словно вещи ее собственные, похвастать — вот у нас что есть. У приезжих покупателей в глазах искорки — ах, какая прелесть! Небрежно, мельком взглянув на чек, Валентина, как добрая фея, вручала покупки, гордясь, что от нее зависит искорка в чьих-то глазах.

Добротные вещи, ценные вещи. Много. Совсем еще недавно Валька веселилась бы как дура, если б удалось своровать такой вот платок или те золоченые запонки. Сейчас мысль украсть не приходила. А если бы и пришла такая мысль… Нет, еще не забылись «хозяйские наставления».

Поначалу стеснялась покупателей, сотрудниц, директора. Думалось, знают о прошлом, только помалкивают — с воспитательной целью. Стеснялась бывшая хамка Валька Красилова, которой ничего не стоило смутить мужика, которая хамила самому начальнику колонии. Потом стеснение прошло. Ее считали замкнутой — не замкнутая она, а просто нечего рассказывать. То есть рассказать, конечно, есть о чем, но именно об этом лучше молчать. Не повернется язык поведать милой, такой открытой абхазочке Розе Черказии, как «чифирила», «пила водяру», «зырила спереть чужую сумку»… Самой забыть бы!

Попробуй забудь! Гурам притащился в универмаг, напомнил. Что ему надо? Сам швырнул Леонтию Иванычу, а сам… Минут двадцать торчал у витрины подарков, выжидал, пока попритихла, поредела привычная сутолока у ее прилавка.

— Валя, ах, дорогая, тебя не узнать! Мое сердце волнуется!

— Что надо?

— Слуш, зачем так? Покупатель и продавец, будьте взаимно вежливы. Скучаю, видеть хочу, говорить хочу.

— А я не хочу. И тебе не продаюсь.

— О! Давно ли?

— Вот что, если немедленно не уберешься…

— Почему, Валя? Понимаешь, увидел тебя — не могу уйти. Кончишь работу, пойдем, пожалуйста, гулять. В ресторан пойдем.

Слава богу, покупатели набежали. Гурам еще покрутился и убрался. Назавтра — опять. Грубила, гнала, а он снова приходил, терпеливо ждал, пока перемежится покупатель, и канючил про свое «сэрце». Сначала нервничала, потом привыкла, отмахивалась, как от мухи. Все равно он ничего не сделает — у одного Хозяина под рукой оба.

Нет, правда, работа ей нравилась. И милая товарка по отделу, Роза Черказия. И город южный, приморский. И весна в душистом цветении, и море — вообще жизнь. Пожалуй, за все это Валентина была даже благодарна Хозяину — Леонтию Иванычу, поэтому послушно мирилась с его хозяйскими строгостями и ласками. Чего ж чикаться, если такая дура была. Хозяин по-прежнему строг, но не бьет — не за что. Последний раз нахлестал по щекам месяц назад, учуяв запах сигареты. Теперь Валя не курила, не тянулась к выпивке, не отзывалась на пошлые заигрывания. Мужчины, приезжие и местные, тянулись к красивой продавщице, а она не унижала себя грубостью, научилась отшивать их с достоинством и не обидно — хватит, сыта по горло. А с чего началось — самой до смешного непонятно. Ходили они с Розой в кино, смотрели заграничный фильм. Парень сидел рядом. Валя на него и внимания не обратила. А после кино вдруг разговорились — это Роза с ее простодушной доверчивостью спросила что-то у парня, студентом оказался. Поспорили немножко, неторопливо шагая к остановке троллейбуса. Вале понравилась героиня фильма — она смелая, мужчинами вертит как хочет, они страдают, друг в дружку стреляют, а ей хоть бы хны. Студенту героиня жутко не понравилась — совести в ней ни на грош. Валя согласилась, что да, конечно, если с его точки зрения, то она не того. Зато красивая.

— Какая же красота без совести? — кипятится парень. — И вообще, что в ней хорошего? Одна косметика, искусство гримера, парикмахера. — И вдруг не комплимент, а вроде как доказательство в споре: — Вот вы действительно красивая, своею собственной красотой.

И так у него получилось просто, что Валя не улыбнулась презрительно, а порозовела. Сколько слышала подобных слов от разных людей, принимала как должное, но усматривала за словом игривую охотку поморочить глупой девке голову, побаловаться легкой победой…

Потом уж узнала, что Костей зовут, что студент. А в тот раз показался только странным, потому что не навязывался с чувствами, не шептал: «Когда еще увидимся?», а о Валиной красоте сказал лишь для сравнения — надо же! — с зарубежной кинозвездой!

Роза пошла домой, а они еще ехали вместе на троллейбусе две остановки. Потом он вышел, так и не предложив познакомиться, вместе время провести и тому подобное. А Валя долго о нем думала.

Спустя неделю встретила его в библиотеке — за время «отсидки» у Хозяина она пристрастилась к романам «про любовь» и детективам. Увидела, и почему-то тепло дрогнуло в груди… Конечно, Костя узнал ее — еще бы, не такая уж она незаметная. Посоветовал, какую книжку взять. И все, и разошлись они, как в море корабли. Книжка сперва показалась скучной — не про королей да графов, и не про любовь, и не детектив. Он сказал: классика. Но если он сказал: советую почитать, то Валя и читала. И в дальнейшем оказалось так здорово, так жутко интересно, что до утра не могла оторваться, благо Хозяин не ночевал.

Вот так оно и началось. Потом поняла, что не странный Костя, а настоящий парень. Настоящих, умных, самостоятельных встречать ей до сих пор не приходилось. Потому спервоначалу и странным посчитала. Потому и не смогла отшить, что странный. Чем странный? Кто его знает… Из себя — так себе. Ничего особенного в нем. Вон Роза говорит: Костя душевный человек. А когда Анжелика из хозяйственного отдела сказала: «Он сухарь», Валентина молчком на Анжелику обиделась. И лестно Вале, что такой парень к ней относится с уважением. Ну да, он не знает, какой была Валька, он знает ее такой, какая она сейчас. А сейчас, значит, сейчас ее можно уважать? Значит, можно!

Стоило Косте сказать: «Завтра в кино не собираетесь?» — и она летела назавтра в кино, задыхаясь от нетерпения. «По набережной пройдемся?» — и она рада бы гулять по набережной хоть до утра, если бы не боялась Хозяина. Сказал: «Зовут ребята на лето с отрядом в Сибирь» — чуть не заплакал.

Сиял май. По вечерам набережная пахла цветами, морем, солнцем, и блаженствовали под солнцем роскошные пальмы, за бетонным парапетом добродушно шумела по крупному песку волна Черного моря. Под открытым окном двухэтажного дома стояли, задрав головы, ребятишки и взрослые, улыбались. Там, на подоконнике, стояла клетка с зеленым попугаем. Попугай внятно кричал: «Маргарита!» У входа на причалы в запахи бульвара вмешивался тонкий аромат кофе, его варил в голубой будочке смуглый молодой человек по имени Карло и подавал желающим в маленьких чашечках. В каменном теремке скучал мечтательный продавец сувениров. Текла по бульвару разноцветная река гуляющих, спокойных, добрых, отдыхающих людей. И слышалась музыка. Ах как чудесно на набережной! А без него?

— Костя, в Сибирь ехать обязательно?

— Нет, конечно. Да ведь интересно! А что?

Она поравнялась с входом на причалы, где суетился вокруг клиентки черномазый фотограф в соломенной шляпе, где носатенькие женщины продавали гуляющим алые и желтые тюльпаны. В море, в голубые дали уходил белый теплоход.

— Не ездите, Костя, а? Здесь у вас такое лето… милое.

Он не ответил. Миновали причал, вошли в приятную тень аллеи. Он сказал: «Подождите здесь», а сам побежал к цветочницам. И принес ей три алых тюльпана. Господи, Костя дарит ей тюльпаны!.. Солнце, море… Май… Неправда, есть в жизни счастье!

Но как все усложнилось теперь. То, с чем она просто мирилась как с неизбежностью, вдруг затревожило, выросло в неразрешимый вопрос. Запутанный клубок ее отношений стал давить тугой петлей. Приставания Гурама уже не были безразличными — они обижали, злили. Прищуренный взгляд из толпы покупателей — пачкал. А ей хотелось чистоты! Хоть сейчас, пусть с опозданием, хоть такая — чистота!

Презрением держала Гурама на расстоянии. Ничего, он боится Хозяина. Но сам Хозяин… Так бы и сбросила с плеч, с талии его хозяйскую руку. Вырваться из ковровой тюрьмы, от забот старухи, вырвать судьбу из руки Хозяина! Как? Что она может? Убежать? На что? Кругом чужие. Кто ей поверит? Не вырваться, не уйти, не сбросить руку. А Костя ей, такой, дарит тюльпаны…

Хозяина не проведешь, все замечает.

— В чем дело, Валентина? Почему стала как чужая кошка? Почему твои глаза боятся?

— Нездоровится. Все время голова болит, тошнит.

Леонтий Иванович обхватил ее лицо ладонями, притянул к себе, прожег взглядом.

— Валентина?!

Поняла, что он заподозрил. Вспыхнула:

— Нет, не это. В магазине духота, прямо с ног валимся. Пустите, Леонтий Иваныч, больно. — И, украдкой вытирая щеки от его рук, пожаловалась: — Еще и Гурам пристает, каждый день в отдел приходит. Надоел!

— Что ему нужно?

— Так вы же его знаете.

— Тебя нужно? Ах ишак!

На другой день Гурам в универмаге не появился.

Влечение к Косте, все нараставшее, любовью не называла, боялась и стыдилась так думать. Бывало, в колонии для несовершеннолетних юные воровки и хулиганки старались о любви говорить нарочито насмешливо, цинично. Пыжились: мы такие, дескать, блатные, огни и воды прошли, знаем, что она за любовь такая, про которую мамкины дочки ахают, стишонки кропают. Мы ужасно блатные, нам любовь — тьфу и растереть. Во взрослой колонии более зрелые женщины, осколки разбитых связей, тоже любовь не защищали — глупость одна, по молодости бывает, вроде кори, только корь настоящая, а любовь — блажь.

Для себя Валька так рассуждала: всякое случается на свете, и любовь, может, есть на самом деле. Да не для нас. Мы отпетые.

Она никак не называла свое чувство к Косте. Но твердо знала, что никогда не было у нее такого лета… Показывала покупателям товар, получала чеки, а сама улыбалась грядущему вечеру. И говорили покупатели: «Какие милые у них тут продавщицы!»

С ним можно было говорить обо всем, как с подругой. Даже спорить приятно и интересно. В спорах он почти всегда выходил победителем. То, в чем прежде Валя была убеждена, Костя отрицал, случалось, одной фразой, но веско и здорово верно. Поведала Косте, что Анжелика, «ну, та рыжая, из хозяйственного отдела устроила михацхакайский ковер одному казаху приезжему, а он ей — французские духи. Французские! А? Запах — с ума сойти! Вот повезло рыжей Анжелике!»

Но Костя везения в этом не увидел. Сказал:

— Валя, а в вашем отделе бывают дефицитные вещи?

— Редко. Ну, там перчатки меховые, зонтики импортные. Мало только привозят.

— И ты тоже продаешься за взятку?

— Да брось, какая взятка! Покупатель отблагодарил, ну и все.

— Ковер ведь ему отпустили из-под прилавка. И если бы не духи, не дали бы. Анжелика совесть за духи продала. Не всю, а частичку. Но так, по мелочи, и всю распродаст. И уже мало станет духов, захочет денег, денег.

— Ты потому так говоришь, что тебе ни духов, да и ничего не дают. Тебе хорошо. А в торговле без этого нельзя.

— Хапугам везде без этого нельзя. У нас отчислили из института одного студента. Коврами не торговал, а взятки брал. Приглашал к себе в гости желающих, чтобы могли побеседовать с его отцом, опытным юристом и очень добрым человеком. Отец всегда и всем рад помочь, если кому нужен совет юриста, а сын хапал за приглашение в гости по десятке. Не от нужды — от жадности. Так где же граница — тут можно принимать «благодарность», а тут нельзя? Лучше — нигде нельзя, Валя.

Ну да, он же учится на юриста. А если узнает, что у Вали столько грязи на совести? Хорошо, наколки с рук свела, а то и знакомству не бывать бы. Прошлое… Чем хвалилась, чем форсила… Сама в болото лезла, и хоть бы на минуточку задуматься, что придет расплата. В двадцать лет впервые настоящее узнала, жизнь увидела. Книги хорошие прочитала. Люди вокруг такие симпатичные. Поверили ей. А на самом деле все это не ее, все опять краденое — и лето, и солнце, и встречи, и… любовь. Пойти бы сейчас, в светлый вечер, за бетонный парапет, к волнам, пойти с алыми дареными тюльпанами в руке навстречу морю… И не вернуться.

— Ты что задумалась, Валя?

— Так…

21

ГУРАМ. Вальку он считал как бы своей собственностью. Не отдал же тогда милиции за кражу чемодана, простил, вином поил, так чья же еще собственность! На Левана Чачанидзе обозлился сперва за то, что он, словно у мальчишки, отобрал его собственность. Конечно, не бог весть какая ценность — вокзальная потаскуха с прической «старая малярная кисть». Но все-таки… Не так жалко, как обидно. С другой стороны, не ссориться же с хозяином «дела» из-за этакой ерунды. Тем более что Леван добавил деньжат за последнюю «ходку» на Урал. Плевать. Гурам свое наверстает, когда полетят они с Валькой в Магадан.

Но когда увидел за прилавком универмага до неузнаваемости красивую Валентину, обида опять вгрызлась в сердце, разбушевалось самолюбие. Такой товар — задарма! Такая девка — пять червонцев?! Нет, слуш, ты не князь над Гурамом, Леван! Еще поглядим, чья Валька.

И уж вовсе взбеленился, когда Валентина прямо сказала, что она чья угодно, только не его, Гурама. Чем смыть оскорбление?! Кровью, как смывали позор предки? Чьей кровью? Женщины? Или обманщика компаньона? Компаньона, конечно, трогать нельзя — сильный человек Леван, денег много, знакомых много, он такую заделает Гураму козу, что хоть топись, хоть в горы беги. За женщину Леван тоже глотку перегрызет — уж больно красива стала, стервоза. Получалось, что остался Гурам в круглых дураках. Совсем потерял голову. Мотался, как чокнутый, в универмаг, говорил глупые слова — кому! Своей собственности! Скулил, как пес. И от обиды завелось в нем что-то вроде любви, злая, наперченная ревностью страсть гнала в универмаг. Потом он пил водку, чачу, плакал от унижения. Бить девку нельзя — Леван узнает. Какое там бить, если домой проводить опасается — Леван узнает.

Убежденный в своем праве на Валентину, Гурам не сразу обратил внимание на какого-то ничего не стоящего мальчишку. Эти молокососы постоянно пялят глаза на продавщицу из галантерейного. Смотрят — что сделаешь?

Сидел в павильончике, тянул теплое пиво, смотрел на проходящих по набережной женщин, злился. На все теперь злился. Поднес кружку к губам — не глотнул, поставил со стуком, так что на него обернулись: шла по набережной Валя. Ах, красавица стала, подумалось в который раз. Походка, волнистые русые волосы, фигурка… А это что такое? Кто рядом? Тот мальчишка опять, щенок! Забыв о пиве, Гурам выскочил из павильона.

А те шли. Мимо дома с говорящим попугаем, мимо фотографа и цветочниц. Таясь в густой зелени, видел Гурам, как тот парнишка купил и отдал ей алые тюльпаны. Что такое? Парень — щенок, тюльпаны — трава. Но Валькино лицо — что обручальное кольцо. Круглое и сияет. Артистка! Ай, Леван, хороший дрессировщик Леван. Зачем он велел Вальке завлечь мальчишку? На кой дьявол Левану мальчишка? Или хочет взять в «дело» вместо Гурама? Ай Леван, хитрый какой Леван! За такую девчонку парень черту на рога полезет, а Гурама побоку. Нет, слуш… В чем дело? У девчонки глазки блестят, прижала тюльпаны к щеке. Нет, что такое? Она — серьезно? Не Леван велел? Гурам хватал и рвал бешеными пальцами листья олеандра. А те двое уходили по набережной. Бросил в пыль пахучий зеленый комок, побежал следом и долго ходил, следил, дрожа от ревности. Они сели в троллейбус. Гурам остановил подвернувшееся такси, велел шоферу ехать за троллейбусом. Видел: парень выскочил через две остановки, Валентина одна уехала домой. Значит, все-таки Леван велел. Леван отнял девчонку и хочет выбросить Гурама из «дела».

В тот вечер он опять сильно напился чачи.

Назавтра, нарушив приказ Левана, явился в универмаг и сказал Валентине:

— Поговорить надо. Не здесь. Кончишь работу, иди через сквер одна. Очень надо!

Черт возьми, он не может, что ли, дарить цветы? Любишь тюльпаны? Пожалуйста!

Дождавшись в аллее, он с того и начал — поймал ее ускользающую руку и почти заставил взять цветы.

— Слуш, Валя… Подожди, слуш, я тебя всем сердцем люблю, клянусь!

— Уйди, Гурам. Прошу, уйди.

— Подожди! Мы пойдем в одно место, я тебе скажу…

— Запомни, никуда, никогда с тобой не пойду.

— С тем парнем пойдешь, да? — И по лицу ее догадался, что не по приказу она парня завлекла, что сама, своей охотой с ним… — Ты пойдешь сейчас со мной, Валька. Нет? Хочешь, чтобы я рассказал мальчишке, какая ты есть? Хочешь, чтобы Левану рассказал, с кем путаешься? Хочешь? Слуш, Валя, Валечка, никто ничего не узнает, если пойдешь сейчас.

Тюльпаны хлестнули по глазам. И еще… Как рванул бы он эти волнистые волосы, как бил бы по нежному лицу! Не бил — за подстриженным кустарником плыла милицейская фуражка.

22

ВАЛЯ. Домой пришла раньше обычного — по набережной сегодня нельзя, боялась Гурама, боялась за Костю.

У Хозяина сидел гость. Багроволицый, плотный, в белой рубашке с мокрыми подмышками, в лакированных туфлях. Увидел Валю, округлил глаза, привстал.

— М-м, баришна, здрасс… Позвольте ручку. Симон Багдасаров. — Поклонился, будто показал лысину.

Хозяин строго кашлянул, и гость шлепнулся в кресло, все еще не в силах отвести масленых глаз от Вали.

— Скоро твой поезд, спеши, Симон, — Леонтий Иваныч явно торопился выпроводить гостя.

— Зачем поезд, в Гудауту автобус…

— Тебе нужно спешить, Симон.

— А? Да, очень нужно! Да-да, я уже пошел. Ах, вашу ручку, баришна, м-м…

Валя опустилась на диван. Ей было страшно — что-то должно произойти. Гурам теперь не промолчит. Подонок! Скажет Хозяину. А, все равно. А если Косте? Только бы не Косте! Лучше уж пойти с ним, с Гурамом… Нет!

Вошел Хозяин, проводивший того лупоглазого Багдасарова. Посмотрел испытующе на взволнованную Валю. Но заговорил мягко и ласково о пустяках. И уж потом, после ужина, когда сидели на диване и Валя ежилась под его рукой, сказал о главном:

— Завтра подай директору универмага заявление на расчет.

— Почему?

— Так надо. Поедешь с Гурамом в Магадан.

— Зачем? И с Гурамом?!

— Так надо.

В Магадан… Пришел лупоглазый из Гудауты, и теперь надо ехать в Магадан. Костя поедет в Сибирь, а она в Магадан. С Гурамом.

— Леонтий Иваныч, я не поеду.

— Если директор спросит, скажешь, что поедешь жить в Сибирь. Здесь тебе жарко, климат тебе нехороший.

— Я не поеду, — вырвалась из-под тяжелой его руки. — Леонтий Иваныч, отпустите меня! — Расплакалась. — Отпустите!

— Валя, надо рассчитываться.

— Возьмите платья, брошку вот и прочее, что мне покупали, ничего мне не надо! Отпустите вы меня, Леонтий Иваныч!

— Человек за все всегда расплачивается. Только разные люди разной монетой. Ты — золотом.

— Я собой рассчиталась! Вы меня взяли и…

— Ты не цена. Когда к себе взял, ты вся пол-литра не стоила. Сейчас кое-что стоишь, но это не твоя, моя работа, за нее надо золотом платить. В аренду женщин не беру. Сочтемся — уйдешь. Если не передумаешь.

Уткнулась лицом в диван, не веря уж, все равно просила:

— Отпустите, Леонтий Иваныч!

— Не плачь, Валя, выслушай. Глупая девчонка, ты думала всегда так жить? Платья, сладости, дом, прислуга — на твою получку? Зарплата — тьфу! На конфеты. Хочешь уйти — что будешь делать? Умеешь жить без денег? Нет. Умеешь хотя бы сносно зарабатывать? Нет. Что умеешь? Ничего. Или снова по вокзалам? Грязная, замызганная, помнишь? Валя, ты полетишь в Магадан.

— Зачем? Зачем?

— Пустяки. Немножко поможешь Гураму.

— Ненавижу Гурама!

Он встал и неслышно прошелся по ковру.

— Послушай, девочка. — Голос Хозяина звучал искренне и грустно. — Думаешь, мне не жаль посылать тебя с ним? Я сделал из гадкого утенка настоящую лебедь, роскошную женщину. Ювелирная работа, жаль отдавать в чужие руки. Но дело требует. За все нужно расплачиваться, за каждую крупинку радости. Я понимаю это, пойми и ты. Гурам уже бывал в Магадане, он знает дело. Будь внимательной, учись у него, сделай все хорошо — и мы выбросим Гурама из дела. Нас останется двое, Валя. О, ты не знаешь еще настоящей жизни! Будет все, что ты пожелаешь, обещаю. За это стоит потерпеть. Да и нет у тебя другого выхода, ты полетишь в Магадан.

Валя ничего уже не говорила, не просила.

23

КРАСИЛОВА. 9 июня вылетели из Адлера. Гурам был хмур и зол. Валентина мучилась. Ей не сказали толком, что делать в Магадане. Догадывалась — это опасно. Да ведь прав и Хозяин: выхода не было. Может, и есть выход, да не умеет, не привыкла искать правильный путь. Подростком за кражу попала в колонию для малолеток, потом во «взрослую», потом к Хозяину. А если решала сама? Когда на свободе становилась хозяйкой сама себе — что могла решить? Опять «отсидка»? Если бы можно рассказать обо всем Косте… Но — не хватило духу. Узнает — зачем ему нужна такая… Пусть хоть вспоминает порядочную.

Вечером перед отъездом в Адлер, в аэропорт (Хозяин почему-то не велел лететь из Сухуми), отчаявшаяся Валька плюнула на все запреты, пошла в ресторан и напилась до чертиков. Получку всегда отнимал Хозяин, выдавал только на мелкие расходы. Деньги при расчете из универмага отнять не успел. Сидела за столиком одна, гнала к чертовой матери разных прилипал, стаканом пила водку и оплакивала себя. На такси приехала домой, еле вылезла. Думала, бить будут. Не били. Но пьяный вечер превратил полет в муку — за все надо расплачиваться, за отчаянье тоже. Шесть часов полета сделали из похмельной Вальки совершенную развалину. Она не выходила из самолета при посадках в Минводах и в Магнитогорске, а когда прилетели в Красноярск, спускалась по трапу, повиснув на руках проклятого Гурама. Он усадил ее ждать в зале, обругал и побежал доставать билеты до Магадана.

Говорят, клин клином вышибают. Неправда это. Вчера она пошла в ресторан, чтобы залить тоску по несбывшимся надеждам. Ничего она не залила. Вместо одного клина два вонзились: прежняя тоска и свежее похмелье. Еще и в самолете укачало. Муки! Тошнит, всю выворачивает, зал туманится в глазах, и в тумане мерещится Костя… Ой, Костя, милый!

Прибежал Гурам. Билетов на сегодня не достал, только на завтра. Мест в аэропортовской гостинице нету. Но он постарается добыть. Пускай Валька сидит, никуда не уходит, а то он ей вправит мозги. И ушел. Дурак! Куда ж она уйдет? Деньги отобрали, паспорт у Гурама, сама вся развинтилась.

— Вам нехорошо? Бедняжка, вы совсем больны! — Склонилось над Валентиной участливое женское лицо, легла на лоб прохладная ладонь. — Да у вас температура!

— Попить бы…

Женщина принесла бутылку газировки. Валентина попила, но ее еще больше затошнило. Женщина помогла дойти до туалета, а потом привела в зал, усадила.

— Милая, так ведь нельзя, надо врача. Сидите, я схожу, найду.

Болит голова, болит. Вот бы нашли врача, и он отправил бы в больницу. Лежать, не думать, не лететь в Магадан. Гурама не видать. Еще лучше — умереть бы… Костя потерян теперь. Для чего жить? Ну, больница, а потом? Гурам дождется, и полетят они дальше. Ох, как хочется пить, как плохо… Что там прохладное под рукой? Сумка?

Боль и тошнота отступили: выход? Женщина ушла искать врача, оставила сумку и чемодан. Что в них? Все равно что, лишь первое время перебиться, а главное, уйти от Гурама, от Хозяина, от всего, что измучило… Рискнуть в последний раз, чтобы уйти, уйти, перебиться, начать жить иначе… Женщина ушла за врачом для Валентины. Какая гадость! Но это единственный выход! Прости меня, женщина, ну прости, ничего лучшего мне не придумать…

Ее задержал милиционер, когда садилась в троллейбус. Вину Красилова признала — чего уж тут не признавать. Пускай судят, сажают — это выход. Она ушла от Гурама и Хозяина. Пускай колония — ведь Костя все равно потерян. И еще так стыдно перед той женщиной. Валентина сказала ей: «Простите». Но та не поняла и все смотрела удивленно: как можно на добро ответить подлостью? Разве объяснишь… А следователю никаких затруднений: все признала. Насчет кражи. О другом — промолчала. Боялась? Или еще держал в лапах блатной обычай: своих не выдавать? Ненавистные Гурам и Хозяин, те, которые передавали Вальку из рук в руки, как собаку, те — свои. Следователи — чужие. И Красилова молчала. Пока «гражданка следователь»… пока Наталья Константиновна не сказала: «Костя Гурешидзе надеялся, приносил вам тюльпаны…» Да если бы и про Костю не упомянула, Валя рассказала бы Наталье Константиновне все, чтобы не носить в себе тайным грузом эту грязь. Ведь Наталья Константиновна как с человеком с ней, как женщина с женщиной говорила, самую душу поняла. А прежде-то кому Валькина душа нужна была? Леонтию Иванычу? Гураму? Этим лишь бы Валькино тело к своим надобностям подогнать… Так кто же свой, кто чужой Вале?..

24

Из последнего слова подсудимого Чачанидзе Л. И.:

— …Что касается золота, признаю. Но вот гражданин прокурор сказал, что я вовлек в преступную деятельность Адамию и Красилову — тут я не согласен. Гурама Адамию вовлекать не нужно было, он сам к деньгам стремился, искал. Покажи рубль — Гурам твой слуга будет. Но Красилова… Она воровкой была — я ее исправил! Умыл, одел, культурным человеком сделал. И чем за добро отплатила! Чужой женщине, которая для нее копейки не потратила, следователю, Красилова говорила: Чачанидзе такой-сякой!