До Берлина - 896 километров

Бумеранг

В штабе фронта ликование и подъем. Наступление развивается весьма успешно. В исключение из правил сегодня подполковник Дорохин согласился сделать очередной разбор не в своей комнате оперативного отдела, а приехать к нам. Штаб фронта расположился теперь в городских домах Ченстоховы, недалеко от Ясногурского монастыря. Нас отлично разместили. У нас есть даже что-то вроде гостиной, так что было где принять друга.

В этот день мы затеяли устроить в честь Дорохина обед. Петры все утро кухарили, и мы угостили нашего гостя на славу. Пели хором и соло. Виктор Полторацкий читал свои стихи. Вообще он у нас поэт, и не только в душе, но и, так сказать, работающий поэт. Пишет мало. Печатает стихи еще меньше. Но в списках стихи его ходят по рукам корреспондентов и пользуются успехом. Сегодня ради гостя он прочел нечто свежее, только что написанное.

О моем рейде в Ясногурский монастырь я рассказал друзьям в самых общих чертах применительно к заметке о спасении иконы, которую направил в «Правду». Зная их острые языки, в подробности по вдавался. Но Николаев оказался разговорчивее. В штабе уже знали о нашей ночной вылазке в церковь, и гость простодушно попросил описать подробности "чудесного преображения". Все навострили уши: "Давай, давай рассказывай, чего там". Пришлось рассказывать. Что будешь делать? Все, конечно, сразу же решили еще до получения информации от Дорохина направиться в монастырь: надо же посмотреть диковинку.

— Поскольку ты знаком теперь с этой дамой, ты нам ее и представишь, — сказал Полторацкий, польщенный тем, что его стихи несколько человек стали переписывать для себя.

— Ой, как интересно, как интересно! — восклицает жена фотокорреспондента Хомзора, Лиля, ефрейтор медицинской службы, миловидная блондинка с пышнейшим бюстом.

В монастырь ввалились всей гурьбой. Я взял слово, что друзья будут благопристойными паломниками, не будут шуметь, войдя в храм, снимут фуражки и смеяться ни при каких обстоятельствах не станут.

Все стали серьезными. Хотя после освобождения города прошло всего несколько дней, не только сам храм, но и двор перед ним был полон пестрой толпой. Столько людей — и городских и сельских — пришли сюда, так что нам буквально приходилось продираться сквозь толпу. Кто-то из павлинов засек нашу группу, и на паперти мы были встречены самим Сикстом. Он смиренно поздоровался, попросил советских офицеров извинить отца-настоятеля, который, к сожалению, нездоров и не может сам встретить таких гостей. Вызвался показать все, что мы пожелаем видеть, познакомить нас с достопримечательностями церквей, с монастырской библиотекой, музеем. Все двинулись за ним. Но естественно, слушали его объяснения вполуха. Храм был набит, как тыква семенами. Шла служба. То пел хор с верхней террасы, то принимались петь все молящиеся. Они то вставали на колени, то поднимались. Над всем этим в свете свечей поднималась икона.

— Отче мних, то есть правдом, что панна клястора Ясногурского может совершать чудеса и менять свой облик? — спросил Крушинский, на этот раз замешав фразу из русского, польского и словацкого языков.

Сикст взглянул на меня и, по-моему, усмехнувшись, с самым смиренным и благостным видом ответствовал:

— Если к ней обращаются с молитвой, верой и любовью.

Теперь вся наша команда смотрела на меня, и я чувствовал, что чертов монах утопил меня в ложке воды. Теперь-то уж не будет границ для розыгрышей.

— Не знал, что наш Бе Эн такой дамский поклонник, — сказал Шабанов. — И ведь не пожалел времени для молитвы и любви.

Словом, потребовались героические усилия, чтобы выбраться из фанатичной толпы поклонников чудотворной иконы, не оскорбив их веры смехом.

Когда мы вернулись в нашу штаб-квартиру, шутники поуспокоились. Дорохин развернул карты и начал свою информацию.

Мы уже знали, что командарм танковой армии Рыбалко, до сих пор шедшей прямым курсом на Бреслау, находящийся за Одером, не дойдя до реки, вдруг сделал крутой поворот на юг и повел свою армию как бы в тыл Верхне-Силезского угольно-металлургического бассейна. Многое довелось нам видеть на войне. Командование фронтом уже не раз показывало образцы маневрирования крупными воинскими соединениями. Но вот такого, буквально молниеносного, поворота целой армии с приданными ей стрелкоными частями видеть еще не случалось.

Мы все уважаем Павла Семеновича Рыбалко. Сколько уже раз, приезжая к нам из этой армии, правдист майор Михаил Брагин с энтузиазмом рассказывал о полководческих способностях любимого командарма. Мы знали, что Рыбалко инициативен, смел, но такого разворота и от него нельзя было ожидать. Повернуты были не только войска Рыбалко, но и общевойсковая армия генерал-полковника Гусева и приданный ей гвардейский корпус генерала Баранова. Армия генерала Коровникова, укрепленная танковым корпусом Полубоярова, продолжала наступать восточнее, держа курс на Катовицы.

— Так что же, берем в обхват Силезский бассейн? — спросил корреспондент "Красной звезды" майор Михаил Зотов, слывущий в нашей компании стратегом и тактиком. — Выходит, мы хотим повторить Краковскую операцию в еще большем масштабе? Но ведь это же не город. Это же сгусток городов.

— Что задумано, то должен знать лишь командующий и его начальник штаба генерал армии Соколовский, — уклоняется от ответа Дорохин. — С такими вопросами обращайтесь к командованию.

Но не таков был Миша Зотов. Он налег на карту грудью, начав что-то прикидывать и вымерять.

— Ну да, ясно. Осуществляется охват Силезского бассейна, а он ведь у немцев слывет вторым Руром. — М-да. Операция эта затеяна, когда немец уже бежит.

— Ну, ну, ну, это пока ваши мечты, — остановил Дорохин. — Противник вовсе не бежит. Он отступает, и пока организованно отступает.

— Но за время наступления мы уже прошли с боем больше пятисот километров. Я тут прикинул. Это почти пятнадцать километров в день. Это не бегство?

— Нет, не бегство. За это говорит соотношение пленных с убитыми. Пока что один к десяти "в пользу убитых". Разве это бегство? — спокойно парирует Дорохин. — Противник со свойственной ему организованностью создает один за другим оборонительные рубежи. То ли еще будет, когда мы вступим на землю их фатерланда.

— А как же все-таки узнать, в чем замысел новой операции? — мечтательно говорит напарник Зотова капитан Фаддей Бубеннов, большой, добродушный, храбрый офицер.

— А вы спросите у вашего Бе Эна, — вполне серьезно отвечает Дорохин. — У него теперь роман с Ченстоховской богоматерью. Он ведет дела с потусторонними силами, а им ведь, наверно, известно все наперед.

— Верно, верно, подойдите еще раз к ней с молитвой, верой и любовью, — подливает масло в огонь Крушинский. — Ну, что вам стоит? Попросите ее устроить для нас небольшую пресс-конференцию…

Ужасно глупое положение. Боюсь, из-за ответа чертова монаха вся эта история, получившая уже совершенно комический вид, разлетится теперь по штабу фронта, и трепу хватит до самого Берлина. Так ударил меня по голове запущенный мною же бумеранг.

Вернувшийся из частей капитан Устинов проявил мои словацкие пленки. Одна из них, самая для меня дорогая, на которой снял я приютившую меня и сегодня уже не существующую деревню Балажа и моего спасителя старчку Милана, к великому моему сожалению, оказалась пустой. Две другие получились местами даже неплохо, С волнением перебирали мы с Крушинским снимки, как бы перелистывая в памяти картины восстания.

Вот повстанец и сельский кузнец, вступающий добровольцем в повстанческие войска. Помнится, снял я их в каком-то дворе, веселых, полных надежд на победу, на окончательное освобождение.

Вот колонна «стилистов», как зовут себя ребята из бригады Алексея Егорова. Колонна на марше — организованная, дисциплинированная, хотя и одетая кто во что.

Вот сценка во дворе какого-то дома в Банской-Бистрице. Лесорубы, спустившиеся с гор, переоблачаются в военную форму.

Митинг на деревообделочном заводе, Шверма на трибуне почему-то не получился, а вот колонна новобранцев, которую мы встретили на обратном пути, те, что шагали на станцию погрузки с развеселой какой-то песней, отлично вышла, хотя и снял я ее на ходу, не останавливая машины.

Интересно получилась сценка у входа в помещение Компартии Словакии. Мне очень приглянулся бравый усатик, стоявший на часах у входа. Но когда я навел на него аппарат, он заявил, что их трое, и отказался сниматься. Вызвал остальных. Они пришли даже с пулеметом и снялись, приняв грозные, живописные позы, как будто я собирался штурмовать секретариат компартии.

Хорошо получился Карол Шмидтке. А боевого руководителя хлопцов с Бативана капитана Трояна мне удалось снять в засаде на дороге. Впрочем, признаюсь, для этого мы с ним специально выезжали за город, и он мне великолепно подыграл, снявшись в папахе и форме хлопцов с Бативана — в папахе, в честь наших сибирских партизан, и в кожанке, какие он видел во многих наших фильмах.

Неплохо вышла сценка в партизанском велительстве. А эти четыре летчика, которых я снял на аэродроме Три дуба у подраненного самолета на фоне пробитого фюзеляжа, так этой пробоиной горды — будто орден получили.

Как дороги мне все эти картины, воскресшие с помощью Устинова на светочувствительной бумаге. Ведь идет грандиозное сражение. Кругом грохочет. Весь фронт в победном наступательном движении. Освобождены Краков, Кольце, Ченстохова. Впечатления небывалые, как бы громоздятся одно на другое. А вот мы с Крушинским взволнованно перебираем эти еще не совсем просохшие фотографии и думаем, а что-то там за гребнями Татр? Как-то живется всем этим славным, храбрым ребятам, живы ли они или погибли в бою или приняли страшную смерть от руки карателей, преданные и проданные коллаборационистами.

Николаев рассказывает: террор стоит страшный.

Отряды карателей-эсэсовцев лезут по горам в поисках партизан. Говорят даже, что где-то недалеко от Бистрицы живых людей бросают в печь для обжига извести. Ну а буржуазия, та, что тоже ходила с бантиками в петлицах, помогает гестаповским карателям, выдает и продает.

Ну что ж, оправдываются слова Шмидтке: буржуазия есть буржуазия. А все, что вылезает из кошки, неминуемо кричит "мяу".