До Берлина - 896 километров

Русские люди

Став пешкором, я теперь все-таки стеснен в перемещении. Жди, когда подвернется попутчик. Но интересный материал, оказывается, можно добыть и на месте в нашем богоспасаемом Крайцбурге. Вот сегодня я, согласно пословице, так сказать, нашел топор под лавкой.

Заехал в армейский госпиталь попросить что-нибудь от ангины и наткнулся на молодого разговорчивого врача, который, оказывается, тоже немножко занимается литературой, и узнал историю, которую он, врач, в свою очередь услышал от пациента, лежащего в госпитале после операции.

Эта маленькая драма разыгралась недавно, уже в дни нашего наступления по Верхней Силезии. Жили четверо молодых русских людей с очень разной судьбой. Владимир Чесноков был монтером Курской электростанции. Мобилизовали в армию. Дрался под Москвой, был ранен, вернулся в строй. Был снова ранен уже под Орлом. На этот раз ему не повезло — раненым попал в плен и был направлен на работу сюда, в Силезию, в промышленный город Оппельн. Степан Зарубин — слесарь-лекальщик с машиностроительного завода в Орле. До последнего часа участвовал в демонтаже оборудования, а потом, когда кольцо гитлеровского нашествия замкнулось за Орлом, был мобилизован в остарбайтер и тоже получил направление в Оппельн на тот же завод. Инженер-механик из Харькова Геннадий Суслов, что там греха таить, убоялся голода и, заболев цингой во время голодной зимы, польстился на посулы немецкой пропаганды и сам записался на работы в Германию.

Четвертый — Владимир Сибирко, тоже русский, но родился в Париже среди эмигрантов. Работал на заводе «Ситроен» оператором на конвейере. Оккупантами был мобилизован и уже в качестве вестарбайтера прибыл на тот же завод.

Встретились они в распределительном лагере в городке Нейштадт, бывшем, так сказать, рынком подневольной рабочей силы. Познакомились. Разговорились. Понравились друг другу. И постарались получить назначение на один завод, что, в общем-то, оказалось делом нетрудным, ибо все они были людьми дефицитных профессий. Их поместили вместе в одном бараке, и, так как завод производил в числе другого шестиствольные минометы и ракеты в ним, друзья, каждый по своей специальности, включились в тайную войну, которую организовали мобилизованные рабочие. Вели ее не только они. Были и другие, но пока речь об этой четверке.

Строгости на заводе были невероятные. Каждого, кого подозревали во вредительстве или саботаже, хватали, и он исчезал без следа. Но друзья действовали с умом. Чесноков оперировал на электростанции, и частые аварии турбин были делом его рук. Однажды ему удалось столь серьезно испортить машину, что остановились основные цеха. Зарубин, работавший на ремонте, был у немецкой администрации на отличном счету. Ремонт делал быстро, надежно, но, ремонтируя одно, портил другое.

Суслов и Владимир Сибирко по мере сил дезорганизовывали работу конвейера. Из месяца в месяц, не затихая, шла эта тайная война непокоренных людей, но боролись каждый в одиночку, на свой страх и риск, не доверяя даже соседу по барачной койке и советуясь лишь вчетвером.

Когда же по заводу пошли слухи, что Красная Армия приближается, что линия немецкой обороны на Висле, которую доктор Геббельс называл "несокрушимой стальной цитаделью Германии", прорвана, друзья решили действовать активнее. Администрацией был получен приказ грузить остарбайтеров в вагоны. Но вдали уже слышалась канонада. Над городом, над дорогами носились советские штурмовики, обстреливая колонны, эшелоны, стоящие под погрузкой. На заводе поднялась паника. Вот теперь-то и решили четверо: пора. Разработали план.

В бригаде Суслова затеяли якобы драку. Людей из заводской охраны втянули в толпу и тут с ними и расправились. Вооружились их винтовками. Поднялся настоящий бунт, который шел под аккомпанемент приближающейся перестрелки. Немецкие рабочие в нем не участвовали, но и не препятствовали ему. Действовали ост- и вестарбайтеры.

Вот тогда-то Степан Зарубин отыскал в будке железнодорожника красный сигнальный флажок, залез на заводскую трубу и привязал его там к громоотводу. Он был первым, кого срезал залп солдат военной комендатуры, вызванных на помощь разоруженным заводским охранникам. Он упал замертво, но флаг продолжал развеваться над заводом и над городом, а стихийно возникший бунт перерос в настоящий бой.

Восставшие забаррикадировались в цехе и отстреливались из окон. Солдаты втащили во двор завода несколько орудий. Разбили снарядами забаррикадированные двери. Рабочие дрались в узких проходах, пустив в ход железные штанги, чугунины. Это может показаться, пожалуй, невероятным, но толпа рабочих, подбадриваемая звуками приближавшейся перестрелки, которую вели советские танкисты, продержалась до подхода советских танков.

В этой борьбе пал французский русский Владимир Сибирко, оборонявший лестницу. Инженер Суслов, раненный в ногу, продолжал вести огонь сидя, из окопной амбразуры, и уронил винтовку только тогда, когда пуля попала ему в лоб.

Лишь один из четырех друзей, Владимир Чесноков, уцелел. Раненный в плечо, он находился сейчас на излечении в военном госпитале у врача, рассказавшего мне эту историю.

Вскоре по приглашению врача в кабинет пришел Владимир Чесноков, своими курчавыми темными волосами походивший на цыгана, и мы уже вместе уточнили подробности маленькой одиссеи четырех русских парней.

— И много пало в этом бою?

— Кто их считал. Каждый умирал в одиночку. А ведь среди нас и немцы были, а в конце боя и немало. Тут вообще много хороших людей, в Силезии. Коренной рабочий класс. А были и среди своих, которые нас же и предавали. Однако мало, ложка дегтя.

— Ну вот, доктор говорит, подлечил тебя, скоро выпустят. Что делать будешь?

— Как что? — чуть ли не с обидой переспросил Чесноков и тряхнул своей вздыбленной шевелюрой. — Как что? Воевать, конечно. На мою долю войны осталось. Разве нет?

Кузница и кочегарка Германии

Борис Николаев зашел сегодня и сообщил тяжелую весть: погиб генерал Полбин. Повел группу своих пикировщиков на какой-то особенно важный объект в районе Бреслау, вошел в пике и не вышел из него. Подбитый самолет врезался в землю.

Когда это было, Николаев точно не знает. Он тоже знал Полбина. И мы грустно помолчали несколько минут, вспоминая этого замечательного летчика. Потом, встряхнув головой и будто бы отогнав эти воспоминания, Николаев показал мне обращение, изданное от имени Гитлера и адресованное солдатам и рабочим Силезского угольно-промышленного бассейна.

— Отпечатано в Берлине?

— В том-то и курьез, что отпечатано в Бреслау, который сейчас блокирован шестой армией. И отпечатано с опозданием, ибо весь Силезский бассейн в наших руках.

— Неужели весь?

Я в последние дни из-за неудобств передвижения пропустил уже несколько информации. Николаев достал из планшета карту.

— По существу весь, видишь, города Катовице, Гляйвиц, Гинденбург, Баутцен, Ратибор, ну и иные, видишь, все заштриховало красной краской.

Мне сразу вспомнилась беседа со знаменитым танкистом Павлом Семеновичем Рыбалко, когда он вел бой у первого из городов Силезского бассейна. Сожалея о том, что его армии в самый разгар наступления пришлось резко повернуть на юго-запад, чтобы не замыкать кольцо окружения, он понимал, что здесь, на большом пространстве, командование, вероятно, хочет повторить столь удачный краковский маневр.

— Заводы остались целыми?

— Многие целы.

В самом деле, разве не интересно будет сообщить читателям о том, что происходит на заводах этого "второго Рура Германии" через неделю после вступления Красной Армии. И вот Петр Васильевич везет нас с Крушинским по шоссе Бреслау — Баутцен, по одной из лучших автострад в Германии. Дорога пряма, как полет стрелы. Она разделена газоном на два полотна. Все деревни отселены от нее в сторону, а пересекающие ее дороги перелетают над нею, вознесенные вверх виадуками.

Думается, что отличная эта автострада со дня своей постройки не видела такого мощного движения, которое происходит на ней сейчас. Мощного, но и странного. На северо-запад, навстречу нам, тянутся наши наступающие части: вереницы танков, самоходок, орудий на механической тяге, идут понтонные парки, стыдливо закрытые брезентами «катюши». По обочинам идет пехота, потная, усталая, непобедимая пехота. Обгоняя все это, на рысях проходит кавалерийская часть. Гремят гусеницы, урчат моторы, шуршат шины.

А навстречу этому военному потоку движется другой поток.

Это недавние невольники возвращаются к себе на родину. Сколько их жило в разных концах гитлеровского рейха, вывезенных из разных стран. Кто знает? Когда-нибудь после это будет подсчитано. А пока вот, смотря на этот поток, можно сказать: много, очень много. А ведь это только те, кто дожил до освобождения, кто миновал смерть и не вылетел в воздух из четырехугольных труб Освенцима, Биркенау, Майданека. И вот они сейчас идут домой, как бы неся за плечами свою участь. Тянутся к своим очагам, не дожидаясь, пока восстановят железные дороги и наладят сообщение.

Это ведь тоже не просто — в месяц буранов и метелей двинуться в тысячекилометровый путь в рваной одежде, не сытыми, не обеспеченными едой. Но желание поскорее уйти из этих мест, связанных со столь страшными воспоминаниями, тяга родины сильнее холодного разума. И вот идут, неся за плечами рюкзаки, и идут, представьте себе, весело, приветливо машут руками встречным войскам, а иногда даже и поют.

А какой человеческий конгломерат движется сейчас по закопченным снегам индустриальной Силезии: русские, украинцы, французы, датчане, чехи, словаки, сербы. Иногда где-то среди толпы шагает мохноногий немецкий першерон, таща фуру с нагруженными узлами, котомками, и тогда все идут, держась за ее грядки. Но это редко. Больше все несут на себе. Под руки ведут обессиленных. Поддерживают стариков. На каждом дорожном пункте им советуют: подождите. Комендатура отводит под ночлег большие здания. Организованы пункты обогрева. Висят письменные уверения на всех языках: потерпите несколько дней, наладится железнодорожный транспорт, развезут по домам. Нет, прочь из этих мест, скорее вон из неметчины. Неметчина — это слово, должно быть, с легкой руки русских невольников, сейчас стало, так сказать, интернациональным, синонимом рабства, издевательства над человеком, немилой подневольной работы. У меня из головы все не выходят наши девушки с их тайным комитетом в поместье Зофиенхалле. Они вот не растерялись, нашлись в этой обстановке. Но много ли таких?

По дороге мы обгоняем такую группу. Высокий плечистый мужчина тянет саночки, на них завернутый в одеяло парнишка. Другой, лет восьми, шагает самостоятельно. Крушинский человек добрейшей души. Кроме того, он любит слушать рассказы случайных попутчиков, в которых, как он уверяет, порой можно отыскать золотой самородок. Почему эта троица движется навстречу военному потоку? Куда? Остановились, потеснились, посадили и мужчину и ребят. Даже их санки рачительный Петр Васильевич прикрутил к бамперу машины. И оказалось: мужчина француз, а ребята русские. Морис Ламерсье из города Нанта. И русские мальчуганы из города Орши, Петя и Кирилл, шести и восьми лет. Вот ведь какие бывают встречи сейчас на дороге Бреслау — Баутцен.

И история их содружества для нас, литераторов, действительно маленький самородок.

— Мерси, спасибо… Большой благодарность… Мерси бьен, — повторяет француз, грея дыханием свои озябшие руки.

— Вы говорите по-русски?

— О ла-ла, говорю. Немножечко. Маленько. Плохо… Мы верили: русские придут, помогут, спасут. Мы штудовали, занимались, учили русский. У русских господ, но… не у господ…

— Товарищей, — подсказывает смышленый Кирилл.

— О да, товарищей… Русский говорить лучше… Пушкин, Достоевский, Тургенев. О ла-ла, хорошо.

Вот так, с трудом конструируя фразы из небогатого своего словаря, он с комментариями Кирилла поведал свою историю.

Ламерсье — инженер, с женой Луизой был мобилизован на работу в Германию еще в 1942 году. Попал в Оппельн. Так как знал немецкий, стал переводчиком с немецкого в группе французов. Через год жена умерла. Он, по его словам, подружился с русской женщиной, тоже Луизой, Елизабет, Лиза. Стали жить вместе, в одной комнатке. Лиза заболела и тоже умерла.

— В октябре месяце, — уточняет Кирилл.

— Так, так, верно, точно, правильно. Октябрь месяц.

И вот он, Ламерсье, взял на себя заботу о русских сиротах.

— Куда же вы их везете?

— Туда, восток, Совет Унион.

— Мы едем к папе, — подает голос маленький Петя.

— А где папа?

— Как где? Он на войне. Дядя Морис обещал отвезти нас домой.

Мы довозим эту трогательную группу до Баутцена, сдаем их краснолицей, хриплоголосой и, по-видимому, очень энергичной регулировщице, объясняем ей ситуацию. Трогательно так объясняем, так что на обветренном ее лице появляются слезы. Просим устроить эту троицу в машину на Львов. Петр Васильевич отдает половину нашего сухого пайка. Желаем французу "бон вояж" и едем дальше. Мы уже в индустриальном районе. Снег здесь темный, и сами кирпичные дома Баутцена бурые, прокопченные, и, хотя большинство из них цело, они имеют не очень-то привлекательный, я бы даже сказал, мрачноватый вид.

Когда с танкистами Рыбалко я въехал в этот город, он казался совершенно пустым. Кошка не пробежит, птица не чирикнет. И дома казались мертвыми. Лишь там и тут из окон и с балконов свешивались простыни и наволочки. Белые флаги — символы капитуляции. Лишь они, эти флаги, пожалуй, и говорили, что в домах кто-то есть. Прошло всего несколько дней, и город, пожалуйста, ожил. Улицы стали даже людными, открылись ставни, подняты жалюзи. Но белые флаги по-прежнему свешиваются перед окнами. Кроме них появились еще двухцветные, красно-белые, говорящие о том, что здесь живет польская семья, которая просит не путать ее с немцами.

По улице семенит толстый человечек в шляпе с перышком, в короткой куртке и в штанах гольф. На руке у него белая повязка. Почему? Мы остановились, спросили.

— Сдаюсь… Покоряюсь, — сказал он и для ясности поднял вверх руки. — Хенде хох. Гитлер капут.

— Вы же не военный?

— Военный нет, аграрий. Аграрий, да.

Узкие глазки в коротких ресницах так и бегают на толстом лице этого агрария. Ох, что-то не понравился он нам. Не сродни ли он, этот аграрий, покойной фрау Кларе из Зофиенхалле. Она ведь тоже величала себя, как рассказывали девушки, аграрием.

Зато на заводах совсем иная обстановка. Здесь царит порядок. По двору расхаживают штатские люди с красными нарукавными повязками. Ветхость одежды, впалость щек на худых лицах выдают в них недавних невольников, но винтовки на плече, и шагают они с такой уверенностью и достоинством, что напоминают двенадцать красногвардейцев Блока. Уполномоченный комендатуры, не располагая достаточным количеством солдат, организовал охрану из этих наших только что освобожденных людей.

Остановил один такой патруль. Совершенно неожиданно, несмотря на нашу форму, начальник патруля потребовал документы, и нужно было мобилизовать все чувство юмора, чтобы не рассмеяться, глядя, с какой тщательностью эти документы изучались.

— Ну, а как в городе? — спросили мы, когда патрульные, убедившись в том, что мы те самые, за кого себя выдаем, сразу подобрели.

— Да в общем-то ничего. Немцы тихо сидят. А вот эти сволочи власовцы, они ведь что делают: в нашу форму переодеваются и безобразничают, по квартирам шарят, к женщинам пристают, грабят. Этих ловим, да трудно, как их узнаешь — форма наша, язык наш… Их, говорят, Гитлер нарочно засылает всякие безобразия творить, чтобы на Красную Армию тень пала.

— Ну выловите, а как с ними дальше?

— Не знаем, наше дело задержать и доставить, а там уже с ними разберутся, — говорит патрульный, что постарше.

— А по-моему, с ними должен быть разговор простой: к стенке, и все. Раз ты Гитлеру служил, в своих стрелял, тут тебе и смерть.

Конечная цель нашего путешествия — вот этот самый машиностроительный завод. Когда танкисты Рыбалко заняли город, мы с заместителем командира бригады по политической части были первыми советскими офицерами, появившимися на этом заводе. Я писал в «Правде», как иностранные рабочие выбегали к нам навстречу, окружали нас и приветствовали чуть ли не на всех европейских языках. Сейчас встреч уже не было. На заводе царил полпый порядок, инженер Буряковский, бывший работник Харьковского металлургического института, человек, знающий три языка и служивший у немцев переводчиком, сейчас по уполномочию комендатуры выполняет обязанности директора. Это он организовал охрану, восстановил порядок. У входа в цехи проверялись пропуска. Бурый дымок курится над трубами печей литейного цеха. Настоящей работы еще не было. Просто поддерживали огонь, чтобы не «закозлить» печи и не вывести из строя сложнейшие агрегаты.

Андрея Леонидовича Буряковского мы встретили во дворе у здания электростанции, которая уцелела и тщательно охранялась. В эту минуту он отчитывал французов, которые, узнав, что мимо завода идет колонна тяжелых танков ИС, покинули свои посты у двери и забрались на площадку пожарной лестницы, откуда танки были видны. Инженер этот, как и в тот день, когда я увидел его впервые, был в той же облупившейся кожаной курточке, в двух разных ботинках, но чисто выбрит и из-под блузы виднелся белый воротничок.

— Вестарбайтеры все рвутся домой, — сказал он. — Ну как же, родина зовет, о семьях ничего не известно, Мы очень-то не удерживаем. Однако и надо завод охранять. Как-никак ценный трофей Красной Армии, да и комендатура уже дала кое-какие заказы на детали для машин. Но мы тут митингнули, воззвали к пролетарской солидарности. Французы и бельгийцы остались.

— Ну, а немцы как работают?

— Хорошо работают. Охотно работают. Вообще, знаете, дисциплине у них поучиться — ни подталкивать, ни уговаривать, ни упрашивать не надо. Сказал — сделает, и хорошо сделает, только деньги плати.

Тут инженер Буряковский как бы спотыкается и вопросительно смотрит на нас: хорошо ли хвалить немцев офицерам Красной Армии? Потом, преодолев это свое смущение, тверже повторяет:

— Работяги, мастера отличные.

Признаюсь, очень странно слышать такие вот похвалы от человека, который недавно был здесь в невольниках у этих самых немцев…

Вот как выглядит Силезия через несколько дней после вступления Красной Армии. Не удалось гитлеровцам ни отстоять ее, ни уничтожить. Заводы ее на ходу и вот даже начинают выполнять армейские заказы.

Едешь через эти уцелевшие города, видишь дымящиеся трубы и как бы реально ощущаешь результат тактики маршала Конева — не выбивать, а выжимать противника, не давать ему заводить уличные бои, создавать ситуации окружения, заставлять противника уходить.