До конца жизни

По щучьему велению

В пятницу после обеда Ивану Владимировичу позвонили из управления и после дежурного второстепенного разговора как бы невзначай сообщили, что завтра к нему на рыбалку приезжает сам Николай Савельевич.

Иван Владимирович озадаченно помолчал.

— Один?

— Пока один, — ответили оттуда и положили трубку.

Иван Владимирович тяжело вздохнул. И было отчего. Завтрашний день он впервые за лето решил провести дома, по-семейному сходить с женой на базар, в магазины, потом не спеша пообедать, почитать газету, а вечером посмотреть по телевизору футбол. Словом, хотелось Ивану Владимировичу отдохнуть по-человечески, как все люди. И вот — на тебе!

Он снова тяжело вздохнул, помедлил минуту-вторую, а потом стал обдумывать-прикидывать, как бы ему все получше устроить. Район у них богатый, лесистый, со множеством озер и мелких рыбных речушек. На рыбалку и на охоту к ним приезжали многие. Но чтобы приехал сам Николай Савельевич — такого еще не было. Человек он в управлении новый. Работает всего второй год. До этого, говорят, был где-то на Украине.

Вначале Иван Владимирович решил, что повезет гостя в колхоз имени Фрунзе к Шеремету, с которым они давно и хорошо знакомы. Там, помнится, в лесу недалеко от речки есть небольшой, наподобие охотничьего, домишко. При желании в нем можно и заночевать.

Но потом от этого решения пришлось отказаться. Иван Владимирович вспомнил, как всего две недели тому назад Шеремета вызывали на бюро, как он стоял возле стола и ничего толком ответить не мог, почему у него не ладится в этом году с заготовкой кормов. Отчитали тогда Шеремета по-настоящему. И мало того что отчитали, так и вынесли еще, конечно, соответствующее решение. Иван Владимирович, понятно, тоже поднимал руку. Ехать после всего этого к Шеремету в гости да еще с Николаем Савельевичем как-то вроде бы неудобно…

Иван Владимирович перебрал еще несколько хозяйств, но ни на одном не остановился. Все время его что-то не устраивало. Он хотел уже было с кем-нибудь посоветоваться, но вдруг, вначале без всякой надежды, а потом все определенней и определенней подумал о колхозе «Рассвет». В передовиках этот колхоз не числился, но зато места там были на редкость красивые, заповедные. Да и председатель, Афанасий Михайлович Зимин, кое-чем Ивану Владимировичу обязан. Человек он покладистый, надежный, а вот невезучий. В прошлом году его хотели было заменить кем-нибудь помоложе, поудачливей, но Иван Владимирович переговорил с кем следует, заступился, и Зимина оставили. Колхоз у него не передовой, это действительно, но и не отстающий, не такой, чтоб преждевременно бить тревогу, звонить во все колокола. Пусть поработает еще немного — народ за него горою. А это тоже надо учитывать.

Иван Владимирович тут же принялся звонить в «Рассвет». Ему повезло: Зимин оказался на месте, в правлении. Долго тянуть, переливать из пустого в порожнее в разговорах Иван Владимирович не любил и поэтому, коротко поздоровавшись, сразу приступил к делу:

— Ты завтра чем заниматься думаешь?

— Да вот, — насторожился Зимин, — в город хотел проехать.

— Отложи-ка ты свою поездку.

— Чего так?

— Гости у тебя завтра будут.

— Ну что ж, коль гости так гости, — послушно согласился Зимин. — Кто?

Иван Владимирович постарался ответить как можно спокойнее и даже как можно равнодушнее, чтоб так вот сразу не пугать Зимина:

— Я и Николай Савельевич. Порыбачить приедем. Примешь?

— Приму. — Кажется, понял все тот.

— Ну вот и хорошо. Утром жди.

Иван Владимирович позвонил жене и стал объяснять ситуацию. Она точно так же, как он всего час тому назад, горестно вздохнула, но потом все поняла и терпеливо выслушала все наставления Ивана Владимировича насчет покупок и на тот случай, если они с Николаем Савельевичем решат завтра утром перекусить, и, конечно, на дорогу.

Потом Иван Владимирович вызвал начальника гаража и приказал ему приготовить на завтра «газик», но шофера в поездку не планировать. По опыту он знал, что в таких вот случаях за рулем лучше сидеть самому. Не то чтобы он считал шоферов посторонними людьми, при которых нельзя сказать чего-либо лишнего, а просто не любил суеты. Тем более что Николай Савельевич, наверное, тоже захочет тишины и покоя. А помощники, если они потребуются, у Зимина, конечно, найдутся.

С первых минут, как только узнал Иван Владимирович о приезде Николая Савельевича, родилась в нем, вспыхнула недозволенная одна мысль, надежда. Вот уже десятый год сидит он на комбинате. Как пришел сюда тридцатипятилетним, так ни с места. А ведь, чего там скромничать, работать он умеет. За эти десять лет комбината не узнать. Почти всегда на первом месте, одних наград: знамен и вымпелов полон красный уголок. Так что пора бы Ивану Владимировичу и куда-нибудь повыше. Он по себе чувствует, что способен на большее, чем комбинат.

Конечно, сам намекать об этом Николаю Савельевичу Иван Владимирович не осмелится. Он, если надо, будет сидеть на комбинате, хоть до самой смерти. Но вдруг на рыбалке, на отдыхе такой разговор завяжется сам собою? Тогда уж, чего там, надо сказать всю правду. А может быть, Николай Савельевич специально и затеял всю эту поездку для того, чтоб не в официальной обстановке, не в кабинете, а так вот — на природе за житейскими необязательными разговорами — поближе познакомиться с Иваном Владимировичем, поглядеть, что он за человек, чем дышит, как мыслит. По крайней мере, сам Иван Владимирович, случись ему подбирать кого-нибудь в комбинат, поступил бы именно таким образом.

В общем, переживать и тревожиться Ивану Владимировичу было из-за чего. Хотелось, конечно, чтоб рыбалка удалась… Он не выдержал и поздно вечером, уже из дома, еще раз позвонил Зимину:

— Как там у тебя?

— Да все в порядке, — успокоил его тот, а потом робко поинтересовался: — Он что пьет? Не слышали?

— А бог его знает, — ответил Иван Владимирович. — Все, наверное.

Утром в половине шестого Иван Владимирович уже был на работе. В такую рань, конечно, Николай Савельевич вряд ли приедет. Но уж лучше ждать на месте, чем томиться и нервничать дома.

Чтоб не терять попусту времени, Иван Владимирович взялся за бумаги, которых у него всегда невпроворот, но потом отложил их в сторону. На душе было тревожно, и никакие дела в голову не лезли. Хотя чего бы, казалось, тревожиться? Не с проверкой же едет к нему Николай Савельевич?

К счастью, ждать Ивану Владимировичу пришлось недолго. В начале седьмого снежно-голубая, мокрая от утренней росы и тумана «Волга» Николая Савельевича бесшумно и вовсе неугрожающе подъехала к комбинату.

Иван Владимирович легко сбежал по ступенькам и перехватил Николая Савельевича у подъезда.

Тот сразу протянул ему руку, улыбнулся.

— Ну что, незваный гость хуже татарина?

— Да что вы, — замялся Иван Владимирович.

— Ладно, ладно. Куда поедем?

— Может, вначале перекусить?

Николай Савельевич весело, но вместе с тем изучающе посмотрел на Ивана Владимировича:

— Что ж ты думаешь, я до сих пор голодный хожу?

Иван Владимирович покраснел за свою невольную промашку (хотя какая тут промашка: не спросить ведь тоже было бы неловко) и сразу не нашелся, что ответить. Николай Савельевич, видно, заметил это и помог ему:

— Так куда все же поедем?

— Да есть тут одно место…

— Темное небось какое-нибудь, — опять настроился на шутливый лад Николай Савельевич.

— Не так чтобы… — наконец засмеялся и Иван Владимирович и сразу почувствовал, как у него отлегло от сердца.

Переживая эту нахлынувшую на него легкость и отдохновение, Иван Владимирович по-мальчишески засуетился и принялся убеждать Николая Савельевича, что «Волгу» его вместе с шофером лучше всего отправить назад, а самим ехать на «газике». Так оно будет надежнее: дороги по району пока что не бог весть какие. К тому же едут они на рыбалку, а это значит: луг, речка, а может, где и болото.

Николай Савельевич спорить не стал, окликнул шофера, до этого все время сидевшего в машине, и отдал ему распоряжение. Тот торопливо чиркнул зажиганием, но потом остановился и перенес из «Волги» в стоявший неподалеку «газик» спиннинг Николая Савельевича и два свертка.

При виде этих свертков Иван Владимирович совсем повеселел. До этого он помимо всего прочего переживал еще и за свой точно такой же сверток, который всего полчаса тому назад запрятал в «газике» под сиденьем. Спокойней ему стало и за вчерашние осторожные слова Зимина…

Но как только они выехали за город и Николай Савельевич во второй раз поинтересовался: «Ну, так как же у вас тут жизнь?», Иваном Владимировичем опять овладела тревога. Подобных вопросов он, правда, давно уже не боялся: дела на комбинате Иван Владимирович знал как свои пять пальцев. Но быть спокойным ему не давала та давняя потаенная мысль о возможном выдвижении. Поэтому отвечать Иван Владимирович начал осторожно и даже немного с хитрецой, которой научился у знакомых председателей колхозов:

— Ничего, живем помаленьку, боремся.

— А с планом как? — допытывался Николай Савельевич.

Но и тут Иван Владимирович схитрил:

— По сводкам на третьем месте идем.

— Да это я знаю. А на самом деле как?

— На самом деле что ж, — чуть нарочито вздохнул Иван Владимирович. — Похуже, понятно, чем в первом квартале. Так сырье ведь не то.

— Ну, это не причина.

— И то правда…

Больше Николай Савельевич ни о чем Ивана Владимировича не расспрашивал. Он молча смотрел в окно, должно быть любуясь всем, что попадалось ему на глаза: березовыми и осиновыми рощами, тянувшимся вдоль дороги овсяным полем, небольшими озерцами, то там, то здесь блестевшими на утреннем солнце. Но от этого его молчания легче Ивану Владимировичу не стало. В голове у него даже промелькнуло подозрение, что Николай Савельевич приехал по какому-либо тревожному сигналу и теперь такими вот второстепенными вопросами, таким вот как будто равнодушным молчанием испытывает Ивана Владимировича.

Мучился Иван Владимирович от всевозможных догадок и предположений до самой Прохоровки, центральной усадьбы «Рассвета». Несколько раз он даже порывался было расспросить обо всем напрямую, но потом сдерживал себя, боясь попасть в неловкое, смешное положение. А это совсем ни к чему. Вдруг разговор все-таки пойдет о переводе…

Когда они подъехали к правлению, оттуда торопливо, точно так, как утром Иван Владимирович, выскочил Зимин, а с ним небольшого роста сухонький старичок, которого Иван Владимирович, помнится, уже где-то видел.

Стали знакомиться.

Зимин доложился как-то по-военному, строго и даже непривычно для него:

— Зимин Афанасий Михайлович, председатель колхоза.

Потом и старичок поочередно, вначале Ивану Владимировичу, а после Николаю Савельевичу протянул заскорузлую, видавшую виды руку и назвался:

— Емеля.

Зимин тут же кинулся поправлять его:

— Емельян Иванович то есть.

Но старичок настоял на своем:

— Оно проще так, Емеля-то.

Слушая эту немного смешную перебранку и наблюдая за Емелей, Иван Владимирович наконец вспомнил, где он видел старичка — на базаре в рыбном ряду. И мало того что видел, так еще и разговаривал, покупая раз или два окуней для заливного.

К разговорам Емеля охоч, особенно о рыбалке, о всяком зверье и птицах. Рыбу он, несмотря ни на какие запрещения и штрафы, ловит по старинке: сетью, жаками, а случается даже ездит с остями «на посвет». Браконьером себя Емеля не считает, объяснял все очень просто. Мол, и отец его так ловил, и дед, а рыба не перевелась. Потому как в настоящие снасти попадается лишь старая, пожившая и много повидавшая на своем веку рыба, которой и так уж помирать пора. А молодняк сквозь сети и жаки проходит свободно. И тут не Емелю надо ругать, а тех городских с удочками и еще бог знает с чем, которые и зимой и летом губят молодняк без всякого понимания рыбьей жизни.

Вспомнив все это, Иван Владимирович насторожился и посетовал про себя на Зимина: «Ну, удружил старик!» Правда, тут же он постарался успокоиться. Не остями же они, в самом-то деле, будут бить рыбу? Половят удочками, спиннингом, а Емеля покажет им места — и вся его задача. Да и переиначивать что-либо было уже поздно.

Емеля, сразу узрев, что вся рыбалка затевается ради Николая Савельевича, обстоятельно допрашивал его:

— Дак вам всю программу показать или как?

— А что за программа? — улыбнулся Николай Савельевич.

— Ну, известное дело, рыбу-то по-разному ловить можно.

— Да попроще бы что-нибудь.

— Тогда понятно, — засуетился Емеля. — За инструментом только заехать надо.

— Это можно, — посмотрел Николай Савельевич на Ивана Владимировича.

Тот не стал дожидаться напоминаний, быстро завел машину. Емелина хата находилась на другом конце села недалеко от речки. Была она едва ли не одного возраста с Емелей: вся какая-то скрипучая, ненадежная, словно стояла на куриных лапках. К тому же из двух выходивших на улицу окон одно за какой-то крестьянской надобностью было заложено бревнами, и от этого вся хата, казалось, ехидно подмаргивает каждому прохожему и проезжему…

Емеля первым по-хозяйски выбрался из машины, на минутку скрылся в таком же ненадежном, как и хата, сарайчике и вскоре вынес оттуда ни мало ни много, а самый настоящий неводок. Сработан он был по всем правилам: поверху шли берестяные, в двух или трех местах перемежаемые алюминиевыми солдатскими фляжками поплавки, понизу — свинцовые, судя по всему, сделанные на заказ грузила, на палках-держаках были приспособлены две небывалых размеров гайки, а завершала все это полупудовая гиря на кульмене.

При виде невода у Ивана Владимировича похолодело на сердце. Но Николай Савельевич равнодушно молчал, словно ничего особенного и не происходило. Иван Владимирович так и не смог понять: поощрительное это молчание или, наоборот, осуждающее. А ведь накричи сейчас Иван Владимирович на Зимина и Емелю, Николай Савельевич сможет подумать о нем: «А ты, братец, оказывается, трусоват, на большие дела тебя ставить никак нельзя». С другой же стороны — сделай Иван Владимирович вид, что никакого нарушения здесь нет, опять-таки все может обернуться не лучшим образом. Николай Савельевич вполне законно разочаруется в нем: мол, что же ты, Иван Владимирович, на поводу идешь бог знает у кого.

И все-таки Иван Владимирович промолчал. В самый последний момент ему пришла в голову по-детски простая мысль, что как бы там ни было, но все же слово — серебро, а молчание — золото. Под сегодняшний день, наверное, самое главное — не испортить Николаю Савельевичу настроение…

Пока Иван Владимирович обо всем этом думал, пока ругал про себя Зимина, за которого, может быть, и правда, ее стоило бы заступаться, Емеля слазил на чердак и достал оттуда три пары новеньких, ни разу не надеванных лаптей и целый ворох латаных-перелатаных штанов и рубашек.

— Оно того, — начал объяснять он, — в воду придется заходить. Примеряйте.

Первым, к удивлению Ивана Владимировича, стал натягивать на себя Емелины одежки Николай Савельевич. Они оказались ему немного маловатыми, но он лишь весело улыбнулся и махнул рукой:

— Сойдет.

Иван Владимирович этой улыбке Николая Савельевича обрадовался. Все-таки, видно, он не ошибся, когда не стал опережать события и промолчал. Затея Емели Николаю Савельевичу как будто нравится.

Вдвоем с Зиминым Иван Владимирович тоже начал примерять и лапти, и пропахшие рыбою Емелины одежки. Лапти им подошли, а вот штаны и рубашки были явно не впору. Емеля от этого как-то расстроился и хотел уже было бежать в хату за чем-нибудь еще, но Зимин остановил его:

— Ладно, заедем ко мне.

— Придется, наверное, — виновато согласился Емеля.

У Зимина они задержались совсем недолго. Иван Владимирович даже не выключал мотора. Председатель обернулся минутою: вместе с двумя поношенными, но еще вполне пригодными в обыденной крестьянской жизни костюмами он осторожно приладил в машине чем-то туго набитый рюкзак.

Иван Владимирович про себя похвалил Зимина. Мужик он все-таки догадливый и рассудил все правильно: чем погреться и у Ивана Владимировича, и у Николая Савельевича, понятно, есть, а вот с закуской не особенно-то. Они ведь больше на рыбу надеялись. А Зимин — вишь как — рыба рыбою, а рюкзак заготовил поувесистей. Может, все-таки правильно сделал Иван Владимирович, что замолвил за него слово. Пусть потянет еще годика два-три. Смотришь, дела и поправятся, если, конечно, помочь ему как следует.

Иван Владимирович совсем повеселел и даже перестал думать о злополучном неводке, который до этого все время не давал ему покоя. Да и действительно, о чем тут думать?! Ведь ничего особенного не случится, если они раз-другой затянут в каком-нибудь заброшенном озерке, которое к августу небось совсем пересыхает, и рыба в нем гибнет без всякой пользы.

Размышления Ивана Владимировича неожиданно перебил Зимин. С какой-то хитрецой и подначкой он вдруг задел Емелю, словно продолжал с ним недавно прерванный спор:

— Ну так что, Емельян Иванович, может, все-таки в Тайное?

— Нет, — заученно запротивился тот. — Какая там ловля!

— А куда же?

— Так понятно куда. В Милоградовщину или на Цыганский берег.

Но Зимин с прежним баловством и хитрецой стоял на своем:

— А я все-таки думаю — в Тайное. Глядишь — заловим ее.

— Кого? — вмешался в разговор Иван Владимирович.

— Да щуку, — деланно и совсем уж нарочито вздохнул Зимин. — Емельян Иванович три года за ней гоняется. Побеседовать хочет.

— О чем, если не секрет?

— А кто его знает! Может, царем ему каким стать охота. Щука, она на все способна.

— А-а, — улыбнулся Зимину Иван Владимирович. — Раз такое дело, надо бы съездить. Гуртом мы ее сразу!

Емеля еще немного поотнекивался, предлагал множество, по его понятиям, самых удачливых в Прохоровке мест, но потом, когда его начал просить и Николай Савельевич, наконец-то все-таки согласился:

— Если общество желает, тогда, конечно.

Зимин, опять-таки деланно, приободрился, похвалил Емелю:

— Давно бы так, Емельян Иванович. — И тут же скомандовал Ивану Владимировичу: — Здесь налево.

Вначале они долго ехали невысоким шумливым березнячком, а потом выскочили на луг, уже кое-где скошенный, и стали обминать длинную, с домиком-вагончиком посередине кошару, где как раз начиналась обеденная дойка. У Ивана Владимировича промелькнула было мысль завезти туда Николая Савельевича и напоить его свежим парным молоком. Но он тут же, хотя и не без сожаления, отказался от нее. Все-таки ни к чему им сейчас появляться перед доярками с неводом, с пакетами и рюкзаками, с целым ворохом рыбацкого снаряжения. Да и время уже не раннее. А в жару какая рыбалка?!

За кошарой началось небольшое болотце, и они в нем едва не засели, но потом дорога выровнялась, опять нырнула в перелесок, на этот раз уже в ольшаник, снизу непролазно заросший крушиною и ежевикою.

Озеро появилось как-то совсем неожиданно, словно оно действительно тайно и не на долгое время выползло из этих зарослей, чтоб погреться на солнце, подышать луговым разнотравьем, а к вечеру опять спрятаться в лесной непроходимой чащобе.

Расположились они почти возле самой воды, удачно запрятав машину между двумя уже начинающими стареть ольхами.

Пока Иван Владимирович, Зимин и Николай Савельевич натягивали на себя рыбацкую одежду, пока переобувались, радостно удивляясь, какая все-таки удобная легкая обутка — лапти, Емеля, закатав до колен штаны, нырнул в прибрежные заросли, в высокое, почти полностью закрывавшее его царь-зелье и вскоре выехал оттуда на зыбкой остроносой лодчонке. За эти несколько минут он как-то весь преобразился: его видавшая виды кепка торжественно сбилась на затылок, и сам он был весь торжественный, решительный. Критически осмотрев рыбаков, Емеля принялся по-атаманьи распоряжаться:

— Ну что, приступим?!

— Как прикажешь, — отозвался за всех Иван Владимирович, наконец-то полностью отрешившись от всех своих страхов и сомнений.

— Тут вот под кусточками кинем, — командовал дальше Емеля.

Спорить с ним никто не стал. Иван Владимирович и Зимин погрузили в лодку невод, но сами туда сесть почему-то не посмели, не сговариваясь уступив это право Николаю Савельевичу. Тот примостился рядом с Емелей на узеньком, уже начавшем кое-где подгнивать порожке. В лаптях, в Емелиных латаных-перелатаных штанах и рубашке он был какой-то будничный и вовсе не такой тайный и многозначительный, каким всегда казался Ивану Владимировичу.

Подождав, пока Емеля выедет на середину озера, Николай Савельевич, удивляя Ивана Владимировича и Зимина, начал проворно и сноровисто забрасывать невод, стараясь опускать его в воду размеренно и бесшумно. Иван Владимирович с Зиминым потихоньку растягивали невод за длинную, привязанную к его крылу веревку с тем, чтобы его в самом начале не скрутило водорослями и кувшинками.

Емеля, видно, был ими доволен, потому что время от времени похваливал:

— Молодцом, ребята, молодцом!..

Когда Николай Савельевич закончил выбрасывать невод, Емеля торопливо отвез его на другой берег, а потом вернулся назад и черенком весла приподнял центральную, самую большую фляжку на тот, должно быть, случай, если какая рыбина задумает уйти через верх.

Николай Савельевич с одной стороны, а Иван Владимирович и Зимин с другой потихоньку веревками сводили невод к пологому песчаному лоскуту берега, куда намечено было вытягивать добычу.

Емеля, все так же стоя в лодке, продолжал по-фельдмаршальски командовать:

— Савельевич, вы по это самое… по пупа заходите!

— Захожу! — послушно отозвался тот и действительно едва не по шею кинулся в воду, пытаясь дотянуться до крыла.

Иван Владимирович и Зимин тоже были наготове. И когда Емеля крикнул им: «Крыльями подсекайте, крыльями!» — они немедленно выполнили его команду и почти бегом начали сходиться с Николаем Савельевичем.

Лишь когда невод, пузырясь от воды и водорослей, стал выползать на берег, Зимин, как бы опомнившись, опять задел Емелю:

— Ну как, Емельян Иванович, тут она?

— А кто ее знает! — весело ответил Емеля и, причалив к берегу, первый начал выбирать рыбу.

Никакой щуки, к разочарованию Зимина, в неводе не обнаружилось. Зато гуртом накидали они в корзину десятка полтора карасей, красноперок и даже несколько увесистых окуней.

Но Зимин остался уловом недоволен и незлобливо поругивал Емелю:

— Ты, должно быть, слово какое-либо рыбье знаешь! Шепнул ей!

— Какое там слово! — шутя, но вместе с тем и как-то виновато оправдывался Емеля. — Выдумки все это про щуку.

— Так уж и выдумки?! — наседал на него Зимин. — Ох, смотри у меня!

После этого они закидывали невод еще раз пять-шесть. Николай Савельевич в азарте заходил по самую шею и даже пускался вплавь, веселя рыбаков и самого себя. Рыбы у них набралось почти полная корзина. Можно было бы уже и кончать: все устали, продрогли в мокрых лаптях и одежде. Но выдуманная Зиминым щука никак им не попадалась, а без нее они испытывали какое-то дурашливое неудовлетворение. Особенно искренне возмущался Зимин, все время поругивая ни в чем не повинного Емелю:

— Ну, не ожидал я, Емельян Иванович! Честное слово, не ожидал! Подводишь ты меня.

Емеля с каждым разом опять пробовал оправдываться, но Зимин не давал ему сказать ни слова:

— Совести у тебя нет, Емельян Иванович!

— Ага, — согласно отвечал тот, — видно, нет!

Иван Владимирович улыбался и тоже начинал помогать Зимину, чувствуя, что Николаю Савельевичу нравится и вся эта выдумка Зимина про щуку, и их перебранка, и вообще весь отдых, веселый и какой-то по-крестьянски простодушный. Иван Владимирович теперь уже почти не сомневался, что немного погодя, когда они сядут закусывать, Николай Савельевич обязательно заведет заветный разговор о повышении.

Наконец они закинули невод в последний раз — не столько потому, что надеялись что-то поймать, сколько уступая напору и азарту Зимина.

Тянули они невод как-то небрежно, неслаженно, а возле самого берега и вообще хотели бросить. Но вдруг все — а первым Зимин — почувствовали, что в кульмене бьется и не находит себе места какая-то огромная рыбина.

— Тут она!!! — не сдерживая себя, закричал Зимин. — Ей-богу, тут!

Он оттолкнул Ивана Владимировича в сторону и, шурша на бегу мокрыми штанами, один с какой-то неостановимой быстротой и силою потянул свое крыло на берег.

И почти в тот же самый момент, набрав еще в кульмене скорость, выскочила на песок громадная, не меньше как метровой длины щука. Судя по всему, в подобные переплеты она попадала не первый раз: согнувшись на лету почти вдвое, она метнулась было назад в озеро, готовая в следующее мгновение скрыться в его тайных недоступных глубинах, где ей не страшны никакие невода. Казалось, щука сейчас специально появилась на берегу, чтоб позлить, раззадорить рыбаков, а после, уйдя от них в озеро, вдоволь посмеяться и потешиться над ними. Но на этот раз она то ли по старости, то ли по какой иной причине просчиталась. Иван Владимирович, Зимин и Николай Савельевич опередили ее. Все втроем с победным криком и азартом накинулись на щуку. Проворней всех оказался Николай Савельевич: он придавил ее всем своим телом, так что голова щуки оказалась у него с правой стороны, а хвост с левой. Зимин метнулся ему на помощь. Он схватил щуку за жабры, отбросил подальше от воды под лозовый куст, а потом, отобрав у подоспевшего Емели весло, несколько раз ударил ее по загривку.

Щука вскинулась, начала метаться на сухом горячем песке, но вскоре затихла, недоуменная и ошарашенная всем случившимся. Зимин, по-шаманьи притопывая мокрыми лаптями, прошелся вокруг нее. Но этого ему показалось мало: он приподнял щуку за жабры и, потешая всех, начал выговаривать ей, словно она действительно что-нибудь соображала:

— Вот тебе и по щучьему велению, по моему хотению!

Иван Владимирович, чтоб еще больше раззадорить его, нарочито серьезно предложил:

— Может, отпустим ее, а?

— Зачем это? — искренне удивился Зимин.

— Ну, как зачем! Чтоб служила нам!

— А что, и правда! — обрадовался Зимин выдумке Ивана Владимировича и стал донимать Емелю: — Ну как ты, отпустим?

— Дак мне все равно! — ответил тот.

— Ну, это ты брось! — не поверил ему Зимин. — Она бы и тебе пригодилась!

— А что мне от нее? Рыбина, да и все…

— Ишь ты как! А я бы очень даже хотел встать этак утром и задать ей, к примеру, такую задачу: «По щучьему велению, по моему хотению — завершись сегодня уборка». А она бы отвечала мне человечьим голосом: «Быть по-твоему, Афанасий Михайлович». И глядишь, к вечеру все убрано-обмолочено.

— Оно конечно, — как-то тайно улыбнулся этим словам Зимина Емеля.

Больше закидывать невод они не стали. Наскоро помыли его возле берега и развесили сушиться на кустах лозы. Потом, найдя чистое незамутненное место, решили искупаться. Емеля, правда, отказался, отошел немного в сторону и добровольно начал чистить рыбу, налаживать костерок.

— Мы сейчас, — как бы извиняясь перед ним, пообещал Иван Владимирович.

— Ничего, ничего, купайтесь, — успокоил его Емеля.

Первым разделся Зимин. Он отбросил куда-то подальше мокрое отяжелевшее обмундирование, потом легко и слишком проворно для своего уже немолодого возраста разбежался, сложил по-ребячьи лодочкой руки и ушел под воду. Не показывался он, наверное, целую минуту. Иван Владимирович уже начал было волноваться. Но вот Зимин вынырнул едва не возле противоположного берега и, радуясь озерной прозрачной воде, собственному неодолимому здоровью, весело и раскатисто хохотнул:

— Ого-го-го! Есть еще порох в пороховницах!

— Есть, еще есть! — радостно отозвался Николай Савельевич и тоже кинулся в воду.

До Зимина он, правда, не дотянул, но нисколько этому не огорчился, поспешно откинул с лица мокрые волосы и, казалось, без сколько-нибудь заметного усилия поплыл навстречу Зимину, гулко, с наслаждением ударяя по воде руками.

Когда-то в молодости Иван Владимирович слыл неплохим ныряльщиком, и теперь он решил удивить и Зимина, и Николая Савельевича. Он набрал полную грудь воздуха и без лишней суеты и шума одним движением, по-щучьи, ушел почти на самое дно. Плыл он легко и стремительно, как когда-то в мальчишестве, с интересом рассматривая первозданную подводную жизнь: водоросли, кустики, промелькнувшую в темноте пугливую, но любопытную рыбу. И так Ивану Владимировичу было хорошо в этом не подчиняющемся никаким земным законам мире, что ему вдруг даже захотелось навсегда остаться здесь. Но он тут же со страхом отбросил эту глупую мысль и стал выбираться наверх к виднеющемуся где-то над головой желтому пятнышку солнца, хотя запаса воздуха у него было еще на добрый десяток метров.

Вынырнув и оглядевшись, Иван Владимирович с огорчением обнаружил, что удивить Николая Савельевича и Зимина ему не удалось. Где-то под водой он свернул не туда и теперь оказался далеко в стороне от них.

— Теряешь направление! — не преминул задеть его Зимин.

— Старею, брат, старею, — попробовал отшутиться Иван Владимирович.

И как-то само собой получилось, что это «старею» было рассчитано не столько на Зимина, сколько на Николая Савельевича, на то, чтобы он почувствовал, понял, что Иван Владимирович не совсем доволен своею судьбою, своею участью…

Купались они, наверное, не меньше часа. То ныряли и плавали по озеру, то отлеживались и блаженствовали на горячем сыпучем песке. Наконец, в последний раз окунувшись, все втроем пошли к Емеле, у которого уже кипела на костре уха, жарилась на сковородке и пеклась на самодельных прутиках-вертелах рыба: красноперки, окуни, караси. Одна только щука нетронутая лежала под кустом с набитой в жабры крапивою.

— Что, рука не поднимается? — опять принялся за свое Зимин.

— Да нет, — ответил Емеля. — Может, домой кто заберет?

— Зачем? — отказался за всех Николай Савельевич. — Вместе ловили, вместе и ухи отведаем.

— Ну, глядите! — пожал плечами Емеля и тут же принялся разделывать щуку.

Пока он с нею возился, Иван Владимирович, Зимин и Николай Савельевич, расстелив под кустом недалеко от костра кусок брезента, начали выкладывать каждый свои запасы. Николай Савельевич поставил бутылку коньяка, положил рядом с ней длинный батон копченой шестирублевой колбасы и еще что-то в высокой, туго запечатанной банке. Иван Владимирович присовокупил ко всему этому свой пакет: бутылку коньяка, бутылку охотничьей водки, сыр, полкилограмма мясной венгерской корейки, яблоки. Но Зимин их перещеголял. Все у него было задумано как-то попрочней, поосновательней. Из своего бездонного рюкзака он первым делом достал ложки, рюмки, три буханки хлеба… потом выложил целый ворох зеленого лука, десятка два сырых и вареных яиц, огурцы, помидоры и даже банку, видно сохранившихся еще с прошлого года, грибов. И лишь в самом конце он как бы невзначай приставил к бутылкам Николая Савельевича и Ивана Владимировича свою, судя по аккуратной медицинской пробке, бутылку со спиртом. Критически оглядев весь стол, Зимин как-то ласково и добродушно улыбнулся:

— Ну, скатерть-самобранка, попотчуй мужичков!

— А не многовато? — засомневался, хотя тоже с улыбкою, Николай Савельевич.

— А это мы поглядим сейчас, — успокоил его Зимин и позвал Емелю: — Ну, как там?

— Иду, — отозвался тот.

По первой они выпили под жареную рыбу. Тост на правах хозяина держал Зимин.

— Дорогой Николай Савельевич, — начал он. — Рады мы видеть вас в наших краях. А еще больше рады, что человек вы справедливый, простой, крестьянский, можно сказать, человек!

— Спасибо, — перебил все больше воодушевлявшегося Зимина Николай Савельевич. — Спасибо.

Они все вчетвером, по-товарищески чокнувшись, выпили.

— Хорошо-то как! — вздохнул Николай Савельевич. — Ей-богу, лет десять так не отдыхал.

Иван Владимирович искренне обрадовался этому признанию Николая Савельевича. Значит, он все-таки не ошибся, что повез его именно сюда, к Зимину.

После первого, немного затянувшегося тоста они выпивали еще несколько раз и за Зимина, и за Ивана Владимировича, и за Емелю, без которого, по общему мнению, о такой удачной рыбалке нечего было даже и думать.

Емеля смущался, поминутно бегал от костра к брезенту, подсовывал всем то рыбу, то хлеб, то колбасу или тщательно вымытый в озерной воде лук. Сам же он закусывал мало, кидал в рот ломтик-второй хлеба и тем, кажется, был сыт и доволен. К рыбе он за все время ни разу почти не прикоснулся. Ничего в этом, конечно, особенного не было. Рыба ему, поди, не в диковинку. Зимин, правда, рассудил все по-иному. Весело, с какой-то удвоенной силою налегая на белое щучье мясо, он не давал Емеле покоя:

— Ты не тоскуй, Емельян Иванович, не тоскуй! Может быть, мы какую иную заловили!

— А чего тосковать? — простодушно улыбался Емеля. — Радоваться надо. На то и рыбалка.

На свежем озерном воздухе хмель их почти не брал, хотя Зимин уже отбросил в кусты две опорожненные бутылки. Лишь после горячей, пахнущей перцем, лавровым листом и еще какими-то луговыми травами ухи, после еще двух или трех рюмок они все заметно порозовели, и разговор у них пошел побойчее, пошутливей. Потом потянуло их на песни. Николай Савельевич, неожиданно прервав разговор, весело улыбнулся и спросил:

— Споем, что ли, ребята?

— Споем, — охотно откликнулся Зимин.

Но прежде чем начать, они долго спорили и обговаривали, что петь. Захмелевший Зимин предлагал какие-то замысловатые телевизионные песни, которых толком никто не знал. Иван Владимирович затянул было про рябину и дуб, но она почему-то не пошла. Тогда Николай Савельевич, подвинувшись поближе к костру, запел сам грустную нездешнюю песню.

Зимин начал было ему помогать, путая украинские и русские слова, но тут же осекся, наверное почувствовав, что с этими непонятными словами, с этой песней ему сейчас никак не справиться.

Иван Владимирович и Емеля тоже молчали. Как-то действительно неловко было мешать сейчас Николаю Савельевичу, портить ему настроение, путать его мысли…

Так Николай Савельевич и спел в одиночестве всю песню до самых ее последних слов о вдове и двух ее дочерях-красавицах.

Чтоб как-то сгладить установившееся после этого молчание, Иван Владимирович снова попробовал запеть свою — про рябину и дуб:

И на этот раз она удалась. Ее подхватили: Зимин густым неостановимым басом, Николай Семенович с Емелей тенорами, звонкими и чистыми.

Ивану Владимировичу до преступного было приятно, что его песня, в отличие от песни Николая Савельевича, всем пришлась по душе, что поется она легко и слаженно.

После такого пения не грех было и выпить. Иван Владимирович, гордый и счастливый, сам принялся наливать рюмки. Но тут всех удивил Емеля. Он прикрыл свою рюмку рукою и вдруг обратился к Николаю Савельевичу:

— Можно вам задать одну задачу?

— Какую? — улыбнулся тот неожиданной просьбе.

— Да так, пустяшную, — как будто даже застеснялся Емеля. — Вот если бы у вас все было в жизни, чего бы вы еще пожелали?

Николай Савельевич на минуту задумался, а потом все так же с улыбкою ответил:

— Покоя, наверное.

Емеля тоже задумался, опустил голову. Казалось, он растерялся и теперь сам не рад, что затеял этот разговор. Но вот он как-то длинно, изучающе посмотрел на Николая Савельевича:

— Ну, а если бы и покой был?

Николай Савельевич снова замолчал и теперь, судя по всему, надолго.

Все стали ждать, чем закончится разговор. Ивану Владимировичу почему-то хотелось, чтобы Николай Савельевич ответил как-нибудь особенно удачно, после чего Емеля успокоился бы и понял, что нет и не может быть такой задачи, которую Николай Савельевич не решил бы.

— Брось ты, Емельян Иванович, — попробовал выручить Николая Савельевича Зимин. — Лучше выпьем.

— Дак я ничего, — отозвался Емеля.

Он поднялся с земли, подбросил в костер дров, принес оттуда последнюю сковородку с рыбой и начал прощаться:

— Пора мне.

— Посидел бы еще, — скорее для видимости стал уговаривать его Зимин.

— Нет, пора, — покачал головой Емеля.

Он отошел в сторону, повозился немного возле лодки и невода, собрал успевшую просохнуть одежду, а потом совсем незаметно исчез в уже начавшей опускаться на луг темноте…

В следующее мгновение всем показалось, что его вовсе здесь и не было. Иван Владимирович, отвлекая Николая Савельевича от размышления, заторопился чокнуться с ним и еще раз пожелать ему здоровья и жизненной удачи.

Николай Савельевич охотно откликнулся на этот тост и впервые за весь вечер выпил свою рюмку до дна.

О Емеле они все втроем, словно сговорившись, больше не вспоминали: разговоры у них потекли спокойнее, доверительней.

Вскоре они принялись уже выпивать «посошок», и тут Николай Савельевич как бы между прочим поинтересовался у Ивана Владимировича:

— Ты который год на комбинате-то?

Сердце у Ивана Владимировича екнуло, но он нашел в себе силы ответить спокойно и ровно, как будто этот вопрос был для него совершенно праздным и несущественным:

— Десятый. А что?

— Да так. Не многовато ли?

Теперь уже никаких сомнений у Ивана Владимировича насчет перемен в собственной судьбе не осталось. Хмельная радость захлестнула его, и он, ничуть не стесняясь Зимина, почти выдал ее, словно подталкивая Николая Савельевича на нужное решение:

— Многовато, конечно…

Еще брезжил где-то над лугом краешек закатного, истомившегося за день солнца, а летняя недолговечная темнота уже усыпляла, убаюкивала все в округе: лесные ручейки и болотные кочки, кусты дикой смородины и ежевики, птичьи гнезда и речные заводи. И нельзя даже было понять, откуда она нагрянула: то ли опустилась вместе с туманом с прозрачного, еще беззвездного неба, то ли, наоборот, родилась где-то в росных травах и теперь поднимается все выше и выше, еще робкая, но уже неостановимая и никому не подвластная.

Емеля долгое время шел молча в этой ночной тишине и безмолвии. Но вот он еле слышно присвистнул — и тут же на его присвист в лугах отозвалась, забеспокоилась какая-то птица. Емеля выслушал ее и засвистел, закричал снова, но уже совсем по-иному, вкрадчиво, с придыханием и даже как будто со стоном. И тотчас иная, разбуженная им птица застонала, заплакала где-то возле речки. И все это отдавалось в сердце Емели сладкой болью и опустошением. Не раз и не два бродил он по ночному замирающему лесу, будил его и разговаривал с ним о своей жене Марии, ушедшей от него навечно вот уже три года…

А на зов Емели откликнулся уже весь лес: сова, которая в этих местах, кажется, и не водилась, радостно заухала, захлопала крыльями; вездесущие сороки принялись стрекотать и кружить над березами и ольхами. А Емеля будил все новых и новых обитателей, и вскоре весь лесной и болотный мир уже о чем-то переговаривался с ним, что-то советовал, от чего-то предостерегал.

Емеля, посвистывая и покрикивая, манил его за собою в деревню, словно по каким-то причинам боялся появиться там один без сопровождения неисчислимого сонма птиц, лягушек и рыб. Но вот он услышал, как возле клуба всхлипнул-заиграл баян, как призывно, весело засмеялись девчата — и остановился, минуту-вторую смотрел куда-то вдаль на уже оставшиеся позади лес, луг и речку, а потом подал своим провожатым знак, мол, теперь я доберусь сам, спасибо, возвращайтесь домой, отдыхайте и не волнуйтесь…

Птицы, лягушки и даже неизвестно как оказавшиеся здесь звери в последний раз что-то прокричали Емеле: то ли желали ему счастливого пути, то ли обижались, что он не берет их с собою, — а потом послушно отстали и вскоре затихли в ночных лугах и туманах…

К клубу Емеля пробрался огородами — весь продрогший и мокрый с головы до ног. Выждав, когда баян после короткого перерыва заиграл быстрый, но несуетливый танец, он вдруг появился на середине круга, хлопнул в ладоши, потом по-птичьи раскинул руки и крикнул изумленным девчатам:

— Ну, которая?!

Девчата в разнобой ойкнули, но тут же самая веселая и бойкая из них ответила Емеле:

— Стар ты, дед Емеля!

— Как это стар? — остановился он против обидчицы.

— А вот так, стар, и все.

— Ах ты, красноперка! — стал наступать на нее Емеля, но опомнился, хлопнул себя ладонями по голенищам и вдруг проговорил: — По щучьему велению, по моему хотению — стать мне добрым молодцам, писаным красавцем!

Девчата опять ойкнули, но Емеля, не обращая на это никакого внимания, как-то замысловато три раза крутанулся, и когда предстал снова перед девчатами, те не поверили своим глазам. В темноте им показалось, что Емеля, правда, помолодел лет на двадцать, а то и больше…

Самая веселая и бойкая первая по достоинству оценила Емелино превращение, выскочила в круг и подала ему руку. Емеля принял ее, гордый и независимый, вначале легко провел насмешницу по кругу, как бы приглашая всех посмотреть, достойны ли они друг друга, а потом, веселя публику и добрея душою, попеременно стукнул о землю носком и пяткой резинового сапога и пропел:

Напарница Емелина не растерялась и ответила ему припевкой еще побойчей:

Молодежь после этого, как-то в одно мгновение разбившись на пары, высыпала в круг. И пошло веселье. Емеля, удивляя всех, танцевал без передышки, с притопыванием и присвистыванием, выделывая такие замысловатые фигуры, что молодежь могла только завидовать.

Баянист вскоре умаялся и запросил пощады. Тогда завклубша включила радиолу, и она через киношные динамики принялась будить округу какими-то невозможными, иноземными словами.

Емеля на минуту остановился, чтобы привыкнуть к этим молодым призывам, к этому невиданному, пагубному, как ему казалось, веселью. Но привыкнуть как следует Емеле не удалось: из круга, где все колыхалось, накатывалось друг на друга, билось словно в каких-то невидимых сетях, ему закричали:

— Давай, дед! Давай!

Емеля встрепенулся, весело нырнул в эту сеть и в следующее мгновение, изловчившись, под одобрительный девичий смех пошел вприсядку, ничуть не обращая внимания на иноземные слова и музыку, которые неслись из поставленного на крыше динамика:

…Расходиться из клуба начали поздно ночью. Девчата взяли Емелю под ручки и, выстроившись в шеренгу, пошли провожать его домой. Емеля не противился, шел степенно, слушая, как девчата поют, казалось, специально для него, но уже не те, чужие, неистовые песни, а свои, понятные и доступные:

Емеля растрогался и возле дома, прощаясь с девчатами, стал обещать им:

— Просите, что угодно! Все сделаю!

— А нам ничего не надо, — весело ответили те и пошли дальше.

Шеренга их тут же распалась. Откуда-то из темноты вынырнули ребята, вклинились в нее, разобрали девчат и стали разводить их каждый по своим заветным местам…

Емеля посидел немного на крылечке, подождал, пока стихнут девичьи и ребячьи голоса, а потом огородами, не заходя в дом, выбрался за село.

Шел он теперь осторожно, стараясь ничем не нарушить, не встревожить сонный, отдыхающий после дневной жары луг и лес, ничем не побеспокоить их обитателей, которым вскоре уже предстояло пробудиться и пробудить своими песнями и клекотом весь мир для забот и радостей.

Возле озера давно уже никого не было. Костер истаял, погас, по-хозяйски засыпанный землею; примятая трава опять набралась силы, ожила от ночной росы и прохлады. Емеля присел на песок, долго вслушивался в ночную безмолвную темноту, а потом, уловив в ней какое-то, только одному ему известное мгновение, подал чуть слышимый знак.

Несколько минут он ждал ответа. Но так и не дождался: озеро молчало, холодное, бездыханное…