До конца жизни

За тридевять земель

Подбил Матвея на эту поездку Санька Гуляй. Еще с лета, как только узнал, что Матвей засеял пол-огорода луком, едва не каждый день стал заглядывать в дом:

— Ну, что, Матвей Калинович, поедем?

— Так чего ехать? — осторожно опрашивал Матвей.

— Известно чего. Здесь продашь по пятьдесят копеек, а там по полтора рубля, не меньше.

— Оно бы не плохо, — соглашался Матвей, но никаких обещаний не давал.

Так и было отчего помолчать. Саньке что — погрузил свои платки в чемоданчик и айда налегке. А попробуй с луком! Его ведь надо запаковать в ящики или мешки, отвезти в багажную, погрузить-разгрузить. И все ведь не просто так, а за копейку: машина, то да се. Больше протратишь, чем наторгуешь. Да и дойдет ли он еще вовремя до места назначения — неизвестно. Заедешь на этот самый Север и будешь там неделю сидеть без толку, деньги проедать. А потом еще морозы. Прихватит где-нибудь в дороге, и плакал твой лучок.

Но с другой стороны — Санька, конечно, прав. Дома Матвей выручит за лук рублей восемьсот, а разве восемьсот ему нужно! Танька по осени замуж выходить надумала. Ну приданое там: шкафы, платья разные, зеркала, — все есть. Слава богу, Матвей не последний работник в колхозе. Трактор его всегда на ходу, только тронь пускач — и уже запел, заплакал. Две сотни с лишним каждый месяц Матвею выстукивает. Но приданое приданым, а Танька жить хочет своим домом. Матвей пробовал было ее уговорить, мол, чего вам не жить с родителями, дом на четыре комнаты, почти новый еще, всего десять лет стоит, занимайте половину и живите на здоровье. Так нет, заладила свое, я, говорит, хозяйкой хочу быть. Девка она с норовом.

Матвей, правда, устоял бы. Прикрикнул бы на дочь, как следует, и весь тут разговор. Но Санька, он ведь не дурак. Почуял, что с Матвеем не сговориться, и давай на Евдокию давить. Да так аккуратно и ласково, что куда там!

— Вы, уж, Евдокия Демьяновна, отпустите его. Дело выгодное.

— Так разве я держу, — загорится та. — Пускай едет.

Танька тоже подначивать, в разговор встревать:

— Забоишься, батя, сама поеду.

— Ладно, — цыкнет на них Матвей. — Доживем до осени — поглядим.

И, слава богу, дожили. Лук уродился, какого сроду с веку не было. Каждая головка по кулаку. Когда выбирали, так Матвей не удержался, очистил одну и прямо на огороде съел без хлеба и соли. Сдавать такой лук в заготконтору по тридцать шесть копеек килограмм или торговать у себя на базаре по полтиннику — рука не поднималась.

Санька, словно почуяв минуту, сразу появился в доме, глянул на лук и определил:

— Две тыщи, считай, у тебя, Матвей Калинович, в кармане.

— Так уж и две? — для отвода глаз засомневался Матвей.

— А вот чтоб мне с этого места не встать!

Выпили они с Санькой по рюмке и договорились, что, как только закончат в колхозе пахоту, так, не медля, и соберутся в дорогу.

Матвею не терпелось, и он так работал в поле, что даже портрет его в газетке напечатали. Сверху над портретом надпись вроде заголовка: «Равняйтесь на передовиков!», а внизу буквами поменьше: «Тракторист колхоза «Заря» Матвей Калинович Дорошенко выполняет дневные нормы пахоты на двести процентов».

Газетку эту и флажок победителя вручил ему сам председатель колхоза Дмитрий Иванович.

— Вот, — сказал, — поздравляю тебя, Матвей Калинович, с победой. Если бы все так работали, мы давно бы уже в коммунизме были.

— Так я чего, — ответил Матвей, а самому, конечно, приятно.

Тогда под шумок он и договорился с председателем насчет отпуска. Тот с радостью разрешил. Езжай, мол, дело хозяйское. Таньку он тоже уважает. Она доярка — поискать таких надо.

Паковали они лук два дня. Получилось тридцать мешков. Можно было и еще набрать мешков пять-шесть, но Матвей засомневался, примут ли столько в багаж. Санька, правда, его успокоил:

— Примут, Матвей Калинович. Мы на два билета оформим.

И действительно — приняли. Вначале, конечно, покуражились немного, но Санька сунул кому-то трешку, так не только приняли, а даже пообещали отправить тем же поездом, на который у Матвея и Саньки были билеты.

Ехалось им хорошо. Почти всю дорогу без попутчиков, без посторонних людей. Оно и понятно — время зимнее, куда теперь народу ездить? Как только вошли в вагон, Санька сразу запрятал свой чемодан под сиденье. Сколько там у него платков, один бог знает. Может, двадцать, а может, и все тридцать. Вообще, жох этот Санька! Такой жох, что не приведи господь! Где его только не носило! И в моряках, говорят, ходил, и лес заготавливал, и где-то в Сибири был, то ли на стройке, то ли в тюрьме. Черт его разберет!

А лет семь тому назад объявился в селе. С месяц, наверное, деньгами сорил, пил водку да хулиганил. А потом вдруг женился на Варьке Шкандыбе, девке красивой да к работе не больно охочей. Поставили они себе дом возле самого леса и зажили на первых порах как все люди. Санька попритих (деньги, должно быть, закончились), устроился в колхозе шофером. Правда, шофер из него так себе… Ну, еще баранку крутить — туда-сюда, а как только поломка какая, сразу Матвея зовет. Матвей, конечно, не отказывается. Машина-то не Санькина, колхозная. Она бегать должна, трудиться.

Но в последнее время Санька опять за старое принялся. Завел себе целое стадо коз и засадил Варьку вязать пуховые платки. А чтоб все насчет Варьки было шито-крыто, раздобыл ей справку, будто она сердечница. Хотя какое там у нее к черту сердце! Соберутся когда на гулянку, так она четыре рюмки хлобыснет и танцует целый вечер, аж половицы ходуном ходят.

Связываться с Санькой, конечно, опасно. Матвея он в эту поездку не зря тянет. Задумал небось что-нибудь. Ну да ладно. Даст бог, все обойдется.

Матвей тоже кое-как приладил свой чемодан и принялся разбирать постель, время уже позднее, десятый час, но Санька вдруг вытащил из сетки бутылку водки и остановил его:

— Давай по маленькой за удачу.

Матвей немного поколебался, а после махнул рукою:

— Ладно, давай.

Оно, и правда, чего б не выпить с мороза по рюмочке, поговорить, дорога им предстоит дальняя, за двое суток успеют еще выспаться. Вдвоем они быстро организовали закуску: вареную курицу, сало, огурцы. Санька разлил и похлопал Матвея по плечу:

— Со мной, Матвей Калинович, не пропадешь!

— Ага, — поддержал его тот. — Не пропадем.

После второй рюмки стало веселей и привольней. Разговор потек сам собою, душевно и ладно, без всяких там точек и запятых.

— Если нам выпадет удача, — обещал Матвей, — так с меня магарыч.

— Не в том дело, — отвечал Санька.

— А в чем же?

— Уважить тебя хочу. Людей показать.

Матвей растрогался, обнял Саньку и, желая польстить ему, проболтался, выдал разговор, который вели недавно в конторе мужики:

— Сань, я слышал, ты машину покупать собираешься?

— Собираюсь, — ничуть не обиделся на него Санька.

— А на кой она ляд тебе?

— Как на кой? Ездить.

— Это понятно. Но все-таки…

Санька как-то с хитринкой, по-кошачьи, взглянул на Матвея и вдруг засмеялся:

— А вот на кой тебе нужен был телевизор? Помнишь?

— Помню, — побежденно вздохнул Матвей и задумался.

Как не помнить такое! Лет десять, а то и двенадцать назад это было. Телевизоры тогда у них в селе встречались еще редко. Раз-два, и обчелся. Евдокия с Танькой где-то поглядели его и заладили: «Покупай — и все. Что мы, хуже других?» Матвей вначале отказывался. Кино в клубе через день показывают — смотри сколько хочешь. Двадцать копеек билет. А телевизор триста восемьдесят четыре рубля. Это ж подумать только! Но они знай свое: в крик да в плач. Ну, он и сдался.

Сейчас вспомнишь про этот телевизор, так смешно вроде, а тогда весь измаялся, пока довез его из города на подводе. И было отчего. Ну, положим, продали они кабана, взяли деньги, так Матвей сколько лет погреб собирался строить. Старый уже совсем развалился, бочку с капустою негде поставить, картошку до весны схоронить. И вот все пошло насмарку из-за какой-то там стекляшки.

А тут еще по дороге ввязался сзади Кузьма Стручок. Корову купил. Так они и ехали до самого дому: впереди Матвей с телевизором, а следом Кузьма с коровою. Язык у Кузьмы, не дай бог, ни одна баба не сговорится. Всю дорогу донимал Матвея с этим телевизором: сколько стоит да как включается? А возле колхозного двора совсем опозорил перед мужиками. Остановились они, чтоб закурить, Кузьма и начал:

— Матвей хочет менять телевизор на корову. Соглашаться или нет?

— А он что, доится? — поддержали его мужики.

— Кто? — как будто ничего не понял Кузьма.

— Ну телевизор.

— Ах, телевизор! Доится, а как же. Первотелка!

Каково все это было слушать Матвею, выносить насмешки?! Да еще от кого — от Кузьмы Стручка! А тот, знай, все куражился:

— Не-е, не буду меняться.

— Чего так? — ехидно забеспокоились мужики.

— Да он, может, еще неисправный?

Шутки шутками, а Матвею от этих слов стало не по себе. Он в магазине со зла особенно-то телевизор не проверял. Бросил его на воз, и дело с концом.

Кое-как добрался Матвей домой, а там уже Санька сидит, в то время не надолго залетевший в село. Евдокия его, оказывается, пригласила устанавливать телевизор.

Слава богу, все обошлось. Приладили они на крыше антенну, сделали заземление, Санька пощелкал переключателями и объявил:

— Все путем, Матвей Калинович.

Теперь Матвей нисколько не жалеет о той покупке. А тогда, наверное, с полгода корил Евдокию и смотреть телевизор чуть ли не наотрез отказывался.

— Ну что, вспомнил? — перебил его мысли Санька.

— Вспомнил, — улыбнулся Матвей.

— Вот то-то, Матвей Калинович. Подъем благосостояния.

Перегона два-три они ехали молча. Матвей даже начал было дремать, но потом, так и эдак размышляя о Санькиных намерениях, разговорился по новой:

— Телевизор, Санька, оно для развлечения, для интересу, а машина — одни заботы.

— Смешной ты человек, Матвей Калинович, — отозвался Санька. — Ей-богу, смешной.

— Должно быть, — согласился Матвей.

— Ты че, думаешь, машина у меня без дела будет стоять? Для красоты? Вот станешь, к примеру, ты выдавать Таньку замуж. В загс на тракторе, что ли, поедешь или, может, на лошадях?

— Да вроде неудобно.

— И я говорю. Придешь ты ко мне, мол, так и так, надо, Саня, дело сделать. Я, конечно, не откажусь, потому как друзья мы с тобой. А ты тоже в долгу не останешься. Сколько мне за такую поездку отвалишь?

Матвей на минуту задумался, а потом почему-то немного с опаской ответил:

— Двадцать пять, наверное.

— Лады, — заключил Санька. — Мне больше и не надо. — Он разобрал постель, выключил свет и уже в темноте продолжил: — А потом, Матвей Калинович, Варьку мне очень хочется на машине прокатить. Может, затем и покупаю.

Матвей похвалил Саньку за это намерение и не стал больше его тревожить. Санька вскоре захрапел, плотно, по самый подбородок укрывшись одеялом. А Матвею что-то не спалось. И ладно, думал бы он о чем-нибудь дельном. Например, о луке, о поездке, загадывал, как она еще обернется? А то не давал ему покоя Санька. Непонятный какой-то человек!

Весною что отчудил! Раздобыл на ферме списанный движок, отремонтировал его. (Правда, не без Матвеевой помощи.) Потом сварил раму, поставил ее на колеса четыреста восьмого «Москвича», смонтировал рулевую колонку, коробку передач, приспособил сзади самый обыкновенный плуг и выехал на этой каракатице пахать свой огород. Мужики собрались смотреть чуть ли не со всего села. «Во, — говорят, — Ползунов, да и только». А Санька хоть бы что, пашет себе потихоньку. И что ты думаешь, посмеялись мужики немного, посмеялись, а потом давай Саньку каждый к себе на огород приглашать. Оно ведь как теперь дело заведено. Настоящим трактором на огород не заедешь: там яблоня, смотришь, растет, там груша или грядка какая-нибудь. Особенно не развернешься. Вот и приходится по старинке — лошадьми. А их теперь в колхозе десятка два, не больше. Пока дождешься очереди — и весна пройдет. Да и слабосильные они нынче какие-то.

Санька все это, видно, учел. Брал он не дорого: пятерка за огород. Если разобраться, то лошадьми не дешевле получится. Пока вспашешь, они ведь пуд сена съедят. А оно по весне четыре рубля стоит. Да еще выпивка-закуска.

С этими мыслями и уснул Матвей. Под ласковый перестук колес спалось ему крепко и забвенно. Лишь перед самым утром почудилось Матвею, будто где-то мычит корова. Со сна не разобравшись, что к чему, он хотел было подняться и пойти в сарай, чтоб положить ей немного сена. Но потом поглядел на Саньку, на вагонные зеркала и лишь вздохнул: до дому теперь верст шестьсот, не меньше. Матвей поудобней приладил подушку, укрылся одеялом, но сон больше не шел. Хотелось домой к Евдокии, к корове Зорьке, к родному трактору и вообще к родным привычным людям. Матвей еще раз вздохнул, задумчиво и укоризненно, а потом все-таки собрался с силами, отогнал от себя все эти домашние ненужные мысли и вышел в коридор покурить.

За окном уже начиналась жизнь. В деревнях над северными крытыми по большей части тесом хатами то там, то здесь тянулись неспешные дымки; куда-то торопились, пробивая фарами предутреннюю нестойкую темноту трактора. Города, большие и малые, тоже оживали, наполнялись трамваями, всевозможными машинами и полусонным, еще не говорливым людом. Матвей радовался этому пробуждению городов и сел. Его тоска и тревога по дому немного прошли. Да и чего тревожиться — везде люди, везде жизнь…

Пока Матвей глядел в окошко, Санька тоже проснулся, наскоро опохмелился остатками водки и, выйдя в коридор, тут же принялся рассказывать мужику из соседнего купе, как ему на одном острове предлагали быть вождем племени да он не согласился. Вот если бы дома его избрали председателем сельсовета или колхоза, тогда бы другое дело.

Матвей улыбнулся этой Санькиной байке, но трогать его не стал. Пусть тешится. Папуасским королем он, конечно, мог бы стать, а вот председателем — вряд ли…

К месту они приехали в воскресенье рано утром. Санька наказал Матвею идти к багажной камере и глядеть, как там будут разгружать лук, а сам нырнул куда-то в толпу искать подходящий транспорт.

Матвей подошел к багажному вагону, назвался и стал помогать грузчикам вытаскивать мешки, по-хозяйски поглядывая, чтоб их не шибко кидали на железную тележку. Потом он подмогнул еще выгрузить какой-то здоровенный ящик, на котором со всех сторон было нарисовано по рюмке и зонтику и стояли черные жирные надписи: «Не кантовать». Грузчики в знак благодарности предложили Матвею проехать вместе с ними до багажной. Он согласился. Быстро приладился рядом с мешками, радуясь, что пока все идет благополучно: мешки нигде не застряли в дороге, и морозы на Севере пока слабые и никакого вреда от них луку не будет.

В багажной Матвей присмотрел местечко, где мешки можно было сложить так, чтоб их никто случаем не задел ящиком или тюком. Но заносить мешки в багажную не пришлось. Неожиданно появился возле тележки Санька в расстегнутом полушубке и сбитой набекрень шапке. Завидев Матвея, он весело закричал:

— Живем, Калинович! — И тут же юркнул к кладовщику, о чем-то с ним переговорил, потом, затребовав у Матвея квитанцию, пробился без очереди к кассе, улыбнулся, подмигнул выглянувшей оттуда рыжеволосой девчонке и через минуту-вторую уже командовал Матвеем: — Давай грузить!

Матвей подчинился, схватил мешок и, ни о чем не расспрашивая, пошел вслед за Санькой в узенький проем между багажной и пригородными кассами. Шагах в десяти возле забора их ждала подвода. Да какая! Серая в яблоках кобыла, подкованная на все четыре ноги, была запряжена в громадных размеров телегу на резиновом ходу. Матвей, может, и не обратил бы внимания на эту резину, будь она какой-нибудь старенькой, поношенной, а то ведь, считай, только что из завода, километров сто всего прошла. За такую резину любой шофер не одну бутылку поставит. Матвей не сдержался, по привычке стукнул сапогом по туго накачанному колесу, вздохнул и лишь после этого положил мешок на телегу. Она едва заметно качнулась на рессорах и замерла. Матвей хотел было обследовать и эти рессоры, и два ловко приделанных на телеге стопсигнала, и вообще всю лошадиную сбрую с множеством заклепок, галунов и сыромятных ремней, но в это время из-за снежного сугроба вынырнул сам хозяин подводы, высоченный цыган в белом милицейском полушубке без погон. Он весело улыбнулся в смолянистые буденновские усы и подмигнул Матвею:

— Нэ волнуйся, дядя. Доедем.

— Да я ничего, — тоже улыбнулся ему в ответ Матвей, но как-то заискивающе, без гордости и тут же кинулся опять к багажной за мешками, думая теперь лишь об одном, сколько придется дать этому цыгану за доставку. Десятку вроде бы многовато, а пятерку, так вдруг окажется мало.

Но Санька и тут выручил Матвея. Пока они все втроем носили мешки, он успел шепнуть ему:

— Заплачено уже. Мы у этого цыгана жить будем. Николаё его зовут, Коля, значит.

Матвей согласно кивнул головой. Ему было все равно где жить. Лишь бы не под открытым небом.

Базар был совсем невдалеке, и они обернулись за час с небольшим. Санька о чем-то пошушукался с цыганом, пожал ему руку с громадным перстнем на безымянном пальце и побежал за весами. А Матвей, немного оглядевшись, стал затаскивать мешки за широкий каменный прилавок.

Санька вернулся минут через пятнадцать, помог Матвею установить весы и подхватил свой чемоданчик:

— Бывай, Калинович. Не проторгуйся.

— Ну да, — кивнул ему Матвей и принялся развязывать первый мешок.

Но как только Санька исчез в толпе, Матвей отставил мешок в сторону, спрятал под прилавок гири и, попросив мужика, торговавшего рядом капустою, понаблюдать за его товаром, пошел поглядеть, что он здесь за базар.

На первом, самом нижнем этаже торговали всякой огородной продукцией: морковью, свеклою, картошкою. Матвей вначале прошелся по левой и правой сторонам, где располагались ларьки. Но ничего особенного там не обнаружил. То же, что и у них дома: запечатанные в стеклянные банки кабачки, гречневая каша да порезанные на мелкие ломтики болгарские яблоки. Кое-где, правда, еще лежала в ящиках меленькая, чуть больше воробьиного яйца картошка. Зато посередине, где расположился со своим луком и Матвей, полно всякой всячины: поближе к двери, на всякий манер и лад зазывая покупателей, торговали мочеными яблоками, огурцами и капустою мужики и бабы. Особенно удивился Матвей двум почти в человеческий рост бочкам, возле которых хлопотал щупленький веселый старичок, судя по разговору, белорус. Как он их сюда дотащил, одному богу известно. Потом целый ряд занимали тетки с морковью и свеклою. Матвей поинтересовался, почем морковь. Оказывается, по рублю килограмм, а у них дома по двадцать копеек никто давать не хочет. Надо же, а?

За свеклою и морковью шла картошка. Матвей сразу определил, что привозная, хохлацкая. Ради любопытства он опять спросил о цене и опять удивился: шестьдесят копеек килограмм. Картошка, правда, не сравнишь с той, что в ларьках, но и цена, шутка сказать…

Матвей пошел дальше, ко всему приглядываясь и прицениваясь. Мало ли чего, вдруг на следующий год придется приехать с той же картошкой или морковью. Так чтоб знать, как оно здесь все.

Но больше всего, конечно, сейчас Матвея интересовал лук. Как только он подходил к очередной тетке или мужику, так сразу сердце у него екало, вдруг окажется у них лук. И не кошелка-другая, а мешков десять-пятнадцать. Тогда еще неизвестно, как пойдет у Матвея торговля.

Но луку на всем базаре, считай, не было. Торговала им одна-единственная бабка. Только что это за лук?! Одно название, а так — горох горохом, да еще и посиневший, морозом, наверное, где-то прихватило. Матвей, правда, остановился, спросил почем. Бабка сразу заволновалась.

— Рубль двадцать, милок.

— Дороговато, — укорил ее Матвей.

— Не без того, — согласилась она. — Но его ведь нет нигде.

— Так уж и нет, — улыбнулся про себя Матвей и отошел от бабки подальше.

Теперь можно было возвращаться на свое место и потихоньку начинать торговлю. Но Матвей не выдержал и поднялся на второй этаж. Обследовать его начал так же, как и нижний. Вначале прошелся по правой стороне, где торговали мясом. В двух местах Матвей даже постоял в очереди, чтоб, подойдя к прилавку, получше разглядеть, что здесь, на Севере, за мясо. Оказывается, по большей части говядина и притом немолодая уже. Кое-где, правда, висели еще на крюках бараньи тушки, но какие-то неказистые, тощие. А вот свинины или телятины Матвей сколько ни ходил между рядами, так и не обнаружил. Считать же за свинину те необрезные промороженные куски, которыми в конце рядов торговал какой-то магазинчик, у Матвея не поворачивался язык. Никуда это не годится! Сколько раз, к примеру, Матвею приходилось возить на тракторном прицепе в заготскот свиней. Поглядишь на них — душа радуется: все одна в одну, центнера по два в каждой. А из них, вишь, что получается! Порча продуктов да и только! Чего бы, окажем, не обрезать сало, как дома хозяин делает, хорошенько его просолить. И, пожалуйста, торгуй тогда отдельно салом и отдельно мясом. Так нет же! Лень, что ли, кого заела или, может, выгода какая есть от такого вот перевода продукта?!

Матвей еще немного постоял возле мясных прилавков, повозмущался и пошел обследовать базар дальше. В небольшом закоулке он обнаружил два ряда, сплошь, от края до края, заваленные кролями, курами и гусями. Ряды эти вначале Матвею очень понравились: все чистенько, аккуратненько, но когда он узнал цены, так только руками развел. Кроли и гуси не меньше как по пятнадцать рублей, а куры почти по десятке. И ладно бы куры там какие-нибудь особые, а то самые что ни на есть обыкновенные да еще и без лап, и без всяких там потрохов: сердца, печенки, горла. Тетки, видно, себе на суп забирают. Матвей не сдержался и даже поругал одну. Та засмущалась: мол, все так торгуют.

— Разбаловались вы тут, — пригрозил ей на прощанье Матвей и пошел на левую сторону.

Там торговали молоком, сметаною и творогом. Матвей остановился, заглянул в один-два кувшина, удивляясь, что молоко почему-то все больше топленое, потом попробовал у одной женщины щепотку творогу, похвалил, спросил о цене и отправился дальше к медовым рядам. Дома в саду у Матвея стоят три колоды, и кое-что в пчелиных, медовых делах он понимает. Мед был в основном лесной, цветочный, и это Матвею очень понравилось. Цена такая же, как и у них дома — четыре рубля килограмм. Смутил его лишь один не старый еще мужик в офицерской поношенной фуражке. Матвей поглядел на его желтый засахарившийся мед и сразу понял, что без обману здесь не обошлось. Готовясь на базар, мужик для весу порядком подмешал в бочку сахару и крахмалу. Матвей постоял возле него, покачал головой, но не сказал ни слова: раз нет у человека совести, так тут говори не говори — она не появится.

На минуту Матвей задержался возле тетки в белом халате, торговавшей чебуреками. Размахивая двурогой вилкой, она кричала на весь базар:

Матвей купил один, но съел только до половины. Несло от него перегоревшим маслом и еще каким-то непонятным козлиным запахом. Да и мясо внутри — настоящим мясом не назовешь, жилы одни да потроха.

Поругав сам себя, что зря перевел пятнадцать копеек, Матвей пошел к средним рядам, которые двумя полукругами располагались в центре зала.

Вот где было на что поглядеть и что купить! Высокими песчаными горами высились на прилавках красный и черный перец, зазывно манили к себе сложенные ровненькими штабелями яблоки, апельсины и еще какие-то южные диковинные фрукты, которых Матвей до этого никогда не видел; тут же стояли целые ящики грецких орехов, чернослива, сушеных груш; а еще много всякой всячины обнаружил он на этих прилавках: длинные губчатые мочалки, какие-то коренья и цветочные семена, мандарины и даже широкие табачные листья.

А народ нет-нет да и подходит то к одним весам, то к другим и заказывает кто килограмм-второй яблок, кто чернослива, а кто и этой самой хурмы. Денежные, должно быть, здесь все-таки живут люди!

На третьем этаже Матвей побыл от силы минут десять. С правой стороны там располагались крохотные промтоварные ларьки. Матвей глядеть их не стал. Не время сейчас заниматься всякими юбками-кофтами. Центральных, самых шумных рядов на третьем этаже вовсе не было, и Матвей сразу проскочил на правую сторону, просторную и светлую. Торговали там цветами, Вот уж что непонятно было Матвею, так непонятно! Ну ладно, торгует человек яблоками, луком или проклятыми этими орехами! Так все-таки польза от них! А тут — цветы! И цена-то какая! Два цветочка — пятерка! Да Матвей, если бы захотел, мог бы привезти этих цветов хоть целый вагон. Летом, конечно, не теперь. Где их среди зимы в черта достанешь?!

От обиды и досады Матвей выматерился, быстренько спустился в подвал, отыскал свое место и, немного с тревогою поглядывая на мешки, принялся опять развязывать самый первый, еще из дому помеченный крестиком. Лук в нем был крепкий, отборный, головка в головку. Матвей положил на алюминиевую порядком измятую тарелку килограмм и стал ждать, что будет дальше.

Ждать пришлось недолго.

Тут же возле Матвея образовалась кучка людей человек в пять и наперебой стала спрашивать о цене. Матвей на минуту задумался, вспомнил бабку, торговавшую где-то совсем неподалеку луком-сеянкой, и объявил:

— Полтора рубля.

И пошла у Матвея торговля. За какие-то полчаса мешка как и не было. Заказывали сразу по три, а то и по четыре килограмма. Матвей взвешивал без обмана, с «походом», так, чтобы тарелка с луком маленько перетягивала тарелку с гирями. Иногда, правда, Матвею приходилось немного хитрить. Не всякий раз оказывалась у него мелочь для сдачи. Тогда Матвей добавлял на тарелку полкилограммовую гирьку и, подмигнув покупателю, спрашивал: «Ну так чтоб для ровного счета?» От этого дополнительного полкилограмма почти никто не отказывался. Да и чего отказываться! Семьдесят пять копеек не деньги, а лишняя луковица среди зимы никогда не помешает. Да еще здесь, на Севере!

Набирая из мешка лук, прикидывая в уме насчет денег, Матвей краешком глаза видел, что очередь возле его прилавка все растет и растет. Он тихонько радовался этому и даже стал подумывать о том, что если так пойдет и дальше, то дня за два от его лука и следа не останется. И вдруг словно что-то кольнуло в сердце Матвея. Что же он делает?! Что делает?! А?! Раз в две минуты возле него образовалась такая очередь, и народ берет лук сразу по три-четыре килограмма, то, значит, что-то здесь не так, значит, спускает Матвей свой лучок за бесценок да еще и радуется. Это надо ж додуматься на старости дет на бабку какую-то доходную равняться, на лук ее перемерзший! Да его по десять копеек продавать и то стыдно! А у Матвея лук — не то что есть, в руках подержать одно наслаждение, пятерку можно заплатить!

Матвея от этих мыслей аж в пот бросило. Он как (наклонился над мешком, так и застыл, не зная, что делать дальше. Очередь сразу зашумела, стала подгонять его, торопить. И тут Матвей сообразил:

— Сейчас, граждане! Сейчас! В одно местечко только сбегаю.

Очередь понимающе ухмыльнулась и отпустила его, Матвей наскоро завязал мешок, сгреб в карман лежавшую на прилавке мелочь и кинулся на выход к небольшому полуподвальчику, на дверях которого были нарисованы две фигуры: женщина с сумкой и мужчина со шляпой в руках. Матвей нырнул в левую дверь, куда надлежало заходить мужчинам, закрылся в отдельной кабине, пересчитал деньги, все до последней копейки, и окончательно расстроился. Почти три десятки уплыли из его рук. И, главное, по дурости уплыли, по легкомыслию. Ведь это же любому-всякому ясно: раз нет на базаре товару, так, значит, должна быть на него особая, высокая цена. Матвей так и эдак перебирал в руках деньги, рассовывая их по карманам, корил себя в душе на чем свет стоит и даже не заметил, что прокопошился в кабинке намного дольше, чем полагалось бы. Кто-то не выдержал и постучал в железную дверцу:

— Ты чего там, папаша?

— Ничего! — огрызнулся Матвей, но из кабинки все-таки вышел.

Минут пять-десять он постоял в закуточке неподалеку от морковного ряда, наблюдая, что делается возле его лука. Очереди там уже почти не было. Толкалось, правда, несколько человек, но Матвей сразу понял, что люди это случайные, посторонние, ничего не знающие ни о прежней очереди, ни о прежней цене. Он повеселел, подошел к своим мешкам, опять разложил на прилавке мелочь и, когда первый покупатель поинтересовался насчет луку, ответил спокойно и твердо:

— Два рубля нынче.

И снова началось что-то невообразимое. Матвей едва успевал разогнуть спину, чтоб сосчитать деньги, как очередной покупатель уже торопил его, заказывал вес. Для ловкости Матвей даже снял полушубок и остался в одной только заячьей безрукавке. Набирая лук прямо тарелкой, Матвей вначале радовался, что торговля идет так бойко и весело, и даже те тридцать рублей, что проторговал он по своему недомыслию, потихоньку начали забываться. Он уже прикидывал, сколько выручит денег и как лучше с ними обернуться: то ли строить Таньке новый дом самому, то ли, может, купить его сразу готовым. Вон Коля Досик в город собрался переезжать, четыре с половиною просит. И дом ничего, под железом, и огород в низинке…

Но вскоре, поглядывая из-за прилавка на длинную очередь, Матвей опять заволновался, опять полезли ему в душу разные мысли и сомнения. Коль народ валом валит, то, должно быть, не два рубля цена его луку. И даже не о выручке думалось Матвею, а о том, какой же он все-таки недотепа. Такой лук по рублю головка продавать надо! А по полтора или по два рубля он мог его и у себя дома весною продать. Ведь такого луку по всей деревне ни у кого не уродилось! И нечего было с ним тащиться черт знает куда, за тридевять земель!

Матвей оглянулся по сторонам и опять хотел было сделать ту же самую манипуляцию с полуподвальчиком, как вдруг сзади его объявился Санька. Перешагнув через пустые мешки, он подошел поближе и поинтересовался:

— Как торговля, Калинович!

— Да так себе, — вздохнул Матвей, — по два рубля гоню.

Санька вначале хмыкнул, потом присвистнул и отодвинул Матвея от весов:

— Ну-ка, погоди.

Матвей послушно отошел, чувствуя, что ничего худого сейчас для него Санька не сделает. А тот уже колдовал, распоряжался возле весов. Высыпая лук в сумку низкорослого, не очень бойкого на вид мужика он весело и задорно объявил:

— Два пятьдесят лучок!

От неожиданности мужик поперхнулся на полуслове:

— Как же так?

— А так! — шуманул на него Санька. — Не хочешь — не бери!

Очередь кинулась защищать мужика, помогать ему, на все лады ругала Саньку и заодно, конечно, и Матвея.

— Совести у вас нет!

— Есть! — белозубо хохотнул в ответ Санька. — Луку нет!

Мужик неожиданно для всех оказался не таким уж и тихоней. Деньги за лук он заплатил, но отходить от прилавка никак не хотел и все пугал Саньку:

— Вот приведу сейчас милицию, тогда узнаешь.

— Веди, веди, — не моргнув глазом, ответил Санька. — Твоя как фамилия?

— Моя? — опешил мужик. — Селиванов. А что?

— А ничего. Работаешь где?

— В леспромхозе.

— Так это ты на прошлой неделе Ивану Трофимовичу двадцать кубов леса загнал?

— Какому Ивану Трофимовичу?

— А вот веди милицию, — наседал Санька, — тогда и разберемся.

Мужик пожал плечами, но больше связываться с Санькой не стал, незаметно, бочком нырнул куда-то в толпу.

— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! — по-лошадиному заржал ему вслед Санька и снова заколдовал возле весов.

Слушая всю эту перебранку, Матвей тоже немного опешил. Черт его разберет, Саньку, может, он, и правда, что знает про этого Селиванова. От Саньки всего можно ожидать.

Волновалась и шумела очередь, наверное, еще минут десять. Несколько человек выбрались из нее и исчезли возле других прилавков. Очередь смешалась, укоротилась, но к удивлению и радости Матвея, окончательно не разошлась.

— Вот так и держи, Калинович, — наконец уступил Санька ему место возле прилавка. — Видал, какой, милицией пугать! Я те попугаю!

Матвей, как бы винясь перед очередью, смущенно пожал плечами, мол, не его воля тут распоряжаться, и принялся торговать дальше. Пока отпускал первых трех или четырех покупателей, он успел подсчитать, что убытку теперь у него получается ни мало ни много, а на полсотню. Жалко, конечно, хоть криком кричи. Да что поделаешь?! Теперь, главное, чтоб Санька дома никому не проболтался. А то и от Евдокии достанется, и от мужиков проходу не будет…

К вечеру базар заметно поредел, успокоился. Покупатели к Матвею подходили все реже и реже, и он даже сумел малость посидеть на кем-то оставленном под прилавком ящике. Потом Матвей пересчитал не тронутые еще мешки, прикинул, сколько выручит завтра, если торговля пойдет так же, как и нынче — по два пятьдесят. Получилась хорошая, завидная цифра. Матвей совсем повеселел и с какой-то легкостью и облегчением подумал о пропавших пятидесяти рублях.

В половине седьмого вместе с цыганом опять объявился Санька. Был он заметно навеселе и еще издали принялся командовать:

— Кончай ночевать, Калинович! По домам пора!

— Пора так и пора, — согласился Матвей, но тут же и разволновался: — А как же с мешками?

— Не боись, Калинович, — успокоил его Санька. — Все будет путем.

Он подхватил под мышку весы, рассовал по карманам гири и потащил все это имущество в весовую.

— Вэселый парень, — похвалил его цыган.

— Моряк, — порадовался за Саньку и Матвей.

Они подождали, пока Санька вернется назад, потом сдали оставшиеся мешки в камеру хранения, которую Матвей, обследуя базар, непонятно каким образом проглядел, и налегке вышли на вечерний не слишком морозный воздух.

Жил цыган совсем неподалеку от базара в громадном каменном доме со всякими балкончиками и замысловатыми полукруглыми окнами. Лифтом они поднялись на четвертый этаж. Цыган длинным, похожим на гвоздь ключом открыл дверь и еще с порога крикнул куда-то в ярко освещенные комнатные дебри:

— Катя, у нас гости!

— Сколько? — отозвался оттуда женский веселый голос.

— Двое, — доложил цыган, помог Саньке и Матвею раздеться и провел их в небольшую комнатку рядом с кухней. — Живите, нэ горюйтэ! — широко распахнул он двери.

— Вот спасибо, вот спасибо! — стал благодарить его Матвей, оглядывая комнатенку.

Она сразу ему понравилась. На стенках слева и справа висели громадные ковры: на одном были изображены два всадника с ружьями за плечами, уводящие куда-то молодую красивую женщину, а на другом — небывалые цветы, деревья и целая стая птиц, не то аисты, не то цапли. Вдоль стенок стояли четыре деревянные кровати с низенькими полированными спинками. На двух, изрядно помятых, чувствовалось, уже кто-то живет. Зато две остальные были аккуратно по-гостиничному заправлены широкими верблюжьими одеялами.

— Ничего себе хоромы! — сразу растянулся на одной из свободных коек Санька.

— Какое там хоромы? — засмущался цыган. — Шатер.

На их голоса в комнатенку заглянула беленькая, совсем не цыганского виду женщина и полюбопытствовала:

— Может, перекусить что? А?

— Эт всегда пожалуйста, — воодушевился Санька, с особым вниманием поглядел на цыганскую жену, потом пощелкал замками своего чемоданчика и достал оттуда, должно быть, специально для этого случая заготовленные две бутылки «Экстры».

Цыган принял их как должное, без восхищения и благодарности, секунду-вторую повертел в руках и передал Кате:

— Распэчатай!

Матвей и Санька наскоро помыли в ванной комнате руки и, с непривычки высоко по-журавлиному поднимая ноги, прошли по ворсистой мягкой дорожке на кухню.

По первой выпили за знакомство. По второй — за удачу. Когда добрались до третьей, Матвей принялся допрашивать цыгана:

— Ты вот че, Коля, скажи, какая тебе выгода с конем?

— А ты видал где-нибудь цыгана без коня? — загордился Коля.

— Это, конечно, — согласился Матвей. — Но все-таки.

Цыган отпил из рюмки глоточек водки, расчистил перед собою стол и неожиданно для Матвея и Саньки стал выворачивать карманы:

— Это — ваша пяторка за лук. Это — тоже пяторка — за огурцы. Это — тройка — за кровать. Это — два рябля — за цэмэнт.

С пьяных глаз Матвею показалось, что карманов у цыгана великое множество, и из каждого он что-нибудь доставал: не пятерку, так трешку, не трешку, так рубль.

Цыган складывал все это ровной стопочкой на столе, а когда карманы наконец-то оказались пустыми, с победной гордостью посмотрел на Матвея:

— Пэрэсчитать?

— Да нет, не стоит, — засмущался Матвей, хотя в уме пересчитал все и без цыгана.

— Весело живешь, — похвалил Колю Санька и тут же начал расспрашивать его, уже, должно быть, что-то прикидывая для себя. — И ты, что же, всю жизнь так?

— Зачэм всю? Кузнэцом на заводе работал.

Санька немного помолчал, а потом стал интересоваться насчет налогов за такой промысел, насчет кормежки для лошади, конюшни и всего прочего.

Матвей, чтоб не мешать ему, потихоньку беседовал с Катей. Оказывается, работает она в ларьке. Торгует папиросами и спичками. Матвей вначале только плечами пожал: на работу это вроде бы даже и не похоже, так — баловство одно. Но потом, подольше послушав Катю, которая, кажется, выпила малость лишнего, кое-что понял.

По ее рассказу выходило, будто на фабрике то ли воруют, то ли делают какие-то «левые» сигареты. Экспедитор привозит их в ларек, а Катя торгует ими вместе с законными. Выручки от этих «левых» сигарет понемногу хватает на всех: и на Катю, и на экспедитора, на тех, фабричных.

— А если попадешься? — полюбопытствовал Матвей.

— Не попадусь, — улыбнулась Катя. — Попадалась уже.

Санька, должно быть, выспросив все у цыгана, нарочито громко прервал их разговор:

— Что мы все про деньги да про коней! Лучше споем.

— Какую? — сразу вспыхнула Катя.

— Мою любимую, — лукаво подмигнул Санька Матвею и полуобнял Катю:

Катя озорно, счастливо засмеялась и стала потихоньку подпевать Саньке. Но по-настоящему распеться им не дали. В это время кто-то позвонил в дверь, и Катя, отпрянув от Саньки, кинулась открывать.

Через несколько минут вместе с ней на кухню вошел щупленький большеглазый мужичишко в армейском кителе и высоких жестких валенках. Он негромко поздоровался и присел на табуретку чуть в стороне от стола. Цыган тут же налил ему:

— Выпьем, Ваня.

— Что-то не хочется, — отказался тот. — Тут, понимаешь, какое дело…

— Случилось что? — немного испуганно спросила Катя.

— А вот, — вздохнул мужичишко и протянул Кате вчетверо сложенную телеграмму. — Теща заболела. Ехать надо.

Все сочувственно, понимающе замолчали, склонились над тарелками, и лишь цыган поинтересовался:

— А как же вэники?

— Да кто его знает, — опять вздохнул мужичишко. — Везти, наверное, придется.

Цыган на минуту задумался, потом как-то оценивающе-вопросительно поглядел на мужика и спросил?

— Сколько их у тэбя?

— Считай, тысяча, — тяжело опустил тот на колени руки.

— Хочешь, по дэвяносто копеек заберу?

— Все? — изумился мужичишко.

— Все! А что?!

Теперь задумался, заерзал на табуретке мужичишко и вдруг попробовал набивать цену:

— А может, все-таки по рублю?

— Цыган торговаться нэ любит, — остановил его Коля. — Нэ хочешь — нэ надо.

Мужичишко сокрушенно покачал головой и стал отступать.

— Ладно, черт с ними. Билет в кармане.

— Катя! — крикнул цыган и протянул мужику руку.

Катя все поняла с полуслова, кинулась из кухни в спальню, погремела там какими-то замками и дверцами и вскоре вернулась назад со счетами и толстой пачкой денег в руках. Деньги она передала цыгану, а сама на редкость ловко и сноровисто толстыми, унизанными золотыми перстнями пальцами стала откладывать на счетах костяшки. Цыган подождал, пока она закончит, а потом неожиданно для всех сдвинул костяшки в правую сторону и, отсчитав ровно девятьсот рублей, положил на стол перед мужиком.

— Цыган любит правду.

Мужичонка на мгновение растерялся, опешил, но вскоре пришел в себя, спрятал деньги и, поглядев на часы, поднялся:

— До свидания, Ваня, — похлопал его по плечу цыган. — Приезжай еще.

— Будем живы, приеду, — поднялся мужичонка и, обращаясь почему-то к одному Матвею, развел руками: — Вишь, какая незадача?

— Вижу, — посочувствовал тот, хотя толком и не понял, какая тут незадача. Ну, уступил по десять копеек на венике, так зато все сразу продал, оптом, без торговли и без всякой там суеты.

Проводив мужика до двери, цыган вернулся на кухню, заговорщически подмигнул и разлил еще по рюмке. Все выпили, посидели минут десять — пятнадцать и начали потихоньку расходиться: время уже было позднее, а завтра вставать ни свет и и заря.

Матвей и Санька вошли в свою комнатенку, наскоро разобрали постели и погасили свет.

— Вот тебе и цыган! — зашептал в темноте Матвей.

— А что, цыган как цыган, — ответил Санька.

Они немного полежали молча. Санька как будто даже начал засыпать, но Матвея вскоре снова потянуло на разговор.

— Сань, а Сань, — позвал он. — Вот если бы тебе миллион, что бы ты делал?

— Я? — полусонно засмеялся Санька. — Пропил бы. А чего?!

— Не-е, я серьезно.

— И серьезно, пропил бы, и все дела.

Матвей обиженно замолчал, перевернулся на другой бок. И тут Санька не выдержал — размечтался:

— Я бы, знаешь, чего, Матвей Калинович?! Я бы все… Ну, понимаешь, совершенно-совершенно все…

— Ладно, — почему-то горестно вздохнул Матвей. — Давай спать.

— Давай, — согласился Санька и вскоре, мешая Матвею собраться с мыслями, весело, беззаботно захрапел.

А Матвею, как и вчера в поезде, опять почему-то не спалось. Думал он вначале о доме, о жене и дочери, хотелось Матвею перекинуться с ними двумя-тремя словами, посидеть за столом или сделать сообща какую-нибудь тяжелую домашнюю работу. Потом ему вспомнился трактор. В темноте даже послышалось, как он стучит отлаженно и ровно. Матвей потянул носом и ему показалось, что он чует родные привычные запахи и масла, и солярки, и только что вспаханной черноземной земли. Захотелось плюнуть на всю эту торговлю, как можно скорее уехать домой, к Евдокии, к немного шумливой, но родной Таньке, к рабочим колхозным мужикам. В сердцах Матвей даже решил, что завтра распродаст лук по два, а то и по полтора рубля, лишь бы поскорее отсюда уехать, от этих цыган с их тысячами, от всей этой суеты и недоразумения. На душе немного посветлело, полегшало, и он тоже стал потихоньку засыпать.

Но вскоре испуганно пробудился: кто-то, неуверенно пошарив по стене рукою, щелкнул выключателем. Матвей открыл глаза и увидел в дверном проеме то ли грузина, то ли другого какого южного человека. Был он хорошо выпивши и, судя по всему, добрался сюда, в комнату, с большими трудами. Недоуменно оглядывая койки, он долго бормотал что-то на своем языке, потом, заметив наконец Матвея, оторвался от дверного косяка и протянул руку:

— Отар Шотович.

Стряхивая с себя дрему, Матвей пожал ему руку, назвался и стал объяснять, кто они с Санькой и откуда. Тот вначале делал вид, что старается понять, о чем ему толкует Матвей, хмурил брови, одобрительно мычал: «Ах, маладэц, дарагой! Какой маладэц!», но вскоре выдохся, кое-как стянул галифе и упал на койку.

Матвей поднялся, сердито выключил свет. Черт его знает, что за дом: ночлежка какая-то, да и только. Он долго ворочался на чужой неудобной койке, на чем свет стоит ругал Саньку, подбившего его в эту поездку, и думал опять лишь о том, как бы поскорее отсюда вырваться.

Но утром, как только Матвей оказался на базаре, как только снова услышал разноголосый шум и гомон, так сразу все ночные разморенные мысли куда-то исчезли, улетучились. Матвей проворно установил весы, развязал мешок и, когда первая покупательница поинтересовалась луком, сам не зная каким образом, ответил:

— Три рубля.

— Чтой-то дорого, — засомневалась та.

— Дорого — мило, дешево — гнило, — ответил Матвей.

— Это точно.

Матвей взвесил щедро, с «походом», высыпал лук в плетеную капроновую кошелку и, принимая от женщины трешку, пожелал ей:

— Ешьте на здоровье.

— Поздоровеешь тут, — буркнула женщина, пересчитала в кошельке деньги и торопливо отошла к только что начавшим открываться ларькам.

Матвей поглядел ей вслед, ругнул себя: про здоровье это он, наверное, зря. Хотя, с другой стороны, лук этот ему тоже не даром достался. Сколько сил на него и времени потрачено?! Если посчитать все, так он, может, и цены не имеет. И женщина эта еще спасибо должна бы Матвею сказать, что привез лук сюда, бог знает откуда. Где бы она сейчас его купила?! Пусть даже по четыре рубля! А без луку, известно, что за жизнь. Никакой еды толком не приготовишь: ни борща тебе, ни супу.

Но вскоре Матвей напрочь забыл об этой женщине. Опять разгорелась у него торговля. Правда, народу было не столько, как вчера. Так оно и понятно — будний день. Да и цена… Но и отдыхать, сидеть на ящике Матвею почти не приходилось.

Настроение у него было веселое, почти праздничное, и он несколько раз с радостью думал о том, что если дело и дальше так пойдет, то четыре тысячи, считай, у него в кармане. Отпуская не спеша покупателей, Матвей даже загадывал, как он приедет сюда в следующем году и, может быть, не один, а всей семьей, чтоб взять луку побольше и не связываться с этим шалопутным Санькой.

В десятом часу ему, правда, немного подпортил настроение цыган. Он неожиданно появился с целой охапкой веников под мышкой и, не особенно-то спрашивая у Матвея согласия, разложил их рядом с весами:

— Тэбе все равно стоять.

— Так я, — попробовал было Матвей.

— А ты потэхоньку, — не дал ему закончить цыган. — Два рубля штука.

Отказываться дальше у Матвея не хватило духу. Неудобно как-то: человек к тебе с дорогою душою — и товар подвез, и в дом пустил. Хотя, конечно, возиться с этими вениками Матвею совсем не с руки. Да уж ладно.

Матвей для верности пересчитал веники и отпустил цыгана. Тот особенно задерживаться не стал, похлопал Матвея по плечу, подмигнул и тут же исчез куда-то по своим цыганским делам.

Торговать вначале на две стороны Матвею действительно было не с руки. Но вскоре он приспособился и, продавая очередному покупателю лук, как бы в шутку предлагал:

— Может, и веничек?

— В нагрузку, что ли? — улыбался покупатель.

— Ну да, — отвечал Матвей. — Вроде как лотерейку.

Разговор, конечно, шутейный, но нет-нет да кто-нибудь и выбирал веничек, а то, глядишь, и два. Складывая деньги за них в отдельный карман, Матвей не переставал удивляться цыганской ловкости. Это надо же, больше тысячи барышу! И за что спрашивается?! За какие-то паршивые веники! К обеду, правда, Матвей привык к этой мысли и уже так не волновался, хотя и было ему немного обидно, что вот цыган вчера, покупая чужие веники, сразу усмотрел выгоду, а он, Матвей, на своем кровном луке не добрал без малого сотню.

Так бы, наверное, потихоньку и торговал Матвей до самого вечера. Но, видно, какой-то особый колготной выпал ему нынче день. Не успел Матвей съесть пару чебуреков и выпить возле автомата стакан газированной воды, как вдруг предстал перед ним Санька, запыхавшийся и даже как будто немного вспотевший.

— Давай меняться?! — вихрем налетел он на Матвея.

— На что? — немного опешил тот.

— Ты продаешь мои платки, а я твой лук.

— Чего так? — стал допытываться Матвей, боясь какого-либо подвоха.

— Чего, чего?! — кипятился Санька, — привязался там один ко мне. Наверно, из ОБХССа.

У Матвея похолодело на сердце. Он про себя выматерился. Ну, что за напасть такая, четное слово?! То цыган со своими вениками, то Санька! И снова ведь не откажешься. Санька уж побольше цыгана для Матвея сделал. Хотя, может быть, и сделал только потому, что предвидел такой вот случай. Ох, и хитер же Санька!

— Ладно, — вздохнул Матвей. — Давай.

Санька вынул из чемоданчика два платка, подождал, пока Матвей спрячет их за пазухой, и стал давать наставления.

— По триста проси, не меньше.

— Да ты что, Санька?! — изумился Матвей. — По-бойся бога!

— А я и боюсь, — немного успокоился Санька и по-цыгански подморгнул Матвею. — Почем венички-то?

— По два рубля, — плюнул себе под ноги Матвей и побежал искать барахолку.

Находилась она сразу за базаром возле высокого крашеного забора. Матвей для начала прошелся вдоль рядов поглядеть, что оно здесь и как. За всю свою жизнь ни разу не торговал он никакими тряпками да еще так вот скрытно. И где он взялся, Санька, на его голову?!

Несмотря на будний день, народу на барахолке толкалось много. Торговали здесь всем, что под руку попадалось: поношенными костюмами, бог знает какого размера и фасона, всевозможными кружевами, накидками, женскими сапогами и туфлями, военным обмундированием, какими-то допотопными фуражками и шляпами и еще всякой ерундой.

Становиться в ряд Матвей не стал. Потолкался между покупательниц и все-таки шепнул одной, торговавшей у какой-то бабки кружева, насчет платка. Та сразу заинтересовалась, бросила бабку и отошла вместе с Матвеем в сторонку. Он достал платок, развернул его и назвал цену. Женщина помяла платок пальцами, поглядела с одной стороны, с другой, зачем-то прижала к щеке и, к удивлению Матвея, почти не торгуясь, объявила:

— Беру.

Не успел Матвей спрятать деньги, как его стали тормошить со всех сторон. Матвей вначале отнекивался, мол, ничего у него больше не имеется, но потом хорошенько огляделся и вынул второй платок. На него сразу накинулись, и дело чуть не дошло до ругани. Матвей прикрикнул на женщин и поступил по справедливости, отдал его востроносой пожилой старушке, уже державшей наготове деньги. Оно и правильно: ей в тепле надо ходить, а те, помоложе, и так еще побегают. Старушка быстро спрятала платок и юркнула в толпу. Матвей хотел было тоже бежать к своему луку, но вдруг кто-то осторожно, но требовательно взял его за локоть:

— Пройдемте, гражданин.

— Куда? — оторопел Матвей.

— Там посмотрим, — ответил ему строгий мужчина в серой кроличьей шапке.

У Матвея аж мурашки пробежали по спине. Вот чертов Санька! Впутал-таки в историю!

— Дак я, — рискуя было выкрутиться он.

— Ничего, ничего, — поторопил Матвея мужчина. — Пройдемте.

Матвей вздохнул, покорился и молча пошел рядом с мужчиной. Да и как тут разговоришься, когда держат тебя под локоть, будто какого-то арестанта.

В комнате, куда привел Матвея мужчина, за столом, обложенный бумагами, сидел милиционер. Он о чем-то беседовал с полной румяной женщиной — судя по красной повязке на рукаве какой-либо дежурной.

— Вот, — стал докладывать милиционеру Матвеев провожатый, — еще один с платками.

— Та-ак, — протянул тот. — Документы.

— Какие? — совсем растерялся Матвей.

— Известно, какие. Паспорт.

— Нету.

— Как это, нету?!

— Да не выдали нам еще, — залебезил Матвей, но больше испытывать судьбу не стал, порылся в карманах и положил вначале на стол перед милиционером механизаторские права, а потом еще и газетку, где был пропечатан его портрет. Уже отъезжая, в самый последний момент он, будто чувствуя что, захватил ее с собою.

— Луком я торгую, — чуть-чуть посмелел Матвей. — А платки домашние, жена связала. Вот и в газетке написано — не спекулянт я — труженик.

— Ладно, ладно, — остановил его милиционер. — Разберемся.

Он полистал удостоверение, развернул газетку, вначале поглядел на портрет, потом на Матвея. А тот сидел ни живой ни мертвый, каялся в душе, давал зарок и чуть ли не молил бога. Господи, да если удастся сейчас выкрутиться, то никакой больше торговлей Матвей заниматься не будет! Что заработает на тракторе, то и его. Дом Татьяне как-нибудь поставят и без этих торгашеских денег. Можно ведь в колхозе ссуду взять или, на худой конец, занять где-либо.

— Труженик, значит, — перебил Матвеево покаяние милиционер.

— Ну да, — еще сильнее прежнего заюлил тот. — Тракторист.

— Вот и трудитесь, а не по базарам шастайте! — посуровел милиционер. — Понятно?!

— Понятно. А как же, — торопливо согласился Матвей и с замершим сердцем стал дожидаться своей участи.

А милиционер не торопился. Еще раз пролистал удостоверение, изучил со всех сторон газетку, потом спросил у Матвеевого провожатого:

— Ну, что с ним делать?

— А кто его знает! — как-то неопределенно пожал плечами тот.

Матвей совсем поник, тяжело вздохнул и приготовился к самому худшему: к штрафу, а может быть, даже и к тюрьме.

Но милиционер неожиданно сжалился над ним:

— Идите! И чтоб последний раз мне!

Матвей что-то непонятное промычал в ответ, вроде как «спасибо», спрятал газетку и удостоверение и секундою выскочил из комнаты.

Опамятовался, пришел немного в себя Матвей лишь возле рядов, где торговали апельсинами, хурмою и яблоками. Еще издалека заметил его Отар Шотович и закричал:

— Как дела, дарагой?!

— Как сажа бела, — ответил Матвей, с удивлением посмотрел на десяток веников, которые лежали на полке рядом с хурмою, и решил пожалеть Отара Шотовича. — Вот цыган, а?!

— Маладэц цыган, — неожиданно улыбнулся тот. — Вай, какой маладэц!

Матвей сконфуженно замолчал, вытер шапкою вспотевшее лицо и хотел было бежать дальше. Но Отар Шотович остановил его:

— Падажды, хароший. Падажды. — Он выбрал из аккуратно сложенной пирамиды хурму покрасивше и протянул Матвею. — Ешь, мой ласковый, кушяй!

Отказываться Матвей не решился. Он взял хурму, откусил ломтик и закивал головой, спасибо, мол, спасибо, хотя никакого особого вкуса в этой хурме не почувствовал. Вяжет рот — и вся забава. Кто ее только берет, да еще по семь рублей килограмм?

Матвей постоял возле Отара Шотовича еще минуту, а потом, выбрав момент, когда тот отвлекся с покупателями, побежал на нижний этаж к своему луку.

Саньку он разглядел еще со ступенек. Размахивая над головой веником, он орал на весь базар:

— Елочки-метелочки! Ручные пылесосы!

Матвей невольно залюбовался им и даже на мгновение забыл все свои приключения в милиции. Ну, умеет, шельмец! Так умеет, что куда твое дело! Министром бы Саньке быть, не меньше!

Матвей осторожно пробрался за прилавок и присел на ящик рядом с Санькой. Тот сразу перестал орать, насторожился:

— Ну че, Калинович?

— А ни че, — все-таки надулся Матвей. — В милицию водили.

— Фю-и-ить! — соловьем залился Санька, но потом обнял Матвея за плечи. — Живой?

— Да живой, — огрызнулся Матвей.

Они обменялись деньгами. Матвей с неожиданно проклюнувшейся в нем завистью отдал Саньке шестьсот рублей, а тот ему двадцать пять за лук и восемь за веники. Матвей рассовал деньги по карманам и, сердито отстранив Саньку, встал к весам. Тот не противился, молча отошел в сторону, но потом, как бы спохватившись, сообщил Матвею:

— Я тут набавил полтинничек. По три пятьдесят теперь.

Матвей подобрел к Саньке, как-то неопределенно покачал головой, но, когда тот ушел, бойко размахивая чемоданчиком, сбавлять цену все-таки не стал. Раз берут по три пятьдесят, так, значит, по карману народу такая цена. Да оно и лучок, чего там скромничать, редкостный лучок, каждая головка с золотым отливом, крепкая, сочная…

О своем приключении с милицией Матвей решил никому, кроме Саньки, не рассказывать. Но вечером, когда у цыгана они снова выпили по рюмочке, он все-таки не выдержал и, посмеиваясь сам над собой, затеял на этот счет беседу. Все тоже посмеялись. Правда, незлобиво, по-товарищески, и одобрили Матвеево поведение. Лишь один цыган как-то осуждающе покрутил усы:

— Люську зря обидел.

— Какую Люську? — переспросил Матвей.

— А эту, с повязкой. Хароший человек.

Все опять посмеялись над Матвеевой оплошностью и стали потихоньку расходиться.

В комнатенке Санька и Отар Шотович сразу растянулись на койках, а Матвей присел в сторонке на низеньком не больно надежном на вид стульчике. Вначале он волновался и переживал за свою промашку, но потом, глядя, как блаженствуют и нежатся Санька с Отаром Шотовичем, немного успокоился и даже плюнул на все. Видал он этих Люсек-Марусек! Тоже, понимаешь, персону нашли! Хотя физиономия у нее действительно будь здоров. Клейма негде поставить. И как ей только эту самую повязку доверяют?!

— Во, слушайте, — лежа на кровати, рассуждал Санька. — Значит, так. Заходим мы как-то в город Сингапур. Пришвартовались, стали под разгрузку. Ну и, понятно, на берег в увольнение. Иду я по этому самому Сингапуру, наблюдаю заграничную жизнь, пороки там разные и язвы. И вдруг приглашает меня одна сингапурочка в дом. Красавица, скажу вам, в мире такой не найдешь, почти как моя Варька. Я, правда, вначале то да се, а потом думаю: «Не положено, Санька, отказываться. Визит вежливости». Заходим. Домом это, конечно, не назовешь — дворец. Этажей восемь, наверное, и всюду золото, серебро, ковры. Словом, миллионерша какая-то. Заводит она меня первым делом в столовую, а там все, что твоей душе угодно: вина, закуски, птичье молоко и то, наверное, есть. Ну, я ей на международном английском языке все время: «Сенкью, сенкью». Спасибо, значит, мерси. А она мне вдруг и говорит: «Хочешь, Саня, все твое будет. Люблю тебя без меры».

— Во! — удивился Матвей. — А откуда она твое имя узнала?

— Ах, Матвей Калинович, — вздохнул Санька. — Да женщина, если захочет, все узнает. Любовь.

— Это да. А что же дальше?

— Дальше? Задумался я, Матвей Калинович. Сильно задумался. С одной стороны, заманчиво, конечно, деньги, богатство, а с другой — боязно: капитализм все-таки. Вот если бы дома все это, тогда бы чего сомневаться!

— Понятно, — протянул Матвей и приготовился слушать Санькины байки дальше.

Но вдруг всех удивил Отар Шотович. Он сорвался с кровати и почти закричал на Саньку:

— Плохой твой сказка, глупый! Хочешь настоящий сказка, грузинский сказка?!

— Давай, — с готовностью улыбнулся Санька.

Отар Шотович пробежался по комнате из одного конца в другой, стукнул себя кулаком по груди:

— Клянусь матерью, правда, а не сказка! Как там у вас? В одном царстве, в другом государстве жил человек. Все у него было! Дом двухэтажный на восем комнат был? Был! Двор, выложенный кафелем был? Был! Две машины, «Волга» и «Жигули» в гараже стояли? Стояли! Сад и виноградник за домом рос? Рос! Море и горы у человека были? Были! А чего же не было у него?! Может, дэнег? Были и дэньги! Знаешь, сколько?!

— Сколько? — приподнялся на койке Санька.

— Одному неделю, дарагой, считать — ее пересчитаешь!

— Н-н-д-а-а, — вздохнул Санька.

— Так что же делать мне дальше, отвэчай?! Как жить?! — опять по-тигриному заметался по комнате Отар Шотович. — Вот сказка! Настоящий сказка.

Матвей, глядя на Отара Шотовича, даже маленько трухнул. Черт его знает, этого грузина! А тот продолжал нападать на Саньку:

— Отвечай, клянусь родытэлями!

— А что отвечать? — юлою вертелся Санька. — Живи себе не тужи.

— Глупый ты, — махнул на него рукою Отар Шотович. — Не тужи! Не тужи! Что значит не тужи?!

Он отошел от Саньки, упал на койку и закрыл голову подушкой.

— Чего ты пристаешь к человеку? — стал ругать Саньку Матвей. — Может, у него, правда, горе.

— Мне бы такое, — продолжал хорохориться Санька.

— Ладно, спи ты, — уже по-настоящему прикрикнул на него Матвей и выключил свет. Но он сам тоже никак не мог понять заботу Отара Шотовича. Действительно, все есть у человека — живи себе и радуйся. Ведь куда ни кинь, везде одни и те же разговоры, чтоб Все у всех было. Так чего волноваться, об чем переживать?! Или, может, Отар Шотович все это спьяну?! Да и прихвастнул он, наверное, насчет денег.

Мысль эта Матвею понравилась, он перестал думать об Отаре Шотовиче и часам к двенадцати уснул, заботясь уже лишь о завтрашнем трудовом дне.

Закончили они торговлю в четверг к обеду. У Матвея оставался всего один мешок, и он вначале с сомнением, с опаской, а потом все смелее и смелее объявил с утра новую цену — четыре рубля. По три килограмма, как в первый день, теперь, понятно, никто не заказывал. Да Матвей на это особенно и не надеялся. Брали по полкилограмма, а то и вовсе по одной, по две луковки. Но все-таки брали, и часам к двенадцати Матвей вытряс из мешка легкокрылую золотистую шелуху. Деньги, вырученные за этот последний мешок, показались ему чем-то роднее и дороже всех остальных, и Матвей даже положил их в отдельный карман, решив истратить на подарки жене и дочери.

Пока он метался по барахолке и ларькам, выбирая для Таньки безразмерные колготки и кружева (был ему такой заказ), а для Евдокии по собственному разумению кофту и особый, гнутый почти до полного круга гребешок, Санька и Отар Шотович тоже рассчитались со своим товаром.

Все вместе они сошлись возле автомата с газированной водой. Правда, Саньку вначале ни Отар Шотович, ни Матвей не признали. Объявился он в новенькой морской форме, в здоровенной фуражке с кокардою и всевозможными плетеными галунами. На ногах у Саньки были меховые скрипучие ботинки, а на руках, должно быть, для особого форсу кожаные, утыканные со всех сторон кнопками-защелками перчатки. Отар Шотович и Матвей повосхищались Санькиным нарядом, похвалили его, заставив даже Саньку пройтись вокруг автомата с водой.

Потом, перебивая друг друга, они начали договариваться насчет отъезда и насчет того, чтоб на прощанье посидеть всем вместе немного у цыгана. Сошлись на том, что Санька поедет на вокзал за билетами, а Отар Шотович и Матвей отыщут цыгана, передадут ему деньги и попросят организовать все как следует. Для начала они скинулись по двадцатке, решив, что пока хватит, а там дело само покажет.

Цыгана Матвей и Отар Шотович отыскали возле центрального входа. Он как раз разгружал с каким-то мужиком громадные, окованные по углам железом ящики. Выслушав Матвея и Отара Шотовича, он сразу загорелся, забрал деньги и пообещал:

— К пяти часам все будет готово.

Матвей и Отар Шотович заикнулись было насчет помощи, но цыган решительно замахал руками, мол, он с Катей все организует, не первый раз. Настаивать дальше было как-то неловко. Получалось, будто Матвей с Отаром Шотовичем не доверяют ему, а они ничего подобного даже в мыслях не держали.

Для порядку постояв с цыганом еще минуту-вторую, потолковав о сегодняшнем базаре, о ценах, о торговле, они разошлись каждый по своим делам, пообещав явиться точно к назначенному времени.

Матвей пришел без четверти пять. Все уже были в сборе. Коля и Отар Шотович выжидающе курили в прихожей, а Санька, как угорелый, мотался из кухни в большую комнату, где Катя заканчивала накрывать стол. Матвей, сняв возле порога сапоги, ради любопытства тоже заглянул туда — и ахнул. Посреди комнаты стоял длинный раздвижной стол, а на нем чего твоей душе угодно. Куда там Санькины сказки про Сингапур и небывалую миллионершу! В самом центре, будто взявшись за руки, стояли пять бутылок белоголовой, прозрачной «Экстры» и три бутылки коньяка, сплошь усеянные длиннорогими звездами. Справа и слева к ним жались две глубоченные миски, из которых, победно подняв вверх лапы, выглядывали зажаренные то ли с яблоками, то ли со сливами утки. В мисках и тарелках поменьше Матвей обнаружил всевозможные салаты под майонезом и сметаною, нарезанную ровными ломтиками ветчину, голландский сыр, копченую селедку, залитую подсолнечным маслом и посыпанную зеленым луком. В блюдечках с одного края стола и с другого искрилась, играла под ярким светом люстры икра то нежно-красная, то черная, маслянистая. Кажется, положи ее в рот, и она тут же растает в нем от одного твоего дыхания. И еще много всякого съестного добра разглядел Матвей на том столе — от редкой темно-коричневой колбасы до свежих огурцов, посыпанных сахарной пудрой лимонов и хурмы. Уже при Матвее Катя примостила по краям пять цветастых одинаковых тарелок, разложила ножи и вилки и осторожно вынула из буфета высокие тоненькие рюмки. Санька, пролетая мимо, схватил одну, крутанул пальцем по венчику и поднес к Матвееву уху:

— Поет, Калинович?

— Поет, — удивился Матвей.

— То-то, хрусталь.

Матвей тоже попробовал крутануть пальцем по рюмке, легонько ударил ее ногтем и опять поднес к уху, Никогда до этого Матвею не приходилось слышать такого тонкого, пчелиного пения. Надо же, придумали забаву! Будто не все равно из чего пить?! Повертев рюмку еще немного в руках, он на всякий случай поставил ее подальше от края. И даже забоялся. Как пить из такой посуды, черт его знает? Вдруг сковырнешь как-нибудь невзначай, горя после не оберешься. Она ведь стоит, должно быть, не малые деньги.

Пока Матвей удивлялся и колдовал над рюмками, Катя стала приглашать всех за стол. Рассаживались долго и основательно в расчете, конечно, на то, что посидеть придется как следует.

Когда цыган и Санька разлили для начала коньяк, над столом поднялся Отар Шотович.

Матвей, наслышавшись про длинные грузинские тосты, рассчитывал, что Отар Шотович начнет сейчас говорить что-нибудь про горы, моря и звезды, потом еще про женщин, джигитов и мудрецов, но тот оказал коротко и красиво:

— Первый наш тост за хозяина дома!

Все поднялись, пожелали цыгану хорошего здоровья, благополучия и выпили. Матвею, правда, коньяк не очень-то понравился: крепкий, а вкусу почти никакого. Но он смирился и стал искать, чем бы его лучше всего закусить. А Отар Шотович взялся за рюмку опять:

— Второй наш тост за хозяйку дома!

И снова все выпили, повосхищались Катей, порядками в доме, столом. Матвей на этот раз оказался проворней, сразу захватил вилкой ломтик колбасы и уже хотел было положить его в рот. Но вдруг, опережая Отара Шотовича, над столом с рюмкою в руках застыл Санька.

— А третий наш тост, — начал он, — знаете, за что?

— За что? — поддержал Саньку Матвей.

— А вот за что, — первым чокнулся Санька с Отаром Шотовичем. — За сказку! За то, чтоб сделать ее былью!

— Ах, маладец! — восхитился Отар Шотович. — Какой маладец! — Он схватил Саньку в охапку и, проливая на стол коньяк, стал тискать и душить его в объятиях. — Сдэлаем, Саня! Клянусь, матэрью, сдэлаем!

Санькин тост всем очень понравился, хотя цыган и Катя ничего в нем толком не поняли. Матвей порадовался за Саньку, за надежного и верного товарища. Все-таки заткнул он за пояс Отара Шотовича вместе с его двухэтажным домом и тысячами-миллионами.

Высвободившись из объятий Отара Шотовича, Санька залихватски выпил, поставил рюмку и стал как-то затаенно поглядывать на Катю. Та тоже смотрела на него с интересом и вниманием. Матвей даже забоялся, как бы чего не вышло. С цыганом ведь шутки плохи. Но тот особого внимания на Катю и Саньку не обращал, торжественно сидел за столом и то покручивал угольно-черные усы, то игрался золотым перстнем на пальце. Застолье потихоньку входило в самый разгар. Никто еще особенно не захмелел то ли потому, что уж больно надежной и плотной была закуска, то ли потому, что из этого самого хрусталя действительно пилось легко с весельем и вдохновением. Разговоры пока велись самые серьезные и решительные: о машинах, о водке и даже о политике.

Выпив очередную рюмку, Отар Шотович пробрался к стоявшей рядом с телевизором радиоле, пощелкал там какими-то выключателями, выбрал нужную пластинку и, когда раздались гулкие удары бубна, вдруг выкинул в правую сторону обе руки и пошел-закружился вокруг стола, припадая с носка на пятку:

— А-с-с-с-а-а! Ар-р-р-а-а!

Все сразу отодвинули в сторону рюмки-тарелки и стали подбадривать его, дружно хлопали в такт бубну в ладоши. Отар Шотович, польщенный таким вниманием, распалялся все сильнее и сильнее. Он вдруг подпрыгнул едва ли не выше стола, потом как-то беззвучно упал на коленки, повернулся и снова подпрыгнул, почти доставая себя пятками до затылка.

Не выдержав этого задора и этого веселья, из-за стола решительно выбрался Санька. Он расстегнул ворот рубашки, зачем-то закатал рукава и нежданно-негаданно зачастил такую чечетку, что Матвей, глядя на него, готов был поверить, что Санька действительно когда-либо ходил в моряках.

Потом, по-цыгански тряхнув плечами, в круг выскочила Катя. Она остановилась напротив Саньки и вначале тоже мелко-мелко застучала каблуками, а после подняла вверх руки и, извиваясь всем телом, стала то опускаться к самому полу, то тянуться куда-то к потолку, к люстре.

— Ар-р-р-а-а! А-с-с-с-а-а! — носился вокруг них Отар Шотович.

Терпеть все это дальше у Матвея тоже не хватило силы. Он чертом вылетел на середину комнаты, ударил себя по икрам, жалея, что на ней войлочные непригодные для танцев тапки, а не хромовые скрипучие сапоги. Звук от этого получился не очень задорный, но Матвей не растерялся, припал на корточки и прямо руками стал выбивать о пол такие переплясы, такие коленца, что куда там Санькина чечетка. Но и этого Матвею показалось еще мало. Завладев Катей, он провел ее вначале в одну сторону, потом в другую, крутанул вокруг себя и пошел по-русски вприсядку, до веселого хруста и боли в коленках.

Дрогнула душа и у цыгана. Заложив руки за спину, он первые мгновения, казалось, неподвижно стоял на месте, лишь изредка в такт музыке поводя то бровью, то острыми костистыми плечами. Но вот он пришелся по кругу, захлопал, защелкал руками и позвал жену:

— Ка-т-т-т-я!

Та тут же оставила и Саньку, и Матвея и кинулась к цыгану, замерла перед ним, послушная и готовая сделать все, что он прикажет…

Радиолы давно уже не было слышно. Звенели, заливались на столе рюмки, все щелкало, кружилось, мелькало перед глазами. Матвей разошелся не на шутку: то опять ударял себя по икрам, то кидался играть на ложках, то пробовал, подражая Отару Шотовичу, падать на колени и доставать себя пятками до затылка. Лет двадцать, наверное, с самой молодости он так не танцевал и так не веселился.

Сколько раз еще садились они за стол и вновь поднимались для танцев и плясок, сосчитать было трудно. Немного угомонились лишь в одиннадцатом часу, когда Матвею, Саньке и Отару Шотовичу пора было собираться на поезд. Санька кинулся заказывать по телефону такси, но цыган остановил его:

— Зачэм обижаешь? — Он схватил с вешалки уздечку, кожух и шапку и прожегом выскочил из квартиры. Все тоже начали одеваться, путая полушубки и сапоги. Наконец кое-как с хохотом и толкотней выбрались на свежий морозный воздух.

Ждать цыгана пришлось недолго. Минут через десять он, оглушая улицу свистом и каким-то непонятным цыганским криком, подкатил на своей повозке к подъезду.

— Налетай-навались! — первым упал на нее Санька.

За ним, спотыкаясь, в обнимку и вперемежку полезли остальные.

По городу не ехали, а летели. Цыган, стоя на передке, что-то кричал на лошадь, на редких прохожих, Санька жался к Кате, а Матвей и Отар Шотович пробовали спеть «Сулико». Один раз их хотела было остановить милиция, но цыган ударил кобылу кнутом и понесся дальше, лишь помахав милиционеру шапкой.

В вагоне, уже перед самым отходом поезда, они выпили «посошок», захваченный заботливым Санькой, и расцеловались.

Поезд потихоньку начинал набирать скорость. Матвей разобрал постель, заткнул под подушку аккуратно завязанные в носовой платок заветные четыре тысячи, лег на них, — и так хорошо, так весело стало у него на душе, что ни в сказке сказать, ни пером описать…

А среди ночи Матвею приснилось, будто он уже дома. В гости к нему пришли мужики, сидят за столом, расспрашивают о Севере, какие, мол, там люди, какие дела. Матвей рассказывает, а рядом Танька, веселая такая, счастливая. Да и как ей не веселиться, не радоваться: денег теперь и на свадьбу, и на дом хватит. Хочешь — сам строй, хочешь — готовый покупай. У того же Коли Досика, например. Свадьбу они сыграют на все село. Пригласят оркестр, наймут Саньку с машиной. Пусть все видят, что Матвей для дочери ничего не жалеет.

Он обнимает Таньку и, посмеиваясь, похохатывая, начинает рассказывать про Отара Шотовича, про цыгана и даже по того неудачника с вениками.

Мужики слушают, молча курят.

Матвею становится так хорошо, так спокойно, что он не выдерживает и признается, как вначале дал было маху и торговал по полтора рубля, а потом исправился и потихоньку набавлял, пока не дошел до четырех. А можно было брать и подороже. Люди там денежные. Да и деваться им некуда. На весь базар луку — шаром покати, у одного только Матвея…

— Вот тебе и лучок, — качают головами мужики. — На тракторе столько не заработаешь.

— Куда там! — соглашается Матвей. — И сам не пойму, рубль у них, что ли, длиннее…

— А что тут понимать, — усмехаются мужики. — Давай лимоны теперь выращивай!

Матвей вынимает деньги и, гордясь собою, отдает их Таньке. А она смотрит на него как-то странно, плачет и от денег отказывается, мол, не надо мне ничего: ни дома, ни свадьбы…

Матвей и Евдокия пробуют ее утешить, а она плачет все сильней и сильней. Матвей даже не помнит, чтоб Танька когда-нибудь так плакала.

— Раз такое дело, — поднимаются мужики, — мы пойдем.

— Да что вы! — останавливает их Матвей. — Посидели бы еще, поговорили.

— Нет, пойдем, — не соглашаются мужики. — Наговорились уже, наслушались, — и спешат из дома, не прощаясь…

От этого Танькиного крика и плача Матвей и проснулся. Что-то внутри него вдруг сжалось, заболело, он по-рыбьи начал хватать широко открытым ртом воздух, но боль не отступала, и Матвею почудилось, что еще немного, и все, тут ему — конец, никогда не увидит он больше ни Таньку, ни Евдокию, никогда не сядет больше на трактор.

Матвей кое-как выбрался из купе, открыл в тамбуре дверь и, подставив голову морозному, ледяному ветру, долго стоял там, проклиная все на свете: и себя, и Саньку, и развеселую эту торговлю…