До конца жизни

Бочка

Затемно еще проснулся сегодня Антон Петунька. Наскоро поел вчерашнего борща, подпоясался веревочкой и побежал на луг за конем. Так-то оно вернее: не надо дожидаться, пока пригонят табун в колхозный двор, пока напоят, раздадут сбрую. Надо поторапливаться — приехать на ярмарку самое большее часов в шесть, иначе не ярмарка будет тебе, а одно расстройство.

Насчет коня Антон договорился с бригадиром еще с вечера, и теперь у него в кармане лежит бумажка, где написано, что конюхам надлежит выдать Антону Петуньке слепую кобылу. Антон сам попросил выдать ему эту кобылу. Она, конечно, не совсем слепая, а только на один глаз. Зато смирная, покладистая, в городе никаких тебе машин не боится, не шарахается…

Возок Антон тоже заготовил, смазал аккуратно мазутом, подтянул атосы. Сбруя на слепую лежит в сторожке, прикрытая старым мешком, проверенная.

Словом, все готово у Петуньки. И сегодня все идет вроде бы ничего. Еще ни свет ни заря, а он уже бежит на луг, размышляет о том, как первым приедет на ярмарку, как займет место, установит цену на свой товар. Антон — бондарь. И отец его был бондарем, и дед, и даже прадед бочками торговал. А теперь вот Антон торгует. Сегодня ему надлежит продать бочку и купить поросенка.

Только горе Антону с этой бочкой. Поздно вечером заканчивал он ее, уже и обручи набил и лишь тогда заметил сучок, который потемнел и вот-вот начнет загнивать. Лет пять он, может, и простоит. Но разве ж на пять лет рассчитывал Антон?

Да и досталась ему эта бочка не даром. Дуб возле сельсовета стоял. Втроем не обхватишь. Может, двести ему лет, а может, и триста. Антон давно на него поглядывал, думал, усохнет, так и спилить можно будет. С председателем на этот счет не одна поллитровка выпита. Ведь многие на этот дуб зарились. Кто на подвалины его метил, кто на соху для сарая. А он не торопился усыхать. Прямо насмехался над Антоном. Особенно весною. Бывало, все вокруг зеленеет давно, а на нем ни листочка, ну мертвец мертвецом. Антон уже и пилу наточит, и с мужиками договорится. А придут они к дубу и остановятся, потому что за ночь на нем листья проклюнулись.

Антон со зла даже керосином его тайком поливал. Только зря все было.

А этим летом дождался-таки своего. Усох дуб. Валили его, так все село собралось поглядеть. Бочки Антону заранее заказывали. И вот на тебе — первая и с оплошностью. Вроде бы и старался Антон, вроде бы и проверял, а не доглядел все-таки.

Он, может, и разобрал бы ее, может, и заменил бы клепку, да тут жена набросилась, выругала, а после и вовсе свет выключила. Антон покорился, лег спать, но какой уж там сон. Все не шел из головы этот сучок. Оно, может, кто и не заметит его, купит бочку, но не за двадцать пять, конечно, потому что просить двадцать пять у Антона не хватит теперь совести. С другой же стороны, — если не взять за нее двадцать пять, то сколько-нибудь путящего поросенка никак не купить. А занять не у кого. Вот и получается, что надо просить Антону за бочку двадцать пять.

Конечно, с поросенком можно бы еще подождать какую неделю. Так жена поедом ест, проходу от нее нет, жизни нет.

Антон, правда, крепится, виду не подает. Вот и сейчас весело бежит на луг. И не только об одной бочке думает, а и еще об чем другом изредка. Трава вот ложится ему под ноги, дозревшая, налитая, как раз впору косить. Да начальство что-то мешкает. И перезреет она, высохнет — убыток не только колхозу, а и ему, Антону Петуньке, лично убыток. Корову чем кормить будет? Или вот гуси-лебеди в ручье плавают. Тоже не колхозные, а людские. Разжирели, нырнуть лишний раз в воду, поймать какого жучка ленятся. А в колхозе гусей не разводят, не выгодно, говорят. Почему это колхозу не выгодно?

И снова мерещится Антону бочка. Снова он начинает укорять себя. Если ты настоящий мастер, Антон, то делай так, чтобы ни сучка там всякого, ни задоринки. А если не мастер, так не рыпайся, не заводи народ в заблуждение.

Слепая кобыла пасется возле самого ручья. Неспутанная даже. Конюхи знают — никуда она не убежит, в огород зря не полезет. А полезет, так уж кому-кому, а ей достанется. Антон подходит к ней, берет за гриву, гладит. Она смотрит на него одним-единственным глазом, большим, зеленоватым, узнает… Да и как ей не узнать Антона, когда он всякий раз просит Слепую, если надо ехать куда или по хозяйству какая работа выпадет, и никогда не обидит ее, не обзовет плохим словом, вовремя накормит и напоит. Вот и сейчас достал из кармана кусочек хлеба, положил на ладошку. Кобыла тянется к нему мордой. Подходит конюх, спрашивает Антона:

— Бумажка есть?

— Понятное дело, что есть.

— Ну бери, только ей на салотопку давно пора.

Это уж точно — пора. До первой выбраковки, может, и жить-то осталось.

А бочка опять маячит у Антона перед глазами, ладная такая, красивая, а посередине сучок, как звездочка. Может, спрятать ее где по дороге или вот в ручье затопить. Только что после жене скажешь? Обмануть ее трудно: все разузнает, до всего докопается, и тогда не миновать Антону беды. Да оно и поросенка купить край как надо…

— Но-о, Марфуша, но-о… — подгоняет Антон кобылу.

Это один он зовет ее Марфушей. Остальные Слепою или клячей. И бьют нещадно, если замешкается где или травинку какую захочет с обочины ухватить. А у Антона понимание конской жизни. Такой жизни, что если б на человека, так повеситься впору. Ни праздника тебе, ни выходного. Вот и сегодня — воскресный день, отдохнуть бы, травки пожевать, на солнышке погреться, так Антону вздумалось бочку свою шелудивую на базар везти, людей обманывать… А Марфуша не обманывает, никогда не обманывает. Если есть сила везти, то везет-надрывается, а нет — согнется и ждет, что там хозяину вздумается — бить ее или миловать… Такова-то она, конская жизнь…

Марфуша пускается мелкой рысцой. Бочка изредка постукивает на возу, но Антон не обращает внимания. Пусть хоть разобьется. Может, полегшает. Думка его теперь о другом. Хоть бы не приехал Максим из Малого Щимля. Лучшего бондаря, чем Максим, ни в одном селе не найдется. Правда, он немой и ничего не скажет, но уж лучше бы сказал. А то будет смотреть на Антонову бочку и ухмыляться. Сучок же сразу заметит — на то и бондарь. А может, даст бог, не приедет. Приболел или еще чего…

Уже и базар виднеется. Старая Марфуша, а доехали быстро. Еще почти никого нет. Только возле мясных ларьков толпится народ, да в молочном ряду рябая Евдоха зазывает редких покупателей, так она, может, на базаре и ночует.

Антон распрягает Марфушу. Насыпает ей в мешок овса. Теперь редко кто коней овсом кормит. В колхозе один жеребец Мишкас получает его по мерке в день. А для рабочих коней считается роскошью. Но у Антона специально для Марфуши всегда что-нибудь припасено. Пусть поласует.

Антон занимает место возле забора недалеко от толкучки. Это законное место бондарей. Чуть подальше от них размещаются кошелочники, а еще дальше бойко торгуют розовощекими горшками и кувшинами гончары.

Народ помалу собирается. Вот уже гомон и толкотня неимоверные. Но у Антона о бочке еще никто не спрашивал. Может, и обойдется. Максима тоже что-то не видать. У Антона на душе посветлело немного. Попросил приглянуть за бочкой кошелочника, а сам махнул на другой конец базара, откуда доносился поросячий визг. Облюбовал себе кабанчика. Спинка на три четверти, ножки коротенькие. Сунул ему в морду кусок хлеба. Кабанчик зачмокал, потешный такой.

— Что просит? — поинтересовался Антон.

— Сорок.

— А если забрать?

— И забрать сорок.

Ну, сорок не сорок, а за тридцать пять отдаст, если поторговаться. Надо бы продать эту проклятую бочку. Больно уж хороший кабанчик. В другой раз такого может и не быть.

По дороге назад завернул на толкучку. Чего только здесь нет?! Вот старуха, руки дрожат, нос почернел — умирать пора, а она иголками торгует. Скажите на милость! Ну, положим, привез Антон на базар бочку, так такой бочки ни в одном магазине не купишь, пусть даже она с оплошностью. Или гончар полтинник за горшок просит. Пустяшное дело горшок, а поди в хозмаге достань его. Иголку же в любом сельпо купить можно — девять копеек пачка. Но торгует человек. Так на иголках много не наспекулируешь… А люди подходят к ней, интересуются. Женщина одна взяла в руки иголку-цыганку, повертела и сунула старушке гривенник.

Антон лишь плечами пожимает, издалека глядит на свою бочку. Бабка какая-то возле нее суетится — может, купить хочет. А рядом Максим. Приехал-таки. На глаза ему стыдно показываться. Антон хотел было снова юркнуть в толпу, да кошелочник, которого оставлял за себя, заметил, машет руками, зовет, чтобы подошел. Видно, бабка, правда-таки, бочку торгует. Делать нечего, Антон подходит, здоровается с Максимом. Тот обрадовался, показывает на Антонову бочку, тычет ему прямо в лицо большой палец, мол, бочка на во. Слепой он, что ли, или так — притворяется? А у самого бочка, так Антону о такой и думать нечего, умри он возле верстака.

Но бабка на Максимову бочку внимания не обращает, все возле Антоновой хлопочет. Чуть ли не залезла в нее и что-то бубнит оттуда, бубнит, только сучка, видно, не замечает, и скажи ей сейчас Антон, что хочет за бочку двадцать пять, — купит. Ей-богу, купит, дуреха! А после будет проклинать и себя, и его. Недаром говорят — у бабы волос долог, да ум короток.

Максим улыбается как-то виновато, а что на душе у него — поди разберись. Может, обидно ему, что не знает бабка толку в товаре, что не может как следует оценить настоящую работу. Только молчит Максим, виду не подает, горя своего не показывает. А уж горя у Максима — на десятерых бы хватило. Один-одинешенек всю жизнь прожил, ни ласки тебе, ни хорошего слова. Отец у него был, да одно название, что отец. Мальчонкой еще выгнал его из дому — немой, говорит, толку от него мало. Так и вырос Максим по чужим людям, по чужим работам и мастерству своему один выучился. А теперь вот бабка паршивая, может, счастья его последнего лишить хочет. Неужто некому надоумить ее?! Но, видно, некому, каждый своим делом занят, каждый свою выгоду ищет. А Максим вот почему-то не ищет…

— Тридцать, — загибает Антон.

Но бабке, видно, бочка действительно приглянулась. Она уже начинает доставать деньги.

Ну хоть плачь Антону, хоть кричи на всю ярмарку.

А Максиму хоть бы что. Максим подзадоривает бабку, что-то мычит, показывает на пальцах, вертит Антонову бочку на все стороны. Каменный он, что ли? Ему помогают кошелочники, мол, бери, бабка, бери, не прогадаешь.

Один только Антон молчит. Молчит, словно воды в рот набрал. А что туг скажешь? Что скажешь? Поросенка покупать надо.

Бабка уже считает деньги. Рубли, трешки, одна десятка… Бери их да бегом за кабанчиком. А после хочешь запрягай Марфушу и езжай домой, а хочешь поброди еще по базару, поприценяйся. И на душе у тебя спокойно и радостно.

Да что ж это делается, люди добрые?! Что делается?!

Но деньги уже у Антона в руках, уже переиначивать что-нибудь поздно. Он хватает бочку на плечи, с трудом проталкивается к бабкиному возу, а после бежит за кабанчиком и думает лишь об одном — хоть бы не продали его, хоть бы достался он Антону, пусть даже за сорок.

Пока добежал, измаялся весь, измучился, но успел все-таки. Сторговались за тридцать пять и разошлись оба довольные, повеселевшие, дядько по своему делу, а Антон по своему, наскоро запряг Марфушу…

И вот они уже пробираются по воскресным улицам. Кабанчик копошится в мешке, похрюкивает, мурлычет. Антон изредка заглядывает туда, чешет кабанчика за ухом, гладит розовую хрюкалку и все думает, как это они приедут домой, как обрадуется жена: кабанчик все же попался славный и по сходной цене…

Антон достает махорку, закуривает. Почему-то вспоминается ему бабка. Небось тоже сейчас едет домой и никак не нахвалится своей бочкой. А бочка действительно ничего. Получше Максимовой. Тут и говорить не приходится. Взять хотя бы материал. У Максима материал слабенький. Это Антон сразу заметил. И обручи тоже никудышные… Такой бочке красная цена — пятнадцать рублей. Да и то еще постоять надо… А у Антона бочка на славу вышла. Легкая, аккуратная. Ну прямо заглядение! А что сучок — так он засмолится и веку ему не будет… Ладная бочка — что ни говори — ладная…

Антон суетится на возу, снова гладит кабанчика и прикрикивает на Марфушу:

— Но-о, милая! Но-о, красавица…