Доизвинялся

Глава восемнадцатая

Профессора я услышал до того, как увидел. Он жил на окраине городка Оливбридж, где начинаются склоны Катскилл в паре часов езды от Манхэттена, и когда я приближался к дому, адрес которого моя секретарь раздобыла у его издателей, по узкой лесистой дороге эхо разносило звон бьющегося стекла и рев мотора легковой машины. Шум так меня отвлек, что, сворачивая на подъездную дорожку, я едва не стукнулся бампером о бампер другой машины, как раз уезжавшей. Женщина средних лет с забранными в растрепанный хвост седеющими рыжими волосами, поджав губы, опустила боковое стекло, чтобы со мной поговорить. Я высунулся из окна своей машины.

– Вы туда едете? – спросила она, махнув на дом. Вид у нее был усталый, и она, казалось, стремилась поскорее отсюда убраться.

– Собирался. Если, конечно, это дом профессора Шенка. Она оглянулась через плечо, будто напоминала себе, откуда едет.

– Да уж, вы его нашли. – И повернувшись ко мне, быстро добавила: – Послушайте, дорогуша, окажите сам себе услугу. Развернитесь. Езжайте домой. Зачем же себя так мучить.

Я посмотрел на деревянный дом в конце поднимающейся на холм подъездной дорожки: тенистая веранда и вид на долину за кронами деревьев. Возле аккуратно сложенной поленницы был припаркован старый «кадиллак» цвета давленой сливы. Картина была вполне мирная.

– Наверное, все-таки заскочу на минутку, – сказал я. – Я издалека приехал.

– Если хотите мой совет, не останавливайтесь, езжайте подальше от этого места.

Она моргнула, ее пальцы забарабанили по рулевому колесу.

– Я сдам назад, чтобы вы могли выехать, – сказал я, и она благодарно кивнула.

– Учтите, я вас предупреждала.

Она так быстро вывернула с подъездной дорожки, что взвизгнули шины. Поставив машину рядом с «кадиллаком», я обошел осколки двух пивных бутылок на дорожке и поднялся по ступенькам к входной двери. Там я дернул за подвешенную возле двери цепочку, и у меня над головой звякнул колокольчик. Ответом была тишина.

Я окликнул профессора по имени. Ничего, только скрип половицы за массивной деревянной дверью. Присев, чтобы мои глаза оказались вровень с прорезью для писем, я еще раз негромко позвал:

– Профессор Шенк?…

– Стерва свалила? – Голос был хриплый, будто говоривший сорвал его криком. А еще, судя по тому, откуда шел звук, он, кажется, сидел на полу возле прорези для писем.

Я оглянулся на пустую подъездную дорожку.

– Дама, которая тут была?

– Дама? Да это сущая ведьма!

– Уехала.

– Хорошо.

– Профессор, меня зовут…

– Что вы тут делаете? Еще один гребаный любитель извиняться? Явились за отпущением грехов?

– За отпущением грехов? Нет. Я…

– Хотите услышать, как я говорю «мне очень жаль», да? Всем вам только этого и надо!

– Я Марк Бассет, профессор. Мы вчера разговаривали по телефону.

– Бассет? Бассет? – Он помедлил. – Ах да, темная лошадка, нахальный простак, который втерся в ООН? Тот Бассет?

– Вы сами пригласили меня приехать. – Я все еще сидел на корточках перед прорезью, и от напряжения у меня заныли колени.

– Да? – переспросил он. В его голосе звучало неподдельное удивление.

– Может быть, если вы откроете дверь, я представлюсь?

Послышался скрежет отпираемых замков и звон снимаемых цепочек. Схватившись за косяк, я выпрямился. Мужчина распахнул дверь, но тут же повернулся на каблуках и ушел в дом так быстро, что мне не удалось его разглядеть.

– Я же вам сказал не приставать ко мне, – крикнул он, прячась в тенях. – Я всем сказал ко мне не приставать!

– Честное слово, профессор Шенк, мне очень жаль, если я неверно вас понял. Я спросил, можно ли мне к вам приехать, и мне казалось, вы ответили, что будете дома, и я воспринял это как разрешение заглянуть.

Правду сказать, сразу после этого он бросил трубку, но я счел его последние слова рассеянностью заработавшегося ученого, с головой ушедшего в собственные мысли.

– Я передумал, – рявкнул он откуда-то из недр дома.

Идя на голос, я нашел кабинет. Протянувшиеся вдоль стен полки были заставлены книгами, и повсюду на полу громоздились нелепые груды желтеющих журналов. Свет в тесную комнатку шел из окна от пола до потолка, откуда открывался вид на поросшие деревьями склоны гор Катскилл, солнце золотило танцующую в воздухе бумажную пыль. Шенк сидел за столом, скрывшись за сегодняшней «Нью-Йорктаймс», которую развернул во всю ширину, чем тут же напомнил мне отца.

– Профессор?…

Шенк опустил газету.

– Что вам надо?

Он оказался жилистым человечком лет пятидесяти, и все в нем – одежда, мешки под глазами, всклокоченные спутанные кудри – казалось обвислым, точно сила тяготения действовала на него больше, чем на остальных людей. Высоко на лбу у него сидели очки в стальной оправе, и когда он дернул в мою сторону головой, стекла пустили по комнате солнечных зайчиков, заставив меня прищуриться.

– Не могли бы мы обсудить практические аспекты международного извинения? – Мой вопрос прозвучал помпезно, но на самом деле он и был целью визита.

– Хотите знать про практические аспекты? Я вам скажу, что такое практические аспекты, мать их разтак. Горячей воды нет, потому что котел разорвало, моя машина ни на что не годится, а теперь еще и эта ведьма-домработница… – он махнул на входную дверь, – …ушла…

– Я слышал звон стекла.

Вскочив, Шенк перегнулся ко мне через стол и заорал:

– Мне пришлось бросать в нее бутылками! – Он сел и снова вперился в газету, теперь разложенную по столу. – Это была провокация, – пробормотал он себе под нос. – Вот что это было. Недостойная провокация. Вот что я им скажу. Она меня разгильдяем назвала, да?

– Наверное, я выбрал неудачный день. Может быть, мне лучше уехать, а поговорим мы в другой раз, когда…

– Ха! А что такое хороший день? Ну-ка дайте определение, о Всемогущий Верховный Извиняющийся. Мистер Всезнайка. Да, где они вообще вас выкопали?

– Я…

– Просто сопливый придурок, наживающийся на моих трудах.

– По-моему, это нечестно. Я только пытаюсь делать работу, которая…

– Еще один ленивый пиявка-недоумок. Все вы высасываете меня до суха.

– Профессор Шенк, не понимаю, как меня можно обвинять в том, что я что-то вам сделал.

– Все вы одинаковы.

Он откинулся на спинку кресла и взял газету, чтобы за ней спрятаться. Я смотрел на него молча. Шенк не шевельнулся. Мне видны были только два морщинистых больших пальца, так сильно надавливавших на внешние края бумаги, что она начала рваться. Я попробовал зайти с другой стороны.

– Знаете, профессор, вы совсем не такой, как я ожидал. Он резко опустил газету.

– А кого вы рассчитывали увидеть? Гребаную Белоснежку?

– Дженни, он омерзителен.

– Мы старались тебя к нему не пускать.

– Он параноик. У него бред.

Было утро следующего дня, и она сидела на диванчике у меня в офисе, нервно сжимая на коленях руки. Не сводя глаз с панорамы реки, я расхаживал взад-вперед перед окном.

– По-моему, тебе совсем не нужно волноваться из-за профессора Шенка.

– Он как будто зол на весь свет.

– Да, злость – одна из его проблем. Думаю, первую версию своих законов извинения он написал в качестве домашней работы на курсах по сдерживанию гнева, куда его отправили.

– Отправили?

– По решению суда. Суд распорядился о его направлении на пробацию. Но это было довольно давно. – Она заложила ногу на ногу.

Я уставился на нее во все глаза.

– Ты хочешь сказать, что основоположник Покаянного Подхода – психопат?

– Это не подрывает его теории.

– Вот как?

– Ни в коей мере. Его программа остается в силе. Это просто означает, что профессор не самый подходящий человек для участия в ее осуществлении. Вот почему наняли тебя.

Я повернулся снова смотреть на Ист-ривер, искрящуюся под голубым небом начала лета. Я смотрел, как тащатся по воде буксиры, как на дальнем берегу поднимается из труб заводов в Квинс дым, и думал о неистовом человечке, запершемся у себя на склоне горы, который рвет и мечет и поносит мир под насмешливым солнечным светом. Поносит меня. А после уходит за свой стол в заполоненном книгами кабинете писать труды исторической важности.

Вот тут-то меня осенило. Визит к профессору Шенку не был ошибкой. Напротив. Именно это и следовало сделать. Увидев своими глазами, что он за чудовище, я получил возможность приносить извинения так, как сочту нужным. Я не в долгу перед Шенком. Он мне не хозяин, и я – не его раб. Тайна развеялась. Он словно бы перестал для меня существовать.

Повернувшись к Дженни, я сказал:

– Давай снова соберем команду.

Она в ответ подмигнула.

– Вот умница.

Несколько часов спустя из Психологического поднялся Джо Филлипс, все еще выглядевший так, будто сошел с рекламного щита «Гэп»:[20] свободно болтающаяся джинса и неглаженая ковбойка. С собой он приволок десятки видеозаписей Льюиса Джеффриса III: читает лекцию, проводит совещание, доит корову…

– Доит корову?

– Ну да, конечно, – сказал Джо. – В «Дубах Уэлтонов» у него несколько чистокровных фризских коров. По всей видимости, он производит собственные сыр и масло.

– Джеффрис написал про это книгу, – вставил Сатеш, листая бумаги в папке. – Ага, нашел. «Самая глубокая борозда: афроамериканец, ставший фермером». Книга… э-э… минутку. – Он пробежал глазами аннотацию. – Ее называют, цитирую, «полемическими мемуарами, возвращающими афроамериканцев к их традиционной роли хранителей земли, а не рабской рабочей силы, которая трудится на полях», конец цитаты. Книга вышла четыре года назад.

Джо кивнул, будто уже это знал.

– Джеффрис – сложный малый, Марк, которому, что примечательно, удалось не только поддерживать свое реноме и у городских, и у сельских черных американцев, но и одновременно сохранять внушительное положение в академических кругах. Он до сих пор преподает право в Луизианском университете Ксавье, регулярно публикует и книги, и статьи в журналах, состоит в бог знает скольких комитетах…

Он стоял, облокотясь на огромный телевизор с плоским экраном в гостином уголке моего офиса. На экране застыл кадр крупным планом, в котором непомерно увеличенные руки Джеффриса сжимали распухшее коровье вымя. Выпрямившись, Джо нацелил пульт управления на видеомагнитофон.

– Да, но если промотать немного… – Он промотал запись вперед. – Вот тут у нас очень редкая запись. Снято незадолго до масштабных переговоров в здании парламента Джорджии в прошлом году.

Мы все подались к экрану.

– Так. Теперь я хочу, чтобы вы обратили внимание на его позу: спина прямая, руки не сложены, а открыты и лежат на столе ладонями вверх, голова немного наклонена… и вот здесь… Только поглядите! Как он выказывает почтение к противоположной стороне безо всякого самоуничижения. Или этот тип – самый открытый и честный человек на свете, или он прочел множество книг о том, как таковым казаться. Теперь смотрите… Он протягивает руку, чтобы взять что-то из небольшой миски перед собой, орех или еще что-нибудь…

Я был весь внимание.

– Вместо того чтобы наклонить мисочку к себе, что называется закрывающим, исключающим жестом… Вот сейчас…

Отразившись от белой фарфоровой мисочки, свет софитов внезапно вспыхнул, и его блики на долю секунды заслонили остальное изображение. Эта мелочь с орехами и мисочкой меня заинтриговала. Выглядела она очень выверенной.

– …он слегка наклоняет ее в сторону. Так он все равно видит, что внутри, но никого не исключает, он…

Я встал.

– Джо, останови изображение.

– Марк, мне кажется, нам не нужно…

– Останови кадр.

Я всмотрелся в экран. Сколько бы я ни кивал, какие бы проницательные вопросы ни ставил, какие бы ни издавал «охи» и «ахи», ничто из сказанного мне командой ни на дюйм не приближало меня к извинению, которое можно было бы осуществить на практике. Возможно, в этой мелочи с орехами и мисочкой есть что-то важное.

Я сказал:

– Знаю, что он делает.

Джо посмотрел на экран.

– Он выбирает орехи. Он наклоняет мисочку и выбирает орехи.

Я покачал головой.

– Нет, все гораздо конкретнее. Он не просто выбирает орехи. Он выбирает определенные орехи, специфические орехи. Он выбирает орехи макадамия, и можно ли его за это винить? Я тоже на них падок. Макадамия – вкуснейшая штука. Ты не мог бы, ну, знаешь… запустить запись сначала? Вот видите? Раз орех, два, три. Сплошь макадамия. Этот человек любит поесть, – победно заключил я. – Вот что дает ему радость жизни…

Рухнув в кресло, я повернулся к Дженни, но по ее лицу уже увидел, что она все поняла.

– Жареная курица, картофельный салат, гамбоу… – сказала она.

– …ореховый пироге макадамиями…

Она склонила голову набок.

– А такое бывает?

– Дженни, какая разница? Если можно сделать начинку из пеканов, то и из макадамий тоже. Мы разыщем ему рецепт. Или сами придумаем.

– Меню для афроамериканской души. Нечто традиционное.

– Вот именно.

– Нам понадобятся поваренные книги.

– И немало.

– И большой дом с огромной кухней, где бы потренироваться. Марк, это будет триумф.

– Я извинюсь перед ним за чудовищные преступления рабства за таким ленчем, которого он в жизни не ел.

– Я всегда знала, что ты самый подходящий, – сказала Дженни. – С самого начала знала.

Она сжала мою руку. Остальные вокруг, даже Уилл Мастерс, с жаром кивали. Они разразились аплодисментами, и я почувствовал, как меня заливает теплая волна предвкушения: остается всего несколько дней до гигантского выплеска эмоций, всепоглощающего чувства освобождения. До искреннего извинения.