Доизвинялся

Глава двадцать третья

На всеобщих выборах в Германии вернули на высокие посты прежних руководителей. Последний раунд переговоров по мировой торговле в Цюрихе зашел в тупик. И не случилось никаких землетрясений, наводнений или прочих вмешательств стихийных сил, результатом которых стала бы утрата множества жизней. А потому фотография к статье Эллен попала на обложку номера «Тайм» за ту неделю: крупноплановый снимок моего лица, закрытого пухлыми, женственными руками.

Заголовок под ними гласил: «КОМУ ЖАЛЬ ТЕПЕРЬ?»

Ниже шел подзаголовок: «Человек, которому все мало хлеба смирения».

Статья начиналась так: «Марк Бассет – обычный человек в необычных обстоятельствах».

За ней последовали другие просьбы дать интервью.

– …пришло сообщение от некоего Роберта Хантера из Лондона, – сказала Франсин, читая длинный список в книге регистрации. – Просил передать вам привет, интересовался, не хотите ли вы написать дневник: «Одна неделя из жизни Верховного Извиняющегося». Сказал, можете быть настолько позитивны, насколько пожелаете.

– Мило.

– Голос у него чудесный.

– Дженни, ты не против, если я скажу ему просто отва…

– Не сжигай за собой мосты, Марк.

– Тогда сама с ним разберись. Скажи ему, я…

– Очень извиняюсь, но по уши занят?

– В точку.

Дженни нацарапала что-то в своем блокноте.

– Есть одно приглашение, которое ты, по-моему, должен принять. Позвонили от Хелен Треже. Тебя зовут на передачу в воскресенье вечером.

От таких предложений не отказываются. Ток-шоу Треже «Поговорим по душам» представляло собой не прерываемый рекламой часовой разговор с глазу на глаз в прямом эфире и обязательно с Важным Гостем. Его смотрели миллионы зрителей от побережья до побережья, но делали это не ради гениальных мыслей приглашенных, а ради мгновения с носовым платком. Так или иначе, но Треже всегда умудрялась заставить плакать перед камерой собеседников: будьте вице-президенты, сенаторы, генералы в отставке, все они рыдали в кресле перед ней. Если вы хотя бы раз посмотрели «Разговор по душам», то неизбежно предположили бы, что Соединенными Штатами управляет сплоченный круг мужчин с эмоциональным недержанием. На протяжении всего эфира Треже смотрела ясными глазками, сочувственно поджав глянцевые блестящие губки и склонив голову набок. Слова «Не спешите, постарайтесь взять себя в руки» стали ее коронной фразой. Но уж с меня-то слез хватит. Я плакал ради всего человечества. Брать себя в руки мне не придется.

Мы полетели на личном самолете на юг, в Вашингтон, вокруг Колумбия, сняли несколько апартаментов в «Уилларде» и заказали паршивую псевдоитальянскую пасту в номер.

– Хочешь, я поеду с тобой? – спросила Дженни, наматывая на вилку узел переваренных, недосоленных лингин.[29]

– Думаю, с Треже я сам справлюсь, – отозвался я.

На закате за мной заехал в отель лимузин телекомпании, который по дороге обвез меня вокруг Белого дома, словно мне устраивали экскурсию. Потом мы свернули на север по Пенсильвания-авеню и снова на юг к промышленного вида зданию, притулившемуся в тени гостинично-жилого комплекса Уотергейт. В недрах здания, куда меня провели по коридорам, чересчур ярко освещенным гудящими галогеновыми трубками в потолке, а после мимо темных складов с декорациями, находилась студия Треже. Она весьма напоминала апартаменты в отеле, откуда я только что уехал: глубокие диваны и кресла, тяжелые, собранные складками портьеры с цветочным рисунком, стандартно фаллические торшеры. А посередине – телеведущая Хелен Треже, сидевшая с видом хозяйки, которая ждет, когда же начнется вечеринка: коленки вместе, изящные лодыжки затянуты в блестящие чулки, одна нога в лодочке на шпильке с притворной скромностью упрятана за другую.

Перед самым эфиром я углядел коробку с бумажными носовыми платками, тактично припрятанную за диванной подушкой, и сказал:

– Думаю, сегодня они вам не понадобятся.

Она тоже посмотрела на коробку.

– Вон те, милый? Они только чтобы поправить во время перерыва помаду. – И наградила меня ужасающей улыбкой, показав зубы цвета глазировального сахара; от этого оскала кожа в уголках глаз у нее пошла трещинами, взломавшими дорогой макияж. – Положитесь на меня, дорогой. Все будет хорошо.

Зачем ей надо было это говорить? Реверсная психология. В прошлом, когда я слышал эти слова, они произносились, чтобы унять тревогу, которую Линн подмечала еще до того, как я сам сознавал, что нервничаю. На сей раз они только заставили меня задаться вопросом, а не следует ли забеспокоиться? Я поймал себя на том, что рассматриваю коробку с носовыми платками так, будто это бутылка с алкоголем, к которой мне позже, возможно, понадобится приложиться.

Поначалу интервью шло просто и гладко. Треже спросила, что собой представляет Джеффрис. Она задала все те же вопросы, что и Питерсен, не упустила спросить про эмоциональный потенциал и о том, что я почувствовал, узнав, что видеозапись моего извинения разослана по всему миру. Я ответил, что поначалу ощущение странное, но со временем ко всему привыкаешь.

– Я только надеюсь, что люди нашли в этом что-то для себя.

Она заморозила меня еще одной льдисто-белой улыбкой, что я воспринял скорее как знак препинания в разговоре, чем желание подбодрить.

– У вас в Англии, кажется, говорят что-то про хлеб смирения. У нас в США такого выражения нет. Что вы об этом думаете?

– Пищеварение во всем мире одинаково, Хелен. Так ли уж важно, какое блюдо вызвало несварение желудка, правда? Все мы люди. У нас у всех есть чувства. Вот на этом уровне я и работаю.

– Расскажите, с чего для вас все это началось?

Я рассказал: и про самоубийство Гестриджа, и про то, как оно на меня повлияло. Рассказал про Элен Баррингтон и (не называя имени) про Венди Коулмен («Ради дамы, Хелен, вдаваться в детали не будем. Скажем только, что я плохо с ней обошелся, и мне нужно было покаяться»). Про Гарри Бреннана я говорить не стал: кому интересно слушать про старика, выблевавшего свой ленч? Ноя ясно дал понять, что коронный номер сыграл еще до того, как взялся за работу для ООН.

– Надо же, как интересно, мистер Бассет. Вы действительно извинились за все, что сделали в своей жизни дурного?

И вдруг меня посетило воспоминание, от которого я съежился под софитами: старенький садовый сарай, единая тень двух сплетенных тел на фоне исцарапанной, дощатой стены и лицо смазливого юноши, на котором застыло выражение, говорившее только: «Что вы со мной сделали?»

– Нет, Хелен, не за все. Осталось еще кое-что.

И я начал рассказывать.

Ее звали Габи Хендерсон, и я ее любил, хотя это клише никак не отражает той бури, почти катастрофы смятенных чувств. Мы познакомились на университетской вечеринке, когда нам было по восемнадцать. Единственно удивительное было то, что это не произошло раньше, так как на первом курсе у нас было много общих семинаров и общие знакомые. Они-то мне про нее и рассказали, обсуждали ее жизнерадостность и милые чудачества, будто она была экзотическим островом, посещать который возможно лишь изредка, но их восторги оказались бледным подобием реальности. У нее были по-мальчишески коротко стриженные темные волосы, темные глаза и смех такой, что вам казалось, кроме вас, в комнате никого нет. Мне хочется сравнивать ее с Одри Хёпберн в «Римских каникулах», потому что мужчинам нравится сравнивать тех, кого они любили, с Одри Хёпберн в «Римских каникулах», но и это не воздает ей должное, потому что у нее не было ни пугающей ранимости, ни поддельной невинности.

Позднее я узнал, что она сама шила себе длинные шелковистые юбки до середины лодыжек, которые так упорно носила и которые доказывали, что она интуитивно понимает свое высокое гибкое тело. Она читала книги Анаис Нин, что казалось скабрезным еще до того, как мне удалось прочесть хотя бы одну страницу, и собирала записи музыкантов, о которых я никогда не слышал, например, Чета Бейкера и Бобби Дейрина. Она умела кроить по косой. Она умела готовить мартини. Она много чего умела.

Я пригласил ее в ресторан, единственное тогда заведение в американском духе, куда ходили студенты побогаче. Я был уверен, что таким светским жестом ее завоюю, но тут аппетит взял свое, и я заказал единственное блюдо в меню, против которого не мог устоять. Теперь-то мне понятно: ну как можно понравиться девушке, когда толстые щеки у тебя перемазаны остатками соуса из мозгов, а пальцы почти весь вечер провели во рту или около него, когда ты пытался оторвать мясо от косточек. Габи не отшатнулась в отвращении. Она смеялась над моими шутками, а я – над ее, и под конец вечера обняла меня за шею и сказала: «Это было просто чудесно. Ты просто чудесный. Давай повторим как-нибудь». И поцеловала меня в щеку. Я был на седьмом небе.

С тех пор я часто ее приглашал. В кино. В паб. На воскресные прогулки в парке. Она держала меня за руку. Она все еще смеялась моим убогим шуткам. Она все еще целовала меня только в щеку. Лишь через три недели до меня дошло, что эта девушка от меня ускользает, что мне опять грозит перейти на положение «лучшего друга». Через два месяца такой «дружбы» я на одной вечеринке напился «тандерберда» и признался ей в любви.

– Ах, Марк. Я тоже тебя люблю. Ты чудесный. Просто я не влюблена в тебя.

Вот черт!

На следующее утро, в похмельном ужасе оттого, что все безвозвратно испортил, я ей позвонил. Я сказал, что, когда пьян, разнюниваюсь: сама знаешь, как это бывает; мне очень жаль; не обращай внимания; как глупо я себя повел; каким безнадежным идиотом себя выставил. А она ответила: нет, милый; все нормально; просто чудесно, что тебе со мной настолько хорошо, что ты смог такое сказать.

Габи Хендерсон очень любила слово «чудесно».

Она пришла в студенческое общежитие, где я жил, и я приготовил ей обед, что явно произвело на нее большое впечатление, так как она стряпать умела, но очень мало встречала парней, которые тоже были бы на это способны. Скоро мы начали готовить вместе. Мы даже устраивали обеды для наших университетских друзей, роскошные пиры со многими переменами блюд, с потрескивающими свечами и бутылками немецкого пива «хок» в ведерках со льдом. Друзья довольно смотрели, как мы возимся бок о бок у плиты или приносим на стол тарелки. После подачи основного блюда я садился во главе стола, а Габи становилась рядом, положив мне руку на плечо, – так мы принимали комплименты. И наши друзья говорили:

– Посмотрите на этих двоих. Ну прямо женатая парочка.

Я сиял, ведь все признавали нашу близость. Но, разумеется, мы не были парой, даже близко не были. Однажды вечером я зашел за ней перед вечеринкой. Одна из девушек, с которыми она снимала квартиру, послала меня наверх в ее комнату, где я застал ее за сборами. Мы разговаривали о предстоящем вечере, когда она открыла дверь гардероба и, повернувшись спиной (даже взглядом не признала мое присутствие), сняла футболку. Лифчика на ней не было.

– Надеюсь, ты не против, – сказала она, копаясь в вещах в поисках новой кофточки. – Это ведь всего лишь ты.

Я предавался мечтам, в которых увидел ее голой, зачастую даже усерднее, чем, строго говоря, полезно для здоровья. А теперь мне подарили это зрелище только потому, что это всего лишь я. Ох как же мне хотелось быть кем-то другим! Тем вечером я снова отчаянно напился.

Думаю, со Стефаном Габи познакомилась не случайно. Ни одному толстому мальчику не следует знакомить любимую девушку со своим худым, красивым другом, поэтому, подсознательно или нет, но я не давал им встретиться. Я гостил у Стефана в Бристоле, где он учился, и всякий раз, когда он предлагал приехать на выходные ко мне, находил причину, почему этого лучше не делать. Но я был реалистом. Я знал, что рано или поздно он навестит меня в Йорке, и тогда два моих лучших друга встретятся. Как только это произойдет, исход будет однозначным. Это были два очень привлекательных человека, оценивавших друг друга. По взгляду, который бросила на него Габи, я понял, что, когда Стефан увидит ее голой, это будет не потому, что он всего лишь он. Мы сидели в пабе недалеко от моего дома. Изображая усталость, я оставил поле боя и, рыдая, пошел домой. Мне не хотелось быть свидетелем первого поцелуя.

Наверное, могло бы быть и хуже.

По крайней мере мы с Габи остались очень близки, чему не мешало даже присутствие Стефана, а он приезжал почти каждый уик-энд. Иногда мы составляли небольшой триумвират, и наша дружба была равной – до двери спальни, которую они закрывали за собой со взвешенной бесповоротностью, когда брались заново изобретать секс. Габи по-прежнему поверяла мне свои секреты, что было уже кое-что, и у нее хватало такта не слишком много говорить о том, что творилось за закрытой дверью, чего не скажешь о Стефане. Я утешал себя, что их роман будет скоротечным, ведь у Стефана всегда так бывало. Он выжимал новую подружку, как лимон, и отправлялся на поиски следующего фрукта. Но на сей раз вышло иначе. Они не расставались весь тот первый год в университете и добрую часть следующего.

– Я всегда думал, что влюбиться будет по-настоящему страшно, – сказал мне однажды поздно ночью Стефан, когда мы сидели вдвоем у меня в спальне и немного подкуривались травой. – Но знаешь, совсем нет. Это самое простое на свете. Я, честное слово, думаю, что нашел ту самую.

– Рад за тебя, – сказал я, но совсем не радовался. В моих фантазиях он попадал под поезд или под автобус. Трагедия заставила бы Габи обратиться ко мне за поддержкой и утешением. И подхваченная волной эмоций она бы наконец поняла, что я тот самый.

– Ужасно, что Стефан умер именно так, – слышал я ее голос в моих снах наяву. – Но по крайней мере мы узнали, что на самом деле друг к другу испытываем.

– Да, – ответил бы я, – эта трагедия не была напрасной. Я знаю, что Стефан за нас счастлив.

Хотя, невзирая на все мои надежды, их отношения не оборвались, я изо всех сил цеплялся за мысль, что они рано или поздно надломятся из-за расставаний, ведь Габи и Стефан учились в разных университетах. Разумеется, я считал, что это случится потому, что Стефан поддастся своим порывам и убежит с кем-нибудь еще, а Габи останется верной. Обернулось иначе.

Был весенний семестр нашего второго курса. Мы с Габи пошли на субботнюю вечеринку с обычным сбродом близких и неблизких друзей. По какой-то причине Стефан в тот уик-энд приехать не смог. Было поздно, мы напились. Она сидела у меня на коленях, прислонившись головой к моей шее и уютно пристроив изящную спину к моему огромному животу. Мы рассматривали знакомых, болтали о друзьях, которых знали многие годы и которых, как нам казалось, увидели теперь в новом свете – благодаря расстоянию и лихорадочной новоприобретенной возрослости, которую давала студенческая жизнь. В поле нашего зрения попал Гарет Джонс: широкоплечий, с накачанными ляжками, мускулисто-упругий от тестостерона. Гарет играл в футбол. Гарет играл в регби. Он учился на инженера. Когда нам было пятнадцать, такие, как Гарет, всегда первыми бросались в кучу малу самцов-подростков, в которых мы тогда хохотали до колик. Гарет всегда с готовностью смеялся над моими шутками, а потому был у меня на хорошем счету, хотя, насколько мне помнится, никогда не рассказывал ничего, над чем мог бы посмеяться я сам.

Я сказал:

– А вот и сгусток мужских гормонов.

– Гарет?

– Ага. Я всегда считал его другом, но знаешь, что интересно? Сам сейчас не пойму почему. У нас ведь нет ничего общего.

– А мне Гарет всегда нравился.

– Что?

– Ну, для поцелуев и разговоров он не слишком подходит. А вот насчет «ух ты, вот это да!»… ну, сам понимаешь… то, что у него в штанах. – Извернувшись, она подняла на меня сонный взгляд. – Тебе ведь можно такое говорить, правда? Ведь нет ничего дурного в том, что тебе нравятся и другие мужчины, если у тебя уже есть парень, верно? Это ведь не значит, что я не люблю…

Я погладил ее по затылку.

– Не бери в голову. Я не настучу Стефану.

Она поцеловала меня в щеку.

– Ты такой хороший друг. Не знаю, что бы я без тебя делала. Так чудесно, когда можно говорить что думаешь. – Она повернулась снова посмотреть на Гарета. – А попка у него действительно чудесная.

Конечно, я не собирался говорить Стефану. Мои планы были гораздо изощреннее.