Доизвинялся

Глава тридцатая

Проснулся я от стука собственного сердца, сердито грохотавшего у меня в ушах. Щеки у меня у меня горели и опухли, а когда я попытался вдохнуть, из легких донеслось немощное шипение. Я отбросил одеяло, решив, что закрывшие мне лицо толстые гостиничные простыни лишают меня кислорода, но ничего не изменилось. Я жадно хватал воздух ртом, но в легкие попадали лишь крошечные глоточки. Вот тогда мне пришло в голову, что я, возможно, умираю.

Я попытался нашарить в темноте телефон, но стоило моим пальцам сомкнуться на трубке, как кровать вздыбилась, взбрыкнула и сбросила меня на ковер. А пол вдруг ужасающе наклонился, явно стараясь скатить меня в угол. Потом на меня сверху бросилась прикроватная тумбочка. И все это время я цеплялся за трубку. Телефон меня спасет – в этом я не сомневался. Я нашел кнопку, на которую полагается нажимать, микрофон, в который полагается говорить, но выдавить смог только истошный хрип, так как горло у меня сжалось и дыхание перехватило. Лежа в темноте, я слышал, как мечется из стороны в сторону, пытаясь меня отыскать, мебель. Меня захлестнула паника, но и еще кое-что: острое любопытство. Мысленно я слышал слова «наверное, я что-то съел, наверное, я что-то съел…», и они все повторялись и повторялись. А потом в темноте возник вдруг Гарри Бреннан и затряс седой головой, горюя над неизбежностью происходящего. «И то верно, мой милый мальчик, возможно, вы чего-то переели». Какой тщеславный конец: быть убитым собственным обедом!

Наверное, я потерял сознание, потому что вдруг – даже не увидел, а скорее почувствовал – заливающий комнату свет, а потом кто-то стал звать меня по имени с французским акцентом, точно из далекого далека пытался привлечь к себе мое внимание. Последующие события проносились мимо бессвязными картинками, точно эпизоды незаконченного киносценария: мое тело переворачивают на спину, под голову засовывают жесткую подушку, болезненный резкий удар по горлу и – о, благодарю вас, благодарю, сделайте мне снова больно! – приток целебного, сладкого воздуха в легкие, а потом еще и еще.

Я лежу на носилках, привязан к ним ремнями под красным одеялом, и над головой перемигиваются люстры. Затем машина. Или автобус. Я чувствую еще один резкий удар, на сей раз в руку. Чей-то голос говорит: «Постарайтесь расслабиться, мииистер Бассэ. Постарайтесь расслабиться». Как интересно, думаю я. Как необычно звучит мое имя по-французски. Может, меня приняли за папу? Да нет же, нет. Какой я глупый. Папа мертв. Ага! Возможно, и я тоже.

Разумеется, я снова очнулся, на сей раз в больничной палате под тревожный беспокоящий «пип-пип-пип» кардиографа. Знаю, некоторых людей этот звук успокаивает, кажется им неопровержимым доказательством того, что они живы, но я не из таких. Ведь хотя подсоединенный к кардиографу человек в данный момент, несомненно, жив, совсем недавно он был почти мертв, а в этом нет ничего хорошего. Слева от меня спал в кресле, расстегнув пиджак, под которым была видна портупея с пустой кобурой поверх белой рубашки, Фрэнки и храпел, запрокинув голову. Тонкие занавески у него за спиной подсвечивала размытая утренняя серость. У меня болело все тело, и я слышал, как где-то под подбородком с шипением всасывается и снова выходит воздух. Подняв руку, я обнаружил, что в горле у меня торчит твердая пластиковая трубка. Я был заинтригован. На долю секунды я закрыл большим пальцем дырочку, через которую поступал воздух, и едва не задохнулся. И это тоже не предвещало ничего хорошего.

Мое перханье разбудило Фрэнки.

– Братишка. Ты снова с нами!

Я открыл рот, чтобы спросить: «Ты уверен?», но ничего не получилось. Моим голосовым связкам отказали в необходимом потоке воздуха. Из-за экстренной трахеотомии я вдруг онемел.

– Не напрягайся.

Он позвал медсестер, которые явились в накрахмаленных белых халатах, излучая уверенность и выказав непревзойденное владение пятью языками. Они измерили мне давление и вынули у меня из горла трубку, чтобы воздух поступал в горло естественным путем, а потом перебинтовали ранку. Они раздвинули занавески, точно искренне интересовались видом из окна, посадили меня и дали попить через соломинку тепловатой воды. Потом мне велели спать. Всегда готовый на кого-то положиться, я подчинился.

После полудня меня навестил врач. Это был худощавый человек моего возраста с темными глазами и непринужденным видом человека, который знает, что не потеряет вот-вот пациента.

– Вы везунчик, мистер Бассет, – сказал он, на сей раз внятно произнеся «т» на конце слова.

– Да? – проскрипел я. Мой слабый голос едва-едва протиснулся в измученное, пробитое горло. – И в чем же именно? Я в больнице, у меня в горле дырка. Где же тут везение?

– Вам повезло, что вы не умерли, – сказал он таким тоном, будто успокаивал ребенка. – Ночной портье в вашем отеле выучился на фельдшера в нашей замечательной швейцарской армии. Это он вас нашел, это он совершил скоропомощную операцию на вашем… – Он постучал себя по горлу, точно нужное английское слово от него ускользало. – Без нее вы бы уже умерли.

Моя рука непроизвольно поднялась к мягкому горбику ватной повязки.

– Чем он это сделал?

– Думаю, швейцарским военным ножом, – бодро сказал врач, листая мою историю болезни. – А точнее, шипом для выковыривания камешков из лошадиных копыт в нем.

Даже в том одурманенном состоянии мне это показалось совсем уж разшвейцарским: ночной портье в моем отеле носит при себе перочинный нож, достаточно чистый, чтобы его можно было использовать в хирургической операции. Я прямо-таки увидел, как отец при этом известии фыркает и закатывает глаза. Такое возможно только в Женеве!

Мне сказали, что у меня был обширный отек Квинке – острое воспаление, от которого у меня распухла шея, а это заблокировало дыхательные пути, иными словами, собственное тело попыталось меня задушить.

– Аллергическая реакция?

– Совершенно верно.

– На что?

– Это еще предстоит выяснить, сэр.

И добавил: дескать, чем раньше, тем лучше, поскольку реакция была слишком резкая, чтобы просто дать ей проявиться снова, когда пожелает. Он предложил мне остаться в больнице еще на несколько дней, пока будут устанавливать причину. Меня это устраивало. Когда только что чудом избежал смерти, больница – самое подходящее место, чтобы напомнить остальным, насколько серьезным было случившееся. От «пип-пип-пип» кардиографа был толк. Мне хотелось полежать здесь и чтобы ко мне приходили милые, деловитые медсестры.

– Прекрасно, – сказал врач. – Скоро начнем. А тем временем не желаете ли чего-нибудь?

Я пошевелил пальцами ног.

– Не могли бы вы прислать мне ортопеда?

Позже в тот же день я дал ординатору список всего, что ел за последние сорок восемь часов, включая последовательное, блюдо за блюдом, описание обеда, который мы накануне съели с Максом. Я думал, на него это произведет впечатление, что он даже позавидует, но он записывал все с таким видом, будто я перечислял содержимое бельевого ящика. Ах да, белый шоколад с икрой. Разумеется. Омар с какао-порошком, говорите? И оленина, как, вы сказали, приготовленная? Ну конечно, с шоколадным соусом.

Я сказал, что раньше работал ресторанным критиком, что на свете нет ничего, чего бы я не пробовал, – «кроме куриных лап».

Тут он как будто заинтересовался и черкнул что-то.

– Никаких куриных лап. Почему, сэр, никаких куриных лап?

– По всей видимости, вы их никогда не пробовали. На вкус они последняя дрянь.

Увидев мою усмешку, врач фыркнул и вычеркнул запись. В его мире не было места для шуток о куриных лапах.

За врачишкой пришли серьезного вида женщины и острыми приспособлениями нанесли мне на руки различные царапины. Внимательно изучив получившиеся красные рубцы, они пробормотали что-то про ложные положительные результаты. Раз в несколько часов мне скармливали небольшие капсулы, содержимое которых отказывались назвать. Еще рядом со мной попросили посидеть медсестру «на случай реакции».

– Что? У меня снова сдавит горло?

Медсестра указала на небольшую коробочку размером с очечник.

– У нас есть инъекции. Иначе никак нельзя быть уверенными. Риска никакого нет.

Я не решился оспорить ее слова.

Мы с сестрой вместе смотрели старое кино, иногда переключались на репортажи о моей госпитализации, и я невольно спрашивал себя, как же, наверное, радовался профессор Шенк, когда стало известно о постигшем меня несчастье. Все это помогало отвлечься, пока я ждал, не совершит ли организм покушения на мою жизнь. Развлекали меня и посетители: приходил Сатеш, который принес с собой пакет хал от Всемирного еврейского конгресса, звонил виноватый и винящий себя и всех вокруг Макс, но я ему сказал, чтобы он себя не корил. Это ведь мое тело пыталось меня прикончить, объяснил я, а вовсе не блюда, которые нам подавали.

Вскоре после ленча на третий день реакция появилась: сыпь цвета неспелой красной смородины на тыльной стороне ладоней, крапивница на щеках, которая затем сползла на шею и высыпала на коленях, огромные опухоли и пятна, которые совсем не украшали мое так недавно ставшее привлекательным тело. При виде их медсестра вызвала врача, чтобы он тоже посмотрел, и они принялись изучать меня с любопытством, будто их заинтриговало, какую злую шутку способна сыграть генетика, и занимались этим, пока я насильно не отвлек их от моих жалких пятнистых ляжек, а тогда они накачали меня антигистаминными препаратами и адреналином.

– Так что же это? – сказал я, когда коктейль лекарств начал действовать. – Какой ингредиент – убийца?

– Не знаю, – ответила сестра. – Это слепой тест с плацебо. Один только доктор знает. Сегодня он к вам придет.

Меня оставили гадать о личности моего возможного убийцы. Пока я ждал, пришла Дженни. Она села возле моей кровати, одетая в привычный темный брючный костюм, одну ногу плотно заложила на другую, точно ждала начала семинара.

– Просто хотела убедиться, что ты еще жив, – невозмутимо объявила она.

– Жив. Едва-едва.

– Я хотела сказать, что по вполне очевидным причинам ничуть бы не расстроилась, если бы ты лишился гениталий посредством молотилки, но беспокойство из-за твоих похорон мне ни к чему.

– Ты сказала, мне не за что извиняться.

Она покачала головой.

– Я просила тебя не извиняться, а это совсем другое дело. Кому как не мне знать, какое удовольствие тебе доставляют извинения, а как раз этого мне не хотелось.

– А-а. Понятно.

Дженни смахнула с колена воображаемую пылинку и неловко шевельнулась на стуле.

– На самом деле у меня кое-какие новости, и почему бы не сейчас…

– Наверно, дело серьезное.

– Не такое уж серьезное, просто… Я ухожу. То есть ухожу из ВИПООН.

– И куда ты поедешь?

– В Вену. Там обкатывают новую службу психотерапии для дисфункциональных национальных государств. Мы пытаемся применить стратегию произнесения вслух проклятий, разбора тех или иных детских травм, понесенных на ранних стадиях развития каждого данного государства, и тому подобное.

– Звучит очень… интересно.

– Очень на это надеюсь. Во всяком случае, Форин-офис меня туда направляет, и… м-м-м… я подумала, пора мне двигаться дальше. Здесь мои обязанности возьмет на себя Сатеш. Он очень способный, и я знаю, что вы с ним ладите. А ты всему научился, секретариат при тебе, и дела идут как по маслу. Да и вообще…

– Дженни, ты ведь уезжаешь не из-за?…

Она нахмурилась.

– Если женщина принимает решение относительно карьеры, то непременно из-за мужчины?

– Ну, я…

– Нет, Марк. Не из-за тебя. Просто… время пришло. Я всегда знала, что рано или поздно надо будет уходить. Такой пост редко бывает надолго.

Встав, она поправила пиджак и поглядела на меня сверху вниз.

– Мы хорошо поработали, Марк.

– Да. И повеселились тоже. Не забывай этого.

– Ага. Еще как. Ты прав. Мы повеселились. – А потом, точно ища путь к отступлению: – О тебе тут хорошо заботятся?

– А, конечно. Врачи даже считают, что уже во всем разобрались. Но для пущего эффекта держат меня в неведении.

– Что ж, если тебе что-нибудь нужно…

– Фрэнки с Алексом заглядывают по пять раз на дню.

Она поглядела на меня смущенно, будто сомневаясь, каким должен быть следующий шаг. Потом наклонилась и мягко поцеловала в лоб.

– Береги себя.

Через час ко мне пришел врач. Я редкий случай, сказал он. Очень редкий. Многие заявляют, что у них такая аллергия, но подтвержденных случаев очень мало. О таких даже в ученых журналах пишут. У меня, с гордостью сказал он, аллергия на переработанные плоды Theobroma cacao.

Я воззрился на него, открыв рот.

– У меня аллергия на шоколад?

– Прекрасно. Это действительно она.

– У меня не может быть аллергии на шоколад. Я всю жизнь его ем.

– Но последние несколько месяцев вы, возможно, не ели его?

– Нуда, но…

– Высококачественный шоколад за вчерашним обедом вызвал острую реакцию. Очень интересно.

– Интересно? Интересно? Да это трагедия, черт побери!

Но ничего не попишешь: присяжные вернулись, и приговор не оспорить. Меня попыталось прикончить собственное тело. Оно изучило мои пристрастия и выискало из них то единственное, которое определяло саму мою суть (или по крайней мере то, чем я был раньше), и сказало: «Прости, приятель, хватит». С таким очень трудно смириться. Если бы я сидел на крэке, если бы мою диафрагму разъел кокаин, если бы у меня началась гангрена от грязных шприцев с героином, я бы понял. Тогда я стал бы жертвой собственных пагубных пристрастий. Но шоколад? Мой верный друг шоколад, который помог мне пережить столько темных ночей и предрассветных часов раннего утра, когда остальные меня покидали? Как мог шоколад обернуться безумным профессором, заносящим над головой в библиотеке подсвечник, или вдовой-герцогиней, наставляющей в кабинете револьвер с перламутровой рукоятью?

Не важно, что последние несколько месяцев я к какао-бобам не притрагивался. Внезапно мне отчаянно их захотелось: мне хотелось покрытых шоколадом калабрианских фиг и трюфелей из белого шоколада; мне хотелось черных долек «Валорны» и винного желе из «L'Artisan»; мне хотелось «Мадагаскарской ванили» из «Шоколадного чердака» и восхитительных плиток сливочного «Линдта» и даже огромных, жирных батончиков «Молочного Кэдбери». Мне хотелось всего, хотелось сейчас, но я знал, что если хотя бы долька попадет мне на язык, если я попробую всего лишь крошку, то умру. Пока я кружил по свету в моем «Гольфстрим V» и позировал перед камерами, пока я ел икру с ладони моей (теперь бывшей) подружки, мое тело всерьез присмотрелось к тому, кем я был, чем я был и что я делал, и, как мой брат, сказало: «Нам не нравится, кем ты стал. Совсем не нравится».

Выход один и вполне очевиден. Я поднял трубку и набрал номер Макса.