Долгие каникулы в Одессе

Глава 9 Самые обычные музыкальные будни

Раньше мне почему-то казалось, что в детстве время движется непозволительно долго. Словно тележка старьёвщика, меняющего старые домашние вещи на детские свистульки, воздушные шарики, или какие-нибудь другие игрушки. Быстрее самому с узелком ненужного тряпья сбегать до неё в соседний двор, чем дождаться тележку в своём. А в старости, наоборот, годы мелькают перед глазами как ночные станционные фонари мимо окна скорого поезда. Не знаю с чем это связано, но у меня сейчас такое ощущение, будто я неожиданно для себя оказался пассажиром этого поезда и фонари за окном мелькают всё быстрее.

С одной стороны, это немного напрягает, так как времени ни на что не хватает катастрофически. Пришлось завести дневник и вечерами расписывать будущий день буквально по минутам, а следующую неделю намечать хотя бы по предполагаемым событиям. Секретарей и помощников у меня здесь нет, и никто не напомнит, что к четвергу я обещал показать наброски своей новой композиции Ник-Нику, а в среду у Базилевич состоится общее собрание в секции обязательного фортепиано и как обычно педагоги опять будут сидеть и спорить до самой темноты, а занятия со мной перенесут на другой день.

Но домой лучше не уходить, так как Марина Михайловна в последнее время сильно озабочена моей музыкальной техникой. Лучше эти послеобеденные три часа провести в малом репетиционном зале, обычно пустующем в это время и отдать дань упражнениям, развивающим артистичность и виртуозность. Я вздыхаю, опять придётся три часа потратить на гаммы и этюды. Но… «Надо Федя. Надо!» ©.

С другой стороны, подобное ощущение «ускорения времени» внутренне дисциплинирует и сбивает с меня былую вальяжность и «профессорскую спесь». Мама не понимает, чему я радуюсь, летая весь день как угорелый и падая поздно вечером в кровать в буквальном смысле на последнем дыхании. А моё сонное бормотание про «очумелого профессора» она воспринимает за отголоски моих «разборок» с преподами. Вот, уже и она нахваталась от меня разных «иноземных» словечек.

Я рад что в этом мире у меня сохранился мой прежний музыкальный слух, а возможно мне просто повезло попасть в тело аборигена от рождения обладающим таким слухом. Тщательное медицинское обследование что мне устроила знакомая «медицинская коллегия» не выявило у меня никаких отклонений от нормы, даже цветоощущение, что так подвело меня в «прошлом-будущем» здесь у меня было в полном порядке.

Так что, хоть в мореходку, хоть в лётное училище я годен без всяких ограничений. Но до этого пока далеко. На первом же месте в моих текущих планах желательно уверенное окончание Консерватории. Но напрасно я ожидал, что самым сложным этапом будет моё поступление туда. Само же обучение, как я вначале посчитал, особых трудностей у меня не вызовет, всё ж таки музыкальные азы и нотную грамоту выучил ещё в «той» жизни…

Как же я ошибался! Мои преподы «знают», что студент когда-то и у кого-то музыке учился. И к моей музыкальной теории особых претензий не имеют. Но эту музыкальную дисциплину мне вообще никогда не приходилось изучать. Так что, чему они меня здесь учат, то я им и выдаю. Но вот практика… Это мои педагоги предполагают, что до поступления в консерваторию я мог заниматься музыкой в лучшем случае года два-три.

Но на самом-то деле мой «музыкальный стаж» более полувека. И они в шоке. Все попытки поставить мне технику и научить меня играть «правильно» разбиваются о мою полувековую «броню» прежних навыков. Моя манера исполнения приводит их если и не в гневный трепет, то в состояние близкое к нему. Здесь и сейчас ТАК не играют. А по-другому я играть не умею и все мои попытки освоить «нынешние приёмы» оканчиваются ничем. Мне теперь кажется, что зря я так радовался своим скрытым возможностям, сейчас они играют против меня.

Музыку я люблю, готов музицировать часами и руки от игры уже не устают и не болят. Мои педагоги много времени уделяют моему обучению и терпеливы настолько, что даже я сам порой им удивляюсь. Но из-за моих повышенных учебных нагрузок мне слишком часто приходится заниматься с дополнительными педагогами. И вот различия в их уровне подготовки и в подходах к преподаванию видны даже мне.

Пока я старательно таращусь в нотный стан и так же старательно под придирчивым взглядом преподавателя исполняю этюд или пьеску, то всё вроде бы в полном порядке. Назначенные мне преподы морщатся ругают меня за «деревянные руки» и «убогое» исполнение, но в целом оценивают мои потуги на «удовлетворительно». Но стоит мне забыться и…

— Миша! Да ты издеваешься над нами? Ну нельзя ЭТО так играть. Это против всяческих правил! Ты кто? Моцарт? Нет! Ты Сальери! Только ты убиваешь музыку… Ты что себе позволяешь? Это КОНСЕРВАТОРИЯ! А не кабаре или ресторан, где твоей музыке самое место! — а мне почему-то в этот драматический момент сразу вспоминается виденная в молодости комедия «Ширли-Мырли» и слышится истерический вопль Иннокентия Шниперсона:

— На цыганщину! На цыганщину соблазнились… Поступились принципами! Суки рваные…

Внутренне содрогаясь от гомерического смеха и поминая «добрым незлобивым словом» тот день, когда впервые попал в этот мир, вновь обречённо таращусь в ноты и опять покорно «правильно» терзаю клавиши. Но видимо недовольные мною преподы уже научились различать мою мимику, и эта моя показная покорность их ещё больше выводит из себя.

Единственная маленькая отдушина в это непростое для меня время, это мои занятия вокалом с Юлией Александровной. Педагог старательно развивает во мне певческие навыки и даже не подозревает насколько ей легче, чем моим преподавателям музыки. Оперные арии сложно исполнять в стиле русского шансона или цыганского романса. Как говорят в Одессе, «это две большие разницы». Так что, те вокальные упражнения и распевки что она мне даёт, не вызывают у меня никакого внутреннего отторжения. Проходят как бы «отдельной строкой» нигде и никак не соприкасаясь и не пересекаясь с моими прежними музыкальными пристрастиями, принимаются мной с благодарностью, и Юлия Александровна это видит.

Конечно, такое моё музыкальное «непотребство» бесконечно долго продолжаться не могло и с началом нового учебного года встал вопрос о моём отчислении из института «за полную профессиональную непригодность». Что в общем-то и неудивительно, поставили «вопрос ребром» не мои «родные» учителя, а пара-тройка из тех педагогов, что были призваны помочь мне закрыть пробелы в моём образовании. Больше всего их возмутило то, что я учусь сразу по четырём (О, ужас!) специальностям и у меня одного дополнительных предметов и занятий больше, чем у доброй половины остальных студентов моего курса. Всё это совершенно бесплатно и по их мнению совершенно незаконно. Так как у меня нет даже начального музыкального образования.

Скандал разгорелся неожиданно и нешуточный. Как я сейчас понимаю «мой вопрос» явился всего лишь поводом, а на самом деле это был пробный шар чтоб сместить ректора консерватории, так как его публичная общественная деятельность пришлась не по вкусу «сильным мира сего». Была назначена представительная комиссия, в которую вошли не столько сведущие в музыкальном образовании, сколько значащие в городском партийном активе. Даже из Харькова «случайно» приехала тройка партийных музыкальных функционеров «просто поприсутствовать». Ну, так Одесса, море, бархатный сезон… Кто ж откажется? Небось ещё интриговали за такую командировку «в глубинку», или в картишки её разыграли.

Комиссия заседает уже три часа с лишним. Как им самим-то языками чесать не надоело? Вот нафига было меня сюда вытаскивать? Ну исключили бы меня из института и завтра бы об этом мне сообщили. Досадно, конечно, но для меня не смертельно, пережил бы уж. Но приятно, чёрт подери, смотреть на своих педагогов и слушать как они меня отчаянно защищают. Это для них я малолетний ребёнок ничего не соображающий во взрослых играх. Но я-то не ребёнок и все понимаю.

Везде и всегда, в любое время и при любом режиме профессура отстаивает свою независимость от «власть предержащих», а те в свою очередь никогда не забывают лишний раз напомнить, кто «этих неблагодарных» кормит. А тут присутствует ещё и попытка «окоротить зарвавшегося ректора», заодно повесив на него самоуправство и нецелевую растрату казённых средств, потраченных на убогую посредственность и бездарность, сочиняющую безыдейные песенки и безнравственную танцевальную музыку на потребу непритязательной и невзыскательной публики.

Ладно, обидные эпитеты переживу, сам понимаю, что виртуозным исполнителем мне скорее всего не стать и великим композитором тоже. Не чувствую я в себе того фанатичного огня, которым по моему мнению должен пылать «гений». Но остальное? Это на меня-то «растрата»? Да я ж никогда ни единой копейки ни от кого не получал! Поклёп, причём наглый! Я непроизвольно зеваю и по залу прокатывается волна зевков. Мне это знакомо, всё-таки стаж преподавания у меня не маленький и давно замечено, если лекция нудная, то один зевок обязательно спровоцирует лавину зевков ответных. А тут эта нудятина длится уже три с лишним часа и неизвестно когда она вообще закончится.

И я решаюсь обострить ситуацию. Мои преподаватели уже сделали для меня всё что смогли, пора и мне вмешаться за себя, да и за них тоже. Пользуясь моментом пока очередной «пламенный обличитель» мучительно борется с зевком, тяну вверх руку как примерный ученик и даже слегка подскакиваю на стуле чтоб меня заметили и пожалели. Ну, видно же, что пацан в туалет просится, как его не пожалеть? И Борух Израилевич, а именно его назначили председателем комиссии как ректора Одесского института народного образования, с невольной благодарностью что я хоть как-то прервал эту скуку, обращает на меня внимание:

— Тебе чего, Миша? Хочешь выйти в туалет? Ну, иди!

И с добродушной улыбкой показывает мне на дверь. Но выходить в туалет я не собираюсь.

— Борух Израилевич, я хоть ещё и маленький, но понимаю, что меня хотят выгнать института. Меня уже почти четыре часа обвиняют в непроходимой дремучести и непрофессионализме, а моего ректора в покровительстве безнадёжной бездарности. Причём обвиняют нас не мои педагоги что «мучились» со мной целый год, а те товарищи, что занимались со мной от случая к случаю и не более восьми — десяти занятий каждый. Как можно сделать столь скоропалительные выводы за такой короткий срок знакомства?

— Даже мне, ребёнку, понятна их предвзятость и желание навредить Григорию Арнольдовичу. А не проще ли дать мне десять минут на пару песен, что я написал к десятилетию Октябрьской революции и после этого уже и решать, бездарь я или достоин обучения? Тем более что вам и переходить никуда не придётся и рояль на сцене стоит, и он настроен, я это знаю, так как вчера вечером на нём музицировал.

Поднявшись со стула, решительно иду к роялю сажусь на банкетку и касаюсь кончиками пальцев прохладных клавиш. Поднимаю глаза на Мигальского и вижу в них полное одобрение моему поступку и скрытое торжество. Профессор медицины хорошо наслышан о моих музыкальных способностях и нисколько не сомневается в моём успехе. Я белозубо ему улыбаюсь, а затем, согнав с лица улыбку с серьёзным видом обращаюсь ко всем присутствующим.

— Совсем скоро мы будем праздновать десятилетие Октябрьской революции, чествовать наших ветеранов партии, поздравлять участников тех великих событий, вспоминать погибших. У нас почти в каждой семье есть родные и близкие, отдавшие свои жизни за советскую власть. У меня погиб родной отец, красный партизан, у моей приёмной мамы погибли муж, большевик-подпольщик и сын красногвардеец, которому на момент гибели не исполнилось и семнадцати лет. Эту песню я посвящаю молодым героям революции, отдавшим свои жизни за наше будущее за то, чтоб мы могли счастливо жить и могли спокойно учиться!

Музыка ещё не успела смолкнуть, а я уже покаянно обращаюсь к своим преподавателям и прошу у них прощение за отнятое время, благодарю за их труд и сетую на слишком малое время, проведённое в стенах консерватории. Обещаю никогда не забывать своих первых педагогов, в каком бы городе или стране мне не пришлось бы далее продолжать своё музыкальное образование. Всегда помнить о тех, кто подарил мне крылья надежды и веру в себя, как в музыканта.

Напоследок я обращаюсь к смущённым моей «прощальной речью» членам комиссии и прошу их строго не наказывать моих педагогов. Они учили, как могли, это я бездарь, не оправдал их надежд. И в заключении предлагаю послушать ещё одну песню. Обращаясь уже непосредственно к Григорию Арнольдовичу, объявляю, что обе песни — это мой прощальный подарок Музыкальному Институту и написаны специально для его хора. Не слушая нарастающего шума в рядах «комиссионеров» и педагогов, вновь возвращаюсь к клавишам.

После минутной тишины, последовавшей за последними аккордами, в зале начинает понемногу нарастать шум. И мои педагоги и члены комиссии слышат эти песни впервые, но в обеих группах слушателей реакция оказалась схожей.

— И это называется «бездарность»?

От возмущённого начальственного рыка одного из харьковчан в зале вновь наступает звенящая тишина.

— Миша, иди домой успокой маму и сам ни о чём не беспокойся. Никто тебя не выгонит из института!

Столяров пользуется возникшей паузой и поскорее выпроваживает меня из зала, понимая, что сейчас здесь начнётся такое, что совсем не предназначено для детских глаз и ушей.

— И никуда тебе уезжать, чтоб продолжить музыкальное образование не надо. Даже не думай об этом!

Я выхожу из зала и прикрываю за собой двери. Вижу изумлённые и восторженные глаза сокурсников, собравшихся в коридоре чтоб поддержать меня, но мы не успеваем перекинуться даже парой слов как из-за закрытых дверей разносится приглушённый рёв разъярённого столичного эмиссара.

— Ах, ты! Контра недобитая! Окопался тут и гадишь исподтишка? Сына красного партизана, отдавшего жизнь за советскую власть, тиранишь? Это тебе революционные песни поперёк горла встали? Ах ты гнида! Да у меня самого младший братишка в боях с Петлюрой сгинул, а ему тоже семнадцати лет не было! Правильные песни хлопец сочиняет, жизненные! А ты против? Да ты вообще кто такой, чтоб решать тут кому учится, а кому нет? Ты сам-то, где был во время революции? Вон какую ряшку отъел, явно не на фронтах гражданской!

Я иду по коридору, а за спиной продолжает бушевать приезжий партиец. Похоже, что о толерантности и политкорректности в этом мире ещё и не слышали. Что-то я всё-таки не очень-то разбираюсь в нынешнем времени. Вот, товарищи явно приехали «снимать» Столярова, почти четыре часа исправно воду в ступе толкли, но стоило только дать небольшой толчок в правильном направлении, и ситуация кардинально изменилась.

Видимо всё-таки в это время люди не настолько циничны и прагматичны как в моё. Есть в них что-то наивное, светлое… есть вера в добро. В то как они сами это добро понимают. И есть вера в справедливость и в то, что они сами и являются носителями этой справедливости. Ох, и не завидую я этим незадачливым интриганам, что «в праведном гневе» поливали грязью меня и Григория Арнольдовича и вдруг в одночасье сами стали «контриками». В эти времена ярлыки клеятся быстро, а решения принимаются ещё быстрей…

Тот осенний приезд комиссии «по душу» Григория Арнольдовича в итоге не только укрепил его позиции и заставил умолкнуть недоброжелателей, но и для меня принёс некоторые приятные изменения. Во-первых, на меня «махнули рукой». Поняв, что я просто физически, на подсознательном уровне, не могу соответствовать канонам классического исполнительского мастерства, принятого в это время, педагоги приняли «соломоново» решение:

— Не стоит переучивать, это бесполезная трата времени. Подождём и посмотрим, что из этого мальчика в конце концов получится.

Видимо на это решение повлияла приватная беседа между Столяровым и Мигальским в день работы «комиссии», в которой оба профессора обсудили «некоторые странности» в поведении одного их общего юного знакомого. О самой беседе я узнал по намёкам от мамы, а она в свою очередь от случайно проговорившегося ей Семёна Марковича, присутствующего при том разговоре в качестве консультанта. Такой вот «испорченный телефон» получился.

Но видимо намёки Семёна Марковича и Боруха Израилевича на моё не совсем понятное детство и связанную с ним тайну моего обучения, заронили в голове ректора «смутные сомненья», что со мной «что-то не всё чисто». И теперь над моей головой висит такой же плакатик, только виртуальный, что и над неумелым тапёром в салуне: — «Не стреляйте в музыканта — он играет как умеет».

Во-вторых, неожиданно выросла моя «популярность». Год назад после моего знакомства с роднёй мамы обо мне впервые услышали не только на Молдаванке, но и в её ближайших окрестностях. Тем более, что интерес к моей персоне подогревали смутные слухи о якобы щедром «подарке» от деловых людей. Точных деталей, за что был тот «подарок», никто так и не узнал, но мой новенький аккордеон эти слухи вроде как бы подтверждал. А нежелание «причастных» говорить на эту тему, только подогревало ко мне интерес и порождало массу домыслов. О самых нелепых слухах мне со смехом рассказывали Арик с Додиком.

Моё феерическое прохождение школьного экстерната с досрочным получением аттестата, среди школяров Одессы мгновенно обрело статус легенды и было занесено местными малолетними «летописцами» в разряд эпических достижений, сравнимых разве что, только с двенадцатью подвигами Геракла. И вот вам свежая новость в копилку популярности.

Оказывается, из самой Столицы в Одессу приезжали «серьёзные люди», чтоб разобраться и помочь «нашему Мише». Досталось всем недоброжелателям, что «затирали и тиранили» одарённого ребёнка. Но теперь его песни поют не только в Одессе, но и в Харькове! Мои «революционные» песни действительно включили в репертуар хора музыкального института, а партитуры обеих песен так понравившихся «эмиссарам», оперативно записали (благодаря моим преподавателям) и отправили вместе с ними Харьков. И песни действительно прозвучали 7 ноября, и в Одессе, и в Харькове, и были приняты публикой с революционным восторгом и одобрением.

Но перед этим официально узаконили мой статус, что я для себя считаю самым важным результатом во всей этой истории. Так одним из пунктов обвинений в адрес Григория Арнольдовича была кляуза о том, что он принял на обучение студента с сомнительным социальным происхождением. А судя по разговорам, буржуйским повадкам и всем остальным признакам, сыночка каких-то своих знакомых «из бывших».

Но мама предоставила оригиналы писем своей переписки с невесткой в которых обсуждалась возможность их переезда в Одессу и «письмо мамы» которое якобы нашли у меня. Этого оказалось достаточно, чтоб сначала признать наше родство, а затем оформить моё официальное усыновление и записать меня в домовую книгу. Так я стал полноправным гражданином… с роднёй и пропиской.

Но повышение популярности имело и побочный эффект. То, что тётя Белла начала бросать на меня задумчивые и оценивающие матримониальные взгляды, а Соня не оставляет попыток мною покомандовать меня не смущает, а только смешит. Ничего, придёт время, и мы с Сонечкой объяснимся. Главное сейчас не давать ей повода и не обнадёживать. Девочка старше меня на два года и скоро я стану ей совсем не интересен. Так-то она девчонка неплохая, правда со своими тараканами в голове, но у какой девчонки их нет?

Вот только в моих ближайших планах места для неё не находится. Если всё пройдёт так как я задумал, то скоро мы расстанемся и надолго. И увидимся ли мы в дальнейшем сказать сложно. Так далеко я не заглядываю. Если откровенно, то задуманная мною авантюра полностью не просчитывается. Впереди слишком много факторов не зависящих от меня. А пока я штудирую зарубежные музыкальные журналы, что по моей просьбе начала для меня заказывать мама.

Но вот то, что меня сейчас начинает напрягать всерьёз, так это желание многочисленной маминой родни «по-родственному» сесть мне на шейку и ножки свесить. Хорошо, что у меня теперь есть на кого свалить эту обузу. На Менделя, где сядешь там и слезешь, а «за попытку оседлать» ещё и должен ему до конца жизни останешься.

А всё закрутилось после того праздника, что мама устроила по поводу моего знакомства с новой роднёй, на котором меня «взвесили, измерили и признали годным». Видимо ещё в то время в некоторые хитрожо… головы запала мысль, что мальчика, который так хорошо играет на аккордеоне и неплохо поёт можно и нужно использовать в своих собственных целях. Начиналось всё вполне пристойно.

— Фира, у нашей Зивы через неделю день рождения. Мы приглашаем Вас и вашего Мишу отпраздновать этот день вместе с нами. Так что мы вас ждём и отказа не примем. Если мальчик сыграет что-нибудь для именинницы, это будет просто чудесно.

И никого абсолютно не волнует то, что я совершенно не знаком с этой девушкой. А имениннице, кстати, исполняется двадцать «с небольшим» лет. И она по местным меркам давно уже должна нянчить первого, если не второго ребёнка. Но как-то у неё «не сложилось» с замужеством и на очередных смотринах, замаскированных под «днюху», количество приглашённых кавалеров явно зашкаливает все мыслимые пределы.

И мне приходится играть танцевальные мелодии почти не прерываясь, чтоб хоть как-то оторвать потенциальных женихов от дармового стола и выпивки. Слава богу, что ещё в прошлой жизни я таких зажигательных плясовых мелодий выучил вагон и маленькую тележку, в том числе и «с еврейским колоритом», за что отдельное спасибо Борису. Мама в восторге от моих умений и той порции благодарностей что вывалили на неё гостеприимные и довольные хозяева.

Ещё бы им не быть довольными! Пацан полдня пахал как заправский лабух на свадьбе, а обошлось всё это удовольствие в крылышко цыплёнка для мамы «музыканта» и ножку того же цыплёнка для него самого, да немножечко лапшички на гарнир. И все довольны, кроме самого «маэстро». Ох, не такой я представлял свою «музыкальную карьеру». Но меня никто не спрашивает и моим мнением не интересуется.

Мама похоже не понимает, что её нагло используют для скрытой эксплуатации её «сыночки». Она купается в лучах славы и того внимания что ей оказывают окружающие. Я понимаю, что после стольких лет горького одиночества мама просто не может сейчас адекватно воспринимать окружающую реальность и поэтому делаю вид что безумно рад всем этим приглашениям от совершенно незнакомых мне людей. Лишь бы мама была довольна и счастлива. Хотя бы так принести ей немного радости.

Но уже первый месяц моих занятий в институте показал, что лёгкой прогулки к музыкальному Олимпу не ожидается. Педагоги, обнаружив зияющие пробелы в моих знаниях тут же начали «затыкать дыры» и давать мне дополнительные занятия, назначая для этого своих аспирантов и ассистентов, что конечно же особой любви ко мне со стороны последних не вызвало. Теперь мой «рабочий день» начинался в восемь утра и заканчивался в девять вечера.

Я записал в дневник и изучил почти наизусть расписание всех классов и аудиторий консерватории, чтоб знать когда и где можно будет внеурочно встретиться с «дополнительными» педагогами или найти свободную кассу незанятый рояль. Я приходил первым и уходил почти последним, все сторожа консерватории стали моими добрыми знакомыми. К новому году нагрузки достигли своей «пиковой мощности» и понимая, что могу не выдержать и «перегореть», решился поговорить с Григорием Арнольдовичем. Но разговора, как такового, не произошло. Выслушав мои сетования на чрезмерные нагрузки, ректор помолчал, а потом огорошил меня вопросом:

— Миша, вот скажи, только честно, ты кто такой и откуда? В то, что ты чья-то реинкарнация из прошлого я не верю. Теория, конечно, не новая, но мы бы тогда уже приблизительно знали бы по твоей музыке из какого ты века. Но твоя музыка — это не музыка прошлого. Поверь, мы тщательно изучили всё что ты уже успел насочинять. В том числе и то, что исполняется на свадьбах и днях рождения.

— В прошлом этого не было, в настоящем этого нет, а твоя неспособность воспринять сегодняшнюю музыку меня озадачивает и настораживает. Конечно, я читал роман «Машина времени», но не думаю, что Герберт Уэллс действительно побывал в будущем и оставил там прототип своей машины. Да и ты, Миша, на Морлока или Элоя совершенно не похож. — пристально посмотрев в мои глаза, Григорий Арнольдович задумчиво произнёс:

— Возможно, ты действительно из будущего или просто настолько одарённый, что мне этого не понять. Но твои сегодняшние исполнительские умения и навыки совершенно не соответствуют тому потенциалу, что в тебя заложен. Мы, твои преподаватели, это видим, так что терпи. За пять лет ты должен пройти тот же путь, что другие проходят за десять-пятнадцать. Кстати! А почему ты не исполняешь свою эстрадную музыку в консерватории? Конечно, это идёт немного в разрез с традициями академического образования, но думаю, что исполнять некоторые вещи тебе можно разрешить. Я же вижу, что тебе это нравится даже больше, чем классика, хотя я, конечно, от этого не в восторге.

— Всё Миша, иди, мне ещё работать надо, но мои слова об эстраде не забывай. Кстати, вот тебе и ещё задание, запиши и принеси мне партитуры всех своих песен в том числе и фривольных, да-да о них я тоже знаю. Я хочу посмотреть, что у тебя получается и что можно будет сделать с этой музыкой. Так что начинай помаленьку записывать. И последнее. Всё-таки нагрузки у тебя действительно великоваты, поэтому прекрати свои выступления на публике. Можешь сказать своей маме, что это я тебе запретил.

Мама к рекомендациям моего ректора отнеслась с должным вниманием и на какое-то время мои гастроли по родне в качестве бродячего менестреля прекратились. До самой весны я смог себе позволить отдыхать и отсыпаться в воскресный день от трудов праведных, а не тащиться на очередную вечеринку куда-то к чёрту на кулички.

С наступлением летних каникул у всех обычных детей начался нормальный летний отдых и только у «ненормального меня» практически ничего не изменилось. Ну, разве что суббота тоже стала «выходным днём» и занятий стало чуть меньше, но их интенсивность практически не снизилась. Теперь со мной занимались только мои «основные» педагоги и им было «глубоко фиолетово» на то, что вообще-то сейчас каникулы и мне положено отдыхать как, впрочем, и им самим.

— Мишенька, какой отдых? Музыка! Вот настоящее отдохновение! — что с них взять? Фанатики! Надеюсь, это не заразно.

Воспрянувшие было в предвкушении моих летних «бесплатных гастролей» родственнички разом приуныли, когда я на первое же приглашение «сыграть для именинника», невозмутимо озвучил свой райдер и прейскурант. Услышав ценник, мой визави насмешливо вздёрнул бровь и взглянул на меня с интересом и недоверчивым изумлением опытного энтомолога, встретившего редкий экземпляр в совершенно неожиданном месте. Но никак не комментируя мои «хотелки» вежливо ответил, что ему надо подумать и тут же откланялся.

Моя мама, услышав мой прайс-лист сначала впала в лёгкую прострацию, а затем отчего-то на меня обиделась и до самого вечера со мной не разговаривала. Но я был непоколебим. Больше никаких «скромных» куриных окорочков и пресной лапши. «Доширак» и «ножки Буша» ешьте сами, а мне и моим ассистентам через каждые два часа выступления положено двадцать минут отдыха и горячее питание из двух мясных блюд… и компот не забудьте! Кроме того, пролётка до места праздника и назад до дома, и по рублю за каждый час выступления.

— Со мной можно договариваться, но меньше двух часов я выступать не стану. Хотя могу ради уважения к виновнику торжества выйти и спеть всего одну песню. Но для настоящего артиста это унизительно, поэтому возьму три рубля и сразу уеду, зато вы сэкономите на закусках. И это только «для своих», для родственников. Для остальных желающих прейскурант обсуждается, начиная от двух рублей за час выступления. Но возможны варианты и нюансы, которые надо оговаривать дополнительно и заранее.

Уже поздно вечером мама всё-таки решила меня простить и покормить. С жалостью смотря на то, как я жадно уплетаю жареных в сметане, но давно уже остывших карасей она с неодобрением проворчала:

— Ишь, какой ты упёртый! И есть не стал, и Фляйшману отказал. А Мендель Иосифович, между прочим, уважаемый в Одессе человек и меценат. И многие начинающие музыканты ему благодарны.

— Так как же я мог без тебя, мамочка, за стол сесть? Или мы не родные? А Мендель, не завтра, так послезавтра придёт обязательно, или он не еврей, если своей выгоды не почует.

— Миша! Как ты можешь так говорить о старших? Мендель Иосифович тебе по возрасту в отцы годится!

— А то я его не знаю! Почти на каждой вечеринке с этим гешефтмахером пересекался. Да не дай бог мне такого папашу заиметь! Он же меня на Привозе с утра до вечера в аренду по рублику за час начнёт сдавать! Не то что ты у меня, чистое золото, а не мама!

Я вытер руки салфеткой и устало вздохнув, положил свою голову маме на колени. Мир и любовь в семье, это главное!