Долгие каникулы в Одессе

Глава 12 Нерадостные перспективы

Несмотря на весь скептицизм Менделя, выступление танцевальной пары публикой было встречено с восторгом. Кто бы что ни говорил, но красивый танец нормального человека завораживает и вызывает желание его повторить. Вот и наши гости ещё дважды бисировали, а затем ещё дважды игралось танго, но уже для публики рьяно пытавшейся повторить только что увиденное. И только волевым решением Фляйшмана эта «тангомания» была прекращена и дальше танцы продолжились по намеченной программе.

Наши гости были в восторге от аплодисментов в свой адрес и горячего одобрения публикой показанного танца. В обычном кордебалете удостоиться таких «персональных» оваций им вряд ли когда-нибудь суждено. Так что вопросов по их дальнейшему ангажементу даже не возникло. Артисты, что называется, были «закуплены оптом и на корню» и не только за счёт вполне приличной оплаты разового выступления.

Но боже мой, какая всё-таки «большая деревня» эта Одесса! Дивертисмент был в субботу вечером, а уже утром в понедельник я стоял в кабинете Столярова и судорожно пытался понять, что от меня требуется и в чём меня обвиняют. Иногда, когда по мнению Григория Арнольдовича этого требовала ситуация, он мог быть и жёстким, и строгим, и нетерпимым. Я это прекрасно знал, вот только честно не мог понять в чём я всё же провинился, поэтому и оставалось только хлопать глазками да печально вздыхать, переживая начальственный гнев и «мотая на ус» выдвигаемые обвинения.

Не, так-то «в целом» мне вскоре стало понятно, что так возбудило профессора и на что изволит гневаться мой преподаватель. Я как-то уже и подзабыл что Столяров не только ректор Муздрамина, но и главный дирижёр Одесского театра оперы и балета, а как раз оттуда и были приглашены танцоры. Но я не мог понять «частностей». Какое ему вообще дело до того, где его артисты делают гешефт в свободное от основной работы время?

Это же сейчас в порядке вещей, когда актёры дополнительно зарабатывают себе на жизнь выступая, где только смогут. Не такая уж и большая зарплата у танцоров кордебалета, чтоб отказываться от дополнительного приработка. И где тут спрашивается криминал, из-за которого меня надо «незводить и курощать»?

Наконец Столяров выдохся, налил в стакан воды из графина и начал её понемногу отпивать мелкими глотками. Делая короткие паузы и перемеживая глотки воды глубокими вздохами и суровыми взглядами в мою сторону. Воспользовавшись возникшей паузой, я тихонько перевёл дух готовясь к новому раунду обвинений. Но вдруг подумал, а какого чёрта я буду терпеть незаслуженные обвинения, если уверен в своей правоте? Да, теперь-то я понимаю опасения Столярова и за меня, и за наш ансамбль, и за своих артистов кордебалета.

Но я так же хорошо представляю себе те пределы, до которых могу дойти, не опасаясь последствий. Нет, последствия-то уже всё равно будут, но если к ним правильно подготовиться, то хрен они что смогут мне сделать, так и оставшись всего лишь последствиями. И — да, за себя я не опасаюсь, мне главное не подставить близких мне людей. Но слишком уж всё хорошо у нас пока складывается, чтоб бросать дело на полпути. Мы ещё побарахтаемся!

— Григорий Арнольдович, а что, собственно, произошло? Вы меня в чём-то обвиняете, но я не могу понять сути ваших претензий. Ну, да! Ваши танцоры исполнили номер у нас в клубе, но насколько мне известно это им не запрещено. Да, они танцевали танго, но и это не запрещено! И вообще бесполезно запрещать хорошую музыку, она как вода, всегда найдёт дырочку в запретах и просочится! К тому же, если мне не изменяет память танго запретили в царской России в четырнадцатом году, а советская власть его не запрещала!

В этом я был совершенно уверен. В «своё» время разбираясь с историей «царских долгов» мне довелось пересмотреть множество различных документов, естественно, тех, что мне разрешили посмотреть. Среди нужных для моей работы документов, начиная с «царского» периода строительства КВЖД и вплоть до ВОВ, попадалось много интересного, но к делу совершенно не относящегося. Кое-что из прочитанного мне запомнилось, в том числе и на «музыкальную тему», как человеку не совсем чуждому музыке.

Это хорошо, что Григорий Арнольдович воду пил мелкими глотками и успел выпить не так уж и много. Но его фонтану, оросившему кабинет мог бы позавидовать и кит средних размеров. Ну нельзя же быть таким импульсивным! Я подскочил к преподу согнувшемуся в три погибели и задыхающемуся от попавшей в лёгкие воды и немилосердно колотя по спине помог избавиться от её излишков.

— Кха, кхе, те, тьфу! Тебе «не изменяет память»? Глупый мальчишка! Да откуда ты вообще можешь что-то помнить за то время? И знать за то, что запретила или нет советская власть? Тебе сколько лет-то? Ты уж говори, да не заговаривайся! Хорошо, что я кое-что знаю о твоём прошлом и понимаю, что ты всё равно от всего отопрёшься. Знаешь, а ведь ты неплохо устроился… «тут помню, тут не помню». А чуть что так сразу — «не знаю»!

— Но со мной твои номера не пройдут! Миша, ты совсем не замечаешь, что порой говоришь такие вещи о которых в силу своего возраста и знать-то не должен. Но ведь ты знаешь! Мы, твои преподаватели, к этому уже привыкли, но у постороннего человека это может вызвать ненужный интерес и вопросы. Так что следи за тем, кому и что ты говоришь!

Пипец! Опять прокололся! Прав мой ректор, я совсем перестал «шифроваться». Мама давно уже не обращает внимания на то, что и как говорит «её сыночка». Только иной раз переспросит, если услышит что-то новое и для неё непонятное. Ребята в группе поначалу на меня косились, но тоже как-то быстро привыкли, что пацан рассуждает как взрослый. Явных глупостей я не говорю, а мой статус музыкального руководителя и зама Фляйшмана, да ещё подкреплённый написанными для нашего ансамбля песнями, вскоре примирил музыкантов с моей некоторой «чрезмерной начитанностью».

Тем более, что я постоянно приношу в клуб все те новые музыкальные газеты и журналы, что по моей просьбе заказывает и покупает моя мама. На это и списывают мою «излишнюю образованность». А братья и Сонечка с которыми я хоть и редко, но всё же встречаюсь, вообще не обращают на мою речь никакого внимания. Разве что сами стали употреблять некоторые мои словечки приучая обитателей дома к новым словесным оборотам. И ведь приучили, но я в этом не виноват, оно само получилось.

— Хедва! Не хочу расчёсывать тебе нервы, но твой Лазарь заховался в дровянике с бутылкой шмурдяка. Шевели булками старая, пока он опять до белочки не допился!

— Ой вей из мир! Щас возьму скалку и устрою ему гранд фестиваль за все мои вирванные годы. Достал он уже меня, алкаш запойный!

Тот наш осенний разговор с ректором продлился недолго, но для меня результат был скорее обнадёживающий. Столяров согласился не настаивать на запрете артистам кордебалета выступать в нашем клубе. В свою очередь я пообещал, что никаких «запрещённых чарльстонов, фокстротов и шимми» в нашем клубе звучать не будет. На мои заверения Столяров только ухмыльнулся.

— А знаешь, Миша, кое в чём ты прав. Бесполезно ограничивать музыку только запретами, она всё равно «найдёт дырочку». Пусть и будет рядиться в другие одежды. Уж мне-то это известно хорошо. Одна история вальса чего стоит! Запрещали его и в европах, запрещали и в америках, а Штраус как писал, так и продолжал писать. Да и у нас в Российской империи вальс был под запретом, но ведь и наши композиторы вальсы писали. Так что вальс, как ты говоришь, «просочился». Так и сейчас, тот же чарльстон запретили, но ведь танцуют! Хоть и называют его «ритмическим» или «гимнастическим» танцем. — и ректор заговорщицки мне подмигнул… Или мне это показалось?

И уже прощаясь, вдруг нахмурился и произнёс:

— Да! Миша, всё забываю тебе сказать. Помнишь то собрание, когда тебя хотели исключить из института? Так вот, позже ко мне приходил инспектор УГРО и записал твои данные. Насколько я понял он собирался сделать на тебя запрос во Владивосток по месту твоего жительства. Тебя это не беспокоит?

Я беспечно пожал плечами.

— А от чего это меня должно беспокоить? Пусть уточняют, если так надо. Мне скрывать нечего! — но холодок тревоги на некоторое время поселился в моей душе. Как оказалось, ни мама, ни Семён Маркович тоже не были в курсе этой непонятной милицейской инициативы. Их это встревожило даже гораздо сильнее чем меня. Но шло время, ничего не происходило и постепенно тревога сошла на нет.

Так зима и пролетела. Занятия в институте с педагогами, новые песни для Хачатура и Тани, партитуры Столярову и репетиции в клубе. Фляйшман, хоть и частично, но всё-таки добился уступки от руководства конторы. Впрочем, оно особо и не возражало, понимая нашу ситуацию, но не горя желанием хоть как-то нам помочь материально. И переложило все финансовые проблемы на наши плечи. От того, с переносом танцев под крышу клуба изменилось не только расписание «танцевальных вечеров» (они стали проходить в субботу и воскресенье), но и в пять раз выросла цена входного билета, став равной одному рублю. Что было «больно» по местным меркам.

Но нам пришлось за свой счёт принимать на постоянной основе дворника и по совместительству истопника. И нанимать гардеробщика в концертные и танцевальные дни, в остальное время работавшего обычным разнорабочим при клубе. Уборщица тоже приходила по утрам «за наши» полставки. А также пришлось оплачивать дрова для отопления клуба и электричество, да и дивертисмент тоже денег стоил. Резкое повышение цены на билеты привело к столь же резкому снижению посещаемости клубных танцев, но только в первое время.

Уже через месяц у нас опять было столпотворение, но радикально изменился состав публики. Если летом на танцы в сквер приходили в основном молодые рабочие и работницы порта, то сейчас в клубе преобладала «золотая молодёжь» Одессы. И, к моему немалому удивлению, среди нэпманских сыновей и дочурок вполне неплохо себя чувствовали отпрыски партийной и советской элиты города, да и сами папаши и мамаши не считали для себя зазорным посетить наши танцы и если не потанцевать самим, то полюбоваться на своих веселящихся «детишек», а заодно «в неформальной обстановке» обсудить свои дела. Ну прямо, как и в «моём прошлом» времени.

Наши расходы возросли, но руководство конторы наотрез отказало Менделю в установлении платы за концерты. Они по-прежнему были бесплатными и Фляйшман в ответ, так же категорически отказался увеличить продолжительность концертов. Представления для работников конторы теперь и так давались каждое воскресенье и длились два с половиной часа. Давать по одному концерту в субботу и воскресенье, или увеличить продолжительность концертов до трёх часов, художественный руководитель ансамбля отказался наотрез, мотивируя это усталостью музыкантов.

Такой демарш худрука вызвал предсказуемое неудовольствие начальства, и Мендель всё чаще стал «поглядывать» в сторону филармонического товарищества. Начавшееся противостояние мне очень не понравилось. В клубе мы были сами себе хозяева и в наш репертуар никто не вмешивался. Но что будет, если мы перейдём под крыло «профильной» организации? О былой свободе придётся забыть и это самое малое что нас ожидает. Но были и другие проблемы, связанные с таким возможным переходом.

Для нас уйти «под крышу» филармонического общества было непросто ещё и по той причине, что сразу «зависали в воздухе» две кандидатуры наших музыкантов. Толика Волкова, имеющего «волчий билет» ещё со времён учёбы в консерватории и Сергея Осадчего, как сына «социально чуждого элемента». Да и ударная установка являлась собственностью конторы. А без неё мы уже не представляли дальнейшего существования ансамбля. Уже точно не помню кто, но кто-то из музыкантов в «моём» времени высказался в том духе, что, мол, «ваша группа настолько хороша, насколько хорош ваш ударник».

Полностью согласен с этим высказыванием. Ударная установка просто перевернула мир эстрадной музыки разделив его на «до» и «после». И где нам в случае чего брать новую установку, мы понятия не имеем. Но и выполнять возросшие требования к ансамблю нам было нереально. Надо было как-то решать эту проблему и «посовещавшись» с Менделем мы решили обратиться за помощью к Столярову.

— Ну а от меня-то вы чего хотите? — Григорий Арнольдович по моей просьбе согласился принять Фляйшмана. И теперь мы втроём сидим в его кабинете и Мендель, горячась рассказывает моему ректору о нашем ансамбле и ситуации вокруг него. Выслушав наши проблемы, профессор задумчиво крутит в руках карандаш и недоумённо на нас поглядывает. — Я не имею к филармоническому товариществу никакого отношения. И хотя знаком с его руководством, но даже не представляю, чем могу вам помочь.

— Помогите нам организовать и провести концерт в здании филармонического общества!

— Что? Где? — похоже мой профессор настолько ошеломлён столь нахальным предложением, что даже его привычная мне сдержанность даёт трещину.

— Мендель Иосифович, а в здании Оперы, Вы-таки свой концерт провести не желаете? А шо? Если уж болеть, так на всю голову, чего мелочится-то насморком? Ну, ладно, Миша ещё не совсем понимает, что можно, а что нет, но Вы-то взрослый человек! Вы как себе представляете выступление самодеятельности на сцене, где пел сам Шаляпин! Да вы в своём уме? Это же профанация искусства, если не сказать большего!

Вот тут уже вступаю в разговор я. Теперь моя очередь уговаривать профессора.

— Григорий Арнольдович, так что же это получается, всё что я написал — это профанация и к искусству никакого отношения не имеет? А все те партитуры что я вам передаю, вы принимаете только исключительно из чувства жалости к бездарности? — своими словами я специально напоминаю профессору о недавнем скандале и о том, как нас клеймили наши недоброжелатели. И профессор, готовый уже разнести в пух и прах наше предложение немного отступает и смягчает тон.

— Миша, я не говорил, что ты пишешь бездарно, но ваше предложение столь неожиданно… что немного выбило меня из колеи. Что вам мешает провести очередной концерт у себя в клубе? Разве вам это кто-нибудь запрещает? Зачем вам такая «высокая» сцена? Вы хоть представляете себе, какие требования и ожидания предъявляет она к артистам? Это же исполнители мирового уровня! И вдруг какой-то никому не известный клубный ансамбль. Да с вами и разговаривать никто не станет! Даже и не мечтайте о такой сцене, это не ваш уровень!

— А вот это уже обидно! — Мендель еле сдерживается, так его зацепила столь уничижительная реплика Столярова. — Хочу Вам, Григорий Арнольдович, напомнить, что в моём ансамбле играют и поют самые лучшие артисты города Одесса! И все они с высшим музыкальным образованием, пусть не совсем и не у всех законченным. И не побоюсь этого сказать, что хотя они пока и не имеют мирового признания, но в Одессе мы сегодня самый популярный эстрадный ансамбль!

— Таки шо нам тот «мировой уровень», если нас признала сама Одесса? Чтоб Вам в этом убедиться я приглашаю Вас в любое воскресенье посетить наш концерт в клубе. На каждое наше выступление приходят не только наши советские люди, но и граждане иностранные моряки. Так что наше «мировое признание» где-то уже совсем не за горами. Можете пригласить с собой кого угодно, чтоб составить о нас непредвзятое мнение. А потом посмотрим, наш это уровень или нет, эта ваша «высокая сцена». Может Вы ещё гордиться будете, что там выступала сама «Поющая Одесса»!

И вновь в разговор вступаю я.

— Григорий Арнольдович, мы в общем-то и не претендуем на исключительность. Почему бы в Одессе не провести смотр художественной самодеятельности? Клубов в нашем городе много, почти в каждом есть музыкальные коллективы, но что они поют и играют одному богу известно. Так давайте проведём конкурс среди клубной самодеятельности Одессы? Несомненно, кроме нашего ансамбля есть ещё немало хороших и самобытных коллективов.

— Вот смотр и поможет выявить лучших среди них, а у остальных появится стимул к самосовершенствованию и будет на кого равняться. А «призом» для победителя пусть послужит выступление, как вы выразились, на «высокой сцене». Может быть даже на сцене Вашего Оперного театра. — я улыбнулся профессору, как бы предлагая принять мою последнюю фразу в шутку. Но Столяров остаётся серьёзен, только становится более задумчив.

— Смотр клубной художественной самодеятельности? — Григорий Арнольдович медленно и чуть ли не по складам произносит фразу, как бы привыкая к ней и пробуя её на вкус. — А что, мне эта идея нравится! Вот умеешь ты, Миша, перекладывать свои проблемы на плечи других! Я ничего вам обещать не стану, это не в моей компетенции решать такие вопросы. Но я Ваши слова донесу по назначению, тем более что эта проблема действительно назрела и давно требует решения. Возможно, Ваше предложение будет принято. Но ещё раз говорю, обнадёживать вас не стану, всё будут решать другие товарищи. Но на всякий случай готовьтесь, идея действительно интересная.

Заканчивается весна двадцать восьмого года. В конце апреля мне исполнилось десять лет, но выгляжу я немного старше своего возраста. Семён Маркович, что частенько заглядывает к нам на чашечку кофе с капелькой коньяка, с одобрением оглядывает мой растущий организм и всячески приветствует моё увлечение физкультурой. В этом времени я уделяю своему физическому развитию гораздо больше внимания, чем в «своём» прошлом. Начиная с середины апреля и до середины ноября, если позволяет погода по утрам я бегаю на пляж.

Там среди скалок у меня есть излюбленное место. Небольшой пятачок песчаного пляжа, скрытый от посторонних глаз. Хотя в такую рань на море кроме рыбаков редко кого можно встретить. Но мне чужие глаза не нужны в принципе, вот и «шифруюсь» даже от них. Комплекс разминочных упражнений и бой с тенью постоянно привлекал любопытных, шумно комментирующих мою «гимнастику», вот и пришлось «уйти в подполье».

Ещё в прошлом году по моей просьбе и эскизам мама сшила мне фланелевую толстовку с капюшоном и застёжкой на молнии. И небольшой парусиновый рюкзачок, в котором храню необходимые мне вещи. Не бегать же мне по улицам города с корзинкой? А дядя Ашот, сапожник, живущий через два дома от нас, тоже по моим рисункам и объяснениям сшил мне добротные «индейские мокасины» для бега. Что поделать, если ни кед, ни кроссовок в СССР в продаже ещё нет, а в ботинках бегать всё-таки неудобно.

По моей просьбе Рафик, старший брат Додика и Арика в обмен на моё обещание научить его «парочке боксёрских приёмов» со своими друзьями за сараем-дровяником соорудил турник и подвесил брезентовый мешок с песком. Конечно, не бог весть какая получилась «груша», но для отработки ударов сойдёт. Не по стенке же сарая кулаками лупить. И теперь на импровизированной спортивной площадке днями нередко слышны хеканья и глухие удары по мешку или споры мальчишек, чья теперь очередь подтягиваться на турнике.

Мама обеспокоенная моей «физкультурной манечкой» даже Семёну Марковичу пожаловалась, но тот только одобрил моё увлечение и заявил, что он только рад за такую мою «манию» и она несомненно пойдёт мне на пользу. Мама успокоилась и больше не тревожится за такое моё чрезмерное увлечение физкультурой. Пара фланелевых футболок и короткие бриджи завершают мою спортивную экипировку, но мне и этого хватает.

В ненастные дни я с утра занимаюсь на турнике или дома с гантелями, но руки стараюсь не перетруждать и даже выполняя своё обещание Рафику, только показал на мешке, как надо правильно наносить удары. Сам пока ещё по «груше» не стучал. Жду, когда мадам Полякова выполнит мой заказ. В Одессе боксёрские перчатки в магазинах не продаются. К моему удивлению, бокс в СССР в начале двадцатых годов вообще был под запретом, как «буржуазный вид спорта» и только в последние два года этот запрет сняли, да и то со скрипом.

Сегодня воскресенье и мама с тётей Беллой с утра ушли на Привоз «делать базар». Мне теперь торопится некуда, отыграв первомайский концерт в клубе «Поющая Одесса» вновь перешла на «летнее расписание» и теперь у ансамбля только два концерта в месяц в клубе и три «танцевальных вечера» в неделю в сквере. А я вообще, как тот Пятачок, теперь «совершенно свободен до пятницы», причём до любой. На следующий день после праздничного концерта я был совершенно неожиданно для себя уволен… как «несовершеннолетний». Такой вот казус со мной приключился. И теперь воскресный день для меня законный выходной не только от учёбы в институте, хотя каникул у меня в этом году похоже опять не будет.

Вот, сижу и выполняю упражнения для распевки голоса, так сказать «разогреваюсь». Юлия Александровна, мой преподаватель по вокалу постоянно мне напоминает, чтоб и дома не забывал распеваться. Вот и радую своих соседей «вокалом», того и гляди что-нибудь прилетит в открытое настежь окно. Хотя это я конечно зря иронизирую, соседи давно уже привыкли к моим распевкам. Но им больше по душе мои песни, иногда даже сами просят, чтоб спел. И тогда я беру аккордеон выхожу во двор и играю, мне не жалко. А песни мы всем двором поём хором. Русские и еврейские, украинские и польские, двор у нас многонациональный и песен хороших много.

Начинаю понемногу, как это и советует мой педагог, «раскачивать голос» и переходить из среднего регистра в нижний, а затем наоборот в верхний. В нижнем регистре вскоре ожидаемо достигаю предела. Всё-таки я пока не мужчина, мой обычный голос — это дискант, даже не альт. Но вот в верх что-то у меня сегодня получается забраться высоко и без всякого напряжения. Сам себе удивляясь поднимаюсь всё выше и понимаю, что начинаю петь уже фальцетом.

При этом у меня нет никакого напряжения или затруднения. Ого! Вот это я обрадую Юлию Александровну, а то она всё ждёт, а у меня всё никак не получается. Ну, значит время пришло для нового шлягера! Я, довольный и в торжествующем предвкушении, поудобнее устраиваюсь за роялем и начинаю петь:

Я ещё продолжаю тянуть своё последнее У-о-о-о, когда за моей спиной и впрямь хлопает дверь и в комнату врывается запыхавшаяся мама, а следом за ней влетает такая же запыханная и растрёпанная Белла Бояновна. Обе женщины с криками бросаются ко мне:

— Мишенька, где больно? Ты што-то уронил? Упало на ногу? Ты что-то прищемил? Покажи маме, я подую! Мишенька, не молчи, скажи где у тебя болит?

Я ошарашено смотрю на возбуждённых и взволнованных женщин и до меня начинает доходить, что они через открытые настежь окна услышали мою песню точнее самый последний кусок там, где «станут ветра голосить». На меня непроизвольно нападает истерический смех, чем я ещё больше пугаю женщин. Наконец мне удаётся успокоиться и сквозь слёзы начинаю объяснять, что это моя новая песня. — Бац! Подзатыльник прилетает неожиданно и сильно, аж искры из глаз посыпались. А потом я убеждаюсь, что моя мама действительно крутит ухи больно. Прав был Додик насчёт моей мамы. Ох, как прав! Ой, как больно!

— Мишка, бандит! Да разве можно так пугать маму?! Я ж так бежала, шо чуть свой инфаркт не догнала! Да ты весь двор переполошил своими воплями, они ж там все как покусанные носятся. Бэллочка, успокой народ пока я этого шлимазла воспитывать буду. Ты не помнишь, где-то тут у меня ремень был?

— Фира! Не бей мальчика сильно, ты и так уставшая, а у тебя сердце и нервы! И не бей его по голове, это единственное шо у него есть ценное, но оно хрупкое. Зараз стряхнёшь, потом нигде не починишь!

Белла Бояновна выходит на галерею и вскоре по двору разносится её зычный командирский голос:

— Хедва! Ну шо ты носишься по двору как наскипидаренная кура? И зачем так страшно размахиваешь своим ножичком, ты хочешь уже зарезаться? Или собралась на абордаж? Так ты лет на сто немножко опоздала. Иди уже чистить своего глосика, пока он совсем не заскучал и ещё шевелит плавничками. По такой жаре он тебя долго ждать не станет.

— Арон Моисеевич! Вы опять прятали в дровянике своё фамильное серебро? Вам таки мало, шо в прошлый раз вы спрятали там пять ложек, а нашли только четыре? Вы хотите совсем оставить без приданного вашу несщастную будущую внучку? Нет, это был не погром, никого не пытали и никто так страшно не кричал. Это у Миши наконец-то открылся голос. Да, нам всем с этим придётся смириться, привыкнуть и жить дальше.

В общем, через десять минут Белла Бояновна навела во дворе порядок. Ты только посмотри, что с человеком делает ответственная должность. Была скромная и неприметная секретарша, а как выбилась в командиры так откуда только что и взялось, словно подменили женщину, такая вся из себя стала… Пантера, одним словом! Её даже мужики во дворе побаиваться начали!

И только Рыжик с Пиратом как забились в будку так до самого вечера вылезти отказывались, а на все попытки Додика выманить их оттуда, один только утробно завывал, а второй жалостливо скулил. А я впервые в этой жизни был поставлен в угол. Пипец, на седьмом десятке лет сподобился, кому скажи так не поверят! То-то мне Эсфирь Самуиловна сразу показалась похожей на Фрёкен Бок. Вот есть в них что-то общее… домомучительское! Но спорить с моей мамой? Не, у нас в доме таких дурных нету, уши-то у меня не казённые.

А в институте меня ожидает непредвиденный и от того более досадный конфуз. Нет, сначала-то, когда я передал партитуру «Оперы» Столярову тот просто офигел от одного только названия. Я не стал ставить в заголовке «№ 2», так как мог последовать вполне резонный вопрос и где же тогда Опера № 1? А оно мне надо, отвечать на такой не совсем скромный вопрос? Тем более что я и музыку к первой опере помню слабо, а слов не помню совсем? Но и так от увиденных в партитуре нот у педагога брови чуть ли не в кучку на лбу собрались, да и глазки подозрительно округлились. И меня тут же отправляют в малый зал на распевку и разогрев, а спустя полчаса прибывают и мои педагоги в полном составе.

Сначала они зачем-то обсуждают партитуру, недоверчиво качая головами и что-то друг другу показывая, доказывая и объясняя на пальцах, потом принимаются за меня. Пришлось признаваться, что музыку и слова начал писать ещё полгода назад. В надежде на будущий голос сочинил вокализ, но закончил буквально вот вчера. И ведь ни грамма не соврал, всё так и было! Полгода понемногу писал, в ожидании, когда мой голос себя проявит. Очень уж мне хотелось попробовать эту вещь. Помню, как впервые услышал эту песню и офигел не сразу поверив, что это Витас сам поёт в живую, а не звучит его фонограмма в компьютерной обработке.

Наконец меня усаживают за рояль и для начала по просьбе педагогов я играю только музыкальный аккомпанемент. А затем начинается мой вокал и пока я играю и пою всё вроде бы нормально. Столяров в такт музыке кивает головой, Вилинский как замер прикрыв глаза при первых звуках, так и сидит неподвижно и чутко вслушиваясь в мелодию. Юлия Александровна внимательно наблюдает за моим лицом, а Мария Михайловна следит за моими руками.

Такое пристальное внимание раньше бы меня смутило, но теперь-то я уже как-то пообтесался и в институте, и в ансамбле. Так что особо не нервничаю и вот наступает первая кульминация:

— Давние боли идут чередой. Пусть собираются все. — откинув голову и напрягая связки начинаю свой вокализ: — У-У-А-А-А…

Мой фальцет звучит ровно и звонко, точно попадая в тональность, никакого затруднения я не испытываю. Наоборот, меня просто распирает внутренняя энергия идущая прямо из глубины души, а мелодия вокализа по моим ощущениям зарождается вообще не в голове, а где-то за её пределами. Наконец вокализ заканчивается, и я собираюсь играть дальше, но меня неожиданно привлекает посторонний звук, показавшийся мне всхлипом.

Неужто моих преподавателей так растрогала моя песня? Взглянул на Базилевич и замер поражённый. Она хохочет! Молча, без звука, но хохочет! Перевожу взгляд на Юлию Александровну, мой преподаватель по вокалу опустила своё лицо и закрыла его ладонями спрятав от моего взгляда, но её плечи также содрогаются от еле сдерживаемого смеха.

Ничего не понимая, убираю руки с клавиш и разворачиваюсь к Столярову. Видимо мой ошарашенный взгляд окончательно добил моих преподов, и они уже не таясь хохочут во весь голос. Я впервые вижу и слышу, как степенные и порой жёсткие со студентами люди, в прямом смысле этого слова в полный голос ржут как лошади. Сказать, что я шокирован, это значит не передать и сотой доли моего возмущения, ошеломления, обиды и разочарования.

Вскочив со стула, хочу выбежать вон из зала, но Юлия Александровна успевает меня перехватить и крепко к себе прижать. С трудом удерживая моё брыкающееся тельце и всё ещё продолжая смеяться, женщина начинает успокаивающе гладить меня по голове и плечам. И наконец успокоившись сама, она поправляет мою растрепавшуюся причёску. Продолжая крепко удерживать в руках слегка меня отстраняет и оглядывает как какую-то неведомую зверушку.

— Вот мы и подошли к тому, к чему стремились два года. Ты, Миша, молодец, у меня было мало таких же как ты целеустремлённых студентов. Я горжусь, что я твой педагог, а ты мой ученик. Но ты меня прости за то, что я тебе сейчас скажу, возможно это тебя ранит, но сказать это я тебе обязана. Если как певец ты сегодня только чуть-чуть приоткрыл дверь в мир большой музыки то, как композитор, ты до неё ещё даже не дошёл. И дело вовсе не в том, что всё что ты пишешь — это эстрада. В конце концов эстрада тоже музыка, пусть и не такая возвышенная как классика, но тоже востребованная.

— Но настоящим музыкантом ты станешь только тогда, когда напишешь действительно стоящую вещь достойную исполнения симфоническим оркестром. А пока… — Юлия Александровна вновь всхлипнула от приступа смеха. — Ты написал великолепную пародию! Такого блестящего бурлеска я давно не слышала. Откуда ты вообще взял эту идею? Мы так и не смогли понять из какой оперы эта тема. Слова совершено мне незнакомы, неужели ты и правда написал это сам? Великолепно!

— Пародию? Да что Вы вообще понимаете в современной музыке? Консерваторы! — но мой возмущённый возглас был проигнорирован хохочущими педагогами. Да уж! Хорошо, что ваш земляк родится только через полвека. Знали бы вы, что у Витаса помимо многочисленных поклонников в бывшем Союзе, даже в Китае больше миллиона фанатов. Они ему в Шанхае памятник при жизни поставили!

Но этого я, конечно, уже не стал озвучивать, только пыхтел негодующе. И пытался понять, чего смешного нашли педагоги в моей музыке и над чем они смеются. То, что они не надсмехаются надо мной, я уже понял, но над чем тогда смеются? И при чём тут «пародия» и «бурлеск»? Немного света на эту тему пролил Николай Николаевич.

— Юлия Александровна — это, наверное, моё упущение. Обычно сольфеджио мои студенты начинают усиленно изучать с третьего курса, Мы же привыкли считать, что первичные музыкальные знания студенты уже получили в школе или техникуме. Но это же Миша! Фактически не имея музыкального образования он вечно бежит впереди паровоза, а я об этом забываю.

— Но мне сей опус, как первая попытка написать что-то серьёзное, понравился. Правда я не стал бы называть его столь претенциозно, всё-таки это скорее «вариация на тему», но никак не «Опера». — Вилинский смешливо фыркнул и обратился ко мне: — Ну что, Миша, ты готов заниматься музыкой «не по-детски», как ты любишь выражаться, а по-настоящему? Тогда будь готов в ближайшие три года посвятить себя музыке целиком и без остатка.

— Вот-вот! — Григорий Арнольдович не преминул вставить «свои пять копеек» и забить последний гвоздь «в крышку гроба» моих каникул. Надо на лето разработать для Миши усиленную программу подготовки, что б меньше болтался на улице, а больше уделял внимания музыке. И, Николай Николаевич, проведите с Мишей «ликбез» по музыкальной части. Это позор! Студент, можно сказать уже третьего курса, плавает в определениях и не может правильно идентифицировать музыкальное произведение!

— Милые дамы, надо обратить на Мишу более пристальное внимание. Мария Михайловна, Вам не кажется, что Ваш подопечный слишком горбится за роялем и слишком высоко поднимает кисти над клавиатурой при игре? Как-то это выглядит не слишком эстетично, поработайте над мальчиком, хотя к его игре у меня претензий нет. Но тут Вам самой решать, увеличивать время занятий или всё оставить на прежнем уровне.

— А Вам Юлия Александровна большое спасибо и примите моё искреннее восхищение. Вы опять блестяще показали, что Ваша методика подготовки вокалистов заслуживает самого пристального внимания, изучения и распространения. Давно пора покончить с кустарщиной в обучении! Но с мальчиком теперь надо заниматься и заниматься! В Ваши руки попал талант, постарайтесь его развить так, как только Вы и умеете!

Пипец! Вот это называется «сходил за хлебушком». Написал, нафиг, «Шедевр»! Дома за него по шее получил, а в институте каникул лишили, да ещё и нагрузки увеличили. Эх! Жизнь моя жестянка…

Перед расставанием Николай Николаевич предупредил меня, что Одесская окружная организация союза композиторов Украины, председателем которой он является, «поставила вопрос» перед партийным руководством округа «Об упорядочивании музыкальных мероприятий самодеятельных коллективов Одессы и Одесского округа». Долго же наше с Менделем «послание» добиралось до адресата, но добралось в такие дали и выси что мы об этом даже и не думать не могли! Вот, теперь иду домой и гадаю во что это выльется.

Думаю, что для нас хуже уже не станет. «Поющую Одессу» у нас хотят отжать самым наглым рейдерским захватом. Меня уволили как «малолетку», так как я числился на ставке матроса и как тут возразишь? Всё по закону, хотя принимали меня в ансамбль как пианиста-аккордеониста и музыкального руководителя. Именно на это Мама и давала своё разрешение. Тоже всё по закону. Но «закон что дышло, куда повернул туда и вышло». Теперь выкручивают руки Фляйшману, но не на того нарвались господа-товарищи. Менделя проще самого убить, чем заставить его убить своё детище.

Основное требование выдвинутое Фляйшману — это принять ещё одну вокалистку, одного вокалиста и трёх музыкантов. Одну музыкальную ставку (меня) уже «освободили». Теперь копают под Сергея и Толика. Да уж…. Походили номенклатурные папы-мамы зимой на танцы и решили, что их детки ничем не хуже, а может быть даже лучше, чем эта вертихвостка Волгина или косноязычный Хачик. Да и родные детки, играющие и поющие в таком престижном ансамбле — это ж такая услада для родительского сердца! Но вот только худрук чего-то кобенится, какую-то ерунду про музыкальные способности несёт.

Как это у моего ребёнка нет голоса и слуха? Да её все хвалят! Ну и что из того, что она не училась в консерватории? Она и так способная! И чего ему надо? С ним уже и по-хорошему говорили и на неприятности намекали. Нет, упёрся рогом в землю и ни в какую. Ну да ничего! Не таких ломали и через колено гнули, никуда он не денется. Сейчас фининспекторы закончат проверку и как пить дать загремит Фляйшман на нары, раз по-хорошему не понимает! А там и другого художественного руководителя назначат, более понятливого и сговорчивого.