Дом

Au coeur de la nuit, Telephone

— Ты знаешь, что в Доме появилась новенькая француженка?

Эгон защелкивает ремень, бросая на меня сверкающий взгляд из-под своих красивых ресниц. Мы уже вышли за границы отведенного времени, и мне пришлось напомнить ему об этом, хоть мне и не хотелось. Нужно отдать ему должное: если его целью было затронуть мое любопытство и украсть у меня драгоценные минуты, пари было выиграно.

Н — Как это?

— Я увидел в интернете. Она начала работать несколько дней назад. Ты ее знаешь?

— Я не знакома со всеми француженками, ты же понимаешь.

Однако он заинтриговал меня, и я присаживаюсь на край кровати.

— Ты уже видел ее?

— Нет. Ты же знаешь, что я верный.

— Мило с твоей стороны, друг мой. Но как долго ты сможешь противостоять французскому соблазну?

Эгон наверняка почувствовал в моем голосе иронию и ревность, невероятную ревность, выразившуюся в поднятой брови, так как он расхохотался:

— Она боится за свою империю, так?

Слово «империя» приводит меня в отличное расположение духа. Я принимаю позу одалиски на подушках, запуская руки в волосы:

— Думаешь, у меня есть причины для беспокойства?

— Никаких.

— Побеждая без опасности, мы торжествуем без славы.

Для Эгона я делаю жалкий перевод этой благородной цитаты на немецкий, а потом на английский. Она говорит о моем смутном беспокойстве больше, чем мне самой того хочется, потому как я впервые говорю о войне в публичном доме.

Девушки только об этом и говорят — новенькая француженка. Они ровно так же, как и я, задумываются о том, станет ли приход конкурентки концом моего безграничного царствования. Несмотря на то, что я прилагаю усилия, чтобы сохранять спокойствие и, скажем так, великолепное равнодушие правительницы, первым делом, спустившись в зал, я смотрю на небольшую записку, прикрепленную степлером к списку девушек. По описанию, новенькая — это высокая сладострастная длинноволосая брюнетка с черными глазами и большими грудями (95D). Само собой разумеется, к Полин выстроилась очередь.

Два дня спустя, приступая к работе, я замечаю незнакомый запах. Будто в горячке я следую за ним вплоть до ванной комнаты, и вот она — Полин. Мы настолько разные, насколько это только возможно: она высокая, статная, при одном взгляде на нее понимаешь, что парижанка. Я приближаюсь к ней, как собака, принюхивающаяся к собрату:

— Полин?

— Жюстина?

Почему так? Едва послышались два французских голоса, как вдруг будто появилась целая территория, наш собственный будуар посреди остального женского пространства. Фундаментом нашей дружбы стал один тот факт, что мы обе француженки. Понимаю, этот аргумент не слишком-то весом в нормальный жизни. Вот только в берлинском борделе это вполне надежный цемент: до такой степени, что я ни разу не задумалась о том, есть ли у нас с Полин что-то общее, помимо этого. Может быть, и нет. Вот такая она, неповторимая сила притяжения родного языка, пускай ты уже вроде привык никогда до конца не понимать людей, разговаривающих вокруг. Однако, не подумайте, в неясности, которая с каждым днем уменьшается, тоже есть свой шарм, пусть это и нелогично. Но когда говорит соотечественник, с какой силой ты вдруг слышишь, с какой силой пробуждается твой мозг — одним скачком!

Из того дня, когда я встретила Полин, я больше ничего не помню — только это, только свое возбужденное состояние. Я не могла выйти из комнаты, не начиная искать ее в общем зале или на кухне. Мы только мельком пересекались, как два порыва ветра, но мне никак не удавалось спокойно усесться за повторное чтение «Жерминаля». Я сопровождала ее в ванную комнату, радостная и вся кипящая от любопытства. У меня не было никаких других оправданий, кроме желания поговорить по-французски. По счастливой случайности я в «Жерминале» как раз подошла к тому моменту, где несчастного коня по кличке Труба спускают в шахту. На глубине другой конь по кличке Боевой, старый конь, чувствует его запах и начинает безумствовать так, что даже ноздри у него подергиваются. Он вдыхает спустившиеся сверху вместе с товарищем запахи полей, ветра, солнца, и неуловимые воспоминания тотчас же вызывают в нем нежность к этому новому темничному работнику, дрожащему от страха. Не успевает Труба копытами дотронуться до почвы, как Боевой уже гладит его своей мордой, будто делясь с ним отвагой бывалого дорожного коня. Бесполезно, но добавлю, что параллель, хоть и красивая, останавливается на этом по той причине, что у Золя нет нежных параграфов, за которые бы рано или поздно не пришлось расплачиваться трагическим поворотом событий: коням была уготована одинаковая роковая участь. Кажется, оба в конце утонут, как крысы. Желание сравнить меня и Полин с двумя клячами, мучающимися в выдуманной шахте, — результат моего театрального темперамента. Метафора ограничивается впечатлением от появления себе подобного, говорящего на том же языке. Собрат вызывает непреодолимую нужду успокоить его, пусть тот и не просит, все заново объяснить ему, чтобы тот почувствовал себя как дома. От Полин исходила новизна, а у меня не получалось смотреть на новеньких и не вспоминать себя в Манеже. Вот еще почему я не могла сопротивляться притяжению Полин. Она сделала все просто: постучала в первую дверь, на которую поиск в гугле указал ей, и не морочила себе голову, подыскивая что-то покруче, пошикарнее, подороже. Она даже не знала, чего ей удалось избежать. Теперь Полин прогуливалась тут, вся счастливая, не осознавая, что отыскала рай на земле совершенно случайно. Ей понравилось в Доме, чего и следовало ожидать. Все было так, как описывалось на сайте. Думаю, что с ее помощью я лечила свои собственные кошмары, воспоминания о приливах тревоги, что накатывали на меня в Манеже, когда я ничего не понимала и никто со мной не разговаривал. Хотя там это, наверное, было к лучшему.

Не всем, как Полин, повезло начать карьеру проститутки в тепличной обстановке. Именно благодаря новеньким старожилы Дома и даже я осознаем, насколько легкая у нас была рука. Ощущения как от неожиданного пробуждения. Вновь прибывшие задают тысячу вопросов, прежде чем налить себе кофе, пока мы лопаем печеньки и смеемся во всю глотку, задрав платья до живота. Помню я одну девушку: она бродила по узким коридорам как неприкаянная с сотовым в руке и с розовой сумочкой цвета фуксии, завязанной на талии. Этот предмет выдает твое происхождение как ничто другое. В случае этой девушки это был бордель сродни Манежу, где никто не стал бы рисковать, оставляя вещи без присмотра. Когда я решила заговорить с ней, она наградила меня взглядом поверх экрана своего сотового, который отчасти выдавал ее дискомфорт и нежелание общаться. Нравилось ли ей здесь? М-м-мда. Недостаточно денег, недостаточно сверхурочных. Мало клиентов. По тому, как она избегает беседы, я понимаю, что ей в новинку рассчитывать на коллег, чтобы вместе скоротать время. Видимо, ее карьера началась в борделе, где девушкам приходится топтаться в баре, подыскивая клиентов. И, может, в этом доме ввиду отсутствия ненужных передвижений у нее затекали ноги.

Я верила в то, что, вопреки ее нежеланию, нам удастся перевоспитать эту девушку. Как-то раз в разгаре смены Надин, у которой было немного свободного времени до следующего клиента, оделась, чтобы сходить за мандаринами к местному продавцу фруктов. Она спросила новенькую, принести ли ей тоже чего-нибудь. В ответ та широко раскрыла глаза и, оторвав взгляд от сотового, прошептала, посматривая в сторону стола домоправительницы:

— А мы имеем право выходить?

Горькое напоминание о Манеже, где не приветствовали прогулки. Надин опешила:

— Как это? Ну конечно, у нас есть право выходить, дорогуша! Мы все здесь свободные и независимые.

Но надо полагать, что эта свобода не смогла компенсировать нехватку сверхурочных, за которые в других местах хорошо платят. В Доме дополнительные услуги — чаще всего вопрос взаимной симпатии. Через несколько дней новенькая пропала, а еще через несколько дней никто уже не помнил ее имени.

Для того чтобы стать друзьями, нужно чуть больше, чем просто общая национальность. Иметь одну профессию тоже абсолютно ничего не гарантирует. Общение — вот на чем строится наша дружба с Полин. Мы говорим на одном языке, и не нужно сокращать или отшлифовывать мысль, чтобы с точностью передать ее суть. Желаемое достигается сразу же, инстинктивно.

В любом случае у нас от этого общения аж замирает дыхание, и мы почти забываем про работу. Наша коалиция «триколор» с шумом захватывает кухню, оставляя на галерке носителей немецкого: те не осмеливаются попросить нас хотя бы перейти на английский. Какое же это особенное удовольствие после долгих месяцев усилий стать иммигрантами, которые и палец о палец не ударят, чтобы влиться в общество! Девушки слушают нашу пустую болтовню, словно музыку, улыбаясь, когда мы ровным тоном говорим нецензурные вещи, — ну а почему бы и нет, никто ведь ничего не понимает! Порой они с неловким любопытством повторяют некоторые из слов, счастливые оттого, что пробубнили что-то по-французски. А нас не урезонить: мы голосим, хохочем, кричим в нашем собственном накуренном Cafe Procope, дуем кофе литрами и философствуем о прошлых и будущих клиентах. Мы с Полин смакуем наши умозаключения, поправляем друг друга в выводах, радуемся деталям, настолько естественным во французском языке. Мы должны заново построить и упорядочить целую вселенную, и нас пьянит эта работа, достойная титана. Да так, что каждый новый клиент заставляет нас вздыхать, как оболтусов, уставших от ничегонеделания. Когда Инге открывает дверь, объявляя о приходе нового клиента без предварительной записи, я иду знакомиться с ним, а сама молюсь про себя, чтобы ни одна из нас не была выбрана. Я вяло жму клиенту руку и щебечу свое имя, потому что мы заняты, господи, разве это не ясно? Каким отвратительным невеждой нужно быть, чтобы прервать коллоквиум по сравнительной семантике, на котором разбирают случаи употребления слова «член» и его бедных эквивалентов в немецком языке? Кто, если не мы, две мыслительницы из публичного дома, расскажет о поэзии французского языка, который видит разницу между «шишкой» и «хреном», между «влагалищем» и «киской»? Для обозначения тех же понятий сосед по другую сторону Рейна неизбежно будет мучаться с повторяющимися «Schwanz» для пениса и «Muschi» для вагины. Уж вряд ли нам поможет этот самый немецкий сосед, который только что выбрал Полин и ждет в зале, усевшись своими добротными толстыми ягодицами в кресло. Он весь светится в предвкушении того, что залезет на парижанку. Проклятый немец. Неужели этой войне так и не суждено кончиться?

— Можешь искать сколько влезет, для них единственный рассматриваемый вариант — это «Schwanz».

— Есть еще «Ріmmеl, но кто станет произносить «Ріmmel» в постели? «Ріmmel», так говорят маленьким мальчикам, когда запрещают им трогать свою штуку на людях.

— Ну правда, говорю тебе, помимо «Schwanz», нет других вариантов. У них чуть больше выбора, когда речь заходит о «киске», но по опыту скажу, что чаще всего они слишком застенчивы или слишком хорошо воспитаны, чтобы использовать слово «Votze», которое является прямым эквивалентом нашего «влагалище».

— Мне нравится «Votze». Звучит грязно.

— Нет другого слова, которое может принимать столько же оттенков, сколько принимает «Schwanz». Оно меняет свой смысл в зависимости от контекста. Может быть, существует одно-единственное слово, потому что это своеобразный символ?

— А кому нужно больше, чем одно слово? Пусть даже есть что-то магическое…

Но звонок, доносящийся из ванной комнаты, ловко обрубает нашу богатую беседу, которую придется отложить. Правда, между делом произойдет столько, что мы, скорее всего, забудем эту видимую часть лингвистического айсберга. Может быть, нам попадется клиент, немного говорящий по-французски, который заменит «киску» на что-нибудь похожее на «котенок». Это задаст нашей дискуссии новый старт под иным углом: какими же очаровательными выходят оговорки на французском и насколько, при всей его общепризнанной элегантности, этот язык полон предательских ловушек. Конечно же, это не касается неоспоримых мэтров эротического диалога — самих же французов, черт возьми!

Я силюсь забыть тот факт, что знаю ее настоящее имя. К тому же для меня она скорее Полин, нежели Леа. Полин — имя, выбранное самостоятельно, — лучше описывает ее. Оно говорит о ней больше, чем Леа, хоть она и откликается на это имя в остальное время. Для меня же она Полин даже на тот короткий промежуток времени, что мы проводим вместе в пути: от метро до борделя, от борделя до станции «Йорк-штрассе», где я выхожу, а она двигается дальше. И все же именно в эти моменты я чувствую появление другой вселенной. Когда мы встречаемся в булочной до начала смены, каждая из нас приносит вместе с собой воздух, а с ним — аромат внешней жизни. Или когда мы уходим домой в полночь, одетые как обычные женщины. Может быть, из-за того, что она говорит на моем родном языке, для меня не составляет никакого труда представить себе ее квартиру, другие занятия, что она ест, о чем размышляет. Я бы не удивилась, встретив ее во время велосипедной прогулки в парке или с подружками на террасе кафе, тогда как даже после месяцев близкого знакомства с другими девушками из борделя я никак не могу поверить, что мы с ними живем в одном и том же мире. Какой же поэтичной мне кажется воля судьбы при каждой встрече с одной из них на улице! Однажды Таис без макияжа, в свитере свободного покроя задела мой столик в коворкинге Krausenstrafie. А сегодня утром, очень рано для кого бы то ни было, я видела Лотту в куртке нараспашку с ее длинными каштановыми волосами, свободно ниспадающими на бедра. Она переходила через улицу и, не заметив меня, присела на корточки совсем рядом со мной, чтобы зашнуровать свои тенниски… Каждый раз, когда это происходит, будто брешь раскрывается в полусне, и они запрыгивают туда в полном составе. И пусть Лотта однозначно возвращалась с вечеринки, где было экстази, а Таис попросту спустилась забрать заказ из тайского кафе, во мне от этого просыпается лицемерие поэта, не приемлющего бессмысленных случайностей и банальной реальности. Нет, по моему мнению, их оставили здесь специально, какая-то сила, осознающая, что их мимолетное присутствие вдохновит меня на лишнюю строфу в той бесконечной поэме, что я пишу.

Полин же, когда я вижу ее у входа в булочную, одаряет меня теплотой, каким-то знакомым ощущением, словно узнала друга в толпе. То, что мы не видимся в обычной жизни, за исключением встреч в кафе до и после смены, то есть постоянно в более или менее рабочем контексте, говорит о том, как высоко мы ценим внешний мир и как яростно защищаем доступ в эту другую вселенную. И причина не в недоверии или страхе: это скорее рефлекс, приобретенный под постоянным давлением, в котором живут проститутки. Несмотря на то, что мы с Полин не страдаем оттого, что занимаемся проституцией, несмотря на то, что разделяем одинаковый взгляд на этот вопрос, — означает ли это также, что мы хотим чувствовать себя проститутками и «снаружи», находясь вместе? На улице никто не подозревает в нас куртизанок, но мы-то знаем это. Мы знаем друг друга только в этом статусе, и с подобной работой невозможно не говорить о ней. Будто всегда есть что добавить: настоящий сизифов труд; и чем больше мы говорим о нашей профессии, тем больше нам охота продолжать. Ну правда, жутко интересно и смешно, как мало видов деятельности могут похвастаться тем же самым, а мы с Полин достаточно молоды и бессовестны и видим в своем ремесле только выигрышную для нас по всем параметрам партию. Однако в этом деле присутствует и более жестокая реальность, и мы все же не так глупы, чтобы не знать о ней. Может быть, мы того и опасаемся, что с течением времени не будем в состоянии врать себе достаточно талантливо, и больше не получится делиться с подругой мимолетной грустью, не вгоняя ту в депрессию.

В апреле я провела целую неделю в кровати из-за ангины. Я не могла есть, пить, тем более курить, а это право я до сего времени считала своим неотъемлемым. Я легко впадаю в отчаяние, и неудивительно, что капитуляция организма нарушила мое моральное равновесие. Лежа в постели, я очень много думала в промежутках между сглатыванием слизи и солевыми припарками Маргариты, чье сочувствие доводило меня до слез. В результате самоуважение болталось на нулевой отметке, такое состояние толкает человека на самоубийство или на то, чтобы запереться дома и залипать в отупляющие сериалы, не смотря их толком и надувшись от сумрачных мыслей в голове. Мое положение казалось мне тогда таким зыбким! Мои благородные цели, мое желание быть выше борделя будто расплавились, оставляя лишь голую правду, избежать которой через некоторое время не смогла бы ни я, ни кто-либо из моего окружения, — я работала в борделе. Можешь написать столько книг, сколько захочешь, но этот факт будет единственным, что люди запомнят из твоего резюме: ага, ты хотела провести нас! Вернувшись к работе, я нуждалась в улыбке Полин и ее энтузиазме, ее непотопляемой мотивации хитрюги, которой платят за то, чтобы выглядеть сексапильной, и в том, как мы подстегивали друг друга. Конечно же, мы делаем мужчин счастливыми. Конечно же, мы королевы этого Дома. Конечно же, это ремесло позволяет нам жить лучше, чем простым смертным.

День стоял прекрасный. В мое отсутствие деревья позеленели и теплые потоки воздуха разносили пыльцу ленивых шмелей, аромат поздней весны. Я принялась веселым тоном опустошать свой мешок с жалобами: нам нужно найти себе другую работу, хоть на полставки, пусть просто для того, чтобы было что ответить людям, которые спрашивают, чем мы занимаемся. Ведь здесь и сейчас, сегодня, мы забавляемся, потому что молоды, но мы не сможем заниматься проституцией всю жизнь. Достаточно посмотреть на тех, кто работает здесь лет десять, с тех пор как стали совершеннолетними, чтобы понять что в борделе удерживает не коварная судьба, а привычка к такому образу жизни: к комфорту и теплу. Именно это заставляет откладывать все на завтра, легкость такого заработка. Я знаю, что понятие «легкий» относительно. Это слово используют другие, те, кто не знает, легко ли (или нет) трахаться по шесть раз в день, отсасывать столько же и делать это хорошо: с улыбкой, не укусив по неловкости, без нетерпеливых вздохов. Мы с тобой знаем, что, пока мы молоды и крепки, пока для нас это забава и лесть, эти деньги требуют от нас мало усилий — вот что я называю легким. Я имею право использовать это слово. Пока значительная часть нашей персоны радуется мужскому вниманию, их желанию, пока мы считаем, что нам платят за красоту и ум, эти деньги кажутся нам легкими. Пока мы любим секс, и, бог свидетель, такое положение дел может длиться очень долго. И даже когда нам это докучает, ты прекрасно знаешь: мы способны привыкнуть ко всему. Достаточно посмотреть на всех этих тупиц, которые заставляют себя бегать трусцой и в конечном итоге им начинает нравиться это. В этом как раз таки и есть корень проблемы — в том, что секс становится привычкой. Как секс становится спортом, тренировкой? И пускай это самый полный, самый развлекательный из всех видов спорта, с течением времени мы перестаем понимать, где развлечение, а где соревнование.

Это ремесло взывает к способности женщин терять свои привычки и снова находить их без изменений в том же самом месте. Проще говоря, оно заставляет женщин трахаться без сердца и души, когда им платят за это, а вне борделя снова наполнять секс его магической силой; слова, произнесенные во время акта, — их смыслом, будто никакой денежный обмен никогда и не покушался на священное понятие. Полностью отделить одно от другого. Ты не можешь быть самой собой в борделе и во внешнем мире. Конечно, мы с тобой знаем, насколько член любимого мужчины не похож на все остальные (да и член любого идиота, который не платит тебе, тоже), насколько он значим. Тогда как все остальные сливаются в один нейтральный фаллос, у этого есть запах, вкус и уникальное поведение. Для нас не секрет, насколько правдиво в таких случаях звучат издаваемые нами звуки, до какой степени мы чувствуем. В течение какого-то периода мы сами решаем, чувствовать нам что-то большее, чем просто спазм, или нет. И причина не в мозге, а в части нас самих, которая с течением времени устает из часа в час открывать и закрывать шлюзы. Ведь часто приходится возвращаться домой, не имея ни малейшего желания заниматься любовью. А как иначе? Тебе это знакомо. Уже в метро ты осознаешь, как же хорошо просто сидеть. Как же хорошо ничего не делать. В голове у тебя уже готова программа: по приходе домой ты собираешься, обрушившись на диван в толстых носках и неприличном пеньюаре, слопать фалафель, смотря последнюю серию «Игры престолов». Это было бы идеально, но не стоит слишком лелеять эту идею, так как твой парень тоже дома. Порой, надо признать, это раздражает. Даже разговаривать. Потому что, господи, наши трудовые будни ведь и болтовней тоже забиты: даже больше, чем всем остальным. Мы в буквальном смысле треплем языком! И пусть этот мужчина, с улыбкой поджидающий тебя, — твой парень. Пусть он имеет полное право хотеть тебя, но и он ведь тоже мужчина, который хочет поболтать. Ему многое нужно рассказать, и наверняка большая часть из этого очень интересна, но, если задуматься, в этой комбинации фалафель-сериал-пеньюар больше всего тебя радовало молчание, не так ли? А когда приходит время ложиться спать и он шепчет тебе на ухо фантазии, в которых ты являешься главной героиней, ты вяло спрашиваешь себя, сколько же у тебя осталось энтузиазма для занятий любовью прямо сейчас и для того, чтобы дать вовлечь себя в энный половой акт с проникновением. Ватерлоо, хмурая равнина, старик. Долго ли нужно выбирать между этим и возможностью узнать, отрубят ли голову Тириону Ланнистеру? В общем и целом, именно это англичане называют «очевидным решением».

Сложно признаться в подобном своему парню, и уж точно не стоит делать это, используя подобную лексику. Любая другая девушка может сказать, что ей не очень хочется, что она устала, что у нее болит живот, — в общем, она может фальшиво умирающим тоном выдать любое оправдание. Все становится гораздо деликатнее, когда ты целыми днями удовлетворяешь других мужчин за деньги. Мне очень нравится пример с сантехником. Хорошо, пусть будет сантехник. Никто не упрекнет сантехника в том, что вечерами ему хотелось бы поговорить о чем-то, не касающемся работы, пусть он даже страстно любит свое дело. Однако и у него дома тоже могут найтись протекшие краны и прокладки, требующие замены. Каким же сантехник должен быть бессердечным монстром, чтобы ответить своей жене, что, боже мой, это может и подождать, что он целый день возился с трубами. Это что, никогда не закончится? Может, весь мир — это просто огромный протекающий кран? Нет же! Жена аккуратно просит его об услуге: она тут беспомощна, да и что ему стоит быстренько покрутить отверткой еще разок ради мира в семье. Может быть, это даже самый важный поворот отвертки из всех сделанных за день.

Только вот сантехнику-то, наверное, хочется трахаться по возвращении домой. А я некоторыми вечерами предпочла бы скорее починить кран.

Но все не так драматично, эй, я это хотела сказать. Но часто ли, до того как ты стала проституткой, тебе приходилось говорить себе «Ладно, покончим с этим», начиная заниматься любовью? Не принимать в происходящем особого участия и в какой-то момент с удивлением осознать, что тебе хотелось бы, чтобы он кончил как можно быстрее, как будто в том самоцель, как будто тогда всякое давление внезапно отступит? Я уже и не говорю о том, чтобы самой получить наслаждение, и тем не менее в этом-то и заключается принцип. Здесь на кону нет денег, устанавливающих понятную цель: нет, достаточно было бы просто желания. И пусть он твой парень, иногда вечерами секс становится нагрузкой: этому мужчине от тебя нужно столько же терпения, такое же неизменное усердие, такое же владение собой, как и для клиентов. И его желание, проявления нежности с его стороны — это тоже требования, которые нужно удовлетворить. Бывает, что их запах, остающийся у меня в волосах, обязательная улыбка, то, что нужно думать о них, — все это становится настолько невыносимым, что требуется какое-то время, чтобы осознать, что мужчину, находящегося рядом со мной, выбрала я сама. Кстати, а зачем? Иногда я могла бы довольствоваться одиночеством — только я и больше никакой компании на ночь.

Но проблема никуда не денется, одна ты или нет, просто в одиночестве можно пожалеть себя спокойно. Когда трахаешься весь день, о чем можно думать в кровати, пересчитывая барашков, чтобы заснуть? Бесчисленное количество раз я ловила себя на том, что подолгу не могу придумать ключевые слова для поиска в моей многочисленной подборке порносайтов. Ну правда, вот такие у меня переживания. Все вариации секса между человеческими существами мелькают у меня перед глазами, не вызывая никаких эмоций, только зевание, как у старого потрепанного приверженца вольных отношений. В течение долгих интригующих и захватывающих минут я осязаю границы моего хитрого воображения, потому как в этой палитре яростных сношений наверняка найдется деталь, способная затронуть мой интерес и вернуть к истокам. Но какое же это вранье! Как любить женщин и не презирать мужчин, которые проглатывают это в сыром виде и просят снова? И в итоге больше, чем этот улетучивающийся от меня с невероятной скоростью оргазм, я внутренне оплакиваю свое умение быть доверчивой, когда меня это устраивает. А в данный момент меня бы очень устроило не знать, какого труда требует съемка этих посредственных фильмов. Меня бы устроило быть в состоянии, как и все остальные, снять свое личное маленькое напряжение, а потом заснуть, как дикарка, без тени лишних мыслей.

С каких это пор я произношу такие речи? С каких пор могу посмотреть десять, двадцать, тридцать сцен с двойным проникновением, повторяя про себя, что мне это нужно ровно так же, как и гонорея. Да и кто сказал, что у меня нет гонореи? Если все кончается тем, что ты думаешь о сексе вот таким образом, как о забеге на дальнюю дистанцию, в результате которого можно схлопотать грибок в горле и в других местах. что интересного мне остается в жизни, кроме искусства (моей книги, написание которой я забросила), налоговой декларации и моего следующего за этим признания во всем перед семьей? Я имею в виду, какие мысли мне остаются из тех, что не приведут к сердечному приступу?

И тут я осознаю, что, возможно, в действительности это прогресс. Может быть, Артур прав, и целью этого опыта является мое освобождение из глобального сексуального рабства. Вдруг скоро, чтобы заснуть, мне достаточно будет только чтения и вязания, как и всем нормальным людям (как старичкам). Это вполне могло бы стать привычкой, такой же нездоровой, как и любая другая. «Мне наверняка повезло», — шепчут мне два тома Фуко, заказанные в интернете и с тех пор собирающие пыль на полке. Я узнаю столько же о философии, сколько знаю о человеческих гениталиях. Как подумаю о бесчисленном количестве фильмов, музыкантов, как подумаю о тьме писателей, ждущих признания от публики! Все это обещает мне, что я долго смогу быть счастливой, не спуская трусов ни на минуту. У меня ведь были благородные планы: прочитать всего Гюго, всего Пруста и всего Джойса. И вот выдался случай возвысить свою душу над навязчивыми позывами плоти, над этими презренными занятиями. И плевать на то, что Гюго не бывает более изумительным, чем при чтении его с влажной промежностью, когда грешник появляется из горячей грязи, полный презрения к своей плоти и уверенности, что стал лучше, чем был раньше. Теперь, когда эта низкая часть моей сущности насыщена, пойдем искать корм для моей вечной души.

Но собственная душа без связи со всем остальным кажется мне блеклой. Без аппетита. Возможность бессмертия в таких условиях навевает отчаяние. Порой вечерами я скучаю по своей настоящей душе, вольной, больной и тем не менее находящейся под влиянием собственной морали. В бодрствовании и на отдыхе она озабочена наукой наслаждения и тем, как приложить руку к этому красивому набухающему зданию, — порой вечерами мне не хватает монстра, которым я являюсь. Я сама затягиваю себя в пучину и сама составляю там себе изысканную компанию. Куда же делся голос, шепчущий мне после пары прочитанных страниц из книги Арагона, что самый лучший способ воздать почесть этой красоте — это оргазм? Я из тех, для кого потерять себя трудно, но, когда это происходит, я совсем не знаю, где вновь себя отыскать.

Проблема этой профессии состоит не в том, что о ней думают другие, а в том, что происходит внутри нас самих. В конце концов, вполне возможно, что мы также оглядываемся на остальных. Даже если ты уверен, что делаешь что-то хорошее, ни слово «шлюха», ни слово «проститутка» не становятся от этого мягче. В последнем из двух есть удивительный отголосок тотальной пассивности, хотя мы в нашем ремесле только и делаем, что заставляем двигаться. Мы мало что можем предпринять против давления тысячелетней религии даже здесь, в Германии, где нас принимают, как и всех остальных. Наша работа отличается от других: ты сдаешь в аренду часть своего тела, а вместе с ней и пространную, расплывчатую интимность. Чтобы в этом убедиться, достаточно представить виноватое выражение лица банковского служащего, которому вы ответите «Проститутка» на вопрос «Чем вы занимаетесь в жизни?». Можно быть сильными и убежденными сколько влезет, постоянно быть исключительным случаем — это все же не так просто. И для того, чтобы это почувствовать, вовсе не нужны другие люди, пусть они и не преминут напомнить об этом. Я не говорю в данном случае о моем банковском консультанте, о хозяине квартиры или гинекологе. Мне плевать на понимающие улыбки женщин в салоне красоты, расположенном этажом ниже, при виде нас. Плевать на полную тяжелого смысла тишину, которая устанавливается, когда в сопровождении клиентов, годящихся нам в отцы, мы пересекаемся на лестнице с другими квартиросъемщиками. Нет. Настоящая проблема — это мужчины. Мужчины из внешнего мира в те минуты, когда тебя охватывает соблазн. Потому что я попробовала. А что вы думаете? Это было в один из вечеров, когда бог знает насколько мне хотелось заняться любовью. Я открыла приложение Tinder, в котором девушке почти невозможно остаться ни с чем. Ну, может, если ты совсем страшная, или очень щепетильная, или же шлюха, по всей видимости. Не понимаю почему, но мне не захотелось лгать. Хотя, нет же, знаю почему. Должно быть, это было скорее любопытство, чем реальное возбуждение: мне просто хотелось возможности секса. В этом причина, ну и, господи, потому что нужно ведь оставаться вежливой, даже если речь идет просто о сексе. Какой вопрос может быть более пригодным для того, чтобы опустошить свой карман с банальностями, чем «Кем ты работаешь?». Парень спрашивает это у меня, и мне жутко лень выдумывать себе профессию. Нет никакого желания выглядеть снобом, отвечая, что я писательница. Я предпочитаю выглядеть шлюхой, а не кем-то с большими претензиями. Вот уж раздирающая надвое моральная дилемма, не так ли? Вот я и отвечаю, что в данный момент пишу свою третью книгу и что она о борделях. Вплоть до этого момента я сохраняю лицо. А потом добавляю, что ради книги я работаю в публичном доме.

Вот так. А ты чем занимаешься?

В итоге, удивишься ты или нет, я все еще жду от него ответа. И я не виню бедного парнишку. Разумеется, в Tinder наверняка найдутся достаточно циничные мужчины, которые не упустят редкого шанса переспать с профессионалкой, не заплатив ни гроша. Но, по сути, разве я это ищу? Разве мне действительно охота потратить свое свободное время и гормональные порывы на того, кто станет лишь еще одним клиентом; на того, кого не пускают в бордель исключительно финансовые или же смутные моральные причины? Ведь мы никогда не ограничиваемся лишь одним желанием секса. Мы хотим уважать партнера и быть уважаемой им, мы хотим познакомиться. Ведь, правда же, секс между знакомыми людьми лучше. И где-то в уголке головы мы не исключаем возможности понравиться друг другу, мы надеемся найти, даже на такой тривиальной платформе, что-то более значимое, чем анонимный перепих. Мы никогда не перестаем надеяться, что влюбимся, потому что искать утомительно, — с этим все согласятся. Если есть пары, которые повстречали друг друга в продовольственном магазине, почему бы не встретить любимого в приложении для знакомств?

На худой конец провести с проституткой одну ночь можно. А что, если тебе понравится?

В оправдание того паренька надо сказать, что я могла бы преподнести эту информацию аккуратнее. Но не чувствуется ли в этом зародыше разговора иррациональный страх мужчин перед полной и жадной сексуальной жизнью женщины? Не кроется ли за этим целый мрачный континент, который должен бы встревожить нас поболее простого факта торговли своим телом и временем? Проститутка, которая на закате дня еще и рыщет в Tinder, может, она просто нимфоманка? Проститутка и нимфоманка. Да, однозначно с родственниками нужно будет многим поделиться. Ничего с этим не поделаешь, в глазах мира девушка, торгующая своим телом, носит своего рода плакат, на котором жирным шрифтом написано: «У меня не все в порядке». Возможно, что через проститутку мы судим и осуждаем мужчин: их низость, то, насколько они жалки, — все возможно. Но женщины служат превосходным козлом отпущения уже так много лет, что мы просто перестали это замечать, и эта ситуация еще не готова измениться. А я хочу спать с кем хочу и чтобы при этом мне не приходилось врать или оправдываться. Я не хочу пугать мужчин, с которыми пересекаюсь на улице и под очарование которых могу попасть. Мы не сможем всех их перевоспитать силой. Поэтому, бедняжка моя Полин, когда мы найдем себе работу?

Все эти интереснейшие размышления не помешали нам войти в здание, хоть я и чувствую, что отныне мы обе погрузились в мои сомнения. Однако выше по лестнице мы слышим, как Рози своим рассыпчатым, как сахар, смехом выпроваживает клиента. Одновременно Соня слышит наш звонок и открывает дверь, курлыча наши звездные сценические имена. Мы толком не успеваем зайти внутрь, как Бобби, всегда немного крикливая, орет наобум: «Жюстина, уже десять мужчин звонили, чтобы записаться к тебе!» Что до Полин, ее расписание тоже забито. Отработавшие утром девушки неспешно переодеваются. Ну разве есть более приятная вещь, чем краем глаза смотреть на тех, кто начинает, в то время как ты закончила свою смену? Лотта, уже надевшая наушники, предлагает нам попробовать клубнику из ее сада. Маргарет начесывает парик, превращающий ее в блондинку. Раздается звоночек из ванной комнаты, и Марианна вскрикивает: «Что, уже?» Она поспешно проглатывает остатки своего йогурта, не без пары колкостей в адрес клиента, который, скорее всего, едва помыл руки. В этом бесконечном потоке болтовни мы с Полин медленно разуваемся, в то время как в дверь внизу звонят два раза. Телефон тоже разрывается. Соня теряется и не знает, на какой звонок отвечать. Делила занимает лучшее место для обзора за шторой и видит входящих клиентов. Несмотря на тарарам, мы слышим, как она радостно заявляет:

— Француженки здесь, и мужики повалили!

От чего мы с Полин улыбаемся. Только вот это не шутка, не совсем шутка. Признаем без ложной скромности: если на земле есть место, где нас обожают, желают, где у нас есть определенная репутация и нам льстят, как очаровательным деспотам, где нас подозревают и понимают, завидуют нам и принимают, — так это здесь, в Доме.

И, видишь ли, может быть, именно в этом корень проблемы.