Дом

Bold As Love (instrumental), Jimi Hendrix

В работе над этой книгой не проходит ни дня, ни часа без того, чтобы я не осознала, что наверняка выбрала плохую сторону истории. Нет, не плохую — скажем так, не ту. Не самую интересную. И это подталкивает меня к вопросу, не родилась ли я не по ту сторону баррикад. Я должна была родиться мужчиной, боже мой, в этом конкретном случае: я должна была быть мужчиной.

Я была бы королем клиентов. Если бы только я могла на один день (на очень долгий день) переместить свой женский мозг в тело молодого человека — не сильно молодого, не слишком красивого. Отнюдь не слишком красивого: не этим больше всего удается восхитить проституток, не этим добиваются от них драгоценной вещи — чтобы они дали волю своим чувствам.

Я бы поднималась по лестнице, ведущей к Дому, и у меня бы гулко стучало сердце и, может быть, пенис тоже пульсировал бы. Там, будто красный ковер, расстилается щедрый мускусный запах свежевыстиранных подъюбников, облегающих горячие ноги, и детское, материнское и порочное дыхание молодых и чистых девушек, втихаря покуривающих в прачечной. Как клиент, я бы понятия не имела, откуда идет этот запах, не больше чем, будучи девушкой, я знаю о том, каким образом, через какое микроскопическое отверстие он просачивается сквозь нашу бронированную дверь. Именно эта загадка притянула бы меня, как муху, и на звонок я нажала бы дрожащим пальцем. Одна только мелодия этого звонка прервет на секунду смех и беседы и спровоцирует приглушенный тарарам, как среди школьниц, затыкающих одна другую, чтобы всем вместе произвести впечатление тихого класса.

При входе я почувствовала бы, как они все притаились за шторой, чтобы увидеть лицо нового клиента. Занавески немного всколыхнулись бы, ненароком одна из девушек, не такая осторожная, как другие, мельком показала бы длинную ногу, затянутую в черный нейлон, и несколько прядей волос.

Я не стала бы записываться заранее. Я пришла бы в такое время, когда девушки маются. Я бы точно знала — когда.

«Я позову дам», — сказала бы Инге своим радостным голосом четко, но деликатно, подчеркивая слово «дам», которым она обозначает женщин, хоть их часто и девушками-то не называют.

Я бы села ровно напротив замочной скважины, чтобы дать девушкам возможность рассмотреть меня и решить, выйти представиться или нет. Я бы стала притворяться, что не вижу их щепетильные голубые, зеленые и карие глаза, сменяющие друг друга, чтобы оценить клиента. Не стала бы слушать их перешептывания, когда одни докладывали бы свое мнение другим. Ах, какое бы это было счастье — сидеть тут в охристом свете лампы, когда внутри все сжимается, слушая глупую и возбуждающую музыку.

А потом бы медленно открылась дверь. Кто вышел бы первой? Биргит со своим решительным голосом и длинными ногами, с каблуками, которые она надевает и скидывает, словно тапочки? Или же Таис со своей полной меркантильной порочности улыбкой, круглой и упругой задницей юной кобылы и безошибочным взглядом девушки, явно находящейся здесь не ради того, чтобы с ней сюсюкались? Может, Мануэла с ее добрыми глазами, пышной грудью под немного своенравным, но всегда веселым лицом, прощающим самые неприличные просьбы? У Одилии бюст как у девы с картин Мурильо и очень широкие бедра, может, даже слишком широкие. Она прекрасна спереди и ошеломляет, когда выходит из комнаты, благодаря своему монументальному заду, весь жир на котором трясется. Или Маргарет? Метр восемьдесят золотисто-черной кожи, пахнущей жасмином. Генова! Генова — королева проституток, она придумывает разные нежные прозвища для каждого клиента, у нее выражение лица хищницы. С ней нет места сомнениям. А ямочки на ее бедрах так и хочется укусить. Есть еще Эдди с походкой респектабельной женщины, случайно оказавшейся в борделе, и элегантно вытянутыми пальцами, будто подготовленными для того, чтобы их поцеловали. Всех, шлите мне их всех. Я пожму их руки с благоговением. Я раздену их в собственной голове с самым глубоким уважением, так деликатно, что они почувствуют это.

Я выбрала бы одну из них — не слишком красивую, не слишком уверенную в себе. Ту, чей живот слишком вздут, или ту, чьи чулки скатываются. Ту, которую я потревожила бы прямо посреди перерыва, ту, которая принесла бы с собой запах сигарет и нетерпения. Я выбрала бы ту, которая не была бы слишком благостно расположена, немного лентяйку, ту, что вздохнула бы, когда домоправительница бы объявила ей: «Он твой».

Соня говорила мне как-то, что, если бы Дом принадлежал ей, она бы попросила переделать интерьер комнат под мужской вкус: кожаные кресла, красивое темное дерево, сталь. Запахи бобов тонка, сероватые оттенки — никаких цветов, ни воланов, ни розового белья. Дать мужчинам почувствовать себя как дома. Однако гениальность и успех Дома заключаются как раз во впечатлении проникновения в женский мир. Если бы я была клиентом, то не захотела бы менять там ничего. Я бы не передвинула в другое место ни единого пластикового пиона, не сдвинула бы ни одной занавески из сливового цвета органди, потому что здесь живут девушки, потому что каждый помпон, каждый предмет мебели знаком их взгляду, потому что часть их присутствует в каждом наивном цветке на каждом покрывале. Потому что тут они у себя, в этой скромной иллюзии без претензий, и кажется, что они оказывают клиентам жест милосердия, принимая их в своей комнате. Мой взгляд увлажнялся бы от нежности при виде всякой побрякушки. В моих глазах цены не было бы всем этим узорам, небольшим усилиям, которые приложили эти женщины с целью придать красоты и поэзии комнатам, служащим исключительно для секса. Мне бы пришлись по нраву фонтанчики из дешевых материалов, фальшивые камины, снабженные кнопками, зажигающими искусственное пламя и включающими имитацию потрескивания огня. Диваны, на которые присаживаются лишь для того, чтобы зашнуровать обувь, и на изношенном велюре которых внимательный взгляд разглядел бы призрачные улыбки кисок, коснувшихся его когда-то давно по неосмотрительности.

Я приняла бы душ заранее у себя, но послушно согласилась бы снова сполоснуться, пусть даже в итоге я бы просто открыла кран, чтобы дать ей немного времени на подготовку. Присев на край ванны, взволнованная, словно это случается со мной в первый раз, я представляла бы, как она раскладывает полотенце на кровати, кладет повсюду презервативы большого и среднего размера, потому что никогда не знаешь, что готовит тебе судьба. Я заставила бы ее ждать чуть дольше положенного, чтобы она подумала о том, где же я застряла, чтобы подумала обо мне, именно обо мне. Чтобы задумалась, что я за птица: из тех, у кого не встает, из тех, кто кончит только по прошествии тысячи лет, или из тех, кто захочет воспользоваться своим обговоренным заранее правом получить оргазм дважды. Заходя в комнату, я прочла бы все эти вопросы за маской профессиональной любезности.

Раздеваться я бы не стала. Я сказала бы: «Не хочу заниматься с тобой сексом, не хочу, чтобы ты трогала меня, не хочу, даже чтобы ты смотрела на меня. Не хочу ни чтобы ты притворялась, что я тебе нравлюсь, ни чтобы ты говорила мне что-либо. Я хочу, чтобы ты закрыла глаза и стянула с себя трусики, если они на тебе есть».

И на ней их не было бы. Только боди, у которого она бы отстегнула центральную часть, смехом выражая согласие на любую ложь. Даже на ту, что говорит ей, что ты пришел не за тем, чтобы овладеть ею. Она бы прилегла на кровать и оказалась в кругу желтого света от солнечного луча, запутавшегося в занавесках, под попой у нее была бы подушка, самую малость приподнимающая ее тело. Меня не особо заботило бы, какая у ней вагина, просто потому что она была бы первой в моей коллекции, но меня растрогало бы то, как она раскрывает ее передо мной, то, как она раздвигает ноги. Она не стала бы долго и нарочито оттягивать момент, именно так мне бы хотелось, чтобы все произошло. Она бы показала ее мне как женщина, немного позабывшая, насколько все это божественный дар, хоть и данный за деньги.

Плевать, какая у ней вагина, но мне бы хотелось, чтобы она была мясистая, полная, окруженная кустистой растительностью. Вагина настоящей женщины, обрамленная плотными бедрами, будто переплет Библии. Вагина, которую ей было бы немного стыдно и совестно показывать в шестнадцать лет, но после ремесло сделало бы девушку гордой и равнодушной. У ее киски были бы длинные половые губы цвета свежего мяса, будто глубокий разрез посреди густых волос. Когда она раздвинула бы ноги, эти губы жили бы своей собственной жизнью, одна независимо от другой. Одна свернулась бы, другая чуть отошла бы в сторону, самую малость открывая розово-красные глубины. Оттого, что она не придает значения этому хаосу, от ее смирения у меня слезы навернулись бы на глаза. Молчаливый разрез посередине, потускневший от взглядов сотен мужчин, надавил бы на меня в полную силу, словно картина великого мастера, которую предназначено было увидеть лишь мне. Мне даже понравилась бы ее искусственная влажность — капелька смазки, нанесенная, пока я была в душе, на тот случай, если вдруг мне захотелось бы овладеть ею сразу. Я поцеловала бы ее сюда — поцеловала бы обман, который другие мужчины проглатывают, ни о чем не догадываясь. Она немного задрожала бы, и я не смогла бы понять, настоящая ли эта дрожь или же это часть ее обычного сольного концерта. Не зная наверняка, я сказала бы: «Я не хочу, чтобы ты притворялась. Не хочу, чтобы ты кончала. Конечно, меня бы это осчастливило, но не хочу просить у тебя невозможного. Кончай, если хочешь, или не кончай. Я пришел, чтобы посмотреть на тебя. Ты красива».

Спрашивая себя, сколько мужчин были с ней, не задев ее сердца, я стала бы смотреть на нее. Сколько взволновали ее? Что нужно, чтобы потрясти ее? Какая доля равнодушия и эгоизма, каковы пропорции любви, требуемые для того, чтобы она отозвалась на чувства мужчины, который не платит? Я с осторожностью потрогала бы тонкую кожу, обрамляющую ее заснувший клитор. Рассмотрела бы каждую складку, каждую голубую венулу, спрашивая себя, какая же из них действительно соединяется с головой. Я мягко подула бы на волоски вокруг, чтобы увидеть, как все влагалище незаметно сжимается, словно устрица, сбрызнутая лимонным соком. Поцелуй посреди этого розового бардака кожи и волос. Именно так я провела бы отведенное мне время: разглядывая без прикрас со всех сторон, доверчиво следя за изменениями ритма ее дыхания. Я не спеша гладила бы каждую перламутровую растяжку, каждую особенность этого тела-алтаря, над которым столько мужчин ежедневно приходят изливать душу, принести этой богине жалости и равнодушия свои неудовлетворенные потребности, радости, капризы. Я не стала бы получать оргазм. Дабы выразить ей глубокое почтение, я прижала бы свой член к ее очень толстой заднице, слушая, как в другой комнате синхронно со стуком тел, как метроном, распевается другая девушка. Обязательно отправилась бы мастурбировать в ванную комнату, чтобы не мешать ни моей даме, ни той другой, что уже отправила восвояси клиента и теперь, напевая на ходу, занялась уборкой комнаты. Единственным моим алиби стал бы открытый кран. Меня все равно однозначно приняли бы за импотента. За того, кто не трахается. За того, кто приходит с религиозным фанатизмом лобызать гениталии с каштановыми, светлыми, рыжими волосами, гладко выбритые или взлохмаченные; за того, кто пополняет свой гербарий тысячью клиторов со сложными рисунками в форме кафедральных соборов. Запахами кисок и задниц. Они бы и не подозревали, что я облегчаюсь в туалете в жарком танце запястья.

Насколько мне известен их характер, они посмеялись бы надо мной. Но в результате запомнили бы мое имя. Они говорили бы обо мне, как о легком клиенте, пусть и странном, и, завидев меня из-за штор, самые непростые из них в итоге присоединялись бы к остальным для «презентации». С течением времени я выучила бы наизусть их привычки: какой парфюм они используют, какой стиль макияжа, какое белье им нравится. Я начала бы узнавать по их запаху изо рта, еле отчетливому и желанному, как у девушек, которых не целуют, из чего состоял их обед или ужин: самые хамоватые, те, что слопали кебаб, те, кто медленно попивали кофе, те, кто отправился здороваться со мной, забыв про крошки от пирожного в уголках губ. Я не стала бы много болтать: не была бы из тех клиентов, кто замещает половой акт нескончаемой риторикой, — и все же я многое узнала бы о них. Я прочитывала бы их настроение по складкам на влагалище, по чередующимся цветам. Их соски указали бы мне, на каком этапе их менструального цикла я посещаю их. Я почуяла бы медную каплю крови, скрытую за ароматом мыла, интимной смазки и плохим парфюмом предыдущих клиентов. По форме бровей я догадалась бы, болит ли у них живот, и приложила бы свои горячие руки к тем местам, в которых больно сжимается их матка. Я была бы молчалива и пикантно смиренна. Да так, что со временем обязательно нашлась бы такая, что бросила бы самой себе вызов укротить клиента, у которого неизвестно, есть ли вообще работающий член. Наверняка нашлась бы дерзкая девушка, которую стало бы раздражать мое молчание, или отважная дама с отменным эго. Она расстегнула бы мой ремень и заставила бы закрыть глаза: она отсосала бы мне из принципа, стоя на четвереньках надо мной, разумеется, раздвинув свою киску в нескольких сантиметрах от моей довольной морды. В конце концов, уж точно нашлась бы и та, которую медленно, но верно завоевал бы мой спокойный взгляд: это внушило бы ей доверие, и она бы дала волю эмоциям. И та, чьи порочные мысли я понапрасну пыталась бы отгадать, в то время как порхает ее клитор. Я не дала бы ей кончить в самую последнюю минуту, и она, втянувшись в игру, забыла бы, что я плачу ей, и продолжала бы стонать, протестуя. После оргазма эта дама стала бы ластиться ко мне, может быть, самую малость смущенная. Одну из них вдруг охватило бы желание твердого члена, но она не сказала бы об этом. Кем-то из них я овладела бы внезапно, не произнеся ни слова, втягиваясь внутрь нее, как в уста. Ради хорошего вкуса я не стала бы растягивать действо, чтобы она сохранила подозрительность. Кто-то из них в конце концов нашел бы меня сексуальным для клиента.

Сладкая застенчивость новеньких, послушность, равнодушие самых старших из них, знающих каждую складку своего тела и выставляющих его целиком, без малейшего намека на испуганную дрожь, без малейшего смущения, как вьючные животные, для которых платье имеет небольшое значение. Можно открыть для себя и неожиданные достоинства, а бывает, что сталкиваешься с недостатками, к коим был не готов. Тогда хочется вздохнуть про себя «Как жаль», — представляя, каким это тело могло быть раньше. Плохо переделанные груди с широкими шрамами — живое свидетельство тех лет, когда руки у пластических хирургов были тяжелые, — вы не выбрали бы эту девушку, если бы знали заранее. Только вот эти искренне и крайне дерзко обнаженные детали вдруг кажутся подарками. Бледная трещинка от давнишней эпизиотомии, которую я мягко поцеловала бы. Это создание, производящее на свет детей, продолжает находить время, доброту в самой себе, а в голове — нужду, чтобы сдавать это храброе и трудолюбивое влагалище тому, кто предложит больше. Я стала бы выслеживать плохо выбритые ноги под черными чулками, запах их пота из влажных подмышек. Я несказанно радовалась бы невероятным и грубым находкам: локонам, затвердевшим от засохшей спермы, в глубине приспущенных и снова надетых раз десять трусов — белые брызги взрыва энтузиазма, облупленному лаку для ногтей на ногах и немного покусанному — на руках. Сравнительная чистоплотность девушек, которые подмываются под струей воды между клиентами, а вечерами — уносят понемногу от каждого из своих мужчин.

Я сочинила бы рассказ из слов, что они произносят выразительными, смешливыми, прокуренными, уставшими, хриплыми или ласковыми голосами. Я придумала бы им детство, неблагодарный переходный возраст, семью и планы, целую жизнь, частью которой я не являюсь, ну или так незначительно. Я стала бы плутать в их квартале с таким постоянством, что в итоге начала бы встречать некоторых из них, одетых в гражданское: тех, что окончили свою смену, или тех, кто топчется вокруг перед началом работы. Я поздоровалась бы с ними почти невидимой улыбкой друга, который ни за что на свете не выдаст их секрет. Я видела бы их в джинсах, теннисках и в небрежно наброшенных на плечи жилетах. Они в это время смеялись бы и трещали по телефону, похожие на обычных женщин, — красочные пятна на серых улицах города. В конце концов я стала бы замечать их повсюду: дама, стоящая передо мной в аптеке, девушка в киоске, та милая девочка в метро, читающая детектив. Я стала бы замечать куртизанок в каждой амазонке, быстро разрезающей воздух, мчась на велосипеде в окружении тысячи таких же. Проститутки мерещились бы мне везде. Этой едва двадцать пять, и ее бедра качаются слишком вольно, у этой — слишком глубокое декольте, на которое сверху вниз смотрят мужчины. Эту последнюю выдало бы именно завидное равнодушие булочницы, чьи волосы постоянно пахнут сахаром. Или вот эта девушка, что отвечает на мужские взгляды на улице, провожая их, — вызов это или привычка, скорее, причина в том, что мужчины уже давно не пугают ее.

Я стала бы молчаливым биографом этих хранительниц мечты. Они понимают все без слов и никогда не врут нам, возможно, только чтобы сделать приятное. Я читала бы им стихи на языках, которые они, может, поняли бы, а может, и нет, но которые вызвали бы у них улыбку. Рассказала бы им о книгах, где они являются героинями, написанных в то время, когда существовала четкая грань между женами и проститутками. И я могла бы сказать им, раз уж я мужчина, что пишу книгу о них — книгу, в которой они все будут красивы и отважны. В этой книге грязное станет благородным, да и самой грязи вовсе не останется, ну или только та, которая однозначно возбуждает. Я объяснила бы им на своем посредственном немецком ссыльной француженки, как грациозно непристойны их позы на корточках, когда кажется, будто они мочатся. Как они поддерживают свои бедра, чтобы никакая часть их киски не скрылась от взгляда. Эти хитрости предназначены для того, чтобы довести мужчину до оргазма быстрее, и их хочется задержать в сознании вплоть до того, как мир рассыплется пылью. Я перевела бы для них страницы Миллера, Кала-ферта, Гарсии Маркеса в отчаянии оттого, что не смогу написать лучше. Я обязательно влюбилась бы, как мужчина, отдавшись во власть собственного лиризма. И от времени, проводимого с ними и внутри них, я вскоре без всяких сомнений позабыла бы, что есть на этой земле, на каждой улице, девушки, которым не платят (ну, не таким образом, не так честно, им платят иначе — хитростями, для которых я слишком ленив). Может быть, я из тех, кто женился бы на проститутке ради гордости быть единственным значимым пенисом из тысячи, быть тем, от чьих пальцев у нее перехватывает дыхание, розовеют щеки (хоть я и не делаю ничего особенного), — быть единственным, ради кого падает любое сопротивление.

Я пишу эти строки на террасе кафе по Боксхагенерштрассе. Стоит солнечный день, пусть и немного прохладный. Мимо меня плавно течет красочная толпа людей из элегантных и грязных уголков Восточного Берлина: хорошо причесанные бородатые мужчины, женщины с перекрашенными в розовый, голубой или зеленый цвет волосами, родители, держащие за руку взъерошенных деток, панки, от которых плохо пахнет пивом, старики и старушки в татуировках, мужчины и женщины, проститутки и их клиенты — все вперемешку, да так, что невозможно сказать, кто есть кто, кто что делает и кому. Вчера я начала писать этот отрывок после недели черной депрессии, с которой боролась, несдержанно читая Золя. Мой день был закончен: я только приняла душ в ванной для клиентов. И вдруг я увидела себя в зеркале коридора и стала рассматривать: вокруг бедер было повязано расписное полотенце, что я подвешиваю на собственный крючок, подписанный «Жюстина». Инге выключила свет на первом этаже, остановила музыку. Я слышала, как она громко разговаривает сама с собой, вспоминая, что она сделала и что еще предстоит выполнить. Она с большим пристрастием и участием относится к этой запланированной кутерьме и никогда не позволяет себе ни малейшего намека на раздражение.

Меня охватило ощущение, что я тут как дома — в этом борделе, и что здесь так приятно. С некоторым подозрением я спрашивала саму себя, когда же я изменилась, когда эта комната, эти запахи, эти девушки перестали пугать меня и стали страннейшим домашним очагом. Когда же я впервые приняла душ в мужской ванной? Когда я в первый раз, не заметив этого, принялась напевать, заправляя постель, когда впервые отказалась идти знакомиться с клиентом? Когда именно здесь, словно в хорошо знакомом месте, я позволила себе первую свободную выходку, свой первый каприз?

В общей комнате я попыталась примерно подсчитать количество ящиков на стенах и прочесть имена, указанные на них. На каждом были свои этикетки и свои украшения, каждый ящик был тихим голосом в общем хоре: «Нет сексу с нацистами!», «Иди ко мне!», «За право быть ленивым!»(наклейки на немецком), голый Дед Мороз со скошенными ногами возле имени Таис. Почтовые открытки, что они отправляли друг другу на каникулах. В куче этих имен было и мое. «Жюстина» с сердечком вместо точки над буквой і. Когда это я стала достаточно счастлива здесь, что мне хватило смелости, чтобы нарисовать что-то настолько глупое и детское, как сердечко? Когда открываем мой ящик, там есть два рисунка моих сестер: вот так смешивается моя семья с этой другой семьей.

В чем мать родила. Я воспользовалась мылом клиентов, и запах от меня шел такой, что можно было узнать среди тысячи. В тишине я прогулялась по этой пустой раковине — по закрытому борделю, похожему на деревенскую ярмарку в момент перерыва.

Я спрашивала себя, каков же смысл слова «семы». Действительно ли он применим к тому, что связывает нас друг с другом. Можно ли назвать семьей принадлежность к женскому полу — только это. Или же семья просто обозначает ту часть человечества, влажную и горячую, что заставляет мужчин двигаться вперед? По моему мнению, для каждого места, мига и обстановки есть семья — та, с которой мы смеемся, разговариваем и делимся сокровенным больше, чем где бы то ни было. У членов семьи одинаковые проблемы, одни победы и поражения. Семья — это место, где человеческая раса кажется красивее, благороднее и более хрупкой, поднимая какую-то группу высоко над тем, что принято считать сбродом. Вот уж точно обманчивый аргумент, его сущность — пуста. Ведь вне зависимости от контекста, в котором она родилась, в свете ли или в тени общего презрения, понятие семьи или братства расцветает, стоит только собрать вместе людей, разделяющих общую участь. Все мы были свидетелями моментов любви, понимания и единства в любом сборище мафиози, преступников, нищих, в любой прослойке общества с более или менее сомнительной моралью. И, я думаю, что для тридцати женщин, проводящих время рядом друг с другом голыми, объединенных тем простым фактом, что они родились женщинами и им платят за это, естественно считать друг друга сестрами, если нет места вражде. Семья, кроме своей собственной, не подразумевает никакого понятия морали: она процветает, следуя только своей цели, безразличная к тому, что думает об этом внешний мир.

Ничего не могу сказать о других благородных предпринимателях, открыто конкурирующих на благо общества и для его развития — в том случае, если погоня за величием сближает и укрепляет семьи, примкнувшие к ним. Но между очевидным общим благом и неоспоримым злом находится светлая тень, о которой мне хотелось бы рассказать. Я хочу рассказать об этом гнезде, состоящем из женщин и девушек, матерей и жен, убежденных, что своими телами и бесконечным терпением они тоже самую малость действуют на благо людей этого общества. Они по определению забывают самое себя, возвышаясь над собственными слабостями и отдавая в аренду на несколько мгновений радости это тело, о котором было решено когда-то во имя слепых и глухих небес, что оно может принадлежать либо мужчине, либо дьяволу. Я хочу рассказать об этих женщинах, создающих и разрушающих своими деликатными пальцами иллюзорное понятие того, что священно. Эти существа, возвышающиеся над женской сущностью, кажется, материализуются только в стенах борделя. Я хочу рассказать о них, потому что они есть, и когда они уходят из борделя, то оставляют на пустом корабле пьянящий, сводящий с ума запах тысячи видов разной любви, искомой и найденной неповторимым образом нежности, запах полноты, достигаемой ежедневно и вновь желаемой каждое утро. В этом нет никакого благородства, но там живет бьющая под дых правда, которую не найдешь нигде больше, истории о счастье и обещания радости, — ведь иногда так нужно, чтобы хоть кто-то об этом рассказал.