Дом

Spicks and Specks, Bee Gees

Я должна вспомнить все. Нужно, чтобы где-то сохранилось точное описание того, чем был Дом, и чтобы это описание беспрепятственно порождало видения, как можно более близкие к реальности. Хотя, на самом деле, точность не так уж и важна. И капли таланта хватит, чтобы воспроизвести расположение комнат и цвет штор, меня куда больше заботит то, как передать душу этого места, ту текучую нежность, которая делала плохой вкус восхитительным. Много слов не нужно — нужны верные слова. Хороший писатель смог бы сделать это на десяти страницах. Я написала уже двести и, кажется, так и не смогла приблизиться к тому, что действительно интересует меня. К единственной захватывающей вещи. Я подхожу к этой теме тысячей самых разных путей, и каждый раз она ускользает, оставляя меня снова с пустой головой, еще более пустой от того, что на короткий миг она была полна мыслей.

Когда добираешься до борделя на метро, как поступали многие из девушек и клиентов, на выходе нужно подняться вверх по длинной улице по направлению к церковному колоколу. Недалеко от места назначения находится парк, зеленый как летом, так и зимой, но довольно мрачный, если бы не покрытое льдом озеро, обрамленное, как унылое полотно, рядом усыпанных инеем высоких черных деревьев. За парком следует пивной бар, мимо которого девушки проходили, опустив головы, не имея ни малейшего желания встретить одного из своих клиентов. Ясли, начальная школа. Булочная, студия загара. Донерная, а напротив нее — цветочный магазин. Старый западный квартал, не представляющий никакого туристического интереса, куда не заглянул бы никто, кроме местных жителей, если бы не эта дверь дома номер 36. Зажатая между двумя рядами кругло постриженных кустов, она еле заметна. Среди одинаковых звонков привлекает внимание одна старая медная кнопка. Стоит легонько нажать на нее, и дверь уже отпирают. Вот и слегка обветшавшая прихожая, выложенный кафелем пол в виде шахматной доски — смотрится все немного по-мещански. В глубине — крохотная деревянная дверь, которую во время недавней уборки забыли помыть. Она ведет во двор, где уже чувствуется запах Дома, где можно услышать звук женского смеха, приглушенный двойными стеклами, и звонки в многочисленные двери, открывающиеся и закрывающиеся вслед за мужчинами.

За промытой дождем соломкой видно, как поднимаются вверх ленты голубого дыма. Иногда громко произносится женское имя, разрушая тишину своими вкрадчивыми, лживыми гласными. Это могла бы быть просто терраса, как и было задумано. Единственный способ найти источник шепота и криков, узнать, кто эти откашливающиеся курильщицы, — это зайти внутрь, что я и собираюсь сделать.

Из второго холла, обделенного ремонтом, наверх ведет лестница из старинного дерева с широкими красивыми перилами изящной отделки, на которых уже облупилась краска. Закрывая глаза, я все еще чувствую и всегда буду чувствовать их объемные формы, богатый рисунок и трещинки — на ощупь как чешуйки рептилии. Не успеешь и вздохнуть, как взбегаешь по ней на второй этаж. На самом деле это полуэтаж, здесь его называют Hochparterre[4]. Будто не на своем месте в этом старинном здании тяжелая бронированная дверь, на которой выбили золотыми буквами название «Дом», сопровождаемое экстравагантной подписью «Самоиздательство». Как будто фирма, занимающаяся самиздатом, может позволить себе такую дверь и такие буквы.

Мой палец касается звонка. Изнутри приглушенно доносится вышедшая из моды трель, и гомон маленьких девчонок резко утихает, а потом снова поднимается, но уже вполголоса. Мне уже слышатся шаги домоправительницы, но за то недолгое время, необходимое ей, чтобы протиснуться между девушками, я успеваю набрать в легкие воздуха, скопившегося в подъезде. Этот воздух — уже снадобье. Можно подумать, что из-под двери выскальзывают запахи женщин, смешанные с ароматом из прачечной на втором этаже, где эти самые пятьдесят писателей, издающих книги на собственные деньги, стирают свои полотенца и трусы. В смеси этих двух стойких порывов ветра есть что-то и детское, и неприличное — будто нюхаешь белье кучки школьниц, спрятавшихся в туалете, чтобы покурить. В комнате, где они покрикивают, распылили слегка вульгарную эссенцию, что-то среднее между хлоркой и дешевым дезодорантом, а потом сожгли пять разных ароматических палочек в напрасной попытке скрыть душок табака, потных подмышек и на липких пальцах — запах мужчин, всегда приходящих лишь на время. Эта еле угадываемая нотка немного кисловата. Через десять лет, за которые офис поменяет своих съемщиков раз двадцать, а стены несколько раз побелят, чтобы затем вновь отколупать с них краску, в этом подъезде все равно будет ощущаться этот необъяснимый запах. Понять его смогут лишь те жители Берлина, которые видели, как в сумраке комнат мужчины извлекают свои члены из штанов, а женщины с шумом подмываются в биде (теперь уже давно разрушенных) большим количеством воды.

Дверь открывается. Лучше чувствуется естественный запах, одновременно более явный и более спрятанный армией свечей, плавящихся на малюсеньком столике у входа. Танцующий ореол пламени почти оживляет отвратительную репродукцию Климта — это скорее постер, который запихнули в дорогую рамку. В этой восьмиугольной комнате есть две двери, первая из которых ведет в маленький зал, напоминающий будуар. Тут есть кресло из белой кожи, низенький столик, устланный старыми выпусками газеты Spiegel[5]. Ее здесь обычно листают с такой же рассеянной тревогой, что и в приемной врача. Вокруг торшера в югендстиле[6], освещающего помещение лишь наполовину, целый лес из искусственных растений змейкой извивается от пола до потолка, исчезая то тут, то там под занавесками и снова выглядывая чуть дальше. Несмотря на полумрак, видно здесь лучше, чем где бы то ни было. Именно сюда мужчины приходят, усаживаются в белое кресло, и спустя несколько минут к ним одна за другой выходят девушки, чьи силуэты отражаются со всех возможных сторон в настенных зеркалах. Эту комнату называют «залом мужчин», хотя он всегда принадлежал только девушкам. Мужчины здесь находятся лишь украдкой, утопая в кресле, поглотившем уже много таких, как они. Многочисленные и взаимозаменяемые, тогда как каждая женщина приносит в комнату свой уникальный аромат и свою вселенную, которые останутся здесь надолго после ее ухода.

Вторая дверь всегда приоткрыта. За ней убегает вдаль узкий коридор, покрытый ковром бордового цвета и потертый ногами работниц борделя и их клиентов. На стенах развешены афиши времен Belle Epoque,[7] в основном французские. Очередной «Поцелуй» Климта красуется над одной из дверей — речь идет о Желтой комнате, где на полу дубовый паркет. Сразу при входе, слева, стоит комод из светлого дерева, а на нем — букет из пластиковых полевых цветов. Справа — диван, покрытый желтым текстилем, журнальный столик и тара для мелочей, куда по определению при входе нужно вываливать все из карманов, но никто так никогда не поступает. Однако если что и притягивает взгляд настолько сильно, что невозможно сопротивляться, так это кровать, находящаяся прямо посередине комнаты. Сразу понятно, что комод, стол и диван были просто предлогами, призванными выставить в выгодном свете главный предмет мебели, — украшениями, поставленными здесь для скромников, пребывающих под впечатлением от этой внушительной кровати. Диван служит лишь для того, чтобы, сидя на нем, привыкнуть к спектаклю проститутки, которая голая, как червь, взбирается на эту небольшую сцену и устраивается на подушках из золоченого и зеленоватого, как на перьях у павлина, сатина спиной к двум огромным триптихам. Одному из них шесть десятков лет: кто-то из первых обитательниц дома раздобыл его на блошином рынке. Я не могу смотреть на него, не задумываясь о том, что он повидал до того, как оказался тут — в месте, где теперь двадцать или тридцать раз за день он наблюдает, как сношаются женщины и мужчины в более или менее эксцентричной манере: мужчины кончают с закрытыми глазами, а девушки над ними внимательно поглядывают на часовой маятник за стеклом. Рядышком расположена Сиреневая комната, с виду напоминающая грязноватый мотель, освещенная самую малость тусклым светом. На полу — белый ламинат, вздувшийся в углах. Шпильки от каблуков оставили возле кровати следы. Несколько мрачную Сиреневую комнату занимают только тогда, когда все остальные заняты. У Сиреневой комнаты есть одна общая стена со вторым крохотным залом, где тоже ожидают посетители, о которых в дни большого наплыва клиентов могут позабыть.

Пробивая себе путь дальше и проходя мимо мужского зала, натыкаешься на вестибюль, змейкой огибающий другой конец коридора. Это важнейший пост для наблюдения, о котором даже не догадываются те, кто не носит юбку. Пурпурного цвета театральная занавеска постоянно подрагивает и обозначает границу между внешним миром и закрытой вселенной, создаваемой девушками каждый день с десяти утра до одиннадцати вечера. Если входная дверь приоткрывается, чтобы впустить мужчину, холодный поток автоматически согревается влажностью большой обжитой комнаты, пышущей жизнью прямо за шторой. Если бы мужчины были повнимательнее, если бы ослепляющая жажда спаривания и домоправительница не увлекали бы их прямиком к креслу из белой кожи, возможно, они рассмотрели бы через дырку в шторе, как появляются и исчезают длинные ноги, затянутые в черный нейлон, половина лица какой-нибудь девушки, зажмурившей глаза, и искусственные ногти, держащие шторы закрытыми.

Меня тянет за эти шторы, но воспоминания о комнатах стираются и от этого становятся нужнее. Я их недолюбила.

Коридор поворачивает, рисуя локоть. Там из фонтана Венеры, украшенного лепниной, мелодично, будто ребенок мочится, льется парфюмированная вода с запахом имбиря. Сразу же за поворотом располагается Серебряная комната. Она похожа на коробку с конфетами и заклеена с пола до потолка обоями с нарисованными сливами. Размеры здесь лилипутские: сразу обращаешь внимание на кровать, растянувшуюся от одной стены до другой. В глубине, под балдахином с вышитыми на нем звездами, маленькое оконце пропускает теплый поток воздуха со двора и детские песенки, звучащие во время перемены. За последней дверью спрятан умывальник, обложенный с двух сторон стопками полотенец. В этом месте Дома сливаются все ароматы, которыми мы пытались замаскировать запах тел, и нос настолько полон ими, что начинает кружиться голова. Появляется непреодолимое желание упасть на кровать и подползти к окну. Полотна на стенах — единственные свидетели этого бреда — кажутся галлюцинациями. Может быть, это от того, что в нормальном мире им нечего было бы делать друг рядом с другом: гравюра Камасутры, объявление о бале эпохи «безумных лет» и копия работы Тамары де Лемпицки, — все посреди сиреневых занавесок. Мы находимся на грани несварения желудка: в этой комнате тискаются как в истерике, а следом идет тишина, которую тяжело прервать. При выходе из комнаты неестественный вид коридора дарит ощущение прогулки в лесу.

Дальше за Серебряной комнатой одна из дверей ведет к шкафу с решеткой, на которой висит замок. Изначально задумывалось, что здесь будут держать мужчин взаперти во время сессий господства и подчинения. Я помню, как ее подсвечивали красной лампочкой, но после стало понятно, что не очень практично дрессировать кого бы то ни было на виду у всех — в коридоре, где маячат девушки и нагие мужчины, выходящие из ванной. Отныне, если открыть дверцу, скрипящую, как в настоящей башне, можно найти две картонные коробки со сложенными туда вещами, принадлежавшими когда-то девушкам: туфли без пар, дешевые корсеты, трусики и бюстгальтеры. Содержимое пахнет пылью и потными ногами, но от этого запаха не тошнит.

Рядом, между этой клеткой и Студией, находится ванная для мужчин. Претенциозный и крайне уродливый пол выложен серым мрамором с черными и золотыми разводами. Он настолько скользкий, что его пришлось застелить банным ковром, чтобы таким образом гарантировать безопасность пожилым или неуклюжим клиентам. Когда солнце светит под правильным углом, общая картина производит довольно внушительное впечатление, а пол похож на неподвижный пруд, по которому скользят гигантские кувшинки. Душевая кабинка, туалеты в глубине и застекленная репродукция поцелуя Пигмалиона и Галатеи. Почти невидимая, над дверью находится небольшая кнопочка, на которую нажимают, когда омовения закончены. Тогда в женском зале раздается звоночек, предупреждающий соответствующую даму, что ее клиент готов вернуться в комнату. Система с кнопками во всех комнатах минимизирует риск встречи между героями одного романа: сотрудником и начальником, мужем и братом жены, матерью и сыном. Хотя стоит признать, что не все девушки и не все клиенты настолько скрупулезны, и подобным парочкам нередко случается встречаться. Девушки тогда пытаются скрыть смех, довольные своим правом на законное и объяснимое равнодушие, а мужчины виновато опускают голову, пока временные подружки безжалостно подталкивают их к удачно находящимся рядом комнатам-крепостям.

В конце коридора расположена Студия. Когда Дом закрыли, какой-то анонимный оригинал полностью выкупил ее за ничтожную цену. Мне нравится воображать, что это был каприз бывшего клиента, который чувствовал себя как дома между мольбертом и бамбуковыми тростями, однако, вероятнее всего, это был хозяин другого борделя, пожелавший заполнить чем-то свое учреждение. Все внутри этой комнаты красное и черное. На полулежит нескользкий линолеум, на стенах — черный кожзаменитель и краска цвета свежей крови. К одной из них приставлен стол, на котором топорщатся обычные и кожаные плетки, а также другие предметы разных форм и цветов — все, что человеческий мозг смог придумать для своего зада. Сразу у входа стоит кресло из лакированной кожи, которое при свете солнца показалось бы жалким: его старательно латали черным и серебряным скотчем. Сидя в кресле, достаточно протянуть руку, чтобы дотянуться до лежащего на стеклянном столике английского журнала, специализирующегося на женском господстве, — Victoria. Никто никогда не менял выпуск на столе на новый: на обложке все та же голая тетка в мехах и белых ботфортах. Такую литературу заказывают в не привлекающей внимания упаковке, и кто-то наверняка мастурбировал на нее лет двадцать назад. В журнале можно найти пожелтевшие фотографии мужчин с голыми задницами, которых оседлали дамы строгого вида, заставляющие их вылизывать покрытые грязью каблуки. Чтобы быть уверенным, что от читателей не укрылся смысл, недокормленный писатель сочинил сопутствующую картинкам смешную историю с большим количеством диалогов, в процессе написания которых сам он, наверное, заливался от смеха и потел от стыда. Однако обезвоженный эрекцией мозг читателя, несомненно, не улавливал смыслы, зашитые отменным диалогистом. Напротив глубокого кресла стоит странный физкультурный козел с дыркой: я так и не поняла, что это отверстие должно было пропускать. Два огромных зеркала бесконечно отражают человека, связанного здесь или на скамейке под окном. В углу — кругленький комод с полками, забитыми веревками и потрясающими, не уступающими один другому инструментами. А еще с таким разнообразным набором наручников и цепей, что никогда не знаешь, что выбрать, и в итоге или все время пользуешься одними и теми же, или вытаскиваешь инструменты из глубины наружу, как чередуют тарелки в стопке. Чаще всего клиентов отводят в Студию в период завала: большая часть из них не осмеливается там даже присесть, боясь таким образом негласно согласиться с выбором комнаты. Мужчины побаиваются Студии, а девушки заходят туда позвонить, а потом долго, смотря в зеркало, выравнивают шов на чулке с подвязкой. С потолка падает красный свет: он давит на мужчин, зато льстит коже девушек, играя тенями на их лицах и заставляя глаза блестеть.

Я поворачиваю обратно и возвращаюсь к театральному занавесу, из-за которого доносятся смех и перешептывания. В этом самом месте мне часто доводилось мечтать о том, чтобы стать мужчиной. Правда, в таком случае я не смогла бы ни проскользнуть за штору, ни расхаживать по лабиринту Дома — я не узнала бы девяносто процентов души этого места. Конечно, я могла бы коварно подглядывать за тем, что происходит в женской ванной: заметить умывальник, куда они с щедростью жевателя табака выплевывают жидкость для полоскания рта, и обожествляемое всеми биде. Увидела бы Хильди на корточках, чьи завивающиеся волоски между ног двигаются в ритме ее руки, пока она жалуется на последнего клиента-тормоза, который никак не мог кончить, или Гиту, грубыми движениями обтирающую себя полотенцем и рассказывающую о своем посетителе, — настоящие торговки рыбой, оказавшиеся в телах молодых куртизанок. Я бы не смогла, будучи мужчиной, проследовать за ними, когда они топчутся по направлению к большому женскому залу с еще спущенными к щиколоткам трусами, не увидела бы, как их мимоходом обнимает пурпурная штора. Я не посетила бы постоянно задымленную кухню, где девушки обедают и болтают, создавая гвалт, как на базаре, не увидела бы, как они одним движением руки смахивают со стола крошки, чтобы опустить туда свою задницу, не посмотрела бы в окно, откуда доносится шум разбитого на площади рынка. Не увидела бы большое зеркало на ножке, стоящее у входа на кухню, а перед ним — Эсме в костюме в те минуты, когда она, выпотрошив все содержимое косметички себе на колени, рисует провокационные брови, ради которых некоторые клиенты приезжали сюда из глубин Бранденбурга.

И самое главное — в моей голове недоставало бы общего плана зала, открывающегося с его порога. Я часто стояла здесь, застыв, в стороне от оживления, наступающего во всем борделе после звонка в дверь. Время останавливалось для меня одной, и я набивала свою голову картинками. На них — диваны в форме буквы L, за их спинками — нагромождение шкафчиков высотой до потолка. Агнета сидит рядом с высоким шкафом, набитым книгами, которые мы успевали читать лишь по диагонали. Биргит перелистывает страницы романа и одновременно пытается не упустить сказанного в споре между Фауной и Тинки. Одна из них стоит посередине комнаты и дергает пирсинг в своем пупке, а вторая курит на балконе, развернув грудь в нашу сторону. Ноги Биргит подогнуты, и в трусах с глубокой выемкой образовалась складка на уровне половых губ — мы уже привыкли к подобному спектаклю, но он все же всякий раз ненадолго захватывает мое внимание, как и пышные груди Фауны почти прозрачной белизны. Так я неподвижно застывала перед этими не смотревшими на меня полуголыми дамами. В течение двух лет я казалась себе мужчиной, переодетым в женщину, так хорошо замаскированным, надо сказать, что, проходя мимо них, я получала немного нежного, впрочем, похабного, внимания: более или менее гулкие хлопки по заднице, поглаживание по макушке, немного напоминающее материнское, от которого художественный беспорядок на моей голове становился только лучше. Не думаю, что они хоть раз заподозрили во мне любопытство порочного ребенка или сладострастие, которое охватывало меня порой при взгляде на бикини одной из девушек в то время, как она красила ногти на своих ногах. Если бы они и почувствовали что-то такое, наверняка не придали бы этому большого значения, как и подобает женщинам, чье ремесло — быть красивыми для чужих глаз, женщинам, которых больше не беспокоят более или менее грациозные движения собственных тел.

На окруженном диванами журнальном столике всегда беспорядочно валяются книги и тарелки или наушники, оставленные девушками, которых клиенты отвлекли от музыки. У стены, зажатый шкафчиками, стоит стол, где лежат бумаги домоправительницы и стоят два телефонных аппарата в дополнение к ее личному сотовому и тому, по которому с ней связываются хозяйка, служба эскорта и разнорабочий, вечно неспособный отыскать свои инструменты в забитых ерундой ящиках. На уровне стола вывешен список комнат, куда девушки записывают время прибытия и ухода мужчин. Их фальшивые имена отмечают на стикерах, которые будут отклеены в конце дня, оставляя на стене лишь количество клиентов и собранную сумму. Другой список указывает, какой специализацией обладает каждая из работниц борделя. Этот документ Word был распечатан так давно, что из-за покрывающих его кофейных пятен тяжело не только различить написанные на нем имена, но и разобраться, кто из девушек продолжает работать здесь, а кто испарился несколько лет назад. На пробковую доску прикреплены десятки ресторанных меню и номера такси, в которых водитель не станет придираться к имени клиента, контакты бухгалтеров, которым, скорее всего, можно доверять, а в самом низу — специальные указания самих работниц: «Кристина не принимает Карстена!», «Если будет звонить Томас, никаких встреч с Сарой!», «У Биргит длительность свиданий от сорока пяти минут!» И эта укоряющая запись: «Лола забыла положить двести десять евро в свой конверт, передайте ей, пожалуйста». Только вот Лола упорхнула, никого не предупредив, через два месяца после моего прибытия и задолжала девушкам довольно значительные суммы. Говорят, что теперь она работает в Мюнхене: Генова видела, как она выпрашивает кокаин в баре, где подают шампанское. Ясное дело, что Дому стоит забыть про эти двести десять евро: что упало, то пропало. Эта прикрепленная гвоздиком записка до сих пор висит здесь как символ веры в испытания, веры в лояльность, которая не принимает в расчет (а если принимает, то недостаточно) переменчивость женщин, занимающихся этой профессией, разнообразные причины, приводящие их в Дом и одновременно заставляющие покинуть его. Эта доброжелательность сродни простодушию: это видно даже по стенкам шкафчиков, на некоторых из которых до сих пор написаны имена давным-давно исчезнувших обитательниц. Эти чернила стираются пальцами новеньких, правда, пыль внутри, возможно, все еще хранит аромат парфюма прежних хозяек.

Позади находится довольно широкий балкон, в середине которого — маленькая лестница из белого камня. Четыре ступеньки, выполненные в античном стиле и обрамленные широкими перилами, изящно спускаются в сад. Именно благодаря ему Дом и стал называться Домом. Нужно обмолвиться, что от глаза, разумеется, не скрыть, что когда-то, когда садом пользовались обычные хозяева, здесь был газон. Сегодня же остался только небольшой квадрат земли с растущей то тут, то там зеленью вроде лишая или мха, местами напоминающей траву или невзрачные цветочки, выросшие в церковной тени. А пахнет здесь практически как в месте, где что-то растет и линяет живность. Чтобы уберечь девушек от взглядов соседей, поверху была протянута сетка, в меру увитая плющом и белыми вьюнками. Там, где природа отказалась скрыть сад от посторонних глаз, добавили лианы из пластика, выцветшие от снега и дождя, но в общем и целом смотрится неплохо. Похоже на Версаль в конце осени. Подвешенные на балконной соломке, висят бесцветные садовые лампы. Их оставили здесь, чтобы создать впечатление герметично закрытого пространства. В результате, особенно летними вечерами, при входе во внутренний двор здания виден лишь этот сад. Этот зеленый пузырь словно оживлен медленным дыханием: движениями силуэтов, ПОСТОЯННО ВЫХОДЯЩИМ оттуда подозрительным дымом и вульгарными благовониями.

Будь сад предназначен для клиентов, несомненно, к его обустройству приложили бы больше усилий: больше денег было бы инвестировано в элегантную мебель. Но посещение этого места — привилегия девушек, и к дешевому хламу, что был тут с самого начала, кто-то из обитательниц добавил свои особые вещи: скрипящие качели, накрытые толстой полосатой бело-голубой простыней, складные стулья для сада, с которых слазит желтая краска, почти презентабельный лежак и, самое важное, еще не растерявший величественности каркас старого штрандкорба[8] с пляжа Ванзе. В начале лета возле горшка с азалиями здесь принято устанавливать маленький надувной детский бассейн, в котором дамы мочат свои тяжелые ноги до тех пор, пока рано или поздно туда по неловкости не упадет пепел от сигареты, превращая все это в инкубатор для комаров. В июле после полудня я проводила здесь вечность, неотрывно смотря в глубину обедневшего дворика. Я помню удобно устроившихся девушек, огромную соломенную шляпу на распущенных волосах Эльзы. Биргит и Ингрид опустили ноги по щиколотки в воду, еще прозрачную в начале лета. Эдди прячется за кустом малины, просто из принципа, так как все в курсе, что она сворачивает косячок. Все остальные, и я в том числе, мы приходим и уходим, проверяем следы от загара, приносим прохладительные напитки в эту оставшуюся без влаги котельную. Сия картина не теряет шарма зимой, хотя передвигаться на умопомрачительных каблуках по снегу и инею становится труднее. Но именно эти воспоминания мне особенно дороги: помню, как в розовом свете раннего декабрьского утра Гита и Эдди молчаливо перемещаются из одного угла сада в другой маленькими шажочками, выдыхая толстые клубы пара. Они грациозно хромают, как лебеди, которые только научились пользоваться своими тонкими лапками. Ночью шел снег, и крупного размера снежинки продолжают неторопливо опадать, посыпая светлые локоны Гиты и черный шиньон Эдди белым порошком. Слышны только их шаги по хрустящему снегу. Какое-то время спустя они находят удобное положение, чтобы присесть, и устраиваются, поднимая снежную пыль, которая на миг заблестит под слабыми лучами света. Это сопровождается одновременным «Хорошо нам здесь». Приоткрытая куртка Гиты обнажает бордовый корсет и часть груди, приподнятую косточками бюстгальтера. Ее ноги затянуты в нейлон цвета кожи, на пару мгновений она снимает обувь, чтобы пошевелить пальцами. Когда Гита выходила на работу, я смотрела только на нее. И она, будто почувствовав это, поворачивала ко мне свое кукольное личико: «Жюстина, ты идешь? Здесь дышится лучше, чем на кухне».

Я постоянно спрашивала себя, каким образом я растворялась в этой картине и был ли кто-то еще там, на балконе, в ком это зрелище пробуждало такую же нежность?

Присев тут в старый штрандкорб, я вижу другие комнаты сквозь растения, окутывающие балконную решетку третьего этажа. Мне не нужно подниматься туда, чтобы вспомнить, как на лестнице пахнет едой и что за дверью находятся первые апартаменты. Пол в длинном коридоре застелен красным ковром, там стоит низкий комод, забитый полотенцами. Девушки приходят на кухню, чтобы посмотреть на часы, вздыхая, что время, «боже мой», не движется, и выкурить запретную сигаретку прямо посреди встречи. В кухню доносится приглушенный шум из Золотой комнаты, представляющей собой примерно двадцать квадратных метров багровой обивки, освещенной оранжевыми огарками. Для большего эффекта — красная софа и сервант, над которым повесили фотографию двух целующихся взасос девушек. Крепкая широкая кровать накрыта золотистым покрывалом. Лежа на ней, достаточно просто опустить руку к паркету из красного дерева, как ты дотягиваешься до корзинки, набитой презервативами и крайне необходимым рулоном бумажного полотенца. Эта комната очень нравится девушкам, хотя моя любимая находится напротив нее, в конце темного коридора. Она успела сменить несколько названий: после «1001» она стала называться «Жасминовой», а теперь ее величают просто «Красной», — и все из этих трех названий заслужены. Грандиозная кровать, сделанная на заказ, занимает половину комнаты. С потолка свисают километры прозрачных занавесок, океан из органди, посреди которого сверкает небольшая лампочка со смутным арабским колоритом. Дневной свет приглушен шторами с красной и золотой вышивкой. В этой комнате кожа девушек кажется пурпурной, а их распущенные волосы будто объяты языками пламени. Напротив кровати стоит электрический камин. Когда его включают во время январских заморозков, от него исходят потоки, похожие на пламя Тартара. Еще есть большое велюровое кресло, глубокое и мягкое, забрызганное белыми следами, как подписями без возраста, принадлежащими легкомысленным женщинам, с обнаженной задницей курившим в нем свою посткоитальную сигаретку. Коврик под креслом весь полинял и стерся в том месте, где проститутки топтали его, ожидая, пока мужчины оденутся.

В соседних апартаментах находится Тропическая комната. Запах жасмина из этой крохотной каморки чувствуется даже в подъезде. Фальшивые растения респектабельно обрамляют чудовищную фреску, которую треклятый художник написал прямо у самой двери. Речь идет о пейзаже, на котором изображены джунгли с огромным количеством цветов и растений. В этой картине столько всего, что даже спустя два года я постоянно нахожу в ней новую, удивительную деталь. Напротив этого абсурднейшего творения — очаровательное полотно, изображающее женщину на фоне лунного света, проливающегося над Балтикой. Кожа у нее цвета морской пены, и она заканчивает снимать с себя платье. Но когда мы лежим на кровати, самое восхитительное полотно — это, конечно же, зеркало на потолке. Ощущение такое, будто исчезает гравитация, даже несмотря на наклейки в форме бабочек, летающих вокруг отражения обнаженных тел и придающих белой плоти вид плохого снимка со снапчата. Рядышком с Тропической комнатой и соседней с нею ванной — Клиника — комната, выложенная сверху донизу белым кафелем. Она ждет, что какой-нибудь мужчина выразит желание усадить девушку в гинекологическое кресло. Тут пахнет спиртом и средством для дезинфекции, хоть сюда и заходят только за тем, чтобы набрать воды из крана в стакан. Однако плакаты с анатомическими картинками, тележка, нагруженная медицинскими инструментами, медицинские блузы, подвешенные на крючок, — все это свидетельствует о былой надежде привлечь в эту ненавидимую всеми комнату медиков-недоучек.

Глубже, в третьих апартаментах, скрыты последние комнаты Дома — Белая и Зеленая. Белая комната, вся розовая, за исключением ламината цвета слоновой кости, выглядит до слез глупо со своими шторами в стиле итальянского ар-нуво и чрезмерным количеством цветочков. Кровать в этой комнате и ее деревянная обивка напоминают эротические сны старой девы. Правда, если снаружи распогодилось, пусть даже самую малость, комнату через шторы сразу же заливает розовым пламенем. Цветы и цацки исчезают в этом вагинальном свете, и вместо ощущения пребывания в ловушке фантазий старой девы мы вдруг представляем себя внутри нее, удобно устроившимися между ее бедрами. В такие моменты единственное, что напоминает о внешнем мире, — это мягкая и со временем невыносимая музыка, раздающаяся по всему Дому из колонок на потолке. Расположенная рядом с ней Зеленая комната оформлена элегантно и с хорошим вкусом. В ней нет предметов роскоши, кроме почти хронически сломанного стеклянного фонтана. Когда же он функционирует, или по причине того, что мы целый день избегали ударов электрическим током, или потому, что наш разнорабочий пнул его в нужное место, влажность с привкусом мускуса наполняет комнату, делая пребывание там почти невыносимым. Огромная кухня в этих апартаментах полнится сокровищами, которые забыли девушки и их клиенты: любовными письмами, резинками для волос, посредственными галстуками, мылом, губной помадой и оставленными в проигрывателе CD-дисками, способными так много рассказать о своих хозяйках.

В конце дня можно было угадать настроение каждой из девушек, то, как менялось их расположение духа. Эсме начала в одиннадцать часов в Золотой комнате с ворчливым типом, который по фотографии решил, что она худее, чем оказалось в действительности. В пять она заканчивает свою работу, жалуясь на то, что пришлось водить трех последующих клиентов в сумрак Красной комнаты, более благосклонный к ее фигуре. Гита, у которой сегодня месячные, будет работать только в Студии, вымещая свои нервы на шести мужчинах, стоящих на коленях и смотрящих на ее груди, колышущиеся в такт ударам плетки. Ингрид со своей новой стрижкой ходит из Белой комнаты в Красную, чтобы в отражении зеркал полюбоваться самой и дать полюбоваться другим своей причесанной челкой. Агнета заканчивает сегодня раньше, чем предполагала, потому как один из клиентов поцарапал ее в порыве чрезмерного энтузиазма. И она. И они. И их огорченные вздохи, когда, открыв шкафчик с ключами, они узнают, что желаемая комната уже занята. И их великолепные отговорки, чтобы не идти в какую-то из комнат, несмотря на уговоры мсье: «У меня болит спина, а заправлять постель в Сиреневой — это сущий ад»; «В Серебряной мне не хватает воздуха, потому что на улице, напротив комнаты, цветет каштановое дерево, а у меня аллергия на пыльцу»; «От света в Тропической мне кажется, что у меня огромная попа»; «В Золотой мне одиноко»; «Генова совсем рядом, и ее крики мешают мне сконцентрироваться»… В этих помещениях, что сейчас сдаются в аренду на каникулы, они выдумывают целую вселенную, то есть выдумывали. В этот сад теперь идут курить рабы другого рода. И куда девается душа домов, в которых жизнь текла так бурно?