Дом смерти

Глава 11

— Я слышал, как об этом разговаривали двое ребят из второй спальни, — говорит Луис. — Называли случившееся чудом и обсуждали возможность того, что тоже примут крещение.

— Бред сивой кобылы, — ухмыляется Том.

Мы смотрим на новый плакат в коридоре. Ярко раскрашенный, он приклеен к стене пластилином с блестками, кусочки которого виднеются из-за уголков бумаги. И где только Эшли находит все это дерьмо? Откуда вообще в доме пластилин и блестки? Кому здесь придет в голову думать о таких вещах? Буквы крупные и красивые, словно рисовал настоящий художник, завиваются по краям и складываются в слова «Праздничная служба в честь выздоровления Джо!». Интересно, не Гарриет ли теперь главная по плакатам? Как бы то ни было, я на сто процентов согласен с Томом. Все это вонючая чушь, а не какое-то долбаное чудо. У Джо просто прошел грипп, и точка.

— Может, нам его сорвать? — спрашивает Уилл. — Пока Джейк не увидел.

— Зачем?

Ничего Джейк с церковью Эшли не сделает. Он не идиот. К тому же в курсе, что Хозяйка знает о церкви. Да и кому какая разница, что подумает Джейк? Захочет пободаться с Эшли — это проблемы Эшли, а никак не наши.

— И почему люди такие тупые? — бормочет Том.

В ответ я молча пожимаю плечами. Все равно я здесь только наполовину. А второй половиной заново переживаю момент, когда Клара назвала меня своим парнем, и изо всех сил стараюсь сдержать широченную довольную улыбку.

— Забей и займись чем-то еще. Фильм посмотри, например.

— Наверное, заскочу в музыкальную комнату, — как бы между прочим сообщает Том, но я-то знаю: идет он туда только потому, что там сейчас Клара.

Приходится прикусить язык, чтобы не ляпнуть, что он зря теряет время. Потому что Клара — моя девушка.

— А ты, видимо, спать пойдешь, — тускло говорит мне Уилл.

— Не знаю. — Усталости нет. По идее, к этому времени я уже должен устать, но вместо этого мне с трудом удается не стучать ногой по полу от бурлящей внутри энергии. — А что?

— Вчера мы нашли старую настольную игру. Называется «Побег из Кольдица»[6]. Классная, честно.

— Впервые слышу.

В настольные игры за всю свою жизнь я играл только на Рождество. И то исключительно тогда, когда приезжала бабушка.

— Играть весело, но лучше, если, кроме нас с Луисом, будет играть кто-то еще.

Оба смотрят на меня, но сразу ясно, что на согласие не очень-то рассчитывают.

— Ладно, — говорю я, — идем.

А почему бы и нет? Если не пойду с ними, то буду валяться на кровати и, глядя в потолок, считать бесконечные часы, пока все не уснут и нам с Кларой снова не выпадет шанс побыть вдвоем. От этих мыслей чувствую себя последним ублюдком, но поделать ничего не могу. Так хоть время пройдет быстрее.

Оказывается, игра действительно ничего. Мы втроем то и дело смеемся и оглянуться не успеваем, как подходит время ужинать. Уилл мчится в столовую в поисках той самой медсестры, но у буфета с едой ее нет. А утром была. Уилл ей улыбнулся, когда подошел взять тост, и был уверен, что она подмигнула ему в ответ. Не знаю, так ли все было на самом деле, но раз уж Уилл в это верит, то какая разница? Он еще маленький. Скучает по маме. Между прочим, Уилл единственный, кто признался в этом после того, как заболел Генри. Из-за Генри и его криков обитатели дома о своих матерях больше не говорят.

Если не считать ужаса, который вспыхивает каждый раз, когда я думаю о Генри, мне с трудом припоминаются подробности того дня. Прошло всего несколько недель, а кажется, будто целая вечность. Может быть, теперь нам подмешивают в еду что-то посильнее. Зуб даю, утром после случившегося с Генри нас напичкали седативами по самые помидоры. Порой я думаю, почему нас просто не накачивают наркотой. Может, потому, что нас изучают, как лабораторных крыс. Мы же типа избранные. Дефективные. Редкая порода. Отголоски ужасного времени, когда чуть не рухнул мир.

Как правило, от этих мыслей я тону в молчаливом жутком кошмаре, потому что боюсь оказаться в пустом мраке, боюсь лазарета, боюсь превратиться во что-то ужасное, боюсь поджидающего меня неизбежного небытия. А в этот раз все иначе. Странно, но мне хочется смеяться. Похоже, не так уж пристально за нами наблюдают, раз до сих пор никто не знает о нас с Кларой и о Джорджи. Мы как будто смогли сбежать. Я жив, счастлив, и плевать на все остальное.

Перед сном у Эшли запредельно самодовольный вид. И у него есть на то причины. После ужина я, как всегда, долго валялся в ванне, но Уилл с Луисом успели мне рассказать, как тихо было в комнате отдыха во время просмотра фильма.

— Слыхал, заболел пацан из третьей спальни, — ворчливо говорит Том. — Его тоже исцелять будешь, Иисус?

— Не называй меня так. Это непочтительно. — Эшли даже не смотрит на Тома. — И я не говорил, что вылечил Джо. Я сказал, что ему стало лучше.

— Непочтительно то, что ты в это веришь, — бормочет Луис. Он прислушивается к разговору и одновременно читает, заглядывая в книгу через плечо Уилла.

Глаза Тома темнеют.

— Держу пари, ты не рассказываешь своим последователям, что никакое это не чудо.

Обычно от подобного дерьма я взрываюсь первым, но на этот раз Том меня опередил.

— Но и в обратном я никого не убеждаю.

— У Джо был самый обычный грипп. Тошнит от того, как ты этим пользуешься. Даешь детям надежду, лишь бы они повелись на твою чушь.

Уилл наклоняется ближе к страницам. Споры — не его конек. Он, конечно, может отпускать шуточки, посмеиваться над Эшли из-за угла, но вступить в полноценный конфликт — ни за что.

— Говоришь, я этим пользуюсь? Ты не прав. Я всего лишь хотел отпраздновать тот факт, что Джо стало лучше. Что в этом плохого? И что плохого в надежде, если благодаря ей люди меньше боятся?

А Эшли, оказывается, умнее, чем я думал. Хотя от его безразмерного спокойствия так и хочется хорошенько ему врезать. Тому, судя по всему, хочется того же.

— А то, что все это бред собачий. И ты это знаешь. Но ты, видите ли, плывешь на волне вдруг обретенной власти, черт бы тебя побрал! Надо же! Люди вдруг стали прислушиваться к тому, что говорит жалкий мудак, у которого никогда не было друзей!

— Какая тебе разница, чем я занимаюсь? И почему это так тебя злит?

— Давайте прекратим этот разговор. — Я сажусь и смотрю то на одного, то на другого. — Вообще перестанем об этом думать. Все равно только зря теряем время. Единственная наша задача — извлекать как можно больше удовольствия из сложившейся ситуации.

На несколько секунд воцаряется звенящая тишина. Все пялятся на меня. Даже Уилл отрывается от книги.

— Вот это да! Мистер Дрыхнущий Целыми Днями Ворчун вдруг решил взяться за ум! — первым подает голос Луис, и Уилл тихонько хихикает. — Как, по-твоему, что мы с Уиллом пытались втолковать тебе с самого приезда?

Я улыбаюсь — не могу удержаться:

— Наверное, до меня туго доходит.

Том бурчит себе под нос и ложится в постель. Вид у него недовольный, но Эшли он больше не донимает. Мне Тома жалко. Я знаю, каково ему сейчас. Пока не появилась Клара, я сам был таким же. А может быть, еще злее. Иногда злость — единственное, что затмевает страх. Не будь у меня Клары и наших ночей, я бы, наверное, уже врезал Эшли. Понимаю, почему Тома так бесит церковь. Причины те же, что и у меня. Дело вовсе не в вере в какого-то там бога, а в том, что всегда — всегда! — церковь лишь подчеркивает приближение финала. Заставляет думать о том, что будет после. Думать здесь о прежней жизни и так сложно, а о будущем — по-настоящему страшно. Если тебе до лампочки россказни о рае, то Эшли с Библией в руках и полным отсутствием страха — как постоянное напоминание о том, что ждет впереди. А здесь никому это не нужно. И без того трудно собирать радость по крупицам. Если дом и научил меня чему-то, то именно этому. Несколько секунд я пытаюсь разобраться в мыслях. Нет, этому научил меня не дом, а Клара.

— Думаешь, он все-таки заболел? — волнуется Клара.

И не зря. Крыло Джорджи пахнет ужасно. Из раны, пока я ее промываю, сочится еще больше гноя. Сам Джорджи как будто полусонный. Макушка под моими пальцами кажется горячей.

— Может быть, — говорю я. — Но он у нас крепкий парнишка. Поправится.

Словно соглашаясь, Джорджи тихонько щебечет, и Клара немного успокаивается. Не хочу, чтобы она всю ночь смотрела на больную птицу. Если Джорджи заболел, то сейчас уже ничего не поделать. От того, что мы будем на него пялиться, никому лучше не станет. К тому же сегодня Клара меня еще не целовала. Пусть это неправильно, но поцелуй волнует меня больше, чем птица. Я все еще ее парень? Или она передумала и просто не хочет мне говорить? В голове кружатся миллионы сомнений. Почему она меня еще не поцеловала? Сердце рвется на части, и куски падают прямо в живот.

— Дождя нет. Пойдем на улицу, — предлагаю я. — Заглянем к нему, когда вернемся.

Клару долго уговаривать не нужно. Она — сгусток энергии, рвущийся на свободу. И создана не для того, чтобы сидеть взаперти в доме, который, хоть и огромный, но все равно вызывает приступы клаустрофобии.

— Хорошая идея. — Клара встает на цыпочки и легко меня целует. Поцелуй мимолетный, но сердце уже несется вскачь, а по коже гуляет ток. — Идем, красавчик.

Внезапно я будто пьянею. Хочется на все плюнуть и остаться. Целовать ее, прикасаться к ней, таять от ее прикосновений. Но сказать об этом вслух не решаюсь. Да и отпугнуть ее боюсь. Не хочу, чтобы она знала, что я постоянно о ней думаю. Уже сто раз я успел представить ее голой. И себя вместе с ней. Кажется, у меня это на лице написано, а Клара все понимает, глядя, как я дрожу и задыхаюсь. Я знаю, что веду себя, как извращенец, но ничего не могу с собой поделать — мысли сами лезут в голову. Может быть, прогулка поможет отвлечься. Хоть немного остыну.

Ночь стоит сухая, но холодная и пасмурная. Лишь изредка из-за туч выглядывает луна, проливая на дорогу крошечные лужицы света. Но теперь темнота не проблема — мы знаем каждую кочку, каждую ямку на острове, словно он целиком и полностью наш. Перелезая через стену, я больше не нервничаю. Наоборот, с нетерпением жду, когда смогу стряхнуть с себя дом и все, что с ним связано. Держась за руки, мы идем по тротуару. Извилистая дорога ведет прямо к воде. Перчаток мы не взяли. У меня мерзнут пальцы, но руку Клары я отпускать не собираюсь. По пути мы шмыгаем носами, разговариваем о том, о сем и тихо смеемся. Рядом с ней я чувствую себя свободным. Все остальное не имеет ни малейшего значения.

Оказывается, в пещеру мы не идем. Подкрадываясь к синему домику у причала, мы замолкаем и жмемся к скале у дороги, чтобы нас не заметили. На всякий случай. Прийти сюда — идея Клары. Само собой, я, как всегда, беспокоюсь, что нас поймают, но не могу не согласиться — есть что-то бодрящее в том, чтобы вот так красться к маленькому строению, зная: там может кто-то быть, и этот кто-то вполне может нас заметить.

— Идем! — шепчет Клара и крепче сжимает мою руку.

Мы пригибаемся и крадемся по гальке вокруг домика. Даже в темноте видно, что краска на старом камне облупилась. То тут, то там на стенах, побитых ветром и дождем, проглядывают светлые пятна. Наверное, дом стоит тут дольше, чем я могу себе представить. Забытый дом на забытом острове, где живут забытые дети. Прямо как начало приключенческого романа. Может быть, так оно и есть. А роман этот — обо мне и Кларе.

Держась за потрепанный непогодой и временем подоконник, мы заглядываем в окно. Но внутри так темно, что в стекле видны только наши собственные призрачные сероватые отражения. Я прижимаюсь носом к окну и щурюсь. Кажется, в углу стоит старая плита. И раковина.

Клара кивком указывает наверх:

— Должно быть, спальня там.

— Если здесь вообще кто-то живет.

Легко, едва касаясь земли, она обходит дом, а я иду следом и дергаюсь от каждого хруста под подошвами кроссовок. Ветра нет, спокойное море едва слышным рокотом поддразнивает берег, поэтому мои шаги в тишине кажутся ужасно громкими. Поверить не могу, что меня никто не слышит. Но в доме по-прежнему темно, и я начинаю думать, что в нем никого нет. Вот было бы круто! У нас с Кларой появилось бы нормальное теплое убежище за стеной.

— Смотри, — Клара показывает на что-то у задней двери. На ступеньке стоят ботинки. — Кто-то тут все-таки живет.

Ботинки явно мужские. Старые и тяжелые. Мощные подошвы покрыты засохшей грязью. Я пытаюсь представить, как кто-то разувается и оставляет ботинки на ступеньке. Куда ходил этот человек? Куда здесь вообще можно ходить? Стремно думать, что кто-то еще, кроме нас, бродит по острову. Разве что учителя да медсестры уходят после обеда прогуляться. Сам я никогда не видел, чтобы они выходили за ворота, но ведь раньше мне и в голову не приходило обращать на это внимание. Возникает ощущение, будто кто-то вторгся на нашу территорию. Ночи принадлежат нам — мне и Кларе. Так же я стал думать и обо всем острове.

— Всего одна пара. — Клара приседает на корточки и проводит пальцем по кожаному краю ботинка. Волосы падают на бледное лицо. — Представляешь, каково тут жить в полном одиночестве? Даже собаки нет.

— А может, есть.

— Была бы собака, давно бы залаяла. — Клара поднимается на ноги и улыбается, глядя на меня. — Хорошо, если тут только один человек. Будет проще тайком пробраться в катер.

Я улыбаюсь в ответ, а потом мы с минуту целуемся в гуще холодного воздуха. Обнимаем друг друга и тремся замерзшими носами. Это, несомненно, возбуждает, но есть и что-то еще. Как будто Клара согревает меня с головы до ног, но все это тепло не умещается внутри, и мне больно от счастья. Потому что от этого счастья что-то во мне обрывается. Словно оно никогда не даст мне того, чего я хочу. Я никогда не принимал наркотики, не считая тех, что подсыпают нам в доме, но, наверное, именно такой эффект они и оказывают.

Мы уходим от дома к концу дороги, где от асфальта убегает в море деревянный причал. Под ногами что-то тихо постукивает, и мы оба подпрыгиваем от неожиданности. Внизу с одной стороны причала к деревянному столбику, который, как кость, торчит из воды, привязана маленькая гребная лодка. Будто застенчивый ребенок, она то заплывает под причал, то выплывает снова. Мы ложимся на холодный песок и смотрим на находку.

— На этой штуке далеко не уплывешь, — шепчу я.

На вид лодка старая и вот-вот развалится. Да и весло только одно. Тот, кто здесь живет, видимо, любит побродить по грязи, но он совершенно точно не рыбак.

Порыв холодного ветра опять уносит лодку под причал, а мы с Кларой дрожим.

— Согласна, зато в ней можно спрятаться. Если узнаем, когда в следующий раз доставят продукты, улизнем и пересидим в лодке. А пока все будут заняты разгрузкой, прокрадемся на катер и сделаем отсюда ноги. Вряд ли кто-то поймет, что к чему. Держу пари, на борту будут только капитан и водитель грузовика.

— Может, и правда получится. — Сердце несется вскачь. Я очень стараюсь не думать о том, что я дефективный, и будущее внезапно кажется бесконечным. — Осталось только узнать, когда ждать доставку. Думаю, продукты привозят раз в месяц.

— А значит, у нас недели две.

Я встаю на ноги и тяну Клару за руку:

— Идем в пещеру. Составим план.

Мне нравится пещера. Нравится даже то, что каждый день ее вымывают волны, и каждый раз, когда мы туда приходим, она новая и свежая.

Мы мчимся бегом по дороге, которую знаем как свои пять пальцев, и громко смеемся, потому что никто нас не услышит. Добежав до пещеры, успеваем согреться. Оба светимся от счастья и то и дело хихикаем. Зажигаем свечу, которую принесли сюда из церкви. Эшли и не заметил, что одна из свечей «сгорела дотла» всего за одну ночь. Он слишком занят мыслями о том, чего не существует, и не замечает того, что у него под носом. Зато мы с Кларой — очень даже настоящие. И нет ничего лучшего нашего настоящего. Мы ставим свечу на выступ в задней каменной стене пещеры, садимся рядышком и разговариваем. От волнения слова так и сыплются. Сейчас мы даже не в пещере — уже уплыли и обрели свободу. Мы поедем куда-то далеко-далеко. Клара пострижется и покрасит волосы. Мы украдем паспорта у старых школьных друзей, которые не заметят пропажи, и двинем в теплые края, где будем сидеть часами у океана и продавать прямо на пляже всякую дребедень, чтобы сводить концы с концами. А ночью будем спать под звездами. Если замерзнем, разведем костер, будем играть на гитаре и петь песни. И все наши друзья будут такими же беззаботными бродягами, как мы. Может быть, мы поженимся — устроим скромную церемонию в духе хиппи на каких-нибудь древних развалинах. Идеально. То есть будет идеально. Мы будем бежать и бежать и никогда не оглянемся назад. Может быть, через несколько лет пошлем родным открытки и сообщим, что у нас все в порядке. А может быть, и не пошлем.

— И не важно, сколько нам осталось, — счастливо говорит Клара и кладет голову мне на плечо. — Все будет великолепно.

Позади нас отчаянно старается выжить в холоде пламя крошечной свечи, а впереди, с шелестом перебирая песок, лениво разлилось в ночи черное море.

— По-моему, все и сейчас великолепно, — говорю я, крепче прижимая к себе Клару.

— Да. Да, так и есть.

Прислонившись к неровной стене, мы снова целуемся, но на этот раз дольше. Клара дышит так же тяжело, как и я, и вдруг просовывает руки мне под куртку и под футболку. Когда ко мне прикасаются холодные пальцы, из горла вырывается какой-то звук. Нечто среднее между стоном и вздохом. Ничего нового со мной не происходит. Может быть, «этого» я никогда и не делал, но мне и раньше случалось доходить с девушками до таких вот ласк. Вот только теперь со мной Клара, а вокруг — совсем другой мир, и происходящее кажется совершенно незнакомым. Она прижимается ближе, а я неуклюже пытаюсь нащупать трясущимися пальцами пуговицы на ее куртке. Клара улыбается прямо мне в губы и ловко справляется с оставшимися двумя пуговицами. Распахивает куртку и вытаскивает из штанов край футболки, глядя мне в глаза. Я сглатываю подступивший к горлу ком, и мы опять целуемся. Пальцы Клары рисуют дорожки у меня на груди и животе. Мышцы сокращаются, все тело болит. До смерти хочется прикоснуться к Кларе, но сама мысль об этом приводит в ужас. Неловко просунув руку под футболку, я копирую движения Клары. Она мягкая и теплая и, как только я к ней прикасаюсь, стонет, не отрываясь от моих губ. Звук получается глубокий, земной и естественный. Взяв за запястье, она ведет мою руку выше, к лифчику. Сердце у меня в груди колотится так сильно, что, кажется, вот-вот разорвется. Я нащупываю хлопок и кружева, прикрывающие еще не знакомые округлости. Клара сильнее вжимается в мою ладонь, и я, пока не умер от страха или предвкушения, тяну ткань вниз. Мгновение — и моя рука на обнаженной груди. На секунду я застываю, не зная, что делать дальше. Будто подбадривая, Клара гладит языком мой язык, и я осторожно провожу по ее груди пальцами. Сосок твердеет, а дыхание Клары уже обгоняет мое собственное.

Нетерпеливо оторвавшись от меня, она сбрасывает куртку. На несколько секунд я растерянно и беспомощно впадаю в ступор. Вижу ее бедную, как мрамор, кожу и безупречные округлости груди — совсем не такой, у Джули Маккендрик. У Клары грудь меньше и выше. И потрясающе настоящая. Клара даже больше не Клара. По крайней мере у меня в мыслях. То есть она, конечно, все та же Клара, но как будто и нет. Все та же моя подруга, но теперь еще и незнакомка — таинственное создание, переполненное пугающими силой и властью. Русалка, вышедшая на берег. Ее губы приоткрыты, а руки уже у меня в волосах, тянут лицом к груди. Я наклоняюсь, и от запаха Клары кружится голова. Отчаянно надеясь, что все делаю правильно, прикасаюсь к соску языком и слегка посасываю. Рука растеряла весь страх и робость и уже тянется к другой половинке лифчика.

Ладонь Клары опускается мне на бедро, пальцы движутся вверх-вниз по джинсам, не задевая самого главного. Ужасно хочется повалить Клару на пол пещеры и тереться об нее, пока я не сдох от растущего напряжения. В голове бьется кровь. Точнее не только в голове. Закрывая глаза, я вижу звезды.

Поднимаю голову и снова целую Клару, на этот раз требовательнее, как будто куда-то тороплюсь. Страх и неуверенность смыло волной жуткого, но прекрасного желания. Через несколько секунд Клара отстраняется. Мы смотрим друг на друга, едва дыша. Знакомые незнакомцы. Мы уже не те, кем были раньше, но еще и не те, кем когда-нибудь станем. Клара волшебная. Теперь я даже сомневаюсь, настоящая она или нет.

— Надо возвращаться, — говорит она. — И заглянуть к Джорджи перед сном.

Я киваю. Еще не могу говорить.

Задув свечу, мы пускаемся в обратный путь. Идем молча, держась за руки, и время от времени улыбаемся друг другу. Мне хорошо, как никогда. Не мешает даже сумасшедшая похоть, роем пчел гудящая под кожей.

— Ты счастлив? — спрашивает Клара, когда впереди уже виднеется дом.

— Да. А ты?

— Тоже.

Когда я в очередной раз гляжу на дом, он уже не кажется таким большим. Ему нас не одолеть. Мы уедем и забудем о нем навсегда.

— Да не болен я. Честно. Просто нервничаю. Скоро все пройдет, — снова и снова повторял Генри каждому, кто готов был слушать.

Никто ему не верил. Все видели, что с ним что-то происходит. Что-то очень нехорошее. Приехав в дом, Генри вовсе не дергался, как ни старался убедить всех в обратном. Когда он стал бродить по коридорам в тщетных попытках взять под контроль непроизвольные движения рук и ног, за ним зачарованно наблюдали все обитатели. В том числе и Тоби. Все догадывались, в чем дело. Так бывает в фильмах о заложниках, где бандиты выбирают одного, чтобы пристрелить. А он недоверчиво озирается по сторонам и видит виноватые, но радостные лица остальных. Потому что их очередь еще не пришла. Генри предстояло стать первым.

Судороги у него начались на третий день. А до того жизнь в доме даже казалась каким-то веселым приключением. Никто еще толком не верил в происходящее. В комнате отдыха было не протолкнуться, обитатели спален непринужденно общались друг с другом, хотя Джейк уже тогда был заводилой. Все смотрели фильмы, которые он выбирал. Играли в игры, которые он предлагал. Все лгали друг другу о том, какую прекрасную или ужасную жизнь вели до того, как оказались здесь. В доме было не так тихо. Со всех сторон лился смех.

Поначалу ни спазмов, ни подрагиваний никто не замечал. Как знать, может быть, Генри всегда таким был. К тому же он явно не относился к числу тех, кого называют душой компании. Никто не обращал на него внимания. Тем более что со дня приезда он умудрился показать себя настоящим нытиком. Даже когда судороги сделались более явными (однажды он собирался засунуть в рот полную ложку хлопьев, но плечи свело, и он промахнулся), остальные лишь пожали плечами и вдоволь посмеялись. Генри казался всем нервным чудаковатым типом. Может быть, эти судороги — просто какая-то странная реакция на дом.

«Здесь какая-то ошибка».

— Это ненормально.

Первым, кто сказал об этом вслух, был Луис. Генри держался правой рукой за левое запястье, притворяясь, будто все в порядке, но Тоби видел, скольких усилий ему это стоило. Пальцы левой руки дрожали и сжимались, словно Генри пытался удержать задыхающуюся скользкую рыбу.

— Ты как, Генри? — спросил Уилл. — Может, тебе к Хозяйке смотаться?

— Все в порядке, — натянуто улыбнулся Генри. — Ерунда. Иногда бывает.

— Ну лады, — спокойно пожал плечами Уилл и стал дальше смотреть старый научно-фантастический фильм по телевизору.

Луис покосился на Тоби. Оба видели то, чего не видел Уилл, — ужас в глазах Генри. Дикий страх. Что бы ни рождало судороги, нормальным это не было.

Медсестры тоже не сводили с Генри глаз. Их бесстрастные взгляды повсюду следовали за ним и постоянно оценивали.

На третий день Генри сломался. Ни с того ни с сего. Было время ужина. Генри сидел за столом с ребятами из своей спальни и пытался есть суп. Сидевший рядом с ним мальчик пришел на помощь. Смотрели на них все. Потому что не смотреть было невозможно. Тоби, например, и не думал пялиться на Генри, но что-то в том, как другой человек медленно разваливается на куски, некой жуткой силой вынуждает смотреть. Особенно — когда это впервые.

Стол Джейка стоял как раз между столами Тоби и Генри. И Джейк тоже смотрел.

— Эй, Генри! — позвал он. — Неужто превращаешься в пускающего слюни имбецила? — Он сунул язык под нижнюю губу и заворчал, размахивая руками.

Все засмеялись. Тоби улыбнулся. Впервые они отвернулись от кого-то вместе, как одна команда. Мальчик, который помогал Генри есть суп, опустил ложку. Никто бы не пошел против Джейка.

Несколько секунд Генри молча смотрел на Джейка. В глазах Джейка горело злобное веселье, а глаза Генри казались черными безднами, глядящими на мир с убийственным, калечащим душу страхом, которого никто не понимал. Генри как будто находился в своем собственном пузыре, а все остальные — снаружи. Но, когда он вдруг расплакался, все встало на свои места.

— Я хочу к маме. Домой хочу.

Еле слышный всхлип оставил рану в сердце каждого. Кто-то робко хихикнул, а потом воцарилась тишина. Задвигались по полу стулья. К горлу Тоби подкатила тошнота.

— Я не хочу здесь быть. Не хочу здесь умирать. — Не вставая со стула, Генри развернулся к медсестрам. Говорил он тихо, но в тишине четко слышалось каждое слово: — Я не хочу умирать. Я хочу домой. К маме.

С совершенно пустыми, безразличными лицами медсестры молча смотрели на него, и почему-то это было страшнее, чем неожиданный срыв Генри.

После этого никто почти не ел. Генри заозирался в поисках поддержки, но все уставились в тарелки, которые больше не вызывали аппетита. Только Тоби украдкой взглянул на Генри и увидел в потном лице то, чего не ожидал. Генри знал, что все испоганил. Знал, что из-за его срыва что-то изменилось. Он заставил всех увидеть то, чего никто видеть не хотел. И никто ему этого не простит.

Позже Тоби не раз обдумывал, как Генри в один момент стал изгоем, и как всем им хотелось тогда избить его, только бы он замолчал. И со всей очевидностью Тоби понимал, что из-за Генри изменился весь дом. Генри вслух сказал о том, что чувствовали все. Хотел поделиться с другими своим страхом, в то время как другие пытались хоть как-то справиться с собственными. Тогда-то спальни и обособились, защищая своих. Имя Генри оказалось первым, которое никто больше не упоминал.

После ужина народ, перешептываясь, разбежался по спальням. Генри пытался перехватить детей помладше, которые проносились мимо. Объяснить им, что судороги — ерунда, что он просто расстроен, а вовсе не болен. Но ему даже в глаза посмотреть боялись. Вырывали руки из его пальцев и отталкивали, чтобы поскорее убежать.

Какое-то время Генри вел себя тихо, но не прошло и часа, как все услышали, что он снова плачет. Сначала он просто звал маму, а потом пытался до нее докричаться. Снова и снова, пока не охрип. Тоби думал, не поднялась ли у Генри температура.

— Заткнулся бы уже, что ли. — У Луиса было такое напряженное лицо, будто все мимические мышцы втянуло в череп. — Почему он не затыкается?

Уилл тихонько напевал себе под нос. Тоби ушел и впервые долго-долго валялся в ванне, слушая, как текущая вода заглушает звуки, от которых скручивает в узел живот. И этот узел остался навсегда. В тот вечер родился сгусток страха. Наверное, медсестры в конце концов накачали Генри успокоительным, потому что, когда Тоби вышел из ванной и вернулся в четвертую спальню, в доме было тихо.

Наутро Генри никто не видел. Как и его следов. Ни одежды, ни зубной щетки, ни дурацкой футболки, которую он не снимал. Словно его никогда и не было. Хозяйка сказала только, что Генри забрали в лазарет. Короткая, резкая фраза, пресекшая все вопросы. По комнатам пронесся приглушенный шепот, но больше никто и никогда не упоминал о Генри вслух. Потому что для всех так было проще. Можно притвориться, будто ничего не произошло.

Но проще было для всех, кроме Тоби. В ту ночь, когда забрали Генри, Тоби впервые не выпил «витамины». Причем даже не знал почему. В горле пересохло, и что-то мешало свободно дышать. Тоби хотелось отвергнуть хоть что-нибудь, что касалось дома, и в тот день он нашел только такой вариант. Маленький, незаметный протест. Но Тоби обрел больше, чем рассчитывал.

Тогда он впервые услышал, как пыхтит сердце лифта и повизгивают колеса кровати. И потом не раз слышал снова. Хотя обитатели дома со всем энтузиазмом выбросили из памяти воспоминания о Генри, он их многому научил. Например, что нет смысла плакать и звать на помощь. Но самое главное: когда придет твоя очередь, ты останешься один. Еще один урок они получили, когда заболел второй мальчик. Выхода нет. И нет однозначных симптомов.

А если хорошенько об этом подумать, то начнешь бояться и собственной тени.