Дом вечности (сборник рассказов)

ПОГОРЕЛЬЦЫ

Только когда Марыся в который раз наткнулась на посадку, она поняла, что заблудилась. В селе ей объяснили, что до ближайшего шоссе минут сорок ходу, если пересечь яр, миновать усохшую вербу, за ней свернуть направо и идти вдоль посадки. Яр она пересекла, вербу миновала, вдоль посадки прошла и уперлась в глухой терновник. За ним снова оказалось поле и снова посадка, потом луг, балки — ни деревушки, ни тропинки, ни дороги. По ее предположению, они шли уже больше часа. Она и два ее ребенка: девятилетняя Ганя и маленький Юрочка. Они погорельцы. Их дом сгорел под корень. Они остались ни с чем и теперь как могли добирались к Марысиной матери.

Марыся посмотрела обведенными синевой, усталыми, ввалившимися глазами на детей. Ганя остроносенькая, синеглазая, когда-то красивая девочка, теперь — скелет большеглазый. Юрочка, мальчуган семи лет, вытянулся в нитку, ротастый, похож на ощипанного воробушка. Их тупые, измученные лица ничего не выражают. Они, наверное, уже свыклись со своей вынужденной ролью попрошаек, как свыклась с нею и сама Марыся, давно переборовшая в себе гордость и самолюбие.

— Посидим, — сказала она и медленно осела на траву. За нею опустились на увядшую подстилку и ее дети. Юрочка сразу же закрыл глаза, Ганя вперилась в небо.

Целый день с запада рвет холодный ветер, завывает голодным волком по посадкам, нагоняет на сердце тревогу — долго ли еще мытариться?

Через несколько минут Марыся поднялась:

— Надо идти.

Пошли. Марыся в вязаном шерстяном платье, сером мужском пиджаке и ботах на босу ногу — впереди, Ганя и Юрочка позади нее. Ганя несет на плече старую подранную сумку. В ней сухари, четверть буханки ржаного хлеба, две неочищенные луковицы — всё, что осталось на сегодняшний день. То, что им дали в последней деревне, они съели сразу же. Не удержались — сутки ни крохи во рту. Был неудачный день.

Марыся теперь жалеет, что они съели всё — неизвестно, сколько еще плутать, где это треклятое шоссе, да и кто им остановит? Нынче народ боязлив стал, на шоссе просто так не тормознут. Проще добраться до какой-нибудь автобусной остановки да уговорить водителя подвезти их хотя бы к райцентру: там и не так безлюдно и не так страшно. Но сейчас у них выбора нет — надо идти, пока не стемнело и темень не застала их в голом поле.

Они еще побродили вдоль посадок с час, пока не вышли на окраину какой-то незнакомой полуразрушенной деревни. Ближайшие избы угрюмо покосились, почернели от непогоды. Окна их зияли вырванными глазницами, двери сорваны или висят на одной петле. Левая хижина сбросила наземь крышу, воткнула в небо голый остов своего рыжего выщербленного дымохода и мозолит глаза. И дальше по улице все дворы — насколько хватало взгляда — были такие же опустелые и разоренные. Заборы везде повалились, завились плющом, фруктовые деревья заглохли, репейники и крапива надолго осели вокруг, даже в развалины залез бурьян. Где-то — чу! — стонет на ржавых петлях болтающаяся дверь сарая, где-то громыхает железным огрызком полуразрушенная крыша, дергаются и стучат покосившиеся ставни. Все вокруг уныло и жутко. «Заброшенная деревня», — мелькнуло у Марыси, но вместе с тем и успокоило ее: тут можно было безбоязненно переночевать, а поутру двинуться дальше — нет людей, нет и страха. Но подумав так, она все же потянулась на серый дымок, замеченный ею за купой покрытых охрой кленов. Что двигало ею в ту минуту, сам Бог не мог понять.

Ее не встретила, как обычно, люто оскаленная собака, двор был такой же пустынный, как и остальные. Приземистая перекошенная лачуга, как и все, кое-где зияла раскрытой крышей, кое-где облупленной штукатуркой. Ставни и двери также перекосились и почернели. И все же тут жили. Об этом говорил не только дым над полуразрушенной кирпичной трубой, но и следы на свежей грязи у самого порога. Марыся прошлепала по ней до ближайшего окна и постучала в него, позвав хозяев. На ее зов в окне сразу же появилась чрезвычайно подвижная физиономия с бегающими глазами и приплюснутым, как пятак, носом. Она странно мелькнула сначала в одном окне, потом в другом, соседнем, глянула сначала на Марысю, потом на ее детей, снова скрылась в глубине и через секунду возникла на пороге, приделанная к взлохмаченной, ушастой голове и горбатому туловищу с длинными — до колен — руками. Опухшая желтая физиономия, давно не бритая и не мытая, любезно улыбалась.

На вид этому уродцу было лет шестьдесят, а может, больше — Марыся не могла точно определить, — но тело его было достаточно крепко, даже мощно для такой маленькой головы и худых, костлявых рук. Одет он был в какой-то ношенный, засаленный тулуп из овчины, на ногах старые замусоленные валенки. (В такую-то пору!) Марыся сначала было подумала, не слабоумный ли это дед, что так беспрестанно скалит зубы и живет нелюдимом. Но дед оказался в здравом уме, только чуть чудаковатый, так как, даже разговаривая, не мог находиться в покое. То и дело он то вскидывался к Марысе, то наклонялся поочередно сначала к Юрочке, потом к Ганночке, при этом, как показалось Марысе, плотоядно буравя их глазами и сладострастно облизываясь.

— Так вы погорельцы? — Погорельцы? — чуть ли не взрываясь от радости, переспрашивал он. — Вам нужна помощь? Чем же вам помочь? — нагонял он на свой лоб морщины, вскидывая кверху зрачки и поднося к пухлым слюнявым губам. — Это ж вам одежонку какую-то надобно? — ночи нынче больно холодны.

Марыся не могла понять его радости. Чему тут радоваться? Это несколько насторожило ее: стоит ли вообще раскрываться? Но, в конце концов, не удержалась, промолвила по привычке:

— Да нам бы и перекусить чего-нибудь, и копеечка какая не помешает.

— Копеечки нет, а вот продуктами помогу, помогу, — сказал хозяин. — Да вы в избу-то войдите, не пугайтесь. Я здесь один обитаю, без роду, без племени. — Сказал и снова склонился к Гане, потом к Юрочке, тронул его за подбородок. — Славные у вас детки.

Ганночка испуганно юркнула за спину матери. Юрочка прижался к ногам Марыси, обхватив их обеими руками. Марыся прикрыла головку сына своей шершавой ладонью.

— Заходите, что же вы стоите тут? — не спуская с Юрочки взгляда, вновь пригласил хозяин. Такое предложение было несколько неожиданным — их никто никогда в дом не приглашал, но тут хозяин настаивал, и Марыся не смогла отказаться.

Вошли. В лачуге как сто лет не прибирали: комната грязная, черная, заслякощена так, что даже видавшей виды Марысе стало неловко. Солнце едва проникает через узкие оконца, потолок и подоконники почернели от копоти, на полу и деревянных лавках валяется какое-то тряпье, покрытое липкой грязью, на кровати у стены вместо постельного — солома, покрытая каким-то серым хламьем.

— Здравствуйте, вашей хате, — все же громко сказала Марыся, надеясь, что здесь еще кто-то есть, но хозяин, так же улыбаясь ей, ответил:

— Здравствуйте, здравствуйте, — чем напугал теперь саму Марысю.

— Так вы один живете?

— Один, дочка, один. Жена давно померла, — сказал он, не переставая улыбаться. — Да вы проходите, садитесь на лавку.

Марыся заколебалась, прижала к себе детей, чувствуя, как встревожено колотится сердце.

Хозяин спросил:

— Может, вы есть хотите?

— Да мы ели сегодня утром, — ответила ему Марыся, уже подумывая, как бы уйти отсюда. Но Юрочка поднял на нее свои жалостливые глаза и жалобно произнес:

— А мне опять хочется… И Ганночке.

Марыся заколебалась. Детские глазки смотрели на нее голодными щенками.

— Ну, у меня ничего такого нет, — сразу заметался хозяин, не

зная, за что хвататься. — Никаких там марципанов — хи-хи! Но сала нарежу — будете?

Марыся онемела. Какое сало? Откуда? Недоверие скользнуло в ее встревоженном мозгу. Как могла, попыталась унять стучащее сердце.

— Ой, нам так неудобно, — сказала. — Спасибо вам огромное! Мы б водички попили — и хватит.

— Да что там водичка? Вам поесть чего-нибудь надо, а то не дойдете. Далеко вам идти?

Марыся не ответила.

— А то тут неподалеку автобусная остановка. И автобус как раз в тут сторону, может, Только я не помню, в котором часу. Знаю, темнеет уже. Но вы можете сходить, посмотреть расписание. Оно там на столбе приколочено. Вернетесь, я вам сальца на дорогу нарежу — дорога-то не близкая. А дети пусть посидят, отдохнут.

Марыся посмотрела на хозяина. Почему это он опять за детей? Задумал что-то недоброе? Нет, решила, детей она ему не оставит, не бросит одних в чужой хате.

Но хозяин будто угадал ее сомнения, сказал, улыбаясь:

— Да чего вы боитесь? Не съем же я их? Посидят на лавке с дедом, погреются. Правда же, внучок? Как тебя звать?

— Юрочка.

— Юрочка… Как и моего внука, — посмурнел вдруг хозяин, присаживаясь на лавку возле печи. — Бросили все деда на произвол, когда все случилось, убежали, некому теперь даже борща сварить.

Марысе стало стыдно за свои мысли и опасения. Она такого про него не думала! Ему, быть может, еще тяжелей, чем ей. У нее хоть Юрочка да Гануся есть, а он — один как перст, да еще у черта на куличках. Захворает — ни воды никто не подаст, ни слова доброго не скажет. Не сдержалась, промолвила:

— Может, я вам сварю, если вы говорите, — автобус не скоро…

— Не скоро, не скоро, дочка. Расписанье бы глянул, сказал наверное.

— Да я и сама добегу, погляжу. Тут же рядом?

— Рядом, рядом, совсем близко, — сказал он, обнадеживая.

Марыся заторопилась.

— Где вы говорите?

— Сейчас от меня прямо по улице, потом свернешь влево, вдоль посадки, и минут через пятнадцать ходу увидишь дорогу. Возле нее столб телеграфный, на нем табличка и прибита.

Марыся воодушевилась.

— Не знаю, как вас и благодарить, отец. Я мигом. Вы уж за детками моими приглядите, пожалуйста.

— Пригляжу, пригляжу, дочка, пригляжу, не беспокойся. Возвращайся поскорее, я, как обещал, сала нарежу, вместе и пообедаем.

Марыся опрометью выскочила из дедовой лачуги, пошла по улице. А улица совсем неприглядная — одни развалившиеся хаты да покосившиеся сараи. Даже деревья стоят понурые и молчаливые. И ни души. Как тут дед еще живет? Чем дышит?

За околицей с трудом отыскала заросшую тропинку. Одно название — «тропинка». Нога человеческая тут не ступала, наверное, лет сто. Пошла на посадку, как дед сказал, и вдоль нее. Прошла минуты три — нет дороги. Заволновалась: может, опять заблудилась? Но, вроде, нет — крайние избы еще не скрылись из виду, значит, идет правильно. И все же сердце не на месте — где же та трасса, ни машин не слышно, ни мотоциклов. Неужто дед обманул ее? А может, по старости позабыл все и не туда направил?

Еще с километр прошла Марыся и совсем потеряла голову — нет дороги! Заметалась. И назад готова бежать — детей выручать, и до асфальта добраться необходимо — вдруг дед не соврал и автобус в самом деле проходит тут? Она бы уже упросила водителя взять их, на коленях упросила бы, слезами горючими.

И все же не выдержало материнское сердце — побежала Марыся обратно. Бежала и укоряла себя нещадно: как же она, глупая, решилась оставить детей своих на какого-то выжившего из ума старика? Было же сразу ясно, что он ненормальный. Как улыбался странно, постоянно лебезил; как сладострастно смотрел на Ганночку — нет, не показалось ей тогда. Больной этот дед, больной! А она доверилась ему. И вот ведь как вывернул: борща ему, мол, сварить некому, один-де остался! И все сало предлагал, сало. А у самого желтое опухшее лицо — от голода!

От этой мысли Марысю передернуло всю, сердце еще сильнее забухало в груди. Откуда ж у этого отшельника сало? Ни хозяйства нет, ни живности, а он салом бахвалится, в дорогу дать ей обещает!

Не помнит, как добежала, как влетела в лачугу, как ахнула враз и осела прямо на пороге, словно во сне спросив:

— Что же вы делаете, отец?

— Сала тебе нарезаю, — спокойно, будто ничего не произошло, и также, как и прежде, как полоумный, улыбаясь, ответил ей хозяин, продолжая срезать кожу с подвешенного на веревке за ноги к потолку обнаженного Юрочки.