Дом вечности (сборник рассказов)

САМСЕБЯИЗНУТРИПОЖИРАЮЩИЙ

Конечно же, это был протест. Бунт против всех, потому что все — суть людоеды, поедающие друг друга поедом.

Я не хотел быть, как все, не хотел есть себе подобных, поэтому стал есть себя и дал себе имя «Самсебяизнутрипожирающий».

Первым делом я съел собственную печень и нашел, что она ничуть не хуже свиной печени. Даже слаще. Съев собственную печень, я перестал ощущать депрессию, мир показался мне намного прекрасней и возвышенней, а все людоеды умилительными. Я вдруг увидел в них только хорошее, и это хорошее мне также приглянулось.

Моя соседка, Клара Петровна, женщина одинокая и верящая в переселение душ, постанывая тихо под моим грузным телом, сказала, что мой взгляд как-то мистически просветлел, а увесистые мешки под глазами рассосались сами собой.

Я-то знал причину подобной изменчивости, но не стал пока о ней никому говорить, чтобы не навредить всему человечеству непроверенными и недоказанными пока еще фактами.

Я, как настоящий исследователь, всё новое испытывал прежде всего на самом себе.

Следующим заходом я искромсал и переварил свои почки. Их вид, конечно, желал оставлять лучшего, но, как говорится, если взялся за гуж…

Боже, как мне сразу полегчало: перестала ломить спина и прельщать карьера. Я уже не стремился в завидное кресло начальника отдела и недвусмысленно сказал об этом своему старому сопернику Глухову, попросив его принять мою жертву как знак великой дружбы, возникшей на почве совместного труда. Теперь его отдел по наружной рекламе мог надеяться, что в скором будущем их премия увеличится вдвое.

Потом я съел селезенку, правое и левое легкое и прямо просторнее стал внутри. Какие-то новые миры закружили вокруг меня, иные пространства пронизали насквозь. Я почувствовал их холодную безразличную неземную пустоту. И это первым заметил наш дворник Яков.

— Ты, — говорит, — Евгений, теперь какой-то не от мира сего человек. Я, поди, шестой десяток на свете живу, а вот и не припомню, чтобы кто-либо шествовал в нашем дворе, задрав эдак маковку. Так токмо в армии нас муштровали: глазки кверху драть, на уровень третьего этажа, почти как у тебя сейчас. Так то армия!

На что я ему в ответ только тихо улыбался и дефилировал дальше на остановку третьего трамвая, где давно ждала меня Нюра, кроткая и крохотная девчушка с ангельским лицом, фиалковыми глазами и толстыми икрами.

Сердце я почему-то есть не спешил. То ли мне еще раз хотелось увидеть те фиалковые глаза, то ли по какой иной причине, которая отчего-то всё время ускользала от меня.

Но если я вознамерился стать идеальным существом, то просто обязан был его съесть. Ведь сами знаете, где прежде всего поселяется зло. Не догадываетесь? Значит, ничего вам мудрость народная и не говорит, невежда вы эдакий.

Сердце я съел, не доходя шагов двадцати до остановки.

Когда подошел к милой Нюре, тихо переминающейся от озноба под серым фонарным столбом, то вдруг ощутил, что мне абсолютно безразлично и это кроткое озябшее существо, и её фиалковые глаза (а ведь я когда-то умилялся ими!). Оставили меня равнодушными и её хрупкие плечи, и мягкие полные губы. Больше не хотелось ни целовать их, ни мять, ни нежно покусывать.

Но как истинный джентльмен, я всё-таки сводил Нюру на фильм с её обожаемым Ван Даммом и на прощание, купив ей сливочного мороженого с орехами, сделал ручкой — «бай-бай» — трамваю, который покатил её в Хавронино. В этом глухом районе больше не раздастся моя легкая поступь.

Что вам говорить, что самым трудным оказалось употребить собственные кишки.

Сколько же дерьма накопилось в них за тридцать семь лет моего земного существования! Я давился им через силу — я упорный, — и с каждой новой порцией в моем мозгу всплывали воспоминания одни хуже других…

Вот на крыльце школы я разбил фонарик Ирки Селюниной. Спихнул её туго набитый книжками портфель с высокого бетонного парапета. Он бухнулся, как авиационная бомба. Фонарик был внутри. Это второй класс. Мне тогда впервые в жизни в дневник поставили «неуд» по поведению. Красная размашистая запись курсивом, старательно выполненная нашей первой молоденькой учительницей. (Самое обидное, что я теперь не помню даже причины того скверного поступка.)

А вот я в седьмом классе. С соседкой по парте мы дежурные. После уроков обязаны убрать наш маленький уютный кабинет английского языка. Но мы оставили на пороге деревянную швабру и ведро, полное воды, и взгромоздились на учительский стол. Я неотрывно гляжу в её томные глаза и без стыда тискаю не по годам налитую девичью грудь. Соседка не противится. Ей это нравится. Через полгода она родит от старшеклассника, а я потом всю жизнь буду неотрывно похотливо глядеть в глаза каждой изнывающей от страсти в моих объятиях девы.

Каждый кусок моей утробы — дерьмо моей собственной жизни. Как много в ней дерьма! И всё это я теперь поглощаю и перевариваю.

Но если бы так! Зачастую для нас собственная жизнь — невнимательно прочитанная и так до конца и не понятая книга. А почему, я вас спрашиваю, мы так невнимательно читаем книгу собственной жизни? Да потому что боимся есть собственное дерьмо. Мы допускаем наличие его у других, с превеликим удовольствием смакуем дерьмо великих и знаменитых, но собственного дерьма не замечаем или не хотим замечать. А если заметили, если унюхали, тут же приперчим, добавим приправочки, соуса какого-нибудь, название коему — оправдание. Вот это-то нас — человечество — и сгубило: мы всякому собственному дерьму всегда находим оправдание.

Убил, потому что ненавидел сильно. Да и убиенный был говно, нечисть.

Растоптал, потому что сам растоптанный этого хотел. Он просто прирожденный стелиться под всех и каждого.

Украл, потому что жизнь дерьмовая такая. Потому что зарплата маленькая. А платили бы больше!..

Да, горько собственное дерьмо.

И опять же, возвращаясь к оправданию. Ждем, когда представимся на суд Божий. Уж там всё наше дерьмо, как нам кажется, добрый ангел бросит на одну чашу весов, а добро на другую. Опять же: добрый дядя! А сами ух как не хотим копаться в собственном дерьме, а тем более съесть его.

Но я давлюсь принципиально, потому что имя мне: Самсебяизнутрипожирающий. И сожру, раз взялся жрать. Почему бы не сожрать? Быть может, Всевышний меня одного из тысячи выбрал для того, чтобы я созрел, слопал собственное дерьмо и не подавился им. Думаете, это так легко сделать? Попробуйте сами. Слабо? Я съел и, не поверите, очистился. Нет, не по методу Бутейко, не следуя «деткам» Иванова и даже не по скрижалям Моисея. Я очистился потому, что решился съесть собственное дерьмо, и сразу пронизывающие меня пространства расширились. Расширились и просветлели.

Я поглощал остатки самого себя, когда неожиданно меня поразил свет этих новых, открывшихся мне пространств. Я вдруг ощутил счастье. И вдруг захотел, чтобы это счастье длилось вечно. И я знаю, как этого достичь, понял в конце концов: я съем собственные мозги и сольюсь с этим светом, потому что свет этот — это и есть я, есть моё истинное «Я», неземное, настоящее, которое в нас пытаются найти те, кто любит нас или кто в нас влюблен. Этот свет. Поэтому я ни на минуту не хочу задерживаться в этом мире и начинаю с жаром поглощать свои мозги, ведь я — Самсебяизнутрипожирающий. Я просветленный. Я сам Свет. Вечный и неповторимый!