Доспехи света

1

До того дня Сэл Клитроу ни разу не слышала, как кричит ее муж. После того дня она больше никогда не слышала его крика — разве что во снах.

Был полдень, когда она подошла к Брук-Филду. Время она определила по свету, что тускло сочился сквозь жемчужно-серую пелену, затянувшую небо. Поле представляло собой четыре акра ровной грязи, с одной его стороны бежал быстрый ручей, а на юге оно переходило в небольшой холм. День был холодный и сухой, но целую неделю лил дождь, и, когда она шлепала по лужам, липкая жижа норовила стащить с нее самодельные башмаки. Идти было тяжело, но она была крупной, сильной женщиной и не знала усталости.

Четверо мужчин убирали озимую репу, сгибаясь, поднимая и складывая узловатые бурые корнеплоды в широкие плоские корзины, которые назывались корфами. Наполнив корф, мужчина нес его к подножию холма и вываливал репу в крепкую дубовую четырехколесную телегу. Работа близилась к концу: Сэл видела, что этот край поля уже убран и мужчины работают уже у самого холма.

Все были одеты одинаково: рубахи без ворота и домотканые штаны до колен, сшитые женами, да жилеты, купленные явно с чужого плеча или выброшенные богатеями. Жилеты не изнашивались никогда. У отца Сэл был щегольской жилет — двубортный, в красно-бурую полоску, с обшитыми тесьмой краями, доставшийся от какого-то городского франта. Другой одежды она на нем и не помнила, в нем же его и похоронили.

На ногах у работников были стоптанные, чиненые-перечиненые башмаки. У каждого была шляпа, и все разные: шапка из кроличьего меха, широкополая соломенная шляпа-колесо, высокий фетровый цилиндр и треуголка, когда-то, верно, принадлежавшая морскому офицеру.

Сэл узнала меховую шапку, которую носил ее муж, Гарри. Она сшила ее сама — сперва поймала кролика, убила камнем, освежевала, а потом сварила в горшке с луковицей. Впрочем, она и без шапки узнала бы Гарри, даже издали, по его рыжей бороде.

Гарри был строен, но жилист и обманчиво силен: в его корф помещалось столько же репы, сколько и у мужчин покрупнее. Один только вид этого поджарого, крепкого тела там, на дальнем краю грязного поля, зажег в Сэл искорку желания — на половину удовольствие, на половину предвкушение, словно входишь с мороза в дом и тебя окутывает теплый запах дровяного камина.

Пересекая поле, она начала различать их голоса. Каждые несколько минут кто-то окликал другого, и они коротко перебрасывались фразами, которые неизменно заканчивались смехом. Она не разбирала слов, но догадывалась, о чем они говорят. Это, наверняка, были традиционные грубоватые шутки работяг, добродушные оскорбления и разная веселая пошлятина — остроты, которые скрашивают однообразие тяжелого труда.

Пятый человек, стоя у телеги с коротким хлыстом в руке, наблюдал за ними. Он был одет лучше: синий фрак и начищенные черные сапоги до колен. Его звали Уилл Риддик, ему было тридцать лет, и он был старшим сыном сквайра Бэдфорда. Поле принадлежало его отцу, как и лошадь с телегой. У Уилла были густые черные волосы, стриженные до подбородка, и недовольный вид. Она догадывалась почему. Надзор за уборкой репы не входил в его обязанности, и он считал это занятие унизительным. Однако управляющий сквайра заболел, и Сэл предположила, что Уилла, против его воли, отправили на подмену.

Рядом с Сэл ее ребенок босиком ковылял по болотистой земле, силясь не отстать, пока она не обернулась, не нагнулась и без усилий не подхватила его на руки, а потом пошла дальше, неся его на одной руке. Его голова покоилась у нее на плече. Она прижала его худенькое теплое тельце чуть крепче, чем было нужно, — просто потому, что так сильно его любила.

Она была бы рада и другим детям, но пережила два выкидыша и рождение мертвого ребенка. Она перестала надеяться и начала говорить себе, что при их бедности и одного ребенка достаточно. Она души в нем не чаяла, возможно, даже слишком, ведь детей часто уносят болезни или несчастные случаи, и знала, что, потеряй она его, сердце ее разорвется.

Она назвала его Кристофером, но, когда он учился говорить, он исковеркал свое имя до «Кита», и с тех пор его так и звали. Ему было шесть лет, и для своего возраста он был мал. Сэл надеялась, что он вырастет таким же, как Гарри, — худым, но сильным. Рыжие волосы отца он точно унаследовал.

Настало время обеда, и Сэл несла корзинку с сыром, хлебом и тремя сморщенными яблоками. Немного позади шла еще одна деревенская женщина, Энни Манн, бойкая ровесница Сэл, а вдалеке еще две, с той же целью, спускались с холма навстречу, с корзинками на руке и детьми на буксире. Мужчины с облегчением бросили работу, вытерли грязные руки о штаны и направились к ручью, где можно было усесться на траву.

Сэл дошла до тропинки и осторожно опустила Кита на землю.

Уилл Риддик вынул из жилетного кармана часы на цепочке и хмуро на них взглянул.

— Еще нет полудня, — крикнул он. Он лгал, Сэл была в этом уверена, но часов больше ни у кого не было. — Продолжайте работать, — приказал он.

Сэл не удивилась. В Уилле была злая жилка. Его отец, сквайр, бывал временами жестокосердным, но Уилл был гораздо хуже.

— Закончите дело, тогда и обедайте, — сказал он. В том, как он произнес «обедайте», слышалось презрение, словно в обеде батраков было что-то жалкое. Сам Уилл, подумала она, вернется в усадьбу, где его ждут ростбиф с картошкой и, пожалуй, кувшин крепкого пива в придачу.

Трое снова согнули спины, но четвертый не стал. Это был Айк Клитроу, дядя Гарри, седобородый мужчина лет пятидесяти.

— Не стоит перегружать телегу, мистер Риддик, — мягко сказал он.

— Об этом позвольте судить мне.

— Прошу прощения, — не унимался Айк, — но тормоз-то почти стерся.

— С проклятой телегой все в порядке, — отрезал Уилл. — Вам просто хочется пораньше бросить работу. Вечно вы так.

Тут вмешался муж Сэл. Гарри никогда не лез за словом в карман.

— Вам бы послушать дядю Айка, — сказал он Уиллу. — А то лишитесь и телеги, и лошади, и всей своей чертовой репы заодно.

Остальные рассмеялись. Но отпускать шуточки в сторону джентри[1] было делом неразумным, и Уилл, мрачно нахмурившись, бросил:

— А ты попридержи свой наглый язык, Гарри Клитроу.

Сэл почувствовала, как маленькая ручка Кита скользнула в ее ладонь. Его отец вступал в ссору, и Кит, хоть и был мал, почувствовал опасность.

Дерзость была слабостью Гарри. Он был честным и работящим, но не считал, что джентри чем-то лучше него. Сэл любила его за гордость и независимость суждений, но хозяевам это претило, и ему часто доставалось за непокорность. Впрочем, свое он сказал и, больше не проронив ни слова, вернулся к работе.

Женщины поставили корзинки на берегу ручья. Сэл и Энни пошли помогать своим мужьям собирать репу, а две другие женщины, постарше, остались сидеть с обедами.

С работой управились быстро.

Тут-то и стало очевидно, что Уилл совершил ошибку, оставив телегу у самого подножия холма. Ему следовало поставить ее ярдах в пятидесяти ниже по дороге, чтобы лошадь успела набрать ход перед подъемом. Он на миг задумался, а потом скомандовал:

— Эй, мужики, подтолкните телегу сзади, чтобы помочь лошади тронуться.

Затем он вскочил на козлы, взмахнул хлыстом и крикнул:

— Но-о!

Серая кобыла натянула постромки.

Четверо мужчин налегли на телегу сзади. Ноги скользили по мокрой тропе. Мышцы на плечах Гарри перекатывались. Сэл, силой не уступавшая ни одному из них, тоже уперлась в телегу. К ним пристроился и маленький Кит, заставив мужчин улыбнуться.

Колеса стронулись, кобыла опустила голову и навалилась на постромки, щелкнул кнут, и телега поехала. Помощники отступили и стали смотреть, как она катится вверх по склону. Но кобыла замедлила ход, и Уилл крикнул через плечо:

— Толкайте!

Они снова бросились вперед, уперлись руками в задний борт телеги и опять налегли. Телега снова набрала ход. Несколько ярдов кобыла бежала хорошо, ее могучие плечи натягивали кожаную сбрую, но она не выдержала темпа. Она замедлила бег, потом оступилась в скользкой грязи. Казалось, она удержалась на ногах, но скорость была потеряна, и телега рывком остановилась. Уилл стегнул животное, Сэл и мужчины налегли изо всех сил, но удержать телегу не смогли, и высокие деревянные колеса начали медленно вращаться в обратную сторону.

Уилл рванул рукоять тормоза, и тут все услышали громкий треск, и Сэл увидела, как от левого заднего колеса отлетели две половинки сломанной деревянной колодки. Она услышала, как Айк пробормотал:

— Говорил же я этому хмырю, говорил.

Они толкали что было сил, но их оттесняло назад, и Сэл охватило тошнотворное предчувствие беды. Задом наперед телега набирала скорость.

— Толкайте, ленивые псы! — заорал Уилл.

Айк убрал руки от борта и крикнул:

— Не удержать!

Лошадь снова поскользнулась и на этот раз рухнула на землю. Часть кожаной сбруи лопнула, животное ударилось о землю, и его потащило следом.

Уилл спрыгнул с козел. Потерявшая управление телега покатилась быстрее. Не раздумывая, Сэл подхватила Кита одной рукой и отскочила в сторону с ее пути.

— Все с дороги! — крикнул Айк.

Мужчины бросились врассыпную, и в тот же миг телегу вильнуло, а затем она завалилась набок. Сэл увидела, как Гарри налетел на Айка, и оба упали. Айк откатился на обочину, а Гарри упал прямо под телегу, и она рухнула на него, пригвоздив ему ногу краем тяжелой дубовой платформы.

Вот тогда он и закричал.

Сэл застыла, ледяной страх сковал ей сердце. Он ранен, тяжело ранен. С мгновение все смотрели, оцепенев от ужаса. Репа выкатилась из телеги и рассыпалась по земле, несколько корнеплодов с плеском упали в ручей. Гарри хрипло позвал:

— Сэл! Сэл!

— Снимите с него телегу, ну же! — крикнула она.

Все ухватились за телегу. Они приподняли ее с ноги Гарри, но большие колеса мешали, и она поняла, что сперва телегу нужно поставить на ободья, прежде чем ее можно будет перевернуть.

— Подставим плечи! — крикнула она, и все поняли, что так будет вернее. Но дерево было тяжелым, и им приходилось толкать против уклона. Настал ужасный миг, когда ей показалось, что они вот-вот уронят телегу, и она снова рухнет на Гарри и раздавит его во второй раз.

— Ну же, навались! — крикнула она. — Все вместе!

И все хором выдохнули: «Р-ра-аз!», и вдруг телега качнулась и встала на колеса, с грохотом опустившись на дальнюю пару.

И тут Сэл увидела ногу Гарри и ахнула от ужаса. От бедра до голени она была расплющена. Из кожи торчали осколки костей, штаны пропитались кровью. Глаза его были закрыты, и из полуоткрытого рта доносился ужасный стон. Она услышала, как дядя Айк прошептал:

— О, Господи, пощади его.

Кит заплакал.

Сэл и сама хотела заплакать, но сдержалась: нужно было звать на помощь. Кто бегает быстрее всех? Она окинула взглядом собравшихся, и ее взор упал на Энни.

— Беги в деревню, Энни, со всех ног, и приведи Алека. — Алек Поллок был цирюльником-хирургом[2]. — Скажи, чтобы шел к нам домой. Алек будет знать, что делать.

— Присмотри за моими детьми, — сказала Энни и сорвалась с места бегом.

Сэл опустилась на колени в грязь рядом с Гарри. Он открыл глаза.

— Помоги мне, Сэл, — сказал он. — Помоги мне.

— Я отнесу тебя домой, любовь моя, — сказала она.

Она подсунула под него руки, но, когда попыталась принять вес и поднять его тело, он снова закричал. Сэл отдернула руки, прошептав:

— Иисусе, помоги мне.

Она услышала, как Уилл сказал:

— Эй, парни, начинайте собирать репу обратно в телегу. Ну-ка, поживее.

Она тихо сказала:

— Пусть кто-нибудь заткнет ему рот, пока я сама это не сделала.

Айк сказал:

— А как же ваша лошадь, мистер Риддик? Она сможет встать?

Он обошел телегу, чтобы взглянуть на кобылу, отвлекая внимание Уилла от Гарри. «Спасибо, умница дядя Айк», — подумала Сэл.

Она повернулась к мужу Энни, Джимми Манну, владельцу треуголки.

— Сходи на лесной склад, Джимми, — сказала она. — Попроси их по-быстрому сколотить носилки с двумя-тремя широкими досками, чтобы мы могли на них донести Гарри.

— Уже бегу, — сказал Джимми.

— Помогите мне поднять лошадь на ноги, — позвал Уилл.

Но Айк ответил:

— Она уже никогда не встанет, мистер Риддик.

Последовала пауза, затем Уилл сказал:

— Пожалуй, ты прав.

— Почему бы вам не сходить за ружьем? — сказал Айк. — Избавьте животное от мучений.

— Да, — ответил Уилл, но голос его звучал нерешительно, и Сэл поняла, что за всей его спесью скрывается потрясение.

Айк сказал:

— Глотните бренди, если у вас с собой есть фляжка.

— Хорошая мысль.

Пока тот пил, Айк сказал:

— Бедняге с раздробленной ногой тоже не помешал бы глоток. Может, боль утихнет.

Уилл не ответил, но через несколько мгновений Айк вернулся из-за телеги с серебряной фляжкой в руке. В тот же миг Уилл быстрым шагом удалялся в противоположном направлении.

Сэл прошептала:

— Молодчина, Айк.

Он протянул ей фляжку Уилла, и она поднесла ее к губам Гарри, влив ему в рот тонкую струйку. Он закашлялся, сглотнул и открыл глаза. Она дала ему еще, и он жадно выпил.

Айк сказал:

— Влейте в него как можно больше. Мы не знаем, что понадобится делать Алеку.

На мгновение Сэл не поняла, что Айк имеет в виду, но тут же осознала: он думает, что ногу Гарри, возможно, придется отнять.

— О нет, — прошептала она. — Молю тебя, Господи.

— Просто давайте ему еще бренди.

От спиртного на лицо Гарри вернулся легкий румянец. Едва слышным шепотом он произнес:

— Больно, Сэл, так больно.

— Хирург уже в пути. — Это было все, что она смогла придумать. Ее сводило с ума собственное бессилие.

Пока они ждали, женщины кормили детей. Сэл отдала Киту яблоки из своей корзинки. Мужчины начали собирать рассыпанную репу и складывать ее обратно в телегу. Рано или поздно это все равно пришлось бы делать.

Вернулся Джимми Манн, с трудом удерживая на плече деревянную дверь. Он с усилием опустил на землю тяжелый предмет, тяжело дыша после полумили пути.

— Это для нового дома, что строят у мельницы, — сказал он. — Велели не повредить.

Он опустил дверь рядом с Гарри.

Теперь Гарри нужно было переложить на самодельные носилки, и это будет больно. Она опустилась на колени у его головы. Дядя Айк шагнул было на помощь, но она отмахнулась. Никто другой не будет стараться быть таким же осторожным, как она. Она взяла Гарри за руки у самых плеч и медленно перевалила верхнюю часть его тела на дверь. Он не шелохнулся. Она тянула его, дюйм за дюймом, пока его туловище не оказалось на двери. Но в конце концов пришлось перекладывать ноги. Она встала над ним, расставив ноги по обе стороны от его тела, потом наклонилась, схватила его за бедра и одним быстрым движением перенесла ноги на дверь.

Он закричал в третий раз.

Крик затих и перешел в рыдания.

— Поднимаем, — сказала она.

Она встала на колени у одного угла двери, трое мужчин заняли остальные углы.

— Осторожно, — сказала она. — Держите ровно.

Они ухватились за дерево и стали понемногу поднимать, стараясь как можно скорее подлезть под дверь, а затем взвалили ее на плечи.

— Готовы? — спросила она. — Старайтесь идти в ногу. Раз, два, три, пошли.

Они двинулись через поле. Сэл оглянулась и увидела Кита — ошеломленного и расстроенного, но он шел следом за ней, неся ее корзинку. Двое маленьких детей Энни плелись за своим отцом, Джимми, который нес задний левый угол носилок.

Бэдфорд был большой деревней — с тысячу жителей, а то и больше, — и дом Сэл находился в миле отсюда. Путь предстоял долгий и медленный, но она знала дорогу так хорошо, что, верно, смогла бы пройти ее и с закрытыми глазами. Она прожила здесь всю жизнь, а ее родители покоились на кладбище при церкви Святого Матфея. Единственным иным местом, что она знала, был Кингсбридж, и в последний раз она была там десять лет назад. Но и Бэдфорд за ее жизнь изменился, и теперь пройти из одного конца деревни в другой было не так-то просто. Новые идеи преобразили земледелие, и путь преграждали заборы и изгороди. Группе, несшей Гарри, приходилось пробираться через ворота и извилистые тропы, проложенные меж частных владений.

К ним присоединялись мужчины, работавшие на других полях, потом женщины, выходившие из домов поглядеть, что стряслось, потом дети и собаки — все они шли следом, переговариваясь между собой, обсуждая беднягу Гарри и его страшную рану.

Пока Сэл шла, и плечо ее уже болело под тяжестью Гарри и двери, она вспомнила, как в пять лет — тогда ее звали Салли — земля за околицей казалась ей лишь неширокой каймой, вроде сада вокруг дома, где она жила. В ее воображении весь мир был лишь немногим больше Бэдфорда. Когда ее впервые взяли в Кингсбридж, она была ошеломлена: тысячи людей, наводнивших улицы, рыночные прилавки, заваленные едой, одеждой и вещами, о которых она никогда не слышала, — попугай, глобус, книга для записей, серебряное блюдо. А потом собор — немыслимо высокий, диковинно-прекрасный, холодный и безмолвный внутри — очевидно, место, где жил Бог.

Кит сейчас был лишь немногим старше, чем она в том первом, поразительном путешествии. Она пыталась представить, о чем он сейчас думает. Он, как и все мальчишки, должно быть, считал отца неуязвимым, и вот теперь ему приходилось свыкаться с мыслью, что Гарри лежит раненый и беспомощный. Кит, должно быть, напуган и сбит с толку, подумала она. Потом надо будет его утешить.

Наконец впереди показался ее дом. Это был один из самых убогих домов в деревне, построенный из торфа и плетня, переплетенных веток и прутьев. На окнах были ставни, но не было стекол.

— Кит, беги вперед и открой дверь, — сказала Сэл.

Он послушался, и они внесли Гарри прямо в дом. Толпа осталась снаружи, заглядывая внутрь.

В доме была всего одна комната. Две кровати, одна узкая, другая широкая, — простые помосты из нелакированных досок, сколоченные Гарри. На каждой лежал холщовый тюфяк, набитый соломой.

— Давайте положим его на большую кровать, — сказала Сэл.

Они осторожно опустили Гарри, все еще лежавшего на двери, на кровать.

Трое мужчин и Сэл выпрямились, растирая натруженные руки и разминая ноющие спины. Сэл смотрела на Гарри — бледного, неподвижного, почти не дышавшего.

— Господи, прошу, не забирай его у меня, — прошептала она.

Кит подошел и обнял ее, прижавшись лицом к ее животу, который так и остался дряблым после его рождения. Она погладила его по голове. Ей хотелось сказать что-то утешительное, но ничего не приходило на ум. Любая правда была бы пугающей.

Она заметила, что мужчины оглядывают ее дом. Он был совсем беден, но и их жилища, должно быть, не сильно отличались, ведь все они были батраками. Посреди комнаты стояла прялка Сэл. Она была прекрасной работы, с точно вырезанными и отполированными деталями. Прялка досталась ей от матери. Рядом высилась небольшая стопка катушек с готовой пряжей, которую должен был забрать суконщик. Прялка приносила деньги на маленькие радости: чай с сахаром, молоко для Кита, мясо дважды в неделю.

— Библия! — воскликнул Джимми Манн, заметив еще один ценный предмет в доме. Пухлая книга лежала в центре стола, ее медная застежка позеленела от времени, а кожаный переплет испещрили пятна от множества грязных рук.

— Она принадлежала моему отцу, — сказала Сэл.

— Но ты умеешь читать?

— Он научил меня.

Мужчины были впечатлены. Она догадывалась, что никто из них не мог прочесть больше нескольких слов: свои имена, вероятно, да еще цены, написанные мелом на рынках и в тавернах.

Джимми сказал:

— Может, стащим Гарри с двери на тюфяк?

— Ему будет удобнее, — согласилась Сэл.

— А я буду спокойнее, когда верну эту дверь на лесной склад в целости.

Сэл обошла кровать и опустилась на земляной пол. Она протянула руки, чтобы принять Гарри, когда он соскользнет с двери. Трое мужчин взялись за другой край.

— Медленно, осторожно, — сказала Сэл.

Они приподняли свой край, дверь наклонилась, Гарри съехал на дюйм и застонал.

— Наклоните еще немного, — сказала она.

На этот раз он соскользнул к самому краю доски. Она подсунула руки под его тело.

— Еще, — сказала она, — и оттащите дверь на дюйм-другой.

Пока Гарри соскальзывал, она осторожно подводила под него сперва кисти, а затем предплечья. Она старалась, чтобы он оставался как можно более неподвижным. Кажется, это помогало, потому что он не издавал ни звука. У нее мелькнула мысль, что тишина — дурной знак.

В самый последний миг они слишком резко отдернули дверь, и раздробленная нога Гарри с глухим стуком упала на тюфяк. Он снова закричал. На этот раз Сэл восприняла крик как добрый знак: он все еще жив.

Пришла Энни Манн с Алеком, хирургом. Первым делом она убедилась, что с ее детьми все в порядке. Затем взглянула на Гарри. Она ничего не сказала, но Сэл поняла, что Энни потрясена тем, как он плох.

Алек Поллок был опрятным мужчиной, одетым во фрак и бриджи, старые, но в хорошем состоянии. У него не было никакого медицинского образования, кроме того, что он перенял от отца, который занимался этим же делом до него и завещал ему острые ножи и прочие инструменты — все, что требовалось хирургу для работы.

Он нес небольшой деревянный ящичек с ручкой и теперь поставил его на пол у очага. Затем он посмотрел на Гарри.

Сэл вглядывалась в лицо Алека, ища хоть какой-то знак, но его выражение ничего не выдавало.

— Гарри, ты меня слышишь? — спросил он. — Как ты себя чувствуешь?

Гарри не ответил.

Алек посмотрел на раздробленную ногу. Тюфяк под ней уже пропитался кровью. Алек дотронулся до костей, торчавших из кожи. Гарри вскрикнул от боли, но не так страшно, как до этого. Алек просунул палец в рану, и Гарри вскрикнул снова. Затем Алек схватил Гарри за лодыжку и приподнял ногу, и Гарри закричал.

— Все плохо, да? — спросила Сэл.

Алек посмотрел на нее, помедлил и просто ответил:

— Да.

— Что вы можете сделать?

— Я не смогу вправить сломанные кости, — сказал он. — Иногда это возможно: если сломана всего одна кость и она не сильно смещена, я могу осторожно вернуть ее на место, закрепить шиной и дать ей шанс срастись. Но колено — слишком сложный сустав, а повреждения костей Гарри слишком серьезны.

— Так что же?..

— Самая большая опасность в том, что в рану попадет грязь и начнется заражение плоти. Это может быть смертельно. Выход — ампутировать ногу.

— Нет, — произнесла она, и голос ее задрожал от отчаяния. — Нет, вы не можете отпилить ему ногу, он и так уже выстрадал слишком много мук.

— Это может спасти ему жизнь.

— Должно быть что-то еще.

— Я могу попытаться прижечь рану, — неуверенно предложил он. — Но если это не сработает, тогда ампутация останется единственным выходом.

— Попытайтесь, прошу вас.

— Хорошо.

Алек наклонился и открыл деревянный ящичек.

— Сэл, подбрось дров в огонь. Мне нужен сильный жар.

Она поспешила раздуть огонь под дымовым колпаком.

Алек достал из ящичка глиняную миску и закупоренный кувшин.

— Полагаю, бренди у вас нет? — спросил он Сэл.

— Нет, — ответила Сэл, но тут же вспомнила про фляжку Уилла. Она сунула ее за корсаж. — Есть, — сказала она и достала ее.

Алек удивленно поднял брови.

— Это Уилла Риддика, — объяснила она. — Несчастный случай произошел по его вине, проклятого дурака. Лучше бы это его колено раздробило.

Алек сделал вид, что не слышал оскорбления в адрес сына сквайра.

— Напоите Гарри как можно большим количеством. Если он потеряет сознание, так будет даже лучше.

Она сидела на кровати рядом с Гарри, приподнимая его голову и вливая ему в рот бренди, пока Алек грел в миске масло. К тому времени как фляжка опустела, масло в миске уже пузырилось — от одного вида которого Сэл подступила тошнота.

Алек подсунул под колено Гарри широкое неглубокое блюдо. Вместе с Сэл за ним в ужасе наблюдали трое батраков, Энни с двумя детьми и побелевший Кит.

В решающий миг Алек действовал быстро и точно. Щипцами он снял миску с огня и вылил кипящую жидкость на колено Гарри.

Гарри издал самый страшный из всех своих криков и потерял сознание.

Все дети заплакали.

В воздухе стоял тошнотворный запах паленой человеческой плоти.

Масло стекло в блюдо под ногой Гарри, и Алек покачал его, чтобы горячая жидкость обожгла и нижнюю сторону колена, полностью закупорив рану. Затем он убрал блюдо, вылил масло обратно в кувшин и закупорил его.

— Я пришлю свой счет сквайру, — сказал он Сэл.

— Надеюсь, он вам заплатит, — ответила Сэл. — Я не смогу.

— Он должен заплатить. Сквайр обязан заботиться о своих работниках. Но нет закона, который бы его к этому обязывал. В любом случае, это между мной и им. Вы об этом не беспокойтесь. Есть Гарри ничего не захочет, но старайтесь его поить, если сможете. Лучше всего чаем. Пиво тоже сойдет, или свежая вода. И держите его в тепле.

Он начал складывать свои вещи в ящичек.

— Я могу сделать для него что-нибудь еще? — спросила Сэл.

Алек пожал плечами.

— Молитесь за него, — сказал он.

2

Эймос Барроуфилд понял, что что-то не так, как только вдали показался Бэдфорд.

В полях работали люди, но не так много, как он ожидал. Дорога в деревню была пустынна, если не считать брошенной телеги. Он не увидел даже собак.

Эймос был суконщиком, или, как их называли, «раздатчиком». Точнее, суконщиком был его отец, но Обадайе было уже пятьдесят, он страдал одышкой, и именно Эймос разъезжал по округе, ведя за собой вереницу вьючных лошадей и посещая дома в деревнях. Лошади везли мешки с необработанной шерстью — состриженным овечьим руном.

Работа по превращению руна в ткань выполнялась в основном деревенскими жителями на дому. Сначала руно нужно было распутать и очистить — это называлось чесанием, или кардованием. Затем его пряли в длинные нити и наматывали на катушки. Наконец, нити ткали на станке, получая полосы сукна в ярд шириной. Сукноделие было главной отраслью на западе Англии, и Кингсбридж был его центром.

Эймос представлял, что Адам и Ева, вкусив плод с древа познания, должно быть, сами занимались всем этим, чтобы сделать себе одежду и прикрыть наготу, хотя, признаться, Библия мало что говорила о чесании и прядении, как и о том, как Адам мог построить свой ткацкий станок.

Подойдя ближе к домам, Эймос увидел, что не все жители исчезли. Что-то отвлекло батраков c полей, но те, с кем он работал, были дома. Им платили за выработку, и их нелегко было оторвать от дела.

Сначала он зашел в дом к чесальщику шерсти по имени Мик Сибрук. В правой руке Мик держал большую щетку с железными зубьями, в левой — гладкий деревянный брусок того же размера. Между ними был растянут клок сырой шерсти, который он расчесывал уверенными, неутомимыми движениями. Когда клубок грязных завитков, смешанных с землей и травой, превращался в моток чистых, прямых волокон, он скручивал их в рыхлый жгут, который назывался ровницей.

Первыми словами Мика Эймосу были:

— Вы слышали про Гарри Клитроу?

— Нет, — ответил Эймос. — Я только что приехал. Вы первый, к кому я зашел. А что с Гарри?

— Ему раздавило ногу сорвавшейся телегой. Говорят, он больше никогда не сможет работать.

— Ужасно. Как же это случилось?

— Рассказывают по-разному. Уилл Риддик говорит, что Гарри красовался, пытался доказать, что сможет в одиночку толкать груженую телегу. А Айк Клитроу говорит, что это Уилл виноват — перегрузил телегу.

— Сэл, должно быть, убита горем.

Эймос знал семью Клитроу. Их брак был заключен по любви, подумал он. Гарри был крутым малым, но ради Сэл был готов на все. Она им помыкала, но и, в то же время, обожала его.

— Я сейчас же зайду к ним.

Он заплатил Мику, дал ему новый запас руна и забрал мешок свежей ровницы.

Он скоро выяснил, куда подевались пропавшие жители деревни. У дома Клитроу собралась толпа.

Сэл была пряхой. В отличие от Мика, она не могла работать по двенадцать часов в день, ведь у нее была уйма других обязанностей: шить одежду для Гарри и Кита, выращивать овощи в огороде, покупать и готовить еду, стирать, убирать и заниматься всеми прочими домашними делами. Эймос жалел, что у нее не было больше времени на прядение, потому что пряжи постоянно не хватало.

Толпа расступилась перед ним. Его здесь знали, и он давал многим деревенским жителям работу, альтернативную низкооплачиваемому батрачеству. Несколько мужчин тепло поприветствовали его, а один сказал:

— Хирург только что ушел, мистер Барроуфилд.

Эймос вошел внутрь. Гарри лежал на кровати, белый и неподвижный, с закрытыми глазами, едва дыша. Вокруг кровати стояло несколько человек. Когда глаза Эймоса привыкли к тусклому свету, он узнал почти всех.

Он обратился к Сэл:

— Что случилось?

Лицо ее исказила гримаса горечи и отчаяния.

— Уилл Риддик перегрузил телегу, и она сорвалась. Мужчины пытались ее остановить, и она раздавила Гарри ногу.

— Что сказал Алек Поллок?

— Он хотел отпилить Гарри ногу, но я заставила его попробовать кипящее масло. — Она посмотрела на лежавшего без сознания мужчину и печально добавила: — По правде, не думаю, что хоть одно, что другое лечение могло бы ему помочь.

— Бедный Гарри, — сказал Эймос.

— Думаю, он уже готовится перейти тот Иордан.

Тут голос ее дрогнул, и она зарыдала.

Эймос услышал детский голос и узнал Кита, который в панике произнес:

— Не плачь, мама!

Рыдания Сэл стихли, она положила руку на плечо мальчика и сжала его.

— Хорошо, Кит, я не буду плакать.

Эймос не знал, что сказать. Воображение пасовало перед этой сценой страшного семейного горя в убогом доме бедняков.

Вместо этого он сказал нечто будничное:

— Я не буду утруждать вас пряжей на этой неделе.

— О, прошу вас, утруждайте, — ответила она. — Сейчас мне работа нужна как никогда. Теперь, когда Гарри не работник, мне очень понадобятся деньги от прядения.

Один из мужчин заговорил, и Эймос узнал Айка Клитроу.

— Сквайр должен о вас позаботиться.

Джимми Манн сказал:

— Должен. Но это не значит, что позаботится.

Многие сквайры чувствовали ответственность за вдов и сирот, но гарантий не было, а сквайр Риддик был скуп.

Сэл указала на стопку катушек у своей прялки.

— Я почти закончила работу с прошлой недели. Вы ведь, я полагаю, останетесь в Бэдфорде на ночь?

— Да.

— Я доделаю остальное за ночь и отдам вам все до вашего отъезда.

Эймос знал, что, если понадобится, она проработает всю ночь.

— Если вы уверены.

— Также как в Евангелии.

— Хорошо.

Эймос вышел на улицу и отвязал мешок от спины головной лошади. Теоретически, пряха могла обработать фунт шерсти в день, но немногие проводили за прялкой весь день: большинство, как и Сэл, совмещали прядение с другими обязанностями.

Он занес мешок в дом и поставил на пол рядом с прялкой. Затем снова взглянул на Гарри. Раненый не шевелился. Он был похож на мертвеца, но Эймос никогда не видел, как умирает человек, так что на самом деле он лишь предполагал. Он велел себе обуздать воображение.

Он попрощался и направился к зданию неподалеку от дома Сэл. Это была конюшня, переделанная в мастерскую Роджером Риддиком, третьим и младшим сыном сквайра. Эймос и Роджер были ровесниками, по девятнадцать лет, и вместе учились в гимназии Кингсбриджа. Роджер был увлеченным учеником, его не интересовали ни спорт, ни выпивка, ни девицы, и его травили сверстники, пока Эймос не вступился за него. После этого они стали друзьями.

Эймос постучал в дверь и вошел. Роджер усовершенствовал здание, прорубив большие окна; у одного из них, для света, стоял верстак. На крюках на стенах висели инструменты, а в ящиках и горшках хранились мотки проволоки, небольшие слитки разных металлов, гвозди, винты и клей. Роджер любил делать хитроумные игрушки: мышь, которая пищала и махала хвостом; гроб, крышка которого открывалась, и покойник садился. Он также изобрел машину, которая прочищала трубы, даже если засор был в нескольких ярдах и за поворотом.

Роджер встретил Эймоса широкой улыбкой и отложил стамеску.

— Как раз вовремя! — сказал он. — Я собирался идти домой обедать. Надеюсь, ты присоединишься к нам?

— Я на это и надеялся. Спасибо.

У Роджера были светлые волосы и розовая кожа, не в пример черноволосым отцу и братьям, и Эймос полагал, что он, должно быть, пошел в покойную мать, умершую несколько лет назад.

Они вышли из мастерской, и Роджер запер дверь. По пути к усадьбе — Эймос вел за собой вереницу лошадей — они заговорили о Гарри Клитроу.

— Этот несчастный случай произошел из-за твердолобости моего брата Уилла, — откровенно сказал Роджер.

Роджер теперь учился в Колледже Кингсбриджа, основанном в Оксфорде монахами из Кингсбриджа еще в Средние века. Он начал учебу несколько недель назад, и это был его первый приезд домой. Эймос и сам был бы счастлив пойти в университет, но отец настоял, чтобы он работал в семейном деле. «Может, со сменой поколений что-то изменится, — подумал он, — и мой сын поедет в Оксфорд».

— Ну и как там, в университете? — спросил он.

— Ужасно весело, — ответил Роджер. — Уморительные шалости. К несчастью, я проиграл немного денег в карты.

Эймос улыбнулся.

— Я, вообще-то, про учебу.

— А! Ну, с ней все в порядке. Пока ничего сложного. Богословие и риторика меня не слишком увлекают. Математика мне нравится, но профессора математики одержимы астрономией. Мне надо было ехать в Кембридж — говорят, там математика лучше.

— Я учту это, когда придет черед моего сына.

— Ты подумываешь о женитьбе?

— Постоянно об этом думаю, но в ближайшее время этому не бывать. У меня ни пенни, а отец ничего мне не даст, пока не закончится мое ученичество.

— Не беда, у тебя еще есть время порезвиться.

Подобные похождения были не в духе Эймоса. Он сменил тему.

— Я злоупотреблю твоим гостеприимством и попрошусь на ночлег, если ты не против.

— Конечно. Отец будет рад тебя видеть. Ему скучно с сыновьями, а ты ему нравишься, несмотря на твои, как он считает, радикальные взгляды. Ему нравится с тобой спорить.

— Я не радикал.

— Вот именно. Отцу бы познакомиться с некоторыми моими оксфордскими приятелями. От их мнений у него бы уши в трубочку свернулись.

Эймос рассмеялся.

— Могу себе представить.

Думая о жизни Роджера — книги, споры об идеях с компанией блестящих молодых людей, — он чувствовал легкую зависть.

Усадьба была прекрасным красным зданием в яковианском стиле с окнами в миниатюрных свинцовых переплетах. Они отвели лошадей Эймоса к конюшне, чтобы напоить их, а затем вошли в холл.

В доме жили одни мужчины, и чистотой он не блистал. Попахивало скотным двором, и Эймос мельком увидел крысиный хвост, юркнувший под дверь. В столовую они вошли первыми. Над камином висел портрет покойной жены сквайра. Он потемнел от времени и покрылся пылью, словно никому не было дела до него.

Вошел сквайр — крупный, краснолицый мужчина, тучный, но еще полный сил для своих пятидесяти с небольшим лет.

— В субботу в Кингсбридже будет кулачный бой, — с энтузиазмом объявил он. — Бристольский Зверь вызывает всех желающих, предлагает гинею любому противнику, который устоит пятнадцать минут.

— Вы чудесно проведете время, — сказал Роджер. Его семья обожала спорт, особенно кулачные бои и скачки, тем более если можно было сделать ставку на исход. — Я предпочитаю играть в карты, — добавил он. — Мне нравится просчитывать шансы.

Вошел Джордж Риддик, средний брат. Он был выше среднего роста, с черными волосами и темными глазами, и походил на отца, если не считать пробора посредине.

Наконец явился Уилл, а следом за ним дворецкий с дымящейся супницей. От аромата у Эймоса потекли слюнки.

На буфетной стойке стояли окорок, сыр и каравай хлеба. Все накладывали себе сами, а дворецкий разливал по бокалам портвейн.

Эймос всегда здоровался со слугами и теперь обратился к дворецкому:

— Здравствуйте, Платтс, как поживаете?

— Достаточно хорошо, мистер Барроуфилд, — брюзгливо ответил Платтс. Не все слуги отвечали Эймосу на его дружелюбие.

Уилл отрезал толстый ломоть окорока и сказал:

— Лорд-наместник созвал ополчение Ширинга.

Ополчение представляло собой вооруженные отряды, привлекаемые для обороны страны. Призывников выбирали по жребию, и до сих пор Эймосу удавалось избежать призыва. Сколько он себя помнил, ополчение бездействовало, не считая шести недель ежегодных учений, которые проходили в лагере на холмах к северу от Кингсбриджа и сводились к маршировке, построению в каре и овладению навыком зарядки мушкета и стрельбы из него. Теперь, похоже, все должно было измениться.

— Я слышал то же самое, — сказал сквайр. — Но дело не только в Ширинге. Мобилизовано десять графств.

Новость была ошеломляющей. К какому же кризису готовилось правительство?

— Я лейтенант, так что буду помогать организовывать сбор, — сказал Уилл. — Вероятно, мне придется на какое-то время перебраться в Кингсбридж.

Хотя Эймосу до сих пор удавалось избежать призыва, его могли забрать при новом наборе. Он и сам не знал, как к этому относиться. Солдатом он быть не хотел, но это, возможно, было лучше, чем рабство у собственного отца.

— Кто командующий? — спросил сквайр. — Я что-то запамятовал.

— Полковник Генри Нортвуд, — ответил Уилл.

Генри, виконт Нортвуд, был сыном графа Ширинга. Командование ополчением было традиционной обязанностью наследника графского титула.

— Премьер-министр Питт, очевидно, считает ситуацию серьезной, — сказал сквайр.

Некоторое время они ели и пили в задумчивом молчании, затем Роджер отодвинул тарелку и задумчиво произнес:

— У ополчения две задачи: защищать страну от вторжения и подавлять бунты. Мы можем вступить в войну с Францией, я бы не удивился, но даже если так, французам понадобятся месяцы на подготовку вторжения, что даст нам уйму времени на созыв ополчения. Так что я не думаю, что причина в этом. А значит, правительство, должно быть, ожидает бунтов. Интересно, почему?

— Ты и сам знаешь почему, — сказал Уилл. — Не прошло и десяти лет, как американцы свергли короля и создали республику, и три года, как парижская чернь взяла штурмом Бастилию. А этот французский изверг Бриссо заявил: «Мы не успокоимся, пока вся Европа не будет в огне». Революция расползается, как зараза.

— Не думаю, что стоит паниковать, — сказал Роджер. — Что, собственно, сделали революционеры? Дали равенство протестантам, например. Джордж, ты, как протестантский священник, уж точно должен отдать им должное за это.

Джордж был настоятелем церкви в Бэдфорде.

— Посмотрим, надолго ли это, — угрюмо буркнул он.

Роджер продолжал:

— Они отменили феодализм, покончили с правом короля бросать людей в Бастилию без суда и следствия и установили конституционную монархию — то есть то же самое, что и в Британии.

Все, что сказал Роджер, было правдой, но Эймосу все же казалось, что тот ошибается. Насколько Эймос понимал, в революционной Франции не было настоящей свободы: ни свободы слова, ни свободы вероисповедания. По правде говоря, Англия была более открытой страной.

— А как насчет сентябрьских расправ во Франции? — гневно заговорил Уилл, тыча в воздух указательным пальцем. — Революционеры убили тысячи людей. Ни улик, ни присяжных, ни суда. «Я думаю, ты контрреволюционер. И ты тоже». Бах, бах — и обоих нет. Среди жертв были и дети!

— Трагедия, согласен, — сказал Роджер, — и пятно на репутации Франции. Но неужели мы и вправду думаем, что то же самое произойдет здесь? Наши революционеры не штурмуют тюрьмы, они пишут памфлеты и письма в газеты.

— С этого все и начинается! — Уилл сделал большой глоток вина.

— Я во всем виню методистов, — вставил Джордж.

Роджер рассмеялся.

— И где же они прячут свою гильотину?

Джордж пропустил его слова мимо ушей.

— Их воскресные школы учат бедных детей читать, потом те вырастают, читают книгу Томаса Пейна, преисполняются негодования и вступают в какой-нибудь клуб для недовольных. Бунт — следующий логический шаг.

Сквайр повернулся к Эймосу.

— Что-то ты сегодня притих. Обычно ты заступаешься за новые идеи.

— Не знаю, как насчет новых идей, — сказал Эймос. — Я обнаружил, что слушать людей выгодно, даже тех, кто необразован и ограничен. Работники лучше трудятся, если знают, что тебе небезразлично их мнение. Поэтому, если англичане считают, что парламент нужно изменить, я думаю, нам следует выслушать, что они хотят сказать.

— Отлично сказано, — сказал Роджер.

— Но у меня есть дела. — Эймос встал. — Еще раз, сквайр, благодарю вас за гостеприимство. Сейчас мне нужно продолжить обход, но, если позволите, я вернусь вечером.

— Конечно, конечно, — сказал сквайр.

Эймос вышел.

Остаток дня он провел, обходя своих надомников-ремесленников: собирал готовую работу, платил им и выдавал новые материалы для обработки. А когда солнце село, он вернулся к дому Клитроу.

Пение он услышал издали — сорок или пятьдесят человек пели во весь голос. Клитроу были методистами, как и Эймос, а методисты не использовали на своих службах музыкальные инструменты, поэтому, чтобы возместить это, они старательнее держали ритм и часто пели на четыре голоса. Гимн «Любовь Божественная, все превосходящая» был популярным произведением Чарльза Уэсли, брата основателя методизма. Эймос ускорил шаг. Он любил звучание пения без аккомпанемента и горел желанием присоединиться.

В Бэдфорде, как и в Кингсбридже, была деятельная община методистов. Пока что методизм был реформаторским движением внутри Англиканской церкви, возглавляемым в основном англиканскими священниками. Ходили разговоры об отделении, но большинство методистов все еще причащались в англиканской церкви.

Подойдя ближе, он увидел толпу людей вокруг дома Сэл и Гарри. Несколько человек держали для света пылающие факелы, и пламя бросало вокруг пляшущие тени, похожие на злых духов. Негласным предводителем методистов был Брайан Пайкстафф, независимый фермер, владевший тридцатью акрами земли. Поскольку земля была его собственностью, сквайр не мог запретить ему проводить собрания методистов в своем сарае. Будь он арендатором, его, вероятно, выселили бы.

Гимн смолк, и Пайкстафф заговорил о любви между Гарри, Сэл и Китом. Он сказал, что это была истинная любовь, настолько близкая к божественной любви, о которой они только что пели, насколько это вообще возможно для простых смертных. Люди начали плакать.

Когда Брайан закончил, Джимми Манн снял свою треуголку и, держа ее в руке, начал молиться экспромтом. В методизме так было принято. Люди молились или предлагали спеть гимн, когда на них находил дух. Теоретически все они были равны перед Богом, хотя на практике женщина редко брала слово.

Джимми просил Господа исцелить Гарри, чтобы тот мог и дальше заботиться о своей семье. Но молитву грубо прервали. Появился Джордж Риддик с фонарем в руке и крестом на груди. Он был в полном священническом облачении: сутана, ряса с пышными рукавами и кентерберийская шапочка, квадратная, с острыми углами.

— Это возмутительно! — крикнул он.

Джимми замолчал, открыл глаза, снова закрыл их и продолжил:

— О Боже, отче наш, услышь нашу молитву сего вечера, мы просим…

— Довольно! — взревел Джордж, и Джимми был вынужден остановиться.

Брайан Пайкстафф заговорил дружелюбным тоном:

— Добрый вечер, ректор Риддик. Не хотите ли присоединиться к нашей молитве? Мы просим Бога исцелить нашего брата Гарри Клитроу.

— Духовенство созывает паству на молитву, а не наоборот! — гневно ответил Джордж.

— Вот только вы нас не созвали, ректор, верно? — сказал Брайан.

На мгновение Джордж растерялся.

Брайан продолжал:

— Вы не созвали нас молиться за Гарри, который стоит сейчас, в этот самый миг, на берегу той великой темной реки, ожидая, будет ли воля Божья на то, чтобы он переправился сегодня в божественное присутствие. Если бы вы нас позвали, ректор, мы бы с радостью пришли в церковь Святого Матфея, чтобы помолиться с вами. Но вы этого не сделали, и вот мы здесь.

— Вы невежественные деревенщины, — неистовствовал Джордж. — Вот почему Бог и поставил над вами священника.

— Невежественные? — раздался женский голос, и Эймос узнал Энни Манн, одну из своих прях. — Не настолько мы невежественны, чтобы перегружать телегу с репой, — сказала она.

Раздались крики согласия и даже редкий смех.

— Бог подчинил вас тем, кто знает лучше, и ваш долг — повиноваться власти, а не перечить ей, — сказал Джордж

Наступила короткая тишина, а затем все услышали громкий, мучительный стон из дома.

Эймос подошел к двери и шагнул внутрь.

Сэл и Кит стояли на коленях по ту сторону кровати, сложив руки в молитве. Хирург, Алек Поллок, стоял в изголовье, держа Гарри за запястье.

Гарри снова застонал, и Алек сказал:

— Он уходит, Сэл. Он покидает нас.

— О Боже, — простонала Сэл, и Кит заплакал.

Эймос молча и неподвижно стоял в дверях, наблюдая.

Через минуту Алек сказал:

— Он ушел, Сэл.

Сэл обняла Кита, и они заплакали вместе.

— Его страдания закончились. Наконец-то, — сказал Алек. — Теперь он с Господом Иисусом.

— Аминь, — произнес Эймос.

3

На земле, принадлежавшей епископскому дворцу, где когда-то, если верить кингсбриджским легендам, монахи выращивали бобы и капусту, Арабелла Латимер разбила розарий.

Ее семья была этим крайне удивлена. Она никогда не проявляла интереса к возделыванию чего бы то ни было. Все ее обязанности были подчинены мужу, епископу: управление его домом, устройство обедов для высшего духовенства и разных представителей аристократии графства да появление рядом с ним в дорогой, но респектабельной одежде. И вот однажды она объявила, что собирается выращивать розы.

Это была новая идея, захватившая воображение нескольких модных дам. Не то чтобы повальное увлечение, но модная причуда, о которой Арабелла прочла в «Дамском журнале» и загорелась.

Ее единственная дочь, Элси, не ожидала, что этот энтузиазм продлится долго. Она полагала, что мать быстро устанет от вечных наклонов и прополки, необходимости поливать и удобрять, а также от земли, которая забивается под ногти и которую никогда до конца не вычистить.

Епископ, Стивен Латимер, проворчал: «Забава дней на девять, попомни мои слова», — и снова углубился в чтение «Критикал Ревью».

Оба они серьезно ошибались.

Когда Элси в половине девятого утра вышла на поиски матери, она нашла ее в саду. Вместе с садовником она раскладывала навоз, набранный в конюшне, вокруг стволов растений прямо под холодным дождем с мокрым снегом. Заметив Элси, Арабелла бросила через плечо:

— Мне надо защитить их от заморозков, — и продолжила работу.

Элси это позабавило. Она усомнилась, держала ли ее мать в руках лопату до сегодняшнего дня.

Она огляделась. Зимой розовые кусты стояли голыми прутьями, но очертания сада все равно были видны. Вход в него вел через плетеную арку, которая летом служила опорой для буйства вьющихся роз. За ней располагался квадрат низкорослых розовых деревьев, которые летом вспыхнут пламенем цветов. Далее шпалера, прикрепленная к участку разрушенной стены, возможно, построенной теми самыми монахами для защиты огорода, поддерживала вьющиеся растения, которые в жаркую погоду разрастались, как сорняки, и цвели яркими пятнами, словно ангелы на небесах небрежно расплескали свои краски.

Элси давно казалось, что жизнь ее матери уныло пуста, но она бы хотела, чтобы та обрела занятие более осмысленное, чем садоводство. Однако Элси была идеалисткой и интеллектуалкой, а Арабелла — ни тем и ни другим. «Всему свое время, — сказал бы отец, цитируя Книгу Екклесиаста, — и время всякой вещи под небом». Розы принесли в жизнь Арабеллы радость.

Было холодно, и Элси нужно было сказать нечто важное.

— Ты долго еще? — спросила она.

— Почти закончила.

Арабелле было тридцать восемь, она была намного моложе мужа и все еще обворожительна. Высокая и стройная, с копной светло-каштановых волос с рыжеватым отливом. Нос ее был усыпан веснушками, что считалось недостатком, но на ней они почему-то выглядели очаровательно. Элси отличалась от матери не только внешностью — у нее были темные волосы и ореховые глаза, — но и характером, хотя люди говорили, что у нее прелестная улыбка.

Арабелла протянула лопату садовнику, и обе женщины поспешили в дом. Арабелла сняла сапоги и плащ, пока Элси промокала полотенцем свои влажные волосы.

— Сегодня утром я собираюсь спросить отца о воскресной школе, — сказала Элси.

Это был ее большой замысел. Она была в ужасе от того, как в ее родном городе обращаются с детьми. Они часто начинали работать в семь лет и трудились по четырнадцать часов в день с понедельника по пятницу и по двенадцать часов в субботу. Большинство так и не умели читать и писать больше нескольких слов. Им нужна была воскресная школа.

Отец все это знал, но, казалось, не придавал этому значения. Впрочем, у Элси был план, как склонить его на свою сторону.

— Надеюсь, он в добром расположении духа, — сказала мать.

— Ты ведь поддержишь меня, правда?

— Разумеется. По-моему, это прекрасная затея.

Но Элси хотелось не просто неопределенного одобрения.

— Я знаю, у тебя есть сомнения, но… не сочти за дерзость, не могла бы ьы сегодня оставить их при себе?

— Конечно, милая. Я не бестактна, ты же знаешь.

Элси знала как раз обратное, но промолчала.

— Он будет возражать, но я с этим справлюсь. Я лишь хочу, чтобы ты время от времени бормотала что-то ободряющее, вроде «Совершенно верно» или «Отличная мысль», и все в таком духе.

Арабеллу, казалось, настойчивость дочери забавляла и вместе с тем слегка раздражала.

— Милая, я тебя поняла, не беспокойся. Подобно актерам, тебе нужна не вдумчивая критика, а рукоплещущая публика.

В ее словах звучала ирония, но Элси сделала вид, что не заметила.

— Благодарю тебя, — сказала она.

Они вошли в столовую. Слуги выстроились вдоль одной из стен в строгом порядке старшинства: сначала мужчины — дворецкий, конюх, лакей, мальчик-чистильщик сапог, а затем женщины — экономка, кухарка, две горничные и посудомойка. Стол был сервирован фарфором в модном цветочном стиле, именуемом шинуазри.

На столе, возле столовых приборов епископа лежала газета «Таймс» двухдневной давности. Один день уходил на то, чтобы она добралась из Лондона в Бристоль по платной дороге. Еще день, чтобы попасть в Кингсбридж по проселочным дорогам, которые в дождь превращались в грязь, а в остальное время были разбиты колеями. Такая скорость доставки казалась чудом для людей возраста епископа, которые хорошо помнили времена, когда на это путешествие уходила неделя.

Вошел епископ. Элси и Арабелла отодвинули стулья и опустились на колени на ковер, положив локти на сиденья и сложив руки. Чайный самовар шипел, пока он благоговейно, но проворно прочел молитвы, сгорая от нетерпения отведать свой бекон. После последнего «аминь» слуги вернулись к своим делам, и еду быстро принесли из кухни.

Элси съела немного хлеба с маслом, отпила чаю и стала выжидать подходящего момента. Она чувствовала напряжение. Ей отчаянно хотелось устроить эту воскресную школу. Сердце ее разрывалось оттого, что столько детей в Кингсбридже пребывали в полном невежестве. Она незаметно изучала отца, пока тот ел, оценивая его настроение. Ему было пятьдесят пять, волосы его поседели и поредели. Когда-то он обладал внушительной фигурой, высокий и широкоплечий — Элси это еще смутно помнила, — но он слишком любил поесть, и с годами стал грузным, лицо его стало круглым, талия раздалась в ширь. К тому же он стал сутулиться.

Когда епископ приятно насытился тостами и чаем, но еще не развернул «Таймс», вошла горничная, Мейсон, с кувшином свежего молока, и Элси приступила к действию. Она незаметно кивнула Мейсон. Это был условный сигнал, и Мейсон знала, что делать.

— Я хотела бы кое о чем вас спросить, отец, — сказала Элси. Всегда было лучше облечь любую свою мысль в форму просьбы о наставлении. Епископ любил объяснять и поучать, но не терпел, когда ему указывали, что делать.

Он благодушно улыбнулся.

— Продолжай.

— Наш город пользуется известностью в мире образования. Библиотека вашего собора привлекает ученых со всей Западной Европы. Гимназия Кингсбриджа знаменита на всю страну. И конечно, есть Колледж Кингсбриджа в Оксфорде, где вы и сами учились.

— Все это так, милая моя, мне это известно.

— И все же мы терпим неудачу.

— Не может такого быть.

Элси помедлила, но отступать было поздно. С колотящимся сердцем она позвала:

— Войдите, Мейсон, пожалуйста.

Мейсон вошла, ведя за собой грязного мальчишку лет десяти-одиннадцати. Вместе с ним в комнату проник неприятный запах. Удивительно, но обстановка, казалось, ничуть его не смутила.

— Я хочу познакомить вас с Джимми Пассфилдом, — сказала Элси отцу.

Мальчик заговорил с высокомерием герцога, хотя и без его грамотности.

— Мне сосиски с горчицей обещали, а я их что-то не вижу.

— Что это, ради всего святого? — спросил епископ.

Она молилась, чтобы он не взорвался.

— Прошу вас, отец, выслушайте меня минуту-другую.

Не дожидаясь его согласия, она повернулась к ребенку и спросила:

— Ты умеешь читать, Джимми?

Она затаила дыхание, не зная, что он ответит.

— А мне читать и не надо, — дерзко заявил тот. — Я и так все знаю. Могу расписание дилижансов на любой день недели сказать, и нечего мне на ту бумажку пялиться, что у таверны «Колокол» приколочена.

Епископ хмыкнул, но Элси, не обратив на это внимания, задала главный вопрос:

— Ты слышал об Иисусе Христе?

— Я всех в городе знаю, и никого с таким именем в Кингсбридже нет. Даю слово. — Он хлопнул в ладоши и плюнул в огонь.

Епископ онемел от потрясения — на что Элси и надеялась.

— Есть тут один баркасник из Комба, — добавил Джимми, — по реке время от времени ходит, Джейсоном Крайером зовут. — Он погрозил Элси пальцем. — Спорю на что угодно, вы это его имя путаете.

Элси продолжала допрос:

— Ты ходишь в церковь?

— Я раз ходил, да только вина мне не дали, вот я и ушел.

— А разве ты не хочешь, чтобы тебе простили грехи?

Джимми возмутился:

— Я грехов отродясь не совершал, а тот поросенок, что у миссис Эндрюс с Уэлл-стрит сперли, — это не я, меня там и близко не было.

— Довольно, довольно, Элси, ты доказала свою мысль, — сказал епископ. — Мейсон, уведи ребенка.

— И дайте ему сосисок, — добавила Элси.

— С горчицей, — вставил Джимми.

— С горчицей, — повторила Элси.

Мейсон и Джимми ушли.

Арабелла хлопнула в ладоши и рассмеялась.

— Какой великолепный мальчишка! Никого не боится!

— Он не исключение, отец, — серьезно сказала Элси. — Половина детей в Кингсбридже такие же. Они никогда не бывали в школе, и, если родители не заставляют их ходить в церковь, они так и не узнают о христианской вере.

Епископ был явно потрясен.

— Но неужели ты полагаешь, что я могу что-то с этим поделать? — сказал он.

Это и был тот самый момент, к которому она вела.

— Некоторые горожане поговаривают об открытии воскресной школы.

Это была не совсем правда. Школа была идеей Элси, и хотя несколько человек ее поддержали, без нее дело, вероятно, не сдвинулось бы с мертвой точки. Но она не хотела, чтобы он знал, как легко ему будет все это пресечь.

— Но у нас в городе уже есть школы для маленьких детей, — сказал он. — Полагаю, миссис Бейнс с Фиш-стрит преподает здравые христианские принципы, хотя у меня есть сомнения насчет того заведения на Лаверсфилд, куда методисты отправляют своих сыновей.

— Эти школы, разумеется, платные.

— А как иначе им существовать?

— Я говорю о бесплатной школе для бедных детей по воскресеньям после обеда.

— Понимаю. — Он придумывал возражения, она это видела. — Где она будет проходить?

— Возможно, на Шерстяной бирже. По воскресеньям она все равно пустует.

— Ты думаешь, мэр позволит детям бедняков пользоваться полом Шерстяной биржи? Да половина из них и к порядку не приучена. Да что там, даже в соборе я видел… Впрочем, неважно.

— Уверена, за детьми можно будет присмотреть. Но если не получится с Шерстяной биржей, есть и другие возможности.

— А кто будет преподавать?

— Несколько человек вызвались добровольцами, в том числе Эймос Барроуфилд, который учился в гимназии.

— Я так и думала, что Эймос тут как-то замешан, — пробормотала Арабелла.

Элси покраснела и сделала вид, что не расслышала.

Епископ пропустил замечание Арабеллы мимо ушей и не заметил смущения Элси.

— Юный Барроуфилд, если не ошибаюсь, методист, — сказал он.

— Покровителем будет каноник Мидуинтер.

— Еще один методист, хоть и каноник собора.

— Руководить они попросили меня, а я не методистка.

— Руководить! Ты слишком молода для этого.

— Мне двадцать, и я достаточно образованна, чтобы учить детей читать.

— Мне это не нравится, — решительно заявил епископ.

Элси не удивилась, хотя его категоричный тон ее обескуражил. Она ожидала, что он не одобрит ее затею, и у нее был план, как склонить его на свою сторону. Но сейчас она спросила:

— Но почему, ради всего святого, вам это не нравится?

— Видишь ли, милая, рабочему классу вредно учиться читать и писать, — сказал он, перейдя на отеческий тон мудрого старца, наставляющего юную утопистку. — Книги и газеты наполняют их головы наполовину понятыми идеями. Это пробуждает в них недовольство тем положением в жизни, которое предначертано им Богом. У них появляются дурацкие идеи о равенстве и демократии.

— Но они должны читать Библию.

— Тем хуже! Они неверно толкуют Писание и обвиняют официальную Церковь в ложных доктринах. Они превращаются в раскольников и инакомыслящих, а затем хотят основывать собственные церкви, как пресвитериане и конгрегационалисты. И методисты.

— У методистов нет своих церквей.

— Дайте им время.

Отец был мастером словесных выпадов: этому он научился в Оксфорде. Обычно Элси с удовольствием принимала вызов, но этот замысел был слишком важен, чтобы проиграть из-за спора. Впрочем, она договорилась о втором визитере, который, возможно, сумеет переубедить отца, и ей нужно было продолжать разговор до его появления.

— Не кажется ли вам, что чтение Библии помогло бы трудовому люду противостоять лжепророкам? — спросила она.

— Гораздо лучше, если они будут слушать духовенство.

— Но они не слушают, так что это лишь благие пожелания.

Арабелла рассмеялась.

— Ну вы даете, — сказала она. — Спорите, как виг и тори. Речь же не о французской революции! Это всего лишь воскресная школа. Дети сидят на полу, царапают свои имена на грифельных досках и с энтузиазмом распевают «Мы шествуем в Сион».

Горничная просунула голову в дверь и доложила:

— Мистер Шовеллер здесь, милорд епископ.

— Шовеллер?

— Ткач, — пояснила Элси. — Его зовут Спейд. Он принес отрез сукна, чтобы мы с матушкой посмотрели. — Она повернулась к горничной. — Проведи его, Мейсон, и подай еще одну чашку чая.

Ткач стоял на несколько ступеней ниже семьи епископа на общественной лестнице, но Спейд был обаятелен и хорошо воспитан. Он самостоятельно изучил салонный этикет, чтобы продавать свой товар высшему свету. Он вошел, неся сверток ткани. Привлекательный своей грубоватой красотой, с непокорными волосами и обезоруживающей усмешкой, он всегда был отлично одет в костюмы из собственных тканей.

Он поклонился и сказал:

— Я не хотел прерывать ваш завтрак, милорд епископ.

Отец был не слишком доволен, Элси это видела, но сделал вид, что не возражает.

— Входите, мистер Шовеллер, прошу.

— Вы очень добры, сэр.

Спейд встал так, чтобы всем было видно, и развернул отрез ткани.

— Вот то, что мисс Латимер так хотела посмотреть.

Элси не слишком интересовалась нарядами — как и матушкины розы, они были слишком легкомысленны, чтобы удержать ее внимание, — но даже ее поразили роскошные цвета ткани: землисто-красный и темно-горчичный в едва заметную клетку. Спейд обошел стол и поднес ткань к Арабелле, стараясь не коснуться ее.

— Не всякому идут такие цвета, но вам они к лицу идеально, миссис Латимер, — сказал он.

Она встала и посмотрела на свое отражение в зеркале над камином.

— О да, — сказала она. — Кажется, мне идет.

— Ткань — это смесь шелка и шерсти мериноса, — пояснил Спейд. — Очень мягкая, потрогайте.

Арабелла послушно провела рукой по ткани.

— Она теплая, но легкая, — добавил Спейд. — Идеально для весеннего пальто или накидки.

«И дорогая, должно быть», — подумала Элси. Однако епископ был богат и, казалось, никогда не возражал против трат Арабеллы.

Спейд встал позади Арабеллы и накинул ткань ей на плечи. Она подхватила материю у шеи и повернулась сперва направо, потом налево, чтобы рассмотреть себя с разных сторон.

Мейсон подала Спейду чашку чая. Он положил сверток на стул, чтобы Арабелла могла продолжать позировать, а сам сел за стол пить чай.

— Мы как раз обсуждали идею бесплатной воскресной школы для детей бедняков, — сказала Элси.

— Простите, что прервал вас.

— Что вы. Мне было бы интересно ваше мнение.

— Я думаю, это великолепная мысль.

— Мой отец опасается, что она будет насаждать в детях методизм. Покровителем будет каноник Чарльз, а Эймос Барроуфилд поможет с преподаванием.

— Милорд епископ мудр, — сказал Спейд.

Он должен был поддержать Элси, а не епископа.

— Я и сам методист, — продолжал Спейд, — но я считаю, что детей следует учить основным истинам и не обременять их доктринальными тонкостями.

Довод был хорош в своей простоте, но Элси видела, что отца он не тронул.

— Но если все, кто связан с вашей школой, — методисты, Элси, — продолжал Спейд, — то Англиканской церкви придется открыть собственную воскресную школу, чтобы предложить альтернативу.

Епископ удивленно хмыкнул. Такого поворота он не ожидал.

— И я уверен, — сказал Спейд, — многим горожанам понравится мысль о том, что их дети будут слушать библейские истории от самого епископа.

Элси едва не рассмеялась. Лицо ее отца выражало неподдельный ужас. Мысль о том, чтобы рассказывать библейские истории немытым детям кингсбриджской бедноты, приводила его в ужас.

— Но, Спейд, — вмешалась она, — школой буду руководить я. Так что я смогу проследить, чтобы детей учили лишь тем основам нашей веры, которые являются общими для Англиканской церкви и методистских реформаторов.

— А! В таком случае я беру свои слова обратно. И кстати, я думаю, вы будете прекрасной учительницей.

Епископ с облегчением вздохнул.

— Что ж, устраивайте свою воскресную школу, раз так нужно, — сказал он. — А мне пора заняться своими обязанностями. Всего доброго, мистер Шовеллер.

Он вышел из комнаты.

— Элси, ты это подстроила? — спросила Арабелла.

— Разумеется. И спасибо вам, Спейд, вы были великолепны.

— Был рад помочь. — Он повернулся к Арабелле. — Миссис Латимер, если вы желаете наряд из этой прекрасной ткани, моя сестра с удовольствием его сошьет.

Сестра Спейда, Кейт Шовеллер, была искусной швеей и держала на Хай-стрит лавку вместе с другой женщиной, Ребеккой Лиддл. Их наряды были модными, и дела в лавке шли хорошо.

Элси хотела отблагодарить Спейда за оказанную услугу и сказала матери:

— Вам стоит заказать пальто, оно будет смотреться чудесно.

— Пожалуй, так и сделаю, — ответила Арабелла. — Пожалуйста, передайте мисс Шовеллер, что я зайду в лавку.

Спейд поклонился.

— Разумеется, буду рад, — сказал он.

4

В ночь перед похоронами Сэл не спала, тоскуя по Гарри и тревожась о том, как ей жить дальше без его заработка.

Тело его, завернутое в саван, лежало в холодной церкви, а она осталась в их постели одна. Постель казалась пустой, и ее то и дело пробирала дрожь. Последний раз она спала одна в ночь перед свадьбой, восемь лет назад.

Кит лежал на маленькой кровати, и по его дыханию она поняла, что он спит. Он хотя бы мог забыть свое горе во сне.

Разрываемая горько-сладкими воспоминаниями и тревогой о будущем, она забылась короткой дремой, пока не увидела свет по краям ставен, а затем встала и разожгла огонь. Она сидела за прялкой, пока не проснулся Кит, а потом приготовила им на завтрак хлеб с жиром и чай. Скоро она станет слишком бедна, чтобы покупать чай.

Похороны были назначены на вторую половину дня. Рубашка Кита истерлась и порвалась так, что ее уже было не зашить. Ей не хотелось, чтобы сегодня он выглядел плохо. У нее была старая рубаха Гарри, которую можно было перешить на мальчика, и она села кроить и шить.

Заканчивая работу, она услышала выстрелы. Это Уилл Риддик стрелял куропаток на Мельничном поле. Это он был виновен в ее внезапной нищете. И он должен был что-то с этим сделать. Гнев подступил к горлу, и она решила пойти к нему.

— Оставайся здесь, — сказала она Киту. — Подмети пол.

Она вышла в холодное утро.

Уилл был в поле со своим черно-белым сеттером. Когда она подошла к нему сзади, из соседнего леса вспорхнула стая птиц, и Уилл, проводив их ружьем, выстрелил дважды. Он был хорошим стрелком, и две птицы — серые, с полосатыми крыльями, размером с голубя — затрепетали и упали на землю. Из-за деревьев вышел мужчина, и Сэл узнала жидкие волосы и костлявую фигуру Платтса, дворецкого из усадьбы. Очевидно, он выгонял для Уилла птиц.

Собака бросилась туда, где они упали. Она принесла одну птицу, затем вторую.

— Еще! — крикнул Уилл Платтсу.

К этому времени Сэл уже подошла к тому месту, где стоял Уилл.

Она напомнила себе, что, оскорбляя власть имущих, ничего не добьешься. Их можно было уговорить, задобрить или даже пристыдить, чтобы они поступили правильно, но нельзя было взять нахрапом. Любая попытка надавить лишь делала их упрямее.

— Чего тебе? — грубо спросил Уилл.

— Мне нужно знать, что вы собираетесь для меня сделать… — Она добавила с опозданием: — Сэр.

Он перезарядил ружье.

— А с чего я должен для тебя что-то делать?

— Потому что Гарри работал под вашим началом. Потому что вы перегрузили телегу. Потому что вы не послушали предостережения дяди Айка. Потому что вы убили моего мужа.

Уилл покраснел.

— Он сам во всем виноват.

Она заставила себя говорить мягким, рассудительным тоном.

— Кое-кто, может, и поверит в то, что вы им наговорили, но вы-то знаете правду. Вы были там. И я тоже.

Он стоял небрежно, свободно держа ружье, ствол которого смотрел на нее. Она не сомневалась, что угроза была намеренной, но не верила, что он спустит курок. Трудно было бы выдать это за несчастный случай всего через два дня после того, как он убил ее мужа.

— Полагаю, ты хочешь получить от меня подачку, — сказал он.

— Я хочу то, что вы у меня отняли, — заработок моего мужа, восемь шиллингов в неделю.

Он сделал вид, что его это забавляет.

— Ты не можешь заставить меня платить тебе восемь шиллингов в неделю. Почему бы тебе не найти другого мужа? — Он смерил ее взглядом с ног до головы, с презрением оглядев ее серое платье и самодельные башмаки. — Должен же найтись кто-то, кто тебя возьмет.

Она не обиделась. Она знала, что нравится мужчинам. Сам Уилл не раз смотрел на нее с похотью. Впрочем, она и представить не могла, что снова выйдет замуж.

Но сейчас этот довод был ни к чему. Вместо этого она сказала:

— Если это случится, можете перестать мне платить.

— Я не собираюсь и начинать.

Раздался хлопот крыльев — снова взлетела стая, — он развернулся и выстрелил. Еще две куропатки упали на землю. Собака принесла одну и побежала за другой.

Уилл поднял птицу за лапки.

— Вот, держи, — сказал он Сэл. — Возьми куропатку.

На ее светло-серой грудке была кровь, но она была еще жива. У Сэл возникло искушение взять ее. Из куропатки она могла бы приготовить прекрасный обед для себя и Кита.

— В качестве компенсации за твоего мужа, — сказал Уилл, — по цене примерно как раз.

Она ахнула, словно он ее ударил. Она не могла перевести дух, чтобы заговорить. Как он смеет говорить, что жизнь ее мужа стоит как куропатка. Задыхаясь от ярости, она повернулась и зашагала прочь, оставив его с птицей в руке.

Она кипела от злости, и, останься она дольше, непременно сказала бы какую-нибудь глупость.

Она пересекла поле, направляясь домой, но потом передумала и решила пойти к сквайру. Он был не принц из сказки, но и не так плох, как Уилл. И что-то для нее они должны были сделать.

Парадная дверь усадьбы была для деревенских жителей под запретом. У нее возникло искушение нарушить это правило, но она колебалась. Она не хотела идти через черный ход и встречаться со слугами, ведь они бы настояли, чтобы она подождала, пока они спросят сквайра, примет ли он ее, а ответ мог быть и «нет». Но была и боковая дверь, которой пользовались деревенские, когда приходили платить ренту. Она знала, что оттуда короткий коридор вел в главный холл и в кабинет сквайра.

Она обошла дом сбоку и попробовала дверь. Та не была заперта.

Она вошла.

Дверь кабинета была открыта, и оттуда тянуло табачным дымом. Она заглянула внутрь и увидела сквайра за столом: он курил трубку и что-то писал в гроссбухе. Она постучала в дверь и сказала:

— Прошу прощения, сквайр.

Он поднял голову и вынул трубку изо рта.

— Что вы здесь делаете? — раздраженно спросил он. — Сегодня не день уплаты ренты.

— Боковая дверь была не заперта, а мне нужно срочно с вами поговорить.

Она шагнула внутрь и закрыла за собой дверь кабинета.

— Вам следовало воспользоваться входом для слуг. Что вы о себе возомнили?

— Сэр, я должна знать, что вы для меня сделаете теперь, когда я потеряла мужа. Мне нужно кормить и одевать ребенка.

Он колебался. Сэл подумала, что сквайр Риддик, будь его воля, уклонился бы от ответственности. Но, как ей казалось, его мучила совесть. На людях он, вероятно, станет отрицать вину Уилла в смерти Гарри. Но он был не столь жестокосерден, как его сын. Она увидела, как нерешительность и стыд промелькнули на его багровом лице. Затем он, казалось, ожесточился и сказал:

— Для этого у нас есть пособие для бедных.

Домовладельцы в деревне ежегодно платили налог на помощь беднякам прихода. Фондом распоряжалась Церковь.

— Обратитесь к ректору, — сказал сквайр. — Он чиновник по надзору за бедными.

— Сэр, ректор Риддик ненавидит методистов.

С видом человека, выкладывающего козырную карту, сквайр сказал:

— Тогда вам не следовало становиться методисткой, не так ли?

— Пособие для бедных не должно предназначаться только тем, кто согласен с ректором.

— Деньги раздает Англиканская церковь.

— Но это ведь не церковные деньги, правда? Они поступают от домовладельцев. Неужели они ошибаются, доверяя Церкви быть справедливой?

Сквайр вышел из себя.

— Вы из тех, кто считает, что должен поучать старших, не так ли?

Надежда покинула Сэл. Спор с теми, кто правил, всегда заканчивался так. Джентри были правы, потому что они были джентри, невзирая на законы, обещания или логику. Правилам должны были подчиняться только бедняки.

У нее не осталось сил. Ей придется просить у ректора Риддика, а тот сделает все возможное, чтобы не оказывать ей никакой помощи.

Она вышла из комнаты, не сказав больше ни слова. Вышла через боковую дверь и пошла домой. Она чувствовала себя подавленной и лишенной всякой надежды.

Она закончила рубашку для Кита, они пообедали хлебом с сыром, а затем зазвонил колокол, и они пошли к церкви Святого Матфея. Там уже было много народу, и неф был переполнен. Церковь была небольшой средневековой постройкой, и ее следовало бы расширить, чтобы вместить растущую деревню, но Риддики не желали тратить на это деньги.

Некоторые из скорбящих не очень хорошо знали Гарри, и Сэл удивилась, почему они оторвались от работы, чтобы прийти. Потом она поняла, что его смерть была для них особенной. Ее вызвала не болезнь, не старость и не неизбежный несчастный случай — ни одна из обычных для батраков причин. Гарри умер из-за глупости и жестокости Уилла Риддика. Придя на похороны, деревенские жители ясно давали понять, что жизнь Гарри имела значение, и его смерть нельзя просто так смахнуть со счетов.

Ректор Риддик, казалось, это понял. Он вошел в своем облачении, удивленно уставился на большую толпу и рассердился. Он быстро подошел к алтарю и начал службу. Сэл была уверена, что он предпочел бы не проводить эти похороны, но он был единственным священником в деревне. А плата за все крестины, свадьбы и похороны в большой деревне составляла значительную прибавку к его жалованью.

Он промчался по литургии так быстро, что прихожане начали недовольно роптать. Он не обратил на них внимания и поспешил к концу. Сэл было почти все равно. Она все думала о том, что больше никогда не увидит Гарри, и ей оставалось только плакать.

Дядя Айк организовал тех, кто понесет гроб, и прихожане последовали за ними на кладбище. Брайан Пайкстафф встал рядом с Сэл и ободряюще обнял ее за дрожащие плечи.

Ректор прочел последнюю молитву, когда тело опускали в могилу

По окончании службы он подошел к Сэл. Она гадала, скажет ли он слова неискреннего утешения, но он произнес:

— Отец рассказал мне о вашем визите. Я зайду к вам сегодня после обеда.

Затем он поспешно удалился.

Когда он ушел, Брайан Пайкстафф произнес короткую прощальную речь. Он говорил о Гарри с теплотой и уважением, и его слова были встречены кивками и шепотом «Аминь» со всех сторон могилы. Он прочел молитву, а затем они спели «Искупления свершился труд».

Сэл пожала руки нескольким близким друзьям, поблагодарив их за то, что пришли, затем взяла Кита за руку и быстро ушла.

Вскоре после ее возвращения домой появился Брайан, принеся гусиное перо и маленький флакончик чернил.

— Я подумал, вы захотите вписать имя Гарри в свою Библию, — сказал он. — Я не останусь — просто верните мне перо и флакончик, когда вам будет удобно.

Читала она лучше, чем писала, но могла ставить даты и переписывать что угодно. Имя Гарри уже было в книге, рядом с датой их свадьбы, и, сидя за столом с книгой перед собой и пером в руке, она вспомнила тот день, восемь лет назад. Вспомнила, как счастлива она была, выходя за него замуж. На ней было новое платье, и сегодня она тоже была в нем. Она произнесла слова «пока смерть не разлучит нас», но никогда не думала, что это случится так скоро. На несколько мгновений она позволила себе ощутить всю тяжесть горя.

Затем она утерла слезы и медленно, старательно вывела:

«Гарольд Клитроу, умер 4 декабря 1792 года».

Ей хотелось бы добавить, как он умер, но она не знала, как написать слова вроде «задавлен телегой» или «по дурости сквайрского сынка», да и, пожалуй, мудрее было не доверять такое чернилам.

Жизнь должна была вернуться в свое русло, и она села за прялку, работая при свете, лившемся из открытой двери. Кит, как это часто бывало, сидел рядом, передавая ей из рук в руки рыхлые жгуты непряденой шерсти, пока она заправляла их в отверстие и одновременно вращала колесо, которое крутило веретено и скручивало шерсть в тугую пряжу. Он выглядел задумчивым и через некоторое время спросил:

— А почему мы должны умереть, чтобы попасть на небеса?

Она и сама задавала подобные вопросы, хотя, кажется, в более позднем возрасте. Скорее в двенадцать, чем в шесть. Она быстро поняла, что на загадочные стороны религии редко находилось толковое объяснение, и перестала спрашивать. У нее было чувство, что Кит окажется настойчивее.

— Не знаю почему, прости, — сказала она. — Никто не знает. Это тайна.

— А бывает так, чтобы кто-то попал на небеса, не умирая?

Она уже собиралась сказать «нет», как что-то шевельнулось в памяти, и через несколько мгновений она вспомнила.

— Да, был один человек, его звали Илия.

— Значит, его не похоронили на кладбище рядом с церковью?

— Нет.

Сэл была почти уверена, что во времена ветхозаветных пророков церквей не было, но решила не поправлять ошибку Кита.

— А как он попал на небеса?

— Его унес вихрь. — И, чтобы избежать неизбежного вопроса, добавила: — Не знаю почему.

Он замолчал, и она догадалась, что он думает об отце, который теперь там, на небесах, с Богом и ангелами.

У Кита был еще один вопрос:

— А зачем нужно большое колесо?

На этот она могла ответить.

— Колесо намного больше, чем веретено, которое оно вращает, — видишь, да?

— Да.

— Поэтому, когда колесо делает один оборот, веретено успевает обернуться пять раз. Значит, веретено крутится намного быстрее.

— Но можно ведь просто крутить веретено.

— Так и делали, пока не изобрели большое колесо. Но быстро крутить веретено тяжело. Быстро устанешь. А колесо можно медленно вращать целый день.

Он уставился на механизм, погруженный в глубокие думы, и смотрел, как тот вращается. Он был особенным ребенком. Сэл знала, что так думает каждая мать, особенно та, у которой всего один ребенок. Но все же она считала, что Кит отличается от остальных. Когда он вырастет, он будет способен на большее, чем просто батрачить, и она не хотела, чтобы он жил так, как она, — в торфяном доме без дымохода.

Когда-то и у нее были устремления. Она боготворила свою тетю Сару, старшую сестру матери. Сара уехала из деревни, перебралась в Кингсбридж и начала продавать на улице баллады, распевая их для привлечения покупателей. Она вышла замуж за человека, который печатал эти баллады, и выучила арифметику, чтобы стать его счетоводом. Тетя Сара приезжала в деревню раз или два в год, хорошо одетая, сдержанная, уверенная в себе, с щедрыми подарками: шелк на платье, живая курица, стеклянная чаша. Она говорила о вещах, которые вычитала в газетах: об американской революции, о капитане Куке в Австралии, о назначении двадцатичетырехлетнего Уильяма Питта премьер-министром. Сэл хотела быть точь-в-точь как тетя Сара. А потом она влюбилась в Гарри, и жизнь ее пошла по другому пути.

Она не могла в точности представить, какой путь изберет Кит, но точно знала, что в начале этого пути должно лежать учение. Она научила его буквам и цифрам, и он уже мог нацарапать палкой на земле три буквы своего имени. Но сама она почти не училась, и скоро ей уже нечему будет его учить.

В деревне была школа, которой управлял ректор, — семья Риддиков держала здесь в руках почти все. Школа брала пенни в день. Сэл отправляла туда Кита всякий раз, когда у нее находился лишний пенни, но это случалось нечасто, а теперь, когда Гарри не стало, могло не случиться вовсе. Она была как никогда полна решимости, что Кит выбьется в люди, но не знала как.

— Почитаем? — спросил Кит.

— Хорошая мысль. Неси книгу.

Он пересек комнату и взял Библию. Он положил ее на пол, чтобы они оба могли видеть ее, не отрываясь от работы.

— Что будем читать?

— Давай про мальчика, который убил великана.

Она взяла тяжелый том и нашла семнадцатую главу Первой книги Царств.

Они возобновили работу, и Кит попытался читать. Ей приходилось помогать ему со всеми этими странными именами и многими непонятными словами. В детстве она сама просила объяснить, что такое «шесть локтей и пядь», и теперь смогла сказать Киту, что рост Голиафа был больше девяти футов

Пока они оба бились над словом «лик», в дом без стука вошел ректор.

Кит перестал читать, а Сэл встала.

— Это что еще? — спросил ректор. — Читаешь?

— Историю о Давиде и Голиафе, ректор, — ответила Сэл.

— Хм. Вы, методисты, вечно хотите сами читать Библию. Лучше бы слушали своего ректора.

Сейчас был не лучший момент вступать с ним в спор.

— Это единственная книга в доме, сэр, и я не думала, что от святого слова Божьего ребенку будет какой-то вред. Простите, если я поступила неправильно.

— Что ж, я здесь не за этим. — Он огляделся в поисках, куда бы присесть. Стульев в доме не было, так что он пододвинул трехногую табуретку. — Ты хочешь, чтобы Церковь дала тебе пособие для бедных.

Сэл не стала упоминать, что речь идет не о церковных деньгах. Ей нужно было изобразить смирение, иначе он мог отказать ей вовсе. На чиновника по надзору за бедными не было никакой управы, никого выше, к кому Сэл могла бы обратиться. Поэтому она опустила глаза и сказала:

— Да, прошу вас, ректор.

— Сколько ты платишь за аренду этого дома?

— Шесть пенсов в неделю, сэр.

— Эту оплату возьмет на себя приход.

«Значит, — подумала Сэл, — твоя первая забота — чтобы хозяин дома не лишился дохода». И все же стало легче оттого, что у них с Китом останется крыша над головой.

— Но ты хорошо зарабатываешь как пряха.

— Эймос Барроуфилд платит шиллинг за фунт спряденной шерсти, а я могу управиться с тремя фунтами в неделю, если не буду спать большую часть одной ночи.

— Итого три шиллинга, что составляет почти половину заработка батрака.

— Три восьмых, сэр, — поправила она. Округлять было опасно, когда каждая копейка на счету.

— Так, Киту пора начинать работать.

Сэл опешила.

— Ему шесть лет!

— Да, и скоро будет семь. Это обычный возраст, когда ребенок получает свою первую работу.

— Ему не будет семи до марта.

— До двадцать пятого марта. Я посмотрел дату в приходских книгах. Это уже скоро.

До этого было больше трех месяцев, а в шесть лет это большой срок. Но Сэл привела другое возражение:

— Какую работу он может делать? Сейчас зима — зимой никто не нанимает помощников.

— Нам в усадьбе нужен мальчик-чистильщик сапог.

Так вот в чем был план.

— Какую работу должен будет делать Кит?

— Он научится, разумеется, чистить сапоги до блеска. И выполнять подобные поручения: точить ножи, носить дрова, выносить ночные горшки, все в таком духе.

Сэл посмотрела на Кита, который сидел и слушал, широко раскрыв глаза. Он был таким маленьким и беззащитным, что ей захотелось плакать. Но ректор был прав: ему почти пришла пора идти на работу.

— Ему будет полезно научиться вести себя в доме сквайра, — добавил ректор. — Возможно, он вырастет не таким дерзким, как его отец.

Сэл постаралась не обращать внимания на выпад в адрес Гарри.

— А сколько ему будут платить?

— Шиллинг в неделю, что очень справедливо для ребенка.

Это была правда, Сэл знала.

— Разумеется, он будет получать еду и одежду. — Ректор взглянул на штопаные чулки и слишком большой кафтан Кита. — В таком виде он ходить не может.

При мысли о новой одежде Кит оживился.

— И спать он, конечно, будет в усадьбе, — сказал ректор.

Эта мысль привела Сэл в уныние, хотя и не стала неожиданностью: большинство слуг жили при доме. Она останется совсем одна. Какой одинокой станет жизнь.

Кит тоже был в отчаянии, и глаза его наполнились слезами.

— Прекрати реветь, парень, и будь благодарен за теплый дом и вдоволь еды, — сказал ректор. — Мальчишки твоего возраста в угольных шахтах работают.

Это была правда, Сэл знала.

— Я хочу к маме, — всхлипнул Кит.

— Я тоже хочу к своей, но она умерла, — сказал ректор. — Твоя-то при тебе останется, и каждое воскресенье после обеда у тебя будет выходной, сможешь с ней видеться.

От этого Кит заплакал еще горше.

Сэл понизила голос:

— Он только что потерял отца, а теперь ему кажется, что он теряет и мать.

— Ничего подобного, и он сам это поймет в следующее воскресенье, когда придет тебя навестить.

Слова ректора потрясли Сэл.

— Вы хотите забрать его сегодня?

— Нет смысла ждать. Чем раньше он начнет, тем скорее привыкнет. Но если ваша нужда не так остра, как вы делаете вид…

— Хорошо.

— Тогда я заберу его сейчас.

— Я убегу! — пронзительно, вызывающе крикнул Кит.

Ректор пожал плечами.

— Тогда тебя догонят, вернут и выпорют.

— Я снова убегу!

— Убежишь — снова вернут; но думаю, первой порки будет достаточно.

— Ну-ка, Кит, перестань плакать, — твердо сказала Сэл, хотя у самой слезы стояли в глазах. — Твоего отца больше нет, и тебе придется стать мужчиной раньше, чем ожидалось. Если будешь вести себя хорошо, у тебя будет обед, и ужин, и красивая одежда.

— Сквайр будет вычитать три пенса в неделю из его жалованья за еду и питье, — сказал ректор, — и шесть пенсов в неделю в течение первых сорока недель за одежду.

— Но это значит, что он будет получать всего три пенса в неделю!

— Поначалу он большего и не стоит.

— А сколько вы дадите мне из пособия для бедных?

Ректор сделал вид, что возмущен.

— Нисколько, разумеется.

— Но как же я буду жить?

— Теперь, когда тебе не нужно заботиться о муже и сыне, ты можешь прясть каждый день. Думаю, ты сможешь удвоить свой заработок. У тебя будет шесть шиллингов в неделю, и тратить их придется только на себя.

Сэл знала, что для этого ей придется прясть по двенадцать часов в день, шесть дней в неделю. Ее огород зарастет сорняками, одежда износится до дыр, она будет жить на хлебе и сыре, но она выживет. И Кит тоже.

Ректор встал.

— Пойдем со мной, парень.

— Увидимся в воскресенье, Кит, — сказала Сэл, — и ты мне все расскажешь. Поцелуй меня на прощание.

Он не перестал плакать, но обнял ее, и она поцеловала его, а затем высвободилась из его объятий и сказала:

— Молись, и Иисус Христос о тебе позаботится.

Ректор крепко взял Кита за руку, и они вышли из дома.

— Смотри, веди себя хорошо, Кит! — крикнула она.

А потом села и заплакала.

*

Ректор Риддик вел Кита за руку через деревню. Это была не дружеская, ободряющая хватка, а нечто гораздо более сильное, достаточно крепкое, чтобы Кит не убежал. Но он и не собирался. Разговоры ректора о порке отбили у него всякую охоту.

Сейчас он боялся всего. Боялся, потому что у него не было отца, боялся, потому что покинул мать, боялся ректора, и злобного Уилла, и всемогущего сквайра.

Пока он семенил рядом с ректором, то и дело срываясь на бег, чтобы не отстать, деревенские с любопытством смотрели на него, особенно его друзья и их родители, но никто ничего не сказал и не посмел задать ректору вопрос.

Он снова испугался, когда они подошли к усадьбе. Это было самое большое здание в деревне, больше, чем церковь, и построено из того же желтоватого камня. Он хорошо знал его снаружи, но теперь смотрел на него новыми глазами. Спереди была дверь с крыльцом и ступенями, и он насчитал одиннадцать окон. Два по бокам от двери, пять наверху и еще два в крыше. Подойдя ближе, он увидел, что там был еще и подвал.

Он понятия не имел, что может быть внутри такого огромного строения. Он вспомнил, как Маргарет Пайкстафф говорила ему, что там все из золота, даже стулья, но подозревал, что она путает усадьбу с раем.

Церковь была большой, потому что все жители деревни должны были помещаться внутри на службах, но усадьба предназначалась всего для четырех человек — сквайра и трех его сыновей, да еще нескольких слуг. Что они делали со всем этим пространством? Дом Кита состоял из одной комнаты на троих. Усадьба была таинственной, а оттого и зловещей.

Ректор повел его по ступеням и через большую дверь, сказав:

— Сюда ты никогда не входишь, если только не со сквайром или одним из нас, троих сыновей. Для тебя и прочих слуг есть черный ход.

«Значит, я один из слуг, — подумал Кит. — Тот, что чистит сапоги. Хоть бы я знал, как их чистить. Интересно, что делают все остальные слуги. Интересно, убегают ли они, и возвращают ли их, и порют ли».

Парадная дверь за ними закрылась, и ректор отпустил руку Кита.

Они оказались в холле, который был больше, чем весь дом Кита. Стены были обшиты темным деревом, в них было четыре двери, а наверх вела широкая лестница. Голова оленя над камином злобно взирала на Кита, но, казалось, не могла пошевелиться, и он был почти уверен, что она неживая. В холле было довольно темно, и стоял слабый, неприятный запах, который Кит не узнал.

Одна из четырех дверей открылась, и в холл шагнул Уилл Риддик.

Кит попытался спрятаться за ректора, но Уилл увидел его и нахмурился.

— Это случаем не отродье Клитроу, Джордж?

— Да, — ответил ректор.

— И какого дьявола ты его сюда притащил?

— Успокойся, Уилл. Нам нужен мальчик-чистильщик сапог.

— И почему он?

— Потому что он под рукой, а его матери нужны деньги.

— Я не хочу, чтобы этот проклятый щенок был в доме.

Мать Кита никогда не говорила слов вроде «проклятый» и «какого дьявола» и хмурилась в тех редких случаях, когда их произносил отец. Сам Кит их не произносил никогда.

— Не глупи, — сказал ректор, — с мальчиком все в порядке.

Лицо Уилла побагровело.

— Я знаю, ты думаешь, что это я виноват в смерти Клитроу.

— Я этого не говорил.

— Ты привел ребенка сюда, чтобы он был мне вечным укором.

Кит не знал слова «укор», но догадался, что Уилл не хочет, чтобы ему напоминали о содеянном. А несчастный случай произошел по вине Уилла, это было ясно даже ребенку.

Кит всегда хотел брата, с которым можно было бы играть, но никогда не представлял, что братья могут так ссориться.

— В любом случае, — сказал ректор, — нанять этого мальчика было идеей отца.

— Вот как. Я поговорю с отцом. Он отправит мальчика обратно к матери.

Ректор пожал плечами.

— Можешь попробовать. Мне-то что.

Кит всем сердцем желал, чтобы его отправили обратно к матери.

Уилл пересек холл и скрылся за другой дверью, и Кит подумал, как он вообще найдет дорогу в таком запутанном доме. Но его занимало нечто более важное.

— Меня отправят домой? — с надеждой спросил он.

— Нет, — ответил ректор. — Сквайр редко меняет свои решения, и уж точно не станет этого делать лишь потому, что задеты чувства Уилла.

Кит снова погрузился в отчаяние.

— Тебе следует знать названия комнат, — сказал ректор. Он открыл дверь. — Гостиная. Загляни на минутку.

Кит робко шагнул внутрь и огляделся. Мебели в этой комнате, казалось, было больше, чем во всей остальной деревне вместе взятой. Ковры, стулья, бесчисленные столики, шторы, подушки, картины и безделушки. Пианино было намного больше единственного другого пианино, которое он когда-либо видел, — того, что стояло в доме Пайкстаффов. Но в гостиной при этом не было ни одного гостя.

Он все еще пытался охватить взглядом увиденное, когда ректор потянул его назад и закрыл дверь.

Они подошли к следующей двери.

— Столовая.

Здесь все было проще: стол посредине и стулья вокруг, да несколько буфетов. На стенах висели портреты мужчин и женщин. Кита озадачил паукообразный предмет, свисавший с потолка, с десятками воткнутых в него свечей. Возможно, это было удобное место для хранения свечей, чтобы, когда стемнеет, можно было просто взять одну и зажечь.

Они пересекли холл.

— Бильярдная.

Здесь стоял стол другого рода, с приподнятыми краями и цветными шарами на зеленой поверхности. Кит никогда раньше не слышал слова «бильярд» и был в полном недоумении, для чего могла служить эта комната.

У четвертой двери ректор сказал:

— Кабинет.

В эту дверь вошел Уилл, и ректор ее не открыл. Изнутри доносились громкие голоса.

— Они спорят о тебе, — сказал ректор.

Кит не мог разобрать, о чем они говорят.

В глубине холла была зеленая дверь, которую он раньше не замечал. Ректор провел его через нее в другую часть дома, где царила иная атмосфера: на стенах не было картин, полы были голые, без ковров, а деревянная обшивка нуждалась в покраске. Они спустились по лестнице в подвал и вошли в комнату, где двое мужчин и две женщины сидели за столом и ужинали. Все четверо встали, когда вошел ректор.

— Это наш новый мальчик-чистильщик сапог, — сказал ректор. — Кит Клитроу.

Они с интересом посмотрели на него. Мужчина постарше проглотил кусок и спросил:

— Сын того, который?..

— Именно. — Указав на говорившего, ректор сказал: — Кит, это Платтс, дворецкий. Ты будешь называть его мистер Платтс и делать все, что он тебе скажет.

Нос у Платтса был большой и покрыт сеточкой красных прожилок.

— Рядом с ним Сесил, лакей.

Сесил был совсем молод, и на шее у него была шишка, которую, как знал Кит, называли карбункулом.

Ректор указал на круглолицую женщину средних лет.

— Миссис Джексон — кухарка, а вон та — Фанни, горничная.

Фанни было лет двенадцать-тринадцать, прикинул Кит. Тощая девчонка с прыщавым лицом, она выглядела почти такой же напуганной, как и он сам.

— Полагаю, вам придется научить его всему, Платтс, — сказал ректор. — Отец его был дерзок и непокорен, так что, если мальчишка окажется таким же, придется вам задать ему хорошую порку.

— Да, сэр, непременно, — ответил Платтс.

Кит старался не плакать, но слезы навернулись ему на глаза и покатились по щекам.

— Ему понадобится одежда, — сказала кухарка, — а то он похож на пугало.

— Где-то есть сундук с детской одеждой, — сказал Платтс, — вероятно, ее носили вы и ваши братья, когда были маленькими. С вашего позволения, мы посмотрим, не подойдет ли что-нибудь Киту.

— Непременно, — сказал ректор. — Оставляю его на вас.

Он вышел.

Кит смотрел на четверых слуг, гадая, что ему делать или говорить, но ничего не мог придумать, поэтому просто стоял и молчал.

Через мгновение Сесил сказал:

— Не расстраивайся, малыш, у нас тут нечасто порят. Лучше поужинай. Садись-ка рядом с Фанни и съешь кусочек свиного пирога миссис Джексон.

Кит подошел к торцу стола и сел на скамью рядом с горничной. Она взяла тарелку, нож и вилку и отрезала кусок от большого пирога, стоявшего посреди стола.

— Спасибо, мисс, — сказал Кит. Он был слишком расстроен, чтобы есть, но они ждали, что он будет, поэтому он отрезал кусочек от ломтя и заставил себя съесть. Он никогда не пробовал свиного пирога и был поражен, каким вкусным тот оказался.

Трапезу снова прервали, на этот раз Роджер, младший сын сквайра.

— Он здесь? — спросил он, входя.

Все снова встали, и Кит тоже.

— Добрый день, мистер Роджер, — сказал Платтс.

— А, вот ты где, юный Кит, — сказал Роджер. — Вижу, у тебя есть кусок пирога, значит, дела не так уж плохи.

Кит не знал, что ответить, и сказал:

— Спасибо, мистер Роджер.

— А теперь слушай, Кит. Я знаю, тяжело уходить из дома, но ты должен быть храбрым, понимаешь? Постараешься?

— Да, мистер Роджер.

Роджер повернулся к Платтсу и сказал:

— Полегче с ним, Платтс. Вы знаете, через что он прошел.

— Да, сэр, знаем.

Он посмотрел на остальных.

— Я на всех вас рассчитываю. Просто проявите немного сострадания, особенно поначалу.

Кит не знал слова «сострадание», но догадался, что оно означает что-то вроде жалости.

— Не беспокойтесь, мистер Роджер, — сказал Сесил.

— Молодец. Спасибо.

Роджер вышел.

Все снова сели.

Роджер — замечательный человек, решил Кит.

Когда они закончили есть, миссис Джексон заварила чай, и Киту дали чашку с большим количеством молока и куском сахара, и это тоже было замечательно.

Наконец Платтс встал и сказал:

— Спасибо, миссис Джексон.

Двое других повторили за ним:

— Спасибо, миссис Джексон.

Кит догадался, что должен сделать то же самое, и тоже произнес это.

— Добрый мальчик, — сказал Сесил. — А теперь, пожалуй, мне лучше показать тебе, как чистить сапоги.

5

Эймос Барроуфилд работал в холодном складе на заднем дворе своего дома, что стоял неподалеку от Кингсбриджского собора. Был конец дня, и он готовился к завтрашнему раннему выезду, собирая груз для вьючных лошадей, которых кормили в соседней конюшне.

Он торопился, потому что надеялся встретиться вечером с одной девушкой.

Он связал мешки в тюки, которые завтра на холодной заре можно будет быстро погрузить на пони, и тут понял, что у него не хватает пряжи. Это было досадно. Отец должен был купить ее на Кингсбриджской Шерстяной бирже на Хай-стрит.

Раздосадованный тем, что его вечерние планы срываются, он вышел из сарая, пересек двор, чуя в воздухе запах снега, и вошел в дом. Это был большой старый особняк, который находился в плачевном состоянии. На крыше не хватало черепицы, а на верхней площадке лестницы стояло ведро, собиравшее воду, что капала с потолка. Кирпичный дом имел кухню в подвале, два основных этажа и мансарду. Семья Барроуфилдов состояла всего из трех человек, но почти весь первый этаж занимали конторские помещения, и несколько слуг тоже спали в доме.

Эймос быстро прошел через холл с черно-белым мраморным полом и вошел в переднюю контору, имевшую собственную дверь на улицу. На большом центральном столе лежали свертки некоторых тканей, которыми торговали Барроуфилды: мягкая фланель, плотный габардин, толстое сукно для пальто, матросское сукно. Обадайя обладал впечатляющими познаниями в традиционных видах шерсти и стилях плетения, но не желал расширять ассортимент. Эймос считал, что можно было бы извлечь прибыль из небольших партий дорогих тканей — ангоры, мериноса и смесей с шелком, — но отец предпочитал придерживаться торговли знакомым ему товаром.

Обадайя сидел за столом, читая толстый гроссбух при свете свечной лампы. Внешне они были полными противоположностями. Отец был низкорослым и лысым, а сын, напротив, высоким, с густыми вьющимися волосами. У Обадайи было круглое лицо и курносый нос, а у Эймоса — вытянутое лицо с крупным подбородком. Оба были одеты в дорогие ткани, рекламируя товар, который продавали, но Эймос был опрятен и застегнут на все пуговицы, тогда как у Обадайи шейный платок был развязан, жилет расстегнут, а чулки сморщились.

— Пряжи нет, — без обиняков сказал Эймос. — Как вы, должно быть, знаете.

Обадайя поднял голову, раздосадованный тем, что его потревожили. За последний год или около того отец стал брюзглив и Эймос приготовился к спору.

— Ничем не могу помочь, — сказал Обадайя. — Я не смог купить ее по разумной цене. На последнем аукционе один суконщик из Йоркшира скупил всю пряжу по смехотворно высокой цене.

— Что мне сказать ткачам?

Обадайя вздохнул, как человек, которому досаждают, и сказал:

— Скажи им, чтобы взяли неделю отдыха.

— И пусть их дети голодают?

— Мой бизнес заключается не в том, чтобы кормить чужих детей.

В этом и заключалось главное различие между отцом и сыном. Эймос считал, что несет ответственность за людей, которые зависели от него в своем заработке. А Обадайя считал иначе. Но Эймос не хотел снова ввязываться в этот спор и сменил тактику.

— Если они смогут найти работу у кого-то другого, они ее возьмут.

— Пусть так.

Это было больше, чем просто брюзгливость, подумал Эймос. Словно отцу больше не было дела до бизнеса. Что с ним не так?

— Они могут к нам и не вернуться, — сказал Эймос. — У нас будет нехватка товара на продажу.

Обадайя повысил голос. В тоне гневного раздражения он сказал:

— И чего ты от меня ждешь?

— Не знаю. Вы хозяин, как вы не устаете мне повторять.

— Просто разберись с этой проблемой, ладно?

— Мне не платят за то, чтобы я вел дела. Мне вообще не платят.

— Ты подмастерье! И будешь им, пока тебе не исполнится двадцать один год. Так заведено.

— Нет, не так, — рассердился Эймос. — Большинство подмастерьев получают жалованье, пусть и небольшое. Я же не получаю ничего.

Обадайя задыхался от одной лишь необходимости вести этот спор.

— Тебе не нужно платить за еду, одежду или жилье — на что тебе вообще деньги?

Ему нужны были деньги, чтобы пригласить девушку на прогулку, но отцу он этого не сказал.

— Чтобы не чувствовать себя ребенком.

— Это единственная причина, какую ты можешь придумать?

— Мне девятнадцать, и я делаю бо́льшую часть работы. Я имею право на жалованье.

— Ты еще не мужчина, так что решения буду принимать я.

— Да, решения принимаете вы. И потому у нас нет пряжи.

Эймос в сердцах вышел из комнаты.

Гнев в нем смешивался с недоумением. Отец не желал слушать доводов. Неужели он просто становился с возрастом брюзгливым и скупым? Но ему было всего пятьдесят. Может, за этим поведением скрывалось что-то еще, какая-то другая причина?

Эймос и впрямь чувствовал себя ребенком, не имея денег. Девушке может захотеться пить, и она попросит его купить ей кружку пива в таверне. Ему может захотеться купить ей апельсин с рыночного прилавка. Для порядочных девушек Кингсбриджа подобная прогулка считалась первым шагом к ухаживанию. Другой сорт девушек Эймоса мало интересовал. Он знал о Белле Лавгуд, чье настоящее имя было Бетти Ларчвуд, но она не была порядочной. Несколько парней его возраста говорили, что были с ней, и один или двое, возможно, даже говорили правду. Эймоса она не соблазнила бы, даже будь у него деньги. Он жалел Беллу, но влечения к ней не испытывал.

А что, если у него возникнут серьезные намерения и он захочет повести девушку на спектакль в Кингсбриджский театр или на бал в Зал собраний? Чем он заплатит за билеты?

Он вернулся на склад и быстро закончил паковать тюки. Его беспокоило, что отец так беспечно допустил нехватку пряжи. Неужели старик теряет хватку?

Он был голоден, но времени сидеть за столом с родителями не было. Он пошел на кухню. Мать была там, сидела у огня в синем платье из мягкой ягнячьей шерсти, сотканной одним из бэдфордских ткачей. Она болтала с кухаркой, Эллен, которая прислонилась к кухонному столу. Мать ласково похлопала его по плечу, а Эллен тепло улыбнулась: обе женщины баловали его почти всю жизнь.

Он отрезал несколько ломтей окорока и начал есть стоя, с куском хлеба и кружкой слабого пива из бочонка. Пока он ел, он спросил мать:

— До того, как пожениться, вы гуляли с отцом?

Она застенчиво улыбнулась, совсем как девочка, и на мгновение показалось, что седые волосы снова стали темными и блестящими, морщинки исчезли, и перед ним снова была прекрасная молодая женщина.

— Конечно, — сказала она.

— Куда вы ходили? Что делали?

— Да ничего особенного. Мы надевали свою воскресную одежду и просто бродили по городу, смотрели на витрины, болтали с друзьями нашего возраста. Звучит довольно скучно, правда? Но я была так взволнована, потому что мне очень нравился твой отец.

— Он покупал вам что-нибудь?

— Нечасто. Однажды на кингсбриджском рынке он купил мне синюю ленту для волос. Она у меня до сих пор хранится, в шкатулке для драгоценностей.

— Значит, деньги у него были.

— Разумеется. Ему было двадцать восемь, и дела у него шли хорошо.

— Ты была первой девушкой, с которой он гулял?

— Эймос! Что за вопросы ты задаешь матери! — вмешалась Эллен.

— Простите, — сказал он. — Я не подумал. Простите меня, матушка.

— Ничего страшного.

— Мне нужно спешить.

— Ты на собрание методистов?

— Да.

Она дала ему пенни из своего кошелька. Методисты разрешали приходить и без взноса, если сказать, что денег нет, и какое-то время Эймос так и делал, но когда мать об этом узнала, она настояла, чтобы он брал деньги у нее. Отец возражал, он считал методистов смутьянами. Но на этот раз мать ослушалась его. «Мой сын не побирушка, — возмущенно сказала она. — Как тебе не стыдно!» И отец отступил.

Эймос поблагодарил ее за пенни и вышел в свет фонарей. В Кингсбридже на Мейн-стрит и Хай-стрит теперь горели масляные фонари, установленные на средства городского совета под тем предлогом, что уличное освещение снижает преступность.

Он быстрым шагом направился к Залу методистов на Хай-стрит. Это было простое кирпичное здание, выкрашенное в белый цвет, с большими окнами, символизировавшими просвещение. Люди иногда называли его часовней, но здание не было освящено в качестве церкви, что методисты подчеркивали, когда собирали средства на строительство, обращаясь к мелким суконщикам и зажиточным ремесленникам, составлявшим большинство их общины. Многие методисты считали, что им следует отделиться от Англиканской церкви, но другие хотели остаться и реформировать Церковь изнутри.

Эймоса все это мало волновало. Он считал, что религия определяет в первую очередь то, как ты живешь свою жизнь. Вот почему он злился, когда отец говорил: «Мой бизнес не в том, чтобы кормить чужих детей». Отец называл его глупым юным идеалистом. «Может, я и есть такой, — думал он. — Может, и Иисус был таким же».

Ему нравились оживленные обсуждения Библии в Зале методистов, потому что там он мог высказать свое мнение, и его выслушивали с вежливостью и уважением, а не велели помалкивать и верить всему тому, что говорит духовенство, другие старшие или его отец. И был еще один плюс. На собрания ходило много людей его возраста, так что Зал методистов невольно стал своего рода клубом для порядочной молодежи. Туда приходило много хорошеньких девушек.

Сегодня он надеялся увидеть одну особенную девушку. Ее звали Джейн Мидуинтер, и, по его мнению, она была самой красивой в мире. Он много думал о ней, когда разъезжал по округе, глядя лишь на поля. Ему казалось, что он ей нравится, но не был до конца в этом уверен.

Он вошел в зал. Тот был полной противоположностью собору и, вероятно, намеренно. Никаких статуй или картин, ни витражей, ни серебра с драгоценными камнями. Из мебели лишь только стулья и скамьи. Чистый свет Божий лился из окон и отражался от светлых стен. В соборе священную тишину нарушало неземное пение хора или монотонный голос священника, но здесь каждый мог говорить, молиться или предложить спеть гимн. Пели они громко, без аккомпанемента, как это обычно делали методисты. В их богослужении был живой порыв, совершенно отсутствовавший в англиканских службах.

Он окинул взглядом комнату и, к своей радости, увидел, что Джейн уже здесь. Ее бледная кожа и черные брови заставили его сердце биться чаще. На ней было кашемировое платье такого же нежно-серого оттенка, как и ее глаза. Но, к несчастью, места на скамье по обе стороны от нее уже были заняты ее подругами.

Эймоса поприветствовал ее отец, предводитель кингсбриджских методистов, каноник Чарльз Мидуинтер, красивый и харизматичный, с густыми длинными седыми волосами. Каноник был священнослужителем, состоявшим в капитуле, управляющем комитете собора. Епископ Кингсбриджа терпимо, хотя и неодобрительно, относился к методизму каноника Мидуинтера. Неодобрение было вполне естественно, полагал Эймос, ведь епископ явно ощущает невысказанный упрек со стороны движения, утверждающего, что Церковь нуждается в реформе.

Каноник Мидуинтер пожал Эймосу руку и спросил:

— Как ваш отец?

— Не лучше, но и не хуже, — ответил Эймос. — У него одышка, и ему приходится избегать подъема тюков с сукном.

— Ему, вероятно, следует отойти от дел и передать их вам.

— Хотел бы я, чтобы он так и сделал.

— Но тому, кто так долго привык командовать, трудно от этого отказаться.

Эймос был поглощен собственным недовольством и не задумывался о том, что сложившаяся ситуация может быть испытанием и для его отца. Ему стало немного стыдно. У каноника Мидуинтера был дар — он словно подносил к твоему лицу зеркало. Это действовало сильнее любой проповеди о грехе.

Он подошел поближе к Джейн и сел на скамью рядом с Рупом Андервудом, который был немного старше, лет двадцати пяти. Руп продавал ленты, что может быть хорошим бизнесом, когда у людей есть деньги, и не очень, когда их нет.

— Снег пойдет, — сказал Руп.

— Надеюсь, что нет. Мне завтра нужно ехать в Лордсборо.

— Ну тогда надень две пары чулок.

Эймос не мог взять выходной, даже невзирая на погоду. Вся система переработки зависела от его перемещения товара. Он должен был ехать, и мерзнуть, если придется.

Прежде чем Эймос успел подобраться к Джейн поближе, каноник Мидуинтер открыл обсуждение, прочитав Заповеди блаженства из Евангелия от Матфея. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное». Эймосу это изречение Иисуса казалось таинственным, и он никогда по-настоящему не понимал его смысла. Он слушал внимательно и наслаждался обменом мнениями, но чувствовал себя слишком сбитым с толку, чтобы высказаться. «Будет над чем поразмыслить завтра в дороге, — подумал он, — для разнообразия, вместо мыслей о Джейн».

После этого подали чай с молоком и сахаром в простых глиняных чашках с блюдцами. Методисты любили чай как напиток, не пробуждавший ни буйства, ни глупости, ни похоти, сколько бы чашек ты ни выпил.

Эймос поискал глазами Джейн и увидел, что ее уже перехватил Руп. У Рупа была длинная светлая прядь, и он то и дело вскидывал голову, чтобы отбросить волосы с глаз, — жест, который почему-то раздражал Эймоса.

Он обратил внимание на туфли Джейн, скромные, из черной кожи, но вместо шнурков лента, завязанная большим бантом, и высокий каблук, делавший ее на дюйм-другой выше. Он увидел, как она рассмеялась чему-то, что сказал Руп, и шутливо похлопала его по груди, будто упрекая. Неужели она предпочитает Рупа Эймосу? Он искренне надеялся, что нет.

В ожидании, пока Джейн освободится, он завел беседу с Дэвидом Шовеллером, известным как Спейд. Ему было тридцать лет, он был искусным ткачом, создававшим редкие ткани, которые продавались по высоким ценам. На него работало несколько человек, включая других ткачей. Как и Эймос, он носил одежду, служившую рекламой его товара, и сегодня на нем был твидовый пиджак сине-серого плетения с вкраплениями красного и желтого.

Эймос любил спрашивать совета у Спейда, поскольку тот был умен, но не снисходителен. Эймос рассказал ему о проблеме с пряжей.

— Ее нехватка ощущается сейчас повсеместно, — сказал Спейд. — Не только в Кингсбридже, но и повсюду.

Спейд читал газеты и журналы и потому был хорошо осведомлен.

Эймос был озадачен.

— Как же такое могло случиться?

— Сейчас расскажу, — сказал Спейд. Он отхлебнул горячего чая, собираясь с мыслями. — Есть такое изобретение, называется «летучий челнок». Тянешь за рычаг, и челнок перелетает с одной стороны станка на другую. Это позволяет ткачу работать примерно вдвое быстрее.

Эймос слышал о нем.

— Я думал, он не прижился.

— У нас здесь нет. Я им пользуюсь, но большинство ткачей на западе Англии не хотят. Полагают, что челнок двигает дьявол. Зато он популярен в Йоркшире.

— Отец говорил, что на последнем аукционе всю пряжу скупил какой-то йоркширец.

— Теперь ты знаешь почему. Вдвое больше ткани требует вдвое больше пряжи. А мы делаем пряжу на прялке, как это делалось с незапамятных времен, вероятно, еще до того, как Ной построил свой ковчег.

— Значит, нам нужно больше прях. У вас тоже нехватка пряжи?

— Я видел, к чему все идет, и сделал запас. Удивлен, что твой отец не поступил так же. Обадайя всегда был дальновиден.

— Больше нет, — сказал Эймос и отвернулся, потому что увидел, что Джейн уже не говорит с Рупом, и поспешил перехватить ее, пока не подошел кто-то другой. Он пересек зал в несколько шагов, неся чашку с блюдцем, и сказал:

— Добрый вечер, Джейн.

— Здравствуй, Эймос. Интересное было обсуждение, не правда ли?

Он не хотел говорить о Заповедях блаженства.

— Мне нравится ваше платье.

— Спасибо.

— Оно того же цвета, что и ваши глаза.

Она склонила голову набок и улыбнулась — характерная поза, от которой у него пересохло во рту от желания.

— Надо же, вы заметили мои глаза, — сказала она.

— А что, это редкость?

— Многие мужчины не знают цвета глаз собственных жен.

Эймос рассмеялся.

— Трудно себе такое представить. Могу я вас кое о чем спросить?

— Да, хотя я могу и не ответить.

— Вы не погуляете со мной?

Она снова улыбнулась, но покачала головой, и он тотчас понял, что его мечтам суждено рухнуть.

— Вы мне нравитесь, — сказала она. — Вы милый.

Ему не хотелось быть милым. У него было чувство, что девушки не влюбляются в милых парней.

— Но я не хочу привязываться к парню, — продолжала она, — у которого за душой одни лишь надежды.

Он не знал, что сказать. Он не считал себя тем, у кого за душой лишь надежды, и был потрясен, что она видит его таким.

— Мы методисты, — сказала она, — а потому должны говорить правду. Мне жаль.

Еще мгновение они смотрели друг на друга, затем она легко коснулась его руки, что явно было жестом сочувствия, и отвернулась.

Эймос отправился домой.

6

Кита разбудила в пять часов Фанни, тринадцатилетняя горничная. Тощая и прыщавая, с жидкими мышиными волосами, убранными под грязный белый чепец, она была добра к Киту и показывала ему, как все делать, и он ее обожал. Он звал ее Фан.

Этим утром у нее были для него плохие новости.

— Мистер Уилл вернулся.

— О нет!

— Он приехал поздно ночью.

Кит был в смятении. Уилл Риддик ненавидел его и был с ним жесток при каждом удобном случае. Когда Уилл уехал в Кингсбридж, Кит благодарил Бога. Уилла не было дома шесть благословенных недель, все его время занимало ополчение. Теперь передышка закончилась.

Уилл не был ранней пташкой, так что Кит, вероятно, был в безопасности на несколько часов.

Кит и Фан быстро оделись и тихо двинулись по холодному темному дому, освещая себе путь светильней, которую несла Фан. Кит испугался бы теней в высоких комнатах, но с ней он чувствовал себя в безопасности.

Ее первой обязанностью была чистка каминов на первом этаже, а его — чистка сапог, но им нравилось работать вместе, поэтому они делили обе задачи. Они выгребали остывшую золу из каминов, натирали тряпками чугунные решетки сажей и полировали до блеска, а затем закладывали в камины трут и дрова, готовые к розжигу, как только проснется семья.

Работая, они разговаривали вполголоса. Шесть зим назад вся семья Фан слегла от лихорадки, и она была единственной, кто выжил. Она сказала Киту, что ей повезло получить эту работу. У них были еда, одежда и место для сна. Она не знала, что могло бы случиться с ней иначе.

Выслушав ее историю, Кит уже не так сильно жалел себя. В конце концов, у него все еще была мать.

Закончив с каминами, они прошли по коридору со спальнями, собирая сапоги, а затем спустились по черной лестнице в сапожную. Им предстояло счистить грязь, нанести сапожную мазь, смешанную с копотью, и начистить кожу до зеркального блеска. Руки Кита быстро уставали от трения, но Фан показала ему легкий способ добиться блеска сплевывая на сапоги. Впрочем, руки его были намного слабее, чем ее, и обычно она заканчивала работу за него.

Когда семья спускалась к завтраку, они могли идти в спальни. В каждой был камин и ночной горшок с крышкой. Сначала они чистили решетку и разводили огонь, так же как и в комнатах на первом этаже, затем Кит относил ночной горшок вниз, выплескивал его содержимое в судомойне, мыл и возвращал в спальню, пока Фан застилала постель и прибиралась. Затем они переходили в следующую спальню.

Сегодня они не успели закончить свою работу.

Беда случилась в комнате Уилла. Он вставал последним, поэтому его комнату они оставили на конец. Теперь, когда Кит привык к своим обязанностям, они работали быстро, и обычно заканчивали задолго до того, как Уилл возвращался наверх.

Но не сегодня.

Фан полировала чугунную решетку, а Кит только что поднял ночной горшок, когда в комнату вошел Уилл. Он был одет для верховой езды, со стеком в руке, и, очевидно, забыл шляпу, потому что снял ее с комода.

Затем он заметил их и удивленно вскрикнул, словно испугавшись.

Через мгновение он оправился и заорал:

— Вы что тут двое делаете?

Он прекрасно знал, что они делают, но разозлился, потому что его застали врасплох.

Они так испугались, что Фан опрокинула бутылочку с сажей, испачкав ковер, а Кит уронил ночной горшок, расплескав его содержимое. Он в ужасе уставился на устроенный им беспорядок — широкую лужу с тремя коричневыми комками посредине.

— Идиоты! — взревел Уилл. Когда он злился, его глаза выкатывались так, что, казалось, вот-вот лопнут. Он схватил Кита за руку и хлестнул его стеком по заду. Кит закричал от боли и попытался вырваться, но Уилл был слишком силен.

Уилл ударил его снова, и он зарыдал от отчаяния.

— Оставьте его! — взвизгнула Фан и бросилась на Уилла.

Уилл отшвырнул Кита на пол и схватил Фан.

— А, тебе тоже хочется, да? — сказал Уилл, и Кит услышал свист стека и глухой удар, когда тот обрушился на нее. Он поднялся и увидел, как Уилл задрал Фан платье и принялся стегать ее тощий зад.

Кит хотел защитить Фан столь же храбро, как она защитила его, но он слишком боялся, и все, что он мог, лишь плакать.

— Что здесь, черт возьми, происходит? — раздался новый голос. — Уилл, ты что творишь?

Это был брат Уилла, Роджер. Уилл перестал стегать Фан и повернулся к нему.

— Не лезь не в свое дело.

— Оставь детей в покое, болван здоровенный, — сказал Роджер.

— Смотри, как бы я и тебя не высек.

Роджер, казалось, не испугался, хотя был мал и хрупок, а Уилл — огромен и силен.

— Можешь попробовать, — с улыбкой ответил он. — По крайней мере, бой будет честнее, чем этот. Тебе нравится сечь задницы маленьким девочкам?

— Не будь идиотом.

Хоть они и спорили, Кит видел, что Уилл успокаивается. Кит был безмерно благодарен Роджеру за то, что тот спас его и Фан. Уилл мог бы их обоих убить.

— Я не понимаю, зачем тебе было избивать этих несчастных малюток со всей дури, — сказал Роджер Уиллу.

— Детей нужно наказывать, все так говорят. Это делает их послушными. Девочкам это нужнее всего — так из них получаются респектабельные жены, которые почитают своих мужей.

— Ты ничего не знаешь о женах, идиот. Пойдем лучше завтракать, может, нрав твой поутихнет.

Уилл посмотрел на Кита и Фан, и Кит задрожал от страха, но Уилл лишь сказал:

— Уберите этот беспорядок, не то я снова задам вам трёпку.

— Да, мистер Риддик, — в один голос ответили они перепуганными голосами.

Уилл вышел, и Роджер последовал за ним.

Кит подбежал к Фан и, дрожа, зарылся лицом в ее платье. Она обняла его.

— Ничего, ничего, — сказала она. — Сейчас боль утихнет.

Он пытался быть храбрым.

— Кажется, уже проходит.

Она разжала объятия.

— Ну, тогда давай, — сказала она. — Принимаемся за уборку.

*

В воскресенье после обеда он увидел свою маму.

Когда со стола семьи Риддиков убирали после обеда, слуги были свободны до самого вечера. Ма, как обычно, ждала его у черного хода усадьбы. Он бросился в ее объятия и крепко обнял, зарывшись лицом в ее мягкую грудь. Потом он взял ее за руку, и они пошли через деревню.

Добравшись до дома, они сели за ее прялку, как в старые времена, только вдвоем. Он подавал ей жгуты чесанной шерсти, а она заправляла их в механизм, вращая колесо. На полу лежали веретена с готовой пряжей, и Кит сказал:

— Ты много сделала, Эймос будет тобой доволен.

— Расскажи мне, как твои дела, — сказала она.

Работая, он рассказал ей все, что случилось за неделю. О том какую работу он делал, что ел, когда был счастлив и когда напуган. Она так рассердилась из-за Уилла Риддика, что он поспешил перевести разговор на Фан и на то, какая она добрая. Он сказал, что любит ее и, когда они вырастут, он на ней женится.

Ма улыбнулась.

— Посмотрим, — сказала она. — Раньше ты говорил, что женишься на мне.

— Это глупости. На маме нельзя жениться, все это знают.

— В три года ты этого не знал.

Воскресные разговоры с ней помогали ему пережить остальную неделю. Он ненавидел Уилла, но большинство людей в доме не были ни добрыми, ни злыми, а Роджер и Фан были на его стороне. Он боготворил Роджера.

Он уже чувствовал себя совсем взрослым, рассказывая ма, как он чистит и полирует, особенно когда она сказала:

— Да ты у меня настоящий маленький работяга!

День пролетел слишком быстро. У нее обычно было для него маленькое угощение: ломтик окорока, кружка свежего молока, апельсин. Сегодня она дала ему кусочек поджаренного хлеба с медом.

Вечером, когда они шли обратно, вкус меда все еще оставался у него во рту. Приближаясь к усадьбе и понимая, что не увидит маму еще целую неделю, он начал плакать.

— Ну-ну, — сказала она. — Тебе скоро семь. Ты должен вести себя как маленький мужчина, потому что им ты и являешься.

Он старался изо всех сил, но слезы все текли.

У черного хода он вцепился в нее. Она долго обнимала его, потом отцепила его руки, втолкнула в дверь и закрыла ее за ним.

*

В понедельник утром Кит чистил и полировал седла и прочую конскую сбрую. Часть ее пачкалась во время езды, а всю ее нужно было натирать сапожной мазью, чтобы кожа оставалась мягкой и не пропускала воду. Кит работал в судомойне, пока Фан подметала ковры наверху. Седла были тяжелыми, и Киту приходилось таскать их через конюшенный двор по одному.

Он не любил лошадей. Они его пугали. Он никогда не видел, чтобы его родители ездили верхом.

У сквайра и его сыновей в конюшне было девять животных. Сквайр Риддик разъезжал в кабриолете — двухколесной повозке с откидным верхом, запряженной крепким пони. И у ректора Джорджа, и у мистера Роджера были свои лошади: большая кобыла у ректора и легконогий мерин у Роджера. Уилл предпочитал крупных, быстрых охотничьих лошадей, и у него их было две. Одной из них, недавнее приобретение, был темно-гнедой жеребец по кличке Стил. Были еще и четыре ломовые лошади.

Кит с охапкой кожаных ремней в руках вышел во двор и увидел Стила, стоявшего у тумбы для посадки в седло. Старый конюх по имени Нобби вцепился в уздечку, стремясь удержать животное на месте. Задача была не из легких. Конь был беспокойным, мотал головой, словно пытаясь сбросить уздечку. Глаза его были широко раскрыты, зубы оскалены, уши прижаты. Хвост коня ходил из стороны в сторону, а передние ноги были расставлены, будто она вот-вот рванется вперед.

Кит направился через двор, обходя животное по широкой дуге.

Уилл стоял на тумбе, одной ногой в стремени и с поводьями в руке, собираясь сесть в седло, а Роджер наблюдал.

— Я бы на твоем месте поводил его по лугу несколько минут медленным шагом, чтобы он успокоился, — сказал Роджер. — Он явно не в духе.

— Ерунда, — ответил Уилл. — Он просто резвый. Ему нужно полчаса хорошей скачки. Это его и успокоит. — Он перекинул ногу через спину лошади. — Открывай ворота, Нобби.

Как только Нобби отпустил уздечку, Стил начал нервно переступать боком.

— Стой смирно, дьявол, — заорал Уилл, дергая поводья.

Конь не обратил внимания на приказ и попятился.

Внезапно конь оказался рядом с Китом.

— Осторожно, Кит! — крикнул Роджер.

Кит замер от ужаса.

Уилл, дергая поводья, оглянулся через плечо и заорал:

— Прочь с дороги, глупый мальчишка!

Кит повернулся, сделал два шага и поскользнулся на куче конского навоза, выронив ремни. Он упал. Он увидел, как к нему бежит Роджер, но задние ноги Стила были ближе. Уилл что-то бессвязно орал, пуская в ход стек, а Нобби пытался поймать уздечку, но конь продолжал пятиться.

Когда Стил был уже почти над ним, Кит поднялся на четвереньки. И тут он увидел, как взметнулась нога Стила. Железная подкова ударила Кита по голове.

Страшная боль, а потом — тьма.

*

Следующим, что Кит осознал, была мучительная головная боль. Ничто в его короткой жизни не причиняло такой боли. В то же время он услышал мужской голос:

— Мальчишке повезло, что он вообще жив.

Он захныкал от боли, и голос сказал:

— Он приходит в себя.

Кит открыл глаза и увидел Алека Поллока, хирурга, в его поношенном черном фраке.

— Голова болит, — всхлипнул Кит.

— Садись и выпей это, — сказал Алек. — Это микстура Годфри. В ней лауданум, чтобы унять боль.

К кровати подошел другой мужчина, и Кит узнал светлые волосы и розовое лицо Роджера, который подложил руку ему под плечи и осторожно помог сесть. От движения головная боль усилилась.

Алек поднес чашку ко рту Кита, сказав:

— Осторожно, не разлей — лауданум дорогой.

Кит выпил. Он не знал, что такое лауданум, но напиток был похож на теплое молоко. Возможно, Алек что-то в него добавил, как сахар в чай.

— А теперь ложись и старайся лежать как можно спокойнее.

Кит сделал, как ему велели. Голова все еще болела, но он успокоился и перестал плакать.

— Ты знаешь, что с тобой случилось? — спросил Алек.

— Я уронил все ремни! Я не хотел. Простите.

— А что было потом?

— Кажется, Стил меня лягнул.

— Хорошо, что ты помнишь. Как сейчас твоя голова?

Кит с удивлением понял, что боль уменьшилась.

— Не так сильно, как было.

— Это действие напитка, который я тебе дал.

— Мне попадет за то, что я уронил ремни?

— Нет, Кит, ты ни в чем не виноват, — сказал Роджер. — Это случилось не по твоей вине.

— О, хорошо.

— А теперь послушай, я тебе кое-что объясню, — сказал Алек.

— Да, сэр.

— Кость у тебя в голове называется череп. Думаю, от удара Стила в нем, скорее всего, появилась небольшая трещина. Она заживет, если ты сможешь лежать совсем неподвижно следующие шесть недель.

Шесть недель это так долго, что Кит и представить себе не мог, как можно пролежать неподвижно все это время.

— Фан будет приносить тебе еду, а когда тебе понадобится сходить по-большому и по-маленькому, она принесет специальное судно, которым ты сможешь воспользоваться, не вставая с кровати.

Кит впервые огляделся. Это была не та невзрачная спальня на чердаке, где он обычно спал в одной кровати с Платтсом и Сесилом. Там простыни были серые, а стены выкрашены в зеленый. В этой же комнате были обои в цветочек, а простыни — белые.

— Где я? — спросил он.

— Это гостевая спальня, — ответил Роджер.

— В усадьбе?

— Да.

— А почему я здесь?

— Потому что ты ранен. Тебе придется остаться здесь, пока не поправишься.

Киту стало не по себе. С ним обращались как с гостем. Интересно, что об этом думает сквайр.

— Но я же должен чистить сапоги! — с тревогой сказал он.

Роджер рассмеялся.

— Это сделает Фанни.

— Фан не сможет, у нее и так слишком много работы.

— Не беспокойся, Кит, — сказал Роджер. — Мы что-нибудь придумаем, и с Фанни все будет в порядке.

Казалось, его забавляет тревога Кита, поэтому Кит больше ничего не сказал. Он подумал о другом.

— А можно мне сходить к маме?

— Ни в коем случае, — ответил Алек. — Никаких лишних движений.

— Но твоя мама придет к тебе, — сказал Роджер. — Я об этом позабочусь.

— Да, пожалуйста, — попросил Кит. — Я очень хочу ее увидеть, пожалуйста.

7

Эймосу снилось, что он ведет сокровенный, очень личный разговор с Джейн Мидуинтер. Их головы были волнующе близко, они говорили вполголоса, и тема их беседы была глубоко интимной. Его переполняло теплое, счастливое чувство. Затем сзади подошел Руп Андервуд и попытался привлечь его внимание. Эймос не хотел прерывать этот особенный миг с Джейн и поначалу не обращал на Рупа внимания, но тот потряс его за плечо. Тогда он понял, что это сон, но так отчаянно хотел, чтобы он продолжался, что попытался не замечать тряски. Не вышло, и он вынырнул из сна с тоской изгнанного ангела, падающего на землю.

— Эймос, проснись, — произнес голос матери.

Было еще темно. Обычно мать не будила его по утрам. Он всегда вставал вовремя, что бы ему ни предстояло, и, как правило, уходил из дома, когда она еще была в постели. Да и к тому же, вспомнил он, сегодня воскресенье.

Он открыл глаза и сел. Она стояла у кровати со свечой, полностью одетая.

— Который час? — спросил он.

Она заплакала.

— Эймос, сын мой дорогой, — сказала она. — Твой отец скончался.

Первой его реакцией было неверие.

— Но ведь вчера за ужином с ним все было в порядке!

— Я знаю. — Она утерла нос рукавом, чего никогда бы не сделала в обычных обстоятельствах.

Это его убедило.

— Что случилось?

— Я проснулась, не знаю почему. Может, он издал какой-то звук… или я просто как-то почувствовала. Я заговорила с ним, но он не ответил. Я зажгла ночную свечу, чтобы увидеть его. Он лежал на спине с открытыми глазами и смотрел вверх. Он не дышал.

Эймоса поразило, каким ужасным, должно быть, было это пробуждение рядом с мертвым телом.

— Бедная матушка. — Он взял ее за руку.

Ей хотелось рассказать ему все.

— Я разбудила Эллен, и мы обмыли его тело.

«Должно быть, они делали это тихо», — подумал Эймос. Впрочем, он всегда спал крепко.

— Мы завернули его в саван и положили ему на веки по пенни, чтобы закрыть глаза. Потом я умылась, оделась. И пришла известить тебя.

Эймос откинул одеяло и полнялся в ночной рубашке.

— Я хочу его увидеть.

Она кивнула, словно этого и ожидала.

Они вместе пересекли коридор и вошли в родительскую спальню.

Отец лежал на кровати с балдахином, голова его покоилась на безупречно белой подушке, волосы были причесаны, тело укрыто плотно подоткнутым одеялом. В смерти он был опрятнее, чем при жизни. Эймос слышал, как люди описывали покойников, говоря, что те выглядели так хорошо, будто еще живы, но здесь было не так. Отца не стало, и Эймос видел лишь оболочку, и это было почему-то до ужаса очевидно. Эймос не мог бы сказать, что именно в его лице создавало такое впечатление, но сомнений не оставалось. Смерть была безошибочна.

Его охватило такое сильное горе, что он разрыдался. Он громко всхлипывал, и слезы лились ручьем. В то же время часть его разума задавалась вопросом, почему он так себя чувствует. Отец был с ним недобр и жаден, обращался с ним как с ломовой лошадью, как с вьючным животным, которое ценится лишь за свою полезность. И все же он чувствовал себя осиротевшим и плакал безудержно. Он снова и снова утирал лицо, но слезы продолжали течь.

Когда буря слез наконец утихла, мать сказала:

— А теперь оденься и иди на кухню выпить чаю. Дел много, а работа поможет нам перенести утрату.

Он кивнул и позволил увести себя из комнаты. Вернувшись в свою спальню, он начал одеваться. Не задумываясь, он стал натягивать повседневную одежду, и ему пришлось снять ее и начать снова. Он выбрал темно-серый сюртук с жилетом и черный шейный платок. Завязывание платка, застегивание пуговиц, привычные движения, успокоили его, и к тому времени, как он появился на кухне, к нему вернулось самообладание.

Он сел за стол. Мать протянула ему чашку чая и сказала:

— Нам нужно подумать о похоронах. Я бы хотела, чтобы служба прошла в соборе. Твой отец был важным человеком в Кингсбридже, и он этого заслужил.

— Мне спросить епископа?

— Если не затруднит.

— Конечно.

Эллен поставила перед Эймосом тарелку с тостами, намазанными маслом. Он не думал, что захочет есть, но от запаха у него потекли слюнки. Он взял ломтик и быстро съел, а затем спросил:

— А что насчет поминок?

— Мы с Эллен с этим управимся.

— С небольшой помощью, возможно, — вставила Эллен.

— Но мне понадобятся деньги из сейфа, — добавила мать.

— Я об этом позабочусь, — сказал Эймос. — Я знаю, где ключ. — Он съел еще тост.

Она слабо улыбнулась.

— Теперь это твои деньги, я полагаю. И дело тоже твое.

— Поскольку мне всего девятнадцать, я думаю, что оно ваше, по крайней мере, пока мне не исполнится двадцать один.

Она пожала плечами.

— Ты теперь мужчина в доме.

Он им стал. Немного раньше, чем ожидал. Он долго ждал момента, когда сможет взять все в свои руки, но теперь не чувствовал ни капли удовлетворения. Скорее, его страшила перспектива вести дело без отцовских знаний и опыта.

Он потянулся было за еще одним тостом, но они уже кончились.

Снаружи светало.

— Эллен, — сказала мать, — обойди дом и убедись, что все шторы задернуты. Это послужит знаком для прохожих, что в доме случилось горе. Я завешу зеркала, — добавила она. Это тоже было в обычае, хотя Эймос и не знал почему.

— Нужно начать сообщать людям, — сказал Эймос. Он подумал о мэре и редакторе «Кингсбриджской газеты». — Мне, наверное, следует сейчас же пойти к епископу, если еще не слишком рано.

— Он сочтет за любезность, если его известят первым, — сказала мать. — Он щепетилен в таких вопросах.

Эймос надел пальто и вышел в холодное воскресное утро. Дом его отца, хотя теперь это был его дом, стоял на Хай-стрит. Он дошел до перекрестка Хай-стрит и Мейн-стрит, торгового центра города, четыре угла которого занимали Шерстяная биржа, Ратуша, Зал собраний и Кингсбриджский театр. Там он свернул на Мейн-стрит и пошел под гору, мимо собора. Кладбище находилось с северной стороны собора. Скоро тело отца будет лежать там, но душа его уже на небесах.

Епископский дворец, расположенный напротив таверны «Колокол», был величественным домом с высокими окнами и затейливым крыльцом, целиком построенным из камня той же каменоломни, что снабжала строителей собора. Эймос узнал горничную средних лет, впустившую его в холл, — Линду Мейсон.

— Здравствуйте, Линда, мне нужно видеть епископа.

— Он отдыхает после утренней службы, — сказала она. — Могу я узнать, по какому вы делу?

— Мой отец умер ночью.

— Ох, Эймос, мне очень жаль.

— Спасибо.

— Я сообщу епископу, что вы здесь. Садитесь у огня.

Он пододвинул стул к угольному камину и оглядел холл. Холл был со вкусом отделан в светлых тонах, на стенах висело несколько безликих пейзажей. Религиозных изображений не было, вероятно, потому, что они отдавали католичеством.

Через минуту появилась Элси, дочь епископа. Эймос улыбнулся, обрадованный ее появлением. Умная и волевая, она была его соратницей в планах по созданию воскресной школы. Она ему нравилась, хотя и не обладала неотразимым очарованием Джейн Мидуинтер. Элси была довольно простовата на вид, с широким ртом и большим носом, но, как он сейчас снова убедился, у нее была обворожительная улыбка.

— Здравствуйте, мистер Барроуфилд, что вы здесь делаете? — спросила она.

— Я пришел к епископу, — ответил он. — Мой отец умер.

Она с сочувствием сжала его плечо.

— Как это печально для вас. И для вашей матушки.

Он кивнул.

— Они были женаты двадцать лет.

— Чем дольше люди вместе, тем, должно быть, утрата тяжелее.

— Полагаю, да. Я не видел вас несколько дней. Какие новости о воскресной школе?

— Люди, кажется, думают, что это будет просто маленькая комнатка, в которой я буду учить двенадцать детей читать. Я же хочу большего. Чтобы детей было больше, может, сотня, и чтобы учить их еще и письму, и арифметике. И нужно придумать для них угощение, чтобы их привлечь, быть может, пирожное в конце уроков.

— Согласен. Когда мы можем начать?

— Точно не знаю, но скоро. А вот и мой отец.

Епископ спускался по широкой лестнице в полном воскресном облачении.

— Отец, здесь Эймос Барроуфилд. Его отец, Обадайя, скончался, — сказала Элси.

— Мейсон мне сказала. — Епископ пожал руку Эймосу. — Печальный день для вас, мистер Барроуфилд, — произнес он гулким голосом, словно с церковной кафедры. — Но мы можем утешить друг друга знанием, что отец ваш ныне со Христом, что, как говорит нам апостол Павел, несравненно лучше.

— Благодарю вас, ваша милость, — сказал Эймос. — Матушка хотела, чтобы вы узнали об этом первым.

— Это было очень деликатно с ее стороны.

— И она просила меня спросить вас, могут ли похороны состояться в соборе.

— Полагаю, да. Олдермен и постоянный прихожанин имеет на это право. Я должен посоветоваться со своими собратьями по духовному сану, но не предвижу никаких проблем.

— Матушка будет весьма утешена.

— Хорошо. А теперь я должен провести домашнюю молитву. Идем, Элси.

Епископ с дочерью удалились в столовую, а Эймос вышел через парадную дверь.

*

Два дня спустя Эймос и пятеро суконщиков, все в черных шляпах, вынесли гроб из дома и пронесли его по Хай-стрит, затем вниз по Мейн-стрит и в собор, где установили на козлы перед алтарем.

Эймос был удивлен толпой в нефе. Пришло больше сотни человек, а может, и все двести. Среди них была и Джейн, что его порадовало.

Собор вызывал у Эймоса смешанные чувства. Методистам была чужда пышность традиционной церкви, облачения и драгоценные украшения; они предпочитали молиться в простой комнате со скромным убранством. Главным же считалось то, что происходило в душе верующего. Несмотря на это, Эймоса всегда воодушевляли могучие колонны и парящие своды собора. Единственное, что ему по-настоящему не нравилось в Англиканской церкви, это ее догматизм. Духовенство считало, что он должен верить в то, во что ему велено верить, тогда как методисты уважали его право на собственное мнение.

Такой же была и позиция Церкви, как и его отца, что лежал теперь в гробу.

«Наконец-то я свободен от тирании отца», — подумал он, когда началась служба, но свобода эта принесла с собой тревогу. Ему нужно было оставаться в Кингсбридже, чтобы встречаться с заказчиками и закупать шерсть, а значит, требовался кто-то, кто взял бы на себя его разъезды. Он планировал создать запас материалов, чтобы не зависеть от внезапных перебоев, но это было непросто, ведь закупать нужно было по низким ценам. Он хотел расширить дело, но не знал, где найти новых ремесленников, особенно прях. «Мне нужна помощь, — подумал он, — теперь, когда старика не стало. Я этого не ожидал».

Он так погрузился в свои заботы, что конец службы застал его врасплох, и он не сразу понял, что ему нужно помочь нести гроб.

Они пронесли Обадайю через неф, вышли через большие западные врата и обогнули собор с северной стороны, где располагалось кладбище. Они прошли мимо монументальной гробницы приора Филиппа, монаха, ответственного за строительство собора более шестисот лет назад, и остановились у свежей могилы.

Вид глубокой ямы и груды рыхлой земли рядом с ней больно ударил Эймоса. В этом зрелище не было ничего необычного или неожиданного. Его потрясла мысль, что тело его отца будет лежать в этой холодной, грязной яме до самого Судного дня.

Прозвучала еще одна молитва, и они опустили гроб в могилу.

Эймос взял горсть земли из насыпи. С мгновение он стоял на краю могилы, глядя вниз, пораженный мрачной неотвратимостью того, что он собирался сделать. Затем он высыпал землю из ладони на крышку гроба. Когда в руке ничего не осталось, он отвернулся.

Его мать, громко рыдая, сделала то же самое. Она взяла горсть земли, бросила ее в могилу, а затем нетвердой походкой отошла в сторону. Пока другие скорбящие выстраивались в очередь, матушка схватила Эймоса за руку:

— Отведи меня домой.

Эллен преобразила дом для приема множества гостей. В холле стоял бочонок с пивом и десятки глиняных кружек, а стол в столовой был заставлен кексами, тартами, чизкейками и паточным хлебом. Наверху, в гостиной, все было приготовлено для более важных гостей: херес, мадера и кларет с более изысканными закусками — паштетами из оленины, соленой рыбой, пирогом с крольчатиной и креветками.

Увидев все это, матушка взяла себя в руки. Она сняла пальто и принялась наводить порядок. Эймос приготовился встречать гостей, и не прошло и пары минут, как они начали прибывать. Он пожимал руки, благодарил за соболезнования, простых гостей направлял к пиву, а особых — наверх, включая каноника Мидуинтера и Джейн. Он почувствовал себя ткачом, повторяющим одни и те же движения снова и снова, пока они не становятся почти бессознательными.

Все говорили о Франции. Революционеры обезглавили короля Людовика XVI, а затем объявили войну Англии. Спейд сказал, что бо́льшая часть регулярной британской армии находится либо в Индии, либо на Карибах. Ополчение Ширинга теперь каждый день проводило учения в полях на окраине Кингсбриджа.

Эймосу не терпелось поговорить с Джейн, и, когда гости начали расходиться, он отыскал ее. Он думал, что теперь, когда он стал владельцем дела, она, возможно, отнесется к нему серьезнее. Она была практична, что хорошее качество для жены, сказал он себе, пусть и не слишком романтичное.

Он поднялся наверх и нашел ее на лестничной площадке. На ней было платье из блестящей черной фланели, которое поразительно шло к ее черным волосам.

— Вы мне снились, — сказал он так тихо, чтобы другие не услышали.

Она взглянула на него своими серыми глазами, и, как всегда, он почувствовал себя беспомощным.

— Хороший сон? Или это был кошмар? — спросила она.

— Очень хороший. Я не хотел, чтобы он заканчивался.

Она широко раскрыла глаза, изобразив удивление.

— Надеюсь, в этом сне вы вели себя прилично!

— О да. Мы просто говорили, как сейчас, но это было… не знаю. Совершенно.

— О чем же мы говорили?

— Точно не помню, но, кажется, о чем-то, что было очень важно для нас обоих.

— Даже представить не могу… — Она пожала плечами. — И чем же все закончилось?

— Я проснулся.

— В этом и беда со снами.

Как всегда рядом с ней, ему хотелось молчать, чтобы просто смотреть на нее. Ей не нужно было ничего делать, она околдовывала его, сама того не желая.

— Мой мир перевернулся с тех пор, как мы говорили в последний раз, — сказал он.

— Мне так жаль вашего отца.

— Мы с ним много ссорились в последние год-два, но я и сам не ожидал, что мне будет так горько его потерять.

— С семьей всегда так. Даже если ненавидишь, все равно любишь.

Как мудро, подумал он, словно эти слова озвучил ее отец.

Он не знал, как задать вопрос, который вертелся у него на языке, и решил спросить в лоб:

— Вы не погуляете со мной?

— Вы уже спрашивали, — ответила она. — И я вам уже ответила.

Это обескураживало, но, с другой стороны, не было и прямым отказом.

— Я думал, вы могли передумать, — сказал он.

— А почему я должна была передумать?

— Потому что у меня за душой теперь не одни лишь надежды.

Она нахмурилась.

— Но ведь это так.

— Нет. — Он покачал головой. — У меня есть прибыльное дело. И дом. Я мог бы жениться хоть завтра.

— Но ваше дело погрязло в долгах.

Такого он не ожидал. Он отшатнулся, как от пощечины.

— В долгах? Нет, что вы.

— Мой отец говорит, что да.

Эймос был ошеломлен. Каноник Мидуинтер не повторял пустых слухов.

— Как так? — спросил он. — Сколько? Кому?

— Вы не знали?

— Я и сейчас не знаю.

— Обстоятельств я не знаю, и сколько именно он одолжил, тоже. Но я знаю, кому он должен. Олдермену Хорнбиму.

Эймос все еще ничего не понимал. Хорнбима он, конечно, знал. Да его знали все. Он приходил на поминки, и Эймос еще минуту назад видел, как тот разговаривал со своим другом Хамфри Фрогмором. Хорнбим приехал в Кингсбридж пятнадцать лет назад. Он купил суконное дело, принадлежавшее тестю каноника Мидуинтера, олдермену Дринкуотеру, и превратил его в крупнейшее предприятие в городе. Обадайя уважал его как жесткого дельца, хотя и не испытывал к нему особой симпатии.

— Зачем моему отцу было занимать у него деньги? Да и у кого бы то ни было?

— Этого я не знаю.

Эймос огляделся в поисках высокой, хмурой фигуры в скромной, но дорогой одежде, чьей единственной уступкой тщеславию был вьющийся светло-каштановый парик.

— Он был здесь, — сказала Джейн, — но я почти уверена, что он ушел.

— Я пойду за ним.

— Эймос, подождите.

— Почему?

— Потому что он человек недобрый. Прежде чем заговорить с ним об этом, вам следует вооружиться всеми необходимыми подробностями.

Эймос заставил себя остановиться и подумать.

— Вы совершенно правы, — сказал он через мгновение. — Спасибо.

— Подождите, пока уйдут гости. Помогите матушке прибрать в доме. Выясните правду о своих финансах. И только потом идите к Хорнбиму.

— Именно так я и поступлю, — сказал Эймос.

Джейн ушла с отцом, но некоторые гости задержались, не давая Эймосу заняться тем, что было так необходимо. Компания внизу, казалось, была полна решимости оставаться, пока не опустеет бочонок. Его мать и Эллен начали прибирать вокруг них, унося использованную посуду и остатки еды. Наконец Эймос вежливо попросил последних засидевшихся гостей разойтись по домам.

Затем он прошел в контору.

За два дня, прошедшие со смерти отца, он был слишком занят похоронными хлопотами, чтобы заглянуть в книги. Теперь он жалел, что не нашел на это времени.

Контора была ему знакома, как и любая другая часть дома, но сейчас он понял, что не знает, где что лежит. Счета и квитанции были в ящиках стола и в коробках на полу. В записной книжке — имена и адреса, в Кингсбридже и за его пределами, без указания, кто эти люди: заказчики, поставщики или кто-то еще. На буфетной стойке стояло с дюжину тяжелых гроссбухов, одни вертикально, другие плашмя, но ни один из них не был подписан. Всякий раз, когда он задавал отцу вопрос о деньгах, тот отвечал, что ему незачем об этом беспокоиться, пока не исполнится двадцать один.

Он начал с гроссбухов, выбрав один наугад. Понять его было нетрудно. В нем были отражены поступления и выплаты по дням, с подведением итогов в конце каждого месяца. Большинство месяцев поступления превышали расходы, то есть была прибыль. Изредка случались убытки. Перелистав на первую страницу, он увидел, что она датирована семь лет назад.

Он нашел самый свежий гроссбух. Проверяя месячные итоги, он увидел, что поступления обычно были меньше расходов. Он нахмурился. Как такое возможно? Он просмотрел последние два года и увидел, что убытки постепенно росли. Но было несколько крупных поступлений, таинственно помеченных: «Со счета Х.». Это всегда были круглые суммы. Десять фунтов, пятнадцать, двадцать, но каждая примерно покрывала дефицит за предыдущие несколько месяцев. И были регулярные небольшие суммы с пометкой: «Проц. 5 %».

Картина вырисовывалась, и весьма тревожная.

Повинуясь догадке, он перелистал на последнюю страницу самой свежей книги и нашел короткую колонку под заголовком: «Счет Х.». Она начиналась восемнадцать месяцев назад. Каждая запись соответствовала записи в месячных отчетах. Большинство цифр на последней странице были отрицательными.

Эймос был потрясен.

Бизнес отца два года нес убытки. Он брал в долг, чтобы покрыть их. Две положительные записи на последней странице показывали, что он вернул часть денег, но вскоре был вынужден снова занимать.

«Проц.» означало проценты, а «Х.» — не иначе как Хорнбим. Джейн была права.

Итог внизу последней страницы составлял сто четыре фунта, тринадцать шиллингов и восемь пенсов.

Эймос был раздавлен. Он думал, что наследует жизнеспособное дело, а получил гигантский долг. За сто фунтов в Кингсбридже можно было купить хороший дом.

Он должен был вернуть эти деньги. Для Эймоса быть должным и не платить было грешно и постыдно. Он не смог бы жить с собой, если бы стал таким человеком.

Если бы он смог превратить убытки в скромную прибыль в фунт в месяц, ему все равно понадобилось бы почти девять лет, чтобы расплатиться с долгом, и это не считая расходов на еду для себя и матери.

Это объясняло скупость и скрытность отца в последние годы. Обадайя скрывал свои убытки, воможно, в надежде выправить дела, хотя, казалось, мало что для этого сделал. А может, болезнь, проявлявшаяся в одышке, затронула и его разум.

Больше он узнает от Хорнбима. Но он не мог просто задавать Хорнбиму вопросы. Ему нужно было убедить Хорнбима, что долг будет выплачен как можно скорее. Он должен был произвести на Хорнбима впечатление своей решимостью.

И беспокоиться следовало не только о Хорнбиме. Другие кингсбриджские дельцы будут за ним наблюдать. Зная его отца и видя, что Эймос проявил себя как толковый помощник, они отнесутся к нему благосклонно, по крайней мере поначалу. Но если он начнет с банкротства, их дружба испарится. Было важно, чтобы все знали, как усердно Эймос трудится, чтобы выплатить отцовские долги.

Проявит ли Хорнбим понимание, несмотря на свою суровую внешность? Он пытался помочь Обадайе справиться с трудностями, что было хорошим знаком, хотя, конечно, и брал за эту помощь проценты. И он знал Эймоса с детства, что тоже должно было что-то значить.

Ободренный этой оптимистичной мыслью, Эймос вышел из конторы через уличную дверь и направился к дому Хорнбима.

Дом находился к северу от Хай-стрит, возле церкви Святого Марка, в некогда захудалом районе, где старые дешевые дома снесли, чтобы освободить место для больших новых особняков с конюшнями. У дома Хорнбима были симметричные окна и портик с мраморными колоннами. Эймос вспомнил, как отец говорил, что Хорнбим нанял дешевого бристольского архитектора, дал ему альбом с проектами Роберта Адама и потребовал дешевую версию классического дворца. Сбоку и чуть позади главного здания был конюшенный двор, где дрожащий конюх мыл карету.

Дверь открыл лакей. Вид у него был скорбный, и когда Эймос спросил олдермена Хорнбима, тот ответил заунывным голосом:

— Я посмотрю, на месте ли он, сэр.

Войдя внутрь, Эймос сразу ощутил атмосферу дома: темную, холодную, строгую. В холле громко тикали высокие часы, а пара стульев с прямыми спинками из полированного дуба не сулила особого уюта. Ковер отсутствовал. Над холодным камином в позолоченной раме висел портрет Хорнбима, смотревшего сурово.

Пока он ждал, из подвальной лестницы, словно семейная тайна, выплыл на свет сын Хорнбима, Говард. Он был крупным малым, довольно приветливым вдали от отца. Эймос и Говард вместе учились в Гимназии Кингсбриджа; Говард был на пару лет младше и слыл тупицей. Отцовский ум и властный характер унаследовал его младший ребенок, Дебора, которой, разумеется, не позволили учиться в гимназии.

Говард поздоровался с Эймосом, и они пожали друг другу руки. Снова появился заунывный лакей и сообщил, что мистер Хорнбим примет Эймоса.

— Я его провожу, Симпсон, — сказал Говард.

Он подвел Эймоса к двери в глубине холла, впустил его в кабинет Хорнбима и удалился.

Комната походила на келью: ни ковров, ни картин, ни портьер, и скудный огонек в маленьком камине. Хорнбим сидел за столом, все еще в траурной одежде. Ему было под сорок, у него было мясистое лицо и густые брови. Он поспешно снял очки, словно стесняясь своей в них нужды. Он не предложил Эймосу сесть.

Эймос не был новичком во враждебности и не испугался холодности Хорнбима. Он встречал недовольных ткачей и прях, и недовольных покупателей, и знал, что их можно умилостивить.

— Благодарю вас, что пришли на похороны моего отца, сэр, — сказал он.

Хорнбим был неловок в общении и теперь лишь пожал плечами, что, учитывая обстоятельство можно было счесть неуместным.

— Мы оба были олдерменами, — сказал он. Помолчав, добавил: — И друзьями.

Он не предложил ни чая, ни вина.

Стоя перед столом, словно провинившийся школьник, Эймос сказал:

— Я пришел к вам, потому что только что узнал, что отец занимал у вас деньги. Он мне никогда не говорил.

— Сто четыре фунта, — коротко бросил Хорнбим.

Эймос улыбнулся.

— И тринадцать шиллингов восемь пенсов.

Хорнбим в ответ не улыбнулся.

— Да.

— Спасибо, что помогли ему в трудный час.

Хорнбим не хотел, чтобы его считали благодетелем.

— Я не филантроп. Я брал с него проценты.

— Пять процентов.

Для рискованного частного займа это было не грабительски.

Хорнбим явно не знал, что на это ответить, и лишь кивнул в знак согласия.

Эймос понял, что его обаяние бессильно против каменного безразличия Хорнбима.

— Как бы то ни было, — сказал он, — теперь мой долг — вернуть заем.

— Вот именно.

— Не я создал эту проблему, но я должен ее решить.

— Продолжайте.

Эймос собрался с мыслями. У него был план, и он считал его хорошим. Возможно, достаточно хорошим, чтобы одолеть раздражительность Хорнбима.

— Во-первых, я должен сделать дело прибыльным, чтобы больше не требовалось займов. У отца скопился старый товар, не пользовавшийся спросом у покупателей, — я снижу цену, чтобы от него избавиться. И я хочу сосредоточиться на более тонких тканях, которые можно продавать дороже. Так я надеюсь выйти в прибыль через год. Я рассчитываю начать выплаты в Новый год, в 1794-м.

— Неужели?

Ответ не обнадеживал. Хорнбим, казалось бы, должен был обрадоваться, узнав, что получит свои деньги обратно. Но он всегда был молчалив.

Эймос упрямо продолжал:

— Затем я надеюсь сделать дело еще более прибыльным, чтобы ускорить выплату.

— И как же вы этого добьетесь?

— В основном за счет расширения. Я буду искать новых прях, чтобы обеспечить надежные поставки пряжи, а затем и новых ткачей.

Хорнбим кивнул, почти одобрительно, и Эймосу стало немного легче.

В надежде получить более ясное одобрение, он сказал:

— Надеюсь, вы считаете мой план осуществимым.

Хорнбим не ответил, но вместо этого задал вопрос:

— Когда вы рассчитываете погасить долг?

— Думаю, я справлюсь за четыре года.

Наступила долгая пауза, затем Хорнбим сказал:

— У вас четыре дня.

Эймос не понял.

— Что вы имеете в виду?

— То, что сказал. Я даю вам четыре дня, чтобы вернуть мне деньги.

— Но… я же только что вам объяснил…

— А теперь я объясню вам.

У Эймоса возникло очень дурное предчувствие, но он прикусил язык и лишь сказал:

— Прошу вас.

— Я давал деньги в долг не вам, а вашему отцу. Я его знал и доверял ему. Но теперь он мертв. Я вас не знаю, не доверяю вам и мне нет до вас дела. Я не буду давать вам денег в долг и не позволю вам наследовать долг вашего отца.

— Что это значит?

— Это значит, что вы должны вернуть мне деньги через четыре дня.

— Но я не смогу.

— Я знаю. Поэтому через четыре дня я заберу ваше дело.

Эймоса обдало холодом.

— Вы не можете этого сделать!

— Могу. Мы так договорились с вашим отцом, и он подписал соответствующий контракт. Вы найдете копию этого документа где-то в бумагах вашего отца, и у меня здесь тоже есть одна.

— Так он мне ничего не оставил!

— Весь товар принадлежит мне, и на следующей неделе мои разъездные агенты начнут обходить ремесленников, которые работали на вас. Дело будет продолжаться. Но оно будет моим.

Эймос пристально вгляделся в лицо Хорнбима. Ему хотелось спросить: «Почему вы меня ненавидите?». Но ненависти не было, лишь хитрое удовлетворение, проявившееся в едва заметной триумфальной улыбке, чуть дрогнувшем уголке рта.

Хорнбим не был злонамерен. Он был просто жаден и безжалостен.

Эймос чувствовал себя беспомощным, но был слишком горд, чтобы признать это. Он подошел к двери.

— Увидимся через четыре дня, мистер Хорнбим, — сказал он.

С этими словами он вышел.

8

Спейд сидел за своим станком, наматывая пряжу на вертикальные ремизки, чтобы сформировать основу, и тщательно закреплял нити, чтобы они оставались натянутыми. В дверь постучали, он поднял голову, и вошел Эймос.

Спейд удивился, увидев его так скоро после похорон. Эймос выглядел не столько скорбящим, сколько сломленным. Для него такое было не характерно. Он мог выглядеть озабоченным или сердитым, но его всегда поддерживал юношеский оптимизм. Теперь же он, казалось, потерял всякую надежду. Спейд ощутил укол сострадания.

— Здравствуй, Эймос, — сказал он. — Не хочешь ли чаю?

— Да, пожалуйста, — ответил Эймос. — Я был у Хорнбима, а он мне и глотка воды не предложил, чтоб ему пусто было.

Спейд рассмеялся.

— Он бы сказал, что не может себе этого позволить.

— Ублюдок.

— Заходи, рассказывай, что стряслось.

У Спейда был склад и мастерская с небольшой квартиркой для холостяка. Он много ткал сам, но также пользовался услугами других ткачей, включая одного, Сайма Джексона, который был почти столь же искусен, как и он. Ткачество хорошо оплачивалось, но у Спейда были амбиции, и он хотел большего.

Теперь Спейд повел Эймоса в свою комнату, обставленную весьма по-спартански. Узкая кровать, круглый стол и камин. Всю свою творческую энергию Спейд вкладывал в ткачество. Его ремесло было тем, что его по-настоящему волновало.

— Садись, — сказал он, указывая на деревянный стул.

Он поставил чайник с водой на огонь, насыпал чай в заварник, а сам сел на табурет, ожидая пока чайник закипит.

— Что этот старый дьявол удумал на этот раз?

Эймос протянул руки к теплу огня. Он выглядел несчастным, и Спейду стало его жаль.

— Я обнаружил, что мой отец два года нес убытки, — сказал Эймос.

— Хм. Он и вправду казался каким-то выдохшимся.

— Но Хорнбим держал его на плаву, одалживая деньги.

Спейд нахмурился.

— Не похоже на Хорнбима — протягивать руку помощи попавшему в беду.

— Он брал проценты.

— Разумеется. Сколько ты ему должен?

— Сто четыре фунта, тринадцать шиллингов и восемь пенсов.

Спейд присвистнул.

— Это много.

— Даже не верится, что я оказался в таком положении, — сказал Эймос, и Спейда тронуло его юношеское недоумение. — Я честный торговец и трудяга, но я банкрот. Чувствую себя таким дураком. Как такое могло со мной случиться?

Бедный парень мучился. Спейд встал, задумавшись, и залил чайные листья кипятком.

— Тебе просто придется вернуть долг. Это может занять годы, но такое испытание создаст тебе хорошую репутацию.

— Годы, да. Но Хорнбим дал мне четыре дня.

— Что? Это невозможно. О чем он думает? — Спейд помешал чай в заварнике и разлил по чашкам.

— Я сказал Хорнбиму, что это невыполнимо.

— Что он на это ответил?

— Он сказал, что отберет у меня дело. У него есть контракт.

Спейда осенило.

— Так вот оно что.

— Что ты имеешь в виду, «так вот оно что»? — спросил Эймос.

— Я все думал, с чего бы такому скряге, как Хорнбим, ссужать в долг прогорающему торговцу. Теперь понятно. — Он протянул Эймосу чашку. — Это не от доброты душевной. Он ждал, что твой отец обанкротится, и с самого начала планировал прибрать дело к рукам.

— Неужели он настолько коварен?

— Этот человек ненасытен. Он хочет завладеть всем миром.

— Может, мне просто свернуть ему шею, и пусть меня повесят за убийство.

Спейд улыбнулся.

— Не торопись с этим. Мне бы не хотелось видеть тебя на виселице, да и большинству жителей Кингсбриджа тоже.

— Я не знаю, что еще делать.

— Сколько, ты говоришь, Хорнбим тебе дал?

— Четыре дня. А что?

— Я просто думаю.

На лице Эймоса мелькнула надежда.

— О чем ты думаешь?

— Не слишком обольщайся. Я пытаюсь придумать другой выход, но он может и не сработать.

— Скажи мне.

— Нет, дай мне все обдумать.

Эймос с видимым усилием подавил нетерпение.

— Хорошо. Я готов на все.

— Сегодня вторник. Четыре дня — это до субботы. Приходи ко мне в пятницу после обеда.

Эймос осушил чашку и встал, собираясь уходить.

— Не можешь хотя бы намекнуть?

— Вероятно, ничего не выйдет. Я скажу тебе в пятницу.

— Что ж, спасибо и на том, что подумаешь. Ты настоящий друг, Спейд.

Когда он ушел, Спейд еще некоторое время сидел в раздумьях. С Хорнбимом было что-то не так. Человек был богат, он был видной фигурой в городе, олдерменом и мировым судьей. Он был женат на милой, смиренной женщине, родившей ему двоих детей. Что им двигало? У него было больше денег, чем он мог потратить, учитывая, что он не интересовался ни пышными приемами, ни собственной конюшней скаковых лошадей, ни фешенебельными лондонскими игорными клубами, где проигрывают сотни фунтов на одной карте. И все же он был так жаден, что готов был воспользоваться неопытностью сына покойника, чтобы урвать его дело.

Но, возможно, его можно было перехитрить.

В голове Спейда зарождалась идея. Он надел пальто, вышел на холод и направился к дому каноника Мидуинтера.

Самые старые и изящные дома в Кингсбридже принадлежали Церкви и предназначались для высшего духовенства. Мидуинтер занимал яковианский особняк напротив собора, вероятно, самое желанное место в городе. Спейда провели в уютную гостиную, обставленную в классическом стиле, который был в моде с тех пор, как он вообще начал замечать подобные вещи: расписной потолок, стулья на тонких ножках, а на каминной полке пара кремовых ваз, украшенных гирляндами и фестонами, вероятно, изготовленных на знаменитой фабрике Джозайи Уэджвуда. Спейд предположил, что комнату обставляла покойная жена Мидуинтера.

Каноник пил чай со своей дочерью, Джейн. Она была довольно красива, подумал Спейд, с большими серыми глазами. Все знали, что Эймос в нее влюблен, и Спейд понимал почему, хотя и находил ее довольно холодной и, возможно, немного расчетливой. Главная городская сплетница, Белинда Гуднайт, говорила Спейду, что Джейн никогда не выйдет за Эймоса.

У Мидуинтера было еще двое сыновей, умные мальчики, старше Джейн, оба учились в университете в Эдинбурге. Методисты предпочитали отправлять сыновей в шотландские университеты, где преподавали меньше догматов Англиканской церкви и больше полезных предметов, таких как медицина и инженерное дело.

Мидуинтер и Джейн тепло приветствовали Спейда. Он сел и принял чашку чая. После вежливой светской беседы он рассказал им историю Эймоса и Хорнбима.

Джейн возмутилась за Эймоса.

— Какая низость со стороны Хорнбима поступить так. И это в день похорон отца Эймоса!

— Хорнбим, несомненно, позаботился о том, чтобы бумаги были в идеальном порядке, и контракт нельзя было оспорить в суде, — заметил Мидуинтер.

— Несомненно, — сказал Спейд.

— Неужели мы не можем этому помешать! — воскликнула Джейн.

— Есть одно возможное решение, — сказал Спейд. — Поэтому я и пришел.

— Продолжайте, — сказал Мидуинтер.

Спейд сформулировал идею, которую вынашивал.

— Эймос, определенно, способный парень и трудяга. Дайте ему время, и я уверен, он сможет выплатить свой долг.

— Но время как раз то, чего Хорнбим ему не даст, — сказал Мидуинтер.

— А что если несколько человек из нас скинутся и одолжат Эймосу деньги, которые ему нужны, чтобы расплатиться с Хорнбимом к субботе?

— Какая великолепная мысль! — с энтузиазмом воскликнула Джейн.

Мидуинтер медленно кивнул.

— Риск есть, но, как вы говорите, Эймос, скорее всего, в конце концов все вернет.

— Думаю, мы найдем достаточно людей, чтобы поддержать собрата-методиста в трудную минуту.

— Уверен в этом.

Спейд был рад, что Мидуинтеру понравилась идея, но было одно, что он мог сделать, чтобы почти гарантировать ее успех, — это самому внести вклад в заемный фонд.

Сначала Спейд сказал:

— Я с радостью внесу десять фунтов.

— Очень хорошо.

— Если вы поддержите меня, каноник Мидуинтер, и тоже внесете десять фунтов, мне будет гораздо легче убедить других методистов присоединиться.

Наступила пауза, и Спейд с напряжением ждал реакции Мидуинтера.

Наконец тот сказал:

— Да, я с радостью внесу десять фунтов.

Спейд вздохнул свободнее и продолжил:

— Нам нужно будет установить срок погашения, скажем, через десять лет.

— Согласен.

— И брать с Эймоса проценты.

— Разумеется.

— Эймосу придется экономить все свои деньги, чтобы вернуть долг, — вдумчиво сказала Джейн. — Он будет стеснен в деньгах десять лет.

— Верно, — сказал Спейд. — И самое главное, я бы хотел, чтобы вы, каноник Мидуинтер, стали казначеем фонда.

Мидуинтер пожал плечами.

— Вы могли бы быть казначеем. Люди знают, что вы честны.

Спейд улыбнулся.

— Но вы — каноник собора. Ваша репутация — лучшая гарантия.

— Что ж, хорошо.

Джейн хлопнула в ладоши.

— Значит, Эймос будет спасен… в конце концов.

— Я еще ничего не сделал, — сказал Спейд. — Я только начал.

*

Спейд любил лавку своей сестры. Их с Кейт объединяла любовь к тканям: к цветам, к разным видам плетения, к мягкому прикосновению мериноса, к прочной тяжести твида. Их отец был ткачом, а мать — швеей, так что они родились в мире одежды, так же как принцы и принцессы рождаются в праздности и роскоши.

Он осмотрел пальто, которое Кейт сшила для Арабеллы Латимер, жены епископа. Оно имело воротник-пелерину в три яруса, узкие рукава и высокую, присборенную талию, ниспадавшую складками до щиколоток, что выгодно подчеркивало богатые цвета и сдержанный клетчатый узор материала.

— На ней это будет смотреться великолепно, — сказал Спейд. — Я так и полагал.

— Лучше бы так и было, — ответила Кейт. — Она за него немало заплатит.

— Поверь мне, — сказал Спейд. — Я знаю, что нравится женщинам.

Кейт презрительно хмыкнула, и Спейд рассмеялся.

Сама Кейт была вся в кружевах: кружевной шарф на плечах, длинные кружевные оборки на рукавах и кружевная верхняя юбка. У нее было милое личико, и кружево ей шло, но настоящая причина была в том, что она вложилась в большую партию и теперь демонстрировала ее покупательницам.

Лавка занимала первый этаж дома на Хай-стрит, где прошло их с Кейт детство. Кейт жила там со своей партнершей, Ребеккой. На втором этаже были спальни, которые могли использоваться как примерочные для клиенток. Еще выше располагались комнаты Кейт и Ребекки, а кухня была в подвале.

Пока Спейд любовался пальто миссис Латимер, сверху спустился его шурин в новенькой форме ополченца. Кейт обычно не шила мужскую одежду, но Фредди Кейнс был младшим братом покойной жены Спейда. Фредди было восемнадцать, его только что призвали в ополчение, и Кейт сшила ему форму в виде особого одолжения.

— Ну, — сказала Кейт, — вид у тебя просто великолепный!

Так и было, и ухмылка на его лице говорила, что он это знает.

— Ты будешь единственным новобранцем во всем ополчении Ширинга в форме, сшитой на заказ, — сказал Спейд. Офицерам шили форму на заказ, но рядовые носили дешевую готовую.

— Можно я в ней останусь? — спросил Фредди. — Хочу покрасоваться.

— Конечно, — сказала Кейт.

— Я вернусь за своей старой одеждой, она наверху.

Как только Фредди ушел, в дверь с улицы вошла миссис Латимер, кончик носа у нее покраснел от холода. Спейд поклонился, а Кейт сделала реверанс: жена епископа заслуживала уважения.

Но Арабелла Латимер всегда была проста и дружелюбна. Она тут же увидела на столе новое пальто.

— Это оно? — спросила она. — Какая прелесть.

Она провела по ткани обеими руками, сжимая ее, явно наслаждаясь ощущением. «Чувственная женщина, — подумал Спейд, — и впустую пропадает с этим толстым епископом».

— Примерьте, — сказала Кейт. — Снимайте плащ.

Миссис Латимер все еще была в траурной одежде. Спейд встал у нее за спиной.

— Позвольте помочь.

Он заметил, что ее волосы приятно пахнут. Она пользовалась душистой помадой для своих рыжеватых локонов.

Она сбросила плащ, и Спейд повесил его на крючок. Под плащом на ней было ошеломляюще элегантное шелковое платье черно-коричневого цвета, как обожженное дерево. Миссис Латимер определенно знала, какая одежда ей идёт.

Кейт взяла новое пальто и помогла ей его надеть.

Спейд пристально смотрел, сосредоточившись скорее на ней, чем на пальто. Ее волосы были поэмой разных оттенков: крепкого чая, осеннего листа, имбиря и соломенного блонда. Пальто идеально их оттеняло.

Она застегнула пуговицы.

— Немного тесновато, — сказала она.

Кейт открыла дверь в мастерскую.

— Бекка, дорогая, посмотри, пожалуйста.

Ее партнерша, Ребекка, вошла из задней комнаты с подушечкой для булавок и наперстком. Она была полной противоположностью Кейт — с простой внешностью и в простом платье, волосы туго заколоты, рукава засучены. Она сделала реверанс миссис Латимер, а затем обошла ее кругом, критически осматривая пальто.

— Хм, — произнесла она. Затем, словно вспомнив о долге вежливости, добавила: — Выглядит чудесно.

— И правда, — сказала Кейт.

— В груди тесновато, — сказала Бекка. Она достала из рукава мелок и сделала на пальто отметку. — На дюйм, — добавила она. Обойдя миссис Латимер сзади, она провела руками по бокам пальто. — В талии тоже. — Она сделала еще одну отметку. — Плечи сидят идеально. — Она отступила на шаг. — Подол пальто красиво ниспадает. Все остальное — превосходно.

Миссис Латимер посмотрела на себя в большое зеркало-псише.

— Боже, какой у меня красный нос.

— Это от джина, — сказал Спейд.

— Дэвид! — воскликнула Кейт. Она называла его по имени только когда делала замечание. Точь-в-точь как их мать.

— Это от ледяного ветра, — сказала миссис Латимер, но хихикнула, показывая, что шутка ее не задела. Она изучала пальто в зеркале. — Не терпится его надеть.

— Завтра оно будет готово, — сказала Бекка.

— Чудесно.

Миссис Латимер расстегнула пальто, Кейт помогла ей его снять, а затем Спейд подал ей плащ. Завязывая ленту, скреплявшую его у шеи, она сказала Бекке:

— Я загляну завтра.

— Благодарю вас, миссис Латимер, — ответила Бекка.

Миссис Латимер вышла.

— Какая привлекательная женщина, — сказала Кейт. — Красивая, очаровательная, и фигура прекрасная.

— Если она тебе так нравится, так и приударь за ней, давай, — резко сказала Бекка.

— Приударила бы, если бы у меня не было кого-то получше, моя дорогая.

Бекка, казалось, смягчилась.

— К тому же, — добавила Кейт, — она не по нашей части.

— С чего ты так уверена? — спросила Бекка.

— Уж больно ей мой брат нравится.

— Ерунда, — со смехом ответил Спейд.

Он вышел из дома через черный ход. Когда они с Кейт унаследовали это место, Спейд построил свой склад сзади, где раньше был фруктовый сад, а сестра взяла себе дом.

Кейт и Бекка были как муж и жена во всем, что имело значение. Они любили друг друга и делили одну постель. Они были очень осторожны, но Спейд был близок с сестрой и знал ее тайну уже много лет. Он был почти уверен, что больше никто не знал.

Он пересек двор. Подойдя к своему складу, он увидел, как в ворота со стороны заднего переулка входит высокая фигура Эймоса Барроуфилда.

Была пятница, и Спейд ожидал его визита. Эймос был бледен и взволнован, с широко раскрытыми глазами, живое воплощение нервного напряжения. Спейд придержал дверь склада.

— Проходи, — сказал он.

Он провел Эймоса в свои личные покои. Они сели, и он сказал:

— У меня для тебя новости.

Эймос выглядел напуганным.

— Хорошие или плохие?

Спейд полез за пазуху и достал лист бумаги.

— Прочти.

Эймос взял его.

Это был рукописный банковский чек, выписанный на «Кингсбриджский банк Томсона», старейший из трех банков города, и он предписывал выплатить сто четыре фунта, тринадцать шиллингов и восемь пенсов Джозефу Хорнбиму.

Эймос, казалось, лишился дара речи. Когда он поднял глаза на Спейда, в них стояли слезы.

— Это заем, разумеется, — сказал Спейд.

— Не могу поверить. Я спасен.

Спейд, чтобы успокоить Эймоса, перешел к деталям:

— Каноник Мидуинтер выступил попечителем группы твоих собратьев-методистов, которые скинулись, чтобы помочь тебе.

— Не могу поверить, что мне так повезло.

— Однако я советую тебе держать источник денег при себе. Это никого не касается.

— Конечно.

— Тебе придется платить четыре процента годовых и вернуть капитал в течение десяти лет.

Эймос смотрел на Спейда с чем-то сродни благоговению.

— Это ты все устроил, да, Спейд?

— Мы с каноником Мидуинтером.

— Как мне тебя отблагодарить?

Спейд покачал головой.

— Просто усердно работай, хорошо веди дела и верни всем долг, когда придет время. Это все, что я от тебя хочу.

— Я верну, клянусь. Не могу поверить в свою удачу. Слава Богу, и спасибо тебе.

Спейд встал.

— Это еще не конец. Нам нужно убедиться, что Хорнбим не попытается выкинуть какой-нибудь фокус.

— Хорошо.

— Сначала тебе нужно подписать соглашение о займе с каноником Мидуинтером в присутствии мирового судьи. Затем ты должен отдать банковский чек Хорнбиму, и я настоятельно советую сделать это тоже в присутствии того же судьи.

— Какого именно?

В Кингсбридже их было несколько, и некоторые были приятелями Хорнбима, как, например, Хамфри Фрогмор.

— Я говорил с олдерменом Дринкуотером, председателем мировых судей, — сказал Спейд. — Он тесть Мидуинтера, как ты, возможно, знаешь.

— Хороший выбор.

Дринкуотер был известен своей честностью.

— Тебе придется ему заплатить, конечно. Он возьмет пять шиллингов. Судьи часто берут плату за подобные услуги.

Эймос усмехнулся.

— Теперь я могу себе это позволить.

Они вышли из склада Спейда. Сначала они пошли в дом Эймоса, чтобы взять пять шиллингов из его сейфа. Затем направились к дому Дринкуотера на Фиш-лейн. Это был скромный, старый, фахверковый дом.

Дринкуотер их ждал. Он был в комнате, служившей ему кабинетом, и сидел за столом, на котором лежали все необходимые канцелярские принадлежности: гусиные перья, бумага, чернила, песок и сургуч. Голова его была лысой, но сегодня он надел парик, чтобы подчеркнуть официальность момента.

Он прочел соглашение о займе, которое принес Спейд.

— Все как положено, — сказал он и подвинул его через стол. Эймос взял перо, обмакнул его в чернильницу и подписал свое имя, затем Дринкуотер подписался как свидетель.

Спейд взял документ, посыпал его песком, чтобы высушить чернила, затем аккуратно свернул и спрятал за пазуху.

— Теперь мне нужно сделать все, чтобы его вернуть, — сказал Эймос.

— Вернешь, — сказал Дринкуотер. — Мы все в тебя верим.

Эймос выглядел испуганным, но решительным.

Дринкуотер надел довольно поношенное старое пальто, и трое мужчин вышли и направились к дому Хорнбима.

Ожидая в холле и глядя на портрет Хорнбима, Эймос сказал:

— В прошлый раз, когда я был здесь, я пережил худший шок в своей жизни.

— Теперь очередь Хорнбима быть шокированным, — сказал Спейд.

Лакей провел их в кабинет. Хорнбим был поражен их появлением.

— Что такое? — раздраженно спросил он. — Я ждал юного Барроуфилда, а не делегацию.

— Речь о займе юного Барроуфилда, — сказал Спейд.

— Если вы пришли молить о пощаде, то зря тратите время.

— О нет, — сказал Спейд. — Мы и не ждем от вас милосердия.

Высокомерную уверенность Хорнбима подточил червь сомнения.

— Что ж, не тратьте мое время, говорите, чего вы хотите?

— Ничего, — сказал Спейд. — Но у Барроуфилда кое-что есть для вас.

Эймос протянул банковский чек.

— Хорнбим, — заговорил Дринкуотер, — прежде чем вы предъявите этот чек в банке, вам нужно будет передать все документы, касающиеся долгов покойного Обадайи Барроуфилда перед вами. Полагаю, это та стопка на столе, но, если вы не можете немедленно их найти, вы должны вернуть чек юному Барроуфилду.

Мясистое лицо Хорнбима сперва побледнело, потом порозовело и, наконец, побагровело от ярости. Не обращая внимания на Дринкуотера, он уставился на Эймоса.

— Где вы взяли деньги? — заорал он.

Эймос выглядел испуганным, но не дрогнул.

— Не думаю, что вам нужно это знать, олдермен.

«Молодец, Эймос», — подумал Спейд.

— Вы их украли! — взвизгнул Хорнбим.

— Могу вас заверить, Хорнбим, — вмешался Дринкуотер, — деньги были получены честным путем.

Хорнбим набросился на Дринкуотера.

— По какому праву вы вмешиваетесь в это дело? Вас это не касается!

— Я здесь как мировой судья, — мягко сказал Дринкуотер, — чтобы засвидетельствовать законную сделку, погашение долга. Во избежание сомнений, возможно, вы напишете простую расписку о том, что Барроуфилд полностью погасил свой долг перед вами. Я ее засвидетельствую, а Барроуфилд сможет ее оставить у себя.

— Здесь какая-то нечистая игра! — заявил Хорнбим.

— Успокойтесь, прежде чем скажете то, о чем можете пожалеть, — сказал Дринкуотер. — Мы с вами оба являемся судьями, и нам не пристало орать друг на друга, подобно базарным торговкам.

Хорнбим, казалось, вот-вот взорвется ответным криком, но сдержался. Не говоря ни слова, он схватил лист бумаги, быстро на нем что-то написал и протянул Дринкуотеру.

Дринкуотер изучил его.

— Хм, — сказал он. — Почти разборчиво. — Он взял перо, подписал и передал документ Эймосу.

— Если на этом наши дела закончены, — процедил Хорнбим сквозь зубы, — то я прощаюсь с вами.

Все трое встали и, пробормотав прощания, вышли из комнаты.

Когда они оказались на улице, Спейд позволил себе рассмеяться.

— Ну и сцена, — сказал он. — Да у него чуть удар не случился!

— Мне жаль, что он был так груб с вами, олдермен, — сказал Эймос Дринкуотеру.

Дринкуотер кивнул.

— Сегодня я нажил себе врага.

Спейд задумался.

— Подозреваю, мы все трое нажили себе врага в лице Хорнбима.

— Я так вам обоим благодарен, — с сожалением сказал Эймос. — Иметь такого врага — плохо.

— Знаю, — сказал Спейд. — Но иногда человек просто должен поступать правильно.

*

На следующее утро Спейд пошел в лавку в надежде увидеть миссис Латимер, когда та придет за своим новым пальто. Ему повезло. Она ворвалась, словно теплый ветерок, и он снова подумал о том, насколько же она привлекательна.

Когда она примеряла пальто, он разглядывал ее фигуру, делая вид, что проверяет посадку. Она была восхитительно округлой, и он невольно представлял себе ее грудь под одеждой.

Он думал, что ведет себя сдержанно, но, к своему глубочайшему смущению, поймал ее взгляд. Она на долю секунды приподняла брови и окинула его взглядом откровенного интереса, словно его внимание удивило ее, но не вызвало неудовольствия.

Он почувствовал себя униженным оттого, что его застали за разглядыванием, и быстро отвел глаза, чувствуя, как краснеют щеки.

— Сидит хорошо, — пробормотал он.

— Да, — сказала Кейт. — Думаю, Бекка все сделала идеально.

— Прошу прощения, дамы, мне нужно вернуться к работе, — сказал Спейд.

Он вышел через черный ход.

Он злился на себя за грубость. Но его заинтриговала и реакция миссис Латимер. Она не обиделась. Словно даже была рада, что он заметил ее грудь.

«Что я делаю?» — подумал он.

Он был холост уже десять лет, с тех пор как умерла его жена, Бетси. Желания ему хватало, скорее даже наоборот. Он присматривался к нескольким женщинам. Вдовцы часто женились снова, обычно на женщинах моложе, но девушки не могли удержать его внимания. «Чтобы жениться на молодой, нужно самому быть молодым», — считал он. Была еще Сисси Бэгшоу, вдова суконщика, бойкая практичная женщина его возраста. Она дала понять, что с радостью ляжет с ним в постель для того, что она называла «примеркой», словно они могли примерить друг друга, как новую одежду. Она ему нравилась, но одной симпатии было недостаточно. Его любовь к Бетси была страстью, и ничто меньшее не стоило и размышлений.

Но теперь, довольно внезапно, он почувствовал, что, возможно, сможет испытать страсть к Арабелле Латимер. Что-то шевелилось в его душе, когда он был рядом с ней. Дело было не только в ее внешности, хотя и она его трогала. Дело было в том, как она, казалось, смотрела на мир, словно он забавен, но должен быть лучше. Он видел его таким же.

Когда он представлял себя ее мужем, ему казалось, что они никогда не устанут заниматься любовью и им всегда будет о чем поговорить.

И она не возражала, когда он заметил ее грудь.

Но она уже была замужем.

За епископом.

«Значит, — подумал он, — лучше мне ее забыть».

9

Когда ликование от победы над Хорнбимом начало угасать, мысли Эймоса обратились к грядущим годам. Ему предстоял нелегкий путь. Он был готов много работать, что было для него не в новинку, но будет ли этого достаточно? Если бы он смог расширить дело, он мог бы быстрее расплатиться с долгом и даже начать копить деньги. Но на его пути стояла нехватка пряжи. Где достать больше пряжи?

Ему пришло в голову, что он мог бы платить пряхам больше. Поскольку это были почти всегда женщины, им платили плохо. Если бы ставки повысились, может, больше женщин пошло бы в пряхи? Он не был уверен. У женщин были и другие обязанности, и у многих просто не было времени. Да и отрасль сама по себе была консервативна. Если Эймос поднимет ставки, другие суконщики в Кингсбридже обвинят его в разорении их дела.

Но мысль о том, что ему, возможно, предстоят годы борьбы за выживание, угнетала.

Однажды поздно вечером он столкнулся с Роджером Риддиком на Фиш-стрит.

— Послушай, Эймос, старина, — сказал Роджер, перейдя на университетский сленг, — могу я переночевать у тебя сегодня?

— Конечно, с удовольствием, — ответил Эймос. — Я столько раз гостил у вас в Бэдфорд-Мэнор. Оставайся хоть на месяц, если хочешь.

— Нет-нет, завтра я поеду домой. Но я проиграл все деньги у Калливера и не смогу получить еще, пока сквайр не выдаст мне следующую часть содержания.

Хью Калливер, известный как Спорт, держал дом на Фиш-стрит. На первом этаже были таверна и кофейня, наверху — игорный притон, а еще выше — бордель. Роджер был завсегдатаем среднего этажа.

— У меня дома нас ждет ужин, — сказал Эймос.

— Великолепно. — Они пошли в сторону дома Эймоса. — Кстати, — сказал Роджер, — как твои дела?

— Ну, девушка, которую я люблю, предпочитает желтоволосого ленточника.

— На этот случай, полагаю, есть решение на верхнем этаже у Калливера.

Эймос проигнорировал это предложение. Проститутки его даже не соблазняли.

— Мне нужно столько всего наверстать, прежде чем я смогу начать выплачивать отцовский долг, — сказал он.

— А эта война на тебя повлияет? Французы побеждают по всем фронтам — Савойя, Ницца, Рейнская область, Бельгия.

— Много сукна с запада Англии экспортируется на европейский континент, и война это нарушит. Но должны быть военные контракты в качестве компенсации. Армии понадобится много новой формы. Я надеюсь получить часть этих заказов, если смогу достать пряжу.

Они дошли до дома. Мать Эймоса приготовила ужин из окорока и маринованного лука с хлебом и пивом. Она быстро накрыла для Роджера, а затем ушла спать, сказав:

— Оставлю вас, мальчики, поговорить.

Роджер сделал большой глоток пива.

— Так, значит, нехватка пряжи? — спросил он.

— Да. Спейд думает, что это из-за «летучего челнока». Ткачи стали работать быстро, а пряхи — нет.

— Я недавно был в Комбе и заезжал на хлопковую фабрику, принадлежащую отцу одного моего университетского приятеля.

Эймос кивнул. Большинство хлопчатобумажных мануфактур находилось на севере Англии и в Мидлендсе, но несколько фабрик было и на юге, в основном в портовых городах, таких как Комб и Бристоль, куда доставляли хлопок-сырец.

— Ты же знаешь, — продолжал Роджер, — хлопкопрядильщики изобрели прядильную машину.

— Я слышал. Она не подходит для шерсти.

— Они называют ее прялка «Дженни» — это воистину чудесное устройство, — с энтузиазмом сказал Роджер. Он любил всякого рода машины — чем сложнее, тем лучше. — Один человек может прясть сразу на восьми катушках. И штука эта так проста в использовании, что с ней справится и женщина.

— Хотел бы я иметь машину, которая работала бы в восемь раз быстрее старой прялки, — сказал Эймос. — Но хлопковые волокна прочнее шерстяных. Шерсть слишком легко рвется.

Роджер задумался.

— Это проблема, — сказал он. — Но не вижу, почему она должна быть неразрешимой. Можно уменьшить натяжение нитей, и, может быть, использовать ее для более толстой и грубой шерсти, а ручное прядение оставить для более тонкой… Мне нужно снова взглянуть на эту машину.

В душе Эймоса забрезжил луч надежды. Он знал, каким изобретательным был Роджер в своей мастерской в Бэдфорде.

— Почему бы нам не поехать в Комб вместе? — предложил он.

Роджер пожал плечами.

— Почему бы и нет?

— Послезавтра будет дилижанс. К середине дня мы будем там.

— Хорошо, — сказал Роджер. — Все равно мне больше нечем заняться, теперь, когда я проиграл все деньги.

*

Эймос разместил объявление в газетах «Кингсбриджская газета» и «Комбский вестник»:

К СВЕДЕНИЮ УВАЖАЕМЫХ ТОРГОВЦЕВ СУКНОМ

Мистер Эймос Барроуфилд желает объявить,

что старинное дело его отца,

покойного мистера Обадайи Барроуфилда,

продолжается без перерыва.

Специализация — ткани высокого качества:

мохер, меринос, узорчатые казимиры,

чистые и в смесях с шелком, хлопком и льном.

НА ВСЕ ЗАПРОСЫ ОТВЕЧАЕМ ОБРАТНОЙ ПОЧТОЙ.

Эймос Барроуфилд, эсквайр

Хай-стрит

Кингсбридж

Он показал его Спейду в Зале методистов.

— Очень хорошо, — сказал Спейд. — Не критикуя отца, ты намекаешь, что недавним неудачам пришел конец и предприятие находится под новым, более энергичным управлением.

— Именно, — довольный, ответил Эймос.

— Я верю в рекламу, — сказал Спейд. — Сама по себе она товар не продает, но создает возможности.

Эймос думал так же.

В тот вечер было изучение Библии. Темой была история Каина и Авеля, но как только зашла речь об убийстве, разговор перешел на казнь французского короля. Епископ Кингсбриджа в своей проповеди заявил, что французские революционеры совершили убийство.

Таково было мнение британской знати, духовенства и большей части политического класса. Премьер-министр Уильям Питт был яростным противником французских революционеров. Но оппозиционные виги разделились: большинство встало на сторону Питта, однако значительное меньшинство видело в революции много положительного. Народ также был расколот: меньшинство выступало за демократические реформы по французскому образцу, но осторожное большинство заявляло о своей верности королю Георгу III и неприятии революции.

Руперт Андервуд был на стороне Питта.

— Это было убийство, чистое и простое, — возмущенно сказал он. — Это беззаконие.

Его прядь упала на глаза, и он тряхнул головой, чтобы отбросить ее назад.

Затем он взглянул на Джейн.

«Руп выступает для Джейн», — понял Эймос. Она, как всегда, была воплощением элегантности — в темно-синем платье и шляпе с высокой тульей, похожей на мужскую. Привлечет ли ее высокая моральная позиция Рупа?

Спейд, как это часто бывало, видел все иначе.

— В тот день, когда французского короля гильотинировали, мы здесь, в Кингсбридже, повесили Джозайю Понда за кражу овцы. Это было убийство?

Эймосу хотелось бы сказать что-нибудь умное, чтобы произвести впечатление на Джейн и выставить Рупа дураком, но он не был уверен, на чьей он стороне и что вообще думает о Французской революции.

— Людовика сделал королем Бог, — благочестиво произнес Руп.

— А Джозайю Бог сделал бедняком, — сказал Спейд.

«Вот оно, — подумал Эймос. — Ну почему я не мог до такого додуматься?»

— Джозайя Понд был вором, судим и признан виновным судом, — сказал Руп.

— А Людовик был предателем, обвиненным в сговоре с врагами своей страны, — возразил Спейд. — Его судили и признали виновным, как и Джозайю. Вот только измена, по-моему, похуже кражи овцы.

Эймос решил, что ему не нужно выставлять Рупа дураком, потому что Спейд делает это за него.

Руп напыжился.

— Пятно этой казни останется на каждом французе на сотни лет.

Спейд улыбнулся.

— А на тебе, Руп, есть подобное пятно?

Руп нахмурился, не понимая.

— Я, очевидно, никогда не убивал короля.

— Но твои и мои предки казнили Карла I, короля Англии, сто сорок с лишним лет назад. По твоей логике, и на нас лежит это пятно.

Позиция Рупа слабела.

— Убийство короля ни к чему хорошему не приведет, — отчаянно сказал он.

— Не согласен, — мягко возразил Спейд. — С тех пор как мы, англичане, убили своего короля, мы наслаждаемся более чем столетней, постепенно растущей религиозной свободой, в то время как французов заставляли быть католиками — до сих пор.

Эймос подумал, что Спейд заходит слишком далеко, и наконец нашел в себе силы высказаться.

— Ужасно много французов было убито за неправильные мнения, — сказал он.

— Вот видишь, Спейд, что ты на это скажешь Эймосу? — встрял Руп.

— Я скажу, что Эймос прав, — неожиданно ответил Спейд. — Только я помню, что сказал Господь: «Вынь прежде бревно из своего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего». Вместо того чтобы сосредотачиваться на том, что французы делают не так, нам следует спросить, что нужно реформировать здесь, в нашей собственной стране.

Вмешался каноник Мидуинтер.

— Друзья, я думаю, на сегодня мы достаточно углубились в обсуждение, — сказал он. — Когда мы выйдем отсюда сегодня вечером, каждый из нас мог бы спросить себя, что подумал бы наш Господь, памятуя, что он и сам был казнен.

Это поразило Эймоса. Легко было забыть, что христианская религия — это кровь, пытки и смерть, особенно здесь, в простом интерьере Зала методистов, глядя на его беленые стены и скромную мебель. Католики были более реалистичны со своими статуями распятий и картинами замученных до смерти мучеников.

— Осудил бы Господь гильотинирование французского короля? — продолжал Мидуинтер. — Если да, то одобрил бы он повешение Джозайи Понда? Я не предлагаю вам ответов на эти вопросы. Я просто верю, что размышления о них в свете учения Иисуса Христа могут прояснить наши умы и показать, что такие вопросы не просты. А теперь давайте завершим молитвой.

Все склонили головы.

Молитва была краткой.

— О Боже, дай нам мужество бороться за то, что правильно, и смирение признавать, когда мы неправы. Аминь.

— Аминь, — громко сказал Спейд.

*

Дилижанс из Бристоля в Комб останавливался в Кингсбридже у таверны «Колокол» на рыночной площади. Эймос и Роджер взяли места на крыше. Эймос не мог позволить себе места внутри, а у Роджера не было денег.

— Я тебе верну! — сказал Роджер, но Эймос отказался. Он любил Роджера, но давать в долг игрокам было неразумно.

Дилижанс покинул рыночную площадь и поехал вниз по Мейн-стрит, где большинство домов теперь были магазинами. Он пересек реку по двойному арочному мосту, который назывался Мостом Мерфина в честь его средневекового строителя. Он переехал с северного берега на Остров Прокаженных, миновал Больницу Кэрис, а затем перебрался на южный берег. После этого он петлял по зажиточному пригороду под названием Лаверсфилд. Эймос представил, что когда-то давно это было место, куда неженатые пары уходили, чтобы побыть наедине. Полей здесь теперь не было, хотя в некоторых садах росли фруктовые деревья. Затем дилижанс проехал через длинную череду более бедных домов и наконец выехал на простор.

Было холодно, но на обоих были массивные пальто, вязаные шарфы и шляпы. Роджер курил трубку. В тавернах, где дилижанс останавливался для смены лошадей, они покупали согревающие напитки: чай, суп или виски с горячей водой.

Эймоса переполнял оптимизм. Радоваться было еще рано, говорил он себе, но не мог не думать, что идея Роджера может преобразить его дело. Машина, которая может прясть восемь катушек одновременно!

Они переночевали в гостинице, а утром отправились в дом друга Роджера, Перси Франкленда. Отец Перси был состоятельным человеком и радушно принял их, усадив за обильный завтрак со своей женой и двумя детьми-подростками, а также с самим Перси. Эймос ел мало. Он сильно нервничал перед этим визитом, боясь, что его надежды не оправдаются.

Сразу после завтрака они пошли на склад, который находился на территории владений Франклендов. Нижний этаж был отведен под хранение. Само прядение происходило наверху.

Когда Эймос наконец вошел в прядильную комнату, ему потребовалось немало времени, чтобы понять, что он видит; затем он осознал, что это не одна, а целый ряд прядильных машин.

Каждая машина походила на небольшой стол высотой по пояс, фута три в длину и вдвое меньше в ширину, на четырех крепких ножках. Машиной, казалось, управляли двое: женщина и ребенок. Женщина стояла у одного из торцов, и нити тянулись от нее к веретенам на дальнем конце. Правой рукой она вращала большое колесо сбоку. Колесо крутило восемь веретен, которые скручивали хлопок в тугую нить. Когда, по ее мнению, нить становилась достаточно тугой, она левой рукой толкала вперед перекладину, которая подавала восемь новых жгутов рыхлой ровницы.

В комнате стояло восемь таких машин.

— А что делает ребенок? — спросил Эймос мистера Франкленда.

— Он помогает матери, сращивает оборванные нити, — ответил мистер Франкленд.

Они понаблюдали, как мальчик лет одиннадцати исправляет обрыв. Чтобы его мать не останавливала работу, он подлез под машину. Рабочим-суконщикам платили сдельно, никогда не почасовую. Мальчик взял концы двух нитей и положил их на левую ладонь так, чтобы они на два-три дюйма перекрывали друг друга. Затем правой ладонью он короткими, сильными движениями потер их друг о друга. Когда он убрал правую руку, две нити сплелись в одну. Все это заняло несколько секунд.

Эймос заметил, что ладони мальчика огрубели от постоянного трения. Он взял правую руку мальчика и коснулся мозолистого места.

— У меня руки твердые, — с гордостью сказал мальчик. — Больше не кровят.

— Нити, должно быть, рвутся часто, раз требуется постоянный помощник, — сказал Эймос мистеру Франкленду.

— Боюсь, что так.

Это была плохая новость.

— Если хлопок часто рвется, — сказал Эймос Роджеру, — то шерсть, пожалуй, будет рваться постоянно. Даже у таких прях, как Сэл Клитроу, нить иногда обрывается.

— Есть ли в процессе какой-то момент, когда нить рвется чаще всего? — спросил Роджер у мальчика. — Понимаешь, о чем я?

— Да, хозяин, — ответил мальчик. — Когда свободная нить натягивается. Особенно если старуха дернет слишком сильно.

— Я, может, смогу с этим что-то сделать, — сказал Роджер Эймосу.

Эймоса охватил восторг. Эта машина могла дать ему пряжу, необходимую для расширения дела. Но не только. Она избавила бы от необходимости таскаться по деревням, навещая работниц. Комната, полная прях на его складе, могла дать больше пряжи, чем все женщины в деревнях. И если одна заболеет и не сможет работать, ему не придется ждать неделю, чтобы узнать об этом. Машина даст ему больше власти.

Подавив восторг, он постарался мыслить практично.

— Не знаю, можно ли приспособить прялку «Дженни» для шерсти, — сказал он мистеру Франкленду, — но, если я решу, что можно, где мне ее купить?

— На севере есть несколько мест, где их делают, — ответил мистер Франкленд. Он помедлил и добавил: — Или я мог бы продать вам одну из своих. Я как раз собираюсь заменить «Дженни» на машину побольше, называется прядильный «мул». Она прядет сорок восемь нитей одновременно.

Эймос был ошеломлен.

— Сорок восемь!

— Веретена растут, как ревень в мае, — заметил Роджер.

Эймос сосредоточился на практической стороне.

— Когда вы рассчитываете получить свой прядильный «мул»?

— Со дня на день.

— Сколько вы попросите за подержанную прялку «Дженни»?

— Они обошлись мне в шесть фунтов. А они не изнашиваются. Так что подержанную я мог бы продать вам за четыре фунта.

«И я могу получить ее через несколько дней», — подумал Эймос. Он мог наскрести четыре фунта, хотя тогда у него не осталось бы ничего на непредвиденные расходы.

Но в голове у него вертелся все тот же вопрос: подойдет ли она для шерсти? И ответ был незименным: единственный способ узнать — это попробовать.

И все же он колебался.

— У меня завтра придет мастер по хлопку, будет смотреть машины, — сказал мистер Франкленд.

— Я дам вам ответ к вечеру, — сказал Эймос. — И спасибо за эту возможность. Я очень это ценю.

Мистер Франкленд улыбнулся и кивнул.

— А пока мне нужно серьезно поговорить с моим инженером.

Они все пожали друг другу руки, и Эймос с Роджером ушли.

Они зашли в таверну и заказали легкий ужин. Роджер был полон энтузиазма, его розовое лицо раскраснелось от возбуждения.

— Я знаю, как уменьшить количество обрывов, — сказал он. — Я уже это себе представляю.

— Хорошо, — сказал Эймос. Он знал, что стоит на распутье. Если он это сделает, и все пойдет не так, ему придется смириться с тем, что он потратит еще больше лет, копя деньги на выплату долга. Но если все получится, он сможет начать зарабатывать настоящие деньги.

— Это серьезный риск, — сказал он Роджеру.

— Я люблю рисковать, — ответил Роджер.

— А я ненавижу, — сказал Эймос.

Но он купил машину.

*

Эймос решил проявить оптимизм и подать заявку на военный контракт еще до прибытия прялки «Дженни».

Полковником ополчения Кингсбриджа был Генри, виконт Нортвуд, сын и наследник графа Ширинга. Обычно эта должность являлась номинальной, но по традиции Ширинга сын графа был действующим полковником. Нортвуд также был членом парламента от Кингсбриджа. Знать любила оставлять важные посты в семье, как говаривал Спейд.

Нортвуд обычно жил с отцом в Эрлкасле, но после созыва ополчения снял Уиллард-Хаус, большое здание на рыночной площади, где могли разместиться полковник и несколько старших штабных офицеров. Легенда Кингсбриджа гласила, что дом этот когда-то принадлежал Неду Уилларду, который занимал очень важный пост при дворе королевы Елизаветы, хотя никто точно не знал, какой именно.

Приезд Нортвуда вызвал в обществе переполох, поскольку он был холост, двадцати трех лет от роду и, без сомнения, являлся самым завидным женихом в графстве.

Эймос никогда с ним не встречался и не знал никого, кто мог бы его представить, поэтому решил просто отправиться в Уиллард-Хаус и попытать счастья.

В просторном холле его остановил мужчина лет сорока в сержантской форме: белые бриджи и гетры, короткая красная куртка и высокий кивер. Красный цвет куртки на самом деле был пыльно-розовым, что говорило о плохой окраске.

— По какому вы делу, молодой сэр? — резко спросил сержант.

— Я пришел поговорить с виконтом Нортвудом, вашим полковником.

— Он вас ждет?

— Нет. Будьте добры, скажите ему, что Эймос Барроуфилд хотел бы поговорить с ним о вашей форме.

— О моей форме? — возмущенно переспросил мужчина.

— Да. Она должна быть красной, а не розовой.

Сержант нахмурившись, посмотрел на свой рукав.

— Я бы хотел, чтобы ополчение Ширинга было хорошо одето, — продолжал Эймос, — и, полагаю, виконт Нортвуд того же мнения.

Сержант долго колебался, а затем сказал:

— Ждите здесь. Я спрошу.

Стоя в холле, Эймос заметил атмосферу суеты: люди быстро ходили из комнаты в комнату и вели оживленные беседы, проходя мимо на лестнице. Это создавало впечатление деловитой эффективности. Все знали, что многие аристократы-офицеры были праздны и беспечны, но, возможно, Нортвуд был другим.

Сержант вернулся и сказал:

— Следуйте за мной, пожалуйста.

Он провел Эймоса в большую комнату в передней части дома с окном, выходившим на западный фасад собора. Нортвуд сидел за большим столом. В очаге ярко пылал огонь.

Рядом со столом, в лейтенантской форме, сжимая в руках стопку бумаг, сидел человек, которого Эймос знал. Это был Арчи Дональдсон, методист. Эймос кивнул ему и поклонился виконту.

Нортвуд был без парика, с короткими вьющимися волосами. У него был крупный нос и приятное на вид лицо, но глаза его оценивали Эймоса с острым умом. «У меня есть около минуты, чтобы произвести впечатление на этого человека, — подумал Эймос, — и если я потерплю неудачу, то вылечу отсюда в мгновение ока».

— Эймос Барроуфилд, милорд, суконщик из Кингсбриджа.

— Что не так с формой сержанта Бича, Барроуфилд?

— Она окрашена краппом, растительным красителем, который скорее розовый, чем красный, и быстро выцветает. Для простых солдат это сойдет, но сукно для сержантов и других унтер-офицеров следует красить лаковым красителем, который получают из щитовки и который дает густой красный цвет, хотя он и не так дорог, как кошениль, дающая истинный ярко-красный «британский цвет» и используемая для офицерских мундиров.

— Люблю людей, знающих свое дело, — сказал Нортвуд.

Эймос был доволен.

— Полагаю, вы хотите поставлять ополчению сукно для мундиров? — продолжал Нортвуд.

— Я был бы рад предложить вам износостойкое, непромокаемое сукно плотностью в шестнадцать унций для рядовых и сержантов. Для офицеров я предлагаю более легкое, сверхтонкое сукно, столь же практичное, но с более гладкой отделкой, из специально импортированной испанской шерсти. Тонкие ткани — моя специализация, милорд.

— Понимаю.

Эймос вошел в раж.

— Что до цен…

Нортвуд поднял руку, призывая к молчанию.

— Я слышал достаточно, благодарю вас.

Эймос замолчал. Он догадался, что сейчас ему откажут.

Но Нортвуд его не отпустил. Он повернулся к Дональдсону и сказал:

— Напишите записку, пожалуйста.

Дональдсон взял лист бумаги и обмакнул перо в чернильницу.

— Попросите майора любезно переговорить с Барроуфилдом о сукне для мундиров. — Нортвуд повернулся к Эймосу. — Я бы хотел, чтобы вы встретились с майором Уиллом Риддиком.

Эймос подавил удивленное хмыканье.

Дональдсон посыпал записку песком и протянул Эймосу, не потрудившись ни запечатать, ни даже сложить ее.

— Риддик отвечает за все закупки, ему в этом деле помогает квартирмейстер. Его кабинет в этом же доме, чуть выше по лестнице. Благодарю, что пришли ко мне.

Эймос поклонился и вышел, скрывая свое смятение. Он произвел впечатление на Нортвуда, подумал он, но, вероятно, это не пошло ему на пользу.

Он нашел Риддика на верхнем этаже в задней части дома, в маленькой, прокуренной комнате. Уилл был там, в красном мундире и белых бриджах. Он настороженно поприветствовал Эймоса.

Эймос выдавил из себя все возможное радушие.

— Рад видеть тебя, Уилл, — бодро сказал он. — Я говорил с полковником Нортвудом. Он написал тебе записку. — Эймос протянул ее.

Уилл прочел, задержав взгляд на бумаге дольше, чем, казалось, требовалось для такого короткого сообщения. Затем, приняв решение, он сказал:

— Знаешь что, давай обсудим это за кружкой пива.

— Как пожелаешь, — ответил Эймос, хотя с утра не чувствовал нужды в пиве.

Они вышли из дома. Эймос полагал, что они пойдут в «Колокол», который был всего в нескольких шагах, но Уилл повел его вниз по склону и свернул на Фиш-стрит. К смятению Эймоса, он остановился у заведения Спорта Калливера.

— Не возражаешь, если мы пойдем куда-нибудь еще? — спросил Эймос. — У этого места дурная репутация.

— Ерунда, — сказал Уилл. — Мы же только выпить. Наверх идти не обязательно. — Он вошел внутрь.

Эймос последовал за ним, надеясь, что никто из методистов случайно не наблюдает за ними.

Он никогда здесь не был, но первый этаж выглядел обнадеживающе похожим на любую другую таверну, и мало что указывало на пороки, творившиеся в других частях заведения. Он попытался утешиться этим, но все равно чувствовал себя неловко. Они сели в тихом углу, и Уилл заказал две кружки портера, крепкого пива.

Эймос решил сразу перейти к делу.

— Я могу предложить тебе простое сукно для мундиров новобранцев по шиллингу за ярд, — сказал он. — Лучшей цены ты нигде не найдешь. То же сукно, окрашенное лаковым красителем для сержантов и других унтер-офицеров, на три пенса дороже. А сверхтонкое, для офицеров, британского красного цвета — всего три шиллинга и шесть пенсов за ярд. Если найдешь у другого кингсбриджского суконщика лучше, я съем свою шляпу.

— А где же ты возьмешь пряжу? Я слышал, на рынке ее нехватка.

Эймос удивился тому факту, что Уилл так хорошо осведомлен о состоянии рынка.

— У меня есть особый источник, — сказал он. Это была почти правда, ведь прялку «Дженни» должны были доставить со дня на день.

— Какой источник?

— Этого я раскрыть не могу.

Официант принес пиво и замер в ожидании. Уилл посмотрел на Эймоса, и Эймос понял, что платить должен он. Он достал из кошелька несколько монет и отдал их человеку.

Уилл сделал большой глоток темного пива, с удовлетворением вздохнул и сказал:

— Предположим, ополчению понадобится сто сержантских мундиров.

— Тебе понадобится двести ярдов сукна, окрашенного лаковым красителем, по шиллингу и три пенса, так что это обойдется тебе в двенадцать фунтов и десять шиллингов. Если ты сделаешь заказ прямо сейчас, получишь его за двенадцать фунтов ровно. Я слишком много уступаю, но я знаю, что ты будешь так доволен сукном, что закажешь еще. — Эймос отхлебнул пива, чтобы скрыть напряжение.

— Звучит неплохо, — сказал Уилл.

— Я рад. — Эймос был удивлен не меньше, чем доволен. Он не ожидал, что продать что-то Уиллу будет так легко. И хотя это был не огромный заказ, он мог стать лишь началом. — Я сейчас же пойду домой, выпишу счет и принесу тебе на подпись через несколько минут.

— Хорошо.

— Спасибо, — сказал Эймос. Он поднял свою кружку и поднес ее к кружке Уилла, чтобы чокнуться — жест, символизирующий сделку. Они оба выпили.

— Еще кое-что, — сказал Уилл. — Выпиши счет на четырнадцать фунтов.

Эймос не понял.

— Но цена же — двенадцать.

— И двенадцать — это та сумма, что я тебе заплачу.

— Так как же я могу выставить тебе счет на четырнадцать?

— В армии у нас так принято.

Внезапно Эймос все понял.

— Ты скажешь армии, что цена была четырнадцать фунтов, заплатишь мне двенадцать, а два оставишь себе.

Уилл не стал отрицать.

— Это же взятка! — возмущенно сказал Эймос.

— Говори тише! — Уилл огляделся, но поблизости никого не было. — Будь осмотрительнее, дурак.

— Но это же нечестно!

— Да что с тобой такое? Так дела делаются. Каким же наивным надо быть?

На мгновение Эймос задумался, не говорит ли Уилл правду, и не замешаны ли во всех подобных сделках взятки. Возможно, это было одно из тех вещей, о которых отец ему не рассказывал. Затем он вспомнил, сколько кингсбриджских суконщиков были методистами, и почувствовал уверенность, что они не были виновны в коррупции.

— Я не буду выписывать фальшивый счет, — сказал он.

— В таком случае ты не получишь заказ.

— Думаешь, найдешь суконщика, готового дать тебе взятку?

— Я знаю, что найду.

Эймос покачал головой.

— Что ж, методисты так дела не ведут.

— Тем хуже для тебя, — сказал Уилл и осушил свою кружку.

10

Уилл Риддик вернулся в Бэдфорд за день до того, как истекли шесть недель постельного режима Кита.

По несчастливому стечению обстоятельств защитник Кита, Роджер, уехал за неделю до этого. Как слышали слуги, он остановился в доме Эймоса Барроуфилда в Кингсбридже и работал там над каким-то таинственным проектом, о котором никто ничего не знал.

Кит с нетерпением ждал, когда сможет наконец встать с постели.

Поначалу, когда голова болела и он все еще был в шоке, ему даже не хотелось двигаться. Он так устал, что был рад просто лежать в мягкой, теплой постели. Трижды в день Фан помогала ему сесть и кормила овсянкой, бульоном или хлебом, размоченным в теплом молоке. Усилие, затраченное на еду, его изнуряло, и он снова ложился, едва закончив.

Постепенно все изменилось. Он мог наблюдать за птицами из окна, и потому уговорил Фан насыпать на подоконник хлебные крошки, чтобы их привлечь. Фан часто сидела с ним после ужина слуг, и когда им нечего было обсуждать, он рассказывал ей библейские истории, которые слышал от матери: о Ноевом ковчеге, об Ионе и ките, об Иосифе и его разноцветной одежде. Фан не знала многих библейских историй. Она осиротела в семь лет и пришла работать в усадьбу, где никому и в голову не приходило рассказывать ребенку сказки. Она не умела ни читать, ни даже написать свое имя. Кит с удивлением узнал, что ей не платили жалованья.

— Как будто я работаю на своих родителей, — говорила она. — Так говорит сквайр.

Когда Кит рассказал об этом матери, та в сердцах сказала: «Я называю это рабством», а потом пожалела о своих словах и велела Киту никогда их не повторять.

Ма приходила к нему каждое воскресенье после обеда. Она входила через кухонную дверь и поднималась по черной лестнице, чтобы не встретиться со сквайром или его сыновьями, и Фан говорила, что они даже не знали о ее визитах.

И Кит затосковал по нормальной жизни. Он хотел надеть одежду и есть с другими слугами на кухне. Он даже с нетерпением ждал, когда снова сможет чистить камины и полировать сапоги вместе с Фан.

Но теперь его нетерпение исчезло. С Уиллом в доме Киту было безопаснее оставаться взаперти.

В день своего освобождения ему пришлось лежать в постели, пока его не осмотрит хирург Алек Поллок. Вскоре после завтрака Алек вошел в комнату в своем поношенном фраке, сказав:

— Как поживает мой юный пациент после шести недель покоя?

Он сказал правду:

— Я чувствую себя хорошо, сэр, и уверен, что мог бы вернуться к работе. — О своем страхе перед Уиллом он не упомянул.

— Что ж, вы, кажется, идете на поправку.

— Я благодарен за постель и еду, — добавил Кит.

— Да, да. А теперь скажи мне, как твое полное имя?

— Кристофер Клитроу.

Кит удивился, зачем хирургу задавать такой вопрос.

— А какое сейчас время года?

— Конец зимы, начало весны.

— Ты помнишь имя матери Иисуса?

— Мария.

— Что ж, похоже, твой мозг не сильно пострадал от этой проклятой лошади Уилла.

Кит понял, почему хирург задавал ему вопросы с очевидными ответами. Он хотел убедиться, что его разум в порядке.

— Значит, я могу работать? — спросил он.

— Пока нет. Твоя мать может забрать тебя домой, но тебе следует воздерживаться от любых нагрузок еще три недели.

Это было облегчение. Он еще немного побудет вдали от Уилла. А потом, может быть, Уиллу снова придется уехать в Кингсбридж. Настроение Кита поднялось.

— Носи повязку на голове, — продолжал Алек, — чтобы другие мальчишки знали, что с тобой нельзя играть в грубые игры. Никакого игры в мяч, никакого бега, никаких драк и уж точно никакой работы.

— Но моей маме нужны деньги.

Алек, казалось, не принял это всерьез.

— Будешь работать, когда полностью поправишься.

— Я не лентяй.

— Никто не считает тебя лентяем, Кит. Все считают, что тебя лягнул в голову буйный конь, что так и есть. А теперь я пойду поговорю с твоей матерью. Наслаждайся своим последним утром в постели.

*

Сэл скучала по Киту. Она чувствовала себя почти такой же осиротевшей, как после смерти Гарри. Ей не нравилось быть одной в доме, не с кем было перемолвиться словом. Она и не осознавала, насколько вся ее жизнь была сосредоточена вокруг Кита. Ей постоянно хотелось проверить, как он: рядом ли он, не голоден ли, не холодно ли ему, в безопасности ли? Но последние шесть недель о нем заботились другие люди, впервые с его рождения.

Она обрадовалась, когда в ее дом вошел Алек Поллок. Она знала, что прошло ровно шесть недель с того дня, как лошадь Уилла лягнула Кита. Она встала из-за прялки.

— Он достаточно поправился, чтобы встать?

— Да. Все могло кончиться очень плохо, но, я думаю, он выкарабкался.

— Да благословит тебя Бог, Алек.

— Он смышленый парень, не так ли? Ты говорила, ему шесть.

— Теперь почти семь.

— Развит не по годам.

— Я тоже так думаю, хотя матери всегда считают своих детей исключительными, правда?

— Независимо от правды, да. — Алек рассмеялся. — Я это заметил.

— Значит, он снова здоров.

— Но я хочу, чтобы ты продержала его дома еще три недели. Не позволяй ему играть в игры или делать что-то энергичное. Он не должен упасть и удариться головой.

— Я за этим прослежу.

— Но через три недели пусть возвращается к обычной жизни.

— Я так тебе благодарна. Ты же знаешь, я не могу тебе заплатить.

— Я отправлю свой счет сквайру и буду надеяться на лучшее.

Он ушел. Сэл надела туфли, шляпу и накинула на плечи одеяло. Погода все еще была холодной, но уже не морозной.

В полях мужчины начинали весеннюю пахоту. Люди приветствовали ее, пока она пробиралась между домами, и каждому она говорила одно и то же:

— Иду забирать своего Кита из усадьбы, наконец-то, слава Господу.

Она шла быстро. Спешить особой нужды не было, но теперь, когда Кита вот-вот должны были освободить, она едва могла дождаться.

Она вошла, как обычно, через кухонную дверь и поднялась по черной лестнице. Увидев Кита, стоявшего в спальне в тех же рваных одеждах, в которых он переехал в усадьбу, она разрыдалась.

Все еще плача, она опустилась на колени и осторожно обняла его.

— Не волнуйся, я плачу от счастья, — сказала она. Она была счастлива, потому что он не умер, но этого она не сказала.

Она взяла себя в руки и встала. Она заметила, что в комнате, у кровати, стоит Фанни, и обняла ее тоже.

— Спасибо тебе за доброту к моему мальчику, — сказала она.

— Это не составило труда, он такой милый, — ответила Фанни.

Кит обнял Фанни, поцеловал ее в прыщавую щеку и сказал:

— Я скоро вернусь, чтобы помогать тебе с каминами и сапогами.

— Не торопись, поправляйся, — сказала она.

Сэл взяла его за руку, и они вышли из спальни — и там, на лестничной площадке, стоял Уилл.

Сэл невольно вскрикнула от испуга, а затем замерла на ледяное мгновение. Она почувствовала, как Кит от страха сжал ее руку. Затем она сделала реверанс, опустив взгляд, чтобы не смотреть ему прямо в глаза, и попыталась пройти мимо молча.

Он преградил ей путь.

Кит попятился и попытался спрятаться за юбку Сэл.

— Не приводи его обратно, — сказал Уилл. — От этого щенка нет толку.

Сэл подавила гнев. Разве Уилл сделал недостаточно? Он убил ее мужа, покалечил ее ребенка, и все же ему хотелось еще и поиздеваться. Едва сдерживая себя, она произнесла:

— Я, разумеется, буду делать то, что велит сквайр.

— Сквайр будет рад избавиться от этого заморыша.

— В таком случае мы вас оставим, сэр. Доброго вам дня.

Уилл не двинулся с места.

Сэл шагнула к нему ближе и посмотрела ему в лицо. Она была почти одного с ним роста и такой же широкой в плечах. Ее голос изменился против ее воли.

— Дай мне пройти, — сказала она низким, ясным тоном, в котором едва могла скрыть ярость.

Она увидела вспышку страха в его глазах, словно он уже жалел об этой стычке. Но он не отступил. Он, казалось, был полон решимости устроить неприятности.

— Ты мне угрожаешь? — спросил он. Его презрение звучало не совсем убедительно.

— Понимай как хочешь.

— Киту нужно домой, мистер Уилл, хирург сказал, — высоким, испуганным голосом произнесла Фанни.

— Не знаю, зачем мой отец вообще посылал за хирургом. Невелика была бы потеря, если бы этот щенок сдох.

Это было слишком для Сэл. Желать кому-то смерти было страшным проклятием, а Уилл уже чуть не убил Кита. Не раздумывая, она взмахнула правой рукой и ударила Уилла кулаком в висок. Спина у нее была широкая, а руки сильные, и от удара раздался глухой стук.

Уилл, пошатнувшись, ошеломленно рухнул на пол, вскрикнув от боли.

Фанни ахнула от ужаса.

Сэл уставилась на Уилла. Из его уха текла кровь. Она была в ужасе от содеянного.

— Прости меня, Господи, — прошептала она.

Уилл не пытался встать, а лежал и стонал.

Кит заплакал.

Сэл взяла его за руку и повела мимо Уилла, который стонал от боли. Ей нужно было как можно скорее выбраться из дома. Она повела Кита к лестнице и поспешила вниз. Они прошли через кухню, не говоря ни слова уставившимся на них слугам.

Они вышли через черный ход и пошли домой.

*

В тот же день ее вызвал к себе сквайр.

Она, конечно, нарушила закон. Она совершила преступление. Хуже того, она, простая деревенская женщина, напала на джентльмена. У нее были большие неприятности.

Закон и порядок были в ведении мировых судей, которых также называли магистратами. Их назначал лорд-лейтенант, представитель короля в графстве. Это были не юристы, а местные землевладельцы. В таком городе, как Кингсбридж, было несколько судей, но в деревне обычно назначался только один, и в Бэдфорде им был сквайр Риддик.

Крупные преступления рассматривались двумя или более судьями, а дела, за которые полагалась смертная казнь, должен был слушать судья на выездной сессии суда присяжных, но менее серьезные правонарушения, такие как пьянство, бродяжничество и мелкое насилие, мог рассматривать один судья единолично, обычно у себя дома.

Сквайр Риддик должен был стать для Сэл и судьей, и присяжными.

Ее, конечно, признают виновной, но какое наказание ей назначат? Судья мог приговорить правонарушителя к дню в колодках, когда человек сидел на земле с зажатыми ногами. Это наказание, было скорее унижением, чем чем-то иным.

Наказание, которого Сэл больше всего боялась, была порка, которую часто назначали судьи и которая была обычным делом в армии и на флоте. Обычно она была публичной. Осужденного привязывали к столбу голым или полуголым, поскольку любая одежда все равно во время экзекуции превратилась бы в лохмотья. Плеть, которую использовали, обычно была ужасающей «кошкой-девятихвосткой» с девятью кожаными ремнями, усеянными камнями и гвоздями, чтобы быстро рвать кожу.

За пьянство могли дать шесть ударов плетью, а за драку — двенадцать. За нападение на джентльмена она могла получить двадцать четыре и это было настоящим испытанием. В армии солдатам часто давали сотни ударов, и иногда они умирали в ходе порки, гражданские наказания были не так жестоки, хотя и достаточно суровы.

Она немедленно отправилась в усадьбу, взяв с собой Кита, поскольку она не могла оставить его одного. Пока они шли рядом, она спрашивала себя, что же ей сказать в свою защиту. Уилл был по крайней мере отчасти виноват в случившемся, но ей было бы неразумно на это указывать. Это значило бы лишь подлить масла в огонь. Джентри позволялось оправдывать свои проступки, но от простолюдинов ожидали раскаяния. Любая попытка самооправдания, вероятно, повлекла бы за собой лишь более суровое наказание.

В усадьбе Платтс, дворецкий, провел ее в библиотеку, где за столом сидел сквайр Риддик. Рядом с ним был Уилл с повязкой на ухе. Ректор Джордж сидел за боковым столиком с пером, чернилами и гроссбухом. Сэл сесть не предложили.

— Ну, Уилл, — сказал сквайр, — лучше расскажи, что произошло.

— Эта женщина преградила мне путь на верхней площадке, — начал Уилл.

Он уже лгал, но Сэл промолчала.

— Я велел ей уйти с дороги, — продолжал Уилл. — А она ударила меня кулаком в голову.

Сквайр посмотрел на Сэл.

— А вы что скажете в свое оправдание?

— Мне очень жаль, что так вышло, — сказала Сэл. — Могу лишь сказать, что, кажется, я обезумела от несчастий, постигших мою семью в последние месяцы.

— Но это не повод нападать на Уилла, — сказал сквайр.

— Мне вбилось в голову, что мистер Уилл отчасти виновен в смерти моего мужа и в ужасной травме моего сына. Казалось, он не испытывает ко мне ни капли жалости и считает, что мой сын ничего не значит в этом мире.

— Ничего не значит? — вмешался Уилл. — Да посмотрите на этого щенка! Он совершенно никчемный! С чего бы мне лить по нему слезы? Конечно, я считаю, что он ничего не значит. У этих деревенских и так слишком много детей. Одним меньше, о чем тут плакать.

Сэл постаралась говорить смиренно:

— Его мать плакала бы, сэр.

Сквайр нахмурился, глядя на Уилла, и ему стало не по себе. Сквайр Риддик был человеком суровым, но не таким злобным, как его старший сын. Сэл видела, что такими речами Уилл себе только вредит. Он выказывал презрение к маленькому мальчику. Даже его семья не стала бы его за это уважать.

— Прошу меня простить, сквайр, — сказала Сэл, — но Кит — мой единственный ребенок.

— И слава богу! — сказал Уилл. — Ты и за одним-то уследить не можешь, поэтому ему приходится приходить сюда за кровом и едой.

— Сэр, я всю свою жизнь, до и после замужества, никогда не просила приходского пособия, пока не погиб мой муж.

— А, так значит во всем виноваты другие, да? — сказал Уилл.

Сэл лишь посмотрела ему прямо в глаза и ничего не ответила.

Ее молчание было достаточно красноречиво, чтобы заставить сквайра действовать.

— Хорошо, я думаю, картина ясна, — сказал он. — Если только у кого-то из вас нет чего-то, что вы считаете необходимым добавить.

— Ее нужно высечь, — сказал Уилл.

Сквайр кивнул.

— Это подходящее наказание за насилие в отношении джентльмена.

— Нет, пожалуйста! — взмолилась Сэл.

— Однако, — продолжал сквайр, — эта женщина в последнее время много страдала, и не по своей вине.

— Так что же вы сделаете? — возмущенно спросил Уилл.

Сквайр повернулся к нему.

— Закрой рот, мальчишка, — сказал он, и Уилл заметно вздрогнул. — Я твой отец и ты думаешь, я горжусь тем, что ты сделал с простой деревенской семьей?

Уилл был слишком потрясен, чтобы ответить.

Сквайр снова повернулся к Сэл.

— Я вам сочувствую, Сэл Клитроу, но я не могу оставить без внимания преступление, которое вы совершили. Если вы останетесь в этой деревне, вас придется высечь. Но если вы уедете, дело будет забыто.

— Уехать! — выдохнула Сэл.

— Я не могу позволить вам жить здесь безнаказанно. На вас всегда будут указывать как на женщину, которая ударила сына сквайра и которой это сошло с рук.

— Но куда мне идти?

— Не знаю и знать не хочу. Но если вы не уедете к завтрашнему восходу, вы получите тридцать шесть ударов плетью.

— Но…

— Не говорите больше ничего. Вы легко отделались. Покиньте этот дом сейчас же и уезжайте из Бэдфорда с рассветом.

Она встала.

— И считай, что тебе чертовски повезло, — бросил Уилл.

Сэл взяла Кита за руку, и они вышли.

*

Вся деревня знала, что Сэл сбила Уилла Риддика с ног. Многие друзья Сэл ждали ее, когда она вышла из усадьбы. Энни Манн спросила, что случилось. Сэл чувствовала, что пересказывать эту историю будет больно, и хотела сделать это лишь один раз. Она попросила Энни передать людям, чтобы они встретились с ней у Брайана Пайкстаффа.

Когда она пришла туда, Брайан счищал грязь со своего плуга после дня работы в поле. Она спросила, можно ли ей встретиться со всеми в его сарае, и, как она и ожидала, он охотно согласился.

В ожидании, пока соберутся друзья, Сэл пыталась собраться с мыслями. Ей было трудно представить, какой будет ее жизнь с завтрашнего дня. Куда она пойдет? Что будет делать?

Когда все собрались, она подробно рассказала им всю историю. Они бормотали проклятия, когда услышали, что Уилл пожелал Киту смерти, и обрадовались, когда она рассказала, как сбила его с ног; и ахнули от ужаса, когда она объявила свой приговор — изгнание.

— Я уеду рано утром, — сказала она. — Я лишь хочу, чтобы вы все за меня помолились.

Брайан встал и произнес молитву-экспромт, прося Бога взглянуть на Сэл и Кита и позаботиться о них, что бы ни случилось. Затем начались вопросы. Они спрашивали ее обо всем, о чем она спрашивала себя сама, и у нее не было ответов.

Брайан был практичен.

— Тебе придется уйти лишь с тем, что сможешь унести. Остальные твои вещи мы сохраним здесь, в этом сарае. Когда ты где-нибудь устроишься, сможешь вернуться с телегой и все забрать.

Его забота и доброта заставили Сэл захотеть плакать.

— У моей тетки есть постоялый двор в Комбе, — сказал чесальщик шерсти Мик Сибрук, — дешевый и чистый.

— Это могло бы помочь, — сказала Сэл, хотя до Комба было два дня пути, что было пугающим расстоянием для той, кто редко покидал Бэдфорд. — Но мне нужно как-то зарабатывать на жизнь. Я не могу просить пособия для бедных, ведь его дают только в том приходе, где ты родился.

— А как насчет каменоломни в Аутенеме? — спросил Джимми Манн. — Им всегда нужны рабочие.

Сэл засомневалась.

— Разве они нанимают женщин? — Она никогда не была в Аутенеме, но хорошо знала мужские предрассудки.

— Не знаю, но ты столь же сильная, как и большинство мужчин, — сказал Джимми.

— Вот это их и смущает.

Люди хотели помочь, и у них были самые разные предложения, но все это были лишь догадки, а Сэл и Кит могли умереть с голоду, проверяя их. Через некоторое время она поблагодарила всех и, держа Кита за руку, попрощалась.

Пока она была в сарае, наступила ночь, но она легко нашла дорогу в темноте. Завтра вечером она будет в чужом месте.

Вернувшись домой, она подогрела немного бульона на ужин, а затем уложила Кита спать.

Она некоторое время сидела у огня, погруженная в свои думы, потом в дверь постучали. Вошли Айк Клитроу, дядя Гарри, и Джимми Манн. Джимми держал в руках свою треуголку.

— Друзья собрали немного денег, — сказал дядя Айк. — Это немного.

Джимми показал ей, что в его шляпе лежит небольшая горстка пенни и несколько шиллингов. Айк был прав, это было немного, но это могло стать решающей помощью в ближайшие отчаянные дни. Бездомным приходилось покупать еду в тавернах, где она стоила дороже.

Джимми высыпал монеты на стол — маленький ручеек меди и серебра. Сэл знала, как трудно бедным людям отдавать деньги.

— Я не могу вам сказать… — она задохнулась и начала снова. — Я не могу вам сказать, как я благодарна Богу за таких хороших друзей.

«И как мне горько оставлять их всех», — подумала она.

— Да благословит тебя Бог, Сэл, — сказал Айк.

— И тебя, и тебя, Джимми.

После их ухода она легла спать, но долго не могла заснуть. Люди говорили «Да благословит тебя Бог», но иногда Бог не благословлял, и в последнее время она чувствовала себя проклятой. Бог послал ей хороших друзей, но и дал могущественных врагов.

Она подумала о своей тете Саре, которая добровольно покинула деревню и уехала в Кингсбридж продавать баллады на улице. Сэл всегда восхищалась Сарой. Возможно, и Сэл, уехав, сможет преуспеть. Деревенская жизнь никогда не была тем, чего она хотела, до встречи с Гарри.

Тетя Сара уехала в Кингсбридж. Может, и место Сэл было тоже там.

Чем больше она думала об этом, тем лучше ей казалась эта мысль. Она могла добраться туда за полдня, хотя для маленьких ножек Кита путь был бы тяжелым. И в городе она знала лишь одного человека: Эймоса Барроуфилда. Возможно, она сможет и дальше прясть для него пряжу. Может, он даже поможет ей найти комнату, где они с Китом смогли бы жить.

Ей стало немного легче от забрезживших возможностей. Она была измотана и опустошена, и в конце концов сон одолел ее. Однако проснулась она еще до рассвета. Не зная, который час, она передвигалась по дому в тусклом свете тлеющих в камине углей. Она собрала те немногие вещи, что возьмет с собой.

Нужно было взять прялку матери. Она была тяжелой, и ей предстояло нести ее десять миль, но это могло стать ее единственным средством к существованию.

Сменной одежды у нее не было. Она пойдет в своем единственном платье, туфлях и шляпе. Ей хотелось бы иметь обувь для Кита, но он никогда ее не носил до того, как пошел работать в усадьбу. Его пальтишко было слишком велико, что было благословением, ведь он не вырастет из него еще много лет.

Она возьмет свой котелок, кухонный нож и ту малость еды, что была в доме. Она помедлила над Библией отца, но решила ее оставить. Книгой Кита не накормишь.

Она гадала, будут ли у нее когда-нибудь деньги, чтобы нанять телегу и забрать свою мебель. Ее было немного, всего две кровати, стол, два табурета и скамья, но ее сделал Гарри, и она ее любила.

Когда на востоке, за полями, в небе забрезжила первая серая полоска, она разбудила Кита и сварила кашу. Потом вымыла котелок, миски и ложки и связала их в узел старой бечевкой. Еду она сложила в мешок и дала нести Киту. Затем они вышли, и Сэл закрыла дверь, уверенная, что больше никогда ее не откроет.

Сначала они пошли к церкви Святого Матфея. Там, на кладбище, стоял простой деревянный крест, на перекладине которого белой краской было аккуратно выведено «Гарри Клитроу».

— Давай преклоним здесь колени на несколько мгновений, — сказала она Киту.

Он выглядел озадаченным, но не стал спрашивать, и они оба опустились на колени у могилы.

Сэл думала о Гарри, о его жилистом теле, о его строптивом нраве, о его любви к ней и заботе о Ките. Она была уверена, что теперь он на небесах. Она вспоминала те моменты, когда они были вместе. Сначала заигрывания, потом робкие поцелуи и держания за руки, тайные встречи в лесу после воскресной службы, когда они не могли оторваться друг от друга, и, наконец, осознание, что они хотят провести вместе всю жизнь. Она также вспомнила, как он умирал в муках, и задалась вопросом, как такая жестокость может быть Божьей волей.

Затем она вслух произнесла молитву-экспромт, как это делали методисты на своих собраниях. Она попросила Гарри присмотреть за ней и их ребенком и умоляла Бога помочь ей позаботиться о Ките. Она попросила прощения за свой грех. За то, что ударила Уилла. Заставить себя помолиться, чтобы ухо Уилла зажило, она так и не смогла. Она попросила, чтобы ее испытания не длились слишком долго, а затем сказала «аминь», и Кит тоже сказал «аминь».

Они встали и вышли с кладбища.

— Куда мы теперь идем? — спросил Кит.

— В Кингсбридж, — ответила Сэл.

*

Последние несколько дней Эймос и Роджер переделывали прялку «Дженни».

Они работали в задней комнате склада Эймоса, за запертой дверью. Они не хотели, чтобы новость о новой машине распространилась раньше времени.

Они испытывали ее на английской шерсти, которая была жестче импортной испанской или ирландской, ее длинные волокна меньше рвались. Роджер привязал по рыхлому жгуту ровницы к каждому из восьми веретен, а затем продел их через зажим, который держал их натянутыми во время прядения. Когда все было готово, Эймос запустил машину.

Ручное прядение было искусством, которому нужно было учиться, но управлять машиной было просто. Правой рукой Эймос медленно вращал большое колесо, заставляя веретена крутиться и скручивать нити. Затем он остановил колесо и осторожно подвинул перекладину вперед, по всей длине машины, чтобы подать на веретена новые отрезки ровницы.

— Работает! — ликующе сказал он.

— У Франклендов работницы крутили колесо гораздо быстрее, — заметил Роджер.

Эймос ускорил темп, и нити начали рваться.

— Как мы и боялись, — сказал Роджер.

— Это можно исправить?

— У меня есть на этот счет кое-какие идеи.

В течение нескольких дней Роджер пробовал разные идеи. Та, что сработала, заключалась в том, чтобы утяжелить нити, чтобы они оставались натянутыми на каждом этапе процесса. Потребовалось еще немало проб и ошибок, чтобы подобрать нужный вес. Сегодня, после наполненного разочарованиями утра экспериментов, им наконец это удалось, а затем мать Эймоса позвала их к обеду.

*

Воспоминания Сэл о Кингсбридже были яркими. Хотя ее последний визит был десять лет назад, это было поразительное событие, и она помнила каждую деталь. И сегодня она видела, как сильно изменился город.

Приближаясь с возвышенности на севере, она видела знакомые ориентиры: собор, купол Шерстяной биржи и реку с ее характерным двойным мостом. Город казался больше, особенно на юго-западе, где домов было больше, чем она помнила. Но она увидела и кое-что новое. На другом берегу реки, выше по течению от моста, где раньше были одни поля, она увидела полдюжины длинных, высоких зданий с рядами больших окон, все у самой воды. Она смутно припомнила, как слышала разговоры о подобных постройках: это были фабрики, где делали сукно. Это были узкие здания с высокими окнами, чтобы рабочие могли хорошо видеть свою работу. Вода была нужна для валяния сукна и для крашения, а там, где река текла достаточно быстро, течение могло также приводить в движение различные механизмы. «Часть этого, должно быть, была здесь и десять лет назад, — рассудила она, — ведь Кингсбридж был суконным городом еще до моего рождения». Но раньше здания были маленькими и разбросанными. Они выросли и разрослись, и теперь здесь был отчетливый промышленный район.

— Почти пришли, Кит, — сказала она. Он выбился из сил, спотыкался. Она бы понесла его, но ей итак приходилось нести прялку и котелок.

Они вошли в город. Сэл спросила у женщины с дружелюбным лицом, где живет Эймос Барроуфилд, и ей объяснили дорогу к дому возле собора.

Дверь открыла служанка.

— Я одна из прях Эймоса Барроуфилда, — сказала Сэл. — Я бы хотела поговорить с ним, если можно.

Служанка была настороже.

— Как вас зовут, пожалуйста?

— Сэл Клитроу.

— О! — сказала служанка. — Мы о вас наслышаны. — Она посмотрела на Кита. — Это тот самый мальчик, которого лягнула лошадь?

— Да, это Кит.

— Уверена, Эймос захочет вас видеть. Входите. Меня, кстати, зовут Эллен. — Она провела их через дом. — Они как раз заканчивают обедать. Принести вам двоим чаю?

— Это было бы даром небесным, — сказала Сэл.

Эллен провела их в столовую. Эймос сидел за столом с Роджером Риддиком. Они оба были поражены, увидев Сэл и Кита.

Сэл сделала реверанс, а затем резко сказала:

— Меня изгнали из Бэдфорда.

— За что? — спросил Роджер.

— Мне стыдно говорить, мистер Роджер, — сказала Сэл, — но я ударила вашего брата Уилла по голове и сбила его с ног.

На секунду воцарилась тишина, затем Роджер расхохотался, и мгновение спустя к нему присоединился Эймос.

— Молодец! — сказал Роджер. — Давно пора было ему врезать.

Когда они успокоились, она сказала:

— Вам-то смешно, а у меня теперь нет дома. Мистер Барроуфилд, если я смогу найти здесь, в Кингсбридже, жилье, я надеюсь, что смогу и дальше прясть для вас, если я вам еще нужна.

— Конечно, нужны! — сказал Эймос.

С плеч Сэл словно упал тяжелый груз.

— Я с большой радостью буду покупать вашу пряжу, — продолжал Эймос. Он на мгновение задумался, а потом сказал: — Но у меня есть идея получше. Возможно, я смогу предложить вам работу, за которую будут платить немного больше, чем за ручное прядение.

— Что это за работа?

Эймос встал.

— Мне нужно вам показать, — сказал он. — Пойдемте на склад. У нас с Роджером есть новая машина.