Доспехи света

26

Осенью 1804 года Эймос отправился на барже из Кингсбриджа в Комб. Путь вниз по течению был неспешным, хотя на обратном пути гребцам пришлось бы идти против течения.

Когда он вошел в гавань Комба, его ждал неприятный сюрприз. На мысу появилось новое строение, приземистая круглая крепость, по форме напоминающая пивную кружку, у которой дно шире верха. Она выглядела зловеще и пугающе, почему-то напоминая ему тех боксеров, что на ярмарках вызывали на бой всех желающих.

С ним был Хэмиш Лоу. Теперь, когда в деле было задействовано меньше надомников и больше фабричных рабочих, Хэмишу приходилось меньше ездить, и он стал помощником Эймоса по сбыту. Кит Клитроу играл схожую роль на производстве.

Стоя на палубе рядом с Эймосом, Хэмиш спросил:

— Что это, черт возьми, такое?

Эймос, кажется, знал ответ.

— Должно быть, башня Мартелло, — сказал он. — Правительство собирается построить сотню таких вдоль всего побережья, чтобы защитить нас от французского вторжения.

— Я слышал о них, — сказал Хэмиш. — Просто не ожидал, что она будет такой чертовски уродливой.

Эймос вспомнил, что читал в «Морнинг Кроникл». У башни Мартелло были стены толщиной в восемь футов и плоская крыша с тяжелой пушкой, которую можно было поворачивать по кругу, чтобы иметь возможность стрелять в любом направлении. Каждую башню обслуживали офицер и двадцать солдат.

Уже несколько месяцев Эймос читал об угрозе французского вторжения. Он испытывал общее беспокойство, когда читал, что правитель Франции, Наполеон Бонапарт, собрал двухсоттысячную армию в Булони и других портах и готовит армаду для переброски ее через Ла-Манш. Но мрачный вид крепости, охраняющей гавань Комба, внезапно сделал все это более реальным.

У Бонапарта было достаточно денег, чтобы оплатить вторжение. Он продал Соединенным Штатам обширную убыточную территорию, которую французы называли Луизианой и которая простиралась от Мексиканского залива до самых Великих озер на канадской границе. Президент Томас Джефферсон удвоил территорию США за пятнадцать миллионов долларов. Бонапарт тратил вырученные деньги на завоевание Англии.

Как ни парадоксально, торговля с европейским континентом продолжалась благодаря Королевскому флоту, который патрулировал Ла-Манш. Франция была недоступна, и французы завоевали Нидерланды, но корабли из Комба все еще могли ходить в такие города, как Копенгаген, Осло и даже Санкт-Петербург.

Эймос привез в Комб партию сукна для дальнейшей отправки клиенту в Гамбург. Оплату он должен был получить переводным векселем. Его клиент заплатит стоимость сукна немецкому банкиру по имени Дан Леви, а Эймос получит свои деньги у двоюродного брата Дана, Джонни, который держал банк в Бристоле.

Тем временем в Кингсбридже у Эймоса теперь было две фабрики. Его дела с армией пошли в гору, и на его первоначальной фабрике стало тесно, поэтому он купил вторую, под названием «Вдовья фабрика», у Сисси Бэгшоу, которая отходила от дел. Полгода назад он сделал Кита Клитроу управляющим обеими фабриками. Кит был очень молод для этой должности, но он разбирался в машинах и хорошо ладил с рабочими. Он, без сомнения, был самым компетентным помощником, который когда-либо был у Эймоса.

На набережной Комба было оживленно. Носильщики и возчики сновали туда-сюда, корабли и баржи разгружались и снова загружались в бесконечном процессе, который делал Британию самой богатой страной в мире.

Гребцы увидели судно, которое требовалось Эймосу, «Голландскую девушку», и пришвартовались рядом. Эймос сошел на берег, а Хэмиш начал выгружать тюки с сукном. Появился Кев Оджер, капитан «Голландской девушки». Эймос знал его много лет и доверял ему, но тем не менее они вместе пересчитали тюки, и Оджер вскрыл три наугад, чтобы проверить, действительно ли там белая шерстяная саржа, как указано в накладной. Они подписали два экземпляра коносамента и взяли по одному себе.

— Вы остаетесь на ночь? — спросил Оджер.

— Слишком поздно сегодня возвращаться в Кингсбридж, — ответил Эймос.

— Тогда остерегайтесь вербовщиков сегодня вечером. Я прошлой ночью потерял двух хороших парней.

Эймос понял. Британия постоянно нуждалась в людях для флота. В ополчении, отрядах внутренней обороны, нехватки не было, поскольку оно имело право призывать мужчин, независимо от их желания. В регулярную армию призыва не было, но нищая Ирландия поставляла около трети новобранцев, а остальную часть обеспечивали уголовные суды, которые могли в качестве наказания приговорить преступника к военной службе. Так что самой большой проблемой был флот, который обеспечивал свободу морей для британской торговли.

Морякам платили мало, да и то часто с задержками, а жизнь в море была жестокой, с поркой в качестве повседневного наказания за мелкие проступки. Десятую часть флота теперь составляли каторжники из ирландских тюрем, но и этого было недостаточно. Вместо того чтобы реформировать флот и платить морякам должным образом, правительство, заботясь об интересах налогоплательщиков, просто насильно загоняло людей на флот. В Англии команды, называемые вербовщиками, похищали, или «рекрутировали», крепких мужчин в прибрежных городах, доставляли их на корабли и держали связанными, пока те не оказывались в милях от суши. Эту систему ненавидели, и она часто приводила к бунтам.

Эймос поблагодарил Оджера за предупреждение и отправился с Хэмишем в пансион миссис Эстли, где Эймос всегда останавливался, когда ему приходилось ночевать в Комбе. Это был обычный городской дом, но плотно заставленный кроватями. По одной-две кровати в маленьких комнатах и по несколько — в больших. Хозяйкой была улыбчивая ямайская женщина, чья полнота служила хорошей рекламой ее стряпне.

Они успели как раз к ужину. Миссис Эстли подала острую рыбную похлебку со свежим хлебом и элем за шиллинг. За общим столом Эймос сел рядом с молодым человеком, который его узнал.

— Вы меня не знаете, мистер Барроуфилд, но я из Кингсбриджа, — сказал он. — Меня зовут Джим Пиджен.

Эймос не припомнил, чтобы видел его раньше. Он вежливо спросил:

— Что привело вас в Комб?

— Я работаю на баржах. Неплохо знаю реку от Кингсбриджа до Комба.

Другой постоялец, мужчина с высохшей правой рукой, которого в насмешку звали Левша, между ложками яростно поносил французов.

— Безбожники, кровопийцы, невежды, — сказал он и шумно отхлебнул из ложки, — они перебили цвет французского дворянства и хотят перебить и наш.

Хэмиш клюнул на наживку.

— Четырнадцать месяцев мы жили в мире, — сказал он. Амьенский мирный договор был подписан в марте 1802 года, и состоятельные английские покупатели и туристы снова хлынули в свой любимый Париж, но в мае прошлого года Британия разорвала перемирие.

— Французы снова на нас напали, — сказал Левша.

— Забавно, что вы так говорите, — ответил Хэмиш. — Если верить газетам, это мы объявили войну французам, а не наоборот.

— Потому что они вторглись в Швейцарию, — парировал Левша.

— Несомненно, вторглись, но разве это повод посылать англичан на смерть? За Швейцарию? Я лишь задаю вопрос.

— Мне плевать, что вы там говорите, ненавижу этих гребаных французов.

Из кухни донесся голос:

— Я прошу не выражаться, господа, у меня приличное заведение.

Воинственный Левша покорился ее власти.

— Простите, миссис Эстли, — сказал он.

Вскоре ужин закончился. Когда мужчины стали выходить из-за стола, вошла миссис Эстли и сказала:

— Приятного вечера, господа, но хочу напомнить вам мое правило. В полночь дверь запирается, и деньги не возвращаются.

Эймос и Хэмиш прогулялись по городу. Эймос не беспокоился о вербовщиках. Они не трогали хорошо одетых джентльменов из среднего класса.

Комб был оживленным местом, как и все портовые города. На улицах за гроши выступали музыканты и акробаты, торговцы вразнос продавали баллады, сувениры и волшебные зелья, юноши и девушки предлагали свои тела, а карманники обчищали моряков, лишая их жалованья. Эймоса и Хэмиша не соблазнили многочисленные бордели и игорные дома, но все же они отведали эля в нескольких тавернах и поели устриц с уличного лотка.

Когда Эймос объявил, что пора возвращаться к миссис Эстли, Хэмиш взмолился еще об одной кружке, и Эймос уступил ему. Они зашли в таверну у набережной. Внутри сидело с дюжину мужчин, пивших пиво, и несколько молодых женщин. Эймос заметил там Джима Пиджена, который вел дружескую беседу с девушкой в красном платье.

— Славное местечко, — с одобрением сказал Хэмиш.

— Нет, — ответил Эймос. — Посмотри на того молодого парня Джима из Кингсбриджа. Он очень пьян.

— Счастливчик.

— Как думаешь, почему эта девушка с ним так мила?

— Полагаю, он ей нравится.

— Он некрасив и небогат — что она в нем нашла?

— Женский выбор непредсказуем.

Эймос покачал головой.

— Это вербовочный притон.

— Что это значит?

— Она подлила ему джин в пиво, а он и не заметил. Через минуту она отведет его в заднюю комнату, и он подумает, что ему повезло. Но это не так, потому что там будут ждать вербовщики. Они затащат его на корабль и запрут в карцере. В следующий раз, когда он увидит дневной свет, он уже будет матросом Королевского флота.

— Бедолага.

— А девушка получит шиллинг за свою помощь.

— Надо его спасти.

— Да. — Эймос подошел к Пиджену и сказал. — Пора домой, Джим. Уже поздно, и ты пьян.

— Я в порядке, — ответил Джим. — Я просто разговариваю с этой девушкой. Ее зовут мадемуазель Стефани Марчмаунт.

— А меня — Уильям Питт Младший, — сказал Эймос. — Пошли.

Женщина, назвавшаяся Стефани, сказала:

— Почему бы вам не заниматься своим гребаным делом?

Эймос крепко взял Джима под руку.

— Оставь его в покое! — взвизгнула Стефани. Она бросилась на Эймоса и расцарапала ему лицо.

Он отмахнулся от ее руки.

Неподалеку стояли трое мужчин, разговаривавшие с другой хорошенькой девушкой. Один из них обернулся и спросил:

— Что происходит?

— Мой друг пьян, — сказал Эймос, прижимая руку к кровоточащей щеке. — Мы идем домой, пока его не забрали вербовщики. И вам бы я советовал подумать о том же.

— Вербовщики? — переспросил мужчина. Он был хмелен, но на его лице медленно забрезжило понимание. — Вербовщики здесь?

Эймос посмотрел в глубь комнаты и увидел, как входят трое крепких мужчин во главе с четвертым в форме морского офицера.

— Вон там, — сказал он, указывая. — Только что вошли.

Стефани помахала им. Мужчины двинулись быстро, словно повторяя многократно отработанные действия, и через секунду оказались рядом с ней. Она указала на Джима.

— А вам лучше отойти, — сказал офицер.

Один из верзил схватил Джима, который был не в силах сопротивляться. Хэмиш снес второго верзилу мощным ударом с размаху, сбив его с ног. Третий ударил Эймоса в живот. Это был сильный, точный удар, и Эймос согнулся в три погибели от боли. Мужчина обрушил на него град ударов. Эймос был высок и силен, но не был уличным бойцом, и он с трудом защищался, пятясь сквозь толпу.

Но окружающие не остались безучастны. Вербовщики были врагами для всех. Те, кто был ближе к Эймосу, вступили в драку. Они напали на мужчину, избивавшего Эймоса, и оттеснили его.

Это дало Эймосу мгновение, чтобы оценить обстановку. Драка переросла в общую свалку, мужчины орали и беспорядочно махали кулаками, а женщины визжали. Хэмиш схватил Джима и пытался отбить его у похитителя. Эймос бросился на помощь Хэмишу, но какой-то зевака, увидев его дорогую одежду, решил, что он на стороне вербовщиков, и нанес ему размашистый удар. Это был шальной удар, и он пришелся ему под подбородок. На мгновение Эймос потерял сознание и оказался на полу. Не лучшее место посреди бушующей драки, но он был слишком ошеломлен, чтобы встать.

Ему удалось подняться на колени. Затем кто-то схватил его под мышки, и он увидел долгожданное лицо Хэмиша, который рывком поднял его и взвалил на свое широкое плечо. Эймос обмяк, отдавшись на волю судьбы. Его ноги ударялись о тела людей, пока Хэмиш пробивался сквозь толпу. Через несколько секунд он вдохнул холодный свежий воздух. Хэмиш отнес его на некоторое расстояние от таверны, затем поставил на ноги, прислонив к стене.

— Стоять можешь? — спросил Хэмиш.

— Думаю, да. — Ноги Эймоса были слабыми, но он устоял.

Хэмиш рассмеялся.

— Ну и заварушка. — Ему явно понравилось. — Эта Стефани тебе, однако, лицо подпортила. А ведь был такой красавчик.

Эймос поднес руку к щеке и отнял ее в крови.

— Заживет, — сказал он. — А где Джим Пиджен?

— Пришлось его оставить. Я не мог одновременно тащить тебя и драться с вербовщиками.

— Надеюсь, он сбежал, — сказал Эймос.

— Полагаю, узнаем завтра за завтраком.

Однако, на следующее утро от Джима Пиджена не было и следа.

*

Элси одного за другим укладывала спать троих своих сыновей. Это было ее любимое время дня. Она любила эти тихие минуты с детьми, но также с нетерпением ждала того мгновения, когда все они уснут и она сможет отдохнуть.

Она начала с самого младшего, Ричи, которому было два года. Он был блондином, как Кенелм, и обещал стать красавцем. Она опустилась на колени у его кроватки и произнесла короткую молитву. Когда она закончила, он произнёс «Аминь» вместе с ней. Это было одним из немногих его слов, наряду с «мама», «кака» и «нет».

Следующим был Билли. Ему было четыре, и он был живым сгустком энергии. Он умел петь, считать, спорить с матерью и бегать, хотя и не так быстро, чтобы от нее убежать. Он произнёс «Отче наш» вторя ей.

Наконец, она подошла к своему первенцу, семилетнему Стиви. Его пушистые рыжие волосы немного потемнели и стали больше походить на каштановые волосы Арабеллы. Он много читал и умел писать свое имя. Он произнес свои молитвы без подсказки Элси, и уже она сказала «Аминь» вместе с ним.

Раньше Кенелм всегда молился вместе со Стиви, но теперь, когда у них было трое детей, это стало отнимать у него слишком много времени.

Она оставила мальчиков на попечение няни, которая спала рядом, чтобы слышать детей. На лестничной площадке она встретила свою мать, выходившую из комнаты епископа.

Родители Элси почти не разговаривали друг с другом пять лет, пока прошлым летом епископ, в возрасте шестидесяти семи лет, не слег. Он страдал от болей в груди и одышки, да такой, что любое усилие его изнуряло, и он больше не вставал с постели. И тогда Арабелла начала за ним ухаживать.

Теперь Элси и ее мать вместе спустились по лестнице и вошли в столовую к ужину. На столе стояли горячий суп, холодный пирог с дичью и торт. В кувшине было вино, но обе женщины пили чай.

Кенелм был на собрании в ризнице и предупредил, что задержится, поэтому они начали без него.

Элси поинтересовалась, как себя чувствует её отец.

— Он стал немного слабее, — ответила Арабелла. — Жалуется, что у него мерзнут ноги, хотя в комнате пылает камин. Я принесла ему на ужин прозрачный бульон, и он его выпил. Сейчас спит. Мейсон с ним.

— Почему ты за ним ухаживаешь? Мейсон могла бы справиться и одна.

— Я часто задаю себе этот вопрос.

Элси этого было мало.

— Это потому, что ты думаешь о загробной жизни? — Элси чуть не сказала «о Страшном суде», но почувствовала, что это будет слишком резко.

— Я мало что знаю о загробной жизни, — сказала Арабелла. — Как и духовенство, хотя они и притворяются. Счастливые супружеские пары думают, что будут вместе на небесах, но как быть с вдовой, которая вышла замуж во второй раз? У нее на небесах может оказаться два мужа. Ей придется выбирать между ними, или она сможет иметь обоих?

Элси хихикнула.

— Мама, не говори глупостей.

— Я лишь указываю на глупость того, во что верят люди.

— Ты все еще любишь моего отца?

— Нет, и, вероятно, никогда не любила. Но это не его вина. Мы оба в ответе за то, что с нами произошло. Конечно, мне не следовало выходить за него замуж, но это было мое решение. Он сделал мне предложение, и я могла бы отказать. Я бы так и сделала, если бы мое самолюбие не было уязвлено парнем, который меня отверг.

— Некоторые браки назло бывшим складываются вполне удачно.

— Проблема была в том, что твой отец никогда по-настоящему мной не интересовался. Ему нужна была жена для удобства и потому что считается, будто это доказывает, что священнослужитель не… ну, ты знаешь, не из этих.

— Отец из этих?

— Нет, но его влечение в другую сторону не очень-то и сильно. После твоего рождения мы занимались любовью довольно редко. И в конце концов, видишь ли, я нашла того, кто едва мог сдержать руки, потому что так сильно меня любил, и я поняла, что именно так и должно быть.

«У меня не так», — с грустью подумала Элси. «Но я уверена, что так могло бы быть с Эймосом». Она отхлебнула супа и ничего не сказала.

— Я не хочу, чтобы он умер, ненавидя меня, — сказала Арабелла. — Не хочу стоять у его могилы, проклиная его. Поэтому я думаю о первых днях, когда он был стройным, красивым и не таким напыщенным, и я, по крайней мере, была к нему расположена. И, возможно, он простит меня перед своим концом.

Элси не думала, что ее отец из тех, кто прощает, но это была еще одна мысль, которую она оставила при себе.

Исповедальная атмосфера испарилась, когда вошел Кенелм. Он сел за стол и налил себе бокал мадеры.

— Что это вы обе такие серьезные? — спросил он.

Элси решила не отвечать. Вместо этого она спросила:

— Как прошло твое собрание?

— Очень хорошо, — ответил он. — Это было организационное обсуждение. Я заранее все согласовал с епископом, так что мог озвучить духовенству, чего он от них хочет. Когда они не соглашались, я говорил, что снова поговорю с епископом, но не думаю, что он передумает.

— Ты уверен, что епископ вообще понимает, что ты ему говоришь? — спросила Арабелла.

— Полагаю, да. Во всяком случае, вместе мы принимаем здравые решения. — Кенелм взял кусок пирога с дичью и начал есть.

Арабелла встала.

— Я пойду спать. Спокойной ночи, Кенелм. Спокойной ночи, Элси. — Она вышла из комнаты.

Кенелм нахмурился.

— Надеюсь, твоя мать чем-то на меня не рассержена.

— Нет, — сказала Элси. — Но я подозреваю, она думает, что епископ на самом деле не способен принимать решения и что, по правде, всем теперь заправляешь ты.

Кенелм не стал этого отрицать.

— И если бы это было так, разве это имело бы значение?

— Недоброжелатель мог бы сказать, что ты поступаешь нечестно.

— Едва ли, — с легким смешком ответил Кенелм, делая вид, что это предположение чистая фантазия. — В любом случае, главная задача сейчас заключается в том, чтобы поддерживать бесперебойную работу епархии, пока епископ нездоров.

— Он может никогда не поправиться.

— Тем более есть причина избегать ссор среди духовенства из-за того, кто станет исполняющим обязанности епископа на это время.

— Рано или поздно люди поймут, что ты задумал.

— Тем лучше. Если я покажу себя способным к этой работе, то, когда твой отец наконец будет призван к Господу, архиепископ должен будет назначить меня епископом на его место.

— Но тебе всего тридцать два года.

Светлые щеки Кенелма потемнели от гнева.

— Возраст не должен иметь к этому никакого отношения. Должность должна достаться самому способному.

— В твоей компетентности нет никаких сомнений, Кенелм. Но это Англиканская церковь, и ею традиционно управляют старики. Они могут счесть тебя слишком молодым.

— Я здесь уже девять лет и доказал свою состоятельность!

— И все с этим согласятся. — Это было не совсем так. Кенелм конфликтовал с некоторыми из старших священников, которым не нравилась его самонадеянность, но она пыталась успокоить его уязвленные чувства. — Я просто не хочу, чтобы ты слишком разочаровался, если решение будет не в твою пользу.

— Я действительно не думаю, что есть большая вероятность этого, — решительно сказал он, и Элси больше ничего не добавила.

Он закончил ужин, и они вместе поднялись наверх. Он проводил ее до ее спальни, затем прошел через смежную дверь в свою комнату.

— Спокойной ночи, дорогая, — сказал он, закрывая дверь.

— Спокойной ночи, — ответила Элси.

*

Когда епископ умер, Элси удивилась своему горю. Ее отношения с отцом были напряженными, и она не ожидала, что будет лить по нему слезы. Только когда гробовщики закончили свою работу, и она посмотрела на его холодное тело в гробу, облаченное в епископские одеяния и пышный парик, ее захлестнула печаль, и она зарыдала. Она вдруг стала вспоминать сцены из своего детства, которые не приходили ей на ум двадцать пять лет. Как отец пел ей детские гимны и народные песни, как рассказывал сказки на ночь, как говорил, что она красиво выглядит в новой одежде, как учил ее узнавать первую букву своего имени на резных надписях в соборе. В какой-то момент эта близость закончилась. Возможно, это случилось, когда она превратилась из милой маленькой девочки в дерзкого, спорящего подростка.

— У нас же были хорошие времена, — сказала она матери. — Почему я так надолго о них забыла?

— Потому что плохие воспоминания отравляют хорошие, — ответила Арабелла. — Но теперь мы можем взглянуть на его жизнь в целом. В какие-то моменты он был добр, а в какие-то напротив жесток. Он был умен, но ограничен. Я не могу вспомнить ни одного случая, чтобы он солгал мне или кому-либо еще, если уж на то пошло, хотя он мог обманывать молчанием. При ближайшем рассмотрении каждая жизнь — это такое вот лоскутное одеяло, если ты не святой.

Эймос сказал, что понимает чувства Элси. Беседуя в воскресной школе, пока дети ели свой бесплатный обед, он рассказал о смерти своего отца двенадцать лет назад.

— Когда я увидел его бледным и неподвижным, меня просто охватил приступ рыданий, он захлестнул меня, я не мог остановиться. И в то же время я знал, что он плохо со мной обращался. Я помнил об этом, но это ничего не меняло. Я не мог понять тогда своей реакции и до сих пор не могу.

Элси кивнула.

— Привязанность слишком глубока, чтобы ее могли изменить обстоятельства. Горе иррационально.

Он кивнул и улыбнулся.

— Ты такая мудрая, Элси.

«И все же ты предпочитаешь эту вертихвостку Джейн», — подумала она.

Епископ оставил в завещании четыре тысячи фунтов, разделенные поровну между женой и дочерью. Арабелла могла скромно жить на свое наследство. Элси собиралась потратить свою долю на воскресную школу.

Архиепископ не приехал в Кингсбридж на похороны, но прислал своего помощника, Августуса Таттерсолла. Он остановился во дворце. Элси была впечатлена им. Она встречала двух предыдущих посланников архиепископа и нашла их обоих высокомерными и властными. Таттерсолл был интеллектуалом, человеком значительного влияния, но держался просто. Он говорил тихо и был предельно учтив, особенно с теми, кто был в его власти, но в нем не было и тени слабости, и он мог быть очень твердым, когда говорил о желаниях архиепископа. Ей пришло в голову, что Эймос был бы таким, если бы решил избрать стезю священника, вот только Таттерсолл был не так красив.

Во время прошлых визитов Элси бывало неловко за Кенелма, когда тот, в присутствии высшего духовенства, изо всех сил старался произвести впечатление, без умолку твердя, как сильно от него зависит епископ, и намекая, что сам он справился бы с делами куда лучше. Она понимала, что Кенелм хочет сделать карьеру в Церкви, но чувствовала, что на людей высокого сана куда большее впечатление произвел бы более тонкий подход.

Элси Кенелм говорил, что уверен в успехе, но на самом деле сгорал от нетерпения, ожидая новостей от Таттерсолла. Однако Таттерсолл держал всех в напряжении и ничего не говорил о назначениях, пока шли приготовления к похоронам.

С грандиозной церемонией епископа предали земле на кладбище к северу от собора. Сразу после этого Таттерсолл назначил собрание капитула. Но перед этим он попросил о встрече с Арабеллой, Кенелмом и Элси, что, по мнению Элси, было очень тактично с его стороны.

Они сидели в гостиной. Таттерсолл говорил отрывисто.

— Архиепископ решил, что новым епископом Кингсбриджа станет Маркус Реддингкот.

Элси бросила взгляд на Кенелма. Он побледнел от потрясения. Ее захлестнула волна сострадания. Это так много для него значило.

— Думаю, вы знали Реддингкота в Оксфорде, — сказал Таттерсолл Кенелму. — Он тогда там преподавал.

Элси слышала о Реддингкоте, консервативном интеллектуале, написавшем комментарии к Евангелию от Луки.

Кенелм обрел дар речи.

— Но почему не я?

— Архиепископ прекрасно осведомлен о ваших способностях и считает, что у вас впереди большое будущее. Еще несколько лет опыта, и вы, возможно, будете готовы возглавить епархию. Сейчас вы слишком молоды.

— Множество людей моего возраста становились епископами!

— Не множество. Несколько, да, и, к сожалению, это, как правило, были вторые или третьи сыновья богатых аристократов.

— Но…

— Идем дальше, — твердо сказал Таттерсолл. — Декан Кингсбриджа скоро уходит на покой, и архиепископ назначает вас, мистер Маккинтош, на его место.

Кенелма это не успокоило. Это было желанное повышение, но он жаждал большего. Однако он сумел выдавить:

— Благодарю вас.

Таттерсолл встал.

— Реддингкот горит желанием немедленно сюда приехать, — сказал он. — Вам следует занять дом декана, как только нынешний декан съедет.

Элси казалось, что ее жизнь меняется слишком быстро. Ей хотелось поставить ее на паузу и все осмыслить.

Таттерсолл посмотрел на часы.

— Я обращусь к капитулу через пятнадцать минут. Полагаю, вы присоединитесь ко мне, мистер Маккинтош.

Кенелм выглядел так, словно хотел сказать «Идите к черту», но после паузы покорно кивнул.

— Я буду там.

Таттерсолл вышел.

— Что ж, значит, мы переезжаем в дом декана! — бодро сказала Элси. — Это очень милый дом — меньше этого дворца, конечно, но, вероятно, уютнее. И он на Мейн-стрит.

— Девять лет я прислуживал епископу, и все, что я получил, это место декана, — с горечью произнес Кенелм.

— По меркам обычных священников это быстрое повышение.

— Я не обычный священник.

Он ожидал особого отношения, потому что был зятем епископа, это Элси знала. Но епископ умер, и у Кенелма не было других влиятельных связей.

— Ты думал, что, женившись на мне, получишь особое отношение, — с грустью сказала она.

— Ха! — бросил он. — Это была ошибка, не так ли?

Это была пощечина, и Элси замолчала.

Кенелм вышел из комнаты.

— Ох, дорогая, это было жестоко, — сказала Арабелла, — но я уверена, он не хотел тебя обидеть. Он расстроен.

— Уверена, что именно это он и имел в виду, — ответила Элси. — Ему нужно на кого-то свалить вину за свое разочарование.

— Что ж, он не получил желаемого, но зато ты получила свое. У тебя есть Стиви, Билли и Ричи. А у меня — Эйб. Мы переедем в дом декана, и у нас будет дом, полный детей. Жизнь могла бы быть и хуже!

Элси встала и обняла мать.

— Ты права, — сказала она. — Жизнь могла бы быть куда хуже.

27

Рядом с тарелкой дочери Хорнбима, Деборы, лежал журнал. Она что-то вычисляла, выводя цифры карандашом на клочке бумаги, и так сосредоточилась, что ее чай остыл. На странице виднелись геометрические чертежи, треугольники и круги с касательными. Хорнбим заинтересовался.

— Что ты делаешь?

— Это математическая задачка, — ответила она, не поднимая головы. Она была полностью поглощена проблемой.

— Что за журнал? — спросил он.

— «Дамский дневник, или Женский альманах».

Он удивился.

— В женском журнале печатают математические задачки?

Наконец она подняла глаза.

— А почему нет?

— Я бы не подумал, что женщины способны к математике.

— Конечно, способны! Ты же знаешь, я всегда любила цифры.

— Я думал, ты редкое исключение.

— Многие женщины притворяются, что не понимают в цифрах, потому что им внушили, будто мальчикам не нравятся умные девочки.

Для Хорнбима это была новая мысль.

— Ты же не хочешь сказать, что в глубине души они так же умны, как мужчины?

— О нет, отец, определенно нет.

В ее голосе звучала насмешка. Немногим хватало духу спорить с Хорнбимом, не говоря уже о том, чтобы насмехаться над ним, но Дебора была одной из немногих. Ей не грозила опасность притворяться глупой. Она была сообразительна, и ему нравилось с ней спорить.

Ее мужа рядом не было. Жизнь Уилла Риддика пошла под откос. Он лишился источника своего богатства, когда его сместили с поста главы закупок Ширингского ополчения. У него все еще оставалась рента с Бэдфорда и армейское жалованье, но этого было далеко не достаточно для поддержания его образа жизни, особенно учитывая его пристрастие к азартным играм, и в итоге он разорился. Хорнбим одолжил ему сто фунтов ради Деборы, но Риддик их не вернул. Более того, три месяца спустя он попросил еще. Хорнбим отказал. Теперь Риддик покинул свой кингсбриджский дом и вернулся в деревню Бэдфорд. Дебора отказалась ехать с ним, а Риддику, казалось, было все равно. Детей у них не было, так что разлука прошла без осложнений.

Хорнбим желал бы иного, но ему нравилось, что Дебора живет с ним.

Часы пробили половину десятого, и Хорнбим встал.

— Пойду-ка я разбираться с бедняками Кингсбриджа, — с отвращением сказал он и вышел из комнаты.

В холле его внук, Джо, играл с деревянным мечом, сражаясь с воображаемым врагом. Хорнбим с нежностью посмотрел на мальчика и сказал:

— Большой меч для шестилетнего.

— Мне почти семь, — ответил Джо.

— О, это все меняет.

— Да, — сказал Джо, не заметив сарказма. — Когда я вырасту, я убью Бонапарта.

Хорнбим надеялся, что война закончится до того, как Джо достигнет призывного возраста, но сказал:

— Рад это слышать. Наконец то мы избавимся от Бонапарта. Но что ты будешь делать после этого?

Джо посмотрел на деда невинными голубыми глазами и сказал:

— Я заработаю много денег, как ты.

— По-моему, это очень хороший план.

«И ты никогда не узнаешь тех лишений, что я перенес в детстве, — подумал Хорнбим. — В этом мое великое утешение в жизни».

Джо возобновил фехтование, приговаривая:

— Назад, французские трусы.

«Французы кто угодно, но не трусы», — подумал Хорнбим. Двенадцать лет они отражали все попытки англичан сокрушить их революцию. Но эта мысль была слишком тонкой, чтобы делиться ею с патриотичным шестилеткой, даже таким сообразительным, как Джо. Хорнбим надел сюртук и вышел.

Недавно его назначили чиновником по надзору за бедными в Кингсбридже. Мало кто хотел эту должность, она требовала много работы за скромное вознаграждение, но Хорнбиму нравилось держать бразды правления в своих руках. Пособия для бедных распределялись приходскими церквями, но систему контролировал надзиратель. Важно было следить, чтобы деньги налогоплательщиков не уходили бездельникам и расточителям. Хорнбим раз в год посещал каждый приход и сидел в ризнице с викарием, выслушивая слезливые истории мужчин и женщин, которые не могли прокормить себя и свои семьи без помощи тех, кто не был столь непредусмотрителен.

Сегодня он отправился в церковь Святого Иоанна, к югу от реки, некогда полусельский приход, а теперь густонаселенный район домов, построенных Хорнбимом и его сыном Говардом для рабочих прибрежных фабрик.

Викарий церкви Святого Иоанна, Тит Пул, был худым, серьезным молодым человеком с одухотворенным взглядом. Хорнбим, чтобы подчеркнуть свое достоинство и авторитет, был в парике, а Пул — нет. Вероятно, он был из тех, кто считал парики ненужными, слишком дорогими и глупыми. Хорнбим его презирал. Худший тип мягкосердечного священника, он так стремился помочь людям, что ему и в голову не приходило научить их помогать себе самим.

За первые несколько минут они одобрили пособия нескольким, на его взгляд, недостойным просителям: мужчине с налитыми кровью глазами и красным носом, у которого явно хватало денег на выпивку, женщине, которая была тучной, несмотря на свою заявленную бедность, и девице с тремя детьми, известной потаскухе, которая не раз представала перед Хорнбимом в мировом суде. Хорнбим спорил бы с Пулом по каждому делу, если бы не правила, которым оба были обязаны следовать. Это позволяло им приходить к согласию. Вплоть до тех пор, пока не появилась Дженн Пиджен.

Она заговорила, едва войдя:

— Мне нужна помощь, чтобы прокормить сына. Я без гроша, и не по своей вине. Четырехфунтовая коврига хлеба стоит теперь больше шиллинга, а что еще есть людям?

Она говорила гневно, на удивление складно и без тени страха.

Пул вмешался:

— Говорите, когда к вам обращаются, миссис Пиджен. Мы с олдерменом Хорнбимом будем задавать вам вопросы. Все, что от вас требуется, — это отвечать правду. Вы говорите, у вас есть сын?

— Да, Томми, четырнадцать лет, он каждый день ищет работу, но он маленький и не очень сильный. Иногда ему платят за мелкие поручения или за то, чтобы подмести пол.

Ей было лет тридцать, на ней были ветхое платье и дырявая от моли шаль. На ногах — деревянные башмаки. Вид у нее был изголодавшийся, отметил Хорнбим. Это было в ее пользу. Его жена, Линни, говорила, что у некоторых людей тучность является следствием болезни. Хорнбим же считал, что они просто обжоры.

— И где вы живете? — спросил Пул.

— На ферме Морли, но не в доме. Там есть что-то вроде сарая у стены амбара, пристройка, как ее называют. В ней нет трубы, но есть дымовой колпак. Мне ее сдают за пенни в неделю и дали соломенный тюфяк, чтобы мы вдвоем на нем спали.

— Вы спите в одной постели со своим четырнадцатилетним сыном? — с неодобрением спросил Хорнбим.

— Только так и можно согреться, — возмущенно ответила она. — В этой пристройке сплошные сквозняки.

«Не настолько она и голодна, раз есть силы со мной спорить», — кисло подумал Хорнбим.

— Чем вы занимаетесь? — спросил Пул.

— Берусь за любую работу. Но зимой на ферме помощь не нужна, а на фабриках из-за войны мало заказов. Раньше я работала в лавке, но в кингсбриджских лавках сейчас никого не нанимают…

Хорнбим прервал ее. Ему не нужны были объяснения причин безработицы в Кингсбридже.

— Где ваш муж?

Он ожидал, что она скажет, будто мужа у нее нет, но ошибся.

— Его забрала шайка вербовщиков, чтоб им всем в аду гореть.

Это уже граничило с подстрекательством к мятежу, и Пул сказал:

— Поосторожней.

Она, казалось, не услышала его предупреждения.

— Я никогда раньше не была бедной. Когда мы с Джимом приехали сюда из Хангерволда, он устроился на баржи, и хоть мы и не шиковали, я ни разу не влезла в долги, ни на единый пенни. — Она посмотрела прямо на Хорнбима. — А потом ваш премьер-министр послал головорезов, чтобы они связали Джима, бросили его на корабль и заставили уйти в море, бог знает на сколько, оставив меня одну. Мне не нужно пособие, мне нужен мой муж, но вы, люди, его у меня отняли!

Она заплакала.

— Руганью вы себе не поможете, знаете ли, — сказал Пул.

Ее рыдания резко прекратились.

— Руганью? Разве я сказала хоть слово неправды?

«Дерзкая баба», — с раздражением подумал Хорнбим. У большинства просителей хотя бы хватало ума держаться почтительно. Эта заслуживала того, чтобы посидеть голодной в наказание за свою наглость.

— Вы говорите, что вы из Хангерволда? — спросил он.

— Да, мы с Джимом. Это в Глостершире. У Джима здесь, в Кингсбридже, была тетка. Но она уже умерла.

— Неужели вы не знаете, что пособие по бедности можно получить только в том приходе, где вы родились?

— Как же я поеду в Глостершир? У меня нет пальто, а у моего сына нет башмаков, и дома у меня там нет, и денег на аренду тоже.

Пул тихо обратился к Хорнбиму:

— В таких обстоятельствах мы обычно платим. Она, очевидно, сделала все, что могла.

Хорнбиму не хотелось нарушать правила ради этой непокорной женщины, которая, казалось, считала себя ему ровней.

— Вы говорите, вашего мужа забрали вербовщики?

— Я так полагаю.

— Но вы не уверены.

— Бедным женам ничего не сообщают. Но он уехал в Комб на барже, и в тот вечер вербовщики устроили в городе облаву, а мой Джим так и не вернулся домой. Так что мы знаем, что случилось, не так ли?

— Он мог просто сбежать.

— Иные мужчины могли бы, но не Джим.

Пул снова понизил голос:

— Это придирки, мистер Хорнбим.

— Не согласен. Муж может быть мертв. Она должна вернуться в свой родной приход.

В глазах викария вспыхнул гнев.

— Она, скорее всего, умрет по дороге.

— Мы не можем менять заведенный порядок.

— Хорнбим, — с силой произнес Пул, — эта женщина очевидная и невинная жертва правительства, которое позволяет флоту похищать таких людей, как ее муж! Вербовщики, возможно, и есть прискорбная необходимость, особенно во время войны, но мы можем хотя бы что-то сделать для семей пострадавших, чтобы дети не голодали.

— Но законы гласят иное.

— Законы жестоки.

— Как бы то ни было. Мы все равно должны им следовать. — Хорнбим посмотрел на Дженн Пиджен и сказал: — В вашем прошении отказано. Вы должны обратиться по месту рождения, в Хангерволде.

Он ожидал, что женщина разрыдается, но, к его удивлению, она сказала:

— Что ж, хорошо, — и вышла с гордо поднятой головой.

Словно у нее был запасной план.

*

Элси любила свой новый дом. Вместо величественных гулких залов епископского дворца в доме декана были комнаты соразмерного человеку масштаба, теплые и уютные, без мраморных полов, на которых дети могли поскользнуться, упасть и разбить себе голову. Еда у семьи стала проще, число слуг меньше, и не было больше обязанности принимать приезжих священнослужителей.

Арабелле здесь тоже нравилось. Она носила траур и будет носить его еще год. Черный цвет на фоне ее светлой кожи делал ее бледной и слегка нездоровой, похожей на прекрасную героиню одного из тех готических романов, которые она любила читать. Но она была счастлива, Элси это видела. Она ходила так, словно сбросила с плеч тяжелую ношу. Она часто ходила по магазинам, иногда беря с собой пятилетнего Эйба, но обычно возвращалась, ничего не купив, и Элси предполагала, что она тайком видится со Спейдом. Теперь они оба были свободны, но им все еще приходилось быть осторожными, ведь для женщины ее положения было бы шокирующе открыто ухаживать за мужчиной, будучи в трауре. Тем не менее их роман был самым плохо хранимым секретом в Кингсбридже, известным всякому, кто держал ухо востро.

Несомненно, некоторые задавались вопросом, не был ли Спейд отцом Эйба, особенно после истории с уничтожением розария. Эта история кормила сплетнями Белинду Гуднайт и ее подруг несколько недель, но никто, кроме самой Арабеллы, не мог знать наверняка. В любом случае, в обществе царило общее мнение, что такие вопросы лучше не задавать. Возможно, размышляла Элси, у других замужних женщин тоже были дети, чье отцовство было сомнительным, и они боялись, что сплетни об одной могут привести к сплетням о других.

Новый епископ хорошо освоился. Маркус Реддингкот был традиционалистом, чего большинство в Кингсбридже и ожидало от епископа. Его жена, Уна, держалась с чопорным высокомерием и, казалось, находила своих дворцовых предшественниц несколько беспутными. Когда Элси сказала, что руководит воскресной школой, Уна с изумлением спросила: «Но зачем?». И она была явно шокирована, познакомившись с Эйбом и осознав, что у сорока девятилетней Арабеллы есть пятилетний ребенок.

Элси завидовала страстному роману матери. «Как это, должно быть, чудесно, — думала она, — любить кого-то всем сердцем и быть любимой так же сильно в ответ».

Однажды утром Элси выглянула в окно и увидела толпы людей, идущих по Мейн-стрит к площади, и вспомнила, что сегодня День святого Адольфа. Фабрики в этот день не работали, и на рыночной площади проходила особая ярмарка. Она решила взять с собой старшего, Стиви, а Арабелла сказала, что возьмет Эйба.

Ноябрьское солнце было слабым, а воздух — холодным. Они тепло оделись, добавив к одежде яркие детали. Элси повязала красный шарф, а Арабелла надела зеленую шляпку. Многие сделали так же, и площадь пестрела яркими красками на фоне серого камня собора. Каменный ангел на башне, который, как говорили, изображал легендарную Кэрис, монахиню, основавшую больницу, казалось, благосклонно взирал на горожан.

Элси велела Стиви крепко держать ее за руку, не отходить и не теряться. По правде говоря, она не слишком беспокоилась. Сегодня многие дети потеряются, но далеко не уйдут, и всех найдут с помощью отзывчивой толпы.

Арабелле нужен был белый хлопок для нижней юбки. Она нашла лавку, где продавалась понравившаяся ей ткань по разумной цене. Лавочник обслуживал бедную женщину, которая торговалась из-за цены на отрез грубого льна, поэтому они подождали. Элси рассматривала выставленные расшитые платки. Худощавый мальчик лет четырнадцати изучал множество разных оттенков шелковой ленты на подносе, что Элси показалось необычным. Она учила многих четырнадцатилетних мальчиков и никогда не встречала ни одного, кто интересовался бы лентами.

Краем глаза она увидела, как он небрежно взял две катушки, одну положил обратно, а другую сунул под свой рваный сюртук.

Она так удивилась, что замерла, молча, едва веря своим глазам. Она застала вора на месте преступления!

Покупательница решила не брать лен, и лавочник сказал:

— Чем могу служить сегодня, миссис Латимер?

Когда Арабелла начала объяснять, что ей нужно, мальчишка-вор отвернулся от прилавка.

Элси следовало бы крикнуть: «Держи вора!», но паренек был таким маленьким и худым, что она не смогла заставить себя выдать его.

Однако кражу видел кто-то другой. Коренастый мужчина в зеленом сюртуке схватил его за руку и сказал:

— А ну-ка стой.

Мальчик извивался, как пойманная змея, но не мог вырваться из хватки мужчины.

Арабелла и лавочник прервали разговор и уставились на них.

— А ну-ка посмотрим, что у тебя под сюртуком, — сказал мужчина.

— Отстань от меня, здоровяк! — завопил мальчик. — Приставай к кому-нибудь своего размера!

Люди вокруг прекратили свои дела и стали смотреть.

Мужчина сунул руку под рваный сюртук и вытащил катушку розовой шелковой ленты.

— Это мое, клянусь Богом! — сказал лавочник.

— Ты маленький воришка, не так ли? — спросил мужчина в зеленом сюртуке у мальчика.

— Я ничего не делал! Это ты подложил, ты, большая лживая жаба.

Элси невольно понравился боевой дух мальчика.

— Сколько вы берете за такую ленту? — спросил мужчина у лавочника.

— За всю катушку? Шесть шиллингов.

— Шесть шиллингов, говорите?

— Да.

— Очень хорошо.

Элси удивилась, что такого важного было в цене, что ее пришлось повторить.

— И я хотел бы получить ее обратно, пожалуйста, — сказал лавочник.

Мужчина помедлил и спросил:

— Вы дадите показания в суде?

— Конечно.

Катушку вернули.

— Постойте-ка, — сказала Элси. — Кто вы такой?

— Доброго дня, миссис Маккинтош, — сказал мужчина. — Я Джозайя Блэкберри. В последнее время в Кингсбридже участились кражи, и городской совет попросил меня и еще нескольких человек присмотреть сегодня за подозрительными личностями на рынке. Полагаю, вы видели, как этот мальчик сунул ленту в карман.

— Да, но я не понимаю, зачем. Мальчикам обычно не нужны розовые ленты.

— Возможно, и нет, но все же я должен доставить его к шерифу.

— Зачем ты взял эту ленту? — спросила Элси у мальчика.

Его дерзость, вспыхнувшая от грубых слов, теперь угасла, и он, казалось, вот-вот расплачется.

— Мама велела.

— Но зачем?

— Потому что у нас нет хлеба. Она сможет ее продать, и тогда мы сможем поесть.

Элси повернулась к Джозайе Блэкберри.

— Этому ребенку нужна еда.

— Я ничем не могу помочь, миссис Маккинтош. Шериф…

— Вы не можете ему помочь, это правда, и шериф тоже не может, но я могу. Я отведу его домой и накормлю. — Элси повернулась к мальчику. — Как тебя зовут?

— Томми, — сказал он. — Томми Пиджен.

— Пойдем со мной, я дам тебе поесть.

— Хорошо, — сказал Блэкберри, — но я должен остаться с ним. Я обязан доставить его к шерифу. То, что он украл, стоит больше пяти шиллингов, а вы знаете, что это значит.

— Что это значит? — спросила Элси.

— Это значит, что его могут повесить.

*

Когда Роджер Риддик вошел на Новую Фабрику Барроуфилда, Кит узнал его мгновенно. Лицо Роджера утратило мальчишеский румянец. Ему, должно быть, уже за тридцать, прикинул Кит, но у него все еще была та же озорная ухмылка, отчего он казался моложе.

За эти годы до Кита доходили обрывки новостей о том, что Роджер переходит из одного университета в другой, учится, а иногда и читает лекции, и он думал, что тот в конце концов станет преподавателем, вероятно, в одном из шотландских университетов, специализирующихся на математике и инженерии. Но вот он снова в Кингсбридже.

Однако Роджер не узнал Кита.

Когда Кит подошел к нему, Роджер спросил:

— Вы управляющий?

Кит кивнул.

— Я ищу мистера Барроуфилда.

— Я провожу вас к нему, — с теплой улыбкой сказал Кит.

— А вы кто? — спросил Роджер.

— Неужели я так изменился, мистер Риддик?

Роджер мгновение пристально смотрел на него, затем его лицо расплылось в широкой улыбке.

— Боже мой! Ты Кит!

— Я, — сказал Кит, и они с энтузиазмом пожали друг другу руки.

— Но ты уже мужчина! — воскликнул Роджер. — Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Боже, как давно меня тут не было.

— Давно. Нам вас не хватало. Пройдемте.

Кит провел Роджера в контору. Эймос был в восторге, увидев своего старого школьного друга после стольких лет. Втроем они обошли фабрику, что Эймос купил у миссис Бэгшоу.

Старая фабрика теперь производила только военное сукно, но на этой ассортимент был разнообразнее. С полдюжины ткачей на верхнем этаже изготавливали особые ткани, которые продавались по высоким ценам, такие как парча, дамаст и мателассе, со сложными многоцветными узорами.

Роджер внимательно посмотрел на один из станков. Каждая нить основы проходила через петлю в металлическом стержне, на другом конце которого был крючок. При изготовлении простой ткани ткач с помощью крючков поднимал каждую вторую нить, а затем пропускал челнок через образовавшийся зазор, называемый зевом. Для обратного хода он поднимал другие нити, создавая простое полотняное переплетение. При создании узоров, таких как полосы, стержни приходилось поднимать по несколько штук за раз в определенной последовательности, которая могла быть, например, двенадцать вверх, двенадцать вниз, шесть вверх, шесть вниз и так далее. Эту работу выполнял второй ткач, называемый подмастерьем, часто сидевший наверху станка. Чем сложнее был узор, тем чаще приходилось останавливать ткачество для смены нитей. Операторы должны были быть искусными и усердными, а процесс занимал много времени.

Роджер несколько минут наблюдал за самыми опытными рабочими Эймоса, затем отвел Эймоса и Кита в сторону, чтобы их не слышали рабочие.

— Во Франции есть человек, который придумал, как делать это лучше, — сказал он.

Кит почувствовал волнение. Он разделял любовь Роджера к машинам. Именно Роджер впервые показал Эймосу прядильную машину.

— Продолжай, — сказал Эймос.

— Итак, — сказал Роджер, — каждый раз, когда меняется узор, подмастерье должен поднимать разный набор стержней, согласно указаниям дизайнера — в данном случае, я полагаю, вашим.

Эймос кивнул.

— Новая идея заключается в том, что все стержни прижимаются к большой картонной карточке, в которой пробиты отверстия в соответствии с вашим дизайном. Где есть отверстие, стержень проходит сквозь него; где нет — он отклоняется. Это заменяет долгий процесс, когда подмастерье перемещает стержни по одному. Когда узор из полос или клеток меняется, в дело вступает другая карточка, с отверстиями в других местах.

Кит задумался. Идея была ослепительно проста.

— Значит… можно менять узор так часто, как захочешь, просто меняя карточки.

Роджер кивнул.

— Ты всегда быстро схватывал такие вещи.

— И можно иметь сколько угодно карточек.

— Гениально, — сказал Эймос. — Кто же это придумал?

— Француз по имени Жаккар. Это самое последнее слово техники. Такую машину даже в Англии не купишь. Но рано или поздно она появится.

Кит был ошеломлен. Эймос сможет производить ткани со сложными узорами вдвое быстрее, а может, и еще быстрее. Если эта машина реальна и если она работает, Эймосу нужна такая. Или даже несколько.

Эймос тоже это понял.

— Как только услышишь, что такая продается… — сказал он.

— Ты узнаешь первым, — ответил Роджер.

*

Сэл изменилась, подумал Спейд, с тех пор как вышла из тюрьмы. Она стала худее, не такой веселой, жестче. Возможно, ее изменила каторга, но он подозревал, что в той тюрьме случилось что-то еще. Он не знал что именно, но и не спрашивал. Она бы рассказала, если бы хотела, чтобы он знал.

За день до суда над Томми Пидженом, темным зимним вечером, Спейд сидел с Сэл в задней комнате «Колокола». Оба пили эль из кружек. Дело это обсуждали в каждом доме Кингсбриджа. Мелкие кражи были обычным делом, но Томми было всего четырнадцать, а выглядел он еще моложе. И он совершил преступление, карающееся смертной казнью. Никто не мог припомнить, чтобы вешали ребенка.

— Я почти не знал семью Пидженов, — сказал Спейд.

— Они жили рядом со мной и Джарджем, — ответила Сэл. — Не богато, но держались на плаву, пока не исчез Джим. После этого Дженн не смогла платить за жилье, ее выселили, и я так и не узнала, куда она делась.

— Я даже не знал, что Джима забрали вербовщики.

— Дженн горько жаловалась на это всем, кто хотел слушать, но в таком же положении столько женщин, что особого сочувствия она не встретила.

— По моим прикидкам, так насильно забрали около пятидесяти тысяч человек, — сказал Спейд. — Судя по «Морнинг Кроникл», в Королевском флоте около ста тысяч человек, и где-то половина из них рекрутированные таким образом.

Сэл присвистнула.

— Не знала, что так много. Но почему Дженн не получила пособие для бедных?

— Она подавала прошение в приходе Святого Иоанна, где живет, — сказал Спейд. — Тамошний викарий, Тит Пул, порядочный человек, но, видимо, Хорнбим сидел там в качестве чиновника по надзору за бедными. Он отменил решение Пула и заявил, что Дженн пособие не положено.

Сэл с отвращением покачала головой.

— Люди, что правят этой страной, — сказала она. — До чего они еще опустятся?

— А что сейчас в городе говорят о Томми?

— Два лагеря, так сказать, — ответила Сэл. — Одни говорят, что ребенок есть ребенок, другие — что вор есть вор.

— Полагаю, большинство фабричных в лагере сочувствующих.

— Да. Даже в хорошие времена мы знаем, что все может измениться, и нищета может нагрянуть очень быстро. — Она помолчала. — Ты же знаешь, Кит теперь хорошо зарабатывает.

Спейд знал. Кит получал тридцать шиллингов в неделю как управляющий фабрикой Эймоса.

— Он этого заслуживает, — сказал Спейд. — Эймос его очень ценит.

— Кит и половины не тратит. Он знает, что деньги приходят и уходят. Копит на черный день.

— Очень мудро.

Она улыбнулась.

— Хотя новое платье мне все-таки купил.

Спейд вернулся к делу Пиджена.

— Не могу поверить, что они повесят маленького Томми.

— Я от этой братии чего угодно могу ожидать, Спейд. Такие люди, как ты, должны быть мировыми судьями, олдерменами и членами парламента. Тогда, может, мы и увидели бы перемены к лучшему.

— А почему не такие, как ты?

— Женщины? Мечтать не вредно. Но если серьезно, Спейд, ты пользуешься авторитетом в этом городе.

Это было проницательно со стороны Сэл. Спейд и сам подумывал о том, чтобы баллотироваться в члены парламента. Это был единственный способ что-то изменить.

— Я думаю об этом, — сказал он.

— Хорошо.

На следующий день начались квартальные судебные сессии. Зал совета в Ратуше был набит битком. Хорнбим восседал на судейской скамье в качестве председателя, держа у лица надушенный платок, чтобы отбить запах толпы. С ним были еще двое судей, по одному с каждой стороны, и Спейд надеялся, что они окажут смягчающее влияние. Перед ними сидел писарь, Люк Маккаллох, в чьи обязанности входило консультировать их по вопросам закона.

Судьи быстро разобрали несколько дел о побоях и пьянстве, затем ввели Томми Пиджена. Дженн умыла его и подстригла, и кто-то одолжил ему чистую рубашку, которая была ему велика и оттого он выглядел еще меньше и беззащитнее. Теперь, когда у Спейда был собственный сын, пяти лет от роду, непризнанный, но горячо любимый, он остро чувствовал, что детей нужно лелеять и защищать. Ему было ненавистно видеть, как Томми оказался под безжалостным гнетом закона.

Как всегда, присяжных набрали из тех, кто проходил по сорокашиллинговому цензу, то есть из состоятельных собственников города. Спейд знал большинство из них. Они считали своим долгом оберегать город от воровства и всего, что могло бы угрожать их возможности вести дела и зарабатывать деньги. Им предстояло решить, достаточно ли вески улики против Томми, чтобы передать его дело для разбирательства в вышестоящий суд ассизов. Только суд ассизов мог рассматривать дела, караемые повешением.

Главным свидетелем был Джозайя Блэкберри. Он был напыщен, но Спейд считал его честным, и тот рассказал свою историю просто. Он видел, как мальчик украл ленту, схватил его и держал.

Элси Маккинтош вызвали для подтверждения показаний. Она сказала примерно то же самое, и дело было доказано. Но когда Хорнбим поблагодарил ее за свидетельство, она сказала:

— Я сказала правду, но не всю правду.

В зале стало тихо.

Хорнбим вздохнул, но не мог ее проигнорировать.

— Что вы имеете в виду, миссис Маккинтош?

— Вся правда в том, что этот мальчик голодал, потому что его отца забрали вербовщики, а его матери отказали в пособии для бедных.

По залу пронесся ропот негодования.

Спейд увидел, как лицо Хорнбима застыло в маске подавленного гнева.

— Мы здесь не для того, чтобы обсуждать пособия для бедных.

Элси повернулась к обвиняемому ребенку.

— Зачем ты взял ленту, Томми?

Наступила мертвая тишина, пока суд ждал ответа.

— Чтобы мама могла ее продать и купить хлеба, потому что нам нечего было есть, — сказал Томми.

Где-то в зале всхлипнула женщина.

Наконец Элси повернулась к присяжным.

— Если вы отправите этого мальчика на суд присяжных, вы его убьете, — сказала она. — Взгляните на него хорошенько. Посмотрите в эти испуганные глаза, на эти щеки, которые еще ни разу не знали бритвы. Уверяю вас, вы будете помнить это лицо до конца своих дней.

— Миссис Маккинтош, — сказал Хорнбим, — вы засвидетельствовали, что отца обвиняемого забрали вербовщики.

— Да.

— Откуда вы это знаете?

— Его жена мне сказала.

Хорнбим указал на Дженн.

— Миссис Пиджен, вы видели, как забирали вашего мужа?

— Нет, но мы все знаем, что случилось.

— Но вас там не было.

— Нет, я была здесь, в Кингсбридже, и смотрела за маленьким мальчиком, которого вы хотите повесить.

Толпа сердито загудела.

— Значит, никто точно не знает, что Джима Пиджена забрали вербовщики, — настаивал Хорнбим.

Дженн молчала.

Тогда вперед вышел Хэмиш Лоу.

— Я там был, — сказал он. — Я зашел в паб в Комбе, а там был Джим, такой пьяный, что почти спал.

Некоторые в зале рассмеялись.

— Он никогда не был пьяницей, — возразила Дженн.

— Там была молодая женщина, которая, вероятно, подливала ему джин в пиво.

— В это я могу поверить, — сказала Дженн.

— Я был с мистером Барроуфилдом, моим нанимателем, — продолжал Хэмиш, — который объяснил мне, что это вербовочный притон, где девицы спаивают мужчин, а потом за шиллинг сдают их вербовщикам. Мы решили увести Джима оттуда. Но вдруг вошел морской офицер с тремя головорезами, которые на нас набросились. Похоже, они устроили на Джима ловушку, а мы им испортили игру.

— Вы пытались помешать рекрутированию Пиджена? — спросил Хорнбим.

Спейд надеялся, что Хэмишу хватит ума не признаваться в этом, потому что это считалось преступлением.

— Нет. Я увидел, что мистер Барроуфилд лежит на полу, так что я поднял его и унес из драки.

Эймос вышел вперед и сказал:

— Все, что рассказал Хэмиш Лоу, — правда.

— Очень хорошо, — с раздражением сказал Хорнбим. — Допустим, Джима Пиджена забрали вербовщики. Это мало что меняет. Никто не считает, что семьи рекрутированных имеют право грабить всех остальных. — Он помолчал, и Спейд увидел, что он с трудом сохраняет бесстрастное выражение лица. — Многих вешают за воровство каждый год. Мужчин и женщин, молодых и старых. — Дрожащий голос Хорнбима выдавал какое-то подавленное чувство. — Большинство из них бедны. Многие из них чьи-то отцы и матери.

Казалось, ему трудно говорить, и некоторые из зрителей недоуменно нахмурились, когда гранитный фасад грозил треснуть.

— Мы не можем проявить милосердие к одному вору, какую бы жалостливую историю он ни рассказывал. Если мы простим одного, мы должны простить всех. Если мы простим Томми Пиджена, все тысячи повешенных в прошлом за то же преступление умерли напрасно. А это было бы… так несправедливо.

Он помолчал, совладав с собой, и затем сказал:

— Господа присяжные, обвинение доказано свидетелями. Представленные оправдания несущественны. Ваш долг состоит в том, чтобы передать дело Томми Пиджена в суд ассизов. Прошу огласить ваше решение.

Двенадцать присяжных недолго совещались, затем один из них встал.

— Мы передаем обвиняемого в суд ассизов. — И снова сел.

— Следующее дело, — сказал Хорнбим.

«Да, — подумал Спейд, — пора все менять».

28

В один январский понедельник Сэл пришла на рыночную площадь рано, когда звонари еще репетировали, и звук колоколов разносился по всему городу и его окрестностям. Они разучивали новый перезвон, или, как они его называли, «смену», и Сэл слышала неуверенность в их ритме, хотя сам звук был довольно приятен. Вместо того чтобы ждать в таверне «Колокол», она решила присоединиться к звонарям.

Она вошла в собор через северный притвор. В церкви царила тьма, лишь несколько огоньков свечей, казалось, дрожали в такт перезвону. Она прошла в западную часть, где маленькая дверь в стене вела на винтовую лестницу, поднимавшуюся в звонарскую.

Звонари, обливаясь потом, стояли в жилетах, закатав рукава рубашек, их сюртуки были свалены в кучу на полу. Они стояли в кругу, чтобы каждый мог видеть всех остальных, что было необходимо для точного соблюдения ритма. Они тянули за веревки, свисавшие из отверстий в потолке. Помимо этих отверстий, потолок представлял собой тяжелый деревянный барьер, который приглушал звук, позволяя мужчинам переговариваться. Спейд звонил в первый колокол и отдавал команды. Справа от него был Джардж, звонивший в седьмой, самый большой колокол.

Они были преданы своему искусству, но не слишком благоговейны, и, несмотря на святость места, при ошибках не скупились на ругань. Новый перезвон они все еще не освоили.

На один взмах колокола уходило примерно столько же времени, сколько нужно, чтобы сказать «раз-архиепископ, два-архиепископ». Этот промежуток можно было сократить или удлинить, но ненамного. Следовательно, единственный способ изменить мелодию заключался в том, чтобы два соседних звонаря менялись местами в последовательности. Так, второй колокол мог поменяться с первым или третьим, но не с каким-либо другим.

Указания Спейда были просты. Он просто выкрикивал два номера, которые должны были поменяться местами. Звонари должны были внимательно следить за его командами, если только они не были знакомы с последовательностью и не знали, что будет дальше. Сложность заключалась в самом плане. Необходимо было варьировать последовательность так, чтобы перезвоны были благозвучны, а мелодия в итоге возвращалась к простому круговому звону, с которого началась.

Сэл пробыла там всего несколько минут, когда новая последовательность сбилась и оборвалась, не дойдя до конца. Звонари засмеялись и указали на Джарджа, который проклинал собственную неловкость.

— Что у тебя с рукой? — спросил Спейд.

Только тогда Сэл заметила, что правая рука Джарджа покраснела и распухла.

— Несчастный случай, — угрюмо буркнул Джардж. — Молоток соскользнул.

Джардж не пользовался молотками в своей работе, и Сэл заподозрила, что он подрался.

— Я думал, справлюсь, — сказал Джардж. — Но становится все хуже.

— Мы не можем звонить в семь колоколов вшестером, — сказал Спейд.

Сэл охватил порыв.

— Давайте я попробую, — сказала она. И тут же пожалела. Сейчас она выставит себя на посмешище.

Мужчины рассмеялись.

— Женщине это не по силам, — сказал Джардж.

Это ее только раззадорило.

— Не вижу причин, почему нет, — настояла она, хотя уже жалела о своей дерзости. — Я достаточно сильная.

— Ах, но это искусство, — сказал он. — Тут главное — чувство ритма.

— Чувство ритма? — возмутилась Сэл. — А чем я, по-твоему, занимаюсь весь день? Я работаю на прядильной машине. Одной рукой кручу колесо, другой двигаю зажим туда-сюда, и все это время стараюсь не порвать нить. Уж мне-то про чувство ритма не рассказывайте.

— Пусть попробует, Джардж, — сказал Спейд. — Тогда и узнаем, кто прав.

Джардж пожал плечами и отошел от своей веревки.

Сэл пожалела, что была такой опрометчивой.

— Мы сыграем простейшую последовательность, — сказал Спейд. — Простой круговой звон, затем первый номер — то есть я — каждый раз смещается на одно место, пока мы не вернемся к началу.

«Что ж, была не была», — подумала Сэл. Она схватила веревку Джарджа. Ее конец лежал на циновке у ее ног в неаккуратной бухте.

— Первый рывок короткий, второй — длинный, — сказал ей Спейд. — Хорошенько раскачай колокол, и в конце концов он сам остановится наверху.

Сэл удивилась, каким образом это достигается? Неужто используется какой-то тормозной механизм? Кит бы знал.

— Начинай, Сэл, а мы присоединимся, как только у тебя пойдет, — сказал Спейд, не давая ей времени разобраться в механике. — Только на веревку не наступай, а то полетишь вверх тормашками.

Мужчины засмеялись, и она отступила назад.

Рывок оказался тяжелее, чем она представляла, но колокол зазвонил, а затем, раньше, чем она ожидала, качнулся назад, увлекая за собой веревку и разматывая бухту на циновке. Если бы она стояла на ней, то точно бы кувыркнулась.

Когда веревка перестала подниматься, она потянула снова, сильнее. Хотя она и не видела колокола, она чувствовала его маятниковый ритм и быстро поняла, что тянуть нужно сильнее всего, когда колокол кажется самым тяжелым.

Затем он остановился.

Прежде чем она была готова, зазвонил Спейд, за ним быстро последовал мужчина слева от него. Последовательность немыслимо быстро обошла круг. Мужчина справа от нее, звонивший в шестой колокол, был одним из ткачей Спейда, Сайм Джексон. Как только Сайм потянул за свою веревку, Сэл сделала то же самое, рванув изо всех сил.

Седьмой колокол зазвонил слишком быстро после шестого. Она поторопилась. В следующий раз она сделает правильно.

В следующий раз она опоздала.

Она достаточно хорошо следила за сменами. Первый номер звонил на один такт позже в каждом ряду. Но время между рывками веревки должно было быть точно таким же, как время между предыдущими звонами, и это было самое трудное. Она изо всех сил концентрировалась и все равно не могла сделать все как надо.

Слишком скоро они играли последний ряд, в котором последовательность вернулась к 1-2-3-4-5-6-7. Она почти все сделала правильно, но не совсем. Она провалилась. «Дура я, — подумала она, — возомнила, что смогу».

К ее удивлению, мужчины зааплодировали.

— Молодец! — сказал Спейд.

— Я ожидал, что будет намного хуже, — неохотно признал Джардж.

— Мне казалось, я каждый раз ошибалась, — сказала Сэл.

— Немного, — ответил Спейд. — Снаружи никто бы и не заметил. Но ты это услышала, а значит, у тебя есть слух.

— Может, ей стоит присоединиться к нам! — сказал Сайм.

Спейд покачал головой.

— Женщинам не положено быть звонарями. Епископа хватит удар. Держите это при себе.

Сэл пожала плечами. Она и не хотела быть звонарем. Ей было достаточно доказать, что женщина на это способна. Сражайся там, где можешь победить, а от остального уходи.

— Думаю, на сегодня все, — сказал Спейд. Пока мужчины надевали сюртуки, он раздал им плату, предоставленную капитулом собора: по шиллингу каждому, хорошие деньги за час работы. За звон по воскресеньям и праздникам они получали два шиллинга.

— Я должен отдать тебе пенни из своих, — сказал Джардж Сэл.

— Можешь купить мне кружку эля, — ответила Сэл.

*

Эймос поздно вечером работал в конторе, при свете нескольких свечей вписывая цифры в большую бухгалтерскую книгу, когда в дверь постучали. Он выглянул в окно, но ничего не увидел, несмотря на уличные фонари, потому что стекло было залито сильным дождем.

Он открыл дверь и увидел Джейн. У нее был такой затрепанный и промокший вид, что он не сдержался и расхохотался.

— Что смешного? — раздраженно спросила она.

— Прости, пожалуйста, входи, бедняжка. — Она вошла, и он снова запер дверь. — Следуй за мной, я найду тебе полотенце-другое.

Он провел ее на кухню, где все еще пылал огонь. Она сняла пальто и шляпку и бросила их на стул; этот жест показался ему таким по-домашнему интимным, словно она здесь жила, и это вызвало у него особый трепет. На ней было светло-серое платье. Он нашел полотенца в соседней прачечной и помог ей обсохнуть.

— Спасибо, — сказала она. — Но что тебя так рассмешило?

— Просто ты самая хорошо одетая женщина, которую я когда-либо видел, но когда я открыл дверь, ты была похожа на мокрую курицу.

Тогда она тоже рассмеялась.

— Но почему ты здесь? — спросил он. — Праведники Кингсбриджа были бы возмущены, узнав, что мы с тобой одни в этом доме.

По правде говоря, самому Эймосу было не по себе, хотя и волнующе. Он никогда раньше не оставался наедине с женщиной. Впрочем, она наверняка скоро уйдет.

— Мне стало так скучно в Эрлкасле, что я приехала в Кингсбридж в карете, — сказала Джейн. — Но мой муж с ополчением на учениях, они разбили там лагерь. Вся прислуга ушла в таверну, и в доме только капрал на карауле в холле. В доме холодно, и некому приготовить мне ужин. Мне стало так тоскливо и одиноко, что я не выдержала и ушла. И вот я здесь.

Эймос понял, что она ждет, когда он предложит ей ужин. Что ж, это он мог. Праведники Кингсбриджа были бы еще больше шокированы, если бы узнали, но они никогда не узнают.

— Я, конечно, могу дать тебе что-нибудь поесть. Я еще не ужинал. Сейчас просто подогрею гороховый суп. У меня есть экономка, но она здесь не живет.

— Я знаю, — сказала Джейн.

Значит, она ожидала, что он будет один.

У него почти не было опыта с женщинами. За последние несколько лет он встречался с тремя разными девушками, но это ничем в итоге не кончилось. Он был слишком одержим Джейн. Оставшись наедине с замужней женщиной, он и понятия не имел, как ему себя вести.

Что ж, он хотя бы знал, как быть гостеприимным. По крайней мере, это он мог делать уверенно.

На буфете стояла кастрюля с супом. Он поставил ее на плиту над огнем, чтобы подогреть. Стол уже был накрыт: хлеб, масло, сыр и бутылка портвейна. Он приготовил для нее место и налил два бокала.

— Большой дом для одного человека, — сказала Джейн. — Тебе бы завести любовницу.

Она часто отпускала рискованные замечания. Он улыбнулся и сказал:

— Я не хочу любовницу. Я не зря методист.

— Я знаю. — Она пожала плечами и сменила тему. — Как там маленький Кит Клитроу справляется в роли твоего управляющего?

— Очень хорошо. Он разбирается в машинах лучше меня, и рабочие его любят. И он уже не такой уж и маленький.

— Ему неплохо прибавили жалованье.

— Он стоит вдвое больше.

Они некоторое время любезно болтали, затем сели ужинать. Когда они закончили, Джейн сказала:

— Это было как раз то, что мне нужно. Спасибо.

— Если бы я знал, что ты придешь, я бы приготовил что-нибудь поизысканнее.

— И мне бы это не понравилось и вполовину так сильно. Еще есть вино?

Он снова удивился. Он полагал, что теперь она пойдет домой.

— Сколько угодно, — сказал он.

— О, хорошо. Пойдем наверх? Там будет удобнее.

Джейн, как обычно, взяла все в свои руки. Она, можно сказать, сама напросилась на ужин, а теперь собиралась устроиться на весь вечер. Так леди не должны себя вести. Но Эймоса это устраивало.

— В гостиной горит камин, — сказал он.

Он отнес бутылку и бокалы наверх. Он сел на обитый диван, а она примостилась рядом. Он продолжал испытывать смесь волнения от их внезапной близости и тревоги из-за того, как они попирают правила приличного поведения.

Джейн сняла туфли на низком каблуке, с острыми носами и шелковым бантом, и поджала ноги на диван, повернувшись к нему лицом, положив руку на спинку сиденья, так небрежно, словно была у себя дома. Она расспрашивала его о делах, о поездке в Комб и о том бедном мальчике, который ждал суда присяжных и мог быть повешен за кражу ленты. Отвечая на ее вопросы, он наблюдал за игрой выражений на ее лице, как ее глаза расширялись от удивления или морщились от смеха, как ее рот открывался в улыбке, как ее губы поджимались в неодобрении. Он всем сердцем желал, чтобы иметь возможность смотреть на нее так каждый вечер своей жизни.

Она была ближе к нему, чем раньше, хотя он и не заметил, как она подвинулась. Ее колени касались его бедра. Он вспомнил тот поцелуй в лесу на Майской ярмарке и как она так крепко его обняла, что он чувствовал, как ее тело прижимается к его.

Платье ее было с глубоким вырезом спереди, и когда она наклонялась вперед, а она делала это часто, чтобы коснуться его плеча или похлопать по руке, подчеркивая свою мысль, он мог видеть округлость ее маленьких грудей под лифом платья. Один раз она поймала его взгляд и, очевидно, поняла, на что он смотрит.

Он густо покраснел.

— Женская одежда сейчас такая соблазнительная, — сказала она. — Я иногда думаю, что могла бы и вовсе позволить тебе все увидеть.

От этой мысли у него пересохло во рту, но бутылка была пуста. Как это случилось? Он смутно припомнил, как она подливала ему и себе.

Она сменила позу. Она сделала это так быстро, что он не смог бы ее остановить, даже если бы захотел. Внезапно она лежала на спине, положив голову ему на бедро. Она продолжала говорить, как ни в чем не бывало.

— В конце концов, — сказала она, — нет заповеди, запрещающей смотреть. Поэтому так много картин и скульптур с обнаженными людьми. Бог создал нас прекрасными, а потом мы открыли для себя фиговые листки. Какая жалость. Скажи мне, какая часть меня, по-твоему, самая привлекательная?

— Твои глаза, — немедленно ответил он. — У них такой прекрасный серый оттенок.

— Какой милый комплимент. — Она повернула голову, чтобы посмотреть на него, и ее щека прижалась к его члену, который, он внезапно это осознал, бесстыдно топорщился в его бриджах. Она издала удивленное «Ох!», а затем прижалась к нему губами в поцелуе.

Он был совершенно ошеломлен. Ему почти показалось, что это ему мерещится. Такого не случалось даже в его самых откровенных снах. Он застыл от шока.

Затем она вскочила. Стоя перед ним, она сказала:

— Я думаю, у меня красивые ноги. — Она подняла юбки, чтобы показать ему. На ней были шелковые чулки до колен, подвязанные лентами. — Что скажешь? — спросила она. — Разве они не прелестны?

Он был слишком сбит с толку, чтобы что-либо ответить.

— Но, чтобы вынести суждение, следует увидеть все целиком, — сказала она. Она потянулась за спину и начала расстегивать платье. — Мне нужно твое честное мнение, — сказала она.

Он знал, что это чепуха, но не мог отвести взгляда. Пуговиц было много, но она расстегнула их быстро, и он подумал, не спланировала ли она этот момент и не выбрала ли платье, которое легко снять. В мгновение ока все платье упало на пол грудой бледно-серого шелка. Под ним была нижняя юбка с корсажем на косточках. Она расстегнула корсаж, затем быстрым движением стянула одежду через голову. Оставшись в одних чулках, она уперла руки в бока и спросила:

— Ну, какая часть тебе нравится больше всего?

— Все, — хрипло ответил он.

Она опустилась на колени на диван, оседлав его, и расстегнула его бриджи так же быстро, как и свое платье.

— Ты понимаешь, что у меня нет никакого опыта в таких делах? — спросил он.

— У меня тоже не так уж много опыта, несмотря на девять лет замужества, — ответила она, но в том, как уверенно она схватила его член, приподняла бедра, ввела его в себя и опустилась с довольным вздохом, не было и тени неловкости.

Эймоса захлестнули любовь и восторг. Он знал, что поступает неправильно, но ему уже было все равно. Он также знал, что Джейн не любит его, по крайней мере, не так, как он ее, но даже это не могло умалить его радости. Он смотрел на ее груди, так прелестно танцующие перед его лицом.

— Можешь поцеловать их, если хочешь, — сказала она, и он целовал, снова и снова.

Все закончилось слишком быстро. Его застали врасплох. Одна судорога за другой сотрясали его, и он услышал стон Джейн и почувствовал, как она наклонилась вперед и прижалась к нему всем телом. А затем все было кончено, и они оба обмякли, тяжело дыша.

— Мы не целовались, — сказал он, отдышавшись.

— Теперь можем, — ответила она, и они целовались, долгие, счастливые минуты. Затем они разомкнули объятия, и она легла поперек его колен, лицом вверх. Он упивался видом ее тела.

— Могу я прикоснуться к тебе? — спросил он.

— Можешь делать все, что захочешь.

Через несколько минут часы на каминной полке пробили десять, и она встала.

Стоя лицом к нему, она надела туфли. Она наклонилась и подняла свою нижнюю юбку, затем помедлила.

— Ты второй мужчина, который видел меня обнаженной, но первый, кто смотрел на меня вот так, — сказала она.

— Это как?

Она на мгновение задумалась.

— Как Али-Баба в пещере, взирающий на несметные сокровища.

— Именно это я и делаю. Взираю на несметные сокровища.

— Ты очень милый. — Она натянула одежду через голову, поправила ее, а затем надела платье, застегивая его за спиной.

Одевшись, она стояла и смотрела на него с выражением, которое он не мог прочитать. Ею овладела эмоция, которую он не мог определить. После паузы она сказала:

— О, Боже, я это сделала. Я и вправду это сделала.

Ее бесшабашность была всего лишь маской, понял он. Этот момент изменил жизнь и для нее, и для него, хотя и по-разному. Он был сбит с толку, но счастлив.

Мгновение прошло, и она сказала:

— Принесешь мое пальто и шляпку?

Он застегнул бриджи и принес ее верхнюю одежду. Пока она одевалась, он тоже взял свое пальто и шляпу.

— Я провожу тебя домой.

— Спасибо, но давай по дороге ни с кем не будем разговаривать. У меня нет сил придумывать правдоподобную ложь о том, где мы были.

На улице было немноголюдно, и все спешили под дождем, как могли. Никто не встретился с Эймосом взглядом.

Она открыла ключом парадную дверь Уиллард-Хауса.

— Спокойной ночи, мистер Дэнджерфилд, — сказала она. — Спасибо, что проводили меня.

«Мистер Дэнджерфилд», — подумал он. Она изменила его имя в последний момент, и слово, которое пришло ей в голову, было «опасность». Неудивительно.

Возвращаясь домой, он думал обо всех вопросах, которые должен был ей задать. Когда они встретятся снова? Было ли это разовой акцией или она намерена продолжить отношения? Если да, то какие? Бросит ли она мужа?

Он дошел до дома и через парадную дверь вошел в контору. Это заставило его вспомнить, какой она пришла к нему этим вечером. Промокшей и несчастной. Он заново пережил их разговор. Он прошел на кухню и увидел, как она снимает пальто и шляпу и бросает их на стул. Он сел на скамью и представил ее напротив, как она ест суп ложкой, отламывает кусок хлеба, а затем откусывает кусочек сыра своими белыми зубами. Он прошел в гостиную, где догорал камин, сел на диван и снова почувствовал тяжесть ее головы на своем бедре и прикосновение ее губ, когда она целовала его член сквозь шерстяную ткань бриджей. Затем, самое лучшее, он увидел ее стоящей перед ним в одних только чулках до колен, подвязанных лентами.

И только тогда, наконец, он заставил себя задать вопрос. Что все это значило?

Для него это было подобно землетрясению. Для нее явно что-то меньшее, но все же сбивающее с толку. Но она это спланировала. Зачем? Чего она хотела?

Заставляя себя быть реалистом, он был уверен, что она не бросит мужа. Развод был настолько сложен, что практически невозможен. Если бы она жила с Эймосом во грехе, все приличные люди, то есть все клиенты, бойкотировали бы его дело, а бедность была тем, чего Джейн не могла вынести. Неужели она имела в виду, что они сбегут вместе и начнут новую жизнь под другими именами где-нибудь еще, может быть, даже в другой стране? Это было возможно. Он мог бы продать свое дело в Кингсбридже за наличные и начать новое предприятие в другом месте. Однако он сразу понял, что Джейн никогда не согласится на то, что сулит трудности и риск.

Так чего же она хотела? Тайного романа? Такое, конечно, случалось. Спейд и Арабелла Латимер встречались уже много лет, если верить городским сплетням.

Но Эймос не мог жить с чувством вины. Он согрешил сегодня, грехом, которого никогда раньше не совершал. Это было прелюбодеяние, запрещенное седьмой заповедью Моисея, тяжкое преступление против Бога, Нортвуда, Джейн и самого себя. Он не мог и помыслить о том, чтобы совершать тот же грех снова и снова, как бы ему этого ни хотелось.

Возможно, ему повезет. Возможно, Нортвуд умрет при удачном стечении обстоятельств.

А возможно, и нет.

29

Кит много думал о Роджере Риддике. В детстве он никогда не понимал, каким замечательным человеком был Роджер. С тех пор как Роджер вернулся из своих путешествий, Кит узнал о нем больше и научился ценить его качества. Он был, конечно, очень умен, и это делало каждый разговор с ним необычайно интересным, но важнее этого был его солнечный нрав. Он был весел и оптимистичен, и его улыбка могла осветить комнату.

Роджер был на тринадцать лет старше Кита и получил образование, о котором Кит не мог и мечтать. Но, несмотря на это, они на равных говорили о машинах и технике ткачества. Роджер, казалось, даже был весьма расположен к Киту.

Чувства Кита были настолько сильны, что вызывали у него некоторую тревогу. Словно он был влюблен в Роджера, но это было, конечно, смешно. Это означало бы, что Кит из «этих», что было невозможно. Правда, в юности он кое-чем занимался с другими мальчишками. Они вместе мастурбировали. Они называли это «стрельбой». Они становились в круг и соревновались, кто первым кончит. Иногда они «стреляли» друг другу, отчего Кит всегда кончал быстрее. Но никто из них не был из «этих». Это были просто юношеские эксперименты.

И все же он не мог выбросить Роджера из головы. Время от времени Роджер обнимал Кита за плечи и коротко сжимал в эдаком мужском жесте привязанности и Кит чувствовал это объятие весь оставшийся день.

Он думал о Роджере всю методистскую службу причастия. Кит не был ярым методистом. Он ходил на службу, потому что ходила его мать. Его не интересовали вечерние молитвенные собрания и группы по изучению Библии. Он предпочитал книжный клуб, где читали научные тексты. Поэтому, выйдя из методистской молельни, он чувствовал себя немного виноватым.

Затем он увидел Роджера, прислонившегося к стене.

— Я надеялся тебя встретить, — сказал Роджер, и его улыбка излучала тепло, как огонь. — Можем поговорить?

— Конечно, — ответил Кит.

— Пойдем к Калливеру выпьем.

Кит никогда не бывал у Калливера и не хотел начинать, особенно в воскресенье.

— Как насчет кофейни? — предложил он.

— Договорились.

Хозяин таверны «Колокол» открыл новое заведение, Кофейню на Хай-стрит, по соседству с Ратушей. Такие места назывались кофейнями, но на самом деле там подавали полноценные обеды и вино, а кофе был скорее дополнением. Кит и Роджер пошли по Мейн-стрит к Хай-стрит под зимним солнцем. Внутри кофейни Роджер заказал кружку эля, а Кит попросил кофе.

— Помнишь, я говорил о станке Жаккарда? — спросил Роджер.

— Помню, — сказал Кит. — Это очень интересно.

— Вот только мне не удалось раздобыть ни одного. Если бы я мог поехать в Париж и поговорить с ткачами, уверен, я бы выяснил, где его купить, но даже тогда было бы непросто вывезти его в Англию.

— Какое разочарование.

— Вот поэтому я и пришел к тебе.

Кит понял, к чему он клонит.

— Ты собираешься его сделать.

— И я хочу, чтобы ты мне помог.

— Но я даже ни разу его не видел.

Роджер снова улыбнулся.

— Когда я учился в Берлине, у меня был особенный друг, французский студент. — Кит задумался, что именно Роджер имел в виду под «особенным другом». — Пьер выяснил, что месье Жаккар запатентовал свою машину, а это значит, что в патентном бюро есть ее чертежи. — Роджер полез за пазуху. — И вот несколько копий.

Кит взял бумаги и развернул чертеж. Он отодвинул свою чашку и кружку Роджера и разложил чертеж на столике кофейни.

Пока он его изучал, Роджер сказал:

— Я не справлюсь один. Чертеж никогда не говорит всего, что нужно знать. Всегда много догадок и импровизации, а для этого нужно досконально знать процесс. Ты знаешь о ткацких станках все, что только можно. Мне нужна твоя помощь.

Мысль о том, что Роджеру нужна его помощь, взволновала Кита. Но он с сомнением покачал головой.

— На это уйдет месяц, а то и два.

— Ничего страшного. Спешить некуда. Мы, вероятно, единственные в Англии, кто вообще знает о станках Жаккарда. Мы все равно будем первыми.

— Но у меня есть работа. У меня нет свободного времени.

— Уходи с работы.

— Я на ней не так уж и долго!

— Я прикинул, что мы сможем продать один такой станок за сто фунтов. Деньги разделим пополам, так что ты получишь пятьдесят фунтов за месяц-другой работы, вместо… сколько ты сейчас зарабатываешь в месяц?

— Тридцать шиллингов в неделю.

— То есть чуть больше шести фунтов в месяц, а я предлагаю тебе пятьдесят. И как только один такой станок заработает, другие суконщики тут же захотят себе такой же. Я предлагаю нам с тобой стать деловыми партнерами, производить станки Жаккарда и делить прибыль поровну.

А после того, как первый станок будет сделан и все недочеты устранены, следующие пойдут быстрее, это Кит знал. Деньги можно было заработать немыслимые, но соблазняло его не это. А мысль о том, чтобы проводить все рабочее время с Роджером. Какое это было бы счастье.

Увидев его колебания и неверно их истолковав, Роджер сказал:

— Не решай прямо сейчас. Обдумай все. Поговори с матерью.

— Так и сделаю. — Кит встал. Он бы с удовольствием провел остаток дня здесь, с Роджером, но его ждали дома. — Меня ждут к ужину.

Роджер смутился.

— Прежде чем ты уйдешь…

— Да?

— У меня сейчас туго с деньгами. Ты не мог бы заплатить за выпивку?

Это была слабость Роджера. Он проигрывал деньги, а потом ему приходилось клянчить, пока не появятся новые. Кит был рад возможности ему помочь. Он попросил счет, расплатился и заплатил за вторую кружку для Роджера.

— Очень мило с твоей стороны, — сказал Роджер.

— Не стоит.

Кит ушел и поспешил домой.

Он все еще жил в том же доме с Сэл, Джарджем и Сью, но дом выглядел иначе. На окнах висели новые занавески, вместо деревянных стаканов были стеклянные, и угля было в достатке. Все это было куплено на жалованье Кита. Войдя, он почувствовал запах говядины, которую Сэл поворачивала на вертеле над огнем.

Они все становились старше. Один из непреложных фактов, что не должен быть сюрпризом, но все равно воспринимается с трудом. Сэл и Джарджу было уже за тридцать. Сэл была в хорошей форме и сильна, полностью оправившись от испытаний каторжной тюрьмы. У Джарджа был красный нос и слезящиеся глаза человека, который никогда не отказывался от кружки эля. Сью, ровесница Кита, девятнадцати лет, работала на прядильной машине на фабрике Эймоса. Она была довольно мила, и Кит думал, что она, вероятно, скоро выйдет замуж. Он надеялся, что она не уедет слишком далеко. Он будет по ней скучать.

Они все набросились на говядину, которая все еще была большой роскошью. Когда они, сытые, откинулись на спинки стульев, Кит рассказал им о предложении Роджера.

— Какое разочарование для Эймоса, — сказала Сью, — после того как он так рано тебя повысил.

— С другой стороны, он отчаянно хочет заполучить станок Жаккарда. Думаю, он будет доволен.

— Откуда ты знаешь, что их будет больше одного?

— Будет как с прялкой «Дженни», — уверенно сказал Кит. — Как только она появилась, всем пришлось ее завести. А когда ею начнут пользоваться все, появится новое изобретение.

— Это отнимет работу у ткачей, — мрачно сказал Джардж.

— Машины всегда так делают, — ответил Кит. — Но их не остановить.

Сью всегда была осторожна.

— Как думаешь, Роджер надежный человек?

— Нет, — сказал Кит. — Но я надежный. Я позабочусь о том, чтобы станок был построен, и чтобы он работал как надо.

— Это все так зыбко, — сказала она. — Думаю, тебе стоит остаться у Эймоса.

— Все зыбко, — парировал Кит. — Нет никакой гарантии, что Эймос останется на плаву. Фабрики иногда закрываются.

— Ты должен поступать так, как считаешь правильным, — сказала она, желая прекратить спор. — Просто мне жаль, что именно сейчас, когда мы впервые в жизни начали жить в достатке, снова всем рисковать.

Кит повернулся к Сэл.

— А ты что думаешь, мам?

— Я знала, что так будет, — сказала она. — Я видела это, даже когда ты был маленьким мальчиком. Я всегда говорила, что тебя ждут великие дела. Ты должен принять предложение Роджера, Кит. Это твоя судьба.

*

Спейд любил обедать в новом заведении. Стулья были удобные, можно было почитать газеты, и было чисто и тихо. Днем он предпочитал его шумному веселью «Колокола». Возможно, это было признаком того, что ему уже перевалило за сорок.

Обычно здесь собирались одни мужчины, но строгих правил на этот счет не было, а Сисси Бэгшоу была ведущим суконщиком и считалась почетным мужчиной. Она подсела к Спейду, когда тот пил кофе и читал «Морнинг Кроникл». Когда-то она хотела выйти за Спейда замуж, и он ей отказал, но она ему нравилась, и они вместе работали над разрешением забастовки 1799 года.

— Что вы думаете о новом французском Гражданском кодексе? — спросил он ее.

— А что это такое?

— Наполеон Бонапарт издал новый, улучшенный свод законов для всей Франции и отменил все старые феодальные повинности и бесплатные услуги землевладельцам.

— Но что гласит новый кодекс?

— Что все законы должны быть записаны и опубликованы. То есть никаких тайных правил. Простые обычаи не имеют юридической силы, сколь бы древними они ни были, если только они не включены в кодекс и не опубликованы, в отличие от нашего английского «общего права», которое может быть весьма туманным. Никаких особых исключений или привилегий ни для кого, кем бы он ни был. Закон считает всех мужчин равными.

— Только мужчин.

— Боюсь, что так. Бонапарт не в восторге от прав женщин.

— Я совсем не удивлена.

— Нам бы здесь такое же. Согласованный кодекс, который каждый может прочесть. Просто, но гениально. Бонапарт, пожалуй, лучшее, что когда-либо случалось с Францией.

— Говори потише! Здесь есть люди, которые за такие слова велели бы тебя выпороть.

— Прости.

— Знаешь, Спейд, тебе действительно стоит стать олдерменом. Люди уже об этом говорят. У тебя теперь большое предприятие, одно из самых важных в городе, и ты хорошо осведомлен. Ты был бы ценным приобретением для городского совета.

Эта мысль, казалось, витала в воздухе, но Спейд сделал вид, что удивлен.

— Вы очень добры.

— Я отошла от дел и не хочу долго оставаться олдерменом. Я бы хотела выдвинуть твою кандидатуру на свое место. Я знаю, что ты на стороне рабочих, но ты всегда разумен, и думаю, тебя примут как справедливого человека. Что скажешь на это предложение?

Теоретически олдерменов избирали, но на практике обычно выдвигался только один кандидат, так что в голосовании не было нужды. Таким образом, совет представлял собой самовоспроизводящуюся олигархию, что Спейд не одобрял. Но если он хотел что-то изменить в существующем порядке, ему нужно было стать своим.

— Я был бы очень рад служить обществу, — сказал он.

Она встала.

— Я поговорю с другими олдерменами, посмотрю, смогу ли заручиться поддержкой.

— Спасибо, — сказал он. — Удачи.

Он вернулся к своей газете, но обдумывал ее слова. Большинство олдерменов были консерваторами, но не все: были и либералы, и методисты. Он бы укрепил группу реформаторов. Это была захватывающая перспектива.

Его мысли снова были прерваны, на этот раз Роджером Риддиком, вернувшимся из своих путешествий.

— Надеюсь, я не мешаю вашему обеду, — сказал Роджер.

— Вовсе нет. Я уже закончил. Рад тебя видеть.

— Здорово вернуться.

— У тебя вид человека, у которого что-то на уме.

Роджер рассмеялся.

— Ты прав. Я хотел бы тебе кое-что показать. Уделишь мне время?

— Хорошо.

Спейд оплатил счет. Они вместе вышли из кофейни, прошли по Мейн-стрит, затем свернули в переулок, где Роджер остановился перед большим домом.

— Разве это не дом твоего брата Уилла? — спросил Спейд.

— Он самый, — ответил Роджер и открыл входную дверь ключом.

В холле было тихо и пыльно. Спейду показалось, что здание пустует. Роджер открыл дверь в небольшую комнату, которая могла быть кабинетом или комнатой для завтраков. Мебели не было.

Недоумение Спейда росло, пока они обходили дом. Большей части мебели не было, включая картины, об отсутствии которых свидетельствовали прямоугольные пятна на стенах, где обои не выцвели под ними. Не дворец, конечно, но просторный семейный дом. Он нуждался в хорошей уборке.

— Что случилось? — спросил Спейд.

— Когда мой брат отвечал за закупки для ополчения Ширинга, он пользовался своим положением, чтобы делать деньги способами, которых я не понимаю.

Это было лукавством. Роджер прекрасно понимал, что натворил Уилл. Однако признавать свою осведомленность о преступной коррупции было бы неразумно. Роджер просто проявлял осторожность.

— Думаю, я понимаю, о чем ты, — сказал Спейд.

— После того как его обязанности изменились, ему следовало бы сократить расходы, но он этого не сделал. Он щедро тратился на скаковых лошадей, дорогих женщин, пышные приемы и азартные игры. В конце концов, ему начали отказывать в кредите. Он уже продал всю свою мебель и картины, а теперь ему нужно продать этот дом.

— И ты показал мне этот дом, потому что…

— Ты теперь один из самых богатых суконщиков в городе. Я слышал, тебя могут сделать олдерменом. Некоторые думают, что ты вот-вот женишься на вдове епископа. А живешь в паре комнат в мастерской на задворках лавки своей сестры. Пора бы тебе обзавестись домом, Спейд.

— Да, — сказал Спейд. — Полагаю, пора.

*

Эймос любил театр. Он считал его одним из величайших изобретений человечества, наравне с прялкой «Дженни». Он ходил на балеты, пантомимы, оперы и акробатические представления, но больше всего ему нравилась драма. Современные пьесы обычно были комедийными, но он был поклонником Шекспира с тех пор, как десять лет назад увидел «Венецианского купца».

Он пошел в Кингсбриджский театр на «Она унижается, чтобы победить». Это была романтическая комедия, и он вместе со всеми хохотал над постоянными недоразумениями. Актриса, игравшая мисс Хардкасл, была хороша собой и очень сексуальна в роли мнимой служанки.

В антракте он столкнулся с Джейн, которая выглядела восхитительно и светилась румянцем. Прошло две недели с тех пор, как она разделась в гостиной его дома, и за это время он ее не видел и не разговаривал с ней. Возможно, потому, что военные учения закончились и ее муж вернулся домой. Или, возможно, то, что произошло две недели назад, было разовым событием, которому не суждено повториться.

Он надеялся, что второе объяснение было верным. Ему было бы жаль, но он испытал бы облегчение. Он избежал бы титанической борьбы между своим желанием и своей совестью. Он мог бы принять милостивое прощение Бога и вести дальше безупречную жизнь.

Говорить с ней об этом на людях было невозможно, поэтому он спросил ее о братьях.

— Они такие скучные, — сказала она. — Оба стали методистскими пасторами, один в Манчестере, а другой, не поверишь, в Эдинбурге. — Она говорила так, словно Шотландия была так же далеко, как Австралия.

Эймос не понимал, что такого скучного в выборе ее братьев. Они оба получили образование, затем переехали в оживленные города и занялись интересной работой. Ему это показалось лучше, чем выходить замуж за деньги и титул, как это сделала Джейн. Однако он этого не сказал.

После спектакля она попросила его проводить ее домой.

— Разве виконт Нортвуд не с вами? — спросил он.

— Он на заседании парламента в Лондоне.

Значит, она снова была одна. Эймос этого не знал. Если бы знал, он, возможно, избегал бы ее. А может, и нет.

— В любом случае, — сказала она, — Генри не очень-то любит театр. Он не против шекспировских пьес о настоящих битвах, вроде Азенкура, но не видит смысла в историях, которые не являются правдой.

Эймос не удивился. Нортвуд был человеком с прямолинейным мышлением, умным, но ограниченным, интересующимся только лошадьми, оружием и войной.

Эймос не мог вежливо отказать в просьбе Джейн, поэтому он пошел с ней по Мейн-стрит, гадая, чем это кончится. Против его воли, его разум заполнили образы того январского вечера: шелест шелка, когда ее платье упало на пол, изгиб ее тела, подобный луку, когда она стягивала лиф через голову, запах ее кожи — лаванда и пот. Он возбудился.

Она, должно быть, интуитивно почувствовала качество его молчания, потому что сказала:

— Я знаю, о чем ты думаешь.

Он покраснел и был благодарен темноте и мерцающим уличным фонарям, но она все равно догадалась и сказала:

— Не нужно краснеть, я все понимаю, — и у него пересохло во рту.

Когда они дошли до парадной двери Уиллард-Хауса, он остановился и сказал:

— Что ж, спокойной ночи, виконтесса Нортвуд.

— Входи, — сказала она.

Эймос знал, что, оказавшись внутри, он не сможет устоять перед искушением. Он почти вошел, но в последний момент ожесточил свое сердце.

— Нет, спасибо, — сказал он. Для тех, кто мог бы услышать, он добавил: — Не буду вас задерживать.

— Я хочу поговорить с тобой.

Он понизил голос.

— Нет, не хочешь.

— Это подло так говорить.

— Я не хочу быть подлым.

Она подошла ближе.

— Посмотри на мои губы, — сказала она. Он посмотрел. Он не мог не посмотреть. — Через минуту мы могли бы целоваться, — продолжала она. — И ты мог бы целовать меня всю. Везде. Повсюду.

Пока он стоял, напряженный от внутреннего конфликта, он начал понимать, почему он просто не вошел в дом и не сделал все, чего так жаждал. Она хотела держать его на поводке, за который могла бы дергать всякий раз, когда он ей понадобится. Эта мысль была унизительной.

— Ты предлагаешь мне половину себя, — сказал он, — меньше половины. Должен ли я получать желаемое, когда Нортвуд уезжает, и оставаться без любви все остальное время? Я не могу так жить.

— Разве полкаравая лучше, чем ничего? — сказала она, цитируя пословицу.

Он ответил цитатой из Второзакония:

— Не хлебом одним будет жить человек.

— О, тьфу, — сказала она. — Тошнит от тебя.

И захлопнула дверь.

Он медленно отвернулся. Собор темнел над пустой рыночной площадью. Хотя он был методистом, он все еще считал собор домом Божьим, и теперь он подошел к его фасаду и сел на ступени, размышляя.

Он почувствовал странное освобождение. Он отступил от того, что заставляло его стыдиться. И он начал видеть Джейн в ином свете. Ему вспомнилось ее замечание о братьях. Она считала их скучными за то, что они выбрали путь пасторов. Ее ценности были в корне неверны.

Она использовала людей. Она никогда не любила Нортвуда, но хотела того, что он мог ей дать. И она хотела использовать Эймоса, эксплуатируя его страсть всякий раз, когда ей нужна была любовь. Это было очевидно, но ему потребовалось много времени, чтобы увидеть ее ясно и смело принять правду. И теперь, когда он это сделал, он уже не был уверен, что любит ее. Возможно ли это?

В его сердце все еще что-то екало, когда он представлял ее. Возможно, так будет всегда. Но его слепая одержимость, возможно, прошла. Во всяком случае, теперь он с оптимизмом смотрел в будущее.

Он встал, обернулся и посмотрел на собор, тускло освещенный уличными фонарями с другой стороны площади.

— Теперь мой разум ясен, — сказал он вслух. — Спасибо.

*

У Хорнбима было свое видение Кингсбриджа. Он видел его превращение в промышленный центр, место, где создаются большие состояния, соперничающее с Манчестером за звание второго города Англии. Но некоторые жители Кингсбриджа стояли на пути, постоянно находя возражения против прогресса. Худшим из них был Спейд. Вот почему Хорнбим был в ярости от предложений сделать Спейда олдерменом.

Неудивительно, что предложение исходило от женщины, Сисси Бэгшоу.

Он был полон решимости зарубить эту идею на корню.

К счастью, у Спейда была слабость. Арабелла Латимер.

Хорнбим некоторое время обдумывал, как лучше всего использовать эту слабость против Спейда, и, наконец, решил поговорить с новым епископом, Маркусом Реддингкотом.

На воскресную службу он надел новый сюртук, простого черного цвета — облик, который становился отличительной чертой серьезного делового человека. После службы он поприветствовал епископа и его высокомерную жену, Уну.

— Вы с нами уже полгода, миссис Реддингкот, — сказал он. — Надеюсь, вам нравится Кингсбридж?

Она не сказала «да».

— До этого Маркус служил в лондонской церкви в Мейфэре, знаете ли. Совсем другое дело. Но, конечно, служишь там, куда пошлют.

Значит, Кингсбридж был шагом вниз по социальной лестнице, заключил Хорнбим. Он заставил себя улыбнуться и сказал:

— Если я могу чем-либо вам помочь, вам стоит только попросить.

— Весьма любезно. Во дворце нас прекрасно обслуживают.

— Рад это слышать. — Хорнбим повернулся к епископу, высокому и довольно тучному мужчине, какими часто бывали состоятельные священнослужители. — Могу я поговорить с вами наедине, милорд-епископ?

— Разумеется.

Хорнбим взглянул на миссис Реддингкот и добавил:

— Дело довольно деликатное.

Она поняла намек и отошла в сторону.

Хорнбим подошел ближе и заговорил тише:

— Есть тут один суконщик по имени Дэвид Шовеллер. Возможно, вы слышали, как люди упоминают некоего Спейда, это его шутливое прозвище.

— Ах да, понимаю, Шовеллер, Спейд. Весьма забавно.

— Он метит в олдермены.

— Вы одобряете? — Епископ огляделся, словно надеясь увидеть Спейда.

— Его здесь нет, сэр. Он методист.

— А.

— Что важнее, этот человек — прелюбодей, и полгорода об этом знает.

— Боже милостивый.

— Что еще более шокирующе, его любовница — Арабелла Латимер, вдова вашего предшественника.

— Невероятно.

— Связь эта началась задолго до смерти епископа Латимера, и у женщины есть пятилетний ребенок, которого многие считают сыном Спейда. Епископ в ярости окрестил дитя Авессаломом. Значение этого имени для такого ученого человека, как вы, очевидно.

— Авессалом обесчестил своего отца, царя Давида.

— Именно. Доказательств прелюбодеяния, конечно, нет, но я бы не хотел видеть Спейда олдерменом этого города.

— Я тоже. Но, Хорнбим, я не имею права голоса при выборе олдерменов. Это ведь сугубо ваша сфера?

Это был ключевой вопрос и самая сложная часть замысла Хорнбима.

— Я пришел к вам как к моральному лидеру Кингсбриджа, — сказал он.

— Разумеется. Но я не понимаю…

— Быть может, вы прочтете соответствующую проповедь?

— Я не могу осуждать человека с амвона без доказательств.

— Конечно, нет. Но в общих чертах? Проповедь о прелюбодеянии?

Епископ медленно кивнул.

— Возможно, хотя это несколько откровенно.

— Тогда темой может быть нежелание закрывать глаза на грех.

— А, это лучше. В Писании несколько раз упоминается «подмигивание глазом», что означает именно то, о чем вы говорите.

— Если человек поступает дурно, это не должно оставаться без внимания — что-то в этом роде, вы имеете в виду?

— Именно.

Хорнбим воодушевился.

— Видите ли, о грехе Спейда часто говорят, тихо, даже украдкой, но никогда не признают открыто.

— И поэтому он продолжает, нераскаянный.

— Вы попали в самую точку, милорд-епископ.

— Хм.

Хорнбим понял, что еще не добился своего. Ему нужно было конкретное обязательство.

— Вам достаточно будет лишь намекнуть, что известный грешник не должен возвышаться до положения, требующего уважения, — сказал он. — Никаких обвинений не потребуется. Люди поймут ваш намек.

— Я должен обдумать это. Но благодарю вас за то, что обратили мое внимание на проблему.

Это было все, чего Хорнбим мог добиться. Приходилось смириться и надеяться на лучшее.

— Всегда к вашим услугам, милорд-епископ, — сказал он.

*

Спейд сказал Арабелле, что хочет ей кое-что показать, и попросил встретиться с ним у дома номер пятнадцать на Фиш-лейн. Ключ он взял у Роджера Риддика.

Он пришел заранее и слонялся у дома, пока она не появилась, затем быстро открыл дверь и впустил ее внутрь.

— Давай осмотримся, — сказал он.

Она, вероятно, догадывалась, что у него на уме, но вопросов не задавала. Вместе они осмотрели дом. Он требовал ремонта. Окна были треснуты, полы в пятнах. На кухне, расположенной в подвале, царила грязь и антисанитария, а в кладовой лежала дохлая крыса.

— Весь этот дом нужно хорошенько отмыть, — сказала Арабелла.

— И покрасить.

Наверху была просторная гостиная. Еще выше — большая спальня с примыкающим к ней с одной стороны дамским будуаром, а с другой — мужской гардеробной. Над ними были комнаты для детей и слуг. Окна были большие, а камины — широкие.

— Это мог бы быть очень милый дом, — сказала Арабелла.

— Он продается. Хочешь его?

Она посмотрела на него с полуулыбкой.

— Что именно ты предлагаешь?

Он взял ее за руки.

— Арабелла, ты чудесная женщина, будешь моей женой?

— Дэвид Шовеллер, ты изумительный мужчина, неужели ты не понимаешь, что я на восемь лет тебя старше?

— Это «да»?

— Это «да, пожалуйста»!

— И ты бы хотела, чтобы мы жили в этом доме? Ты была бы здесь счастлива?

— Безмерно, мой дорогой.

— Нам придется подождать до конца твоего года траура.

— Тридцатого сентября.

— Ты знаешь точную дату.

— Леди не должна быть такой нетерпеливой, но я ничего не могу с собой поделать.

— Это через шесть месяцев.

— Если ты купишь его сейчас, у нас будет время все вычистить, покрасить, выбрать мебель, повесить шторы и все остальное.

Они поцеловались, затем Спейд сделал вид, что украдкой оглядывается.

— Кажется, мы одни…

— Как мило! Но пол выглядит жестким — и не слишком чистым.

— Ничего страшного, можешь быть сверху.

— Я тут разговаривала с одними женщинами…

Спейд улыбнулся, гадая, что последует дальше.

— И что они сказали?

Ее улыбка была наполовину игривой, наполовину застенчивой.

— Они говорили о чем-то, что, по их словам, делают проститутки. Я никогда о таком не слышала. Может, это и выдумки, но…

— Но что?

— Я хочу попробовать.

Такие разговоры возбуждали Спейда.

— Что это?

— Они делают это ртом.

Он кивнул.

— Я слышал о таком.

— Тебе кто-нибудь когда-нибудь так делал?

— Нет.

— Говорят, они делают это до самого конца… если ты понимаешь, о чем я.

— Я понимаю, о чем ты. — Спейд понял, что тяжело дышит.

— Вот это я и хочу попробовать.

— Тогда сделай это. Пожалуйста.

— Ты действительно этого хочешь?

— Ты и представить себе не можешь, — сказал Спейд.

30

Судья был с худым, злобным лицом, похожим на стервятника, подумал Спейд. Его глаза сидели близко к переносице, которая загибалась книзу, словно крючковатый клюв. Садясь на свое место в Ратуше, он склонил голову и вскинул руки, расправляя мантию, словно крылья стервятника, заходящего на посадку. Затем он оглядел собравшихся перед ним людей, будто они были его добычей.

«А может, это мое воображение, — подумал Спейд. — Может, он добрый старик, который проявляет милосердие, когда только может. Лицо не всегда отражает характер».

Хотя обычно отражает.

И все же не судье решать, виновен ли Томми. Это было дело присяжных. Спейд с унынием посмотрел на двенадцать хорошо одетых кингсбриджских почтенных граждан, принимавших присягу. Как всегда, это были зажиточные торговцы и купцы. Люди, которые с наименьшей вероятностью закрыли бы глаза на кражу у лавочника.

Пока они давали клятву, Сисси Бэгшоу тихо сказала Спейду:

— Мне жаль, что тебя не сделали олдерменом. Я сделала все, что могла.

— Я знаю, и я благодарен.

— Боюсь, все испортила проповедь епископа.

Спейд кивнул.

— «Грешник не должен возвышаться до положения, требующего власти и ответственности».

— Кто-то, должно быть, его на это натолкнул.

— Уверен, это был Хорнбим. Он единственный враждебно настроен против меня.

— Полагаю, ты прав.

Спейд извлек неприятный урок из своего первого шага в политику. Он злился на себя за то, что не смог предвидеть силу и безжалостность оппозиции Хорнбима. Если он когда-нибудь попробует снова, его первым шагом будет выяснить, как нейтрализовать своих врагов.

Присяга была принесена, и присяжные заняли свои места.

Если Томми признают виновным, что казалось более или менее неизбежным, наказание определит судья. Вот где оставалось место для милосердия. Ребенка вешали редко. Редко, но такие приговоры выносились. Спейд молился, чтобы этот человек не был столь же злобен, как выглядел.

Зал суда был полон, воздух уже был спертым, а настроение у собравшихся мрачным. Дженн Пиджен стояла в первом ряду толпы, ее глаза покраснели от слез, а руки постоянно теребили конец пояса. Трудно представить себе что-то хуже, подумал Спейд, чем ждать, казнят ли твоего ребенка.

Спейд ожидал, что Хорнбим не придет. В городе уже и так много шептались о его жестоком обращении с Дженн, и этот суд был бы для него неприятен при любом исходе. Но он выглядел гордым и вызывающим. Он поймал взгляд Спейда, и его губы скривились в полуулыбке триумфа. «Да, — подумал Спейд, — ту битву ты выиграл».

Спейд был разочарован, но не убит горем. Однако его злило, что его отношения с Арабеллой использовали, чтобы одержать над ним верх. Конечно, он и Арабелла были грешниками, это не могло не вызывать осуждения, но все же он чувствовал, что ее осознанно унизили. Люди говорили о ней и решали, что она позорит его. За это он никогда не простит Хорнбима.

Но он поймал себя на мысли о том, что его горести сущий пустяк, когда в зал ввели Томми.

Суд ассизов собирался лишь дважды в год, и все это время Томми провел в кингсбриджской тюрьме. Не место для ребенка. Он, казалось, похудел еще сильнее и выглядел затравленно. Спейда охватила волна жалости. Но, может быть, его печальный вид вызовет сочувствие присяжных. А может, и нет.

Доказательства были те же, что и раньше. Джозайя Блэкберри описал кражу и арест. Элси Маккинтош подтвердила его рассказ, но настояла на том, что ребенок голодал, потому что его отца забрали вербовщики, а матери отказали в пособии. Хорнбим, чиновник по надзору за бедными, выглядел надменно-возмущенным, но ничего не сказал.

Присяжные уже знали эту историю. О передаче дела Томми в суд ассизов сообщалось в «Кингсбриджской газете», и те, кто не был на квартальной сессии, слышали подробности от тех, кто был. Присяжные, вероятно, давно уже все для себя решили.

В любом случае, на принятие решения им не потребовалось много времени. Они признали Томми виновным.

Затем заговорил судья.

— Господа присяжные, вы приняли решение, которое, на мой взгляд, является единственно возможным. — Голос у него был сухой, скрипучий. — Вы исполнили свой долг, и теперь моя обязанность — приговорить виновного к соответствующему наказанию.

Он помолчал и кашлянул в ладонь. В зале стояла тишина.

— Было высказано предположение, что Томас Пиджен в этом деле является скорее жертвой, нежели преступником. Была предпринята попытка возложить вину за данное преступление на вербовщиков, на тех, кто отвечает за распределение пособий для бедных, и даже на правительство Его Величества. Но судят здесь не вербовщиков, не систему пособий и уж тем более не правительство. Это суд над Томасом Пидженом и никем иным.

Он посмотрел на Элси.

— Мы можем сочувствовать тем, кто оказался в тяжелых обстоятельствах, но мы не даем им разрешения грабить остальных. Подобное предположение абсурдно.

Он снова помолчал и что-то сделал руками, что-то скрытое от глаз. Когда он поднял руки, все увидели, что на нем черные хлопковые перчатки.

Дженн Пиджен закричала.

— О, Боже, спаси нас, — громко произнес Спейд.

Судья достал черную шапочку и надел ее поверх парика.

Дженн неудержимо рыдала, из толпы доносились громкие, враждебные выкрики, но судья был невозмутим. Тем же скрипучим голосом он произнес:

— Томас Пиджен, в соответствии с законом, ты вернешься туда, откуда пришел, и оттуда будешь доставлен на место казни, где будешь повешен за шею, пока не будешь признан мертвым.

Теперь плакали уже несколько человек. Но он еще не закончил.

— Мертвым, — повторил он, а затем и в третий раз: — Мертвым.

Наконец он сказал:

— И да помилует Господь твою душу.

Пока Дженн Пиджен, которую то ли вели, то ли несли, выводили из зала, Спейд встал и громко сказал:

— Милорд, прошу принять к сведению, что на имя короля будет подана апелляция на этот приговор.

Из толпы донеслись одобрительные возгласы.

— Принято, — с небольшим интересом сказал судья. — Приговор не будет приведен в исполнение до получения ответа Его Величества. Следующее дело.

Спейд вышел.

Он вернулся на свою мануфактуру и проверил работу, но ему было трудно сосредоточиться. Он никогда прежде не занимался апелляциями к королю. Он не знал, с чего начать.

В полдень он отправился в Кофейню на Хай-стрит. Он выпил кофе и сумел заставить свой мозг работать. Ему понадобится помощь в составлении апелляции, и лучше всего, чтобы ее подписали несколько видных горожан. Пока он размышлял об этом, в кофейню начали заходить мужчины на обед. Спейд заметил олдермена Дринкуотера. Ему было за семьдесят, и он ходил с тростью, но его прихрамывающая походка была бодрой, и с головой у него все было в порядке. Спейд присоединился к нему.

Дринкуотер заказал бифштекс и кружку эля. Он был в суде и теперь сказал Спейду:

— Хорнбим и этот судья просто шакалы. Отправлять ребенка на виселицу!

— Вы подпишете апелляцию королю? — спросил Спейд. — У нее будет больше шансов, если она будет исходить от бывшего мэра.

— Разумеется.

— Благодарю вас.

— Единственным проявлением христианского милосердия, со стороны этого судьи, было: «Да помилует Господь твою душу». Не знаю, к чему катится этот мир.

Спейд был рад, что кто-то разделяет его гнев.

— Нам нужно собрать больше подписей под апелляцией.

— Мой зять Чарльз подпишет, я уверен. Кого еще попросим?

Спейд задумался.

— Эймос подпишет. Но нельзя, чтобы были одни методисты. Я попрошу миссис Бэгшоу.

— Хорошо. Это даст нам двух кингсбриджских торговцев, от которых не ожидают снисхождения к вору.

— Не думаю, что Нортвуд поможет.

Дринкуотер выглядел сомневающимся.

— Сомневаюсь, но попытаться стоит.

— Может, ваша внучка сможет его уговорить.

— Джейн? Не уверен, что она имеет большое влияние на мужа, но я ее попрошу.

— Мне нужен совет по формулировке апелляции. Наверняка есть какой-то протокол.

— Для этого и существуют юристы. Спроси Паркстоуна.

В Кингсбридже было трое юристов. В основном они занимались сделками с недвижимостью, завещаниями и спорами между фермерами Ширинга из-за границ участков. Паркстоун был самым старшим.

— Я пойду к нему сейчас же, — сказал Спейд.

— А вы не собираетесь обедать?

— Нет, — ответил Спейд. — Сейчас я, кажется, не смогу проглотить ни куска.

*

Кит уволился с должности управляющего двумя фабриками Барроуфилда. Эймос был огорчен, но отнесся к этому с пониманием и сказал, что если ему предложат купить первый в Англии станок Жаккарда, это будет некоторым утешением. Он также попросил Кита поработать еще месяц, чтобы уладить дела. Кит согласился. Он был рад, что перемена произошла без обид.

Месяц был почти на исходе, когда Кит получил письмо.

Он никогда раньше не получал писем.

Оно пришло в субботу и ждало его, когда он вернулся с фабрики. Соседи сказали, что его доставил солдат с холщовой сумкой, которая, казалось, была полна писем.

В нем сообщалось, что он призван в ополчение.

Ему стало дурно. Он никогда не был драчуном и боялся, что из него не выйдет толку.

Ему следовало предвидеть такую возможность, ведь он подлежал призыву с восемнадцати лет, но он просто не думал об этом.

Семья обсуждала это за ужином.

— Я возненавижу армию, — сказал Кит. — Я знаю, что мы должны защищать нашу страну, но я буду худшим солдатом в мире.

— Это тебя закалит, — сказал Джардж. Затем он поймал укоризненный взгляд Сэл и добавил: — Без обид, парень.

— Ополчение — это еще не армия, — сказала Сэл. — Их не могут отправить за границу. Они должны оставаться дома и защищать страну в случае вторжения.

— Которое может случиться в любой день! — сказал Кит. — У Бонапарта двести тысяч человек ждут, чтобы пересечь Ла-Манш.

Даже если вторжения не будет, это разрушит его план по строительству станков Жаккарда с Роджером. Он потеряет не только деньги, но и радость работать с человеком, которого он любил больше всех на свете.

— Не обязательно именно ты должен спасать нас от Бонапарта, — сказала Сэл. — Обычно можно заплатить кому-то другому, чтобы он пошел вместо тебя. И это даже не очень дорого стоит. Сотни людей так делали. Пусть парни из «Бойни» воюют, им это нравится.

— Сначала нужно найти кого-то, кто согласится.

— Это будет нетрудно. Безработных полно, многие в долгах. С твоей помощью такой человек мог бы расплатиться с долгами и найти работу. В ополчении платят мало, но дают еду, мундир и койку. Неплохое предложение для молодого человека в беде.

— Завтра же начну расспрашивать.

Следующий день был воскресеньем. В методистской молельне, после службы причастия, к Киту подошел майор Дональдсон и попросил его сесть в тихом уголке. Кит недоумевал, что же будет дальше.

— Я знаю, что твое имя вытянули в лотерею, — сказал Дональдсон.

Дух Кита воспрял. Возможно, Дональдсон собирался помочь ему избежать призыва.

— Из меня не выйдет хорошего солдата, — сказал он. — Я ненавижу насилие. Я ищу кого-нибудь, кто пойдет вместо меня.

Вид у Дональдсона был серьезный.

— Боюсь тебя огорчить, но это исключено.

Кит был в ужасе. Ему казалось, что он видит дурной сон и не может проснуться. Он уставился на Дональдсона. На лице этого человека не было и тени обмана. Он был совершенно искренен.

— Но почему? — спросил Кит. — Разве сотни людей так не делают?

— Делают, но замена всегда остается на усмотрение командира, а в вашем случае полковник Нортвуд этого не позволит.

— Почему? Что он имеет против меня?

— Ничего. Как раз наоборот. Он знает, кто вы, наслышан о ваших талантах и хочет видеть вас в своем ополчении. У нас хватает юных головорезов, готовых к драке. А вот людей с головой не хватает.

— Значит, я обречен?

— Не смотрите на это так. Вы инженер. Могу обещать вам чин лейтенанта в течение полугода. Это предложение исходит от самого полковника.

— Инженер? Что я буду делать?

— Например, нам может понадобиться быстро переправить десять тысяч человек и двадцать тяжелых пушек через реку, где нет моста.

— Вы бы, наверное, навели понтонный мост.

Дональдсон улыбнулся, как человек, выложивший козырную карту.

— Видите, почему вы нам нужны?

Кит понял, что только что решил свою судьбу.

— Полагаю, да, — мрачно сказал он.

— Призывники служат до конца войны, а она может продлиться еще много лет. Но как офицер вы сможете уволиться из ополчения через три-пять лет. И жалованье у офицеров гораздо выше.

— Я никогда не впишусь в армейскую жизнь.

— Наша страна в состоянии войны. Я знаю вас много лет: вы не по годам зрелый человек. Подумайте о своем долге перед Англией. Бонапарт захватил пол-Европы. Наши вооруженные силы — это единственная причина, по которой он еще не правит нами … пока. Если он вторгнется, именно ополчению предстоит дать ему отпор.

— Не говорите больше. Вы делаете только хуже.

Дональдсон встал и хлопнул его по плечу.

— Вы многому научитесь в ополчении. Смотрите на это как на возможность. — И он ушел.

Кит обхватил голову руками.

— Это больше похоже на смертный приговор, — сказал он в пустоту.

*

Спейд отправился на набережную, чтобы проследить за погрузкой партии товара на баржу, идущую в Комб. Баркасником оказался седовласый мужчина лет пятидесяти с лондонским акцентом. Спейд его не знал, но тот представился как Мэтт Карвер. Он с трудом справлялся с тяжелыми тюками, и Спейд помог ему. И все же баркаснику приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дух.

Во время одной из таких пауз баркасник сказал:

— Боже мой! Тот человек в черном сюртуке. Его зовут Джоуи Хорнбим?

Спейд проследил за его указывающим пальцем.

— Здесь его называют олдермен Хорнбим, но да, кажется, его имя Джозеф.

— Будь я проклят. Олдермен, да еще и в сюртуке, который, должно быть, стоит как трехмесячное жалованье рабочего. И какой он теперь?

— Сущий кремень.

— А, он всегда был жестким.

— Вы его знаете?

— Знал. Я вырос в лондонском районе под названием Севен-Дайалз. Мы с Джоуи были ровесниками.

— Вы были бедны?

— Хуже, чем бедны. Мы были воришками и жили только тем, что крали.

Спейд был заинтригован. Хорнбим в детстве был воришкой.

— А ваши родители?

— Я был подкидышем. У Джоуи до двенадцати лет была мать. Лиззи Хорнбим. Она тоже была воровкой. Промышляла на стариках. Попросит шесть пенсов, и пока старый хрыч говорит «нет», или даже «да», она уже вытаскивала золотые часы прямо из его жилетного кармана. Но однажды она ошиблась и выбрала мужика пошустрее. Он схватил ее за запястье и уже не отпустил.

— Что с ней случилось?

— Ее повесили.

— Боже правый, — сказал Спейд. — Интересно, не поэтому ли Хорнбим стал таким, какой он есть?

— Вне всяких сомнений. Мы ходили смотреть. — Глаза мужчины затуманились, и Спейд понял, что тот снова видит казнь. — Я стоял рядом с Джоуи, когда его мать повисла на веревке. Иные умирают легко. Раз, и шея сломана, но ей не повезло, и она еще несколько минут задыхалась в петле. Ужасное зрелище — рот открыт, язык вывалился, обоссалась. Страшное дело, правда, для сына, видеть такое в его возрасте.

Спейда пробрал холодный ужас.

— Мне почти становится его жаль.

— Не стоит, — сказал баркасник. — Он вам спасибо не скажет.

31

Свадьба Спейда и Арабеллы Латимер стала главной нонконформистской свадьбой года в Кингсбридже. Методистская молельня была забита до отказа. Здание новой, вдвое больше, уже строилось, но еще не была закончено, и небольшая толпа собралась даже на улице. И это несмотря на флер, окружавший этот брак, флер невысказанного греха и полускрытого стыда. А может, подумал Спейд, люди и хлынули на церемонию именно из-за этого флера, такого скандального и волнующего, порочного и притягательного одновременно. К этому времени в городе, должно быть, не осталось никого, кто не слышал бы слух о том, что Арабелла была любовницей Спейда еще при жизни мужа и задолго до его смерти. Возможно, некоторые пришли на свадьбу, чтобы неодобрительно хмуриться и перешептываться с друзьями, но, оглядывая собравшихся, Спейд чувствовал, что большинство, кажется, искренне желают паре добра.

Это был понедельник, 30 сентября 1805 года.

Арабелла была в новом платье из шелка каштанового цвета — цвета, который, как заметил Спейд, придавал ее лицу сияние. Он не мог не думать о теле под этим платьем, теле, которое он так хорошо знал. В свое время он любил стройную юношескую фигурку Бетси и ее безупречную кожу, а теперь он любил зрелое тело Арабеллы, с его мягкой округлостью, его складками и морщинками, с россыпью серебра в ее светло-каштановых волосах.

Спейд и сам подстригся и надел новый сюртук яркого темно-синего цвета, который, по словам Арабеллы, придавал его голубым глазам особенный блеск.

Кенелм Маккинтош был зятем Арабеллы и ее единственным родственником мужского пола, но теперь он был деканом Маккинтошем и не мог участвовать в методистской церемонии, поэтому Арабеллу к алтарю вела Элси. Она держала за руку пятилетнего Эйба, одетого в новый синий костюмчик, курточку и штаны, скрепленные пуговицами, называемый костюмом-скелетоном, потому что он так плотно сидел. Это был излюбленный наряд для маленьких мальчиков.

Пастор Чарльз Мидуинтер произнес короткую проповедь на тему прощения. Текст был из Евангелия от Матфея: «Не судите, да не судимы будете». Прощение необходимо в браке, сказал Чарльз. Практически невозможно двум людям прожить вместе сколько-нибудь долго, не обидев друг друга время от времени, и нельзя позволять ранам гноиться. Далее он сказал, что тот же принцип применим и к жизни в целом, что Спейд воспринял как намек на то, что людям следует забыть его и Арабеллы грех теперь, когда они женятся.

Спейд все смотрел на Арабеллу, хотя должен был сосредоточиться на проповеди. Много лет назад они сказали друг другу, что хотят быть вместе навсегда, что их связь — это обязательство на всю жизнь и эта клятва со временем только крепла. Он был уверен в ней и знал, что она чувствует то же самое по отношению к нему. И все же его на удивление тронуло то, что это обещание скрепляется в церкви перед его друзьями и соседями. У него не было тревог, которые нужно было бы успокоить, ни сомнений, которые нужно было бы развеять. Ему не требовалось подтверждения ее вечной любви. И все же слезы навернулись ему на глаза, когда она согласилась принять его в мужья до того момента, когда смерть наконец их разлучит.

Они пели 23-й псалом: «Господь — Пастырь мой. Я ни в чем не буду нуждаться». Спейд пел так плохо, что его иногда просили делать это потише, чтобы не сбивать других, но сегодня никто не возражал, когда он пел громко и безбожно фальшивя.

Когда они вышли из молельни, прихожане последовали за ними. Все были приглашены в их новый дом. В холле были накрыты столы с едой и напитками. Все устроила Элси, а Спейд оплатил счета. В доме пахло свежей краской, и он был полон мебели, которую они с Арабеллой выбирали вместе. Спейд ничего не ел. Все хотели с ним поговорить, и у него не было времени на еду. Арабелла, как он видел, тоже. Ему было приятно принимать всеобщие поздравления.

Через два часа Элси убедила гостей разойтись. Она отложила немного еды и накрыла стол в гостиной, поставив бутылку вина, затем пожелала им спокойной ночи и ушла. Когда дом наконец опустел, Спейд и Арабелла сели рядом на диван, каждый с тарелкой и бокалом. Окна были открыты навстречу мягкому воздуху сентябрьского вечера. Поужинав, они сидели, взявшись за руки, пока темнота медленно вкрадывалась в комнату, и тени сгущались в углах.

— Нам предстоит сделать то, чего мы никогда раньше не делали. Ляжем спать бок о бок и проснемся вместе утром, — сказал Спейд.

— Разве это не чудесно? — спросила Арабелла.

Спейд кивнул.

— В жизни не было лучше момента, чем сейчас, — сказал он.

*

Эймос пришел в дом декана с бухгалтерской книгой. Он вел счета воскресной школы и каждые три месяца сверял цифры с Элси. Учителя были добровольцами, а еду предоставляли благотворители, но школе все равно нужны были деньги на книги и письменные принадлежности, и жертвователи имели право знать, как тратятся их дары.

Элси всегда была рада видеть Эймоса. Ему было уже тридцать два, и он стал красивее, чем когда-либо. В своих мечтах она была замужем за ним, а не за Кенелмом. Но в этот раз она нервничала. Ей нужно было сообщить ему кое-что важное. Она предпочла бы этого не делать, но лучше было ему услышать это от того, кто его любит.

Она предложила ему бокал хереса, и он согласился. Они сели рядом за обеденный стол и вместе заглянули в книгу. Ее ноздри уловили слабый, приятный аромат сандалового дерева. В цифрах не было ничего тревожного: она без труда могла бы собрать нужную сумму.

Когда он закрыл книгу, ей следовало бы сразу сообщить ему новость, но она была слишком напряжена и вместо этого сказала:

— Как ты справляешься без Кита? Он ведь был твоей правой рукой.

— Мне его не хватает. Хэмиш Лоу все еще со мной, но я ищу кого-то, кто разбирается в машинах.

— Не могу себе представить, чтобы Киту нравилась военная жизнь.

— Я полагаю, полковник Нортвуд очень рад, что у него есть Кит.

— Уверена.

Это был ее шанс, и она собралась с духом.

— Кстати, о Нортвуде… — С усилием она подавила дрожь в голосе. — Ты знал, что Джейн ждет ребенка?

Наступила долгая тишина.

Затем он сказал:

— Боже милостивый.

Он уставился на нее, и она попыталась прочитать его лицо. Он побледнел. Он испытывал какое-то сильное чувство, но она не могла понять, какое именно.

Его губы шевельнулись, словно он пытался что-то сказать. Через несколько мгновений ему удалось произнести:

— После стольких лет.

— Они женаты девять лет. — Ей удалось сохранить голос ровным.

Белинда Гуднайт и городские сплетницы раньше говорили, что Джейн не может зачать. «Бесплодна», таким словом они пользовались. Теперь они строили догадки, что Нортвуд не может иметь детей и что настоящим отцом должен быть другой мужчина. Правда же была в том, что они ничего не знали.

Элси заговорила, чтобы заполнить тишину.

— Они, должно быть, надеются на мальчика. Нортвуд и его отец, конечно, хотят наследника.

— Когда должен родиться ребенок? — спросил Эймос.

— Скоро, я думаю.

Он выглядел задумчивым.

— Возможно, это их сблизит.

— Возможно.

Нортвуд и Джейн всегда проводили много времени порознь.

— Джейн никогда особо не старалась скрывать свое недовольство, — сказал Эймос.

В последние несколько месяцев Элси чувствовала, что Эймос уже не так страстно относится к Джейн, как раньше. Она гадала, не изменилось ли что-то. Но это были лишь ее мечты. Его, очевидно, тронула эта новость.

Другая теория сплетниц заключалась в том, что отцом ребенка Джейн был Эймос.

Это, по мнению Элси, было совершенно невероятно.

*

На поле в пяти милях от Кингсбриджа Кит учил пятьсот новобранцев строиться в каре.

Обычно пехота наступала по полю боя линией. Это было хорошее построение, если только на них не нападала кавалерия, всадники которой могли быстро обойти линию с фланга и атаковать сзади. Единственный способ отразить атаку кавалерии — построиться в каре.

Линия солдат, получившая приказ построиться в каре без дальнейших инструкций, будет в замешательстве метаться полчаса, за это время враг может их всех уничтожить. Поэтому существовала стандартная процедура.

Солдаты были разделены на восемь или десять рот, в каждой по два-три сержанта и столько же лейтенантов. Те, кто находился в центре линии, оставались на месте, образуя переднюю сторону каре. Два фланга отходили назад, образуя боковые стороны, а элитные гренадеры и легкие роты бежали назад, чтобы образовать тыл. Сержанты с помощью алебард держали ровный строй.

Солдаты стояли на расстоянии ярда друг от друга, пока в линии не набиралось двадцать пять человек. После этого они начинали удваиваться. Когда ряды становились в четыре шеренги, две передние становились на колени, а две задние стояли. Офицеры и медики находились в центре каре.

Три часа Кит заставлял солдат строиться в линию, затем перестраиваться в каре, затем снова в линию и снова перестраиваться. К концу утра они могли построиться в каре за пять минут.

В бою передняя линия стреляла, затем отбегала назад и перезаряжала. Стрелять они должны были, когда кавалерия находилась в тридцати ярдах. Раньше — и они промахнутся, а перезаряжать будут, когда кавалерия доскачет до них и сметет. Позже — и раненые люди и лошади врежутся в них, прорвав строй.

Кит говорил солдатам, что они смогут устоять перед атакой кавалерии, если сохранят хладнокровие и будут держать строй. У него не было боевого опыта, поэтому ему приходилось изображать убежденность. Когда он представлял себя стоящим на одной из сторон каре, лицом к сотням всадников на могучих боевых конях, несущихся на него на полной скорости, размахивающих пистолетами, чтобы застрелить его, и длинными острыми саблями, чтобы проткнуть его, он был совершенно уверен, что бросит мушкет на землю и убежит так быстро, как только смогут нести его ноги.

*

Крестины ребенка Джейн были очень пышным событием. Соборные колокола вызванивали долгий, сложный перезвон, который Спейд и его звонари тщательно репетировали. Все сколько-нибудь значимые люди графства съехались в своих лучших нарядах. Солнце ярко светило сквозь витражи, и неф был полон цветов. Сам граф Ширинг, высокий, но теперь немного сутулый, присутствовал на церемонии, явно счастливый продолжению своего рода. Были гимны и благодарственные молитвы, и пел хор.

Эймос пристально смотрел на виконта Нортвуда, который, перешагнув за тридцать, становился все больше похож на своего отца. Его вьющиеся волосы начинали редеть, образуя залысины в форме буквы «М». Он выглядел таким довольным собой, что Эймос был уверен, этот человек и не подозревает, что может не быть отцом.

Сам Эймос не знал правды. Он бы хотел спросить Джейн, но у него не было возможности поговорить с ней наедине. В любом случае, она могла и не сказать ему правду. Более того, она могла и сама не знать правды. Она откровенно говорила ему, что они с Нортвудом редко занимаются любовью, но «редко» — это не то же самое, что «никогда». С Эймосом у нее это было всего один раз, но и одного раза могло быть достаточно. И был еще один вариант, которого нельзя было исключить. Эймос мог быть не единственным ее тайным любовником.

Как бы там ни было на самом деле, он был уверен, что, когда Джейн пришла в его дом в тот дождливый вечер, она хотела, чтобы он сделал ее беременной. И она хотела быть в этом уверена, вот почему она так разозлилась, когда он отказался сделать это снова. Ею двигала не привязанность к нему и даже не похоть. Она использовала его в надежде зачать наследника. Она хотела быть матерью графа.

Сама Джейн держала ребенка, завернутого в белую шаль из мягкой шерсти, которая, на наметанный глаз Эймоса, была кашемировой. Она была одета так же хорошо, как и всегда. В пальто с меховой отделкой, чепце, завязанном под подбородком, и с двойной ниткой жемчуга на шее, но выглядела она изможденной. Без сомнения, роды стали для неё тяжелым испытанием. Роды, как понимал Эймос, обычно таковыми и были. Но она, должно быть, чувствовала облегчение, оставив всё это позади. К аристократическим женам, не сумевшим родить детей, иногда относились так, словно они уклонились от своих обязанностей. Она этой участи избежала. Теперь никто не мог назвать ее бесплодной.

Церемонию проводил епископ Реддингкот. Он гордо нес себя в своих литургических облачениях: белой ризе до щиколоток и длинной фиолетовой столой. Он держал серебряное кропило для окропления святой водой. Казалось, что ему нравилось быть звездой этого представления. Звучным голосом он произнес:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, крещу тебя, Генри.

Словно чтобы убедить всех, что ребенок и вправду сын Генри Нортвуда, кисло подумал Эймос.

После службы прихожане направились в Зал собраний, где граф давал прием. Была приглашена тысяча гостей, а для всех остальных на улице у столов на козлах разливали бесплатное пиво. Малыш Генри лежал в колыбели в бальном зале, и Эймос смог впервые как следует его рассмотреть.

Взгляд сказал ему лишь то, что у младенца голубые глаза, розовая кожа и круглое лицо, как и у любого другого новорожденного, которого он когда-либо видел. На маленьком Генри был вязаный чепчик, так что Эймос не мог даже определить цвет его волос, если они вообще были. Он не был похож ни на Генри Нортвуда, ни на Эймоса Барроуфилда, ни на кого-либо еще. Лет через двадцать у него могли бы быть вьющиеся волосы и большой нос, как у Нортвуда, или вытянутое лицо и длинный подбородок, как у Эймоса, но с такой же вероятностью он мог бы пойти в отца Джейн, красивого Чарльза Мидуинтера, и тогда никто никогда не смог бы сказать, кто был отцом мальчика.

Пока Эймос размышлял об этом, в глубине души происходило нечто иное. Он почувствовал непреодолимое желание позаботиться об этом беспомощном младенце. Ему хотелось успокоить его, накормить и согреть. Хотя ребенок, очевидно, безмятежно спал, был сыт и, вероятно, ему было даже слишком жарко под кашемировым одеяльцем. В чувствах Эймоса не было ничего рационального, но от этого они не становились слабее.

Малыш открыл глаза и издал тихий недовольный плач, и тут же появилась Джейн и взяла его на руки. Она зашептала ему на ухо успокаивающие слова, и он снова погрузился в безмятежность.

Она поймала взгляд Эймоса и сказала:

— Разве он не прелесть?

— Удивительно прелестный, — вежливо, но неискренне ответил Эймос.

— Я буду звать его Хэл, — сказала она. — Не могу же я иметь двух Генри, это слишком запутанно для них обоих.

На мгновение рядом никого не оказалось. Понизив голос, Эймос сказал:

— Вспоминая январь, я не могу не задаться вопросом…

Она прервала его, ее голос был почти шепотом, но от этого не менее напряженным.

— Не спрашивай меня, — сказала она.

— Но, конечно…

— Никогда не задавай мне этот вопрос, — свирепо сказала она. — Никогда, слышишь?

Затем она повернулась к подошедшей гостье, широко улыбнулась и сказала:

— Леди Комб, как мило с вашей стороны, что вы приехали, да еще и так издалека!

Эймос покинул здание и отправился домой.

*

Король Георг отказался помиловать Томми Пиджена.

Это стало для всех потрясением. Помилования ждали, потому что преступник был так молод, а кража — относительно незначительна.

Хорнбиму следовало бы радоваться, но он не радовался. Год назад он был полон решимости, что маленький воришка должен умереть за свое преступление, но теперь он уже не был так уверен. За это время все изменилось. Общественное мнение в Кингсбридже обернулось против Хорнбима. Ему, по сути, было все равно, любят его люди или нет, но, если его и дальше будут считать каким-то чудовищем, это могло повредить его честолюбивым планам. Хорошо, когда люди его боятся, но он хотел однажды стать мэром Кингсбриджа или, возможно, его представителем в парламенте, а для этого ему понадобятся голоса.

Дополнительным раздражителем было то, что его жена, Линни, жалела его. Она всячески показывала это, заказывая его любимые блюда к семейным обедам, нежно похлопывая его в случайные моменты и веля маленькому Джо играть потише. Он ненавидел, когда его жалеют. Он стал резок с ней, но это лишь усиливало ее сочувствие.

Если бы король помиловал Томми, большая часть эмоций ушла бы из этой драмы, и люди бы ее забыли. Но теперь ей предстояло дойти до своей ужасной развязки.

Хорнбим все еще считал, что был прав, настаивая на казни. Стоит только начать прощать воров, по той причине что они голодны, и ты сам не заметишь как ступишь на скользкую дорожку, ведущую к анархии. Но теперь он видел, что действовал слишком агрессивно. Ему следовало притвориться, будто он сочувствует Томми, и передать его в суд ассизов с видимой неохотой. В будущем он попробует этот подход. «Я сочувствую вашему горю, но не могу изменить законы нашей страны. Мне очень жаль. Правда».

Лицедей из него был никудышный, но он попробует.

Он надел черный сюртук и черный шейный платок — знаки уважения. Он вышел из дома еще до завтрака. Существовала некоторая опасность беспорядков со стороны толпы, поэтому он велел шерифу Дойлу устроить казнь в ранний час, прежде чем худшие из городских головорезов вылезут из своих постелей.

На рыночной площади уже стоял эшафот. Веревка с завязанной петлей свисала вниз, резким силуэтом вырисовываясь на холодном каменном фоне собора. Платформа, на которой должен был стоять осужденный мальчик, была на шарнирах и подпиралась толстым дубовым брусом. Рядом с эшафотом стоял Морган Айвинсон с кувалдой в руке. Этой кувалдой он выбьет опору, и Томми Пиджен умрет.

Толпа уже собралась. Хорнбим не стал приближаться к ней, а встал поодаль. Через минуту к нему подошел Дойл.

— Как только будете готовы, — сказал Хорнбим.

— Очень хорошо, олдермен, — ответил Дойл. — Я сейчас же приведу его из тюрьмы.

На площадь стекалось все больше людей, словно их известили невидимые глашатаи, что убийство вот-вот свершится, или их вели сюда похоронные колокола, слышимые только ими. Через несколько минут вернулся Дойл в сопровождении Гила Гилмора, тюремщика. Двое мужчин вели между собой хрупкую фигурку Томми Пиджена, его руки были связаны за спиной. Он плакал.

Хорнбим поискал взглядом на площади Дженн, мать вора, но не увидел ее. И это хорошо. Она бы подняла шум.

Они подвели Томми к ступеням. Поднимаясь, он споткнулся, и они подхватили его под руки и внесли на платформу. Они крепко держали его, пока Айвинсон накидывал ему на голову петлю и затягивал ее с выверенным профессионализмом. Затем все трое спустились по ступеням.

На ступени поднялся священник, и Хорнбим узнал Тита Пула, викария церкви Святого Иоанна, который пытался убедить его дать Дженн Пиджен пособие. Пул говорил ясно, так что его голос разносился по всей площади.

— Я пришел помочь тебе помолиться, Томми.

Голос Томми был паническим, испуганным.

— Я попаду в ад?

— Нет, если ты веруешь в Господа нашего Иисуса Христа и просишь его простить твои грехи.

— Верую! — вскрикнул Томми. — Я верую в него, но простит ли меня Бог?

— Да, Томми, простит, — сказал Пул. — Как он прощает грехи всех нас, верующих в его милосердие.

Пул положил руки на плечи мальчика и понизил голос. Хорнбим догадался, что они, вероятно, вместе читают «Отче наш». Через минуту Пул благословил Томми, а затем спустился по ступеням, оставив Томми одного на эшафоте.

Дойл посмотрел на Хорнбима, и Хорнбим кивнул.

— Приступай, — сказал Дойл Айвинсону.

Айвинсон поднял кувалду, замахнулся, а затем нанес точный удар по дубовой опоре, так что та отлетела в сторону. Платформа рухнула вниз и с грохотом ударилась об основание эшафота. Томми рухнул вниз, затем веревка натянулась, и петля затянулась на его шее.

Толпа издала общий стон сострадания.

Томми открыл рот, чтобы закричать или вздохнуть, но не смог сделать ни того, ни другого. Он был еще жив, падение не сломало ему шею, возможно, потому что он был слишком легок, и вместо мгновенной смерти он теперь начал медленно задыхаться. Он отчаянно задергался, словно пытаясь освободиться, и его тело начало раскачиваться взад-вперед. Его глаза, казалось, вылезли из орбит, а лицо побагровело. Секунды тянулись с мучительной медлительностью.

Многие в толпе плакали.

Глаза Томми не закрылись, но постепенно его движения ослабли и прекратились. Маленькое тело качалось по убывающей дуге. Наконец Айвинсон потянулся и нащупал запястье Томми. Он помедлил несколько мгновений, затем кивнул Дойлу.

Дойл повернулся к толпе и сказал:

— Мальчик мертв.

Бунтовать толпа не собиралась, это Хорнбим видел. Настроение было скорбным, а не яростным. В его сторону было брошено несколько черных взглядов, но никто с ним не заговорил. Люди начали расходиться, и Хорнбим повернул домой.

Когда он пришел, его семья завтракала. Маленький Джо сидел за столом. Он был еще маловат, чтобы есть со взрослыми, но Хорнбим любил мальчика. С салфеткой под подбородком он ел яичницу-болтунью.

Хорнбим прихлебывал кофе со сливками. Он взял тост, намазал его маслом, но откусил лишь раз.

— Полагаю, дело сделано, — тихо сказала Дебора.

— Да.

— И все прошло без происшествий?

— Да.

Они говорили общими фразами, чтобы не расстраивать Джо, но он был слишком умен для них.

— Томми Пиджена повесили, и теперь он мертв, — весело сообщил мальчик.

— Кто тебе это сказал? — спросил его отец, Говард.

— На кухне говорили.

— Им следовало бы быть умнее и не болтать о таких вещах при ребенке, — пробормотал Хорнбим.

— Дедушка, а почему его нужно было повесить? — спросил Джо.

— Не приставай к дедушке, когда он пьет свой кофе, — сказал Говард.

— Ничего страшного, — ответил Хорнбим. — Мальчику не помешает узнать правду жизни. — Он повернулся к Джо. — Его повесили, потому что он был вором.

Этого Джо было недостаточно.

— Говорят, он украл, потому что был голоден.

— Вероятно, это правда.

— Может, он не мог иначе.

— А это что-то меняет?

— Ну, если он был голоден…

— А если бы он украл что-то другое? Что бы ты сказал, если бы он взял твоих оловянных солдатиков?

Солдатики были самым ценным достоянием Джо. У него их было больше сотни, и он знал чин каждого по мундиру. Он часто часами лежал на ковре, разыгрывая воображаемые сражения. Теперь он был в замешательстве. Подумав минуту, он сказал:

— Зачем ему красть моих солдатиков?

— По той же причине, по какой он украл розовую ленту. Чтобы продать и на вырученные деньги купить хлеба.

— Но это же мои солдатики.

— Но он был голоден.

Джо был настолько раздираем этой моральной дилеммой, что вот-вот готов был расплакаться. Увидев это, вмешалась его мать, Бель.

— Ты бы, наверное, Джо, разрешил ему поиграть с тобой в солдатики и попросил бы кухарку принести ему хлеба с маслом.

Лицо Джо прояснилось.

— Да, — сказал он. — И с джемом. Хлеба с маслом и с джемом.

Проблемы Джо были решены, но для таких, как Томми Пиджен, подобного решения не существовало. Однако Хорнбим этого не сказал. У Джо еще было много времени, чтобы узнать, что не все жизненные проблемы можно решить хлебом с маслом и джемом.

*

Элси пошла к Дженн Пиджен, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Она перешла двойной мост и пошла по тропинке к ферме Морли. Не дойдя до нее, она увидела в поле Пола Морли, и тот сказал ей, что Дженн живет в пристройке за его амбаром. Она нашла это место, но там никого не было. Это было самое убогое жилище, какое Элси когда-либо видела. Один тюфяк и два одеяла, плюс две чашки и две тарелки, но ни стола, ни стульев. Дженн не просто не хватало денег, она жила в крайней нищете.

Миссис Морли была в фермерском доме и сказала, что Дженн ушла вчера поздно вечером.

— Я спросила ее, все ли с ней в порядке, но она не ответила.

Путешествие Элси оказалось напрасным, и она направилась обратно в город. Подходя к мосту с южной стороны, она увидела человека, идущего по ближнему берегу. За спиной у него была привязана удочка, а на руках он нес нечто, отчего сердце Элси замерло.

Когда он подошел ближе, она увидела, что это женщина, в платье, настолько мокром, что с него капало при ходьбе.

— Нет, — сказала Элси. — Нет, нет.

Голова, руки и ноги женщины безвольно болтались. Она была без сознания или хуже.

Элси с ужасом увидела, что глаза женщины были широко открыты, устремлены в небо и ничего не видели.

— Я нашел ее на излучине реки, куда весь мусор сносит, — сказал мужчина. Судя по одежде Элси, он решил, что она является официальным лицом, и добавил: — Надеюсь, я правильно сделал, что принес ее.

— Она мертва?

— О да, и холодная к тому же. Полагаю, она вошла в воду вчера после наступления темноты, и никто ее не видел, пока я не подошел. Только я не знаю, кто она.

Элси знала. Это была Дженн Пиджен.

Элси подавила рыдание.

— Можете отнести ее в больницу на Прокаженном острове? — спросила она.

— О да, — сказал рыбак. — Легко. Она почти ничего не весит, бедняжка. Совсем ничего.

*

Наполеон так и не вторгся в Англию.

Он взял армию, собранную в Булони, и повел ее на восток, в немецкоязычные земли центральной Европы. Они вступили в бой с австрийской армией, и той осенью французы одерживали одну победу за другой: Вертинген, Эльхинген, Ульм.

Однако Королевский флот Англии одержал крупную морскую победу у берегов Испании, близ мыса Трафальгар, к всеобщему ликованию нации.

Затем в декабре французы разгромили объединившиеся австрийскую и русскую армии при Аустерлице.

И так, год за кровавым годом, война продолжалась.