Дойна о Мариоре

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Было около полудня. Лучи солнца врывались в маленькое окошко над лежанкой, золотистым ковром ложились на земляной пол.

В низкой большой печке жарко горели серо-черные шары перекати-поля.

На лежанке сидела смуглая четырехлетняя девочка, одетая в длинную холщовую рубашку. Голова ее была неровно острижена ножницами, озорно блестели темные и круглые, точно две ягодки винограда, глаза. В подол рубашки девочка завернула маленького черного ягненка и баюкала его, напевая тоненьким голоском. Каракулевая шубка ягненка вздрагивала, чистенькая мордочка недовольно вертелась.

Вошла мать, неся в глиняной миске муку из поджаренной кукурузы. Высыпала ее в казанок с кипящей водой и неловко засуетилась у печки.

— Весна в этом году хороша. Дружная! — сказала она точно про себя и ласково оглянулась на дочь. — Где снег сошел, уже подсыхает. Довольно дома сидеть, скоро гулять пойдешь, Мариора!

Мариора молча смотрела на мать. В последнее время мать стала какая-то странная: неровные темные пятна легли на щеки, лоб; лицо ее точно сузилось. Двигалась мать медленно и тяжело.

Мариора встрепенулась, обхватила руками шею ягненка. Прижалась щекой к шелковистым завиткам его шерсти и зашептала в подрагивающее ушко:

— А ты гулять любишь? Ты будешь учиться травку щипать? Будешь, да? И маму-овечку слушаться будешь, да?

Потом повернулась к матери:

— Мамэ, а лежанку мы больше не будем топить?

— На ночь протопим.

— А давай сейчас.

— Так я же не могу сразу и лежанку и печку топить.

— А я сама.

Девочка спрыгнула на пол и подбежала к матери. Этим воспользовался ягненок. Он вскочил на свои нетвердые ножки и прыгнул прямо на фанерную доску, которой было накрыто ведро с водой. Доска соскользнула, ведро покачнулось, и вода расплескалась, а испуганный ягненок забился под лайцы[1].

— Вот чертенок! — улыбнулась мать и подняла доску. — Хоть бы скорей тепло стало, на луг бы пошел да бегал там, непоседа!

Мариора бросилась за ягненком, вытащила его. Ягненок упирался и прижимал прозрачные ушки.

— Я говорила — на месте лежать! — Она нахмурила лобик. И вдруг живо спросила: — Мамэ, а что это у него стучит, вот здесь? — она показала на грудь.

— Сердце.

— А зачем оно стучит?

Мать помешала в курлыкающем казане мамалыгу, вытерла фартуком запотевшее, с лихорадочным румянцем лицо. Только тогда оглянулась на дочь, улыбнулась запавшими глазами.

— Ну, зачем? Всегда стучит, когда кто живой.

Мариора приложила руку к своей груди.

— Ой! Правда! А у тебя?

— И у меня.

Натали́я потянула к себе головку дочери.

— Ой, мамэ! У тебя два сердца? Почему у тебя два?

Мать улыбнулась и погрозила Мариоре пальцем.

— Все тебе знать нужно! — Мать задумалась о чем-то, потом села рядом с Мариорой на лайцы и обняла ее.

— Хочешь, дочка, чтобы у тебя маленький братик был?

— Настоящий?

— Ну да… — Мать вдруг смутилась, встала, тяжело опираясь о лайцы. — Пойди позови отца. Сейчас обедать.

Мариора надела вязаную кофту матери, деловито подпоясалась веревочкой, подвернула рукава и зашлепала босыми ногами к двери. Потом с серьезным лицом вернулась, подошла к матери.

— Мамэ, я тебя поцелую! — требовательно сказала она.

— Иди, иди, после! — отмахнулась мать: прогорало в печке, и она спешила подбросить топлива.

— Ну, мамэ! Мамэ, ну! — ничего не слушая, плачущим голосом твердила Мариора. Она привстала на цыпочки и тянулась к лицу матери.

— Вот упрямая! — покачала головой Наталия и нагнулась.

Мариора крепко обхватила смугло-розовыми ручонками шею матери, ткнулась выпяченными губками в ее щеку, уже оторвав их, громко чмокнула и убежала на двор.

В тени, под камышовым забором дотаивал последний снег. За воротами, на улице подсыхала грязь, густая, темно-коричневая, как яблочный кисель.

Отец в сарае чинил ярмо. Он положил шапку, откинул со лба слипшиеся черные волосы, рукавом вытер пот. Мариора подбежала к отцу, повисла на его руке.

— А у меня маленький братик будет. Живой!

— Да ну? — притворно удивился отец.

— Да! Мамэ сказала. Скоро цветы зацветут, мы с ним собирать пойдем!

И не сразу вспомнила:

— Обедать, татэ…

Когда они вошли в касу[2], мать уже выдвинула из-под лайц низенький, по пояс Мариоре, круглый стол и маленькие скамеечки. Вывалила из казана на полотенце сварившуюся мамалыгу — она так и застыла большой ярко-желтой шапкой. Белой ниткой Наталия разрезала мамалыгу. Поставила на стол миску с капустой, заквашенной большими, в четверть кочна, кусками, и другую — с мочеными стручками перца.

Нехитрый обед ели неторопливо.

— Как Реут? — тревожно спросила мать.

— Тронулся лед. Но воды в этом году, ох, и много!

— Не затопило бы, господи! Может, пронесет… Говорил Лаур старосте: нужно берега обваловать. А то дрожи каждый год…

— Да! — вздохнул отец. — У старосты дом на горе, какое ему до нас дело! Кто денег на это даст?

— Татэ, а меня возьмешь с собой, как пахать поедешь? — спросила Мариора, разыскивая в миске самый маленький кусочек капусты.

— Тебя там волки съедят, — усмехнулся отец.

Мариора подняла голову, потом засмеялась и постучала ложкой по столу:

— А волки девочек не таскают, только овечек!

— Не торопись, дочка! Придет время, наработаешься в поле, — грустно сказала Наталия и обратилась к мужу: — Тома́, как ярмо — починил?

— Сегодня кончу. — Тома нахмурил мохнатые брови, перестал есть. Подпер рукой голову и взглянул на жену. — Вот с посевом как быть? Смотри, не хватит у нас семян.

— Я говорила с Ниршей Кучуком. У него пшеница по триста лей. Обещает отпустить пудик в долг.

— Ну?

— Соглашается до осени подождать денег.

— А если она осенью по тридцать лей будет? Как расплатимся?

Наталия развела руками, встала и принялась убирать со стола.

— Так возьмем? — спросил Тома.

— Если дешевле не найти — что же делать? Сеять-то надо. Может, будет хороший урожай.

Наталия нагнулась, задвинула стол под лайцы.

Мариора подошла к матери. Теперь-то, занятая разговорами о делах, мать, конечно, отпустит ее на улицу. Но Наталия вдруг припала на одно колено, навалилась грудью на лайцы, положила на них голову и замерла.

— Ты что, мамэ? — удивилась Мариора.

Та молчала, потом подняла голову — ее лицо из смуглого стало желтым. Как водою смыло румянец, потускнели глаза.

— О-ой! — выдохнула она.

— Фа[3], Наталия, что ты? — чужим голосом спросил Тома.

Мариора поняла только, что отец очень испугался. Он довел мать до лежанки, уложил, накрыл рядном. Потом выбежал во двор.

В окно Мариора видела, как отец увел за рога овцу, скоро вернулся, схватил и унес ягненка.

Вскоре пришла бабка Гафуня, по самые глаза закутанная в большой черный платок. Ее вкрадчивый голос шелестел из-под платка, и Мариоре стало страшно. Она забралась в самый дальний угол лежанки. Ей хотелось, чтобы бабка не заметила ее.

Бабка сказала Наталии, чтобы она ложилась, а сама села на лежанку и поманила пальцем Мариору.

— Подойди ко мне, деточка.

Мариора не спускала с нее глаз и не двигалась.

Бабка недовольно прищурилась, поджала губы. Потом сказала Томе, что Мариора должна пойти гулять.

Отец отвел дочь в Верхнее село к Марфе Стратело. У Марфы был синеглазый сын Дионица, годом старше Мариоры. Марфа напоила Мариору молоком. Но девочке хотелось плакать. Было жалко и ягненка, которого унес отец, и мать, хотя Мариора никак не могла понять, что же с ней случилось. Марфа объяснила ей, что это пройдет, все будет хорошо, у матери родится маленький ребеночек и Мариора будет нянчить его. Но это потом. А вечером, если Мариора останется у них, она расскажет ей сказку.

Дионица хвастался новенькой холщовой рубашкой и не отходил от Мариоры.

— Я знаю, из чего лед делается: из воды! — сообщил он ей. А когда мать вышла, зашептал: — Давай убежим на Реут! Там воды мно-ого, много… Прямо сверху льда! А мамочка говорит, что лед пошел. Ты видела, как лед ходит? Нет? И я нет. Пойдем?

Мариора отказалась.

Дионица обещал с ней дружить: «Если Виктор или еще кто бить будет — заступлюсь!» Хотел показать место, где настоящую лею нашел. Но Мариора смотрела на большую бледно-желтую тыкву, которая лежала на окне, и вспомнила, что у матери теперь такие же желтые щеки.

Наконец пришел отец. Он был хмур, брови его вздрагивали. Он беспокойно посмотрел на дочь. Потом что-то тихо сказал Марфе, взял Мариору за руку и повел домой.

Мать лежала по-прежнему. Отец сказал, что мать спит и ее не надо трогать. Тогда девочка забралась на лайцы и скоро заснула. Сквозь сон она слышала, как стонала мать.

Наутро Наталия не встала. Ее волосы за ночь свалялись и напоминали клочья лежалой овечьей шерсти, но глаза были ясны и сильно блестели. Тома вышел. Мать молчала и смотрела в потолок. Мариора взяла с полки деревянный гребень, тихонько взобралась на лежанку. Она решила расчесать матери волосы. Но только дотронулась до них гребнем, мать вскрикнула, губы ее открылись, но слов не получалось; из горла вырывались хрип и стоны. Мариора закрыла глаза и без слез заплакала и закричала.

Прибежал отец. Он поднял девочку, зачем-то посадил на подоконник и нагнулся к матери. Скоро мать затихла. А за окном стояла весна, над горой ослепительно смеялось солнце. В стекло стучалась ветка абрикоса. Почки на ней готовы были вот-вот лопнуть и выпустить душистые листочки.

Вдруг Тома вздрогнул, прислушался: нарастающий гул доносился с улицы. В касу вбежала высокая женщина в широкой юбке и клетчатом платке. Концы его были завязаны на темени и распластаны, как совиные крылья.

— Уходите! Наводнение! У Турецкого луга лед стал, — крикнула она, угрожающе взметнула подолом черной юбки и исчезла.

Отец засуетился, стал доставать полотенца, холсты, которые за зиму наткала мать, потом все бросил, снял с лайц ковер, завернул в него мать, поднял и понес на улицу. Мариора выбежала следом и остановилась на крыльце.

— Татэ, что ты?

— Реут идет, — хрипло ответил отец.

Как-то на улице Мариора и Дионица нашли большой осколок зеркала. Небо было чистое, и когда ребята положили зеркало на вытянутую ладонь, оно стало голубым. Нашли бумажку, разорвали и кусочки положили на зеркало. Дионица сказал, что зеркало — это река, а бумажки — лодки.

Сейчас ей казалось — луг, что был за селом, превратился в зеркало, на котором клочками лежала бумага, белая и голубоватая под могучей синью неба; краями зеркало точно подрезало касы нижних улиц. Завалинки не были видны, а раскрытые окна и двери смешно махали створками. Возле кас по колено в воде двигались мужчины и женщины, в корытах и на досках сидели дети, лежали узлы. Оттуда доносился шум.

Мимо ворот быстро ехали доверху нагруженные телеги, пробегали люди, метались дети. Мычали коровы, блеяли разбежавшиеся овцы.

Наталия на руках у Томы вдруг закричала, забилась, — глаза ее оставались закрытыми. Тома положил жену на подсохший бугор и остановился. Он беспомощно оглядывался.

Зеркало придвигалось все ближе. И вдруг Мариора поняла, что это вода. Она двигалась, плескалась, шумела. Клочки бумаги оказались льдинами, голубыми на изломе. Они протискивались между стволами деревьев, терлись о стены кас и друг о друга, скрежетали. Вот вода уже на их улице. Она плеснулась вперед, откатилась, — на заборе остались плевки пены, — и снова стала надвигаться.

Мать тихо стонала.

— Великий боже! — сказал отец и закрыл лицо руками.

От касы нотаря[4] двигались возы. На них лежали скатки ковров, столы, скамейки со спинками, подушки, перины. Рядом шли жандармы, придерживая вещи, готовые упасть. Нотарь, высокий, с жирной складкой на шее, бежал сзади, спотыкаясь и поднимая множество брызг.

Один воз на повороте зацепился и стал. Вода, урча, подбиралась под брюхо лошадям.

— Штефан Греку! Что смотришь? Помоги! — тонким голосом закричал нотарь.

С краю серого людского месива, по пояс в воде, барахталась семья Греку. На снятой с петель двери сидели два чумазых мальчика. Младший, белобрысый Виктор, плакал. Старший, Кир, молчал и обеими руками держал узлы, в два раза больше его. Инвалид Штефан, прихрамывая, торопливо брел по воде. Правой рукой он толкал перед собой дверь, в левой держал поросенка, — тот визжал на всю улицу. Держась за рукав Штефана, с трудом поспевала за ним его жена, худая черноглазая Александра. Она тянула за повод коров. Штефан оглянулся.

— Детей я брошу, что ли, домнуле[5] нотарь?

— Греку! Я приказываю!

— Приказывайте воде! А, ч-черт, да смотри же: детей относит! — закричал Штефан жене.

По колено в воде пробежал кузнец Лаур, без шапки, молодой, курчавый.

— Говорил, дамбу надо строить… Пока под бока не подопрет, не пошевелимся! — прокричал он так, чтобы слышал нотарь.

Из толпы, еле различимые среди рева воды, донеслись голоса:

— Что нам, один дом снесет, другой выстроим… Денег полна мошна…

— Дьяволы… Сколько налогов берут! Что бы о людях подумать, на постройку дамбы дать?!

— Какие мы им люди?

Из верхнего села, огородами, — улицы были запружены народом, — спускалась Марфа Стратело, волоча за собой лодку. Поодаль бежал Дионица. Марфа остановилась, оглянулась, закричала:

— Вернись, а то уши нарву! Затопчут ведь тебя, затопчут!

Дионица остановился, и Марфа снова побежала. Мариора видела, как Марфа обогнула их касу и очутилась на дворе. Отец стоял спиной к ней, ошалелыми глазами смотрел то на мать, то на улицу, где колыхалась вода, кричали и барахтались люди, скотина, плавали вещи. На крыши повзлетали куры. Они сидели и на узлах, прыгали по плечам и головам людей. Каса Томы Беженаря стояла на пригорке, и вода, затопившая улицу, еще не вступила в его двор.

— Тома! Тома! — закричала Марфа. — Так и знала. Не мужик, а мамалыга! Ты-то стой, бог с тобой. А жена, дочка?

Она подбежала к Наталии, заглянула в ее серое лицо. Покачала головой. Попробовала приподнять Наталию, но та забилась сильнее прежнего.

— Да… — Марфа остановилась. И решительно приказала: — Ну-ка, лодку!..

Через несколько минут Мариора сидела в лодке, около матери. Тома и Марфа, уже по пояс в воде, вели лодку к ближайшей уличке, что шла в Верхнее село.

А вода кипела. Рядом с Мариорой уселась на борт лодки перепуганная курица. Мариоре стало вдруг и страшно и весело. Она вскочила на ноги, сделала неловкий шаг и вывалилась в воду.

— Дионица! — падая, выкрикнула она.

Ее вытащили сейчас же, мокрую, перепуганную, укрыли шубой.

Марфа взглянула туда, куда смотрела Мариора, тоже вскрикнула и, разгребая воду руками, бросилась обратно. Во дворе у Беженарей стоял Дионица. Он держался ручонками за камышовый забор и смотрел на воду, что плескалась у самых его ног. Ветер шевелил давно не стриженные черные кудри.

Марфа подбежала, как ягненка, схватила его под мышку и принесла в лодку.

— Я ж тебя!

Они двигались к холму. Воды становилось меньше, людей — больше.

В одном месте стали. На нескольких каруцах ехали братья Кучуки с женами и детьми.

Младшие — Тудор и Гаврил — высокие, плечистые, удивительно похожие друг на друга, только Гаврил косил левым глазом. Старший же — Нирша — был человек малорослый и тщедушный. На селе он слыл самым богатым и любил, чтобы с ним считались. Сейчас он ехал впереди братьев и резким голосом то и дело покрикивал на них. Кучуки чуть ли не касы со стенами и крышами разобрали и погрузили на возы — так много было у них всякой всячины.

Что-то случилось у Кучуков с колесом передней каруцы. Весь их обоз остановился и загородил узкую улицу.

— Мэй! Пропустите! — крикнул Тома.

Тудор оглянулся, нехотя бросил:

— Куда, в рай? — и нагнулся к колесу.

— Шутить потом будешь! Посторонись.

— Ну да. Потом вы забьете проход, проберешься к батьке в пекло, — негромко проворчал Нирша.

Это услышала Марфа.

— Черт! — не своим голосом закричала она. — Роженицу везут! Да чтоб вы потонули, собаки бешеные, и с добром вашим!

Нирша обернулся, зло поджал губы, потом усмехнулся:

— Взы, шавка, куси… Затявкала! — И серьезно: — Не видишь — чиним? Сейчас будет готово. Подожди.

— Сейчас не до рожениц, — миролюбивее откликнулся Гаврил.

— Пауки проклятые! О себе только…

Сзади подбежали кузнец Лаур, Штефан Греку на своей деревяшке. Штефан кричал, и голос его заглушал все вокруг:

— Собаки! Вы б еще землю на каруцы погрузили!

— Не у тебя будем спрашиваться, — огрызнулся было Тудор, но тут один воз Кучуков был опрокинут, по воде поплыли узлы, мешки, а братья Кучуки, прижатые к забору, призывали на головы сельчан каменный дождь и геенну огненную. Но лодка Беженарей была уже впереди; за ними пестрой стонущей лавиной двинулись люди.

Мариора успела заметить молодого широколицего парня с густой шевелюрой черных маслянистых волос. Он пробивался на своей лодке, скаля белые крупные зубы, бесцеремонно расталкивая шестом чужие лодки, обгонял их, лез вперед.

— Тебе что, больше всех надо, Челпан? — обернулся к нему седобородый старик. — Старух, детей везем.

— Пусти, дурак!

— Дурак?

Старик взмахнул шестом, и Челпан схватился за голову.

На мгновение Мариора увидела свою подружку-ровесницу Санду. Она сидела на руках у матери, молодой миловидной женщины, скривив губы, — не то смеялась, не то плакала. А мать ее причитала:

— Сколько живу, такого не было… И за какие грехи такая напасть?

Когда выбрались за село, увидели на ближнем холме неподвижного всадника.

— Боярин, — заметил кто-то.

— Смотрит.

— Небось у самого и лодки и люди есть. Нет, чтобы помочь.

— Нужен ты ему!

— Небось на выборах опять кричать будут, чтобы его в депутаты выбирали.

— А что ж?

— Черт…

Скоро под лодкой зашуршала земля. Тома взял жену на руки, и семейство Беженарей выбралось на холм. Среди нежно-розовых стеблей олиора и молоденьких ростков травы девочка увидела большой бутон подснежника. Белые лепестки с розовыми каемками сидели в зеленой чашечке — вот-вот развернутся совсем.

— Дионица! Татэ! Смотрите! — закричала Мариора. Она обернулась к отцу и вдруг бросилась к нему: — Ой, татэ! Что ты? — Мариора била ручонками по коленям отца, трясла его за руку.

Тома не отвечал. Он стоял, склонившись, и смотрел на жену, которую только что бережно положил на землю. По его темному лицу медленно текли прозрачные слезы, брови вздрагивали.

Пробегавшие мимо женщины остановились, положили на землю вещи и подошли к ним. Одна из них громко заплакала.

Марфа взяла Мариору за руку и отвела к себе, в Верхнее село.

Реут входил в свои берега медленно, каждый день понемногу, точно ему жаль было оставлять завоеванную землю. Она освобождалась, усеянная ракушками, домашней утварью, поломанными сучьями. На месте кас остались лишь печи да груды размытого самана. Уцелело только Верхнее село. Там, у старой тетки Штефана Греку, и поселилась семья Беженарей.

После похорон Наталии, на следующий день, Тома подрядился работать у Нирши Кучука — строить ему новый дом. Нирша пообещал Томе за это дать на несколько дней быка, когда начнется сев.

Прошла неделя. Издалека теперь видна была ярко-оранжевая черепичная крыша на новом доме Кучука. Тома по-прежнему ночевал у разных людей, оставляя дочку на попечение Марфы Стратело.

Однажды Александра Греку почти насильно привела Тому с дочерью к себе.

— Посидите с нами, — уговаривала она.

Мариору положили на лежанку. Девочка молча смотрела на всех грустными черными глазами.

Александра скинула платок, осталась в светлой косынке. У нее было круглое молодое лицо с большой черной родинкой над уголком рта; когда Александра говорила, родинка забавно двигалась и вздрагивала, и лицо ее от этого становилось веселее. Она принесла глиняный кувшин с вином и граненый стакан.

Первый стакан густо-красного вина Александра по обычаю выпила сама. Налила еще половину и дала Мариоре.

— Возьми, дочка, легче станет.

Девочка приняла в смугло-розовые ручки тяжелый стакан.

— Будьте здоровы! — проговорила она тонким голоском и подняла стакан, обернувшись к Александре, потом к отцу, к Киру и к Виктору. Подумала и добавила: — И мамэ тоже!

Александра отвернулась, вытерла глаза, потом вышла в сени.

Мариора медленно выпила вино. Ей стало вдруг очень жарко, показалось, что сейчас придет мать. Она спрыгнула с лежанки, подошла к Киру.

Мальчик стоял у окна и, положив на подоконник лист бумаги, выводил карандашом кривые палочки.

— Татэ, зачем это он? — спросила она у отца.

— Уроки. В школе велели так делать.

Мариора улыбнулась и забралась на колени к отцу.

— Татэ, а когда я подрасту, я пойду в школу?

Отец взял стакан вина, другой рукой крепко обнял дочь.

— Мальчики и то не все в школу ходят. А девочки — разве у кого родители богатые. А у нас, дочка, пустой дом был, и тот вода унесла.

— И я совсем-совсем не пойду в школу? — разочарованно сказала Мариора. — А я тоже хочу так, как Кир!

— Ну, дай бог всем добрым людям счастья и сотню овец в отаре! — Тома выпил вино, вытер губы. — Не жалей о школе, девочка. Спроси у Кира, как там линейкой бьют и за уши дерут. Замуж без грамоты выйдешь. Будешь красивая, скромная, как твоя мама, и муж у тебя будет хороший. — Тома прижался головой к щеке дочери.

Мариора улыбнулась, прищурила глаза и задумалась. Потом спросила:

— А муж мне будет пирожки с яблоками печь?

Мальчики засмеялись.

— Эх, доченька… — грустно сказал отец. Но девочка уже думала о другом.

— Татэ, сказку! — требовательно сказала она, сняла с отца его черную, уже порыжелую шапку и надела на себя. Лицо ее будто вытянулось, стало взрослым и красивым.

Отец взглянул на дочь, горько усмехнулся и опустил голову.

— Та-тэ! — жалобно протянула Мариора, уже готовая снова заплакать.

— О чем же рассказать тебе, пташка? — не сразу отозвался Тома, поглаживая голову дочери. Он задумался. — Ну, о том жеребенке, что воли искал, хочешь?

— Хочу! — крикнула Мариора.

Тома помолчал. Мальчики забрались на печь и затихли.

— Ну, слушай… Была у одного боярина кобыла. Сильная она была и ретивая… Ну, а боярин пользовался этим, велел накладывать на каруцу столько, что у кобылы хребет трещал. Вот однажды принесла эта кобыла жеребенка. Резвый такой был, веселый. И рос быстро. За день вырастал так, как другой и за месяц не вырастет. И очень уж волю любил. Как в лес или в поле с матерью придет, подальше от людей, где никто ему уже не скажет: «Ну, ты, иди сюда!» — или: «Пошел отсюда!» — так и скачет по дорогам, между деревьями, радуется. Просто рай ему тут. А в боярском хозяйстве он тоже своевольничал: то к овцам в хлев забредет, то к волам и со всеми норовит поиграть. А то к боярским детям подбежит, остановится, смотрит.

Не понравилось это боярину. Больше всего он не любил, если скотина или человек у него по своей воле жить начинали. Велел он запереть жеребенка в сарай.

Вот вернулась раз кобылица после работы в сарай, смотрит, а в углу вместо жеребенка мальчик стоит. Догадалась она, что это ее жеребенок в мальчика превратился, а он и говорит:

«Не могу я больше, мамэ, в неволе жить. Уйдем отсюда».

Ну, а мать — она для своего детища на все готова. Согласилась кобылица.

Открыл мальчик ворота сарая, убежали они в лес и стали там жить. Стал мальчик расти еще быстрее. И такой красивый был, что лесные звери и птицы назвали его Фэт Фрумос[6].

Однажды Фэт Фрумос говорит матери:

«Пойду в лес. Если вырву самое большое дерево с корнем, значит довольно мне материнское молоко пить».

Не удалось Фэт Фрумосу дерево вырвать. Еще год материнское молоко пил. Потом снова в лес пошел — силу свою на деревьях испытывать.

Идет Фэт Фрумос по лесу, видит: все деревья повалены. Идет дальше, видит: стоит человек, усы в аршин, а рот что печка — широкий. Как дунет, так все деревья к земле клонятся. Звали его Стрымбэлемне[7].

«Зачем ты это делаешь?» — спрашивает Фэт Фрумос.

«А тебе какое дело? Будешь много разговаривать, дуну — и тебя в землю вгоню», — отвечает Стрымбэлемне.

«Попробуй!»

Дунул Стрымбэлемне — даже не наклонился Фэт Фрумос. Тогда стали они бороться. Фэт Фрумос вошел в землю по колени, а Стрымбэлемне — по горло, еле отдышался.

«Ну, — говорит, — ты сильней меня. Давай дружить, если ты хороший человек», — и подарил ему свою саблю.

Рассказал Стрымбэлемне Фэт Фрумосу, что раньше он жил среди людей, силой своей бедным помогал. А богатые завидовать стали, начали его хитростью донимать.

Он бедняку поле вспахать поможет, а сборщик налогов с бедняка вдвое возьмет. Он бедняку денег даст, а их корчмарь у бедняка за водку выманит.

Рассердился Стрымбэлемне и ушел в лес. Силу-то свою здесь девать некуда, вот он и стал деревья валить.

«Ну, — говорит Фэт Фрумос, — я вижу, у тебя такая же беда, как у меня. Я хочу волю найти, а ты ищешь, где хитрых да богатых нет. Давай будем вместе жить».

Пришел Фэт Фрумос к матери, говорит ей:

«Не могу больше так жить. Чуть из леса выйдешь, того и гляди схватят. Нашел я себе друга, и пойдем мы с ним искать, где жить хорошо, а по дороге будем тех убивать, кто свободно жить мешает».

Снял Фэт Фрумос саблю, отдал матери.

«Вот, — говорит, — как появятся на ней три пятна, значит плохо мне. Спеши ко мне на помощь…»

Тома смотрел в окно. Вдруг он снял с колен дочь, встал.

— Нирша Кучук домой идет. Пойду… Сеять-то пора, дочка, а нам нечем, он обещал зерна одолжить. После доскажу.

— Нет, сейчас! — Мариора схватила отца за руку. — Татэ, ты обещал! Что потом было?

— Ну, потом, потом… — Отец вздохнул, ласково тронул дочь за маленький носик. — Фа, Мариорица! Все знать нужно? Ну что ж… Видят злые люди, что Фэт Фрумос и Стрымбэлемне сильнее их, так они яму вырыли. Глубокую. Закрыли прутьями, сверху травой притрусили. Шли Фэт Фрумос и Стрымбэлемне и провалились. А богачи ходят и смеются над ними.

«Не заступайтесь за бедных», — говорят.

Стали Фэт Фрумос и Стрымбэлемне умирать от голода.

Тома нетерпеливо посмотрел в окно, усмехнулся и продолжал ровным голосом:

— В это время мать Фэт Фрумоса видит — на сабле три пятна крови. Поняла она, что сын в беде, и побежала разыскивать его. По дороге встретила бедного мальчика-чабана. Слыхал тот чабан, что Фэт Фрумос для бедных волю ищет, и решил помочь кобылице спасти ее сына. Свил мальчик из овечьей шерсти веревку да и вытащил Фэт Фрумоса и Стрымбэлемне.

С тех пор они поняли хитрость богатых и больше не попадались им.

А скоро они всех злых людей прогнали и все богатства на земле поровну между бедными людьми поделили. И стали все жить хорошо. Вот и сказке конец, — торопливо закончил Тома. — Теперь пусти меня, девочка.

— А это правда?

— Что, сказка? Разве сказка правдой бывает? Люди сказки придумали, чтоб жить веселей было.

— Эту сказку ты придумал, татэ?

— Нет, ее старики придумали. Давно люди про волю мечтают…

— Воля — это хорошо?

— Хорошо… Воля — это когда человек сам себе хозяин. Это самое дорогое, девочка. — Отец нахмурился. — В Татарбунарах[8] ее все добивались… Сколько людей головы положили! Да она, воля, видно, не для нас… — Тома надел шапку. — Ну, я пойду. Засни, девочка.

Вернулся Тома очень скоро, Мариора еще не успела заснуть. Он тяжело сел на лайцы, на немой вопрос Александры безнадежно махнул рукой.

— Нирша говорит: «Продал уже зерно, за наличные». Небось просто боится нам с дочкой в долг продавать. Думает, не расплатимся…

— Что ж ты теперь станешь делать? Пахать-то будешь? — упавшим голосом спросила Александра, подсаживаясь к Томе.

— Буду… Может, все-таки достану у кого-нибудь.

Молдавия почти вся на холмах. Крутые или пологие, в узеньких разноцветных полосках крестьянских наделов или в однотонных бескрайних боярских посевах, кое-где украшенные виноградниками, садами и стройными тополями, они семьями разбрелись по молдавской земле, островерхими шапками стали у горизонта.

И между ними, то изгибаясь змеей, то вытягиваясь в ровную, сверкающую на солнце стрелку, бежит в неширокой долине Реут.

Мариора стоит на холме. Обута она в постолы, в белые, овечьей шерсти чулки. Большой, истрепанный до бахромы, повязанный по-молдавски платок плотно охватывает маленькое подвижное тело, прикрывает от ветра лоб, щеки, углы рта и оставляет снаружи только пуговку носа да большие любознательные черные глаза.

Мариора смотрит на долину. На склоне раскинулось родное село. Белые с голубыми каемками на углах и камышовыми крышами касы. Как интересно смотреть на них отсюда, когда они кажутся не настоящими, точно для ласточек сделаны! А чуть левее и ближе, на другом склоне холма виднеется боярская усадьба. Большой белый дом с красной крышей, дворовые службы, сбегающий по склону сад, голубой купол маленькой церкви, такой же голубой глазок пруда под холмом.

С каждым днем все больше чувствуется весна. Начали распускаться вишневые и абрикосовые деревья. Они кажутся отсюда маленькими нежно-зелеными метелками.

Как хорошо, что отец взял Мариору с собой в поле! Впрочем, он и сам доволен этим; говорит, что нельзя каждый день оставлять ребенка у чужих людей, если нечем отплатить им.

Мариора оглянулась. Вол, опустив голову, точно искал что-то в борозде, шел тяжело и медленно; отец налегал на соху и с трудом вытаскивал ноги из жирной и влажной земли.

После наводнения у Мариоры всегда был полон карман ракушек. Она села на дорогу и стала раскладывать их перед собою — белые, с затейливыми узорами из темных крапинок.

За холмом застучали колеса. Вынырнула сытая лошадь, запряженная в бидарку. В ней сидел боярин Тудореску в сером пальто.

«Ракушки раздавит!» — испугалась Мариора и бросилась собирать их.

— Домнуле! — вдруг громко закричал отец. Оставив соху и сняв шапку, он побежал к дороге. Лошадь трусила все той же сытой рысцой. Тома выхватил Мариору чуть не из-под копыт.

— Смотрел бы за девчонкой, — сердито сказал боярин густым голосом. — Еще немного — и под колеса…

Тома легонько шлепнул дочку, тревожно покачал головой и поклонился боярину:

— Добрый день, домнуле Тудореску!

Боярин повернул к Томе свое красивое белое лицо. Отец мял шапку. На губах его появилась жалкая улыбка.

— Домнуле Петру… зерна бы… Сеять нечем. Дом вода унесла. Одолжили бы… И на постройку…

Боярин, глядя с высокой бидарки на Тому, на Мариору, с сомнением покачал головой.

— Вол твой?

— Кучук дал. На четыре дня.

— Другой скотины нет?

— Нет. Уж вы бы, домнуле Тудореску…

— Да ведь дай тебе, когда вернешь?

— Постараюсь… Может, отработаю…

— А, с тобой связываться! — с досадой сказал Тудореску и тронул вожжами лошадь.

— Домнуле Тудореску! — с отчаянием крикнул Тома и схватился за колесо. Боярин остановился. — Пожалейте! Девочка — сирота…

— Вечно вас жалей. Что я? — Боярин помолчал. — Ладно, проса дам. Когда отработаешь?

— Домнуле! — Тома закусил губу и беспомощно взглянул на дочь, точно она могла помочь ему.

Тудореску снова тронул лошадь, поехал шагом. Тома шел рядом с бидаркой. Мариора уже не разбирала слов: понимала только, что боярин говорит нехотя, а отец молчит и покорно кивает головой.

Отец вернулся скоро, покрасневший, улыбающийся. Вытер рукавом пот со лба, схватил Мариору под мышки, поднял высоко над головой.

Мариора улыбнулась, хлопнула ладошками, запустила пальцы в спутанные волосы отца. Тома опустил Мариору и сам сел на землю.

— На посев зерно будет. Помог Тудореску! Денег на постройку касы тоже даст. А скотину у Кучука еще попросим — допахать. Ну, а за несколько лет незаметно отработаем.

Мариоре на всю жизнь запомнилось счастливое, мокрое от пота лицо отца. В первый раз за последнее время она засмеялась весело и громко и прижалась к отцу.

— Татэ, ты рад?

— Конечно, рад, — улыбнулся тот.

— Ты волю нашел, татэ? — Она вспомнила сказку о Фэт Фрумосе.

— Волю? — Отец помрачнел и улыбнулся уже совсем по-другому — растерянно и жалко. — Нет, девочка, какая там воля!..

Он легонько оттолкнул дочь, встал и медленно пошел к волу.