Дойна о Мариоре

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В этом — 1940 — году весной вовремя прошли дожди. Лето наступило жаркое, тихое. Ждали большого урожая фруктов.

Внешне в жизни Мариоры ничто не изменилось. У отца долг почти не уменьшался. Все ту же похлебку ели они из корыта вместе с другими батраками, все ту же постылую работу в боярском доме выполняли быстрые Мариорины руки.

Но в сердце девушки, казалось, поселился устойчивый, неутомимый огонек.

Васыле говорит: «Придет новое время…» И она помогает этому новому, справедливому…

С ребятами Мариора виделась мало. Под Новый год стало известно, что инештский учитель арестован. Все приуныли. Но на Королевской улице мальчиков по-прежнему встречал рыжий газетчик и вручал им «Скынтею». Он был не по возрасту сердит и улыбнулся только раз, когда передал Васыле крошечную трубочку папиросной бумаги. Это было письмо от отца. Васыле читал его в первом же подъезде — дрожали руки, воробышком трепыхалось сердце. А когда прочел, заплакал злыми слезами:

— Сволочи!..

Отец сообщал, что осужден на пожизненную каторгу, без права переписки. И еще писал, что Семен Ранько, инештский учитель, находится с ним в Дофтане и ожидает суда.

Но связь была. И Васыле заботился об одном: не провалить ее. В имение он не ходил. Сначала газету попеременно носили Кир и Дионица. Но однажды Дионице встретился парень из другого села и позвал его на свадьбу. Только когда Дионица вернулся, Кир узнал, что газету тот передал на два дня позже.

— На тебя совсем нельзя положиться! — рассердился Кир и с тех пор в имение ходил сам.

В сущности, все эти два года работа ребят сводилась к тому, чтобы газета попала в руки Филата. Сами они не всегда успевали читать ее или не могли толком разобраться в написанном. Приходя в имение, Кир не разговаривал с рабочими, а заигрывал с Мариорой, точно приходил только ради нее.

Кроме Филата и Ефима, никто из рабочих не знал, откуда идут газеты.

— Нам их господь бог посылает, — шутили они.

Особенно боялся Кир попасться на глаза Михаю.

Михай первый принес в имение беспокойное слово «война». В тот день он клокотал в кабинете хозяина, как варево в закрытом котелке. Тудореску после этого разговора стал еще более настороженным и приказал из села в имение никого не пускать и рабочим туда не ходить, разве в крайнем случае. Михай привозил газеты, много и шумно говорил. Но из кабинета до Мариоры доносились только отдельные слова:

— Орудия… Король… Бомбы… Англичане… Необходимость… Гитлер… Коммунисты… И — война, война, война…

Говорили о России. Это слово вызывало жаркие, но приглушенные споры. Михай даже сам выглядывал в коридор: не подслушивает ли кто? Однажды Мариора услышала, он сказал:

— Раздавить надо.

— Д-да, — соглашался Тудореску.

— Да! — горячился Михай. — А ты думаешь, это просто? Может быть, ты все еще полагаешь, что для большевиков достаточно сотни танков и самолетов — и они станут на колени? Признаться, я в этом сомневаюсь… Ввязалась Германия в войну с Западом. В первую очередь надо было с большевиками кончить.

Мариора плохо знала, что такое «западный враг», с трудом понимала происходящее и со смутной тревогой ждала, что будет дальше.

«Только не надо бояться», — прогоняя пугливые мысли, часто думала она.

Однажды июньским утром в боярский двор влетела рессорная бричка, запряженная парой взмыленных лошадей. Бричка влетела так стремительно, что никто не успел заметить, с какой стороны она примчалась. Кошка, которая только что удобно улеглась и вытянула лапки на горячем песке, бросилась прочь, а лошади круто повернули и остановились у крыльца. С брички соскочил высокий человек в запыленном костюме, взбежал на крыльцо и только тут крикнул женщинам во дворе:

— Господин Тудореску дома?

Услышал: «Дома», — и скрылся за дверью.

Он скоро вышел, торопливо сел в бричку и уехал.

Вслед за ним на крыльце появился сам Тудореску.

— Мариора!

Она развешивала белье. Поставила на землю таз, положила зажимки и подошла ближе.

— Беги в поле. Пусть все сюда идут: Ефим, Матвей, отец твой… Все. А деревенские — по домам. Быстро!

Тудореску нервничал. На красном лице его было выражение растерянности.

Поле дохнуло на Мариору накаленным к полудню воздухом. Было очень тихо. Недвижно стояла густая высокая пшеница. Колосья уже налились, но были еще молодые, свежие и забавно топорщили зеленые усы. За пшеницей начинался ячмень, приземистый и сильный. Дальше — метелки только что отцветшего проса. А вот и кукуруза — матушка кукуруза, которая почти одна кормит бедный люд Молдавии, всех, кто трудится на этой богатой земле. Должно быть, большой будет урожай, удивительно хороша сейчас кукуруза: еще июнь, а стебли уже вытянулись почти в рост человека. Кое-где под покровом туго свернутых зеленых листьев с прозрачной каймой и красноватыми подпалинами наливались початки. Из утолщений уже выглядывали серебристые волоконца.

Мариора шла по мягкой, как пух, дорожной пыли, всей грудью вдыхала жаркий душистый полевой воздух. Можно ли не любить это поле с его бескрайними раздольными просторами, поле, которое кормит человека, и радует, и ласкает на своей мягкой и черной груди!

Но поле — боярское…

Мариора вспомнила приказание и пошла быстрей.

Слева, на склоне оврага, виднелись палатки румынских солдат. Послышался далекий гомон. Вот уже второй месяц, как солдаты разместились здесь. Сначала это удивило и испугало людей, как предзнаменование войны. К тому же незваные гости брали у крестьян что приглянется. Потом к ним привыкли, как привыкают к неизбежному злу.

Палатки солдат, темными грибами выросшие слева от имения, остались позади. Зеленоватые фигурки вокруг них таяли, становились меньше. Но и отсюда казалось, что они двигаются необычно быстро, причем суетятся на одном месте, вокруг палаток.

«Как мухи в навозе», — родилось сравнение.

Батраки встретили приказ Тудореску настороженно, но без удивления. Они пололи кукурузу. Была страда, и работали все, даже сторожа. Филат вытер вспотевшие руки о штаны.

— Может быть, война? — сказал он, и в голосе его не было страха.

— Велел поскорей! — напомнила Мариора.

Семен Ярели — он арендовал у Тудореску гектар земли исполу, у него же, чтобы обработать этот гектар, брал лошадь и за это по нескольку месяцев в году работал у боярина — аккуратно вытер лезвие сапы, устало сказал Тудору Беспалому:

— Тебе же боярин должен за работу. Пойди спроси… Мало ли что…

Тудор досадливо махнул рукой:

— Я уж раз кулаком в зубы получил, больше не хочу. Идем домой, что ли?

Селяне и батраки распрощались и разошлись по теплой укатанной дороге, поднимая почерневшими босыми ногами мягкую пыль.

— Устал, дочка! — пожаловался Тома Мариоре. Он снял шляпу с седой головы, вытер лицо, надел снова. — Нашему брату, видно, только в могиле и доведется отдохнуть…

— Никак солдаты тоже шевелятся, — заметил Филат. Он поглядывал вдаль, на зеленые палатки. — Черти! Хоть бы солдат досыта кормили! А то они в селе всех кур поели.

— Что-то нам боярин объявит? — сказал Ефим.

Ждали всякого. Но когда вошли в калитку, остановились от удивления.

— Да воскреснет бог… — тихо заговорил баптист Матвей. Было непонятно, со страху он читает молитву или с радости.

Точно бурей выбросило из комнат мягкую мебель, сундуки, портпледы с одеялами, скатки ковров и чемоданы. Растрепанная Панагица и дворник Диомид, натыкаясь друг на друга, торопливо выносили вещи из дому. Из-за сараев выбежал боярин. Должно быть, он споткнулся и упал: был весь в пыли, невычищенные пятна виднелись и на коленях. Боярин увидел батраков, на минуту остановился.

— Скот привели? Матвей! На луг, бегом! Овец гони сюда. Ефим, Тома! Скот разберите в гурты: коров, быков, овец по отдельности. Филат, запрягай! Остальные грузите хлеб из кладовых, вино тоже на каруцы. Быстрей, быстрей! А где Тоадер?

— В гостиной. Серебро укладывает. Сам взялся… — ворчливо ответила Панагица.

Боярин с небывалой легкостью вбежал в дом.

Через несколько часов во дворе стояло больше десятка увязанных, доверху нагруженных каруц. За оградой жалобно блеяли овцы, встревоженно мычали коровы.

Тудореску в шляпе, с плащом через плечо вышел на крыльцо. Люди во дворе стихли.

— Я вынужден уехать, — сказал он. — Оттуда идут… — Тудореску поперхнулся, откашлялся, махнул рукой на восток. — Русские… коммунисты… — Он помолчал, потом заговорил громче и ровнее: — Вы все вернетесь в село. — Он сунул руку в карман жилетки, вынул белую монету. — Вот сто лей. Это тем, кому я должен за работу. Панагица отдаст. — И повысил голос: — У меня нет времени долго говорить. У вас будет советская власть. Дождались вы! А вы что думаете? Вас погонят в колхозы. Слышали? В кол-хо-зы! До сих пор вы имели возможность, даже если у вас долг, отработав его, заработать деньги и приобрести землю. А тогда у вас нитки и то своей не будет. В колхозах даже детей отбирают! Работать вы будете день и ночь! А зарабатывать гроши!

— Меньше, чем у вас, домнуле Петру? — деловито спросил Ефим.

Тудореску понял намек, метнул глазами. Но в его расчеты не входило ссориться с людьми.

— А про что же я вам толкую? Ну… увидите…

— Да… — как бы сочувствуя, сказал Матвей.

— Посмотрим, — скосив глаза, вздохнул Диомид. — Может, и вправду плохо. Не знаем…

Тудореску помолчал, громко набрал в грудь воздуха, начал снова:

— Мы уезжаем за Прут. Со мной пойдут: Матвей, Диомид…

— Нет! — испуганно вскрикнул Матвей. — Что вы, домнуле Петру?

— Мы из Бессарабии никуда не пойдем! — мрачно отозвался Ефим среди общего молчания.

— Тебя не спрашивают, — вспыхнул Тудореску.

— А ты, боярин, не думай… Урожай с земли отдавали, а чтоб совсем ее кинуть да на чужую идти — на это мы не способны, нет! В Бессарабии родились, жили, тут и умрем, — повысил голос Ефим.

— Да что же, я один, что ли, с лошадьми управлюсь?

— Уж это мы не знаем.

— Беженарь!

— Куда я от своих?! — Тома спрятался за спинами батраков, сел на землю, так что Тудореску и головы его не увидел.

Наконец порешили на том, что Матвей, дворник Диомид и несколько женщин проводят боярина до города; там он наймет других людей, а им уплатит по пятьдесят лей.

Тудореску быстро вошел в дом, прошел в кабинет, распахнул окно и оперся руками о подоконник. Несколько мгновений он смотрел в сад, потом обернулся, тяжелым взглядом обвел стены, остановил глаза на портрете короля Кароля.

— Эх, мамалыга! — произнес он с презрением и, захлопнув створки окна с такой силой, что стекло, звякнув, выскочило из рамы, выбежал на крыльцо. — Давай! — крикнул он и спустился со ступеней.

Каруцы, подготовленные к отъезду, заполнили весь двор. Матвей, Диомид и возницы стояли в молчаливой толпе у калитки. Мужчины — без шляп.

Тудореску тоже снял шляпу — надо попрощаться.

На крыльце дома с плащом на руке остановился управляющий Тоадер.

— Давай! — повторил Тудореску, но никто не двинулся.

Наконец вперед вышел Филат. Помедлил, взмахнул шляпой и только тогда начал:

— Мы решили, домнуле Тудореску, что, значит, раз советская власть скоро придет, задержать вас…

— Что? — выдохнул Тудореску.

— Богатство-то вы с нашего труда нажили. Не было бы нас — и ковров бы ваших не было. А то, как говорится, волы работают, лошади кушают… Задержать решили! — твердо произнес старик Ефим.

— Задержать? Меня?

— А что? Новая власть, она разберется…

— Говорят, у нее все одинаковые права имеют.

Батраки понемногу подступали к крыльцу.

Рука Тудореску поползла в карман, что-то нащупывая.

— Вы… вы… да я вас… С ума посходили!..

— Нет, что уж! — выступил вперед Тома. — Поезжайте, боярин, с богом. Жили — не целовались, и ругаться не надо.

— Но добро увозить не дадим, нет, — добавил Филат.

— В-вы!.. Черт! — Тудореску споткнулся на слове, взглянул на часы, еще раз на людей и кинулся к верховой лошади, стоявшей у калитки.

Почти никто не видел, когда господин Тоадер вывел из конюшни и заседлал карего боярского коня. К седлу он приторочил туго набитые сумы. Конь стоял в тени за флигелем. У домнуле Тоадера побледнел даже сизый широкий нос, когда он услыхал, как рабочие разговаривают с боярином. Через мгновение Тоадер сидел на коне, конь помчался прямо на людей. Завизжала Панагица — лошадь наступила ей на ногу, шарахнулся в сторону Тома, сшибая с ног Матвея. Господин Тоадер, озираясь, вертел над головой хлыстом. Но ворота были уже закрыты, а калитка, пропустив боярина, захлопнулась перед мордой коня, на котором сидел Тоадер. К управляющему подошел Филат. Не обращая внимания на его перекошенное лицо и хлыст, что дрожал и вился в его руках, Филат сорвал сумы, бросил их на землю, — высыпались в пыль серебряные ножи и ложки, какие-то свертки. Филат усмехнулся и так же неторопливо открыл калитку.

Через несколько минут боярин и управляющий превратились в пятнышки, которые скоро растаяли на светлой ленте убегающей по холмам дороги.

Люди переглянулись и возбужденно заговорили. К Мариоре быстро подошел Филат.

— А ну, беги в село, девочка, — решительно сказал он. — Позови сюда Штефана Греку. Да скажи ему, пусть еще кого возьмет… понадежней… чтобы все в порядке сохранить. Пусть скорей идут.

Мариора бежала по улицам Верхнего села и ничего не понимала. Здесь было безлюдно. Но открытые настежь ворота и замки на сараях и хлевах, которые никогда днем не запирались, говорили, что произошло что-то необычное. На улицах, развеянные ветром, валялись какие-то бумажки, в воздухе кружился белый пух, точно из перин. Вот, уткнувшись носком в землю, лежал ботинок. На земле распласталась совсем новая рубашка. Дом примаря, большой, новый, под голубой железной крышей, стоял с раскрытыми дверями и окнами. В распахнутые ворота был виден обширный двор — там валялись бочки, ящики; и мимо них торопливой и озабоченной походкой прошел куда-то к сараю средний из братьев Кучуков — Гаврил.

«Этот-то здесь зачем?» — удивилась Мариора.

Спустившись ниже по улице, девушка увидела Марфу Стратело. Марфа шла, ведя под уздцы свою гнедую кобылу: та устало носила боками и так же устало качала головой. А Марфа грозила кому-то рукой и кричала на всю улицу:

— Ах, разбойник проклятый, увести кобылу среди ясного дня! Привык собирать, чего не сеял…

— Про кого это вы, тетя Марфа? — спросила Мариора.

— Да примарь проклятый! Как стали они бежать, так скот из чужих дворов хватать начали. «В Румынию, — говорят, — чтоб цел был». Ой, волки! — И уже спокойно спросила Мариору: — А ты вниз? Штефана Греку ищешь? Наверно, он там. Иди, иди скорее, я тоже сейчас прибегу…

«Что это все значит? Происходит что-то небывалое». Мариора побежала скорей.

На улице, которая вела к примарии, Мариоре пришлось убавить шаг: здесь цепью, загораживая узкую уличку, стояли большие зеленые машины. Кое-где возле них ходили молодые веселые солдаты в какой-то особенной, тоже зеленой форме, с красными звездочками на фуражках. Около солдат вертелись полуголые ребята. Они отходили кто с конфетой, кто с пряником.

Лишь подойдя к примарии, Мариора поняла, почему ей до сих пор почти не встречались селяне. Во дворе примарии и на улице возле нее стояла большая плотная толпа. У многих селян на груди были красные банты. Кто-то смеялся, кто-то громко говорил. Старый пастух Кожухарь, возле которого остановилась Мариора, стоял с непокрытой головой и утирал глаза. Тут было много солдат, тоже с красными звездочками. Одни из них стояли в стороне, другие замешались в толпу. Мариора заметила, что солдаты с любопытством разглядывают и касы и селян. Некоторые объяснялись с селянами, жестикулируя, — должно быть, не знали языка. И солдаты и селяне улыбались друг другу так приветливо, точно были давно знакомы.

Возле примарии стояла машина. На открытом кузове ее стоял, должно быть, самый главный солдат, с квадратными красными значками на воротнике. Он, широко взмахивая рукой, говорил… Мариора еще не успела расслышать, что — кто-то взял ее за локоть. Она обернулась: это был Кир. Озорное лицо его счастливо улыбалось.

— Советские! Коммунисты! — возбужденно сообщил он, кивая на солдат. — А кузисты-то бежали — искры из-под пяток летели. Видела?

— Коммунисты? — одними губами сказала Мариора. — Кир! — она сжала его руку. И туг же, вспомнив просьбу Филата, быстро спросила: — Где твой отец?

Кир показал в толпу. Штефан действительно стоял там в первом ряду, торжественно сняв шляпу. А рядом с ним — Мариора даже сначала не поверила глазам — Нирша Кучук и корчмарь Гаргос. На груди у них тоже алели красные банты из шелковой ленты; причем банты были раз в пять больше, чем у других.

— А им-то что тут нужно? — удивилась Мариора.

— Перекрашиваются! — глухо ответил Кир.

Протолкаться к Штефану было почти невозможно. Стоя рядом с Киром, Мариора старалась услышать, что рассказывает селянам с машины советский человек.

Высокий, черноволосый, с красивым смуглым лицом, он говорил на чистом молдавском языке:

— …Но, товарищи, советский народ не забывал о вас! Мы знали, как вы живете. Советское правительство добилось восстановления исторической справедливости. Молдавия воссоединена! Днестр больше не будет разделять один и тот же народ. С сегодняшнего дня вы граждане единственной страны в мире, где существует настоящая свобода, вы…

Дальше Мариора не слышала. Люди не выдержали, и восторженные крики заглушили слова оратора.

— Он тоже молдаванин. С левого берега Днестра. Командир Красной Армии, — объяснил Мариоре Кир.

Советский командир смолк и, ожидая, пока утихнет шум, улыбался, покачивая головой и разводя руками. Заговорил, лишь дождавшись тишины, слова старался произносить еще яснее и громче:

— Теперь, друзья, вы полные хозяева и своей земли и своей жизни. Но правильно кто-то сейчас сказал: земля землей, а без грамоты далеко не уйдешь. Конечно, со временем будут у вас свои сильные, грамотные кадры. Ведь в Молдавии теперь откроются даже высшие учебные заведения![29] А пока… пока мы будем помогать вам. Сегодня вместе с нами перешел границу секретарь комитета партии вашего района, Владимир Иванович Коробов. Владимир Иванович сейчас в городе. Он поможет вам выбрать своих представителей в сельское и районное руководство. Вместе с ним вы будете налаживать жизнь в своем селе.

Когда советский командир кончил говорить, Мариора, наконец, смогла пробраться к Штефану. Она быстро передала ему просьбу Филата, но не стала ждать, пока он разыщет людей, а побежала обратно — рассказать в имении о том, что делается в селе. Но уже на краю села Мариора остановилась: увидела, что по ноге ее, серой от пыли, течет кровь. Где поранила ногу, она не помнила, но на ступне был глубокий порез, должно быть наступила на стекло. Только теперь Мариора почувствовала острую боль. Она беспомощно оглянулась. Кругом по-прежнему было безлюдно, и только снизу долетал взволнованный гомон. Где-то пел флуер, смеялся бубен.

Что делать? Семь километров — пожалуй, не дойти. Девушка готова была заплакать от досады. Потом вдруг вспомнила: за углом каса знахарки, бабки Гафуни. Что, если зайти к ней?

Гафуня оказалась дома. Она лежала на печке, укрывшись черной добротной шалью.

— Добрый день! — откликнулась она на приветствие Мариоры.

Девушка показала ей порез.

— Ох, заболела я! — проговорила бабка Гафуня, поднимаясь. — Да как же не помочь тебе — надо.

— Только мне нечем платить, бабушка, — тихо промолвила Мариора.

— А вот колечко, жалко? — сказала Гафуня.

Мариора сняла с пальца дешевое серебряное колечко, недавний подарок Дионицы. На колечке, иголкой было нацарапано ее имя. Мариора читать не умела, но, радуясь подарку и подолгу рассматривая его, наизусть запомнила начертание своего имени. Бабка взяла колечко, посмотрела на него, пренебрежительно качнула головой и бросила его в коробочку с нитками.

— Знаю, с тебя много не возьмешь. Да я так живу: всегда людям помогаю, — сказала она.

Бабка Гафуня была родственница примаря Вокулеску. Знахарством занималась с молодых лет. Впрочем, и сейчас Гафуня не была старой: ей было лет пятьдесят. Бабкой ее звали как-то по привычке, — так называли ее мать, которая пользовала людей до глубокой старости, да еще потому, что ходила Гафуня, всегда низко, по-старушечьи повязавшись черным платком.

Бабка ловко промыла ранку Мариоры, заложила какими-то сухими листочками и, перевязывая ее старой, не совсем чистой тряпкой, стала шептать что-то непонятное.

Мариоре и прежде доводилось бывать у Гафуни. Теперь, осматривая ее большую чистую комнату, она успела заметить, что на стенах появились новые ковры, постель застлана городским одеялом… А в углу стоит зеркальный шкаф, который вряд ли уступит боярскому. Вспомнилось, что земли у бабки всего гектар, да и тот сдан в аренду. «Лечением зарабатывает, — догадалась Мариора. — Больше-то лекарей на селе нет».

Кончив заговор, Гафуня, как бы к слову, сказала Мариоре, что племянник, примарь, уехал в Румынию, звал ее, да она и здесь умрет. А большевиков идти встречать — нездорова, спина что-то ноет.

Бабка Гафуня зябко закуталась в шаль, приторно-сладкой улыбкой проводила Мариору и снова полезла на печь.

А Мариора, прихрамывая, побежала в имение.

Владимир Иванович Коробов, о котором говорил советский командир, приехал в Малоуцы через два дня.

В этот день возле бывшей примарии с утра до позднего вечера толпились люди. Каждому хотелось поговорить с Владимиром Ивановичем. Селяне заходили туда поодиночке и группами и, выходя, друг другу рассказывали, что коммунисты, видно, хорошие и заботливые люди: спрашивают о жизни при румынах, о нуждах села, входят во всякую мелочь.

На другой день утром начался митинг. Перед примарией, над которой теперь плескался на легком ветру красный флаг, снова собралось все село. В первых рядах, прямо на траве, в тени старой шелковицы — старики в войлочных шляпах; за ними — женщины в расшитых кофтах с длинными рукавами, в хрустких, наглаженных фартуках; их мужья в иличелах. Группками — молодежь: девушки в сборчатых длинных юбках, парни в огненных поясах и шляпах на затылке. Все с красными бантами. Поодаль, на деревьях, чтобы тоже все видеть, расселись ребятишки.

С замиранием сердца слушали крестьяне о том, что теперь не будет ни жандармов, ни кузистов, что все получат землю. Скот и имущество боярина распределят между беднейшими. Не будет долговой кабалы, и все станут учиться.

Мариора слушала, схватив обеими руками шершавую, мозолистую руку отца. Ей всегда почему-то казалось, что коммунист должен быть похож на Фэт Фрумоса. Но Владимир Иванович совсем не походил на сказочного героя.

Круглолицый и уже немолодой человек среднего роста, он не был красив: немного сутулый, рябинки на коротком носу, мешки под усталыми темными глазами. Но лицо Владимира Ивановича точно освещалось изнутри: из-под густых, низко опущенных бровей глаза, несмотря на усталость, смотрели молодо, лицо было энергичное, улыбка — теплая и открытая. Начиная митинг, он отрекомендовался коротко и просто: Коробов, Владимир Иванович. И потом добавил слова, уже знакомые, но ставшие далеко не сразу понятными крестьянам: секретарь райкома партии.

Владимир Иванович сказал, что управлять селом теперь будут сами крестьяне и для этого им надо выбрать председателя сельсовета.

Нужно было подобрать грамотного и честного человека, для которого советская власть была желанной. Можно ли быть уверенным, что не ошибешься, если село всего третий день как советское, если только вчера он познакомился с крестьянами Малоуц?

Селяне называли имена многих людей, которых долгие годы жизнь заставляла работать на богатых хозяев, которых знали и уважали бедняки. Но редкие из них кончили один-два класса школы, остальные были совсем неграмотные. Поэтому крестьяне остановились, наконец, на кандидатуре Дабижи.

Григор Дабижа был сыном малоуцкого середняка, имевшего три гектара земли. В семье было восемь детей, и потому Григора, как и его братьев и сестер, ожидала судьба безземельных крестьян. Но Григору посчастливилось. Ему, рослому молодому парню, неплохому работнику, бережливому и грамотному (он был первенцем в семье и кончил четыре класса сельской школы еще тогда, когда младшие братья и сестры не появились на свет), высватали дурнушку-невесту из Инешт. У нее было четыре гектара. С тех пор Григор перебрался в Инешты, расположенные в тринадцати километрах от Малоуц. В родном селе бывал редко, а когда бывал, ничто не заставляло людей переменить о нем мнение: Григор считался человеком толковым, покладистым, дружелюбным и общительным. Он прожил в Инештах пятнадцать лет. Незадолго до прихода советской власти у него умерла жена, и, бездетный, продав в Инештах дом и землю, он вернулся в родное село. Когда пришли советские войска, Дабижа разрезал старый женин платок из красного ситца на лоскуты и роздал крестьянам на банты; он в числе первых приветствовал входящие части Красной Армии. Когда приехал Владимир Иванович, Григор долго разговаривал с ним, а на митинге произнес целую речь.

Коробов внимательно слушал его выступление. Присмотревшись к Дабиже, подметил, что хотя тот и не так уж молод — ему было под сорок, — он очень подвижен, толков, многое схватывает на лету. Услышав о нем одобрительные отзывы бедняков, Владимир Иванович решил поддержать его кандидатуру.

На митинге были оглашены фамилии бежавших в Румынию: боярина, примаря, нотаря, жандармов, двух учителей и нескольких крестьян, — назвали Челпана, Гылку и четырех сельских кулаков. Было объявлено, что земли бежавших распределят между крестьянами, в первую очередь безземельными и малоземельными. У хозяев, имеющих больше десяти гектаров, излишки будут отрезаны.

Наделять землей решили сейчас же: ведь время не ждет, надо обрабатывать посевы. Владимир Иванович сказал, что он тоже пойдет на поле, посмотрит виды на урожай, а оттуда заглянет в имение.

Боярскую землю решили нарезать в первую очередь бывшим боярским батракам.

Еще две недели назад Владимир Иванович Коробов сидел в просторном кабинете, в новом доме райкома партии на главной улице уютного украинского городка. Привычный письменный стол и другой, крытый зеленым сукном, поставленные в виде буквы Т, за которыми было проведено столько заседаний. Потертые кожаные кресла, забитый бумагами сейф, карта района на стене, за окном чистенькие улицы с аллеями лип и каштанов вдоль дощатых тротуаров. В двадцати минутах ходьбы — поля, и среди них россыпи белых хат-мазанок точно стаи чаек на обрывистых берегах Буга. И в этих домах и в мазанках жили люди, которые за пятнадцать лет стали для Владимира Ивановича родными и близкими. Ему казалось, что он родился и вырос здесь. И только дома, куда возвращался нередко далеко за полночь, несколько фотокарточек в рамках на стене напоминали ему небольшой городок в левобережной Молдавии, отца — учителя городской гимназии, мать — малограмотную молдаванку. Отец погиб в германскую войну, мать умерла от тифа. Оставшись один, четырнадцатилетний мальчик поехал в Петроград, к дяде. Там поступил на Обуховский завод, где работал до тех пор, пока его в числе 25-тысячников не направили на партийную работу в один из южных районов Украины. Разруха и голод, кулацкий саботаж, безграмотность и недоверие к новому постепенно оставались позади…

Да, две недели назад Владимир Иванович еще сидел у себя в кабинете и просматривал сводки о ходе летних полевых работ в колхозах.

И вдруг короткий звонок из Киева, из ЦК партии. Самолет, кабинет секретаря ЦК. Четвертый час утра. Секретарь в упор смотрит на Коробова.

— …Очевидно будут трудности. Многое придется ставить заново, немало — впервые… Народ там хороший, но измученный, искалеченный, прибитый к земле народ… На вас ложится ответственнейшая задача… — голос секретаря звучал хрипло, вероятно много пришлось говорить сегодня. Но и в этом голосе, и в глазах, и в чуть приметной ободряющей улыбке была торжественная приподнятость.

Владимиру Ивановичу жалко было оставлять свой район. Кто-то теперь поведет его? Но задача, возложенная на него, была почетной, и он гордился доверием партии.

И вот город: вывески частных лавчонок, массивные каменные изгороди, частые решетки на окнах. За городом — голубая, точно вырезанная из ослепительно чистого неба стрелка Реута, а по его берегам — маленькие бело-голубые молдавские касы, наполненные фруктами сады.

Поселился Владимир Иванович пока на частной квартире, у вдовы местного учителя, полной услужливой женщины.

С каждым днем в районе становилось все больше советских партийных работников.

Особенно обрадовался Владимир Иванович, когда через несколько дней после него на партийную работу в район приехал молдаванин с левобережья Балан. Тот прибыл в район в двенадцатом часу ночи, когда в райкоме остался только дежурный. Постоял немного, с досадой оглядывая опустевший райком, потом узнал у дежурного адрес первого секретаря и отправился к нему.

Владимир Иванович просматривал газеты — иного времени для чтения у него не было. «Опять что-то срочное», — подумал он, без удивления взглянув на вошедшего к нему высокого человека средних лет. Тот смущенно посмотрел на свои запыленные сапоги и, широко улыбаясь, отрекомендовался. Потом виновато добавил:

— Вижу, огонь у вас. Решил не откладывать на завтра… Вы уже ознакомились с районом?

Владимир Иванович радостно сжал его горячую ладонь.

— Чудесно, что зашли! Ждал с нетерпением! Я ведь завтра рано поеду по селам… Отправимся вместе и потолкуем обо всем.

Работа не ждала, они засиживались в райкоме до утра. Нужно было налаживать хозяйство района, думать о просвещении народа, выметать прячущиеся по темным углам остатки фашистских организаций.

Многое здесь оказалось таким, каким и представлял себе Коробов. Роскошные поместья, особняки бояр и маленькие касы нищих крестьян. Мелкие полукустарные фабрики и мастерские. На каждом углу — торгаши и перекупщики. Жизнь действительно приходилось строить заново, и было в этом что-то общее с тем, что приходилось делать в двадцатые годы в России. Что-то, но не все. Здесь не было разрушений, хотя население жило гораздо хуже, чем в годы разрухи в России: во многих домах не было даже камышовых матов на лежанке; спали на куче соломы. Временами чувствовалась какая-то удивительная боязнь всего, что шло от государства.

И осталось кулачество. Крепкое, наслышанное о советской власти и потому более хитрое и осторожное, чем, например, на Тамбовщине в двадцатых годах.

Поражала страшная забитость населения, какой не было даже в царской России.

В район назначен был прокурор. Стоило ему показаться в закусочной, или кино, или просто на улице, как все вскакивали и стояли навытяжку до тех пор, пока он не проходил. Многие заискивающе улыбались.

Прокурор, совсем еще молодой человек, в отчаянии жаловался Владимиру Ивановичу:

— Стыдно за них… Когда же пройдет это?

— Ничего, скоро придут в себя! — говорил Коробов и задумчиво припоминал чеховскую фразу: «По капле выдавливать из себя раба…»

Однажды Владимир Иванович, придя домой, чуть не споткнулся о лежащую у порога тушу молодого жирного кабанчика. Он пожал плечами: с какой стати его комнату стали превращать в кладовую? — и хотел уже позвать хозяйку, но та вошла сама, спросила, показывая на кабана:

— Посолить велите? Хороший: пуда три будет, И сало — пальца на четыре.

— Хороший поросенок. — Владимир Иванович оценивающе взглянул на него. — Ну что ж, я солонину люблю. Только, пожалуйста, не кладите больше вашу провизию в мою комнату.

— Так это же не мое. — Хозяйка замялась, посмотрела на поросенка и смелее кончила: — Это бывший судейский принес, просит, чтобы вы приняли его на квартире. Удобней разговаривать.

Багровея, Владимир Иванович схватил тушу, выволок ее во двор и бросил прямо в пыль.

— Как только он придет, скажите, пусть забирает поросенка к чертовой матери!

Хозяйка расценила его поступок по-своему.

— Конечно, — после минутного раздумья сказала она. — Лучше деньгами или еще чем… На что вам поросенок?

— Чтобы вы ничего ни от кого не смели принимать. Понятно? — еле сдерживаясь, проговорил Владимир Иванович.

Хозяйка удалилась, поджав губы.

Владимир Иванович велел беспощадно гнать от квартиры искателей его «благосклонности».

Район в основном был аграрный. В ведении райкома тридцать два села, в них и приходилось больше всего работать. И здесь, среди трудового крестьянства, Владимир Иванович душой отдыхал, как и среди городского рабочего люда.

Был вечер, когда они вышли за село. Впереди всех, тяжело ступая босыми ногами, шел Филат. За ним как-то нерешительно, то оглядываясь, то всматриваясь в землю, поспевал Матвей. Следом шли Тома и Мариора, еще несколько бывших боярских батраков, землемер — суховатый, сосредоточенный старик, Григор Дабижа, выбранный позавчера председателем сельсовета, и Владимир Иванович. Не было только Ефима — он в числе других уполномоченных дежурил в имении, охраняя бывшее боярское добро.

Шагая по полю, Дабижа старался держаться поближе к Владимиру Ивановичу.

— А что, у вас, верно, дома жена и дети остались? — сочувственным тоном спросил он Коробова.

— Остались, — спокойно ответил тот.

Неровная проселочная дорога, изрытая колесами, спускалась вниз по склону холма. И дожди и талая вода своей работой из года в год превратили ее в глубокую траншею, вдоль которой, почти в человеческий рост, тянулись отвалы бархатисто-черной земли, заросшие молодой акацией и какими-то колючими кустами. За этими живыми и плотными стенами виднелись усыпанные зелеными плодами верхушки груш и яблонь — по обе стороны дороги лежали сады.

Дабижа нырнул куда-то в сторону и, тотчас вернувшись с полной шляпой золотых душистых абрикосов и нежных алых вишен, стал всех угощать.

— Хороши! — похвалил фрукты Владимир Иванович.

— Начнем с виноградников. Нам по дороге! — крикнул обогнавший их землемер.

— Пожалуй, — согласился Коробов.

Все поднялись с дороги на поле и свернули на узкую тропинку, что шла между садами.

Несколько дней назад эти виноградники принадлежали боярину. Они обнесены высокой оградой; на аккуратно обтесанных столбах туго и часто натянута колючая проволока.

Вечернее солнце лежало на ухоженных, сильных лозах. Земля вокруг была чисто выполота, взрыхлена, и кусты точно отдыхали и грелись на солнце. Была тут и европейская лоза с большими разлапистыми листьями; на обратной стороне листья покрыты светлым пушком. Длинная европейская лоза держалась на высоких торкалах — кольях. Был тут и гибрид с более короткими синеватыми стеблями. Гроздья еще почти незаметны: мелкие, как горошины, зеленые ягоды прячутся под листьями почти у самых корней.

Землемер взмахнул щипцами, и верхний ряд колючей проволоки, звякнув, свернулся кольцом. Скоро освободился широкий проход. Владимир Иванович спокойным хозяйским шагом пошел по рядкам вперед. Землемер остановился, спросил:

— Кто у нас по спискам первый?

— Самый молодой Тома Беженарь, — улыбаясь, ответил Дабижа.

— Так… Значит, двадцать соток виноградника? Ну, становись на угол — это твое, — сказал землемер Томе и зашагал по меже, поворачивая деревянную метровку.

Мариора, возбужденная, улыбающаяся, смотрела на отца. Ну вот, а говорил, что счастье только в сказках бывает, что счастья не дождаться, что сила всегда останется за боярами! Вспомнилось утро жаркой молдавской осени, когда, отец отругал ее за одну только робко высказанную мысль о возможности борьбы. Теперь, на радостях, хотелось напомнить ему то утро.

Но Тома не видел дочери; глаза его, широко раскрытые и диковатые, глядели мимо Мариоры. Вот он нагнулся к виноградной лозе, обеими руками взял широкий резной лист и зажал его между ладонями. Удивленная Мариора смотрела на отца. Глаза его были полны слез. Он вздохнул, и вздох был похож на рыдание.

— Что ты, татэ? — испуганно промолвила девушка.

Подошел Филат. Мариора первый раз видела на его суровом лице такую широкую, веселую улыбку.

— Ну что, старик? — Он положил на плечо Томы тяжелую руку. — Что, расчувствовался?

Подошел и Матвей.

— А? Тома? — вопросительно сказал он и вдруг с силой повернул к себе Тому и поцеловал его прямо в небритую, колючую щеку.

Прошло несколько недель. Мариора заканчивала прополку перца. Из-под сапы выходили освобожденные от сорной травы, окруженные пушистой черной землей невысокие тонколистые растения с невзрачными белыми цветами, а кое-где уже и с сочными, зарозовевшими по бокам стручками. Покончив с последним кустиком перца, девушка разогнулась, оперлась одной рукой о сапу, углом косынки вытерла запотевшее лицо и огляделась. Чуть не до самого Реута спускался их, Беженарей, огород. Тут и дымчато-синяя капуста, и помидоры, увешанные яркими, как маленькие солнца, плодами, и лук, и свекла, и картофель, и тыква: на боярских полях каждая культура сеялась неширокой, но очень длинной полосой. Их поделили теперь поперек, и на огороде каждого нового владельца было почти все, что он хотел бы видеть у себя.

Мариора прошла вдоль рядков, любуясь сочными и чистыми, словно вымытыми, листьями, гроздьями созревающих помидоров. Потом положила на плечо сапку, подобрала выбившиеся из-под косынки волосы и маленькой тропинкой направилась к проселочной дороге, по которой месяц назад шла в село нищей батрачкой.

Садилось солнце. Оно тонуло в кудрявой зелени садов, гребнем поднимавшихся на вершинах холмов, и небо, слегка затянутое облаками, становилось дымчато-розовым и величественным. Мальчики-чабаны гнали стадо овец — босые, с почерневшими ногами, в серых, домашнего холста куртках и штанах, в таких же серых шляпах, с котомками через плечо. В руках у каждого — кнут и длинный флуер из бузины. Овцы, усыпанные репьями, шли вплотную, теснились друг к дружке. Останутся позади или отойдут чабаны — останавливаются и овцы, почти не разбредаясь, начинают ощипывать под ногами траву. Щелкнет кнутом чабан — и снова овцы бегут, лишь слышен глухой топот маленьких копыт и негромкий, похожий на человеческий кашель. У них чистые, с короткой лоснящейся шерстью мордочки и золотистые, с черными зрачками глаза. Мариора смотрела на этих робких и послушных друзей крестьянина, которые кормят и одевают его, и с трудом верила, что в этой отаре есть и их, Беженарей, овцы, целых пять…

— Мариора! Добрый день! — раздался сзади знакомый и в то же время странный голос — странный потому, что звучал он теперь как-то совсем по-другому. Мариора обернулась: на паре добрых коней, запряженных в новую каруцу, ехал Нирша Кучук.

— Домой? Садись! — предложил он.

Мариора подумала — садиться ли, потом решилась, вспрыгнула на каруцу. Лошади дернули, и она утонула в мягком душистом сене. Нирша настегивал лошадей. «Совсем другой стал», — думала девушка, всматриваясь в его сгорбившуюся за последнее время спину. Ведь прежде Нирше не то что самому заговорить или предложить подвезти, даже на поклон ответить не пришло бы в голову. А теперь другое дело. С недавнего времени Тома и Кучук работали в одной супряге. В один из своих приездов Владимир Иванович на общем собрании селян заговорил о приближающейся уборке.

— Теперь у каждого из вас есть свои посевы, — сказал он. — Скоро начнется страда. Ну, хорошо: дали мы нуждающимся, кому боярскую лошадь, кому волов примаря. Да ведь всем не хватило. Давайте подумаем, товарищи: не лучше ли сделать супряги? Дело знакомое: ведь два брата в одну каруцу своих лошадей впрягали. А мы сделаем так: один, допустим, даст пару волов или лошадь, другой — тоже лошадь, третий — повозку, а четвертого, у которого нет ни лошади, ни повозки, тоже приключим: ведь надо же и ему урожай с поля вывозить. Значит, каждая супряга будет сообща пользоваться своим тяглом.

Село после долгих споров и пересудов решило: верно, недаром говорится — с одного полена углей не нажжешь; пусть будут супряги.

Когда распределяли людей по супрягам, в одну попали соседи: Нирша Кучук, Тома Беженарь, получивший пока только корову и овец, Матвей, выбранный агроуполномоченным их десятидворки — он теперь имел лошадь, — и еще двое крестьян. Тома обрадовался: ведь у Нирши три хорошие лошади, две пары волов, — шутка ли, сообща пользоваться таким тяглом? Кучук не противился: он даже пригласил Тому и Матвея к себе на стаканчик вина; сказал им, что дружить рад. Но Мариоре Нирша был противен: уж очень пронырливы были его маленькие глазки, и ничего хорошего не обещала недобрая улыбка. Но отцу об этом не стоило и говорить, он ответил бы: «Ничего не понимаешь».

Сейчас Кучук некоторое время ехал молча, потом обернулся к Мариоре:

— С огорода? Как там у вас?

— Кончила. Завтра с отцом пшеницу нашу полоть начинаем, — улыбаясь, ответила девушка. Ей доставляло удовольствие произносить эти слова: «наша пшеница».

— Хорошая пшеница?

— Хороша.

— Да… Золотую вам дали землю. Помню, в прошлом году проезжал мимо, думал: купить бы у домнуле Тудореску. Да ведь он за все втридорога запрашивал.

Вдруг Кучук отвернулся, нахмурился. Мариора оглянулась — поняла, в чем дело: ехали у подножья холмов, по склонам которых, насколько хватал глаз, тянулись аккуратные рядки виноградников. Месяц назад изрядная часть их принадлежала Нирше, а теперь была отрезана у него. Ему по новому закону оставили десять гектаров вместо пятидесяти. На винограднике слышались голоса новых владельцев.

— Пусть их. Как-нибудь проживу, не умру, — сказал Кучук, заметив взгляд Мариоры.

В село Нирша поехал не мимо сельсовета, как обычно, а крайней узкой и кривой уличкой. Здесь, на низких, сырых участках, ютились бедняцкие касы.

— Случилось у них что-нибудь? — проговорил Кучук, из-под ладони посматривая на касу Ярели. Там собрался народ.

— Поедемте скорей, баде[30] Нирша! — встревоженно попросила Мариора.

У касы Ярели Кучук остановился.

— А я думал, беда какая… — сказал он, и в голосе его послышалось разочарование.

Семен заводил во двор корову. Рослая, ореховой масти, с белыми подпалинами на боках и белой звездой на лбу, она медленно шла, покачивая сильной круторогой головой.

Ее погоняла худая, замученная нуждой и работой жена Семена; за подол ее юбки держались двое маленьких мальчиков.

Сынишка и две дочки постарше убежали вперед.

Проходившие мимо люди останавливались, смотрели; улыбаясь, переговаривались.

Ворота отворила Вера; она вышла навстречу с самым младшим братишкой на руках. Девушка несколько раз обошла вокруг коровы, восхищенно оглядывая ее, потом стала расспрашивать мать. Увидев Мариору, она сунула братишку матери и подбежала к подруге.

— Корову наши купили! На ссуду, которую отец в банке получил… Ой, и корова! Отец говорит, по три ведра молока в день дает! Катинкой зовут. Мать от радости плачет… Да ты слезь, посмотри! Спешишь, что ли?

— Конечно, спешит! — ответил за Мариору Нирша. — Небось у Томы, кроме нее, помощников нет… Не то что у вас — колхоз! — Кучук с видимым неудовольствием подчеркнул последнее слово и, не дожидаясь, что скажет Мариора, изо всех сил хлестнул лошадей.

Нирша высадил Мариору около ее дома, крикнул Томе «добрый вечер!» и поехал дальше. Тома воткнул топор в плаху, сложил возле хлева колья для плетня, которые затесывал, устало сел на завалинку, закурил. Мариора решила встретить из стада корову. Как всегда, не удержалась, чтобы не провести рукой по теплой рыжей голове ее, по тяжелым, полным бокам. Корова повернула голову к новой хозяйке, моргнула белыми длинными ресницами, коротко и доверчиво замычала. Девушка подоила ее, отнесла в погреб молоко. Встретила и загнала в хлев овец. Отец все сидел на завалинке, курил. Когда Мариора освободилась, он подозвал ее:

— Садись-ка, дочка, посиди. — Тома поковырял в трубке и, не глядя на Мариору, смущенно проговорил: — Ты с Киром Греку не дружи. Дружишь, что ли?

— А что? — не поняла Мариора.

— Дерзкий он, — не сразу сказал отец.

— Совсем он не дерзкий! — первый раз решилась спорить с отцом Мариора. — Не знаю я за ним грубости. Что он тебе сказал?

— Не мне… Я-то против Кира ничего не имею, и родители его хорошие люди… Да не надо, чтоб тебя с ним видели. Мало ли что могут подумать!

Не сразу отец согласился сказать Мариоре, в чем дело.

…Накануне мимо касы Беженарей проходили братья Кучуки. Пропустив Гаврила и Тудора вперед, Нирша подошел к Томе. Сегодня он казался необыкновенно внимательным и дружелюбным. Долго расспрашивал, как зреет на участке Томы виноград и хорошо ли доится корова. Потом, словно между прочим, спросил, где сейчас Мариора.

Узнав, что она на поле, одобрительно кивнул головой.

— Хорошая работница дочка твоя… — И, понизив голос, вдруг добавил: — Ты только смотри, Тома, чтоб она была подальше от Кира Греку. С такими девушке ходить не годится. Не забывай, Мариоре уже пятнадцать лет.

Забеспокоившись, Тома спросил, почему Нирша плохо думает о Кире. Но тот, поджав губы, только сказал, что Кир грубиян, выскочка, он, Нирша, имеет причины так говорить о нем, и тут же заторопился.

— Ну, оставайся здоров, я пойду, меня братья ждут! — Уже открывая калитку, Кучук снова остановился, пристально посмотрел на Тому своими маленькими, узкими глазами. — Мы с тобой друзья, Тома, — проговорил он, — ты не болтай никому, о чем говорили. А насчет тягла не беспокойся: как только освободится у меня, я тебе первому дам.

Тома в ответ только послушно кивал. Хоть он с Кучуком и в одной супряге, думалось ему, да ведь хозяин тяглу все-таки Нирша. Недаром он все время дает это чувствовать.

— Послушаешься, дочка? — спросил сейчас Тома.

— Нет, не послушаюсь! — воскликнула она, выбежала со двора на улицу и пошла, не думая куда. Было очень обидно: из-за какого-то Кучука не дружить с Киром! С Киром, который к ней, девчонке, на два года моложе его, относится, как друг, верил ей в серьезном, рискованном деле! Не дружить с Киром, в тяжелую минуту находившим для нее теплое слово и шутку даже тогда, когда самому ему было не до шуток! С ним не дружить?!

Намеки Кучука напрасны. Хотя Кир и красивый — у него большие карие, глубоко сидящие глаза и волнистые черные волосы с золотистым отливом, широкая, приветливая улыбка, — ей больше нравится синеглазый, ласковый Дионица.

Как же быть? Ослушаться отца? Мариора шла, и решение никак не приходило ей в голову. «Проклятый Кучук!.. И надо же было ему попасть в их супрягу! В чем он может винить Кира?»

Солнце уже спряталось за холмы, оставив на краю неба только яркие полосы цвета спелых абрикосов. Постепенно растаяли и они. В село незаметно прокрался сумрак.

— Мариора!

Девушка оглянулась. Оказалось, она шла мимо дома Стратело. Ее зазвала Марфа. Невысокая, худощавая, удивительно поворотливая, Марфа волчком кружилась по двору: загнала овец и коз, дала пойло корове, собрала яйца в курятнике, подмела около окон. Попутно рассказывала, что сегодня отвезла абрикосы в город. Прежде на деньги, вырученные за воз абрикосов, она могла приобрести самое большее шесть метров самой дешевой материи, а теперь купила и себе на платье, и Дионице на рубашки, и платок на зиму. Да еще остались деньги, — она взяла в запас сахару и конфет. А покупала в кооперации, там всего много — и продуктов, и одежды, и обуви, и даже кукол для ребятишек! Все так дешево. Гаргос, наверно, лопнет от злости, ведь у него никто ничего не берет!

Скоро Марфа заметила, что Мариора слушает рассеянно. Она подошла, всмотрелась в ее лицо, заботливо спросила:

— Что с тобой?

— Так, — уклончиво ответила Мариора и постаралась улыбнуться.

Марфа пригласила девушку в дом.

В касе Стратело печка по обычаю занимала почти половину помещения. Сделана она была затейливо, со множеством выступов и углублений, с фигурным дымоходом.

Хозяйка принесла кувшин вина, налила Мариоре граненый стаканчик.

— Что отец, радуется, верно? — спросила она. — Мне рассказывали, что когда делили боярское имущество, он все отказывался: «Не нужно мне чужого». — Говорят, что плуг боярский так и не взял!

— Не взял, — улыбнулась Мариора.

Марфа осуждающе покачала головой.

— Вчера тут у меня ребята сидели, смеялись, — продолжала она. — Особенно Кир Греку. «Вот, — говорит, — прежде Тома боярина не спрашивал, чьим трудом его имение нажито, а теперь додумался — «чужое»!»

Мариора, чтобы не обидеть Марфу, выпила стакан вина. От второго она отказалась: торопилась уйти — хотелось скорей повидать друзей.

У самых ворот девушка столкнулась с Дионицей.

— Мариора! — ласково сказал он и взял ее за руки. — Вот рад, что ты зашла! — И уже встревоженно: — Что ты молчишь? Что случилось?

Дионица слушал внимательно и — Мариора видела — в темноте старался разглядеть выражение ее лица. Потом, когда она кончила рассказывать, шутливо бросил:

— Ох, и беспокоит тебя этот Кир!

— Да ты же пойми, — горячо начала было девушка, но Дионица сказал:

— Брось, еще из-за этого горевать! Мало ли кто с кем ругается!

— Да… — нерешительно протянула Мариора.

— Брось, — улыбнулся Дионица и стал рассказывать, что в доме примаря будет клуб. Там снимут перегородки, и получится отличное помещение. Филат и Кир уговорили его стать заведующим. Дионица уже написал заявление и заполнил анкету: кто родители и какое образование.

Мариора напомнила Дионице: он обещал научить ее грамоте. Теперь ведь и бумага есть…

У Дионицы дрогнули губы. Он виновато посмотрел на Мариору.

— Сегодня схожу в магазин, куплю. А вечером к тебе приду. Хорошо?

Дионица говорил искренне. Но тут же подумал, что вечером ребята, по всей вероятности, утащат его на вечерницы в Инешты. Да, многого ему хотелось порой. Хотелось учиться, читать, хотелось помогать товарищам — ведь он любил их! Но что делать, если сегодня хочется одного, а завтра другого? Как радовался он год назад, когда Кир и Васыле посвящали его во все свои дела! И как обидно было, когда перестали доверять ему передачу газет. А ведь поделом. Почему он такой? И сейчас: хотел помочь Мариоре. Славная девочка! И красивая… Но ведь это значит убить не один вечер… А сейчас все так интересно, все бурлит… Да и зачем ей грамота, в сущности? Девушка… В селе почти все женщины неграмотны — живут же…

Мариора заметила, что Дионица что-то обдумывает.

— Уж ладно… Не думай, что я напрашиваюсь. Захочу, и без тебя научусь, — сказала она.

— Мариора! Зачем так? — И, вглядевшись в сумрак, Дионица весело сказал: — А вот и Кир!

Мариора не успела обернуться, как около них очутился Кир. Бросил: «Добрый вечер!» Не дал ей ответить, схватил за руки, закружил по двору, чуть не усадил на траву.

— Вот рад, что тебя нашел! А я иду и думаю: «Кого бы обнять?» — Повернулся к Дионице: — Не обижаешься? Ведь я для нее старик.

— Ладно, старче! — смеялась Мариора. — Мне-то все равно: старый, молодой — лишь бы шляпа на голове была. А ты ее, гляди, где-то потерял.

— И правда! — смущенно сказал Кир. — Вот дурень, в районе оставил! Я только сейчас оттуда.

— Растеряха! — опять засмеялась Мариора. — Что же ты в районе так поздно делал?

— Вызывали. В этот, как его… райком…

— Райком партии? А-а… Это Владимир Иванович говорил…

— Да не партии, а комсомола.

— А зачем вызывали? Не насчет наших дел?

— Каких? — Кир присвистнул. — Это с кузистскими выборами, с газетами? Да они и не знают.

— А ты не рассказал?

— Зачем? Ну, сам посуди: с выборами что — это ерунда. Кому от этого прибыло или убыло? И с газетами — всякий бы смог. Чего хвалиться? А теперь! И-хи! — Кир повернулся на одной ноге. — Говорят, у нас в селе своя комсомольская организация может быть. А дел, знаешь, теперь сколько? Настоящих. Школы будут. И чтоб маленькие все учились, а потом специальные, для больших, которые прежде не учились. Даже совсем взрослых и стариков станут учить. И потом борьба с кулачеством и еще всякое. Мы должны помогать!

Кир выпалил все это сразу и тут же заторопился:

— Ну, я пойду, а то мать, верно, заждалась. Вот шляпы и впрямь нет. Голова кругом пошла. А как твои дела, Мариора? Как отец?

— Из сельсовета за ним приходили. Наверно, еще помощь какую дадут. Татэ говорит: «Не надо мне ничего», — а берет.

— Чего ж, — согласился Кир. — Бедность. Корова-то примарева хорошая оказалась?

— Хорошая, мы довольны. А брать было совестно… Ему небось жалко, примарю…

— Перестань, — оборвал Кир. — Примарь жалел нас, когда за налоги последнюю овцу уводил? Нашлась, наконец, на него управа.

Кир снова засмеялся, встряхнул волосами.

— Чего хмуришься, Дионица?.. Тудореску, что ли, во сне видел? Эх, в селе сегодня суматоха! В магазин материй навезли, таких — бабы глаз оторвать не могут. Чего только там нет!? Дом Брынзяна освобождают, теперь там тоже школа будет. Это чтобы по четыре класса в одной комнате не занимались. Филат Фрунзе коня получил; едет на нем сейчас, а лицо прямо светится. «Что, — спрашиваю, — теперь и в рай гарцевать можно?» Да, самого главного не сказал, — спохватился Кир и продолжал возбужденно и торопливо: — Вот земля наша — богатая земля, а часто ли у нас хороший урожай? То летом ливни, то засуха… Оказывается, тут можно помочь. Я ж сейчас в районе целую… эту, как ее, лекцию слушал.

— От ливня и засухи можно помочь? — удивилась Мариора. — Как же?

Кир смутился.

— Не знаю, — сознался он. — Но сказали — можно. Там объясняли, да я не все понял. Главное, чтоб урожай был лучше, нужно удобрять землю.

— Так это мы знаем, — сказала Мариора. — Вот у боярина европейский виноград удобряли: камни зеленые толкли и сыпали. Так это же очень дорого.

— Нет, не такие удобрения. То есть такие нам тоже привезут, а еще — золой, навозом.

— Золой? Какой же толк от этого?

— Большой толк. Народ у нас неграмотный, не знает. А в России золу берегут, горстки не выбросят, это не то, что у нас — зря пропадает.

Из сельсовета бежала дежурная, Домника Негрян.

— По всему селу тебя ищу, Дионица, — шумно дыша, сказала она. — Из района двое приехали. Тот, что был, Владимир Иванович, и еще один. Тебя спрашивают.

— Ну, ладно, я побегу, — проговорил Кир. И снова спохватился: — Да, сегодня же кино, придете?

— Что? — в один голос переспросили Мариора и Дионица.

— Кино. Вы еще не знаете, что это? Живые картины такие. Я еще сам не видел. Приходите в клуб, ну, в дом примаря. Хорошо? — уже на бегу кричал Кир.

Мариора пошла с Дионицей.

Владимир Иванович сидел за столом, с ним был смуглый черноволосый мужчина — они просматривали бумаги.

— А-а, молодая хозяйка! — Владимир Иванович узнал Мариору, и морщинки ласково сбежались вокруг его глаз. — Ну, как жизнь, налаживается?

— Спасибо, — смутилась Мариора.

— Я к вам ненадолго, — задумчиво сказал Владимир Иванович. — А это, — он показал на товарища, — мой помощник, товарищ Балан. Знакомьтесь!

Мариора смутилась еще больше, когда Балан, крепко сжав ее маленькую руку и широко улыбаясь, заметил ей на чистом молдавском языке:

— Что глаза опускаешь, Мариорица? Советская власть велит смелей быть!

— А это дружок твой? — спросил у Мариоры Владимир Иванович, кивая на Дионицу.

Дионица назвал себя. Владимир Иванович удивился, спросил, нет ли в селе другого Дионисия Стратело. Оказалось, нет.

— Путаница какая-то… А кто у вас заведовать клубом будет?

— Я. — Дионица незаметно взглянул на Мариору и приосанился.

— Да нет! Кто-то тут у вас с высшим образованием.

— Ну так вот, это я.

Владимир Иванович переглянулся с Баланом, и оба улыбнулись.

— Ты здесь вырос? И что же, университет кончил?

— Университет? Это же для бояр! Нет, я крестьянин. Я здесь четыре класса окончил.

— Чудеса! — покрутил головой Владимир Иванович. — Так это ты в анкете написал «образование высшее». Какое же у тебя высшее?

— Ну как же? Низшее — один класс, среднее — два или три класса, а уже если все четыре…

Коробов и Балан опять переглянулись, откинулись на спинки стульев и расхохотались. Владимир Иванович встал, тяжело оперся руками о края стола, сказал с сожалением:

— А я думал, будет у нас работник местный с университетским образованием. В город хотел вытребовать. Ведь учителей, здешних молдаван, днем с огнем надо искать…

— А ты хотел бы еще учиться? — спросил Балан.

— Конечно! — Дионица даже задохнулся. — Конечно! — не подобрав больше слов, повторил он.

Балан пообещал, когда будет в городе, записать Стратело в пятый класс школы. Заметив, что Дионица вопросительно взглянул на него, добавил:

— Школа бесплатная.

Владимир Иванович посмотрел на часы, вышел из-за стола.

— Спешу очень. Дел много! — объяснил он, пожимая всем руки.

Балан остался. Он медленно прошелся по небольшой комнате сельсовета.

— Ну, как, молодые люди, землю все получили уже? — спросил он. — Хорошо… К осени тракторы прибудут. Ну, а в супрягах как? Не ссорятся люди?

— Не ссорятся, — тихо ответила Мариора.

— Ну-ну… Газеты аккуратно приходят? Книги прислали?

— Нет еще. Теперь вот клуб сделали, говорят, там все будет, — сказал Дионица. — Только людей у нас грамотных, знаете, мало… Если и привезут книги, читать все равно будут пять человек на селе.

— Да… Учиться надо. Мы поможем вам организовать ученье. Оборудовать клуб. Да, у вас же сегодня кино? Идете?

Мариора с Дионицей переглянулись.

— Идем.

На улице Мариора заметила:

— Ты точно вновь родился!

Дионица схватил ее за руку.

— Нет, ты шутишь? Дионисий Стратело будет жить в городе, учиться будет… Бесплатно! Ты не знаешь, сколько мать плакала, что не может меня в город послать учиться.

— Да, — согласилась Мариора и, чтобы не омрачать настроения Дионицы, старалась не показать, что вместе с радостью за него в ее сердце растет тоска: придется ли ей учиться? Ведь в первый класс в пятнадцать лет и идти стыдно. — Ну, пойдем в кино, — сказала она.

Было уже совсем темно, когда Мариора и Дионица подходили к бывшему дому примаря. Его уже привыкли называть клубом. Всего несколько дней назад общими усилиями молодежь окончила там последнюю работу: сняли перегородки — получилось нечто вроде большого зала, — побелили стены, развесили плакаты.

В клубе горел яркий свет, и оттуда слышался гул голосов. Когда Мариора и Дионица были уже в нескольких шагах от клуба, свет вдруг погас, голоса тоже стихли, и послышался негромкий размеренный треск. Они хотели было войти, но дом вдруг наполнился криком, стуком и скрипом стульев. Из дверей повалили люди, они кричали, ругались и размахивали руками. На Мариору налетела, чуть не сбив ее с ног, высокая старуха, растрепанная, без платка…

— Антихристы! Сатана! — кричала она и торопливо крестилась. Свет в клубе снова зажегся.

Ошеломленные Дионица и Мариора не могли ничего понять. Из клуба вышли Кир и Васыле.

— Ну и переполох! Вот чудаки! — изумленно качал головой Васыле.

— А что ты удивляешься? — сердито говорил Кир. — Ты-то в большом городе жил, видел. А если б меня не предупредили сегодня в райкоме, тоже, пожалуй, сбежал бы… Ну, не сбежал, так испугался бы, — что ты думаешь? Вдруг откуда ни возьмись пулемет, и чуть не в тебя стреляет! Ошибка, что не предупредили всех, не объяснили сначала…

Приезжий киномеханик, молодой звонкоголосый паренек, с крыльца громко кричал в толпу, обещая рассказать, как все устроено. Люди замолчали, слушали, но в клуб не заходили.

— Портится мир. Каждое знамение говорит: конец близок, — услышала Мариора сзади знакомый голос. Она обернулась: Нирша Кучук говорил с двумя женщинами, торопливо оправлявшими кофты и платки. Кир тоже услышал его слова.

— Баде Нирша! — громко сказал он. — Это кино — знамение?

— Да никто о знамении не говорит, — стараясь казаться дружелюбным, отозвался Кучук.

— Смотрите, баде Нирша, как бы нам опять не поругаться, — проговорил Кир.

Кучук не ответил.

Люди поодиночке, не сразу возвращались в клуб, но некоторые так и не решились войти — разошлись по домам.

Была страда, работали даже в лунные ночи.

Томе было очень трудно. Хотя, по правилам супряги, он мог пользоваться и косилкой, и молотилкой Кучука, и его повозкой с лошадьми и волами, Нирша в самом начале уборки сказал, что он и рад бы помочь Беженарю, да ведь у него под пшеницей пять гектаров, а у Томы — всего один. А вдруг дождь пойдет, когда он успеет убрать? Впрочем, повозку и молотилку он даст дня через два, вот только обмолотит первую партию, — надо продать, с долгом одним расплатиться. Тома терпеливо прождал два дня, потом еще четыре, — оказалось, молотилка работает не совсем исправно, и Кучук никак не может намолотить нужное ему количество зерна.

А дождь действительно пошел. Непрошеный, он несколько дней лил, точно из лейки. Земля раскисла — на каруце не проехать: грязь, густая, черная как деготь, доставала до ступицы.

Когда, наконец, тучи раздвинулись и солнце снова разлило над Молдавией свои жаркие лучи, Тома побежал на поле. Вернулся он удрученный: пшеница в копнах прорастала, гибла.

У Кучука же потерь не было, половину пшеницы он уже обмолотил, остальная стояла в скирдах — никакой дождь не возьмет.

Целый день Тома ходил как побитый — пропала надежда купить лошадь: теперь пшеницы едва хватит самим на зиму, где уж там продавать!

В тот же день Тома свернул ковер, который достался ему при разделе боярского имущества, и ушел к Кучуку.

— Ты отдал ковер Нирше? — спросила Мариора отца, когда он вернулся.

После раздумья Тома сурово ответил:

— Да. Но смотри, если в селе кто узнает об этом… — и он так посмотрел на дочь, что она не решилась ему возразить. И уже мягче прибавил: — Завтра с рассветом молотить пойдем. Приготовь мамалыгу и брынзу.

С тех пор дело, казалось, пошло на лад: Беженари пользовались молотилкой Кучука, на его волах возили хлеб с поля. Но почти с половины дня Тома помогал Кучуку возить и молотить его хлеб. Людям, расспрашивавшим его, Тома отвечал, что они работают вместе, а дочери несколько раз напоминал, что нужно молчать: «Кучук — сильный хозяин, тут никакие законы не помогут». Он придирчиво следил, чтобы Мариора не виделась с Киром. Если к ней приходили Васыле и Дионица — хмурился. На вопросы Мариоры, чем провинились ребята, Тома опускал голову и повторял, что ребята они, может быть, и хорошие, но лучше пусть они не приходят. Было ясно, что и тут мутил воду Кучук, но отец, уставший за прошлые годы, похудевший от новых забот, уже совсем седой, был так жалок, что Мариора не решалась спорить с ним.

Видеться с друзьями и молчать о том, что лежит на сердце, Мариора не могла; ослушаться отца, обидеть его — тоже. Поэтому она рада была страде, когда молодежь не собирается на вечерницы и нет даже времени забежать к соседу.

Сегодня Тома с Мариорой вернулись, домой раньше, чем обычно. Они привезли с тока пшеницу. Отец подвел лошадей к лестнице, которая вела на чердак, — у них не было амбара, и зерно решили хранить там. Мариора видела, как отец развязал один мешок, взял пригоршню зерна и, любуясь им, пересыпал с ладони на ладонь…

Началась сушка фруктов, и нужно было посматривать за ними. Мариора побежала в сад.

Теперь возле дома Беженарей было уже не семь яблонь, как недавно. Кучук возвратил им часть сада, которая была отдана ему несколько лет назад в счет процентов за долг. Здесь, у самого забора, в кустах вишенника, под камышовым навесом стояла сушилка. Она была сделана наподобие низкой печки, в которую вместо металлической плиты с конфорками вставили решетку из прутьев. В маленьком выступе — топка. Тут все время поддерживался медленный огонь: фрукты вялились в дыму.

Мариора попробовала и сняла уже готовые фрукты, нарезала яблок и, добавив мелких груш, положила все на сушилку, подбросила в топку соломы.

— Ой, девочка, тебя найти — как цветок в снегу, — весело раздалось где-то над нею.

Мариора вздрогнула, подняла голову. Из-за забора смотрела на нее смеющаяся Вера Ярели. Слабый ветерок трепал концы голубой косынки, которой она перехватила волосы.

Ограда, сложенная из сероватого камня, была покрыта большими листьями тыкв. Цепкие, ползучие плети забрались даже наверх. Тут, высоко и удобно улегшись на солнце, выглядывая на улицу, зрели большие, медового цвета тыквы. Вера раздвинула листья, ловко, по-мальчишески, перелезла через ограду и остановилась перед Мариорой. Она подбоченилась, чуть расставила свои маленькие крепкие ноги.

— Ты где это пропадаешь? — грозно спросила она, но в темных глазах ее блестел озорной огонек, а лицо жарко румянилось. — Уборка? Так у вас же только гектар! — Вера села на пододвинутый Мариорой чурбан. — Почему же вы затянули до сих пор? Ведь пшеница наполовину осыплется! Вон у Руссу четыре гектара было, и то давно свезли… И мы и все…

Мариоре не хотелось говорить правду, но и лгать было совестно. Покраснев, она отвернулась к плите. Заговорили о фруктах — очень большой урожай в этом году, трудно управиться с сушкой.

Вера задумалась.

— А кто по вашим дворам агроуполномоченный? — вдруг спросила она. — Разве он не видит, что вы отстаете? Люди уж хлебозаготовки сдают, а вы еще уборку не кончили.

Мариора подумала: действительно, Матвей что-то давно не заходил к ним. А ведь раньше, когда только стали создавать супряги, как хлопотал! У него тоже гектар зерновых. Убирают — Мариора видела — его жена и подростки-сыновья. Правда, Кучук им сейчас же дал молотилку, даже косилку и лошадей: как же, семья агроуполномоченного!

— Ты зайди в сельсовет, расскажи. Или пусть отец расскажет. Там помогут, — посоветовала Вера. И быстро поднялась: — Я ведь за тобой, девочка. Васыле сказал, чтоб ты в клуб шла. Обязательно!

Мариора заколебалась, но вспомнила ребят и решительно встала.

— Пойдем!

Когда Мариора и Вера подходили к клубу, их остановила соседка Веры, тетка Анна Руссу.

— Туда? — с испугом в голосе спросила она, указывая рукой на клуб.

— Туда, — улыбнулась Вера.

Анна минуту постояла, словно размышляя, чем помочь им, потом перекрестила девушек и, когда они прошли, еще долго провожала взглядом.

В клубе ярко горели большие керосиновые лампы. Васыле встретил Мариору у входа, взял за руку, повел к столу.

— Знакомься.

Ослепленная ярким светом, Мариора не сразу разглядела маленькую темноволосую девушку лет семнадцати.

— Иляна, — обратился к ней Васыле, — вот тебе новая подруга — Мариора, которую мы все любим и уважаем.

Девушка встала, протянула руку, улыбнулась. Руку Мариоры она пожала сильно, по-мужски. Потом пододвинула табуретку.

— Садись, — просто сказала она, заметив, что Мариора стоит. Смутившись, Мариора села. И тут же, вздрогнув, вскочила: за спиной ее раздался неестественно громкий голос. Говорили, очевидно, по-русски — непонятно. Но сзади никого не было: стоял только большой ящик с зеленоватым светящимся стеклышком посредине. Ящик говорил.

— Что это? — охрипшим от испуга голосом спросила Мариора.

Вероятно, у нее в эту минуту было потешное лицо: все рассмеялись. Васыле подошел к ней, почти силой усадил на табурет, сел рядом сам и стал объяснять, что такое радио. Вокруг Васыле собрался тесный кружок. Мариора только теперь разглядела присутствующих. Тут были и Кир с Виктором, — у девушки снова сжалось сердце, как только вспомнила отцовский запрет, — и Домника, и Санда, и Дионица, и еще несколько сельских девушек и парней. Потом Васыле рассказал, что радиоприемник им дали бесплатно в культпросвете, что в райкоме ему удалось уговорить секретаря направить учительницу Иляну Сынжа именно в Малоуцы. Правда, Иляна кончила всего шесть классов, но ведь учителей молдаван почти нет, а Иляна сможет отлично вести первые четыре класса. Учиться дальше она будет обязательно.

Мариора догадалась, что Иляна Сынжа — та самая Иляна, которая вместе с Васыле пыталась заработать себе на учебу танцами.

Иляна рассказывала о себе охотно, к слову расспрашивала: весело ли проводит свободное время молодежь, какое теперь настроение у людей, какой урожай и есть ли в селе свой оркестр. Когда ей рассказали про первый в Малоуцах киносеанс, она так заразительно и весело расхохоталась, что все невольно рассмеялись вместе с ней.

— Ничего, привыкнут люди. Еще подождите, очереди за билетами будут! — сказала она уверенно.

Мариора с восхищением смотрела на эту девушку, такую простую и такую, вероятно, умную. А Иляна вдруг спросила, вскинув густые брови:

— А отчего у вас в селе комсомольской организации нет?

Ответили не сразу — переглядывались. Васыле покраснел, точно виноватый.

— А ты уже комсомолка? — спросил он Иляну.

— Да, — ответила она.

Хорошо бы стать комсомольцами! А что они должны делать?

Заговорили все вдруг и сразу. Особенно горячился Кир: ведь сколько в селе нужно рук и глаз! Вот хотя бы сельсовет взять: Дабижа работает много, ничего не скажешь, и в городе часто бывает, в райисполкоме. Школьникам бесплатную обувь привез, распределил, а то большинство были босые; денежную ссуду для стройки получил и роздал раньше, чем в других селах. Этого у него не отнимешь. А вот что-то часто у него Нирша Кучук бывает — что за дружба? У Кучука большая супряга, его тягло в ней основное. Чем объяснить, что председатель сельсовета стал молотить на его молотилке? Вчера он своими глазами видел, как Дабижа нес от Нирши две корзины раннего винограда… И потом, что за порядки: уборка в самом разгаре, надо супрягам помогать, а Дабижа послал зачем-то в Кишинев агроуполномоченного Матвея Лешана. Проверить, какое зерно везут на ссыпной, и то некому. Вот Нирша и повез вчера пшеницу пополам с половой. Хорошо, там разглядели, вернули. Совести нет у человека — прежде по двести лей налога с гектара платил, а теперь тридцать килограммов зерна не хочет сдать. Люди вон по гектару имеют и то сверх плана сдают. Ведь Дабижа — власть в селе. Если он не станет следить — кому же еще?

— А если комсомол будет, так обманывать никто не сможет? — простодушно спросила Домника, с любопытством глядя в лицо Кира своими добрыми большими глазами.

— Не дадим! — горячо ответил ей Кир.

— А знаете… — тихо заговорил Васыле, и все стихли и обернулись к нему. Так уж повелось среди тех, кто знал его: соглашались или не соглашались с ним, пока он рассказывал — слушали, как песню. Сейчас серые глаза Васыле опять глядели куда-то далеко, и говорил он, точно листал невидимую книгу. — Знаете, что Ленин, вождь коммунистов, писал: «Для трудящихся нет иного оружия в борьбе за власть, кроме организации…» Правда, нам теперь за власть бороться не надо, народ уже получил ее. Но ведь еще существуют такие, вроде Кучука, с ними придется бороться. Без организации нельзя.

Об этом говорили, пока с улицы в клуб не вошел парень с кларнетом. Прямо в дверях он поднял кларнет, и клуб наполнился торопливой, веселой, стройной мелодией танца. Все переглянулись. Рассмеялись. Николай Штрибул подошел к Домнике, и первая пара гордо выплыла на середину. И тотчас заполнилась середина зала. Танцевали ла-цэсут. Пары сновали взад и вперед, обходя друг друга, подражая челноку в ткацком станке; переглядывались раскрасневшиеся в танце девушки, ухарски пристукивали каблуками парни, и в окна, обгоняя музыку, улетал киуит: «И-хи-хи-хи-и-и!»

Конечно, лучшей парой были Васыле с Иляной. Надо было видеть, как двигалась Иляна, то убыстряя, то замедляя движения, как плавно и красиво вел ее Васыле. Мариора засмотрелась на них и, сама того не замечая, спутала движение. Дионица поправил ее, она смутилась, потом закружилась и вдруг почувствовала, что легкая, радостная волна захватывает ее сердце…

Долго еще в клубе звучала музыка, далеко по улице слышался топот танцующих и летел ровный голос Васыле:

Веселый хор подхватывал быстро, в такт танцу:

Домой Мариору провожал Дионица. Ночь была безлунная, касы смутно белели в темноте. Дневная жара сменилась густым ночным теплом. Улицы давно спали, лишь собаки изредка тревожили уставшее за день село. Дионица крепко и нежно взял Мариору под руку. А она, сбиваясь от волнения, рассказывала ему про Кучука, про пшеницу, половина которой пропала, про странную покорность отца.

— Надо завтра же рассказать все Киру, — решительно сказал Дионица. — Завтра мы вместе к нему сходим, хорошо?

— Хорошо, — ответила Мариора. — Вот спасибо тебе! А то я одна все не наберусь храбрости. Понимаешь, я же не хочу против отца идти, но этот Кучук, словно пиявка, присосался…

Перед калиткой Дионица остановил девушку, повернул к себе за плечи.

— Знаешь, Мариора, сколько я думал о тебе эти дни? — сказал он, сжимая ее маленькие огрубевшие руки. — Я заходил к тебе, да ты все на поле. Я ведь скоро в город уеду, учиться. Мариора, ты будешь думать обо мне? Будешь?

— Буду, — тихо проговорила девушка.

Дионица благодарно сжал ее руки, потом бережно привлек к себе — хотел поцеловать. Но она вдруг засмеялась, ловким движением вывернулась у него из рук и юркнула в калитку.

— До свиданья! — крикнула она уже с крыльца и снова негромко засмеялась.

Дверь в дом была не заперта, видно отец ждал ее. Он услышал, как хлопнула дверь, сонно спросил из темноты:

— Где была?

— В клубе, — весело ответила Мариора. — Ты не бойся, татэ, я завтра все равно рано встану.

Отец промолчал.

— А я в комсомол хочу вступить, татэ, — снимая косынку, продолжала она.

— Что? — встревоженно отозвался отец. — А ну, зажги опаец.

И когда Мариора послушно засветила фитилек в плошке с маслом, она увидела сидящего на лежанке отца. На лице его не осталось и следа сна.

— Что? — снова спросил он. — В комсомол?

Мариора посмотрела на отца, ей стало досадно, и она, не ответив ему, взяла опаец и ушла в другую комнату.

Это была каса-маре, но у Беженарей, как и у всех бедняков, она использовалась как кладовая — тут хранились сушеные фрукты, стоял мешок с мукой, висели связки лука, красные, маслянисто блестевшие стручки перца.

Мариора поставила опаец на окно, села на лавку и задумалась. Дионица скоро уедет… Дионица… Ей казалось, что рука его, теплая и нежная, еще лежит на ее плече. Да что, в самом деле, ведь Дионица не навсегда уезжает. А будет ли он думать о ней? Вдруг в городе он встретит другую девушку — красивую, умную, грамотную? Это предположение встревожило Мариору. Первый раз в жизни она почувствовала себя не девочкой — девушкой. На окошке валялся осколок зеркала. Мариора взяла его, пододвинула опаец. На нее глянуло молодое грустное лицо. Черные с изломом брови над большими карими глазами в черных ресницах. Лицо смуглое, сквозь загар упрямо пробивается румянец.

Мариора положила зеркало обратно и уронила голову на подоконник.

Ну и что? Красивых много… Какой толк… Куда ей до Иляны, до Васыле, до Дионицы, когда она даже читать не умеет…

Дионица уезжал на следующий день. Марфа положила в десаги[31] калачи, яйца, брынзу, жареную курицу, трижды поцеловала сына, всплакнула — шутка ли, ведь на два месяца расстается! — и поехал Дионица в город, в школу. В той же школе, классом старше, стал учиться Васыле.

Мариора не удивилась, что обещание пойти с ней к Киру Дионица так и не выполнил: кто виноват, что именно на следующий день оказалась попутная каруца в город!

— Я так рада! Получилось, как ты хотел, — говорила она, провожая Дионицу. А он, уже в каруце, обернулся и смущенно крикнул:

— С грамотой-то… Все как-то времени не было… Вот приеду, тогда…

Нелады с отцом продолжались. Мариора снова заговаривала о комсомоле, но он сердито спрашивал:

— Да зачем тебе комсомол?

Мариора сбивчиво объясняла, что нужно налаживать жизнь, что впереди много трудностей и нужно помогать друг другу.

— Так ты что, работать там будешь?

— Может быть…

Это окончательно рассердило отца: где это видано, чтоб женщина работала где-нибудь, кроме своего дома? По найму — это еще простительно. Нужда заставляет. А иначе просто стыдно! Учиться? Мать умерла неграмотной, а разве кто-нибудь сказал о ней плохое слово? Значит, Мариора хочет быть умней матери? И, снижая голос до шепота, отец прибавлял:

— Ты не верь им. Жизнь не сломаешь, разговоры одни.

— Татэ! — с отчаянием говорила Мариора. — Ты же видишь, как все меняется. Ведь мы теперь хозяева. А дальше жизнь пойдет еще лучше.

— Не забудьте позвать бычье молоко хлебать, — усмехался Тома.

Мариора чувствовала: отец чего-то недоговаривает. Он по-прежнему почти половину дня пропадал на поле у Кучука. А тягла Нирша снова давал недостаточно; подсолнух Тома свез тоже с опозданием, осыпался виноград — убирать не хватало времени. Когда Мариора говорила об этом отцу, тот только махал рукой: «Ничего не понимаешь». И девушка от зари до зари работала на поле. Но поговорить с Киром о Кучуке она все не решалась. Ведь если отец работает у него, значит это дело полюбовное.

Однажды рано утром Мариора подоила корову, проводила ее в стадо и пошла собирать виноград. Отец ушел еще раньше, с рассветом.

Последние дни октября принесли с собой холодный ветер. Было пасмурно. Орешник и акация начинали желтеть. Поля были почти безлюдны. Только изредка, волоча за собой облако пыли, проезжала каруца, груженная запоздалой кукурузой или подсолнечными будыльями. Чумазый мальчишка, погоняя волов, покрикивал: «Ча, ча!»

Кое-где на виноградниках работали мужчины, женщины и дети. Они копошились, почти скрытые в зелени, — собирали виноград.

Дорога шла между старыми ореховыми деревьями. Над головой протянулись корявые замшелые сучья. Округлые кожистые листья уже пожелтели и покрылись черными пятнами — готовились опадать. Внизу, в траве, кое-где виднелись скинувшие с себя толстый зеленый чехол орехи в загорелой ребристой скорлупе. Было прохладно, хорошо; ветер шевелил волосы и листву над головой. И все-таки было тяжело на сердце.

Мариора чуть не наступила на запоздалый цветок мака, поднявший у самого края дороги свою красную чашечку с бархатистой черной сердцевиной и золотыми крапинками тычинок. Девушка осторожно обошла молодое, нежное растение, росшее не вовремя и не на своем месте.

Когда Мариора подошла к винограднику, облака вдруг разошлись, и солнце, яркое, вечно юное, снова залило Молдавию золотом лучей…

Под широкой листвой, внизу, у самых корней лозы, почти касаясь земли, висели покрытые матовым налетом гроздья винограда. Одни были зеленые: солнечные лучи, проходя через них, делали их прозрачными и переливчатыми, точно внутри каждой ягоды тоже сверкало маленькое солнце; другие были розовые и фиолетовые и от солнечного света становились похожими на те прозрачные камни, которые Мариора видела у боярина. Панагица однажды сказала ей, что они называются рубин и аметист. Но только не холодной красотой камней были хороши гроздья, а теплой, живой, радостной.

Тома, нагнувшись, срезал тяжелые гроздья. Несколько больших корзин были уже полны доверху. Мариора вздохнула, достала ножницы и, не окликнув отца, стала тоже снимать виноград.

Увлеченная работой и своими думами, Мариора не слышала шагов и подняла голову, лишь когда сзади раздалось:

— Доброе утро, Мариора! Доброе утро, баде Тома!

Это был Кир. Тома обернулся, после минуты раздумья приветливо ответил: «Доброе утро», — и продолжал двигаться дальше по рядку.

Мариора выпрямилась, радостно улыбнулась.

— Шел мимо, дай, думаю, загляну, что они там делают, — заговорил Кир. — Ну, как дела? Земля тут для виноградника подходящая?

— Да, подходящая.

Мариора произнесла это так уныло, что Кир встревожился.

— А что, Мариора?

Девушка хотела воспользоваться моментом — рассказать, в чем дело, но прежде взглянула на отца. Тома резал виноград медленно, клал тихо, — очевидно, прислушивался. Мариора ответила:

— Вот с уборкой все запаздываем.

— Странно, — удивился Кир. — У вас же в супряге тягло хорошее. Отчего запаздываете?

Мариора махнула рукой.

— Так надо поговорить в сельсовете. Если тягла не хватает, там помогут, — заметил Кир. — Ведь теперь коннопрокатные и машинопрокатные пункты есть. Отец в сельсовете не был?

Вместо Мариоры отозвался Тома:

— Не был. И не надо мне туда ходить. Справимся. Нам уже немного осталось.

Кир пожал плечами и вдруг сказал Мариоре:

— Знаешь что? Давай породнимся. Давно хотел иметь такую сестру. У меня сестры нет…

— Я так рада, Кир, — промолвила Мариора. — Я у тебя многому буду учиться.

И снова подал голос Тома. Прикрыв ладонью от солнца глаза, он смотрел на дорогу.

— Мариора! Негрян в село едут, вон их каруца показалась. Поезжай с ними, да в селе сбегай к Нирше, скажи, чтобы в каруцу кобылу не запрягал — у нее плечо натерто. Потом вернешься.

Отец просто придумал предлог, чтобы услать ее. Впрочем, Кир этого не понял. Девушка тоскливо взглянула на него и пошла по дороге.

Кучука она застала около винного пресса. Собственно, это было просто грубо оструганное бревно. Один конец его лежал на земле, другой ходил между двумя тонкими столбиками, движимый воротом, который прежде крутил Тудор Беспалый, батрачивший у Нирши Кучука, а теперь — незнакомый Мариоре паренек. Под бревном на широкой, соединенной с желобом подставке стояли две бочки. Бочки были без дна. На их крышках лежали камни. В бочки накладывался перебродивший, но не отжатый виноград. Бревно, опускаясь, давило на камни, камни — на виноград, и второсортный муст (первосортный сам вытекал при брожении винограда) сбегал по желобу в корытце.

Казалось бы, очень простое устройство. Но чтобы сделать даже такой пресс, нужны были немалые деньги. У Нирши он был единственный в селе. Прежде состоятельные селяне, чтобы отжать виноград прессом, платили Кучуку немалую цену. Бедняки давили виноград ногами в чане.

Мариора передала слова отца Кучуку. Тот был в сарае, пробовал вино: пил стакан за стаканом; но маленькие глазки Нирши не соловели, а только щурились. Стаканчик он поднес и Мариоре. Девушка сначала хотела отказаться, но потом решила взять.

— Сэнэтате, — сказала она, стараясь смотреть не на Кучука, а на селян из их же супряги, зачем-то пришедших сюда, и уже поднесла стакан ко рту, когда взгляд ее случайно упал в угол сарая. Она увидела свои корзины с виноградом — как же ей не узнать их! На одной, на крайней, лежала приметная гроздь: большая, с круглыми ягодами величиной почти со сливу, с зелеными пупырышками позднего цветения на конце. Зачем же отец привез свой виноград Кучуку? Может быть, для пресса? Нет, виноград прежде должен перебродить в бочках. Отец отдал Кучуку свой виноград! Зачем? По пальцам Мариоры потекло вино: нечаянно она наклонила стакан. Девушка тряхнула головой, точно стараясь прогнать наваждение. Нирша хотел долить ей вина. Мариора отдернула стакан, и малиново-красная густая струя полилась на землю; девушка поставила стакан на бочку и, не попрощавшись, выбежала во двор.

А в следующее воскресенье Мариора все рассказала Киру. Почему именно Киру? Потому что он был ее другом, потому что все дела в селе он принимал близко к сердцу. Они вышли в сад, сели под раскидистой вишней. Кир слушал Мариору, не прерывая, и только нервно покусывал былинку. Когда девушка кончила, он сказал:

— Я так и думал, что у вас неладно. Видно же… — и попросил Мариору пока об этом никому не говорить. — Понимаешь, он смекнет, что его проделки открыты, и спрячет концы в воду: пойди возьми его тогда! Отец твой запуган, вряд ли скажет. Надо узнать, с одним ли твоим отцом он так поступает. Сволочь, — добавил Кир, — хитер: боялся, что я к вам ходить буду, узнаю об этом. Понимал, что молчать не стану. А Тома… Вот тоже не думал!.. Эти Кучуки — пиявки.

Кстати, Мариора припомнила, как в день освобождения на покинутом дворе примаря оказался Гаврил Кучук: что ему там было нужно?

— Это я знаю, — задумчиво сказал Кир.

Отгорела осень. Рассыпалась переспелыми яблоками, запоздалыми персиками, орехами, янтарной айвой. Завалила кладовые черносливом. Наполнила бочки и чаны белым, красным, золотистым густым вином, набила погреба солеными арбузами, помидорами, капустой, закрома — золотом пшеницы и кукурузы.

Шли неморозные месяцы молдавской зимы. Иногда в село вихрем залетал сухой снег, потом быстро теплело, снег таял, и снова дни стояли ясные, солнечные.

Однажды по Малоуцам разнеслась удивительная весть: приезжал Владимир Иванович Коробов и на заседании сельсовета предложил выбрать делегатов для поездки на левый берег. Послать решили Филата Фрунзе и Тудора Беспалого.

Перед отъездом Филат зашел к Томе. По обычаю выпили стаканчик-другой вина. Потом Филат сказал: они едут в Тирасполь на каруцах. Нужен кто-нибудь, кто бы за лошадьми присмотрел. Не пустит ли Тома Мариору с ними? Девушка старательная…

Тома оторопело взглянул на Филата: Мариору?! Он и сам-то за всю жизнь дальше уездного города не был, а тут Мариору пустить аж в Тирасполь, на левый берег Днестра! Но Филат продолжал настаивать — он Тому, конечно, понимает: Мариора — девушка, к тому же неграмотная. Он бы и обращаться не стал, но человек нужен. Не возьмет же он своего восьмилетнего мальчишку? К кому же Филату обратиться за помощью, если не к Томе, с которым столько лет из одного корыта ели? Последнее убедило Тому, и он после долгого раздумья согласился отпустить Мариору.

Филат не сказал Томе, что взять девушку в Тирасполь ему посоветовал Кир. Кир много думал о том, что месяц назад ему сообщила Мариора; тогда же он рассказал об этом Филату, старику Ефиму и Иляне. Зная, что уличить Ниршу дело совсем непростое, они сначала решили присмотреться к нему. Но Кир видел, что Мариоре решительно идти против отца трудно. В селе уже была комсомольская организация. Кир был ее секретарем. Но девушка, точно чувствуя на себе вину, избегала друзей, больше сидела дома, за прялкой, даже на посиделках ее редко можно было видеть. И теперь Кир подумал, что поездка в Тирасполь для Мариоры, которая знала только свое село и боярскую усадьбу, может быть очень полезной.

Филат, Тудор и Мариора выехали затемно. Хорошие лошади — бывшие боярские — быстро домчали их до уездного города.

Едва брезжил поздний зимний рассвет. Каруца звонко гремела по неровному булыжнику мостовой.

Мариора первый раз была в городе. Она силилась рассмотреть его, но в серой хмури рассвета видела лишь узкую полоску мостовой, по которой они ехали, да по обе стороны ее серые, похожие друг на друга дома.

В городе ветер, казалось, стих, но мороз, окутавший Молдавию со вчерашнего дня, пощипывал щеки, и если бы каруца на выбоинах не встряхивала то и дело своих седоков, было бы очень холодно.

Откуда-то из-за угла появилась фигура человека в шубе.

— Делегаты? — крикнул он, приставив ко рту руки. — Подъезжайте к райисполкому, это около базара. Там вас машины ждут. Отсюда в Тирасполь машинами поедете.

День был не базарный, и на площади было еще безлюдно; лишь несколько молочниц возились возле рундуков, развязывали мешки с бидонами, наливали молоко в бутылки, доставали кувшины со сметаной. Филат взял с каруцы охапку сена, бережно, чтобы не растрясти, положил его лошадям.

— Как же с лошадьми-то будем? — спросил он.

— Как? Обратно отправим. Или ты, может быть, хочешь их продать? — пошутил Тудор, снимая с каруцы десаги с едой.

— С кем же отправим? Мариору-то мы с собой возьмем.

— Это еще зачем? Жених ее там ждет, что ли?

— Э, нет! — сказал Филат, поморщившись, и отвел Тудора в сторону. Удивленная Мариора проводила их взглядом.

— Ну, как знаешь, — проговорил Тудор Филату, возвращаясь к каруце. — Не стал бы Тома ругаться.

— Ничего, мы заступимся.

— Зачем я вам еще нужна? — робко спросила Мариора. Она тоже слезла с каруцы и отряхивала теплую вязаную кофту, которая заменяла ей пальто.

— Ни зачем не нужна, — ответил Филат. — Вместе выехали, вместе и поедем. Посмотришь, как там люди живут. Тудор вот говорит, что нашему брату, куда ни глянь, везде на шею хомут да аркан.

— Не придирайся к словам. — Тудор нахмурился. Широкое морщинистое лицо его, на котором даже в самую тяжелую минуту можно было увидеть усмешку, сейчас было сердито. Он глянул куда-то вдаль, добавил: — Я тебе так скажу: ты верь или не верь, а смотри больше.

— Смотрю, смотрю. Отстань.

Тудор поднял воротник короткого сукмана, сшитого из домотканого сукна, и, чтобы размяться, отошел, притопывая по мерзлой земле опинками[32].

— Лучше подумай, как с лошадьми быть. Машины ведь ждут.

— Что же, хочешь с нами в Тирасполь ехать? — обратился Филат к Мариоре.

Она опустила голову, краснея, ответила тихо:

— Не знаю. — Потом подняла голову и, покраснев еще сильней, добавила: — Хочу, дядя Филат!

Тудор подошел, локтем толкнул Филата:

— Смотри-ка, наши, малоуцкие! Вот кстати!

На площадь на паре низеньких, но крепких лошадей въезжал Семен Ярели со своим соседом, безруким Алексеем Сырбу.

— Как доехали? — еще издали закричал Семен. Длинное лицо его, украшенное частыми, как семечки в тыкве, рябинками, уже успело покраснеть от ветра, а слишком веселые прищуренные глаза обоих седоков говорили, что они не забыли выпить на дорогу стаканчик-другой вина.

— Хорошо, — ответил Филат, поправляя упряжь. — Видишь, подморозило, грязи совсем нет. Вот только ветер сильный в поле, так и режет.

Семен и Алексей собирались домой, в Малоуцы. Вчера был базарный день. Они распродали вино и пшеницу, остаток дня протолкались на базаре и в магазинах, накупили всякой всячины и заночевали у знакомых в городе. Настроение у обоих было отличное.

Семен натянул вожжи, слез с каруцы.

— Значит, едете? — спросил он, с любопытством оглядывая односельчан, точно в первый раз видел их.

— Едем.

— Вы не торопитесь там, хорошенько все посмотрите! — доставая из кармана коробку папирос, попросил Семен. — Всем селом вас будем ждать. Угощайтесь, — он протянул раскрытую коробку. — Вчера решил побаловаться, купил. Первый раз в жизни папиросу курю. Не нравится. А придется докуривать, бросать-то жалко. — Он сунул папиросу в угол рта, подошел к своей каруце. Откуда-то из-под сена вынул отрез яркого сатина. — Посмотрите, вчера Вере купил. Теперь у нее платье из городской материи будет. Дожила дочка!

— Хорошая материя, — оценил ткань Филат. — Прочная и красивая. Сколько стоит отрез?

— Да даром! Полтора ведра вина продал — вот тебе и платье. При боярах такое платье бочку вина стоило бы.

— Катинка-то твоя живет? — опросил Тудор Семена, доставая кисет с табаком.

Семен довольно улыбнулся — на Катинку они нарадоваться не могли. Корова была хорошая: крупная, упитанная, а главное, молочная — Вера надаивала почти по два ведра молока в день. Семен сам выходил встречать ее из стада, часами возился в сарае, ревниво следя за чистотой стойла. Даже Вера замечала ему:

— Тебе корова дороже дочери стала!

— Что ты болтаешь! — сердился Семен и доказывал: — Ведь мы с твоей матерью всю жизнь о корове мечтали. Вот выйдешь замуж, будут у тебя свои дети — поймешь.

— Ладно уж, — отмахивалась Вера.

О Катинке Семен готов был рассказывать до вечера.

— Вот вернетесь, — сказал он, — приходите, сметаной угощу.

— У нас теперь своя сметана есть, спасибо.

— Ты чего это уставился? — спросил вдруг Тудор, заметив, что Семен рассматривает ноги Филата.

— Опинки мне ваши не нравятся.

— Смотри-ка! — проговорил Тудор и подмигнул Филату. — Что значит во дворе корова завелась! Может быть, Семен сапоги нам даст?

— Дам, — просто сказал Ярели. Он подошел к каруце и, к удивлению Тудора и Филата, вытащил откуда-то из мешков две пары новых сапог. — Мы с Алексеем вчера купили. Померяйте. Все-таки в Тирасполь едете, неудобно.

Сапоги пришлись впору.

— Ну, вот и красуйтесь в них, а приедете — отдадите. Не стопчете за три дня.

Семен охотно согласился отвести подводу обратно в Малоуцы. Все устроилось неожиданно хорошо.

Первый раз в жизни Мариора ехала на машине. Она сидела на лавке, прикрепленной к борту кузова, обеими руками вцепившись в кожух Филата. Машина была полна: с котомками за плечами сидели делегаты из других сел. Ветер высекал слезы из глаз, машина подпрыгивала на ухабах размытой, избитой колесами грунтовой дороги. А мимо пролетали расцвеченные зеленой озимью поля, серые безлистые леса, деревни — выводки беленьких кас, крытых камышом, и все время вдоль дороги мелькали столбы, над которыми тянулась проволока. Через несколько часов, когда Мариоре казалось, что она уже не в силах терпеть эту быструю, тряскую езду, машина въехала на большой с высокими железными перилами мост, перекинутый высоко над водой. Река была широкая, шире Реута. Вдоль берегов ее плыли, толкаясь друг о дружку, тонкие серые льдины.

— Днестр, — сказал кто-то из делегатов.

— Уже Днестр? — спросил Филат, и в голосе его были удивление и не свойственная ему торжественность.

Это слово точно разбудило крестьян. Завозились, заговорили, перекрывая шум машины.

— Так вот он какой!

Молодой паренек в надетой набекрень смушковой шапке рассказывал:

— Я был здесь. В тридцать восьмом году на том берегу ярмарка проходила, так мы ходили глядеть. Погода стояла ясная, тот берег хорошо было видно. А потом полицейские приехали, разогнали, кто смотрел. Меня один дубинкой прямо в кровь избил.

Сосед паренька, худой молдаванин в потертом кожухе явно с чужого плеча, кивнул головой:

— Мой брат в том году совсем на ту сторону перебежал — к советским. Если б его поймали, и вовсе убили бы…

Наконец машина въехала в Тирасполь.

Делегатов съехалось очень много. Все больше мужчины. Видно было, что оделись они в самое лучшее, многие были не в домотканом, а в городских пиджаках, на ногах вместо опинок фабричные ботинки. Все были в высоких серых и черных кушмах.

Мариора все время держалась около Филата, точно он был ее защитой, но она видела, что и взрослые чувствовали себя здесь робко и смущенно.

Обедали делегаты в столовой. Вкусные блюда им подавали в посуде, которая не уступала боярской, обслуживали их лучше, чем Гаргос обслуживал в своей корчме богатых посетителей.

Затем их куда-то повели. Они сняли верхнюю одежду и получили взамен круглые блестящие жестяные бляшки. Потом Мариора, Филат и Тудор очутились в огромном зале. На покатом полу тесными рядами, оставляя лишь узкие проходы, стояли кресла — большие, мягкие, обитые красным бархатом, — такие, как у боярина, даже еще лучше. А в глубине зала почти во всю стену был протянут большой бархатный полог.

Крестьяне заполняли проходы, толпились. Мимо проходили люди, одетые в городское, приветливо улыбаясь, говорили:

— Садитесь, пожалуйста, товарищи. Садитесь.

Мариора нерешительно посмотрела на мягкий чистый бархат. И вдруг увидела, что люди садятся прямо на пол, в проходах между креслами. Потоптавшись, сел на пол, и Тудор. Тогда присела и Мариора, удобно опершись спиной о ножку кресла. Все было хорошо, лишь плохо было видно. Один Филат уселся в кресло и невозмутимо поглядывал по сторонам, словно он всю жизнь сидел в таких креслах. Кругом забегали люди, раздались тревожные голоса:

— Да что вы, товарищи, в самом деле? Садитесь в кресла!

И только когда, наконец, все устроились в креслах, обитых бархатом, мягким, как весенняя трава, полог впереди раздвинулся. За пологом стоял большой, крытый красным сукном стол и стулья вокруг него. Вышли и сели за стол люди. Это были здешние, советские молдаване. Они поздравили крестьян с приходом новой власти, с хорошим урожаем; говорили о том, как лучше обрабатывать землю, и о том, что сила народа — большая сила, если только народ крепко возьмет власть в свои руки. Потом рассказали о России, об Украине, о левобережной Молдавии и о колхозах. Мариора заметила, что к слову «колхоз» люди прислушиваются особенно внимательно.

На другой день утром в большой дом, в котором остановились делегаты, вошел коренастый человек в кепке, в распахнутой ладной овчинной шубе. Он хозяйским жестом притворил за собою дверь и неторопливо, присматриваясь, подошел к делегатам, снял кепку и приветливо улыбнулся.

— Добрый день! А я к вам.

— Добрый, — нестройно прозвучало в ответ.

— Колхоз «Партизанул рош»[33] приглашает вас в гости.

Через час делегаты на двух машинах выезжали из города.

Человек в кепке был председатель колхоза. Он поехал на первой машине. На вторую, где расположились делегаты из Малоуц, подсел пожилой колхозник — высокий мужчина с большими добрыми глазами. Знакомясь, он сказал, что его зовут Василий, фамилия Чебан. С ним рядом села его дочь Досия, белокурая курносенькая девушка в городском пальто, красиво облегавшем ее маленькую фигурку. Что-то сильное и вместе с тем радушное было в ее открытой улыбке, во взгляде больших, как у отца, спокойных глаз.

Потянулись поля, такие же холмистые, бесснежные, расшитые паутиной дорог и стежек, как и на правобережье. Но лежали они не лоскутным одеялом из крошечных разноцветных полосок, а бескрайними могучими массивами.

Дорога, невиданно гладкая, залитая асфальтом, убегала вдаль волнистой ровной тесьмой. Машина мчалась так быстро, что захватывало дух, напряженно гудя, брала подъемы, легко и стремительно летела под гору.

Первые минуты пассажиры молчали. Делегаты с нескрываемым любопытством смотрели на колхозников, колхозники — на делегатов.

Наконец Василий повернулся к Филату и, показывая на Мариору, которая сидела, вцепившись в его рукав, спросил:

— Твоя дочка?

— Соседка, — ответил Филат и, чтобы поддержать разговор (ему о многом хотелось поговорить с колхозниками), сказал: — Так это, значит, мы в ваш колхоз едем?

— Конечно, в наш! — охотно ответил тот. — Вот холм проедем, на другой поднимемся, его уже и видно будет. Наше село издалека видно. Сейчас у нас не так красиво, как летом. Наши Журы тогда в зелени все, как в кудрях, только крыши красные видны.

— Красные крыши? — удивился Тудор. Хмурый и молчаливый, он сидел рядом с Филатом. — А чем вы их кроете?

— Крыши-то? Железом. Или черепицей.

— Железом? — недоверчиво спросил Тудор. — Кто же это у вас железом крыши кроет?

— Как кто? Ну, скажем, я. Этой осенью новый дом отстроил и железом покрыл. Под железом и колхозные постройки. А кому не нравится железо, черепицей кроет. А что?

— Ты железом покрыл? — Тудор быстро, в упор взглянул на колхозника, секунду задержал взгляд на его добротных овчинных рукавицах, таким же взглядом смерил городское пальто Досии. Седые усы Тудора передернула короткая усмешка. Он иронически взглянул на Филата и отвернулся.

Филат удивленно смотрел на Тудора. И вдруг понял, в чем дело.

Этой ночью они долго не могли заснуть, спорили.

— Нет, ты сам подумай, — горячился Тудор. — На словах оно все хорошо получается. А на деле? Ну, работать вместе выгодней, понятно. Только ведь люди одинаково работать не будут: один больше, другой меньше, один лучше, другой хуже. А получать все будут поровну?

Филат и сам представлял плохо, как распределяются колхозные доходы.

— Ну вот, — торжествовал Тудор. — Выходит, и лентяй и работающий поровну получат?

— Не может этого быть, — неуверенно сказал Филат.

— «Не может»! Думаю я, что все эти «колхозники» не колхозным трудом живут. Настоящих колхозников нам, наверно, и не покажут. Ты посмотри, как они одеты. На них домотканого ничего не увидишь, от городских не отличишь. Предположим, у нас, в Малоуцах, не было бы Кучуков и земли у всех поровну было бы. Подумай: могли бы мы разве так одеться с наших доходов? А ведь земля у нас не хуже здешней.

— Так ведь в колхозе земля обрабатывается машинами, урожай больше! Потом ты сам видишь, что при советской власти одежда и всякий товар дешевле, чем при королевской, — вконец рассердился Филат.

— Что коммунисты землю раздают — хорошо, а в колхозы я не верю, — упорствовал Тудор и вертелся на своей постели так, что она скрипела под ним на разные голоса.

Филат понял, о чем думает Тудор, и обратился к Василию, с внутренней тревогой ожидая ответа:

— А что ты делаешь в колхозе?

— На лошади ездовым работаю.

— А свое хозяйство у тебя какое? — повернулся к нему Тудор.

— Корова у нас есть, овцы, кабан, трех поросят еще купил; десять соток земли под виноградом, — отвечал словоохотливый Василий, не подозревая каверзности вопросов.

— А на какие же ты деньги… крышу железом покрыл? — продолжал допытываться Тудор. Он знал, что в Малоуцах железные крыши только у Кучуков и Гаргоса.

— Ну, как на какие? Мы — я, жена и дочка, — кроме всего другого, двести пудов пшеницы этой осенью получили. Куда нам столько? Половину продали. Да наличными деньгами пять тысяч.

— Четыре тысячи восемьсот семьдесят, — поправила Досия.

— Ну, все равно…

Тудор заерзал на лавке.

— Так, значит, не очень бедно у вас в колхозе? — понизив голос, спросил он.

— Бе-едно? — протянул Василий, и в голосе его послышалась обида. — Отчего же у нас будет бедно? Или мы не работники? У нас в колхозе этой осенью семь человек к награждению представлены, а ты говоришь — бедно…

— К награждению? — озадаченно проговорил Тудор.

Придерживаясь за борта машины, уверенно передвигаясь по тряскому кузову, в котором Мариоре и подняться было страшно, к ним подошла Досия.

— О чем это вы поспорили, татэ? — спросила она отца, улыбаясь.

— Да не поспорили, — с досадой махнул рукой Василий. — Так это… Они, наверно, наслушались сказок о колхозе, какие нам кулаки во время коллективизации рассказывали, а теперь сомневаются, проверяют…

Досия села рядом, примиряюще засмеялась.

— А вы думаете, он всегда таким передовым был? — кивнула она на отца. — Помню, когда нашу лошадь в колхозную конюшню вводили, он стоял на дороге, взявшись за голову вот так, — Досия ладонями сжала виски, — а сам все твердил: «Что теперь будет, что теперь будет?..»

— Ну, дочка, что там вспоминать, — смущенно сказал Василий.

— Почему же не вспомнить? — улыбаясь, отозвалась Досия.

В это время машина остановилась на развилке дорог, у каменного круглого колодца. Шофер вынул из кабинки ведро и пошел набрать воды.

Досия встала с лавки, туже завязала теплый платок и сказала, всматриваясь в поле, в голубовато-зеленую поросль озимой ржи:

— Вот тут лежала наша межа. Я еще маленькая была, когда ее запахивали. — Досия улыбнулась той снисходительной улыбкой, которой провожают отжившее, никому не нужное.

Машина с шумом перевалила последний холм, и впереди открылось село Журы.

Село тянулось вдоль Днестра. Машина шла берегом, и река, промелькнувшая перед делегатами, когда они переезжали мост, теперь стала хорошо видна.

На небе, в последние дни хмуром, укутанном седыми тучами, сегодня с утра выглянуло солнце, золотом лучей залило и поля, и серые безлистные сады, и волнистую тесьму дороги; множество искр заиграло на поверхности Днестра.

А Днестр был, точно лента, вырезанная из ясного нежно-голубого неба и положенная на землю, чтобы украсить ее ткань, расписанную яркими, не пропавшими и зимой красками — изумрудной озимки, светло-желтой стерни и такой же, как в Бессарабии, каракулево-черной пахоты. Несмотря на то, что уже стоял январь, река еще не думала замерзать. Ветер поднимал на ней искристо-белую рябь и, напитанный влагой, летел дальше по полям. Левый, пологий, берег Днестра был окаймлен светло-желтой полосой заливных лугов, а правый, высокий и обрывистый, изрезан седыми меловыми гривами. На правом берегу, там, где он был несколько ниже, как раз напротив Жур, лежало другое село. Оба они были видны как на ладони. Журы цвели красными и зелеными железными крышами, оранжевыми — черепичными. Виднелись правильные широкие улицы, крупные постройки, а на самой большой, должно быть, главной улице стояло несколько высоких, как в городе, двух- и трехэтажных домов.

— Видите два белых здания рядом? — стараясь перекричать шум машины и свист ветра, сказал Василий. — Это колхозная больница. А красное трехэтажное — школа.

— А то что? — спросил Филат, всматриваясь в село на противоположном берегу.

— А это Жоры, — ответил Василий. — Там у меня старшая сестра замужем. Мы с ней двадцать два года вот так только через реку и переглядывались.

Филат смотрел на серые камышовые крыши Жор, низенькие касы, паутинку кривых узеньких улиц. Серый и блеклый вид села немного оживлял только голубой купол маленькой остроглавой церкви. За околицей села, начинаясь от Днестра и уходя далеко к горизонту, лежали разноцветные заплатки крестьянских наделов. Все такое же, как в Малоуцах.

— Журы и Жоры… — задумчиво произнес Филат.

«Партизанул рош» принял гостей радушно. Сначала их пригласили в столовую, в которой было так же чисто и красиво, как в городской, потом хотели устроить отдыхать. Об этом им сообщил председатель колхоза.

Филат отложил новенькую металлическую ложку, которой ел фасолевый суп с мясом, вытер рот, поднялся со своего места и, перекрывая шум голосов, сказал, обращаясь к председателю:

— Домнуле… то есть товарищ председатель… — Филат смущенно улыбался и разводил руками. — Вы уж нас уважьте… Ведь мы сроду такого не видали… Не отдыхать же мы сюда ехали…

Его поддержали:

— Мы не устали!

— В городе отдохнули.

— Лучше свой колхоз показывай!

Председатель посмотрел на гостей, чуть заметно улыбнулся:

— Ну, как знаете…

Большими и маленькими группками разошлись бессарабцы по Журам. Расспрашивали, верили и не верили, и всё удивлялись.

К обеду солнце растопило смерзшуюся ночью грязь, и, если бы не щебень, которым были вымощены улицы, не деревянные мостки, делегатам пришлось бы плохо.

— Гляди-ка, — заметил маленький чернявый бессарабец в рваных опинках. — У них на улице лучше, чем у нас в доме.

Тудор Беспалый как-то весь вытянулся, даже широкое лицо его точно стало длиннее, и трудно было понять: то ли похудел он за дорогу, то ли помолодел. Он всматривался в улицы села, в дома, в усадебные постройки, присматривался к местным людям, таким же молдаванам, как и он сам, и невольно примечал, что и одеты они лучше и живут иначе. Тудор то и дело останавливался, толкал Филата:

— Смотри-ка, лошади, лошади какие!

Уличкой, вдоль приземистых заборов, аккуратно сложенных из белого камня, тянулись каруцы, запряженные сытыми гнедыми лошадьми; были они как на подбор: крепконогие, высокие.

— Добрые кони! — согласился Филат. — У Тудореску такой жеребец был. А это что везут? Никак навоз?

Каруцы поравнялись с делегатами, и те с удивлением увидели, что на каруцах действительно навоз.

— И правда, навоз. На свалку, наверно, везут, — сказал паренек, останавливаясь рядом с Филатом.

Ездовой — молодой черноусый мужчина в расшитой овчинной безрукавке, выглядывавшей из-под распахнутого кожуха, — услышал их разговор и, замедляя шаг, возразил:

— Кто же это навоз на свалку возит? — на лице черноусого было искреннее удивление. — На поле везем.

— На поле? Зачем? — паренек поднял брови.

За колхозника ответил Филат:

— Правильно. У нас в сельсовете уже объясняли насчет этого. Ведь если в землю навоз положить, урожай будет больше…

— Больше? — переспросил кто-то из делегатов.

— Обязательно. Ну, а вы не удивляйтесь, что наши этого не знают, — Филат обращался уже к колхознику. — Ведь у нас как было — те, кто поученей, знали, да молчали: хлеба больше будет — цены упадут, невыгодно… А простому народу откуда знать, что нужно делать, чтобы больше урожай стал… Вы уж нас извините, — на лице Филата появилась не свойственная ему просительная улыбка… — Ну, идем, — заторопил он Тудора.

— Дай я посмотрю на лошадей, — упирался тот, точно не замечал, что Филат начинает сердиться.

Мариора все время держалась рядом с Филатом. Она больше молчала, — куда уж ей, пятнадцатилетней девочке, говорить о серьезных вещах со взрослыми мужчинами! Но широко открытые черные глаза ее смотрели на все внимательно. Она хорошо видела, что даже Филат, который казался ей таким сведущим во всем, когда работал у Тудореску, даже он здесь многому удивлялся, многое понимал не сразу. Видела Мариора и смущение Тудора.

Осматривали коровник, где стояли сотни голов скота.

— Пожалуй, в примарии было не чище, — серьезно заметил Тудор.

Откормленные свиньи, породистые коровы и лошади привели делегатов в восхищение.

— Особенно мне нравится в колхозе, — задумчиво, точно сам с собой, говорил Филат, выходя из каменных полукруглых ворот скотного двора, — это то, что здесь всяким кучукам и гаргосам не развернуться. Ведь как ни верти, а кроме как своим трудом тут не проживешь. Это же здорово! Не то что у нас было: любой подлец на манер Кучука так обкрутит тебя, что ты, сам того не замечая, все ему спустишь. И потом хоть до смерти работай как вол, еле на мамалыгу заработаешь…

Мариоре больше всего понравился клуб, который немногим уступал Тираспольскому театру: разве только бархатных кресел не было да отделан победнее.

В коридоре клуба делегатам снова попался их давешний спутник Василий. С книжкой в руках он вышел из двери, на которой было что-то написано, и приветливо, как старым знакомым, кивнул Филату и Тудору:

— Ну, нравится колхоз?

— Нравится! — ответил Тудор, и в голосе его были убежденность и восхищение.

— Вот, — с упреком, но все же удовлетворенно сказал Василий.

— Только голову большую нужно, чтобы такому хозяйству толк дать, — заметил Филат. — У нас помещик большое хозяйство имел, так ведь он грамотного управляющего держал.

— А как же! — согласился Василий. — Обязательно нужно ученым быть. Колхоз миллионами рублей ворочает. Но ведь люди и учатся. Каждый год колхоз посылает из молодых, кто посмышленей да постарательней, то на курсы, то в техникум, а то и в институт. Они учатся, а колхоз им на это средства дает.

— Ну-у? — удивился Тудор.

А Филат, кивая на дверь, из которой только что вышел Василий, неожиданно спросил:

— А что это такое — библиотека?

— Библиотека? Это где книжки дают. — Василий показал на книгу в зеленом переплете, которую держал в руках. — Вот взял. Это насчет ухода за лошадьми, почитать нужно. — И вдруг заторопился: — Я пойду, меня ждут. — Но, дойдя до порога, он снова вернулся. — Завтра у нас в доме свадьба, — почему-то смутившись, сказал Василий и, помолчав, продолжил, обращаясь к Филату с Мариорой и Тудору: — Дочку выдаю. Приходите!

В сумерки бессарабцы собрались в небольшом домике, который колхозники называли хатой-лабораторией.

В нескольких маленьких комнатах на чисто выбеленных стенах висели снопы овса, пшеницы и усатого ячменя, кисти проса, длинные, покрытые густым загаром лозы европейского винограда. Невиданной величины янтарные початки кукурузы, корневища кормовой свеклы, пудовые тыквы лежали на полках.

— Гляди-ка… а? Неужели у них такое на полях растет?. — качал головой Тудор.

— А ты спроси: может, с неба сыплется, — улыбался Филат.

В одной из комнат колхозницы отбирали семенное зерно.

Серенькие зерна ржи и толстые красновато-золотистые — пшеницы негромко шуршали по столу, собираясь в отдельные кучки. Женщины все в светлых, завязанных под подбородком платочках проворно работали руками и о чем-то оживленно говорили между собой. Увидев делегатов, они смолкли, проводили их любопытными взглядами.

Мариора задержалась: ее привлекли укрепленные на листе бумаги какие-то невиданные плоды — белые и золотистые, похожие на желуди, только раза в два больше и с перехватом посередине. Ниже были приколоты червячки: совсем крошечные, величиной с булавочную головку, потом все больше и больше, наконец, зеленые гусеницы величиной с палец. А еще ниже — бабочки, напоминающие капустниц, только с темными жилками на крыльях.

— Что, хорошие коконы? — раздался голос сзади Мариоры. Она вздрогнула, повернула голову. Рядом с ней стояла одна из колхозниц, перебиравших зерно, полная, круглолицая девушка.

— Так это такие шелковичные коконы? — спросила Мариора. Она слышала о них, но в Малоуцах шелководством не занимались. — И тоже колхозные?

— Ну, конечно, — девушка даже пожала плечами, удивляясь такому вопросу. — Ведь мы на первом месте в районе по шелководству.

— Мариора! Ты что же пропала! — послышался откуда-то голос Тудора.

Мариора кивком поблагодарила девушку и побежала за земляками.

Делегатов встретил приземистый человек в очках. Он провел гостей в дальнюю, самую большую комнату, уставленную рядами лавок. Здесь на стенах висели большие листы бумаги, на которых были нарисованы кубики и кружки, кривые линии, цифры и буквы.

Делегаты почтительно сняли кушмы, усаживаясь, старались не шуметь. Человек в очках — это был Павел Тимофеевич Санчук, колхозный агроном, — стоял, облокотившись о стол, заваленный книгами, газетами, какими-то коробочками.

— Ну что же, видели наш колхоз? — выпрямляясь, спросил он, когда все сели.

— Видели, спасибо.

— Есть на что посмотреть?

— Живете, лучше не надо!.. — воскликнул Тудор, вытирая запотевшее лицо.

— Нет, надо еще лучше, — усмехнулся агроном, оглядывая всех улыбчивыми, даже сквозь очки яркими глазами, и его некрасивое лицо с крупным кочковатым носом и толстыми добродушными губами стало вдруг очень симпатичным. — Надо, — повторил он с силой. — Все, что вы у нас видите, создано за десять лет, а пройдет еще десять, Журы снова будет трудно узнать. А впрочем, — Павел Тимофеевич медленно подошел к окну, посмотрел на улицу, залитую светом электрических фонарей, потом вернулся обратно. — Впрочем, вас больше интересует, как, — он подчеркнул это слово, — как мы создали то, что имеем сейчас…

Агроном рассказывал медленно, порою задумывался, подбирая понятные всем слова. Появившаяся в его больших рабочих руках палочка скользила по картинкам, что висели на стене, тихонько постукивала, когда он повышал голос. А изображения на стене оживали, наполнялись смыслом.

Павел Тимофеевич рассказывал, какими были Журы до организации колхоза (Тудор толкал Филата, шептал: «Как наши Малоуцы»), какие кредиты давало государство молодому колхозу на строительство для покупки инвентаря и скота, как создавалась МТС, которая обслуживает колхоз, как трудно было колхозу, пока не научились учитывать труд, и как трудодни, эта новая единица труда, прочно вошли в жизнь и быт колхозников, послужили опорой для увеличения производительности их труда.

— И вот хотя бы социалистическое соревнование взять, — говорил Павел Тимофеевич. — В тех условиях, в которых вы жили, это просто трудно понять. А в наших условиях, когда все равны и живут собственным трудом, когда труд для каждого человека действительно доблесть и честь… Вы знаете, что такое для нас социалистическое соревнование? Это один из главных наших двигателей. Ведь вот смотрите. — Палочка Павла Тимофеевича поднялась к листу бумаги, усеянному цифрами. — В единоличном хозяйстве плуг поднимает в среднем десять-двенадцать сотых гектара в день. Верно?

— Верно! — поддержали агронома. — А то и семь-восемь, если лошадь плохая.

— Так. Трактор у нас в тридцатом году поднимал пять гектаров в день. В тридцать первом трактористка Анна Поярели дала рекорд — семь гектаров, в тридцать втором Ион Балан, он соревновался с Марией, — десять гектаров. Но ведь когда люди соревнуются, они не останавливаются на достигнутом! Теперь мы поднимаем по двенадцать гектаров в день.

— По двенадцать гектаров? — недоверчиво спросил Павла Тимофеевича сосед Тудора, худой старик с седой головой.

А Мариора сидела, прислонив голову к плечу Филата, слушала и вспоминала виденное за день: теплицы, зернохранилища и погреба, винные склады, в которых стояли стоведерные чаны, кузню и гончарную мастерскую колхоза, добротные дома колхозников… Колхозники радушно принимали гостей. На вопросы, как живется, открывали сундуки; и люди видели там такие мохнатые клетчатые шали, суконные пиджаки, ненадеванные юбки, такие цветастые отрезы ситца, какие бессарабскому крестьянину и во сне не снились. Сразу не верили, шли в другие дома и там видели сусеки, доверху полные зерном. А смуглая девушка, ровесница Мариоры, показывая хлебные запасы семьи, сказала виновато:

— У нас больше было бы, да кукурузу в колхозном амбаре пришлось оставить, некуда ссыпать — видишь.

В Журах Мариоре ни разу не попадался полуголый или закутанный в лохмотья ребенок, каких можно было видеть в Малоуцах почти в каждом доме. Снега еще не было, но никто уже не ходил босиком. А в домах колхозников были собственные радиоприемники, точь-в-точь такие, какой Кир привез в клуб, горели удивительные электрические лампочки, которые не требовали ни масла, ни керосина, а светили, как солнце. Сначала Мариору эти лампочки просто пугали.

Агроном, видимо, устал говорить, подошел к графину с водой, налил в стакан, торопливо стал пить. Первую минуту бессарабцы, точно завороженные, сохраняя прежнюю тишину, смотрели на немолодое лицо Павла Тимофеевича, на загорелую шею, оттененную чистым воротничком. Потом, начиная с задних рядов, в комнате быстро стал нарастать приглушенный шум.

Филат вдруг бережно отстранил Мариору, встал.

— Товарищ агроном, как по-вашему, у нас можно колхоз устроить? Мы из села Малоуцы… Только народ у нас неграмотный…

Филат говорил внешне спокойно, но Мариора видела, как пальцы его нервно теребили залохматившийся от ветхости конец пояса.

К общему удивлению, Павел Тимофеевич не стал, расспрашивать, что это за село Малоуцы. Вытерев губы, он проговорил спокойно:

— Конечно, можно. Была бы только власть советская… Можно.

— Но ведь у нас народ темный, — раздумчиво сказал Филат. — Побоятся в колхоз идти. Ведь сколько лет живем, каждый на своем клочке бьется, дальше носа не видит…

Павел Тимофеевич развел руками.

— Так что же, вы думаете, у нас люди родились сознательными? И у нас сначала было много трудностей. Мы ведь сколько шатались, прежде чем узнали, как прямо стоять надо. А учиться нам было не у кого: мы ведь были первые колхозники на всем свете. Вам будет много легче. По готовому образцу можете свою жизнь строить. Но это не значит, что у вас не будет трудностей. Враги колхоза найдутся, без этого тоже не бывает. Но вперед вы пойдете быстрее, чем мы шли в первые годы, это уж верно, — Помолчав, агроном задумчиво добавил: — Конечно, не поймите так, что стоит вам организовать колхоз — и вы заживете лучше некуда. Есть ведь и плохие колхозы. Там, где люди плохо работают, где плохо организован труд. Но я убежден, что и наш колхоз, хороший вообще говоря, далеко не предел наших возможностей.

Поздно вечером за Мариорой пришла Досия. Белый, с резными карнизами дом Василия Чебана, окруженный садом, стоял почти на самом берегу Днестра. Навстречу вышла мать Досии, такая же маленькая, как и дочь, хлопотливая пожилая женщина в темном платке.

— Проходи, дочушка, проходи… А мы ужинать не садились, тебя ждали.

Вдоль всех четырех стен, как положено, тянулись крытые полосатыми дорожками лайцы. Ковры были из шерсти со сложными красивыми рисунками.

— Мамина работа, — пояснила Досия Мариоре, заметив ее взгляд, и ласково посмотрела на мать. Она сняла пальто и осталась в светлой кофточке с пышными расшитыми рукавами. — Пойду умыться, мама, — сказала она, усталым движением поправляя волосы. — Мариора, ты умоешься?

Мариора торопливо сняла вязаную кофту, свернула ее, чтобы лишний раз не бросались в глаза штопки на локтях, и отдала Досии.

Досия унесла кофту в сени, а Мариора продолжала разглядывать комнату. В углу, на полочке, покрытой вышитой салфеткой, — стопка книг, радиоприемник, из которого слышалась тихая музыка, высоко под потолком — яркая электрическая лампочка.

— Ну и живете же вы!.. — восхищенно сказала Мариора Досии, когда та вернулась.

— Ничего живем, — согласилась Досия, и видно было, что она смущена тем, что живет в лучших условиях, чем Мариора. — У нас раньше, говорят, тоже плохо жили, только я не помню, — добавила она, помолчав. — А теперь и у вас все переменится.

В комнату вошел хозяин, и все сели ужинать за придвинутый матерью молдавский низенький круглый стол.

Мариора не помнила, заботились ли о ней когда-либо так, как в этой семье, с которой она едва успела познакомиться.

После сытного ужина Мариору повели спать. Широкая постель с горкой подушек была застлана новой простыней. Поверх лежало теплое шерстяное одеяло.

— Мы ляжем вместе, хорошо? — сказала Досия, отворачивая одеяло. Под ним была еще одна простыня.

— У нашего боярина тоже по две простыни стелили сразу, — заметила Мариора.

— У боярина? — переспросила Досия. — А у вас?

— У нас совсем их не было, — ответила Мариора, невольно краснея, и Досия уже пожалела, что спросила ее об этом.

— Ложись, спи, — оказала она. И смущенно добавила: — Завтра моя свадьба, готовиться нужно, я поздно лягу. Ты не обидишься?

— А можно, я с тобой? Может, помогу чем, — попросила Мариора. — Мне не хочется спать.

— Ну, пойдем, — просто согласилась Досия.

В задней комнате дома стоял открытый большой сундук. Вокруг него лежали на стульях и лавках, висели на стенах платья, пальто, белье. Смуглая девушка, — очевидно, ей стало жарко и поэтому она сняла даже кофточку и осталась в одной сорочке, заправленной в юбку, — гладила на столе белое шелковое платье. Другая, полная, та самая, что говорила с Мариорой о коконах, что-то строчила на машинке. Еще две девушки сидели на лавке, шили на руках. Мать Досии, нагнувшись над сундуком, что-то перебирала. Досия познакомила Мариору со всеми и подвела к столу.

— Будем пирожки стряпать, — сказала она и, вывалив из деревянного корытца на стол тесто, дала Мариоре в руки скалку. — Ты раскатывай, а я буду начинку готовить.

Первые минуты работали молча. Мариора чувствовала себя неловко, ей казалось, что на нее все смотрят. Молчание нарушила полная девушка, ее звали Иринуцей. Она оставила машину и, внимательно просматривая шов на розовой ткани, спросила:

— Мариора, у вас на том берегу о колхозах, наверно, и не слышали?

— Да нет, слышали… Только думали, не такие они…

— А какие?

— Плохие. Что даже жить в них нельзя.

Понемногу разговорились. Мариора рассказывала о Малоуцах, о боярине Тудореску. Девушки удивлялись, качали головами, наперебой расспрашивали.

— Мы ведь о таком только в книжках читали. Через Днестр немного увидишь — широк! — заметила Иринуца, точно оправдываясь.

Мариора хотела и боялась спросить у Досии, кто ее жених. Наконец она спросила, как его зовут.

— Сидорике, — ответила Досия. — Ты его завтра на свадьбе увидишь, — добавила она и мечтательно улыбнулась.

— На свадьбе? — опросила Мариора.

— Да. Ведь ты останешься у нас?

Днем, когда Василий вместе со старшими пригласил на свадьбу дочери и ее, она обрадовалась. Не только потому, что ей симпатичны были Василий и Досия. Неожиданно прошло волнение, владевшее ею с той минуты, когда они поехали по тираспольской дороге. Вдруг захотелось услышать музыку, обнять людей, которые окружали ее, сплясать с ними жгучую и бурную молдовеняску.

Но сейчас Мариора представила себя в кофтенке, покрытой штопкой так, что на ней едва можно было найти живое место, в неуклюже сшитом холщовом платье, в старых опинках… И покачала головой.

— Нет… Спасибо.

— Это почему? — сдвинув светлые тонкие брови, спросила Досия. — Ведь вы завтра не едете?

— Нет…

Досия пожала плечами, пристально посмотрела на нее. Потом опустила голову и больше ничего не спросила. Спать пошли поздно. Пока Мариора раздевалась, Досия подошла к шкафу, достала оттуда платье. Оно было удивительно красивой расцветки: по васильковому полю рассыпаны цветы яблони, нежные, как утренняя дымка.

Мариора уже хотела ложиться, но подошла к Досии.

— Это, верно, шелк? — проговорила она. Протянула было к платью руки, но тут же отдернула их — побоялась запачкать.

— Сатин, — промолвила Досия. — Нравится тебе?

— Очень, — восхищенно ответила Мариора. «Жених подарил, — подумала она. — Наверно, богатый».

Но Досия сказала:

— Ну-ка, надень. — И, когда Мариора прошлась по комнате, удивилась: — Смотри, словно на тебя сшито. Вот наденешь его завтра.

— Что ты! — испуганно воскликнула Мариора.

— Платье совсем новое, ненадеванное. Никто и знать не будет, что оно мое!

— Еще испачкаю…

— Ничего, — засмеялась Досия.

Мариоре очень захотелось отблагодарить чем-нибудь Досию, но у нее даже колечка не было на руке.

— Досия, но… но ведь ты тоже приедешь когда-нибудь к нам, правда? — дрогнувшим голосом спросила она.

— Правда, — сказала Досия и вдруг поцеловала Мариору.

На другой день была свадьба. Первый день, как полагалось, праздновали у невесты. Народу было очень много. Столы стояли даже на улице. Мариоре казалось, что Чебаны пригласили на свой праздник чуть ли не все село. Пришли и многие из бессарабцев. За столы сели в полдень. Мариора оказалась между Филатом с одной стороны и Иринуцей — с другой.

Столами были тесно заставлены все три смежные комнаты домика. В доме были самые дорогие гости. В средней комнате, на стульях, которые по обычаю стояли на овчине, сидели молодые.

Как и полагается невесте, Досия была в белом платье. Розовое личико ее окаймляла, спускаясь на плечи, нежная полупрозрачная фата. Сидорике был высокий чубатый парень с подвижным, веселым лицом. Мариоре сказали, что он работает в колхозе конюхом. Еще узнала она, что Досия была в числе семи награжденных в «Партизанул рош» — об этом говорил значок, который был приколот у нее на груди рядом с комсомольским.

Гостей с правого берега приняли с почетом. Они сидели в той же комнате, где и молодые, рядом с их родственниками; за здоровье делегатов подняли второй тост — сейчас же после тоста за молодых.

День был солнечный. Но, несмотря на это, после морозной ночи не теплело. С севера дул колючий ветер. Но в доме Чебанов окна отворили настежь, и все равно было жарко.

Под окнами на лавках — в комнатах не хватило места — сидели оркестранты: пятнадцать парней и мужчин разного возраста. Возле них, по традиции, — мальчик с кувшином вина. В маленькие перерывы музыканты выпивали по стакану вина, пробовали поднесенную им закуску, и снова трубы разливали по всему селу свои торжественные и могучие звуки, молодо и весело пела флейта, дружно заливались скрипки. Бубен оглушительно ухал, и сотнями тоненьких, беззаботных голосов смеялись бубенцы…

Гости щедро дарили молодых: миска посреди стола была полка тридцаток и полусотенных бумажек; сулили мешки пшеницы, ягнят и поросят.

Многое на этой свадьбе было таким же, как и на свадьбе в любом правобережном молдавском селе. Пели, шумели, смеялись гости; суетились дружки с перевязанными носовыми платочками рукавами; смущалась и краснела невеста. Пили вино из стаканов и рюмок и по очереди из свадебной плоски[34], перевязанной красной лентой.

И все-таки трудно было поверить, что это свадьба простых селян. И не потому, что угощение было богатым, а селяне хорошо одеты: женщины — в разноцветные шелковые блузки, в яркие цветные платья, мужчины — в городские костюмы.

Нет, сами люди здесь были другие: дружные, жизнерадостные, веселые…

Вот из-за стола вырвались две девушки, одинаково тонкие в талии, с закрученными вокруг головы косами, в расшитых кофточках и коротких, по колено, шерстяных юбках.

Одна девушка подпрыгнула и пошла, четко отбивая шаг с каблучка. Другая стояла, внимательно и ревниво поглядывая на подругу. Та остановилась, и тогда пошла эта, горделиво поводя плечами, подмигивая, и ноги ее в модных городских туфлях на высоких каблуках взлетали и скользили по полу плавно и вместе с тем так быстро, что за ними было трудно уследить. Потом девушки сплелись руками и, танцуя, быстро побежали узкими проходами между лавок; казалось, они только чудом не задевали людей. Из-за стола вышел хозяин. Он был в синем костюме, с цветком в петлице. Василий догнал девушек, подбоченился, потом схватил со стола полный до краев стакан густого вина и закружился возле них молодо и озорно.

Черноусый мужчина, тот самый ездовой, которого вчера повстречали делегаты, — только теперь он был гладко выбрит и одет в городской костюм, — сидел почти напротив Мариоры. Он протянул ей через стол стакан вина, потом поднял свой.

— Чокнемся, дочка! За ваш приезд! Дай бог, не последний. И вино тоже чтобы не последнее.

Мариора покачала головой, взяла стакан, чокнулась, вздохнула — она уже выпила два стакана, и в голове сладко кружился хмель, но отказываться было нельзя, и она медленно стала пить вкусное, жгучее вино.

— Ах ты, пьянчужка! — посмеялся над нею Филат и подвинул тарелку с курицей в студне. — Закусывай больше…

Иринуца — она весело болтала со своим соседом, низкорослым, скуластым пареньком, — вдруг повернулась к Мариоре, тронула ее за руку.

— Смотри! — сказала она и показала на окошко.

Во двор въезжала машина. Из нее вышли двое молодых людей: один — высокий, в коричневом пальто и кепке, другой — среднего роста, сухощавый и стройный, в серой шинели нараспашку. Тот, что был в шинели, снял фуражку, — у него оказались удивительно светлые, почти белые волосы, — откинул со лба свесившуюся прядь и с улыбкой посмотрел в окно.

— Наш секретарь райкома комсомола, — шепнула Иринуца Мариоре, кивая на человека в коричневом пальто, и назвала длинную фамилию, которую та как следует не расслышала.

Секретаря приветствовали так дружно и громко, что в общем шуме нельзя было разобрать отдельных голосов. Он с порога помахал свежим номером газеты:

— Поздравляю, Досия, вдвойне! Тут про тебя напечатано, про твои колхозные успехи!

Досия и Сидорике, приветствуя гостя, встали со своих мест, невеста еще больше зарумянилась. Газета пошла по рукам. Секретарь поднял стакан:

— За будущее молодых!

— За будущее! — подхватили все и окружили секретаря.

Так получилось, что Василий, попросив гостей потесниться, усадил молодого военного рядом с Мариорой.

Мариора искоса смотрела на соседа, на яркий синий с белым значок, прикрепленный к его кителю, но старалась, чтобы он не заметил этого. Паренек в форме с интересом рассматривал делегатов с правого берега и тоже то и дело поглядывал на Мариору.

У него было продолговатое лицо, без той ореховой смуглоты, которую Мариора привыкла видеть, и сосед показался бы ей бледным, если бы не упрямый молодой румянец на его щеках. Волнистые волосы цвета вызревающей пшеницы то и дело падали на лоб; он отбрасывал их едва приметным движением головы. Губы у него были чуть пухлые; только когда он задумывался, они сжимались плотно, даже сурово; но стоило ему улыбнуться — открытая улыбка его сразу располагала к себе и заставляла думать, что он хороший человек.

Снова пили вино. Лицо Мариориного соседа зарозовело, глаза стали еще теплее. Он наклонился к ней, спросил, медленно и неправильно произнося молдавские слова:

— Значит, вы с того берега?

— Да, — почему-то краснея, ответила Мариора.

— Из села или из города?

— Из села.

Он помолчал. Достал из вазы орехи. Зажав между ладонями два ореха, расколол их, положил перед Мариорой.

— Тяжело у вас жили?

Мариора ответила не сразу.

— Жили бедно, конечно, но сейчас лучше… Ведь землю всем дали…

— А вы сюда с отцом приехали?

Оттого, что ее назвали на «вы», она смутилась еще больше, опустила голову и, теребя под столом бахрому скатерти, ответила:

— Нет… Это Филат и Тудор, мы вместе у боярина батрачили…

— А-а… — хмурясь, проговорил он. И вдруг, протянув ей руку, предложил: — Давайте познакомимся. Меня зовут Андрей.

Мариора опасливо взглянула на Тудора и Филата. Но они не обращали на нее внимания, о чем-то горячо разговаривали с соседкой — пожилой колхозницей. Внезапно смелея, Мариора протянула Андрею руку и еле слышно прошептала:

— Мариора.

Андрей стал расспрашивать ее о Малоуцах, рассказывал о себе. Сначала девушке было очень трудно слушать его. Он неправильно произносил слова, сбивался, порой совсем не находил слов и, жестикулируя, касаясь рукой лба, досадливо говорил:

— Подождите, сейчас… Сейчас скажу…

Но постепенно Мариора перестала замечать это. Она узнала, что он русский, сын учителя. Несколько лет живет в Тирасполе, где в школе работает его отец. Учился в школе вместе с секретарем райкома, дружит с ним. Досию и Сидорике тоже хорошо знает. О них он говорил с восхищением:

— Какие они труженики! Великие труженики, умные. Вы знаете, какая молодчина Досия? Ведь она в этом году семьдесят центнеров кукурузы с гектара дала!

Мариора посмотрела на Досию, обвела взглядом колхозников. Некоторые из них встали, взялись за руки и, не отходя от стола, почти на одном месте плясали бурно и весело.

— Вы хвалите их только за то, что они хорошо работают? — обратилась Мариора к Андрею.

— Конечно!

Девушка отставила недопитый стакан вина. На душе у нее было неспокойно, и, наверно, поэтому вино не оказывало своего действия. Подумала об отце. Разве можно назвать его плохим тружеником? И рядом с ним в памяти вереницей замелькали Тудореску, братья Кучуки, которые сами почти никогда не работали и все-таки считались первыми людьми на селе. Челпан…

— Вы знаете, кто такой Горький? — прервал ее мысли Андрей.

— Нет.

Из кармана брюк он достал небольшую, но толстенькую книжку с золотыми буквами на переплете.

— Вот, — улыбаясь, проговорил Андрей. — Сегодня в городе купил. Я сам в молдавском языке не силен, да уж очень издание понравилось. Ведь как хорошо, что молдаване читают Горького на родном языке.

Мариора взяла книжку, растерянно повертела ее в руках и вернула обратно.

— Я… не умею читать…

Теперь смутился Андрей:

— Как? Совсем?..

Мариоре стало обидно и оттого, что она так далека от этого славного светлоголового парня, и оттого, что книги до сих пор остаются для нее таинственными и чужими. На глаза ее навернулись слезы.

Андрей заметил это и смутился еще больше:

— Я не знал, просто не думал, вы простите меня… Это «Мать» Горького. В ней пишется, как большевики боролись за счастье народа, за то, что у нас есть теперь. Ведь двадцать с лишним лет назад и в России все было почти как в Бессарабии до освобождения. А книжку возьмите: еще научитесь читать — будут же у вас кружки ликбеза.

Андрей снова протянул Мариоре книгу. Было видно, что он не знает, как сгладить свою неловкость.

— Вы только непременно идите учиться, — добавил он, и в голосе его был даже оттенок строгости.

Мариора взяла книжку, положила рядом с собой. Подняла на Андрея влажные грустные глаза и, чтобы переменить разговор, спросила, дотрагиваясь пальцем до значка на его груди:

— А это что у вас такое?

— Это? — Андрей был рад, что можно говорить о другом. Он уже улыбался. — Это значок за прыжки с самолета.

— С самолета? — испуганно спросила Мариора. — Вы на самолете летаете?

— Ну да. Я же в летной школе учусь.

— Ой! Ведь самолет упасть может, страшно.

— Нет, не падает, — рассмеялся Андрей.

— А почему у вас гриб на значке, а не самолет? И как это — прыжки?

— Это не гриб, это парашют, с которым прыгают, — рассмеялся Андрей.

Он рассказывал, а Мариора уже не видела никого, не слышала музыки. Она то в страхе закрывала глаза, то восхищенно смотрела на Андрея и, казалось ей, сама летела на самолете и прыгала с этим грибом-парашютом. Страх смешивался с радостью…

Людей в комнате становилось все меньше. Постепенно все высыпали на двор: на легком морозце, сковавшем бесснежные, размокшие от дождей дороги, хорошо было танцевать. Девушки-дружки — рукава их были перевязаны сложенными на угол платками — под руки вывели Досию. Пританцовывая, отправился следом за нею Сидорике. Вышли и Филат с Тудором. Кто-то позвал Андрея. Заполняя комнату, в дверь хлынула мелодия молдовеняски.

Мариора осталась одна. Она взяла оставленную на столе газету, ту самую, что принес секретарь. На второй странице — большой портрет. Девушка. Строгое, но очень знакомое лицо. Взгляд уверенный и смелый. Мариора вглядывалась, не веря своим глазам. Раньше она видела в газетах портреты румынского короля Ка́роля, королевы Елены, принца Михая или офицеров в расшитых мундирах. Но ведь это… ведь это Досия! Так вот почему ее так поздравляли! Под портретом много написано. Как жаль, что она, Мариора, не умеет читать!..

Досия — молодая, немногим старше ее… Простая сельская девушка…

Мариора сидела с газетой в руках, и темные глаза ее, обычно кроткие и ласковые, взволнованно смотрели в окно, туда, где, убегая к Днестру, терялись в голубой дымке бескрайние колхозные поля.

До районного центра возвращались тоже на машинах. Делегатов хотели развезти на машинах и по селам, но в городе их уже ждали каруцы. Прошел дождь, и проселочную дорогу так развезло, что добраться можно было только на лошадях.

Снова потянулись знакомые поля. Тудор и Филат сидели в каруце на мягком сене. Покуривая, неторопливо думали.

— Вот оно как там, — между затяжек уже в который раз говорил Филат.

— Да… — отзывался Тудор.

С утра дождевые тучи уплыли за холмы, властно и ярко светило солнце.

Мариора прилегла в каруце на сене, положив под голову котомку. В котомке мягким свертком лежало васильковое, в розовых цветах платье Досии, которое Мариора надевала на свадьбу. Досия отказалась взять его обратно.

— Возьми на память, — сказала она утром, когда Мариора собиралась в обратный путь. — Ну, ну! От подарка отказываться нельзя!

Она аккуратно завернула платье в газету и сама положила его в Мариорину котомку.

Вместе с платьем лежала книжка, которую ей дал Андрей. Как радостно жить и знать, что на свете есть хорошие люди! Мариора думала об Андрее. Он тогда со свадьбы уехал скоро, а на прощанье крепко жал ей руку и так искренне желал всего самого лучшего… Андрея ей, наверно, уже никогда не встретить, но как ясно стало у нее на сердце после разговора с ним. Ясно и… больно. Будет ли она когда-нибудь хоть немного похожа на Иринуцу или на Досию?

— Дядя Филат, — проговорила Мариора, — а помнишь, что боярин рассказывал о колхозах?

— А ты думаешь, боярин когда-нибудь говорил правду?

Утром следующего дня, когда Мариора только что сварила мамалыгу, выдвинула стол и поставила на него миски с брынзой и сметаной, вошел отец. Тяжело сел на лайцы.

— Кира арестовали!

— Как?

— Так. Доигрались. Хороший парень, а дурак. Всюду совал нос. И ты за ним тоже влипнешь.

— Татэ!

— Что татэ? Люди захотят отомстить, найдут чем. И татэ не поможет. Деньги, дочка, при какой хочешь власти свое делают. Жизнь не сказка.

Мариора бросила резать мамалыгу, остановилась перед отцом, ничего не понимая…

— Гаврил Кучук на своем дворе Кира среди ночи поймал. Стоит Кир у каруцы, кожух в руках держит. Хороший кожух, новый. Ну, с поличным и взяли. Знаю я всех Греку, не может быть, чтобы воровать пошли, да еще в такое время, а вот поди ж ты. Рассказывают: Кир побледнел, трясется. «Зачем взял?» — спрашивает Гаврил. «Нужно», — отвечает. «И на двор чужой тоже нужно?» — «Тоже нужно». Свидетели были: Гаргос да Тудор Кучук. Соседа Семена Ярели разбудили, — как он из бедняков, значит, чтоб тоже видел. Но Семен не пошел. Гаврилка с Гаргосом скрутили Кира да среди ночи — в район. «Я, — кричит Гаврил, — и без ваших председателей сельсоветских управу найду! Красть нигде не позволено. Я, — кричит, — самому господину товарищу начальнику милиции его сдам. Я такого адвоката найду, что на каторгу отправят…»

— Ой, боже мой, не верится! — Мариора беспомощно села на лежанку.

Тома отвернулся, ссутулившись, подошел к окну.

— Тоже думаю — не то… Что ни говори, еще при румынах Кучуки да Челпан на ребят зубы точили. А теперь Кир комсомольский секретарь. Понятно, боятся. А все же с поличным поймали, и Кир молчит — не отказывается. Сам черт не разберет. — Тома помолчал, потом грозно прибавил: — Ты-то смотри не впутывайся в это дело, а то и тебя под суд подведут!. Зло — его на этом свете не искоренишь, нет…

Мариора уже не слушала. Наспех повязала косынку и побежала к Филату Фрунзе.

«Нужно сейчас же в район… в милицию эту. Надо Владимира Ивановича разыскать. Рассказать и про Кира, и про Кучуков, и про все… не иначе, как они это подстроили», — соображала она по дороге.

Лаур вернулся в село в день суда. Он заметно похудел, бледное лицо его согревал неровный румянец. Над левым глазом, выкосив половину брови, лежал розовый шрам. Курчавые волосы на висках поседели.

Всего несколько дней назад в душный барак румынского лагеря, расположенного в окрестностях захолустного румынского города, куда он вернулся после четырнадцати часов работы, зашел надзиратель и назвал его фамилию. Нары были черны от грязи, жесткие и неудобные, но как они были дороги ему в эту минуту, когда тело ныло от усталости! Неужели опять погонят куда?

Но Лауру велели забрать вещи. Это не удивило его. Арестованных коммунистов то и дело гоняли по разным тюрьмам и лагерям. Тюремное начальство знало, как быстро они умеют связываться и с внешним миром и со своими в стенах тюрьмы. Всеми силами стараясь вырвать людей из мира живых, начальство рвало эту связь неожиданными перебросками заключенных; рвало, но уничтожить не могло.

Уже давно Лаур знал, что освобождена Бессарабия. Знал — и не спал по ночам. От напряженных дум болела голова.

Известие об освобождении Бессарабии застало его в Дофтане. Радость проникла сквозь толстые каменные плиты стен, шла из камеры в камеру. В этот день то в том, то в другом конце тюрьмы вспыхивали рвущиеся на волю огневые звуки «Интернационала». А порою, сменяя торжественную мелодию, по каменным коридорам разносилась вызывающая тюремная песенка, которую пели в дни передач:

Пел и Лаур. Скоро к нему в камеру ворвался озлобленный надзиратель с двумя служителями. Удары повалили Лаура на пол.

— И когда вас всех перевешают? — шипел надзиратель, тыча ему в лицо кованым сапогом.

Ночью Лаур валялся в одиночной камере карцера. Болела рассеченная бровь.

В тюрьме была увеличена охрана. Потом некоторых политических, в том числе и Лаура, срочно вывезли в лагерь, на тяжелые работы.

Сейчас Лаур ждал всего, но не того, что с ним произошло.

В кабинете начальника концлагеря ему вручили документы: паспорт, разные справки. Обращались так вежливо, что он подумал: не подвох ли? Потом с группой незнакомых товарищей перевезли через Прут и передали на дрезину с красным флажком. Тут человек в форме советского лейтенанта объяснил ему: работники МОПРа добились у румынского правительства освобождения некоторых политических заключенных.

Эта радость была неожиданной.

До Кишинева несколько часов езды. Город, расцвеченный красными флагами и знаменами, встретил дрезину с освобожденными подпольщиками восторженным гулом тысячной толпы. Смеющиеся от радости мужчины и женщины несли Лаура на руках, подкидывали, тормошили, что-то кричали ему… Лауру трудно было услышать отдельные слова, но он кивал головой, улыбался всем влюбленной, благодарной улыбкой.

Хотелось в тот же день поехать в Малоуцы, но пришлось выступать на собраниях, митингах, отвечать на бесконечные расспросы.

На другой день в легковой машине он выехал из города.

Мимо полетели родные холмы, поля, сады, виноградники. Вот по обе стороны дороги, у подножья двух сдвинувшихся холмов, кое-где взбежав на их склоны, расположились белые касы села. Они приветливо смотрят на дорогу, точно приглашая войти. Несколько девушек остановились, улыбаясь, весело помахали машине руками…

И опять над крышей одной из хат, должно быть сельсовета, — большой красный флаг.

Красный флаг… Он вьется над Молдавией — гордый, вольный, свободный! Подумалось: «Сколько лучших людей мира сложили под ним свои головы, полили его своей кровью! Не потому ли так красен флаг?»

По Молдавии гулял холодный зимний ветер, а в машине было уютно, тепло, укачивало. Можно было бы соснуть… Ночь Лаур не спал, несмотря на уговоры, ушел из гостиницы: хотелось еще и еще видеть Кишинев. Его улицы, дома… Долго Думитру стоял возле здания лицея, в котором учился сын… Теперь там была школа.

Но сейчас сон тоже не шел. Ведь скоро Малоуцы! Теперь там сельсовет… Вот когда, наконец, засучив рукава он возьмется за настоящую работу! Крошить, выметать все то, на чем держались бояре и фашисты. Люди выпрямятся, глянут через свои полоски земли… Лаур уже представлял Малоуцы с большой школой для всех детей, с больницей, с библиотекой, с богатым урожаем на полях… Поднимет голову постаревший раньше времени батрак Беженарь, засмеется угрюмый Филат Фрунзе, снаряжая своего сынишку в школу… Ведь молдаване теперь — снова граждане Советского Союза!

Отчего он не может обнять, прижать к сердцу всю огромную страну, что протянула руку молдавскому народу, помогает ему встать на ноги?

В Малоуцах Лаура встретила холодная каса, лайцы со сбившимися коврами, неметеный земляной пол и закоптелая печка. Видно было, что Васыле хозяйничает плохо.

Узнав, что вернулся отец, сын прибежал взволнованный, с красными глазами. Повис на шее, улыбнулся, но улыбка получилась вымученной.

— Ты не рад, сынок? — удивился Думитру.

Васыле заговорил: он путался, сжимал и тер одну о другую ладони рук. Начал с того дня, как отца забрали жандармы.

— Знаю, — улыбнулся Лаур. — Мне Семен, учитель из Инешт, — помнишь? — все рассказал.

— А он тоже вернулся? — оживился Васыле.

— Нет, — Лаур вздохнул, прикрыл глаза. — Семен не вернется… Его убили. У него чахотка была, а в тюрьме он ослаб совсем, не мог выполнять тяжелую работу… У них это просто делалось: впрыснут яд человеку — и нет его… — Лаур махнул рукой, помолчал. — Ну, вы-то целы все? До последних дней связь держали? Ну, и молодцы!

— Мо-лод-цы! — повторил Васыле с иронией и горечью.

Сегодня в Малоуцах шел суд.

Накануне вечером, узнав, что завтра будут судить Кира, Васыле, отпросился у директора своей школы домой. Не дожидаясь попутной каруцы, ночью пошел в Малоуцы.

Ранним утром Васыле был в селе. Сейчас он прибежал к отцу из сельсовета, где шло заседание.

Суд называли показательным.

Несмотря на то, что в районе следователь взял с мальчиков письменное показание, а Владимир Иванович сказал, что все разрешится благополучно, вода пока лилась на мельницу Кучуков. Толстый адвокат с блестящей лысиной, приглашенный Гаврилом, приехал раньше всех. Он был немного навеселе, говорил витиевато, много и тоном, не допускающим возражений. Употребляя непонятные крестьянам слова, доказывал, что сейчас рассматривается один из видов мародерства. Кир Греку преступление совершил не случайно. Если бы юноша не чувствовал, что к нему хорошо относятся односельчане и даже райком, он не пошел бы на столь наглый поступок, утверждал адвокат.

Люди шумели. Судья устал звонить.

Кир встал бледный. С трудом шевеля губами, произнес:

— Я уже говорил следователю. Если не понимаете, что ж…

— Повторите суду!

— Повторю… Шел, вижу — в сарае свет. Голоса. А я давно слышал от людей, что Гаврил прикарманил вещи тех, кто в Румынию бежал. Что Гаврилу ночью в сарае делать? Я — во двор. А как назло, жена Гаврила выходит. Я — к каруце. Кожух свесился — я под него. Тетка увидела меня да как завизжит…

Встал адвокат.

— Истец показал, что в сарае играли в карты, потому что в доме было жарко. По обычаю выпивали. Так они делают часто, и весьма удивительно, что юноше это показалось странным. Я считаю, обвиняемый выдумывает умышленно.

— Не за кожухом же мальчишка лез! — громко сказал кто-то из присутствующих на суде крестьян.

— А кожух в руках оказался, — тихо, но со злой усмешкой ответил Тудор Кучук. Он сидел в первом ряду.

— Нужен мне твой кожух! — Кир хотел говорить спокойно, но срывался на крик. — Товарищи судьи, неужели непонятно?

— Чем на мальчишку клепать, Кучуков придавили бы, всех троих! — крикнули опять.

Снова гул.

Судья зазвонил.

К Филату Фрунзе протолкалась Мариора.

— Баде Филат! Неужели Киру не поверят? Баде Филат! Кира же все знают, и вы ведь знаете, баде Филат! Собрание бы устроить всего села… Всем селом заявление написать в Москву!.. А?.. — горячо зашептала она.

Филат сурово ответил:

— Посмотрим, что суд решит.

Подошли Лауры.

Войдя в помещение, Думитру обвел всех сузившимися глазами. Заметил и торжествующие лица Кучуков, и испуганное — Кира, и взволнованные — сельчан.

— Разрешите сказать? — обратился он к судье.

— Вы свидетель? — адвокат явно старался заменить судью. — Нет? Говорят только свидетели, приглашенные повестками.

— Да что вы… — Думитру задохнулся. — Я в тюрьме сидел за эту власть, мальчишка головой рисковал, а вы у кузистов учитесь рот зажимать?

— Милиционер! Вывести! — крикнул адвокат, и у него покраснела даже лысина.

Судья встал. Маленький ростом, спокойный, он оглядел всех внимательными глазами. Тотчас стало тихо.

— Успокойтесь! — кивнул он Лауру. — В свое время получите слово.

Когда Думитру предоставили слово, он горячо заговорил:

— Я предлагаю обследовать погреба, сараи и огороды Гаврила Кучука. Не может быть, чтобы мальчишка залез воровать во двор. Я его знаю с самой хорошей стороны…

— Это уже делается, — спокойно сообщил судья.

После допроса всех свидетелей ему передали лист бумаги. Он прочел и, поднявшись, сказал:

— Работники милиции осмотрели сарай, который, по показанию обвиняемого, привлек его внимание. У левой стороны, в углу, обнаружена тщательно утоптанная земля. Установлено, что копали недавно. Раскопки ничего не дали. Может быть, гражданин Гаврил Кучук объяснит суду, зачем они копали землю и когда?

— Это… как вам сказать… — Лицо у Кучука вытянулось, потухло, потом он заулыбался. — Деньги мы там с женой в хорошее время зарывали. В ларчике. А как леи на рубли стали менять, вынули. Правда, недавно. Накануне того, как мальчишка кожух украл.

— Позвольте сказать! — попросил Лаур. И, не дожидаясь разрешения, крикнул: — Я мальчишкой батрачил у его отца, Матвея Кучука. В той касе жил, где теперь Гаврил. У него перегородки в касе двойные. При мне делали. Он там, тоже в «хорошее» время, зерно годами хранил. На случай неурожая придерживал. В перегородках смотрели?

Через час каруцы вывезли из касы Гаврила Кучука скатки холста, слежавшиеся костюмы, мешки с зерном, бидоны масла.

Суд продолжался. Но уже над Гаврилом — за клевету и злостное укрывательство имущества бежавшего в Румынию примаря.

Постепенно жизнь упорядочивалась. Правда, этому способствовало и то, что зимой притихли споры в супрягах. Тома уже примирился с тем, что в этом году не сможет купить лошадь, а на тот год Нирша Кучук обещал помогать тяглом лучше. Нирша перестал заглядывать к Дабиже, и разговоры об этом почти прекратились. А Дабижа снова ухитрился раньше других председателей сельсоветов раздать продовольственную и фуражную ссуду. Томе одному из первых дал посевную ссуду, тот сразу повеселел: шутка ли, ведь иначе семена пришлось бы покупать, не станешь же сеять проросшим зерном. Сельские агроуполномоченные, в том числе и Матвей, уехали в город учиться на агрономических курсах. В селе теперь раз в неделю обязательно показывали кинофильмы. Цены в магазине не росли, если увеличивался спрос, и было в них достаточно всякого товара. Лавка Гаргоса почти все время пустовала, но он делал вид, будто его это не трогает. Кир часто ездил в район и каждый раз привозил оттуда то стопку новых книг, то новые патефонные пластинки: Кир стал заведовать клубом, после того как Дионица уехал учиться. Иногда к ним приезжал лектор, и тогда селяне слушали доклад.

Вернувшись из города последний раз, Кир привез новость: советская милиция арестовала адвоката, того самого, который обвинял Кира. Говорят, что румыны оставили его в Бессарабии со специальным заданием…

Филат готовился к вступлению в партию, и по вечерам в его доме, несколько месяцев назад принадлежавшем одному из бежавших кулаков, горела лампа. Он читал, а рядом сидел за букварем его восьмилетний сынишка Ионел, ученик первого класса сельской школы.

Прошел месяц с тех пор, как делегаты вернулись с левого берега. Сразу же по приезде они подробно рассказали о виденном на общем собрании села. Но селянам этого было мало: до сих пор даже Мариору то и дело останавливали на улице. Особенно надоедал Семен Ярели.

— Ну-ка, пойди сюда, — звал он, издалека завидев Мариору.

— Я вечером к Вере зайду, — отмахивалась та. Знала, что скоро от Семена не отделаешься.

— Вечером само собой. Я сейчас спросить хочу. — И когда Мариора подходила, задавал вопросы один за другим: — Говоришь, там всю землю тракторами пашут? А эти, как их… комбайны, ты сама видела? Большие они? А лошади там какой породы? И вообще скота у них, говоришь, много?

— Так Филат же об этом на собрании рассказывал.

— Я знаю, что рассказывал. Ну, ладно, заходи вечером. Непременно, слышишь?

Мариора теперь была желанным гостем в каждом доме.

Для молодежи было достаточно услышать раз. Но старшие придирчиво выспрашивали мельчайшие подробности, заставляли повторять одно и то же. Греку спрашивали, как в колхозе учитывают работу, не ссорятся ли колхозники друг с другом — «в маленькой семье и то иной раз миру не бывает». Других интересовало, как относится к колхозникам председатель и какая ему дана власть. Узнав, что дела колхоза решают на правлении сами колхозники, крестьяне одобрительно переглядывались. Соглашались, что обработка земли в колхозе должна быть легче, а урожай больше, что такой труд предохраняет от личных неудач: падет ли бык, лошадь, заболеет ли сам крестьянин, колхоз тогда помогает. Но пока это были только разговоры, люди прислушивались, обменивались мнениями, но уверенно о колхозе говорить не решались.

Тома Беженарь держался в стороне. Только с глазу на глаз выговаривал дочери:

— И что ты вяжешься всюду? Сидела бы лучше пряла. А все Филат виноват, потащил тебя в эту поездку… Слышишь? Сиди дома, не ходи никуда!

— Может быть, ты меня запереть хочешь? — повышая голос, спрашивала Мариора и с болью сознавала, что начинает грубить отцу.

Однажды в конце дня к Беженарям зашел Нирша Кучук. Тома встретил его, униженно кланяясь. Принес вина, принялся угощать.

— Пусть и дочка с нами выпьет, — проговорил Нирша, улыбаясь всем своим узким лицом Мариоре, — та сидела в углу пряла. — Ведь она у нас теперь человек важный, с делегацией ездила!

— Черти ее туда понесли… — угрюмо сказал Тома и позвал Мариору к столу. Он хотел по обычаю выпить вино первым, потом подумал, достал с полки еще два стакана; Кучуку поставил самый большой и налил всем сразу.

Кучук, не закусывая и не пьянея, выпил четыре стакана вина и, усмехнувшись в посоловевшие глаза Томы, хлопнул его по плечу:

— И вино же у тебя, друг! Замечательное!

Мариора удивленно посмотрела на Ниршу. Знала, хорошие сорта вина отец берег на продажу, сейчас поставил гостю плохое, да и Нирше ли, у которого были лучшие на селе вина, хвалить их кислое вино?

Но Тома не думал об этом. Он покраснел от удовольствия и потянулся за кувшином — еще налить Кучуку. Тот выпил вино и снова хлопнул Тому по плечу:

— Мы теперь с тобой хозяева! Виноградник, корова, поле — все свое! Эх, и земля у вас, Тома! Золотая, боярская! Ты ее береги…

— Береги… — задумчиво повторил Тома и поставил недопитый стакан на стол. Он посмотрел на дочь — та медленно пила вино, недоверчиво поглядывая на Ниршу, — и перегнулся к нему через стол: — Нирша, ты человек умный, скажи… колхозы — это как?

— А как ты думаешь? — щурясь, спросил Нирша, цепляя вилкой кусок брынзы из миски.

— Не знаю, — развел руками Тома. — Дочке вон понравилось… Да разве она что понимает? Хотя и Филат и Тудор… Знаешь, Нирша, — Тома смотрел перед собой, и на глазах его были слезы: — Как подумаю я, что снова придется отдать… землю… — Тома замотал головой и замолчал.

— Власть есть власть, ей подчиняться нужно, — наставительным тоном сказал Кучук и сам налил себе вина.

— Насчет колхоза-то что ты думаешь? — допытывался Тома.

Нирша опять прищурился, посмотрел на Мариору.

— Ничего не думаю, — упрямо сказал он. — Если власть прикажет землю отдать и в колхоз идти — значит, хочешь не хочешь, придется идти. Кто сильней, тот другого и гнет… Видно, за грехи наши нам придется без земли остаться.

— Я за собой грехов не знаю! — мрачнея, сказал Тома.

Вскоре после ухода Нирши к Беженарям прибежал соседский мальчик, сказал, что Мариора с отцом должны сейчас идти на занятия кружка ликбеза в касу Греку.

Мариора удивилась: кто же будет вести кружок? Иляна? Но у нее кружки на другом конце села. Кир? Он же кончил только один класс.

Тома рассердился:

— На что нам этот кружок понадобился? Не смей ходить!

Мариора ничего не ответила отцу и выбежала из дому, забыв закрыть за собой дверь.

В касе Греку стоял большой стол. Он занял всю комнату, вплотную подошел к лайцам. На столе кипами лежали газеты на молдавском языке. Были тут Диомид, работавший дворником у боярина, Тудор Беспалый, Николай Штрибул, Домника и Вера. Даже Лисандра Греку, мать Кира, сидела с листочком бумаги.

Кружок действительно решил вести Кир, так как все грамотные были заняты в других кружках. Кир сказал Мариоре, что работа в кружке поможет ему самому лучше усвоить грамоту. Дополнительно он будет заниматься с Иляной, а на будущий год, когда в Малоуцах откроется вечерняя школа для молодежи, сразу поступит в третий класс.

Домой Мариора возвращалась вместе с Домникой, им было по пути. Николая задержал Кир. Ночь была светлая; дома, дорогу и небо заливал голубоватый лунный свет.

— Я теперь каждую букву своего имени знаю, — говорила Мариора Домнике таким голосом, точно в каждой букве своего имени видела счастье. — Прежде я знала только, как рисовать его, оно у меня на кольце было написано…

Но Домнику занимало другое. Она повернула к подруге лицо, круглое, простодушное, сейчас очень озабоченное. Почти шепотом, хотя кругом никого не было, сказала Мариоре:

— Поклянись, что никому не скажешь!

— Клянусь, — встревоженно ответила Мариора. — А что?

Оказалось, Домника и Николай Штрибул решили пожениться в конце этого года. Ведь теперь они богачи: родители смогут дать им четыре гектара земли, отец Николая отдает чудесного жеребца Мишку, которым его наделили при разделе примарева имущества. Домнику очень интересовало, нравится ли Мариоре Николай. Когда она посоветует играть свадьбу, осенью или зимой? Кто будет дружками? Мариора даже засмеялась, — ну, конечно, Николай хороший парень. Только что ж загадывать: до той осени еще далеко. А дружкой она и сама с радостью будет.

Говоря с Домникой, Мариора вспомнила Дионицу. Тревожно дрогнуло сердце. Что-то он сейчас делает?

Дионица приехал на Новый год.

Между касами Малоуц гулял холодный ветер. Но зима была бесснежная, морозы прихватывали редко. Дороги раскисали густым киселем грязи.

Мариора собиралась на посиделки. Отец целый день занимался хозяйством и теперь, усталый, спал.

Дионица вошел без стука, лишь для приличия звякнул щеколдой. Он был в казенной серой куртке, лицо побледнело, стало взрослее, синие глаза светились улыбкой.

Дионица сел на лайцы рядом с девушкой, заглянул ей в лицо.

— Ой, и соскучился по селу! По матери, по тебе. Никогда столько о тебе не думал.

Мариора улыбнулась.

— Хорошо в школе?

— Ох, и хорошо же! — Дионица закинул голову, рассмеялся. — Не бьют совсем, даже тех, которые двойки получают и не слушаются. Я сначала удивлялся. Бывает, учитель как рассердится, а пальцем не тронет… Но зато на собрании проберут так — стыдно станет. По каждому предмету отдельный учитель. По молдавскому, по географии. А самый интересный предмет — история. Узнаешь все: и как люди раньше жили, и как в России революцию сделали. Ну, а как ты живешь?

Мариора улыбнулась, сощурив глаза. Встала, зажгла лампу, потом взяла с окна листок бумаги, исписанный кривыми, большими буквами, протянула Дионице.

— Что это? — удивился он. — Письмо ко мне! Кто тебе писал? Неужели сама… Мариора?!

— Да, — тихонько засмеялась она. — Как видишь, без тебя обошлась.

Дионица обиженно прикусил губу. Синева глаз прикрылась ресницами.

— Ну… ну… Мариора! Зачем ты так… резко? А где ты научилась?

— Кружок у нас… — Мариора вздохнула. — Что же теперь об этом…

Потом девушка принесла вина. Отпила глотка два и подала Дионице стакан. Смущение его быстро прошло. Он откинул назад черную копну волос, ласково заблестел глазами, по-детски улыбнулся.

— Ты будешь пить столько, сколько и я, — шутливо сказал он Мариоре.

— Что ты, мне сейчас идти.

— Обязательно идти?

— А что же! На посиделки…

Дионица выпил вино. Себе Мариора налила на донышко.

Он задержал ее руку.

— Что ты?

— Выпей полный. Выпей, если… любишь меня. Любишь?

— А ты меня любишь? — Мариора рассмеялась.

— Люблю.

— Тогда и я люблю, — шутливо проговорила девушка.

Дионица долгим взглядом посмотрел на нее и, взяв из ее рук стакан, сам долил его.

— Выпьешь, значит?

— А как же.

И оба снова рассмеялись.

Стали играть в карты, в «попа». У кого оставался непарный король, тому можно было придумать любое наказание.

«Поп» достался Мариоре.

— Ну, что же тебе? — Дионица улыбался, медленно тасовал карты. — Ответишь на один вопрос?

— Спрашивай.

— Скажи… — Дионица смотрел на нее, глаза его потемнели. — Скажи… Ты вот сказала, что любишь меня… Это правда?

Мариора взглянула на него и просительно улыбнулась.

— Зачем об этом? Я в шутку сказала.

— Мариора! — Дионица бросил карты — они скользнули на угол подоконника, он сжал руками краешек стола и смотрел на нее горячим взглядом. — А я… я люблю тебя. Крепко люблю, Мариора, а ты… Ты любишь меня, Мариора? Хоть немножко?

Наконец девушка сказала:

— Ты мне нравишься. И лицо нравится и характер… А любить… не знаю… Не думала я об этом. Я тебе… потом скажу, когда-нибудь, не сейчас.

Так и осталась при своем Мариора. И себе не могла ответить на вопрос Дионицы. Ей было хорошо с ним. Хорошо было слышать звонкий ласковый голос, чувствовать пожатие руки, — даже мать вряд ли могла взять ее руку нежнее. Дионица красивый парень, веселый, добрый, старательно учится. Добр не только к ней, а вообще к людям; недаром он любимец многих в селе. Но тут вспомнились слова Кира, однажды сказавшего про Дионицу: «Мамалыга… Твердости нет. Какой из него комсомолец!»

Кир был, пожалуй, прав.

Дионица не мог сделать плохого, не мог обидеть. Но мог пообещать прийти, допустим, сегодня к вечеру и не заглядывать три дня. А потом просил не сердиться на него, говорил, что очень хотел, да не мог… И он так искренне жалел, что Мариора опять прождала его целый вечер, и так горячо обещал, что этого больше не будет… Как было не поверить ему? А потом повторялось все снова. Так было в маленьких, так было и в больших делах. И хуже всего то, что Дионица прекрасно знал: это плохо. И не старался исправиться. Вот почему Мариора не могла твердо сказать себе: «Люблю его…»

А комсомольская организация в селе жила, и ее присутствие чувствовалось все больше. Комсомольцев можно было увидеть и на посиделках и за праздничным столом у кого-нибудь в доме. Вместе собирались и на собраниях. Некоторых селян удивляло, что комсомольцы настойчиво интересуются всеми сельскими делами. Еще понятно, если, узнав, что у комсомолки учительницы Иляны Сынжа снизилась в классе посещаемость, они заходили к родителям, дети которых не посещали школу. Сам секретарь организации Кир Греку часами просиживал в доме Анны Гечу, работящей, доброй и вместе с тем боязливой женщины. Неизвестно, о чем говорил с ней Кир, но курносая бойкая дочка ее Аникуца скоро стала прилежной ученицей. Для детей, у которых не было обуви, комсомольцы сумели выхлопотать в районе дополнительную партию бесплатных ботинок. Привыкли люди и к тому, что каждого сельского культармейца, даже давно вышедшего из комсомольского возраста, аккуратно вызывали на комсомольские собрания, просили рассказать о ходе работы по ликбезу. И худо бывало тем, у кого занятия подвигались плохо. Перестали удивляться, когда комсомольцы сообща налаживали помощь семье, которая испытывала в чем-либо затруднение.

Но какое дело комсомольцам до работы сельсовета? Многим это, правда, травилось, они одобрительно говорили: «Дерево по листу узнают, ребята будут расти высоко…» Но иных возмущало, когда мальчишка Кир приходил в сельсовет и просил показать ему списки распределения инвентаря или посевной ссуды. Списки Киру давали. Однажды он обнаружил: двадцать пудов пшеницы из ограниченного фонда семенной ссуды были даны Нирше Кучуку.

— У него из-за дождей во время уборки зерно проросло, нет посевной пшеницы, — елейным голосом сообщил Дабижа.

Кир возмутился:

— Пусть сейчас же возвратит ссуду! Сволочь, врет все… А не возвратит, я завтра в район поеду.

Смущенный Дабижа спрятал под шапку хохолок волос, который, по его мнению, положительно влиял на благосклонность к нему сельских девушек, и стал объяснять Киру, что в каждой работе случаются ошибки. Он, Дабижа, не отрицает, что на этот раз допустил промах, и обещает, что такие вещи повторяться не будут. Но взять ссуду обратно — значит подорвать авторитет сельсовета. Кир взрослый человек, он понимает, конечно, сложность работы сельсовета… Потом Дабижа спросил Греку, как о чем-то не имеющем отношения к предыдущему разговору:

— У твоего отца на посев достаточно? Ты говори, не стесняйся. Мы еще не все раздали. Ссуда безвозвратная.

Кир сухо сказал, что достаточно. Уходил он из сельсовета с терпким ощущением досады. По дороге зашел на почту, отправил сразу два заказных письма: в райком комсомола и в райисполком — с сообщением о поступке Дабижи. Домой идти не хотелось, и Кир зашел к Филату Фрунзе. Филат был агроуполномоченным одной из десятидворок и членом сельсовета. Недавно он женился на молодой вдове. В доме Филата было чисто, чувствовалось присутствие женщины.

— С новой жизнью тебя, дядя Филат! — поздравил Кир, входя.

— Спасибо, — улыбнулся тот.

Рассказ Кира Филат слушал внимательно и тихонько про себя ругался. Когда Кир кончил, он сплюнул, встал, тяжело зашагал по комнате.

— Черт знает что… — и, остановившись перед Киром, продолжил: — Ведь хуже всего, знаешь, что? Дабижу особенно и винить нельзя. Я его с детства знаю. Он неплохой мужик. А это старая закваска. За взятку дал… Люди к ним привыкли не меньше, чем к родному дому. Ты же помнишь: раньше сунуть взятку румынскому чиновнику — все равно что поросенка купить. Разница только в цене. Мне Владимир Иванович рассказывал, к нему и по сей день разные ловкачи норовят пробраться: кто меду несет, кто курицу. Уж он дом свой велел запереть, а сам с черного хода ходит. Я с Григором говорил. Втолковать-то ему довольно трудно…

— А эти все его используют, — сказал Кир.

— Да! — не сразу, но решительно согласился Филат. — Боюсь, что придется председателя переизбирать, хотя Дабижа работник и не плохой…

Утром, когда Кир еще только одевался, отец принес ему найденное под дверью письмо. На выпачканном в вине клочке бумаги было написано размашистыми кривыми буквами:

Письмо заканчивалось длинным ругательством. Подписи не было.

Кир закусил губу, разорвал письмо. И тут же пожалел об этом: надо было отослать в райком. Отец сел на лайцы, на которых спал Кир, спокойно, точно ничего не случилось. Кир не знал, чего стоило отцу это спокойствие.

— Хотят, чтоб ты струсил. Дураки! — сказал сыну Штефан, и голос его звучал товарищески. Потом добавил: — Матери и Виктору ничего не говори, не надо.

Соглашаясь, Кир кивнул головой.

В тот же день на общем собрании села по вопросу о посевной Кир во всеуслышание насмешливо спросил Дабижу:

— А что, на тракторе в машинопрокатном пункте акации еще не выросли?

— Выросли, — со смехом ответили Киру откуда-то из глубины зала.

Дабижа встал, беспокойно озираясь.

В машинопрокатном пункте, который временно разместился в усадьбе Тудореску — временно, потому что в ней предполагалось сделать дом отдыха, — было достаточно плугов, борон и прочего инвентаря. Зимой привезли даже две молотилки и триеры для очистки семян. Но трактор был один. Новенькую машину, смотреть на которую сбежались сразу из нескольких сел, пригнали осенью, своим ходом, из города, когда еще шла пахота под озимые. Беда была лишь в том, что не оказалось своего тракториста. Тогда Нирша Кучук — он часто бывал в городе и многих знал там — сам отправился в райцентр. Он привез оттуда кряжистого парня с самоуверенно оттопыренной нижней губой. Кучук долго рассказывал, как трудно было ему уговорить парня, прежде работавшего на тракторе в одном богатом имении, приехать к ним в село, сколько денег он потратил на угощение. Но для машинопрокатного пункта, который будет обслуживать родное село, он, конечно, ничего не пожалел! Парень на следующий же день оформился трактористом. Подняв в бывшем имении Тудореску несколько гектаров приусадебной земли, которая принадлежала теперь подсобному хозяйству машинопрокатного пункта, трактор испортился, зимой до ремонта трактора ни у кого не доходили руки. Тракторист, получавший зарплату, часто заглядывал в село, в гости то к Кучукам, то к Гаргосу, а о ремонте беспокоился только на словах.

Теперь, когда Кир вспомнил о тракторе, сразу всколыхнулось и заговорило все собрание. Слова попросил Филат. Неуклюже пробираясь между людьми, он вышел на сцену. Остановился на середине — высокий, сутулый. Бросилось в глаза, что Филат стал следить за собой. Он был тщательно побрит, лишь по щекам узенькими черными грядками тянулись баки. Местами залатанный пиджак был вычищен и аккуратно застегнут на все пуговицы. Филат обвел людей своими большими карими глазами, и все быстро затихли.

Подавшись вперед, он горячо заговорил:

— Душа болит сейчас у каждого из нас о севе. Но мы должны подумать и о другом. — Филат достал из кармана чистый носовой платок, вытер враз вспотевшее лицо. Немножко помедлил: не сразу приходили слова. — Так я к чему? До сих пор было: сеет один, а ест другой.

— Так! — громко сказали откуда-то из глубины зала.

— Теперь у каждого есть и дом, и земля, и что надо на посев, и тягло, — потому что супряги.

— Так! — подтвердило уже много голосов.

— Погодите, не перебивайте! — махнул рукой Филат. — Спрошу вас: мы что, успокоиться на этом должны? Так ли живем, как хочется? Мы хотим хорошего урожая! А будет ли он у нас? Вопрос! Опять же — мельница, крупорушка, винный пресс, за этим мы по-прежнему кулаку кланяться должны, ему же урожай с нашей земли нести? Некоторые кулаки, которые в супряги записались, я слышал, обманывают людей. — Тут Филат намеренно взглянул на Ниршу, сидевшего в первом ряду. Заметил, как у Кучука и без того узкие глаза превратились в злые щелочки, и, повысив голос, продолжал: — Несколько месяцев назад эти кровососы хозяевами были, первыми людьми в селе считали себя, а теперь они — что кроты на солнышке! Посмотрим, умеют ли они сами хлеб зарабатывать. Пусть узнают, как миска мамалыги достается!

Филат снова взглянул на вобравшего голову в плечи Кучука и шагнул к краю сцены:

— Вы думаете, они советской власти спасибо скажут?

— Не скажут! — брызнув коротким смешком, ответил кто-то.

— Понятно! Взять хоть братьев Кучуков или Гаргоса. Да они до самой смерти старую власть во сне будут видеть. А за границей о том же всякие Тудореску мечтают. Так я к чему? Мы сильные должны быть! Чтоб нас никто не согнул! А мы вон трактор получили, и тот у нас стоит. Разве на левом берегу это допустили бы? Опять, там землю обрабатывают так, что урожай вдвое больше нашего, а о кулаках и думать позабыли… А люди там какие! Грамотные все!

— Ты хочешь, чтоб у нас колхоз был? — спросил сидевший у стены всегда больной Георге Палецкий.

— Отчего же иет? Хочу!

Устойчивая тишина в клубе прорвалась сдержанным, но плотным гулом голосов.

— Кто ж его не хочет? — закричал из середины зала Семен Ярели, убедительно кивая своей продолговатой головой.

— Скорее надо. Через месяц сев! Чего тянуть? — поддержал его невидимый Филату Штефан Греку.

В глубине клубной комнаты встала Марфа Стратело.

— Подождать бы с колхозом. Непривычно ведь! — крикнула она Штефану, оглядываясь на всех.

— Только землю дали, уже и взять хотите? Зачем же давали? Хоть бы годик на ней поработать! — жалобно протянул с другого конца зала. Тома Беженарь и тотчас, испугавшись собственного голоса и смутившись, низко наклонился.

— Правильно! С колхозом всегда успеется! — согласилась с ним Анна Гечу.

А маленький веснушчатый Васыле Григораш, родственник корчмаря Гаргоса, сидевший в третьем ряду, полуобернувшись к залу, прокричал притворно доброжелательным голосом:

— Что ж, придется вступать. Хуже будет, если в Сибирь всех погонят…

Но Григораш не успел договорить. На сцену быстро размашистыми решительными шагами поднялся Думитру Лаур. К лицу его жарко прилила кровь, и только шрам на лбу побелел.

Он коротко и сильно взмахнул рукой, заговорил, сдерживая волнение:

— Товарищи! Что Григораш плетет, вы этому не удивляйтесь. Филат правильно сказал: кулакам да подкулачникам сейчас другого выхода нет. Пока живы, они будут клеветать на советскую власть, изворачиваться, вредить нам… Советская власть им не по вкусу.

Теперь насчет колхоза. Запомните одно: колхоз — дело добровольное. И больше всего он нужен нам! Да, да, нам самим! Чтобы урожаи были большие, чтобы не караулила нужда за дверью. Одиночкой жить — это перебиваться изо дня в день. Не знаете разве сами? А кто там крикнул, что землю хотят забрать у вас? Опять кулаков слушаете? Колхозной земле колхозники хозяева! Она ваша собственность. Только жить вы иначе будете — лучше! — Лаур секунду помолчал и продолжил уже спокойней: — А вообще насчет организации колхоза я вчера разговаривал с Владимиром Ивановичем. Он сказал, с колхозом торопить людей не следует. «Пусть, — говорит, — пообживутся, присмотрятся… Колхоз хорош тогда, когда люди видят, что это их единственный путь к настоящей жизни, а не тогда, когда идут в него лишь потому, что пошел Ион или Григор, или просто наугад, без веры в него…» Вот, — Лаур вытер вспотевший лоб, откинул назад курчавые волосы и, улыбнувшись, оглядел притихший зал. — Об этом мы еще поговорим. А сейчас давайте о севе. Главное — тягла маловато. Надо сменить тракториста и наладить трактор…

В этот раз собрание гудело до поздней ночи.

Пора сева подошла быстро; люди даже не успели заметить, как кончилась зима. Стаял неглубокий, выпавший лишь в самом конце февраля снег. Снова оделись в яркие краски поля, распушилась озимка, и всей грудью дышала на весеннем солнце черная вспаханная земля, готовясь принять семена.

На дорогах еще была грязь, но поля уже подсыхали. На деревьях заметно набухли почки.

Однажды Тома с дочерью плел маты. Складывали вместе стройные стебли камыша, скрепляли их длинными сухими листьями. Эти маты лягут на пол вместо ковров, будут служить навесом при сушке табака. Привычные руки работали быстро. Тома, накладывая новый листок, задумчиво сказал Мариоре:

— Мне сегодня предлагали лошадь с коннопрокатного пункта. Я отказался.

— Почему? — удивилась Мариора.

— Ну что — почему? Работаем вместе с Ниршей, у него тягла достаточно.

— Да, даст он тебе тягло, как молотилку в прошлом году!

Тома бросил на землю камыш.

— Опять ты! — укоризненно проговорил он.

Тома, хотя и не мог забыть о потерянной в прошлом году из-за Кучука пшенице, все же спорил с дочерью.

— Опять эта пиявка, — сказала Мариора.

— Нирша обещал дать теперь тягло вовремя. А ты тише, — повысил голос Тома.

Мариора посмотрела на отца: лицо его, несмотря на резкий тон, было просительным. Густые, с изломом, брови девушки сдвинулись, она уткнула голову в колени и, что случалось с ней редко, заплакала.

— Почему ты такой стал, татэ? — сквозь слезы проговорила она. — Ты раньше никогда не кричал на меня. А теперь из-за этого паука…

— Мариора, дочушка, — услышала она над собой совсем другой, испуганно-ласковый голос. Шершавые от работы руки отца легли на ее плечи. — Ничего-то ты не знаешь, девочка, не веришь мне, отцу. Ведь я о тебе пекусь, ты у меня одна. Вот идем со мной, посмотри своими глазами…

— Куда?

— Пойдем, там все поймешь…

Через несколько минут Мариора с отцом, обходя весенние, еще не высохшие лужи, подходила к дому Кучука.

— Ты не знаешь, дочка, — говорил отец все еще виноватым голосом. — Я молодой был, тоже думал, что все хорошо и все люди такие хорошие, как говорят о себе. Поживешь с мое, другое будешь думать.

— Я не думаю, что Кучук хороший, — возразила Мариора.

— Ну да, — согласился отец. — Я тоже не думаю. Нирша, конечно, не святой, любит жать, где не сеял. Но он грамотный человек, умный. Ты хоть теперь тоже грамоту знаешь, но до Нирши тебе далеко…

— А Думитру Лауру тоже далеко? Отчего ты ему не веришь?

— Думитру хороший мужик. Я ему верю. Да Думитру помоложе меня. Говорит, хорошо будет… Сколько жил я, хорошего не видел, разговоры одни. Как при румынах каждая партия говорила: мы то, мы другое, ругала всех, — мы одни хорошие. А приходила к власти, только хуже становилось.

— Так тебе, может, и сейчас хуже стало?

— За всем хорошим, дочка, как за ягодой колючка, плохое прячется. Думаешь, боярин мне мало добра сулил, прежде чем я у него закабалился? Верить людям нельзя. Вот сейчас узнаешь.

Они подошли к дому Кучука, самому большому в селе, под железной крышей. Двор Кучука был обширный, четырехугольный, вели в него высокие каменные ворота. Поперек двора была протянута проволока, вдоль которой на цепи бегала черная лохматая собака. К крыльцу и близко нельзя было подойти.

Собака яростно залаяла. В окно выглянул Нирша. Тома с дочерью ждали, пока в доме переругивались и суетились люди. Наконец жена Кучука, высокая женщина с безразличным лицом, вышла и отвела собаку.

В каса-маре был накрыт стол. Посредине стоял большой графин вина. Тарелок и мисок было много, но за столом сидели только сам Нирша, его брат Тудор, не в пример Нирше рослый и кряжистый, и знахарка бабка Гафуня. Мариора удивилась: зачем бабка-то сюда попала?

Нирша, не приглашая Тому сесть, налил ему стакан вина, поднес — он был уже заметно пьян — и спросил, что нужно гостям.

Тома поздоровался и обратился к бабке Гафуне, почтительно наклонив голову:

— Я ведь с вами, домна Агафия, хотел говорить, знал, что вы у Нирши…

Кучук пристально смотрел на Тому, точно что-то взвешивал. Глаза его трезвели.

— Дочку вы знаете, — продолжал Тома. — Она и в клуб почти не ходит, и с ребятами этими, комсомольцами, я ее не пускаю. Но боюсь за нее… — на лице Томы выразилось страдание. — Единственная ведь дочка. Покажите ей, домна Агафия, чтобы знала она, верила отцу…

Бабка Гафуня и Нирша молча переглядывались. У бабки кровь прилила к лицу. Кучук нахмурился. После долгого молчания он, наконец, сказал:

— Ты мог бы, Тома, прежде зайти ко мне сам, посоветоваться…

А бабка Гафуня уже улыбалась, и ее недоброе лицо снова приняло сердобольное выражение, с которым она обычно пользовала людей.

— Дочка-то выросла… красивая стала… Наверно, и жених есть? — говорила она, смотря то на Тому, то на Мариору. — И платьице хорошенькое… ситчик или сатин? Я не вижу…

— Ситец, — ответила Мариора, чувствуя, как улыбка Гафуни точно давит ее.

Бабка спросила у Мариоры, много ли она напряла за зиму, и хороший ли теленок у их коровы, и многому ли она научилась в кружке Греку, и почему Кира мало видно на селе.

— Умница парень. И красавец стал… Очень он мне нравится, — говорила она, не спуская с Мариоры острых, как иголочки, глаз.

Внезапно спрятав улыбку, бабка сурово сказала:

— Тебя хотели обмануть, девушка. Но я знаю, ты умная, ты не поддашься на обман. Я открою тебе то, о чем большевики молчат, а кто скажет — вешают. Я открою тебе потому, что ты хорошая девушка. Но поклянись памятью матери, жизнью будущих детей, своим счастьем… Поклянись, что никому не скажешь.

Голос старухи становился скрипучим и злобным.

Мариора, словно завороженная блестящими глазами старухи, которые вдруг расширились, одними губами повторила за нею: «Клянусь», — и в подтверждение своих слов съела какой-то сладко-горький корешок, который бабка вынула из кармана. Нирша протянул Мариоре стакан вина: она отказалась, но отец сказал «выпей», и девушка выпила.

Старуха повела Мариору в другую комнату; Тома вошел следом. Подняв широкую сборчатую юбку, бабка достала из кармана другой, нижней, небольшой сверток. Долго и бережно разматывала грязные тряпицы. Потом протянула Мариоре на ладони желтоватый брусок.

— Видишь?

Девушка ничего не видела. Вино, шепот старухи налили ее голову тяжелым дурманом. И если бы не отец рядом, ей казалось, она упала бы.

— Не вижу, — шепотом ответила она.

— Да смотри же!

Мариора провела рукой по лбу и стала смотреть. На ладони старухи лежало мыло. Самый обыкновенный разрезанный пополам кусок стирального мыла. В нем торчало что-то блестящее, Мариора разглядела небольшое серебряное колечко. Оно вварено в мыло, и кусок разрезан так, что наружу выступает только край кольца.

— Большевики варят мыло из девушек, и у одной забыли снять кольцо. Мыло-то в кооперации продан вали. В России жиров мало, и всех комсомолок такое ждет, — они, бедные, не знают… Вот смотри, — старуха повернула мыло боком, показывая какое-то смутное пятно на нем. — Советская печать.

Мариора смотрела на кольцо и вдруг увидела на нем две буквы — «ра» — и завиток — совсем знакомый завиток… Кольцо вдруг предстало перед ее глазами целое, и на нем нацарапано ее имя — Мариора, и в конце слова этот самый закругленный хвостик, которым Дионица закончил слово. Еще бы ей не узнать его, ведь она, тогда совсем неграмотная, запомнила до мельчайшей извилинки, как пишется ее имя!

Мариора вышла из дома Кучука словно в чаду. Рядом шел отец, что-то говорил… Она не слушала. Клятва… Мать, дети — страшно, конечно. Но… ведь кольцо-то ее, она готова умереть, утверждая это. Клятва… Но ведь они сами обманывают народ.

— Татэ, ты иди, — сказала она. — Я скоро приду.

— Куда ты? — тревожно спросил отец.

— Я скоро приду, — повторила Мариора.

Куда сейчас? Сразу в район, к Владимиру Ивановичу? Нет, в район потом… А пока — к Киру, к Лауру! Все равно, лишь бы скорей.

«Гадюки… ой, гадюки!» — стучало в висках.

Через неделю, на другой день после того как милиционер увез в район бабку Гафуню, раскулачивали Ниршу Кучука. Все стало ясно. Было понятно, почему не раз в школе вдруг сильно снижалась посещаемость, почему некоторые родители боялись, что дети станут пионерами и комсомольцами. Некоторые подмечали: темные толки на селе исходят от Кучука. Но боялись заявить об этом: в селе был искусно пущен слух, что скоро горько будет тем, кто поддерживает советские порядки.

Всему этому нужно было положить конец.

Переизбрали председателя сельсовета. Вместо Григора Дабижи во главе сельского совета стал Думитру Лаур. Он же руководил раскулачиванием. Понятыми были Ефим, Филат, Тудор Беспалый и еще несколько крестьян. Присутствовал представитель из района.

Жена Нирши, высокая женщина с крутыми плечами и обычно равнодушным лицом, стояла, прислонившись к стенке. Но сейчас лицо ее было уже не равнодушным, а злым. Она смотрела, как понятые раскрывают ее сундуки, набитые шубами, костюмами, шалями и полотенцами, какими-то баночками и даже книгами. Из района приехал молоденький лейтенант в фуражке с синим околышем. Он стал внимательно просматривать книги и газеты, которых немало было в сундуках.

— Да-а… — говорил он, изумленно качая головой. — Родился и вырос в Советском Союзе, а такие «великие истины» о нас первый раз узнаю…

Со двора одна за другой уезжали машины, груженные зерном, бочками вина. Описывали скот, мебель, одежду. Около Нирши пришлось поставить милиционеров. Час назад у него в руке оказалась граната. Никто не видел, когда и откуда он ее взял. Выручил Ефим. Он с несвойственной ему ловкостью успел схватить Ниршу за руку. Обезоруженный, Кучук хрипел и бился в руках людей. Когда он утихомирился, его посадили на каруцу, что стояла во дворе. Провожая взглядом входивших и выходивших, Нирша только изредка вскрикивал, обращаясь больше к Ефиму и односельчанам:

— Сволочи… Знал бы я раньше… Когда вы да ваши жены у меня работали…

— Отчего же ты не знал? Каждой дорожке конец есть. Недогадливый ты, Нирша, — посмеиваясь заметил ему Ефим.

Тома держался в стороне. Мариора, вместе с толпой людей стоявшая у забора, видела это и знала, почему последнее время отец был какой-то странный. Казалось, он еще больше поседел и согнулся. Просыпаясь ночами, Мариора видела, что отец не спит, сидит на лайцах. Он больше молчал, но иногда задавал дочери вопросы, которые даже ей казались наивными: «Неужели бабка Гафуня могла так бессовестно обманывать народ?» Или: «Смотри-ка, советская власть Кучука арестовала, а он на селе после примаря самый важный был. Сильные они, наверно, большевики!»

Мариора, усваивая от Кира насмешливые нотки, уже начинала подтрунивать над стариком. Особенно когда на их поле загудел трактор.

Им, Ярели и еще нескольким бывшим беднякам, у которых были смежные поля, новый тракторист пахал в первую очередь.

Сейчас Мариора подошла к отцу, стоявшему в стороне у плетня.

— Что, татэ, все меняется? А ты говорил, нет правды на земле! Ты даже не искал ее.

— Да… Что-то другое, такого еще не было, — ответил Тома смущенно.

— Ну что, татэ? Разве это не воля? Разве не разогнали злых и богатых? — не унимаясь, торжествовала Мариора.

— Да, — согласился Тома и невольно улыбнулся.

Но Мариора видела, как трудно было отцу поверить в гибель порядка, который он с детства считал неизменным.

На крыльцо вышел Ефим. За последний год он, казалось, стал моложе: никто от него уже не слышал жалоб на боль в ногах и пояснице или на старческую немощь. Ефим всюду старался поспеть, был такой же разговорчивый, по-прежнему любил шутки. Поговаривали даже, что он хочет жениться.

Ефим остановился на крыльце, поискал кого-то глазами.

— Мариора Беженарь! Где она?

Мариора подошла к нему.

— Что я тебе сейчас дам! — сказал Ефим и вынул из кармана небольшой пакет, перевязанный зеленым шнурком. — Видишь, как хранился хорошо у Кучука! — он развязал шнурок, развернул пакет, и в руке его запестрела куча пожелтевших от времени бумажек. Он полистал их, одну протянул Мариоре.

— Возьми. Долговая запись на твоего отца. Четыре тысячи лей! Это с процентами. Отцу уж не нужно, а тебе, может, в приданое пригодится.

Ефим говорил нарочно громко, чтобы слышал Кучук. Тот отвернулся. Люди кругом засмеялись, кто-то крикнул:

— Лучше хозяину отдай! В далекий путь, на дорожку.

— Нет, это… память и Мариоре и детям ее будет, — серьезно сказал Ефим. — Мэй, мэй, куда спешишь? — окликнул он проходившего мимо Семена Ярели. — Поди-ка забери… А это тебе, Тудор. Не хочешь? Ну, можно порвать. Да вот тут еще… На Гечу, на Борчелой, на Штрибула, на Руссу… Возьмите, отдайте, — и Ефим сунул бумажки стоявшей рядом женщине.

Мариора видела, как вздрогнул Семен Ярели, когда понял, что за бумажки дает ему Ефим, как задрожали у него руки, когда он взял долговую запись. Ошалелыми глазами Семен обвел двор, набитый народом, задержал взгляд на отвернувшемся Кучуке, вдруг повернулся и, обеими руками сжимая бумажку, бросился бежать к своему двору.

Мариора тоже держала пожелтевший документ. Буквы на нем были написаны старательно, печати поставлены жирно. Девушка смотрела, но буквы, казалось, росли и расплывались, она не могла ничего разобрать.

А весеннее солнце заливало людей, крыши, траву, маленькими уверенными ростками пробивавшуюся вдоль забора. Солнце лежало и на этом ветхом, еще недавно страшном документе, слепило глаза и точно пробиралось к самому сердцу.

Значит, со старым теперь кончено? Неужели это не сон?