Дойна о Мариоре

ГЛАВА ВТОРАЯ

Звонок раскатился по большим комнатам, залитым полуденным солнцем, по просторной передней, проник в кухню.

Кухарка, низенькая женщина со скучным взглядом красноватых, как у кролика, глаз, сняла с плиты кастрюлю с молоком, чтобы не ушло, проворчала: «Оглохла, что ли, эта девчонка?» — и выбежала на двор.

Просторный двор был обнесен каменной изгородью. Тут было чисто и безлюдно. Даже трава, выбитая метлой и ногами, выгоревшая от солнца, казалось, тоже рада была спрятаться.

— Мариора, дрянь ты этакая, куда запропастилась? Боярин требует! — крикнула кухарка.

Из-за угла появился Челпан.

— Добрый день! — небрежно бросил он.

— Добрый! Из села пришел? — приветливо произнесла кухарка и широко улыбнулась.

— К тебе иду, Панагица. — Челпан тоже улыбнулся ей, и Панагица не заметила, что взгляд его был холодным и испытующим.

— Гостю всегда рады. — Она заторопилась. — Вот наказанье с этой девчонкой. Ну, дождется она у меня!.. Да ты иди, — Панагица кивнула на белый флигель, где жила с Мариорой. — Я сейчас.

Из конюшни выбежала невысокая тоненькая девочка лет четырнадцати в длинной серой юбке, обшитой внизу синими полосками, в белом фартуке. Две толстые черные косы венком лежали на ее голове. Округлое миловидное личико было испуганно. Из-под изогнутых бровей вопросительно смотрели большие черные виноградинки глаз. Она торопливо складывала чистую белую тряпку и, наконец, сунула ее в карман.

— Ох, и будет тебе, Мариора! — с сердцем сказала Панагица и покачала головой.

— Сердитый? — дрогнувшим голосом спросила Мариора. И, оправдываясь, заговорила: — Ефим палец топором рассек. Сильно кровь шла… Надо же было завязать.

— Иди, иди, — сказала Панагица, и по голосу ее Мариора поняла, что кухарке не до нее.

Мариора взглянула в сторону, вздрогнула: увидела Челпана.

Он всегда вызывал в ее памяти самый страшный день ее жизни: наводнение. Она была слишком мала тогда, и события запомнились ей плохо, отрывками; резким пятном среди общей сумятицы легло в ее сознании только это хищное лицо — выражение злобного безразличия к людям.

За эти годы Челпан выстроил на краю села добротную касу, занялся хозяйством. И хотя посевы его были всегда плохо обработаны и скотина не ухожена, жил Челпан хорошо. Поэтому, если на селе пропадал скот, люди подозревали его. Говорили, что недаром Челпан и с жандармами путается. Конечно, доходили эти разговоры и до Челпана, но, видно, мало его трогали.

Был уже первый час дня, но боярин только что встал и в распахнутом халате стоял у окна, лениво почесывая обеими руками мохнатую грудь. На его красивом, женственно-белом лице злая складка.

— Опорожни пепельницу, и чтобы из дому ни шагу. Не дозвонишься! — раздраженно сказал он, не оборачиваясь к Мариоре.

Работа у Мариоры как будто не тяжелая, и ее не так уж много. Впрочем, ровно столько, чтобы с утра до вечера не было ни минуты свободной.

Тудореску с рабочими суров. Несмотря на то, что в имении есть управляющий, работу часто проверяет сам, за малейшую провинность бьет своим белым, неожиданно тяжелым кулаком по лицу, а потом брезгливо отворачивается и уходит.

Но Мариору он не трогает, может быть, потому, что очень уж исполнительна и пуглива она. Прошлой весной исполнилось девять лет с того злополучного года, когда Беженарь задолжал боярину. В эту весну Тома понял, что, работая один, он не рассчитается с Тудореску, — такие нарастали проценты. После долгого раздумья Тома привел в имение тринадцатилетнюю Мариору.

Их впустили в довольно большую продолговатую комнату. Здесь было очень чисто, на полу лежали дорогие ковры, чем-то сладко пахло. Они остановились у дверей. Мариора робко оглядывалась.

В углу комнаты торчало много блестящих крючков, на которых висела богатая одежда. Поодаль стоял небольшой круглый столик, возле него — стулья. В комнате было несколько дверей. А сбоку в стене виднелся узкий, без двери, вход в другую комнату. Там стоял точно такой же круглый столик со стульями, а пол, крытый такими же, как здесь, коврами, — это было совсем чудно, — шел заметно вверх, в гору.

Мариоре захотелось заглянуть туда. Она сделала шаг вперед и вдруг увидела, что какая-то девочка выходит к ней из той комнаты. Мариора остановилась, в замешательстве и удивлении подняла руку к сердцу, — девочка повторила ее движение. Мариора вскрикнула. Но Тома схватил дочь за руку и вернул обратно к двери.

— Неужто смирно стоять не можешь? Забыла, где находишься? — сердито зашептал он. Потом добавил ласковее: — И чего испугалась: это же зеркало, не видишь?

Боярин собирался куда-то ехать. Вышел в лакированных сапогах, в плаще внакидку. Зевнул, посмотрел на Мариору скучными глазами и сказал, что подрастет — девица будет хорошая, может горничной стать, если получится… Еще раз зевнул и распорядился выдать одежду.

— Смотри, чтоб не рвала. С тебя спрошу, Тома.

Отцу ничего не оставалось, как поклониться хозяину и идти на конюшню, — он был конюхом. Через несколько минут Мариора уже была одета в полотняное платье и камышовые шлепанцы, какие кустари привозят из Килии[9]. Когда кухарка Панагица привела Мариору в комнаты и сказала, что тут она должна будет каждый день убирать, у девочки разбежались глаза. Эти комнаты совсем были не похожи на ту, первую, в которую они вошли. Все здесь поражало ее своей яркостью, богатством, какой-то необычной, непонятной красотой. Золоченые стулья и столы с изогнутыми ножками. Дорогие ковры на полу и на стенах, занавеси из тяжелой блестящей материи, зеркала в красивых рамах. На множестве полочек, на столиках и подзеркальниках стояли вазы с цветами, маленькие раскрашенные собачки и котята, птички и женщины, причем одни женщины — богато одетые, а другие — почти голые. Зачем их здесь столько? Особенно смущали Мариору картины. Их очень много висело на стенах. Среди них портреты короля Ка́роля, разряженных голоплечих женщин, на самом видном месте — большой портрет черноусого человека в военном мундире. Темные холодные глаза его смотрели прямо на Мариору; ей стало даже не по себе.

— Это отец нашего господина Петру, — сказала Панагица девочке, заметив, что та поглядывает на портрет.

Вдруг сзади раздалась негромкая музыка, похожая на тихие удары колокольчиков бубна, даже еще красивее. Мариора оглянулась. Сзади никого не было.

— Это часы, они время считают, — сказала Панагица и показала на стену. Там висел продолговатый ящик. В верхней части его был круг. В середине круга нарисованы птицы, а на белых краях его что-то начерчено наподобие букв.

Панагица снисходительно улыбнулась.

— Тебе нужно будет научиться время узнавать по часам, — проговорила она.

В комнатах было очень чисто. Но Панагица сказала, что надо сейчас же свернуть ковры, вынести их на улицу и хорошенько вытряхнуть, а потом вымыть окна.

— Да смотри, не сунь себе чего-нибудь в карман! Вас, деревенских, только оставь без хозяйского глаза… — прибавила она, уставившись на Мариору. — Слышишь? Вздумаешь украсть — не быть тебе тогда живой!

Панагица ушла, а слова ее все еще звучали в ушах Мариоры, щеки горели.

Красота и блеск дорогих вещей сразу померкли.

Мариора беспомощно оглянулась. Снова почувствовала на себе тяжелый взгляд человека на портрете. И вдруг увидела, что все — и король и разряженные дамы — тоже уставились на нее. Она попятилась… Портреты провожали ее взглядом. Она бросилась к двери, снова оглянулась — взгляды следовали за ней… Она выскочила из комнаты и бросилась бежать по длинному коридору.

Откуда-то из боковой двери выглянула Панагица.

— Ты чего гремишь? — завизжала она. — Забыла, что можешь побеспокоить боярина?

Мариора остановилась и в замешательстве опустила голову.

— Так он же уехал…

— Все равно, должна привыкать все тихо делать. А потом, не успела за работу взяться — куда это вдруг приспичило?

Мариора вздохнула, с опущенной головой медленно пошла обратно. Шепотом говорила самой себе, стараясь успокоиться:

— Вот дурочка! Мало ли что может показаться!

К вечеру Панагица позвала Мариору на кухню и сказала: «Надо мыть посуду». Пока девочка бережно мыла и перетирала тонкие, белые как снег тарелки, блестящие маленькие ложки, Панагица расспрашивала ее о смерти матери, о том, как Мариора жила до сих пор и как с ней обращается отец. Мариора рассказывала охотно, но потом заметила, что Панагица слушала без интереса, так — от нечего делать, и сразу примолкла.

Кухарка взяла миску с брынзой и бросила туда большую горсть, Мариоре показалось, соли.

— Зачем так много? Пересолите, — удивилась она.

— Это не соль, — ответила Панагица, старательно перемешивая брынзу.

— А что же?

— Известь.

— Как известь? Какая?

— Не знаешь? Какой касу белят. Это для рабочих ужин, так вот — чтобы много не ели, — пояснила кухарка. — Ну, чего уставилась? Чашку уронишь, у отца долг больше будет. Думаешь, сама я? Боярин велит.

— А рабочие знают?

— Они? Как же им не знать: когда больше пяти ложек брынзы съешь, изжога начинается. Ничего! Хотят жрать, так сожрут! — Панагица махнула рукой и недобро засмеялась.

Есть Мариора должна была вместе с рабочими. Панагица дала ей нести на доске мамалыгу и брынзу. Сама потащила котел борща.

За сараями на камнях лежал деревянный желоб — длинный, как кормушка для свиней. Желоб был разделен деревянными перегородками на несколько частей. В них Панагица разлила дымящийся борщ. Рядом поставила брынзу и мамалыгу.

Рабочие подходили, садились прямо на землю, доставали из карманов ложки.

Панагица указала Мариоре ее желобок — самый крайний.

Девочке было трудно понять все, что она увидела сегодня. Она стояла, ожидая отца, — его еще не было. Подошел невысокий старик в длинной заплатанной рубахе, подпоясанной веревкой. Широкое лицо его заросло седой щетиной.

— Что приуныла? — весело сказал он. — Сейчас отец подойдет. Иди ешь. Ложка есть? Возьми мою. Ничего, я после поем.

Мариора машинально взяла деревянную выщербленную ложку, но с места не сдвинулась.

— Оставь ее, Ефим, — проговорил высокий сутулый мужчина с грубыми чертами лица и запавшими глазами. — Всем нам сначала тошно было, потом притерпелись. Матвей, — обратился он к другому рабочему, — у меня там вишни лежат. Поди-ка принеси. И пирожки, что сестра прислала.

Мариора вдруг положила на камень ложку и убежала в сарай. Она упала ничком на солому, уткнулась в нее лицом и заплакала.

Так прошел первый день в имении.

Мариора привыкала. Но где-то глубоко в ее почти детской душе жила тоска. Ночами, лежа на ящике, устланном овчинами, — он стоял в маленькой комнате, рядом с кроватью Панагицы и заменял ей постель, — девочка потихоньку плакала.

Сначала ей было непонятно: зачем одному человеку столько комнат, стульев, столов и дорогих материй на окнах и дверях?

Впрочем, когда приезжали гости — важные мужчины и нарядные, надушенные женщины, каждая комната приобретала свой смысл: в одной пили чай, в другой обедали, в третьей танцевали, в четвертой играли в карты.

Но гости бывали редко. Тудореску жил нелюдимо. Разъезжал по полям, то ли от скуки, то ли потому, что не доверял людям, сам присматривал за хозяйством. Занимался со скупщиками, которых приводил к нему управляющий Тоадер; продавая хлеб, мясо, масло, старался не продешевить. Зато в городе за один вечер тратил, говорили люди, такие деньги, на которые целый год можно было бы прокормить все село. Рассказывали, была у Тудореску жена, да уехала за границу лечиться и там умерла. С тех пор боярин жил один.

Единственным человеком в имении, с которым Тудореску иногда советовался, запершись в кабинете, был управляющий — сухой, невысокий, ладно сложенный человек средних лет, с узким лбом и короткими, с проседью волосами. Лицо у него было маленькое, сморщенное, и на нем сидел неожиданно большой и толстый, как разросшаяся картофелина, нос. Управляющий волочил левую ногу, но, несмотря на это, ходил бесшумной походкой и появлялся там, где его не ждали, — подслушивал, подсматривал и обо всем доносил боярину. Стоило появиться вдалеке Тоадеру, как смолкали разговоры, люди начинали торопливо работать. Одна Панагица не боялась его, — с нею он говорил порой даже заискивающе. Сам же управляющий боялся только боярина.

Часто бывал в доме приятель Тудореску, господин Михай Куку. Был он лет на десять моложе хозяина, худой и юркий. В его смазливом лице было что-то мышиное. Черные блестящие волосы Михай тщательно причесывал, почти прилизывал. Мариоре он не понравился с первого раза, острый взгляд его быстрых, бесстыдных глаз был неприятен.

В кабинете хозяин и Михай часто спорили, почти до крика. Мариора иногда слышала их разговоры, но сначала понимала только то, что Куку терпеть не может евреев, а господин Петру особенно горячится, когда разговор идет о коммунистах.

Коммунисты! Мариора уже слышала это слово. К нему люди относились по-разному. Она помнила, как однажды, еще в селе, нотарь остановил отца ее подруги Веры, безземельного Семена Ярели, и долго ругал его, крича:

— Ты что, сволочь, в большевики записался, в коммунисты? Смотри, в Дофтане[10] насидишься!

Тогда Мариора подумала, что, наверно, коммунисты — страшные люди, вроде разбойников, и удивилась, почему коммунистом хочет быть Семен, этот тихий и забитый человек.

Слышала Мариора это слово еще раз от пожилых селян, и было странно, что его произносят с оглядкой, но без ненависти. В имении рабочие о коммунистах вспоминали чаще и как о чем-то далеком, дорогом. Мариора спросила у отца, кто они такие.

Тома с Ефимом чистили конюшню. Тома даже отставил скребок и переспросил Мариору испуганным шепотом:

— Что? Что?..

А когда девочка повторила — зашептал торопливо:

— Замолчи! Ты что, хочешь, чтобы нас услышали? В тюрьму захотела? Не смей повторять это слово!

Тому услышал Ефим. Он остановился, усмехнулся и, поглаживая седую щетинистую бороду тыльной стороной руки — ладонь была грязная, заметил ему:

— Чего ты разошелся? Пусть знает.

— Не ее ума дело, — проворчал Тома и, снова взявшись за скребок, отвернулся к стенке.

— Отчего же не ее ума? Она уже большая, да и лямку с нами одинаковую тянет.

— Оттого, что не женское это дело. А сердце бередить пустыми словами и вовсе никому не нужно. С таких лет и подавно, — сумрачно отозвался Тома и быстро вышел из конюшни.

А Ефим стал рассказывать Мариоре о коммунистах. Из того, что он говорил, девочка многого не понимала, а переспросить стеснялась. Но поняла, что коммунисты стоят за бедных, как в сказках Фэт Фрумос, и ей стало ясно, за что их не любит Тудореску.

Но потом, вслушиваясь сначала невольно, а затем с интересом в разговоры Тудореску с Михаем, Мариора начала понимать, что спорят бояре из-за другого. Тудореску был членом царанистской партии[11], а Михай недавно стал кузистом[12]. Ефим объяснил Мариоре, что царанистская партия только называет себя крестьянской, — она поддерживает помещиков и кулаков. Есть еще партия либералов, которая не только за помещиков, она поддерживает фабрикантов, негоциантов и банкиров. Есть партия кузистов, и партия Железная гвардия[13], и еще много разных партий. Говорят они разное, а думают об одном: как бы покрепче прижать трудового человека.

Последний раз бояре раскричались так, что хорошо было слышно даже во второй от кабинета комнате, где Мариора натирала паркет.

— На какого черта, — ты меня, конечно, извини, — на какого черта тебе это нужно, а? — кричал Куку.

Лень и неторопливость, всегда звучавшие в голосе Тудореску, сейчас исчезли. Он отвечал громко и раздраженно.

— Я тебе сказал, что я землевладелец. Мои двести гектаров пахотной земли требуют…

— Сбыта?

— И сбыта и…

— Нет, подожди, выслушай меня. Извини, что перебил, но, прошу, выслушай.

— Говори, — досадливо проговорил Тудореску.

— Давай вспомним восемнадцатый год здесь, в Бессарабии. Эти крестьяне тогда совсем распоясались! Чувство повиновения боярам было растоптано! А земля — кому из бояр удалось бы сохранить ее, если бы не румынская оккупация? И еще земельная реформа[14]. Реформа! Стыдно вспоминать ее! Королю пришлось прибегнуть к маскировке и все-таки пойти на уступку бунтовщикам, выделить безземельным землю! Причем эти самые крестьяне, — слово «крестьяне» Михай произнес иронически, — все равно остались без земли. Дураку и то было ясно с самого начала, что, получив землю, но не получив скотины, они так залезут в долги, что через несколько лет продадут ее Кучукам и прочим. Так и случилось! И волнения продолжаются! А отчего пришлось проводить эту реформу? Оттого, что у Бессарабии все-таки остался сосед, так называемая Советская страна! И король, естественно, побоялся оставлять все по-старому!

— Ага, значит, яблоки растут на яблоне! Вот открытие!

— И в самой Бессарабии всё большевики сидят. Недаром второй десяток лет в Бессарабии осадное положение. Никакие трибуналы этих мужиков не берут. Быдло тупое, голь непокрытая, а туда же… Все это я к чему говорю: если так будет продолжаться, никто не гарантирует, что через несколько лет и совсем без земли останешься.

— Ну уж!..

— Да, да! Надо трезво смотреть на вещи. А теперь этот твой кумир, царанистская партия. Вы, царанисты, отстаиваете перед либералами свои кровные землевладельческие интересы? Либералам, видите ли, внешний рынок нужен, а царанисты против? У вас вражда, принципиальные разногласия? Друг мой, только бессарабцам простительно не знать, что эта демагогия существует лишь на случай, если одна из этих двух партий на выборах потерпит поражение. Тогда на смену ей готова другая, такая же. Да, да, интересы у вас одни! А вот о том, что существует такая штука — революция, которая может смести и все партии и таких, как мы с тобой, некоторые идиоты забывают! Мы, кузисты, куда более сознательны.

— Без дальнейших рассуждений: что ты хочешь? Чтобы я тоже стал кузистом, изменил своей партии? Да и не так просто перейти из одной партии в другую.

— Деньги все сделают. Это тактический шаг, необходимый в наше время.

— А потом ты предложишь мне перейти в Железную гвардию? Вы ведь, кажется, в родстве? К тому же Железную гвардию поддерживает сама Германия?

— А ты посмотри, как Германия растет. Разве у Румынии достаточно жизненного пространства?

— Подожди, — понизил голос Тудореску. — Может, кто-нибудь слышит.

— Бессарабцы-то? Что они поймут? Такой глупый народ.

— А я тебе говорю: потише. Ты приехал и уехал, а мне с ними жить.

— Скажите, жить тебе! С бессарабцами! — Очевидно, Михай изрядно выпил. — Ты, может, на бессарабке жениться хочешь? Уж не на своей ли горничной? Хорошенькая. Поздравляю. Только не очень ли зелена? — Михай коротко хохотнул.

— Замолчи.

— Не замолчу! — Куку повысил голос. — Тебе, как представителю старого королевства[15], дали эту землю, чтобы укреплять край!. Чтобы использовать его как следует. Это племя пастухов, из которых ни один знать ничего не хочет, кроме своих овец да своего клочка земли, нужно поставить на службу Румынии, а не дамские сантименты с ними разводить.

— Тише!

Тудореску подошел к двери. Через залу он увидел Мариору.

— Уходи отсюда! — крикнул боярин. — После кончишь.

Мариора положила щетку и отправилась на кухню. За что они так не любят бессарабцев? Бессарабцы — большевики? Большевики — это значит коммунисты? Но ведь коммунисты только в России?..

Панагица растапливала плиту. Она встретила Мариору ворчливо:

— Смотри-ка, сегодня рано кончила. Всегда копаешься…

Мариора устало села на лавку, сказала, вытирая концом фартука пот с лица:

— Да нет. Бояре там чего-то спорят, прогнали, чтоб не слушала.

Это Панагицу не интересовало.

— Ну вот, — недовольно заметила она. — Другая за это время давно бы все сделала…

— Так я же только начала, а боярин…

— Молчи! — Панагица оглянулась. Вдруг бросила щепки, которые начала было колоть, подбоченилась и закричала: — Расселась! Мое вам почтение! Так что же ты не спросишь, что еще делать? Дров принести надо, капусты нет, белья неглаженого куча, а она сидит…

Мариора не стала дожидаться, когда Панагица распалится окончательно, схватила с полки миску и побежала на погреб.

Кончался июнь. Дни стояли жаркие, сухие. В садах дозревали вишни, наливались абрикосы. А вечерами было особенно хорошо: спадала жара, еле заметный ветерок ласкал все живое.

В такие часы особенно тяжко было торчать в кухне: от раскаленной плиты, от неизменной мамалыги в котлах тянуло жаром. Казалось, духота исходила и от лоснящегося, надоевшего лица Панагицы, душно было в просторных, но чужих комнатах боярина.

Все это время Челпан жил у Панагицы. Мариора перешла ночевать на конюшню к отцу.

Кухарка ходила именинницей. Ее блеклые глаза даже на Мариору смотрели мягче. Девушке случилось несколько раз забежать во флигель, чтобы взять из своего сундучка что-либо из вещей. Тогда она видела Челпана и почти всегда в одной и той же позе: он лежал на кровати Панагицы, прикусив трубку белыми, как сахар, зубами, и курил. Расстегнутая рубаха открывала курчаво-черную поросль волос. Он сосредоточенно глядел куда-то в угол сощуренными глазами и морщил лоб. Однажды он спросил:

— Где Панагица? — Услышав, что на огороде, попросил неожиданно вкрадчивым голосом: — Посиди со мной, коза.

Девушка вздрогнула, пробормотала что-то о белье, которое нужно снимать, и убежала.

На дворе Челпан не показывался. В первый же вечер, как он появился в имении, Панагица сказала Мариоре:

— Ты о Челпане, смотри, никому ни слова. Хорошо?

— Почему? — удивилась Мариора.

— Смотри, если скажешь, лучше на глаза тогда не попадайся!

— Зачем я буду говорить? — ответила Мариора.

Панагица смягчилась. Пухлой ладонью она поправила свесившиеся на лоб волосы Мариоры и сказала, что всегда хорошо относилась к ней, потому что она хорошая девушка. И добавила: нужно, чтобы Тудореску раньше времени не узнал, что Челпан живет у него в имении.

— Счеты у них какие-то, — объяснила Панагица. — Тимофей-то, давно еще, проштрафился, — ну, знаешь, молодость! А боярин и заявил на него судебным властям. Тимофей выпутался, у него тогда деньжата были, да и давай мстить боярину. Боярин и разозлился. Видеть его теперь не может. Да Тимофей говорит — они помирятся. Так не скажешь, да?

Мариоре противно было видеть Челпана, не то что говорить о нем.

Ей хорошо было с отцом, с рабочими и чабанами. Вечером отец уступал ей свои нары, устланные овчинами, а сам перебирался к Ефиму и Филату на пол, на подстилку из мешковины. Шутил:

— Со стариками-то лучше, чем с кухонной боярыней!

Мариора кивала головой и вспрыгивала на нары.

Приходили полевой обходчик — веснушчатый Матвей, сторож Васыле, рабочие из сада и с огорода.

Началась вторая половина лета. Сады рябили созревающими яблоками и грушами. На полях шла уборка хлеба. Матвей часто рассказывал:

— Сегодня с пригорка видел: наши-то жнут вовсю…

— Кто это — наши? — с досадливой усмешкой спрашивал вечно угрюмый чабан Филат.

— Ну, малоуцкие…

— Были наши, да сплыли. Нашего в селе — только память о нас.

— Замолчи, — с горечью говорил Матвей.

Но не говорить об этом было нельзя. Часто Ефим, стараясь не попасться на глаза управляющему, выбирался под вечер из усадьбы, шел укатанной проселочной дорогой в поле. Шумно вдыхая старческой грудью густой, ласковый воздух родного простора, поднимал комочки мягкой земли, мял ее пальцами, а дойдя до вершины холма, долго смотрел вниз, туда, где в зеленых камышах голубой струйкой бежал Реут.

На том берегу, далекие, гнездовьем белых домиков среди садов виднелись Малоуцы… А вокруг села лежали крестьянские поля. Вон там, слева от села, где зеленые кудри сада выступают еле приметным мысом, двадцать лет назад были его, Ефима, полоски…

Зеленоватые глаза старика молодели. Вспоминал Ефим слова Филата: и село стало чужое, и поля чужие…

— Нет, неправда! — вслух говорил Ефим, поджимая высушенные старостью губы. — Мы тут родились, это наши поля.

За отлучки Ефим не раз был бит, но он только глубже втягивал голову в плечи, ежился и на раздраженный вопрос управляющего, повторится ли это, упорно молчал.

А вечерами рассказывал:

— Эх, и колос в этом году, ну, будто молоком напитанный! Урожай будет!

— Нам его не видать! — обрывал Филат, ссутуливаясь еще больше.

Слушая такие разговоры старших, Мариора отворачивалась к стене, с головой укрывалась шубой. Ей тоже было больно думать, что пришлось продать и бросить все свое, родное, уйти из села, где похоронена мать, и второй год топтать чужие полы, есть чужую мамалыгу. Да еще слышать от Панагицы: «Что с тобой было бы, если б не боярин…»

Часто рабочие просили старика Ефима что-нибудь рассказать. Лет тридцать пять назад Ефим был в царской армии, раненым вернулся с японской войны. В седьмом году вступил в дружину Котовского. Несдобровать бы Ефиму, если б Тудореску узнал, что Ефим был в числе дружинников, которые вместе с бесстрашным Котовским громили имения, освобождали из помещичьих подвалов крестьян, брошенных туда либо за то, что срубили в помещичьем лесу дерево для починки касы, либо просто за неповиновение; на лесных дорогах останавливали экипажи помещиков и купцов, отбирали у них деньги, — деньги Котовский раздавал крестьянам.

Но через несколько месяцев Котовского выдал властям провокатор, дружина распалась. Слышно было, что Котовского судили, присудили ему сидеть в тюрьме. А он на суде говорил, что тюрьма ему не страшна и он все равно всю жизнь посвятит борьбе с ненавистным общественным строем.

Никто не сомневался, что долго Котовскому в тюрьме не сидеть: в каждом городе, в каждом селе у него были друзья.

Вскоре Ефим услышал, что Котовский загадочным для охраны образом исчез из самой страшной, так называемой «Железной», башни кишиневской тюрьмы, что снова стал гулять по Бессарабии его «летучий» отряд.

Теплым летним вечером Ефим распрощался с плачущей женой, поцеловал дочку и отправился искать отважного народного вожака… Но прежде чем он напал на следы отряда, стало известно: Григорий Котовский арестован снова, жандармы уже боятся держать его в кишиневской тюрьме, увезли в Николаевский централ… Присудили ему каторжные работы и увезли еще дальше: в Сибирь. Но разве можно было удержать Котовского вдали от родины? Через два года он бежал и снова появился в Бессарабии. Ефим узнал об этом по объявлениям, которые всюду расклеивали жандармы. Обещана была большая награда тому, кто выдаст. Котовского. Но, видно, друзей у Григоря было больше, чем врагов: жандармские посулы, угрозы, даже облавы оставались тщетными. Ждал Ефим: может, Григорь снова соберет отряд? Но верный человек сказал Ефиму: Котовский теперь будет работать иначе, — так ему велела большевистская партия. Все знали, что Котовский в Бессарабии, и никто не знал, где он. Зимой семнадцатого года Котовский уехал в армию, работать среди солдат, — готовилась революция.

Последний раз Ефим видел Котовского, когда власть в стране уже принадлежала Советам и Котовский вернулся в Бессарабию представителем всех солдат-большевиков.

— Славные деньки были тогда, после революции, — вздыхая, вспоминал Ефим. — Землю у помещиков мы подчистую всю отобрали, разделили между собой. Работай только, хозяйствуй… Григорь — он счастливым человеком тогда выглядел, — словно отец, радовался за крестьян. Да румынские богатеи, видите, воспользовались, что Советская Россия в первые месяцы еще не успела на крепкие ноги встать, и ввели сюда, до самого Днестра, свои войска. Молдаване, что живут по ту сторону Днестра, остались советскими, а нам недолго пришлось радоваться…

За Котовским стала охотиться сигуранца[16]. Ему пришлось, выводя с оккупированной земли части Красной Армии, перейти на левый, советский берег Днестра. С тех пор доходили вести, что Котовский жив, здоров и воюет на той стороне Днестра за красных, добивает помещиков и царских генералов. А люди, оглядываясь, передавали друг другу: «Обещал Григорь опять на этот берег прийти освободить нас»…

В 1924 году поехал Ефим на юг Бессарабии, в село Татарбунары, проведать дружка-котовца Порфирия Форзмуша. И тут застало его крестьянское восстание. Несколько дней Ефим в рядах повстанцев отбивал атаки королевских войск, развозил по селам воззвания… Потом его послали в Бельцкий уезд с письмом к верному товарищу. В обратной дороге Ефима встретило горькое известие: восстание разгромлено… Если бы случай не увел Ефима в эти дни из Татарбунар, стоять бы и ему перед судом по «делу пятисот». Форзмуша этот суд приговорил к расстрелу.

Не скоро потом вернулся Ефим в родное село. А когда вернулся, был уже бездетным вдовцом: жена с дочкой за долги отдали Кучуку землю, а сами пошли в город на заработки и умерли там от тифа.

Было что рассказать Ефиму о себе. Но чаще он говорил о своих товарищах. Вспоминал Котовского, который был «высок, как тополь, красив, как май месяц»; сравнивал прежних бояр с Тудореску и говорил о нем с презрительной небрежностью: «Тоже мне… Как бы ни была паршива коза, а все хвост держит кверху. С такими ли наш Григорий Иванович расправлялся? Боярин Крушеван — у него сотни рабочих были, тысяча гектаров земли, — и то лишь скажут при нем про Григория, дрожит, как лисица в западне… Залетит Котовский со своей дружиной в имение: долговые росписи — в огонь, деньги, которые у боярина найдут, тут же крестьянам да рабочим раздаст, а если рабочие уж очень на боярина жалуются, прикажет дружинникам запалить имение, — только его и видели! Народные мстители, как Григорь своих называл…»

— Был бы с нами Котовский… — замечал кто-либо из слушателей.

Помолчав, Ефим говорил, задумчиво покачивая головой:

— Ничего… Семена в хорошую землю посеяны. Они прорастут, время только нужно.

Теперь старик за еду и угол в конюшне выполнял небольшие работы в имении — на огороде и на скотном дворе, а летом сторожил бахчи и виноградники.

Сильное тело его было давно сломлено старческой немощью и болезнями. Сказались и ранения и усталость прежних лет. И только в его глазах, ярких и ласковых, жил упрямый молодой огонек.

Длинными зимними ночами Ефим рассказывал о гайдуках. Тогда голос его становился ровнее и глуше.

Люди, чтобы зря не расходовать масло, гасили опаец[17] и не замечали, как проходила ночь. Они переносились в мир преданий, в мир костров и лесных пещер. Вместе с бесстрашными гайдуками нападали на турецких и греческих купцов, вывозивших из Бессарабии хлеб и угонявших скот, на местных бояр и ростовщиков. Звенело оружие, лилась кровь, падали враги, гибли сильные, неутомимые гайдуки, защищая своего атамана, но их сейчас же сменяли другие. И гулял по лесам и гремел в степях знаменитый атаман Кодрян, гроза притеснителей, у которого плечи были — руками не обхватишь, а глаза — большие и темные, словно каштаны, и горячие, как солнце.

Мариора тоже жила вместе с героями, и на это время сказочного красавца Фэт Фрумоса заслоняли образы предков, боровшихся за правду, защищавших слабого и бедного от несправедливости сильного и богатого. Они, гайдуки, жили на самом деле… Но отчего их нет сейчас? Отчего хозяйничают всякие Кучуки и Тудореску, на которых не найдешь управы?..

Правда, говорят, что есть коммунисты. Но где они? Мариора их ни разу не видела…

Дивные сказы о гайдуках кончались, как только поздний зимний рассвет синел за окном.

Иногда из села приходил кузнец Лаур. Неутомимый, он отмахивал семь километров и даже не уставал. Иногда приносил с собой сахар; тогда заваривали кипятком розовые лепестки и пили желтый пахучий чай. Бежали на кухню к Панагице за мамалыгой, — хлеба она не давала. Бывало, что родственники из села присылали малай[18], кувшин вина, по праздникам — кусок мяса. Засиживались до петухов. Разговаривали вполголоса, так что Мариора с трудом разбирала слова. Но и то, что долетало до нее, большей частью оставалось ей непонятным.

Однажды в дождливую летнюю ночь она проснулась — разбудил громкий голос Филата.

— Я бы всех этих кузистов перевешал, — хрипло говорил он. — Что ни день, все больше нами распоряжаются! А что мне, с какого боку греет? Работаю я меньше, ем больше? Или, может, сына в город учиться отправлю? Один черт…

В глубине конюшни ударила копытом лошадь.

— Тише, — посоветовал отец. — А по-моему, в какую сторону ни прыгни — все равно. Что те, что другие. Ну, посуди сам: землю мою кто мне вернет? Сам, своими руками продал, не люди — жизнь заставила. Сам договор с Тудореску заключил. Или меня заставлял кто? Что мне теперь — кузисты, царанисты или сам дьявол в хомуте — не все равно?

Мариора свесила с нар голову. Она не поняла смысла сказанного, но по тону догадалась — спорят, и спросила:

— А почему кузисты плохие, татэ?

— Ну вот, я говорил, — раздраженно проговорил Филат.

— Спи, девочка, ночи сейчас короткие, ты мало спишь, — ласково откликнулся отец. — Это мы так…

Внизу горячо зашептали. Потом отец снова сказал:

— Мариора!

— Да? — не сразу, сонно ответила девушка.

— Ты, смотри, молчи, что мы тут говорили, и вообще — не было нас никого. Слышишь?

— Хорошо, — согласилась она.

Внизу шепотом совещались. Потом Матвей сказал:

— А, все равно слышала! Да и что она понимает? Верно, уснула уже.

Но Мариора не спала. Думы назойливым, путаным клубком метались в ее сознании.

Год назад она, тринадцатилетняя девочка, была единственной хозяйкой в своем доме. Надо было присмотреть за козой, подоить ее, на ручной мельнице намолоть кукурузы, вырастить и напрясть конопли на платье себе, на рубашки отцу. Тогда все время уходило на хозяйство. На посиделках Мариора почти не бывала: еще мала была. Иногда заходили Марфа Стратело или Александра Греку. При случае показывали, как натягивать основу в ткацком станке, чтобы не запутывалась и не рвалась. Бывало, они приносили ей кусок масла или брынзы. Постоянными гостями Мариоры были подруги: Санда, Вера и Домника. Вместе пряли, ходили на поле, пели песни. И жизнь казалась хотя и тяжелой, но простой и понятной.

Но вот продана родная, паханная отцом и дедом полоска земли. Деньги и последних двух овец отец отдал Кучуку: был должен ему. Этого оказалось тоже мало, чтобы расплатиться. Постаревший и бледный Тома пришел в примарию. Здесь Кучук написал за него долговую роспись. Тома поставил крест, и нотарь скрепил роспись жирными печатями. На другой день Тома увел Мариору в имение. В селе осталась заколоченная пустая каса и семь яблонь вокруг нее.

Живя в имении, Мариора не виделась с подругами: боярин запрещал посторонним ходить в имение, да и времени у них не было. Но работа в усадьбе, новые люди раскрывали Мариоре какую-то новую, сложную жизнь. Девушка смутно чувствовала, что не только в прошлом люди искали волю и счастье — ищут и сегодня. И все-таки многое еще оставалось непонятным.

Внизу снова стали громко разговаривать. Мариора слушала.

— Нет, ведь как получается, — взволнованно говорил Филат. — Твердят нам: без земли остается тот, кто не хочет работать. А что я, к примеру, мог сделать? Отец после реформы три гектара получил, а детей у него — девять душ. Поневоле пятеро к богатым хозяевам пошли да к боярам. Сын мой растет, — спасибо тетке, — взяла к себе, свиней у нее пасет. А вырастет — заработает себе землю? А отчего Тома с дочерью здесь? А отчего ты, Матвей?

— Я-то? — сипло откликнулся Матвей. — У нас, когда отца в царской армии убили, недоимки были… Мать болела, а мне тринадцать лет — ну, и не вытянули хозяйства. Потом мать умерла, а я сюда подался. Да… Такие дела…

— Вот. Ладно. Мы, может, уже люди конченые, — продолжал Филат. — А ведь как в селе живут: четверть дохода — за налоги. За скот отдельно заплати перчептору да за пастбища, дай на содержание жандармов и черт его знает на что еще. И, главное, хоть бы натурой брали, а то деньгами. А продавать крестьянину разрешено только скупщикам. Выходит, что он для их наживы только и трудится: они берут вино по две леи, продают по тридцать. Что это такое, я спрашиваю вас? И теперь: пуд хлеба стоит тридцать лей, а ситец на рубашку — сто. Сестра у меня пятый год мечтает на кофту купить. Я ей говорю: «Купишь, когда у собаки калач вместо хвоста будет». Что это? Скажи, Думитру, ты знаешь.

— Так государство устроено, — спокойно сказал Лаур.

— Государство! Оно только для бояр устроено, что ли?

— Долго так не будет, — задумчиво отозвался Ефим. — Победил же народ в России.

— Что ж ты молчишь, Думитру? — спросил Филат. — Ты говори, ты знаешь. А чего Тома, уснул, что ли?

— Нет, не сплю, — отозвался тот.

— А что молчишь?

— Да что… — Тома заворочался и не сразу нашел ответ. — Говорите красиво… да ведь все попусту…

— Как попусту?

— Так. Лучше бы спали. Сильней бояр ведь не будем.

— Эх, Тома! Да объясни же ему, Думитру.

Думитру Лаур чиркнул спичкой, закурил. Задумчиво заговорил:

— Бояре сильны, еще бы… У них власть, оттого что у них богатство и оружие, они за это зубами держатся. И кузисты — они тоже из ихнего брата… Ведь двадцать лет назад у нас и по всей России — Ефим это, наверно, хорошо помнит — рабочий люд, крестьянство стали плечом к плечу, сплотились и прогнали помещиков и заводчиков. Если б нас румыны не оккупировали, не вернулись бы бояре. А теперь нам только во сне может сниться, как в России живут. На левом берегу Днестра ведь такие же молдаване, как мы…

Мариора не выдержала, свесила с нар голову.

— А можно нашего господина Петру снова прогнать? Насовсем?

— Ну, это уж никуда не годится! — повысил голос Филат.

Тома встал, поправил фитиль, чтобы было светлей, и велел Мариоре взять тулуп и сейчас же идти спать на сеновал.

— Сено свежее, спать хорошо. И тебе лучше: уж скоро утро. Без сна будешь как вареная. Еще влетит тебе от твоей боярыни-кухарки, — сказал он, видя, что Мариора колеблется. — Да, смотри, никому ни слова.

— Ладно, — вздохнула Мариора и только тут почувствовала, что ей действительно очень хочется спать: ведь она летом никогда не высыпалась. Девушка взяла тулуп и отправилась на сеновал.

Мариора вытирала мебель в самой большой комнате, в которой принимали гостей. Ей нравилось держать в руках тяжелые черные куколки с толстыми красными губами и курчавыми волосами. Господин Петру однажды сказал ей, что такие черные люди существуют на самом деле.

Мариора стирала пыль с черного лака рояля и мечтала о странах, где живут люди, не похожие на тех, которых она видит. Наверно, это и есть края, о которых рассказывают в сказках. Края, где есть живая вода, говорящие лошади, откуда Фэт Фрумос прогнал всех злых и богатых людей. Наверно, если бы Мариора жила в такой стране, она не работала бы у Тудореску и были бы у нее в селе своя каса, свое поле и своя корова с ласковым теленком…

В коридоре стукнула дверь.

Опять приехал господин Михай. Он вошел, быстро шаркая ногами, притопывая и присвистывая; его присутствие всегда чувствовалось сразу во всех комнатах.

Он был в кузистской форме: голубая рубашка, черный галстук, на левом рукаве пиджака — красный кружок с черной свастикой посредине. В руке короткая дубинка.

Привычным беглым взглядом Михай оглянулся вокруг; маленькие глаза остановились на Мариоре. Она почувствовала, как он ощупал глазами даже шлепанцы у нее на ногах, и покраснела.

— Растешь! — мягко сказал ей господин Михай и улыбнулся, показывая мелкие и ровные зубы.

Потом прошел в кабинет. Оттуда послышались оживленные голоса.

«Ну вот, приехал. Опять всю ночь будут сидеть, сигарами дымить да спорить. А тут карауль у дверей: то воды подай, то окурки выброси либо еще что. Эх, сходить бы в село!» — с тоской подумала Мариора.

Из кабинета раздались звуки отодвигаемых кресел, раздраженный говор. Туда позвали Филата. Снова разговор, потом раздались громкие, но мягкие удары, — вероятно, резиновой дубинкой. Филат вскрикнул, заговорил высоким чужим голосом. Мариора разобрала только: «Откуда мне знать? Работаю от зари до зари… Поесть некогда…»

Мариора прислушалась, но ничего не поняла. Потом Филату велели идти. Тудореску вышел во двор.

В комнату, где Мариора заканчивала уборку, вошел домнул Куку. Он был без пиджака, голубая шелковая рубашка его вылезла из брюк, черный галстук съехал набок. Михай бросил на маленький столик с изогнутыми ножками дубинку и резко сел в кресло. Снял и швырнул на тот же столик галстук, достал из кармана папиросы и, брезгливо оглядывая себя, сказал Мариоре:

— Принеси какую-нибудь рубашку господина Петру. Переодеться мне…

На голубой рубашке Михая ярко алели брызги крови.

Мариора принесла чистую накрахмаленную рубашку хозяина и хотела выйти, но Михай остановил ее:

— Подожди.

Переодевался он медленно, рассматривая в зеркале свое смуглое жилистое тело. Запачканную рубашку бросил на пол, потом ногой швырнул Мариоре.

— Постирай и выглади. Да подожди, тебе говорят, после отнесешь.

Надевая рубашку, Михай поморщился, проговорил сквозь зубы:

— Мерзавцы… возись с ними!

Насвистывая, он подошел к Мариоре, протянул руку с длинными выхоленными ногтями.

— Застегни.

Когда Мариора застегивала последнюю запонку на манжете, Михай свободной рукой вдруг больно, скручивая кожу и впиваясь ногтями, ущипнул ее за шею.

— Вот так вас, голубчиков, надо!

Мариора вскрикнула. На глазах ее выступили слезы.

— Михай, где ты? Готов? Едем! — закричал со двора хозяин.

Куку оттолкнул с дороги девушку и побежал к двери.

В дверях приостановился, обернулся, вынул из кармана носовой платок, вытер им руку и бросил на пол.

Мариора видела, как вместе с платком из кармана выпала сложенная бумажка. Все еще плача, девушка стала дометать пол. Вместе с мусором сунула бумажку в корзину и вынесла в кухню.

По коридору кто-то прошел. По шагам Мариора узнала — Михай. Возвращается. «Сюда!» — испугалась она, через кухню выбежала в сад и прилегла под яблоней. Михай вышел из дома не скоро, сел в пролетку рядом с Тудореску, и они уехали.

Мариора вернулась на кухню.

— Где тебя черти носят? Давно жду, — встретила Панагица девушку. — Михай-то сейчас ругался-а! — сказала она. — И не думала, что боярин так может. Бумагу искал. Во всех комнатах. Говорит, была — и обронил… А я говорю: обронили бы, так валялась бы. Куда ей деться? Не нашел… Ты давно в комнатах убрала? Видно, нужная очень бумага.

— Да-а? — протянула Мариора.

— Да. Еще ругается. Хозяин нашелся! Хватит с нас господина Петру.

— А куда господин Петру уехал? — спросила Мариора, чтобы переменить разговор.

— В город. На несколько дней. Вот хорошо-то! — В голосе Панагицы была искренняя радость. Но она сейчас же спохватилась: — Да чего ты стоишь? Принеси воды. Видишь, нету.

Мариора взяла ведро, вышла и остановилась за дверью. Бумажка… Ну да, та самая. Она быстро вернулась, незаметно для Панагицы взяла из мусорной корзины листок, у колодца развернула и принялась рассматривать его. Крупные и кривые буквы синими чернилами. Эх, отчего она не умеет читать!

— Мариора! — послышалось из кухни.

— Сейчас! — откликнулась она, сунула листок в карман фартука, набрала воды и побежала в кухню.

Нагнувшись, Панагица шарила в ларе с мамалыгой.

— Или прилипла там к чему? — проворчала она. — Вон сковороды стоят, чистить нужно. Возьмись-ка.

Мариора нащупала бумажку в кармане.

— Вы читать умеете, тетя Панагица? — спросила Мариора, принимаясь за сковороды.

— Нет. Что это тебе в голову пришло?

— Так.

Мариора хотела было отдать бумажку Панагице, — может, прочтет? — но теперь решила промолчать. Подумала: «Покажу кому-нибудь еще. Может, и не такая важная, может, даже и не та, что Михай искал, а Панагица все дни грызть будет. Скажет: чего смотрела, пока Михай был? Разве можно так к боярским вещам относиться? А разве узнаешь, что она нужная?»

Мариора ночевала в конюшне еще несколько дней, но никто больше здесь не собирался. Ефим шутил с ней:

— Так за кого замуж пойдешь, внучка? — И печально добавлял: — Эх, кабы моих сынов в четырнадцатом году не убили… То-то молодцы были!

— Твои сыны ей в отцы годились бы, — сказал ему однажды вечно угрюмый Филат.

— Были бы сыновья — внуки были бы… Ей и впору, — нашелся Ефим.

Тома теперь спал совсем мало. Ночью сидел, курил, сплевывая далеко в сторону, или рассказывал Мариоре сказки, почти всегда новые, и тогда даже Ефим завороженно смотрел на него.

— Откуда знаешь столько, татэ? — удивлялась Мариора.

— Стариковские. Как не знать! Ведь в них, дочка, только и есть хорошее. А так, сколько мы ни говорим, — все одно: что на роду написано, то и будет, — как-то сказал ей отец.

Боярин не приезжал четвертый день. Жизнь Мариоры шла своим чередом. Панагице раздолье: готовила еду только для рабочих.

Утром Мариора вышла с пряжей из флигеля и присела на низкие каменные перила лесенки, которая шла от террасы боярского дома вниз по склону холма к пруду, к купальне. На склоне густо росли деревья, старые, как сама Молдавия, — морщинистые южные сосны с длинными иглами, акации; их время от времени подрезали, и потому они были приземистые, с узловатыми стволами. Стояли узорчатые клены, толстые каштаны. И между ними высоко к небу тянулись светлыми стволами стройные тополя.

Вдали кое-где на крестьянских полях коричневыми шапками стояли запоздалые копны.

Шел восьмой час утра. Солнце еще не показывалось.

Сентябрь — один из лучших месяцев года, пора созревания винограда. На деревьях еще не найдешь желтого листа, вдоль дорог выглядывают розовые глазки цветов терси, а с полей уже везут урожай. На селе в каждом дворе стекает в бочки муст, бродит молодое вино. Вся Молдавия, освободившись от зноя, еще живет полной летней жизнью.

Мариора смотрела вниз. Там, в долине, где висел утренний туман, паслись стада, а кругом на склонах холмов, среди золота созревающей кукурузы, среди бесчисленного множества кудрявых пятен садов и голубовато-зеленых капустников, однотонно зеленые и почти незаметные лежали виноградники.

Вставало солнце. Половина его уже поднялась из-за дома, на Мариору упали ослепительные лучи. От них невольно сощурились веки, и лучи показались радужными. Девушка снова открыла глаза. Тень от холодного строгого дома показалась ей темней, чем раньше.

Со скребницей в руках подошел отец.

— Татэ! — сказала Мариора. — А ведь неправильно ты говорил! Батраков и крестьян много. И рабочих в городе. И все они воли ищут, воли хотят. А бояр мало. Почему ты сказал, татэ, что Филат и Думитру попусту говорят?

Неожиданно для Мариоры отец, который старался беречь ее, как единственную яблоню в саду, и не ругал даже тогда, когда было за что, вдруг раскричался:

— Чтоб я от тебя такого не слыхал! Твое дело полы мыть да грядки полоть! Тоже еще — рассуждает. — И, увидев испуганное и удивленное лицо Мариоры, сказал оглянувшись: — За такие слова можно в тюрьму попасть. И мне и тебе. Нам тут не распутаться, а ты девушка. Женщины этого и слышать не должны.

И Тома свободной рукой неуклюже взял ее за голову, поцеловал в волосы, сказал: «Молчи, дочка!» — и ушел.

Мариора снова села, уронила на колени руки, опустила голову. Незаметно развязалась узкая тряпочка, которая держала косы венком на голове, они выскользнули из-под платка и тоже упали на колени.

Мариора вдруг поняла, почему ей стало томительно тяжко. Ну да, всем она чужая. Даже отец не может поговорить с нею по-человечески. Что ж, значит, остается терпеть и терпеть? Правда, Ефим и Филат говорят с нею иначе. Но ведь и они не хотят, чтобы Мариора слушала их разговоры.

Неслышно подошла Панагица, тронула Мариору за плечо.

— С отцом поругалась? — спросила она.

Вместо ответа Мариора спросила кухарку:

— Тетя Панагица, Челпан скоро уйдет от нас?

— А что тебе? — насторожилась та.

— Не хочу больше в конюшне ночевать…

Панагица вдруг изменилась в лице. Красноватые глаза ее беспокойно забегали. Она решила, видимо, что Мариора хочет сегодня же перебраться.

— А ты ведь давно в селе не была, — сказала она первое, что пришло в голову. — Сходила бы, а? Вот поможешь мне картошку почистить и пойдешь. Сегодня.

— В село? — Мариора даже встала.

— Ну да. Пойди, а? Боярин приедет, я позову.

Мариора молчала, чтобы не выдать своей радости. Целый год не была в селе! Неужели она сегодня увидит Санду, Веру, Домнику? Тетю Марфу и тетю Александру?

В полдень, попрощавшись с отцом и рабочими, она уже шла проселочной дорогой.

Кончились боярские поля. Дорога спустилась с последнего холма и, свернув, потянулась вдоль утонувшего в золотоголовом камыше Реута.

Широкой, зеленой, посветлевшей к осени лентой лежала пойма реки, по обе стороны огороженная высокими грядами холмов. На бурых склонах кудрявились сады, выделялись ярко-зеленые правильные участки виноградников.

В низине виднелась голубая пена капустников, розовели свекольные гряды. А самый Реут, еле видный в камышах, широкими ровными полосами огибал заливные луга.

Мариора шла по пыльной, избитой колесами дороге. За спину она закинула узелок, в котором лежали кусок мамалыги, веретено и пряжа.

Реут круто уходил вправо. Дорога снова стала подниматься на холм. По обе стороны ее стеной встала кукуруза. Она вызревала. Желтели стебли с коричневыми поясками на суставах. Шуршал ветер сухими длинными листьями. Там, среди этих листьев, в зеленых, сейчас тоже желтеющих рубашках прятались от зноя и ветра тугие початки. Вершины стеблей заканчивались раскидистыми султанами, они давно высохли, но не осыпались, словно охраняли урожай.

Кукурузные поля сменили бахчи. Цепкие плети с лопушистыми большими листьями, не замечая меж, вольно, дружно сплетаясь, разбрелись по земле, прикрыли и заглушили собой даже осот и чертополох на межах, усеяли поле толстыми, как откормленные поросята, тупоносыми тыквами, продолговатыми дынями, полосатыми тугими арбузами.

Вон там, у старой раздвоенной орешины на вершине невысокого холма, была когда-то их, Беженарей, полоска бахчи. Теперь она тоже принадлежит Нирше Кучуку. Говорят, у него уже больше ста гектаров… Что-то посеял Кучук на их земле?

Поравнявшись с орешиной, Мариора свернула с дороги и вошла на бахчу. У межи по-прежнему лежал большой беловатый плоский камень, который служил им столом, когда они с отцом, устав от работы, садились есть мамалыгу… Бережно, стараясь не повредить плеть, еще питающую плод, Мариора приподняла с земли дозревающую тыкву. Кожура у нее была потрескавшаяся, голубовато-серая, с янтарными полосками. Мариоре захотелось подержать ее в руках. Тыква весила больше полпуда и сильно оттягивала руки.

— Ого, какая выросла! — вслух сказала Мариора, тихонько засмеялась и осторожно положила тыкву на место. И почти в это же время услышала сзади:

— Эй! Э-эй!

Кричали так отчаянно, что можно было подумать — случилась беда. Она оглянулась.

Откуда-то из кукурузы к ней, быстро перебирая босыми ногами, поднимая пыль, бежала девочка лет двенадцати в длинном сером платье. За спиной ее мотались тонкие косички. Девочка махала руками и что-то сердито кричала.

Мариора, холодея, вдруг поняла: ее просто гнали с бахчи! Девочка подбегала. Мариора узнала в ней Кучукову дочку. Она круто повернулась, опустила голову и быстро пошла дальше по дороге.

Небо с утра было голубое и совсем чистое. Но сейчас откуда-то набежала мягкая серая тучка. Брызнул короткий дождь. Мариора укрылась от него под выросшим у дороги абрикосовым деревом. А когда снова выглянуло солнце, зелень на полях точно засветилась, а земля стала черной, словно каракуль.

Казалось, дождь заодно вымыл и душу Мариоры. Она забыла о Кучуках и завороженно смотрела кругом. Как давно она не была в поле! И как хорошо тут! Ведь чего-чего только нет на их земле! Взять бы сейчас сапку и пойти рыхлить землю, такую мягкую, черную! Да сейчас уже не рыхлить, убирать урожай надо… Повязать бы туго косынкой волосы, взять серп и резать и складывать на каруцу упругие и сильные, располневшие от початков кукурузные будылья, пахучие арбузы и дыни, которые чуть тронь — потечет густой, как мед, сок…

Мариора вдруг почувствовала, как страшно истосковалась она за этот год по земле. Не хотелось уходить с поля. Она свернула на стерню, осторожно ступая, чтобы не исколоть босые ноги, подошла к омету, с трудом вытащила из омета охапку соломы, бросила на землю и села. Рядом, за межой, начинался подсолнух. Мощные стебли поднимались высоко к солнцу, поворачивая к нему головы с черными зернами, Мариора сорвала подсолнух, стала грызть еще мягкие семечки. Было и радостно, что она здесь одна, и грустно.

Незаметно, усталая, она заснула.

Ночной воздух был теплый и удивительно густой. Казалось, что безлунное небо опустилось и почти касается земли; это оно скрыло от человека деревья, кусты, сровняло дороги и скупо расступается перед ним, освобождая путь всего шага на два, не больше.

По дороге к боярским бахчам шли братья Греку, Дионица Стратело и Николай Штрибул.

Налево тянулась боярская кукуруза, высокая, в рост человека. Направо — кукуруза сельчан, много ниже.

На днях Кир и Виктор пололи кукурузу. В имение возвращалось боярское стадо. Пастух недоглядел, и рыжая корова вломилась в кукурузную полоску Греку и стала есть верхушки самых сочных, набухших початками стеблей.

— Ах ты, дьяволица! — закричал на нее Виктор и замахнулся сапой.

— Подожди! — остановил его Кир.

У дороги валялся веник. Верно, кто-то нарезал в лесу, да и потерял дорогой. Запасливый Кир достал из кармана бечевку. К одному концу привязал веник, на другом ловко сделал петлю. Подкрался к корове, минута — и веник болтался у нее на хвосте.

Пастух не заметил этого. В имении корова попалась на глаза Тудореску. Он стоял во дворе, курил и смотрел, как стадо возвращается на скотный двор.

— Черт знает что! — возмутился он и подозвал пастуха, одноглазого Трофима.

— Разве за всем доглядишь? — оправдывался тот. — То, верно, Штефана Греку ребятишки, сельские. Я видел, они ее со своего поля гнали. Озорники!

— Мерзавцы! Над животными издеваются! — сказал Тудореску и послал в село дворника Диомида.

А вечером к Греку пришли полицейские, «сапоги», как прозвали их за то, что даже за одной девушкой они ухаживали вместе. Они нехотя побили братьев резиновыми дубинками, приговаривая:

— Хоть с хвостом, а боярыня. Не знаете? — и ушли.

— Ну ж ты погоди, боярин, сволочь, — сказал Кир. Охотник до затей, он смастерил из соломы голову с глазами из картофелин, привесил дощечку с надписью «Тудореску».

На товарищеском совете, в который входили оба брата, Дионица Стратело и Николай Штрибул, низкорослый добродушный парень, их сосед, было решено предпринять налет на боярские бахчи — там росли мелкие и очень вкусные дыни особого сорта. И на бахче недалеко от проезжей дороги, чтоб все видели, на длинном шесте укрепить соломенную голову.

— Живоглот проклятый! — ругался Кир. — Как наш скот на боярские поля зайдет — штраф, а боярский скот на наши — так ничего.

Васыле, кузнецов сын, единственный, кому они доверили тайну, посмеялся, но затею не одобрил.

— Баловство, — снисходительно сказал он.

Ребята были иного мнения.

Теперь они шли по дороге гуськом — впереди Кир с чучелом в руках, вглядывались во тьму, не видно ли сторожа, и негромко переговаривались.

— Николай, смотри: если что, занимай ноги у Виктора. У него длинные, на двоих хватит, — шутил коренастый Кир над маленьким Николаем.

— Ничего, пуля мала, да летит далеко. Молчи, Кир. Как бы самому не пришлось удирать, — за усмешкой скрывая обиду, отвечал Николай.

Ребята сдержанно смеялись.

— А что, если боярин узнает? — спросил Виктор.

— К«сапогам» тебя в гости сведет. А они резиновым чаем напоят, — спокойно ответил Кир.

— А отчего это, ребята, звезды с неба падают? — проговорил Дионица, рассматривая темный полог неба.

— Ангелы курят и спички бросают, — ответил Виктор.

— Стой! — скомандовал Кир. — О звездах потом…

Ребята уже подошли к краю боярских бахчей. Остановились.

— Ну, пошли! — сказал Кир.

Колючие, чуть тронутые росой листья тихо зашуршали под ногами. Ребята становились на коленки, торопливо шарили руками по грядам. Дыни рвали подряд, покрупнее и совсем маленькие, без разбора, и совали за пазуху. Кир и Виктор пробежали вперед. Воткнуть шест с чучелом было делом минуты. Туго перепоясанные рубашки тяжелели и отвисали. Влажные дыньки приятно холодили разгоряченное тело.

Виктор особенно старался: закусил губу и ловко шарил под листьями. Вдруг он вздрогнул всем телом, закрыл глаза. Тут же широко открыл их и, ничего не видя перед собой, завопил что было сил:

— Ой-е-е-е-ей!

Ему казалось, что невидимая рука, мокрая и холодная, легла на его грудь.

Вдалеке бесшумно пронеслись темные фигуры товарищей.

«Сторож!» — мелькнуло в сознании Виктора, и он пустился вслед за ними.

Ребята ожидали его у дороги, далеко от бахчей.

— Вырвался! Да славится бог! Что с тобой было? — воскликнул Дионица, когда Виктор подбежал к ним и, тяжело дыша, упал на траву. Но Виктор тут же сел и стал срывать с себя рубашку, развязывать пояс. Ребята помогали. Наконец пояс отброшен, из-под рубашки посыпались дыньки. Николай зажег спичку. Она осветила полулежащего на земле Виктора. Лицо его было бледным, светлые волнистые волосы растрепались.

Из желтой груды дынек выбралась большая лягушка и торопливо запрыгала в сторону.

— Ой! — удивленно и испуганно сказал Виктор. — Ой-ой! — тем же тоном повторил он. — Так ведь это я сам ее положил… Еще думаю: что это за дыня такая — скользкая да мягкая. Торопился, не видно… — упавшим конфузливым голосом закончил Виктор.

Ребята дружно захохотали. Вдали послышался свисток сторожа.

— Заметил. Эх ты, брат… Виктор! — с досадой сказал Кир. — Ну, пошли в село!

— Подожди, — давясь от смеха, промолвил Дионица. — Дыньки заберем. Сторож еще далеко.

— Правда. А то мы из-за этого храбреца тоже было дыни побросали.

— Да уж ладно, — сердито отмахнулся Виктор.

Вдали кричал сторож.

Ребята шли к селу, разламывали сочные дыни и ели.

На светлой каемке, что виднелась на горизонте, возникли человеческие фигуры. Они приближались.

— Кто это так поздно? — удивился Дионица.

Остановились, подождали.

— Ляжем, — предложил Кир.

Прилегли в кукурузе. Шаги приближались. Слышно было, как топают башмаки.

— Неужели жандармы? — прошептал Николай.

— Тише!

Быстро прошли четыре человека в жандармской форме. Ребята вылезли только тогда, когда шаги совсем затихли.

— Жандармы!

— В имение пошли.

Все молчали. Знали: если ночью жандармы куда-нибудь идут, значит — арестовывать.

— К кому же? — тревожно высказал общую мысль Дионица.

— Кто их знает? — сумрачно проговорил Кир и сплюнул. — Выборы близко, вот они и бесятся.

— Может, из рабочих кого?

— Да там вроде смирные все.

— Так не боярина ж…

— Хорошо, нас не заметили. Вот было бы!..

По дороге быстро двигалось темное пятно.

— Кто-то еще идет.

— Это женщина или девушка. В наше село путь держит. Испугалась: смотрите, бежит.

— Догоним? — предложил Виктор.

— Ну нет. Может, она знает нас, спросит, куда мы ходили, — решительно заговорил Кир.

— А мы будто бы из Журлешт идем. От девчат. Как раз эта дорога.

— Ну, если так — пошли, — согласился Кир.

Девочка заметила, что ее догоняют, прибавила шагу, но бесполезно: ребята поравнялись с ней.

— Мариора! — воскликнул Дионица.

— Боже мой! Наши! — выдохнула девочка. — А я испугалась! Там сторож на кого-то кричал, потом жандармы повстречались. На той неделе тут одного из Журлешт ограбили. А вы не боитесь?

Ребята засмеялись.

— Нас грабить воры, пожалуй, поленятся, — ответил Кир.

— Говорят, Тимофей Челпан грабил-то…

— Вряд ли кто про него скажет. Его все боятся. Он же с полицией из одного стакана пьет.

— А мы думали, кто это так поздно? Отчего днем не пошла?

— Так получилось, — засмеялась Мариора и рассказала, как заснула в соломе. — А вы что ночью ходите?

— В Журлештах были.

— Как живешь, девочка? — спросил Кир.

— Ничего…

Подходили к селу. Малоуцы вынырнули из темноты редкими огнями. Лаяли собаки. В воздухе носился еле уловимый запах человеческого жилья, жареных семечек.

— И-хи-хи-хи-хи-и-и! — донесся с Верхнего села киуит[19].

Кир остановился, прислушался.

— Кажется, это Васыле! — и он ответил таким же звонким, почти женским криком: — И-хи-хи-хи-и-и!

Прилетел ответ. Звуки неслись по селу, тонули во мраке, возникали вновь; точно это темнота рождала их звонкими и призывными.

— Подождем Васыле? — предложил Кир.

— Давайте, — согласился Дионица. Он спросил Мариору: — На улицу сегодня выйдешь?

— На улицу? — переспросила Мариора. И вдруг схватилась обеими руками за косынку, принялась туже завязывать ее. Неожиданно налетел сильный, порывистый ветер. Зашумел в кукурузе, пригнул густую поросль молодых пшеничных стеблей по другую сторону дороги, рванул на Дионице рубаху. На востоке, там, где небо точно соприкасалось с землей, показалась огромная огненная луна. И прямо на нее, откуда-то сбоку, наползала черная туча.

— Чего ты вздрогнула? Приходи. Многие семьи только на этих днях прополку кончили, мы давно не собирались.

Мариора смотрела на тучу, за которой медленно исчезала луна.

— Вот тебе и гулянье! — упавшим голосом сказала она.

— А ты тогда к Домнике Негрян приходи. Девчата все равно сойдутся. Если будет дождь, посиделки устроят, я знаю! Придешь?

— Приду, — пообещала Мариора.

В темноте быстро двигалась фигура. Бежал Васыле.

Очень живой, всегда готовый вспыхнуть, как солома от искры, сын кузнеца Лаура, Васыле был из тех людей, к которым в жизни обычно не бывает среднего отношения. Их или любят, или ненавидят. Он был ровесником Дионицы.

Десять лет назад, после наводнения, Лауры уехали из села. Побывали в разных городах, жили в Кишиневе. Отец работал в мастерских и на заводах, одно время сидел в тюрьме. Поговаривали — за чтение запрещенных книг и газет; но скоро был освобожден за недоказанностью обвинений. После этого Думитру Лаур забрал сына, который к этому времени успел закончить один класс индустриального лицея, вернулся в Малоуцы и снова стал кузнечить. Васыле помогал ему. Мальчик быстро привык к сельской жизни, но парни долго приглядывались к нему. Было странно, когда этот душа-парень, часто готовый на самую бесшабашную проделку, — он мог забраться средь бела дня к примарю в сад за какими-нибудь редкостными сливами или ночью осыпать песком учителя, известного своей жестокостью, — вдруг замолкал, уставив на что-то невидимое свои серые, с карими крапинками глаза.

— Чего ты? — толкали его ребята.

— Так, — вздрагивал Васыле и старался быть прежним, но это у него не всегда получалось.

Васыле хорошо танцевал. Но часто среди танца он вдруг останавливался, выходил из круга и забивался куда-нибудь в угол.

Несмотря на эти странности, молодежь села скоро поняла, что никто не может так крепко, как Васыле, держать слово, помочь товарищу в хозяйстве. Кир и Дионица скоро стали его друзьями.

Сейчас Васыле, сняв широкополую, валянную из шерсти шляпу (иначе бы ее все равно сорвал с его головы налетевший с новой силой ветер), крепко пожимал руки товарищам.

— Ну как? А я, правду сказать, уж побаивался за вас: долго ходили. — Он вгляделся в Мариору, узнал. — Наконец-то вспомнила нас. Наверно, вкусный хлеб у боярина, что в село не заглядываешь? — сжал руку Мариоры с такой силой, что она вскрикнула и засмеялась.

Ребята рассказали Васыле о жандармах. Он нахмурился.

— Ну, как у вас? — снова спросил он Кира упавшим голосом.

— Все в порядке, — весело ответил Кир. — Пошли по домам, ребята. После соберемся.

И когда уже расходились, Дионица опять крикнул Мариоре:

— Так приходи!

— Хорошо! — смеясь, ответила Мариора.

Как же она пропустит гулянье? Ведь это самое интересное, что ждет ее в селе.

А дождь, вернее настоящий ливень, действительно настиг Мариору и ребят у околицы, и пока Мариора добежала до своей касы, она насквозь промокла. Но ливень редко бывает долгим. Пока Мариора выжимала полотняную кофточку и юбку, сшитую из какой-то шершавой городской материи, которую ей выдали у боярина, и затапливала соломой печку, чтобы просушить их, с камышовой крыши стекали уже последние капли.

Но улицы успели раскиснуть, и голубоватый лунный свет озарял лужи и черноземную вязкую грязь. Поэтому Мариора, выйдя, сразу направилась к касе Домники Негрян.

Каса-маре[20] Негрян окошком выходила на улицу. Желтоватым рушником ложился на землю свет. Слышался веселый гомон, голоса. Одна из девушек пела; Мариора уловила спокойную негромкую мелодию. Она тихонько подошла к окну. Хотела заглянуть, но передумала; пригнулась и осторожно постучала. Сразу все стихло. Послышался шепот. И через мгновение:

— Да! Можно!

Девушка легко взбежала по каменным ступенькам, толкнула дверь. Свет ослепил ее.

— Мариора! Мариора Беженарь! — раздались кругом девичьи голоса.

Мариору схватили, начали целовать. Одна из девушек никак не хотела отпускать ее. Это была Санда. Мариору тискали, душили, потом схватили за руки, повели, усадили на лайцы.

— Ну, рассказывай, — тормошили ее.

— Что ж в селе не бываешь?

— Хозяин злой? Бьет?

— А мы тут тебя вспоминали. Хотели сходить, да Тудореску побоялись. Говорят, он целый день в имении.

— Ты стучишь, а мы думали — кавалеры идут!

— Мариора, подружка, как ты подросла!

— Наверно, скучно там одной?

— Что ж поделаешь… — Мариора хотела сказать это спокойно, но невольно всхлипнула.

— А ты бы в город шла. Там много девушек работает. Больше заработала бы и долг выплатила, — посоветовала Санда.

Мариора махнула рукой.

— Куда я от отца? Да и боярин не пустит. Хоть бы сюда изредка приходить, — она тоскливо обвела глазами девушек. Но все смотрели на нее так весело и приветливо, что Мариора, наконец, улыбнулась.

Девушки рассаживались на крытые коврами лайцы, что тянулись вдоль длинной стены, и на принес сенные с собой маленькие скамеечки. По случаю дождя действительно получились посиделки: каждая захватила с собой шитье или вышиванье, вязанье или пряжу.

Все тесно сгрудились на дальней половине горницы, возле большой деревянной кровати. Взбитый соломенный матрац был покрыт узорчатым ковром, на нем ярко выделялись белые, с кружевными прошивками подушки.

На свободной половине комнаты в углу стоял большой, уставленный чистой посудой стол. Домника, единственная дочь у родителей, хозяев трех гектаров земли, была невеста с приданым: возле стола стоял красный сундучок, по стенам были развешаны ее ситцевые, холщовые кофточки и юбки, иличел[21], смушковая шуба, а на самом видном месте красовалось шерстяное домотканое платье — гордость Домники. На выбеленные стены были налеплены пестрые конфетные бумажки. Иконы в углу украшены кружевами. И всюду, даже за темными балками на потолке, были заткнуты пучки душистого василька, и сухого и свежего. Он наполнял каса-маре терпким приятным запахом.

Санда поставила свою скамеечку на ближнем ко входу, лучшем месте, потеснившись, усадила на нее и Мариору. Прижавшись к плечу подруги, она рассказывала ей, что в селе за это время умер старик Ревико, что Ефим Борчелой хочет жениться на Анне Балан, что Ион Урсул часто бывает в городе и на днях купил кларнет. Теперь по праздникам всегда можно будет танцевать.

— Чем это от тебя пахнет? — спросила Мариора.

— Вот, — Санда указала на кофточку; она была обсыпана белым порошком. — Городские им лицо натирают. Только лицо — некрасиво, — пояснила она.

Мариора принялась за пряжу.

Но Санда продолжала тормошить ее:

— Чего молчишь? Раньше ты веселей была! Ты на Веру посмотри: чуть не круглый год батрачить ходит, а никогда не унывает.

Вера Ярели сидела в углу, неподалеку от Мариоры. Это была маленькая светловолосая девушка с продолговатым хорошеньким загорелым личиком. В ее глазах, темных, под такими же темными бровями, безудержно искрился веселый огонек. Одета она была в свое неизменное холщовое платье, но держалась так, точно была самой нарядной.

Вера услышала свое имя.

— Вы что это там обо мне судачите? — громко спросила она Санду, прищуривая свои озорные глаза.

— Да вот говорим, что тебя никакие беды не берут, — не смущаясь, ответила ей Санда. — Все-то ты поешь да пляшешь.

Вера повела бровями.

— А чего же мне не петь? Вон у Анны, сестры Гаргоса, голос такой, что противно слушать, а заливается каждый день на всю улицу, хоть уши затыкай. Что же мне не петь?

— Чудачка! Анна Гаргос в городских туфлях ходит, тебе с нею не равняться.

Вера пожала плечами.

— Ну и что ж, что в туфлях? Протанцует две минуты — «ах, ох, устала», о работе уж и говорить нечего. А я босиком до утра пропляшу, лишь бы музыка была!

И Вера задорно подняла до колен юбку, любуясь своими округлыми упругими икрами, крепкими маленькими ступнями.

К Вере подошла хозяйка, полногрудая Домника Негрян; улыбаясь, взяла ее за плечи, прижала к стене.

— Брось ты про Анну — нашла, о ком говорить. Спой лучше.

Вера улыбнулась, посмотрела кругом; заметила, что девушки примолкли, мигнула Мариоре и деланным басом запела:

Окинула взглядом девушек, вместе с ними громко засмеялась над своей выходкой, подумала и снова запела, но уже высоким голосом:

— Ну и затянула! Это стариковская песня, — сказала Домника. — Давай что-нибудь другое…

Вера умолкла. Минуту сидела с опущенной головой, потом запела медленно и задумчиво:

К голосу Веры присоединилось еще несколько голосов:

И снова перебила Домника:

— Не нужно грустное, Вера!

Вера откашлялась, взглянула на приунывшую Мариору. И ее ровный выразительный голос полетел уже бодрый и веселый:

И девушки поддержали мощным, радостным хором:

— Что-то кавалеры не идут, — шепнула Санда на ухо Мариоре.

В это время раздался негромкий стук в окно. Девушки разом оборвали песню, зашикали друг на друга.

— Пришли!

Они переглядывались, краснели, улыбались. Одна вскочила, пригнулась, чтобы не было видно из окна, подбежала к двери и на веревке повесила над нею ворох душистого василька — так, чтобы, когда дверь откроется, василек упал на вошедшего.

Потом Домника строгим голосом крикнула:

— Да! Войдите!

Первым входил Виктор Греку. Василек качнулся, гибкими стеблями осыпал ему голову, плечи, лег в ноги. Виктор отряхнулся, чуть улыбнулся, по-кошачьи мягко повел плечами. Был он высокий, тонкий. Как влитый, сидел на нем городской пиджак с прямыми плечами, — один Кир знал, что на этот пиджак Виктор выклянчил у отца последние деньги. Широкую шляпу Виктор молодцевато заломил набок. Из-под нее точно нечаянно высыпались на лоб пушистые светлые волосы. Дрожащий огонек светильника осветил правильные тонкие черты его лица.

— Добрый вечер!

— Добрый! — нестройно ответили девушки, опуская глаза.

Вошли Дионица, Кир, Николай Штрибул, несколько незнакомых Мариоре парней из Журлешт.

— Можно к вам?

— Гостям рады, — сдержанно проговорили девушки. — Садитесь, не подпирайте потолок — не обвалится…

— Смотри, ты не только на детей, и на внуков напряла, — шутил Николай, подходя к Домнике и усаживаясь возле нее.

— Ну, конечно! — рассмеялась та.

— А на меня?

— На тебя жена напрядет.

Виктор сел на лайцы неподалеку от присмиревшей Санды, играя тонким стеблем василька, бесцеремонно разглядывал девушек и тихо говорил с ребятами. Санда украдкой взглядывала на Виктора.

К Мариоре подошел Дионица. Сел рядом, спросил, как нравятся сегодняшние посиделки. Мариора ответила:

— Очень!

Да, он тоже стал парнем, этот маленький товарищ ее детства. Черные волосы он уже носил зачесанными назад, домотканые брюки — навыпуск, а из-под иличела свисали кисти красного холостяцкого пояса[22]. У него были темно-голубые, почти синие, глаза и доверчивая, хорошая улыбка.

Почти все парни подсели к девушкам. Громко смеялась Домника, уклоняясь от Николая Штрибула, который хотел ее обнять. С парнем из Инешт перешептывалась певунья Вера. Виктор говорил с Сайдой и посматривал на Мариору; она чувствовала на себе взгляды и других парней. Она краснела и опускала голову. В Дионице Мариора по-прежнему чувствовала товарища; болтала с ним о селе, о Тудореску, расспрашивала, как живет тот или другой из знакомых соседей, и невольно смущалась, когда встречалась с прищуренными глазами Виктора. Она не замечала, что Дионица видел это и его красивые губы недовольно вздрагивали.

— Ребята, а слышали, сегодня приказ в примарию привезли! Завтра читать будут. Гибрид[23] запретили. Чтобы европейский виноград вместо гибрида был, — сказал Кир.

— Как? — повернулся Дионица. — Так. Очень просто.

— Да что они, с ума сошли? Кто их слушаться будет? Ведь европейский разве только один Кучук обработать сможет: у него денег много. Да и у него небось половину филлоксера[24] погубит. Кто европейский будет выращивать?

— Все, кто штраф не захочет платить. Если через три года гибрид не выкорчуешь, плати девять тысяч лей, а на четвертый год все равно принудительно заставят выкорчевывать.

— Да ведь так вся Молдавия без вина останется! Кто это придумал? Что ж нам продавать, кроме вина? Чем налоги тогда платить? Мало им, что налогами за гибрид так жали, жали…

— Тише, — сказал Кир. — На свой рот обижаться нечего. Небось в прошлые выборы наши отцы сами либералов выбрали! Зато много вина выпили. «Лучше жить народ будет», как же! Ясно: гибрид сбивает цены на водку и дорогие вина, вот они и перепугались. Давно уж об этом говорят. Напрасно, что ли, заставляют все вино скупщикам за четверть цены продавать?

Шутник, запевала и выдумщик, Кир сейчас смотрел сухим, злым взглядом.

— Ребята, да что это? Скоро и жить запретят? — взволнованно произнес голос у дверей.

Все обернулись. В дверях стоял Васыле, бледный, встревоженный.

— А ну их к черту! Брехня! Кто это даст срубить гибрид! — сказал Виктор.

— И-хи-хи-хи-хи-и-и! — крикнул Николай и сорвался с лайц. — Давай танцы, что нам до них!

Вера громко запела молдовеняску. Санда крыльями вытянула руки, пошла плавными шагами танца по свободной половине комнаты. На ее руки легли другие, они сплелись, в круг стали парни, и скоро уже все, кто был на вечернице, положили друг другу на плечи руки и плясали в бурном, озорном хороводе молдовеняску. Мотив танца, уханье, топот смешались в сплошной веселый шум.

— Эх-х-ха! — кричал Николай, наступая на Домнику.

— А-а-а! — вскрикивала она, оборачиваясь к нему, притопывала в такт танцу.

— И-хи-хи-хи!

— Ух-у!

— Крепче ходи!

— А ну, кого ветер не валит, усталость не берет!

Стучат, притопывают босые и в постолах ноги, колоколами надуваются длинные сборчатые юбки девушек, взлетают фартуки.

— И-хи-хи!

Виктор вырвался на середину круга, поднял одну руку, закружился, красиво поводя плечами. Потом воспользовался тем, что Санда уж очень ласково улыбалась журлештскому парню, выхватил из круга Мариору и вихрем закружился вместе с нею.

— И-хи-хи-и!

Дионица вдруг точно споткнулся, нахмурился, потом, заметив, что Домника участливо взглянула на него, натужно улыбнулся, ответил громким: «Э-ха-ха!» — и застучал постолами еще быстрее и ожесточеннее.

С непривычки от быстрого танца у Мариоры закружилась голова. Она вышла из круга, села на лайцы в угол, сунула руку в карман фартука за платком. И вместе с ним вытащила листок, что обронил Михай.

«Да! Эта бумажка!»

Кир сидел с Васыле, уговаривал его идти танцевать.

— Не хочется, — морщился тот.

Наконец Кир махнул рукой, подошел к кругу, остановился, выбирая, где встать. Мариора отозвала его.

— Ты грамотный? Да, ты ж учился! Вот, прочитай. А то я не знаю, отдавать или не отдавать. Может, не такая уж нужная, только ругать будут.

— Кого ругать? — не понял Кир. Он взял листок, подошел к лампе. Долго и медленно шевелил губами.

— Две буквы забыл, — оправдываясь, сказал он Мариоре.

Потом девушка увидела, как сошлись его черные брови. Прежде чем она успела спросить Кира о чем-либо, он бросил ей: «Подожди!» Подошел к Васыле, взял его за руку и вывел на двор. Мариора выбежала следом.

— Бумажку-то… отдай! Боярская, может, нужная…

Ребята стояли за углом и тихо разговаривали.

— Что же делать? Может, успеем? — упавшим голосом спрашивал Васыле.

— Позову Виктора и Дионицу, — сказал Кир и убежал в касу.

Впятером они стояли под орешиной в саду Негрян.

— Смотри-ка, что тут Гылка пишет:

— Двадцать седьмое — сегодня.

— То-то Гылка все у Кучуков околачивается.

— Иуда-предатель!.. Отец его другом считал, — проговорил Васыле. Он вскочил на ноги, погрозил в сторону кулаком. — Эх, сволочь! Жандармы, говорите, уже пошли? Я побегу. Может, успею предупредить.

Васыле шагнул было в темноту.

— С ума сошел! — схватил его за рубашку Дионица. — Да тебя там, как зайца, подстрелят. Жандармы в лицо всех знают. Что ты!

— Правильно, — поддержал Кир. — Только не он: сразу поймут. Пусть уж кто-нибудь из нас пойдет!

Виктор стоял рядом с Мариорой. В темноте он взял ее руку. Девушка не сопротивлялась.

— Что ж идти-то? Голову всякому жалко, — сказал он.

Мариора вырвала у него свою руку. Ей представилось, как жандармы бьют Лаура и он вскрикивает своим негромким мягким голосом.

— Я пойду, — неожиданно сказала она. — Я живу в имении, на меня не подумают.

— Куда тебе! — усмехнулся Дионица.

— А правильно! — воскликнул Кир. — Молодец Мариора!

А ей вдруг стало страшно своего решения.

— Только я одна… боюсь… темно…

В имение пошли Мариора и Кир. Кир должен был подождать ее у ограды имения, в кукурузе. Трое парней остались в саду Негрян. Было не до танцев.

Мариора и Кир вернулись к полуночи.

— Все, — сказала Мариора. — Уж в город повезли. — Она отвернулась, точно в темноте сада кто-нибудь мог увидеть ее слезы.

А Васыле сел прямо на мокрую после дождя траву, отдельно ото всех, и — Мариора видела — прижался лбом к стволу яблони.

— Дверь хорошо запер? — озабоченно спросил Кир Виктора. — Поворачивайся поживее…

За окном мягким черным ковром висела ночь. В темноте где-то перекликалась молодежь.

Мариора занавесила окно.

С утра она все время возилась дома: оторвала доски, которыми были забиты окна и двери, заново смазала глиной пол, побелила закоптелое устье печи. И со вздохом поглядела на голые лайцы, с которых давно исчезли нарядные полосатые пэретари[26], вытканные искусными руками матери. Подумав, принесла большую охапку полыни и василька, толстым слоем травы устлала пол и лайцы. Теперь не чувствовался нежилой запах и было не так пусто в касе. Мариора спрятала в дальний угол овчинную шубу отца и чугун — единственные вещи в касе. На случай, если кто придет, поставила на лайцы корзину сушеных вишен, миску семечек и зеленых еще орехов: пусть думают, что просто вечер провести собрались.

Ребята сели на полу тесным кружком.

— Смотрите, если что… никто и виду не подавайте, что испугались, — торопливо, точно времени было в обрез, предупреждал Васыле. Он принес с собой резную деревянную шкатулку. Вытряхнул из щелок землю, открыл. Вынул пачку газет — смятых, пожелтевших, напечатанных на тонкой полупрозрачной бумаге.

— Вот. Смотрите… Интересные.

— «Юный коммунар»… «Скынтея», — по слогам читал Кир.

— Кто же их пишет?

— Кто? Коммунисты. «Юный коммунар» в Кишиневе, а «Скынтею» — в Бухаресте.

— И их арестовывают за это?

— На всю жизнь.

Мариора с уважением трогала мягкие листки. Уметь бы читать!

Накануне она попросила Виктора научить ее грамоте. Тот согласился было, но потом прищурил глаза, сказал, что нет бумаги, да и времени, и вообще девушке грамота ни к чему.

Дионица отнесся к этому иначе. Но и тут дело стало за бумагой.

Сейчас Мариора напомнила Дионице его обещание.

— Да вот бумага… — снова начал было он.

— Зайди ко мне, — проговорил Васыле. — У меня есть несколько тетрадок, еще лицейские. Конечно, надо научить.

Потом Васыле рассказывал о коммунистах.

Кир ерошил волосы, глядел на него завороженными глазами, шептал:

— Ох, и здорово!

— Так чего ж они хотят? Чтоб бояре и крестьяне одинаково жили? — спросил Виктор. — Как же это может быть?

— Коммунисты хотят, чтобы был такой закон: кто не работает, тот не ест! — воскликнул Васыле. — А то бездельники с жиру бесятся, а кто работает, всю жизнь, те и мамалыги досыта не едят. Коммунисты стоят за свободу для тех, кто сам свою землю пашет, сам железо кует!

«Как Фэт Фрумос», — подумала Мариора. Она сидела на корточках рядом. Взгляд ее вместе с колеблющимся светом опайца бродил по лицам ребят. Она видела, как румянец волнения вспыхивал и исчезал на всегда бледном лице Васыле, как Кир, следя за каждым его словом, высоко взметывал брови, временами забывал закрывать рот, как Дионица застыл в одной позе. Только Виктор, лениво щелкая семечки, рассматривал ее босые, незагрубелые на поле ноги и ловил ее взгляд; поймав, щурился, улыбался. Мариора недовольно отворачивалась.

«Коммунисты… Неужели такие люди живут тут же, в Бессарабии, в городе? И Лаур — коммунист? Но ведь он такой же, как все. Только хороший, участливый. Коммунисты… Непонятно! А вот отец говорит: «На этом свете каждый за себя, нет правды»… Может, Васыле выдумывает? А газеты?»

Она понимала одно: ребята хотят отомстить Михаю, Кучуку и Гылке за Лаура. Ну и правильно. Стоит!.. Она не побоится помочь ребятам…

Дионица увидел в газете стихи.

— Почитаем, а?

В «Скынтее» длинной колонкой сверху донизу было напечатано стихотворение. Его попеременно читали Дионица и Васыле:

— На востоке — Советская Россия, — пояснил Васыле, и серые глаза его глядели куда-то далеко. — Там тоже все было, как у нас, а потом коммунисты победили.

— Совсем победили?

— Конечно, совсем.

Васыле знал, что отец не уничтожал подпольные газеты после того, как их прочитывали все, кому он доверял. Хранил их в укромных, только ему и сыну известных уголках, а то зарывал в землю. Иногда тайком от отца Васыле доставал газеты и уходил в эту волнующую, невидимую посторонним глазам жизнь. Ему нестерпимо хотелось поделиться с товарищами, хотелось, чтобы и им стало понятно в жизни то же, что и ему. Но Думитру Лаур взял с сына слово молчать.

Васыле долго думал, прежде чем раскрыл товарищам свою заветную тайну. Теперь он, стараясь подбирать самые простые слова, рассказывал, что такое советская власть. Говорил, что коммунистам часто помогают подростки. Правда, очень проверенные. Потом они даже в партию могут вступить.

— Мне отец не очень-то доверял, — сознался Васыле. — Только газеты давал читать. Да рассказывал много. А чтоб в деле участвовать — нет… «Вот подрастешь, — говорил, — тогда станешь помогать». Да ведь ждать терпенья не хватает!

— Вот бы нам продолжить, а? Интересно!

— Идем по улице, как все… И никто не знает: мы коммунисты! — мечтательно сказал Дионица. Он даже встал и выгнул грудь.

— Ага! И всех Тудореску, Гылок и примарей — к дьяволу. А? — Кир тряхнул волосами и засмеялся.

— А потом нас в тюрьму. В подвал, — насмешливо вставил Виктор. — Мы там у крыс будем свободу устанавливать: эта богатая — кусок сала украла — выгнать ее. А ту примарем сделать.

Кир вскочил, встал перед ним.

— Ты!.. Если будешь так говорить… Трус!

— Тише! — спокойно остановил его Васыле и добавил: — Эх, установить бы нам связь! Мы б нашли, чем помочь. В других селах, я догадываюсь, есть коммунисты, которые связаны с центром. Да кто? Знаете, это в таком секрете держится…

— Мы и без связи боярам рака на хвост припаяем.

В селе знали, что назавтра примарь, Кучук и их сторонники будут агитировать за избрание в депутаты Тудореску, на днях вступившего в партию кузистов. Завтра к полудню кандидат должен быть в гостях у избирателей; прямо на улице перед примарией за счет Тудореску будет угощение.

— Вот бы подсластить завтра им это вино, верно? — возбужденно смеялся Кир. — Надо что-то придумать, — и рука его сжималась в кулак.

Ребята расспрашивали Васыле о городе: много ли там коммунистических газет? Есть ли такие люди, как Думитру Лаур? Но тут Васыле стал отвечать уклончиво и неохотно.

Дионица подвинулся к Васыле, тронул его за пояс.

— Скажи… Вот когда отца в городе арестовали, ты все равно учился?

— Учился.

— Бесплатно? Ведь отец уж не мог за тебя платить.

Васыле закинул назад голову, первый раз за весь вечер рассмеялся:

— Чудак! Да кто ж меня стал бы держать бесплатно?!

— А откуда же деньги? — озадаченно посмотрел на него Кир.

— Так. Зарабатывал иногда.

— Ну? — Дионица даже привстал. — Можно учиться и работать?

— Можно… — Васыле прикрыл глаза, потом резким движением руки отбросил назад волосы. — Можно… Вот! Расскажу вам. — Он закусил губу, помолчал. — Мне четырнадцать лет было. Что я умел? Если на фабрику — кто лицеиста возьмет? Ну, знакомые устроили… Я танцевал хорошо… Пляски всякие… Гимназистка одна была, тоже бедная. Иляной звали. Подрядились мы с ней в ресторан один плясать. Костюмы нам дали, заработок, конечно, жалкий… Вообще противно: жрут все, пьяные, а ты их ублажай. Да что делать? Танцуем вечер, другой. Понравится — деньги прямо бросают, вот! А не понравится — и бутылкой запустят. Несколько дней прошло, ничего… А однажды пригласили нас… Да не пригласили, затащили за столики… А потом один Илянку силой на колени себе посадил… — Губы Васыле сломала кривая улыбка; он вздохнул, потом быстро оглянулся, увидел расширенные глаза Мариоры. — Ну… Эх, и бил я их! Потом выбрались мы за кулисы да в слезы, верите? И я и она. И бежать… Знакомые рассердились: не хочешь, гордишься… Илянка после полы мыть ходила, а девочки в гимназии узнали, засмеяли, так она совсем учиться бросила. А мне теперь танцы… тошнит от них, вот до чего!..

Невесть как в касу пробрались ночные бабочки, целый рой всяких жучков и мотыльков. Они садились на лайцы, вились около тощего фитилька.

Все замолчали и смотрели на этот одинокий дрожащий язычок огня, на хоровод бабочек вокруг него.

Потом решили, что каждый должен дать клятву: даже если не будет согласен в чем с товарищами, посторонним никому ни слова.

— Смотри, ты одна у нас девочка. Может, трудно будет молчать? — обратился Васыле к Мариоре.

— Умру — не скажу! — покраснев от волнения, пообещала Мариора.

— Что — она? Вот с братцем моим надо поговорить, — сказал Кир и кивнул на Виктора.

— Отстань! За кого ты меня принимаешь? — обиделся тот.

В воскресенье Мариору долго будил молодой солнечный луч; он пробрался в дырку платка, которым было занавешено окно, пошарил по постели Мариоры — охапке полыни и василька, — потом исчез, а через несколько минут очутился на ее глазах. Длинные ресницы девушки задрожали, она улыбнулась, но продолжала спать.

И только осторожный стук в дверь заставил ее вскочить с лайц.

Она накинула платок и, совсем еще сонная, в венке распустившихся волос, пробежала сени, открыла дверь касы.

У крыльца стоял Дионица. Он был босиком, но одет по-воскресному: полотняная чистая рубаха туго затянута красным поясом. Видно, он бежал: на щеках играл жаркий румянец, который особенно оттеняла смоль волос.

Дионица задержал ее руку в своей.

— Рано разбудил?

— Нет! Как раз пора. Свежо! — Мариора дрогнула плечами и улыбнулась.

— Умываться будешь?

Они вместе побежали к колодцу. Ноги тонули в обрызганных росой зарослях дикой моркови и полыни.

Дионица с разбегу перепрыгнул широкую сухую канаву. А когда Мариора, приостановившись перед нею, тоже прыгнула и чуть не упала, он обеими руками поймал ее. Девушка от неожиданности вскрикнула, они покружились на месте и, громко смеясь, побежали дальше.

Колодец, полунакрытый старым ноздреватым жерновом, позеленевшим от времени и сырости, дохнул на них холодом. Маленьким ведерком, укрепленным на шесте, черпали через узенькое отверстие белесую от извести воду. Дионица поливал Мариоре на руки. Потом пили прямо из ведерка — зубы ломило от холода.

Вдруг Дионица схватил Мариору за кисть руки, сильно сжал и заглянул в глаза:

— Тебе Виктор нравится?

Мариора засмеялась, свободной рукой брызнула в лицо Дионицы водой из ведра.

— Чем он мне мог понравиться?

— Да?

Дионица отпустил ее руку, подолом рубахи вытер лицо. И вдруг — Мариора не успела ничего сказать — быстро поцеловал ее в щеку. Мариора растерянно и сердито посмотрела на него.

Но потом они наперегонки побежали в село, и Мариора опять смеялась, шумно дышала… Дионица хотел поймать ее за руку, она не давалась.

Поравнявшись со школой, Мариора пошла шагом, всматриваясь в окна низкого старого дома. Он был запущен: стекла грязные, некоторые разбиты.

— Ты сколько классов кончил? — спросила она.

— Все четыре, — с невольной гордостью ответил Дионица.

— Это, наверно, хорошо — учиться?

— Очень хорошо! Все узнаешь: и как земля устроена, и где какие люди живут. Сейчас в школу не хожу, и скучно стало… Особенно зимой. А что ты смотришь туда?

— Я вот думаю: велел король построить школу, да не все в ней учатся.

— Ну, что ты об этом… Кстати, школу и не румыны строили.

— А кто?

— Русские, еще до румын, мне мать рассказывала. Румыны только примарию и жандармский пост построили.

— А в России теперь ни одного боярина нет?

— Конечно, нет. Если бы наш Тудореску туда попал, тоже выгнали бы в шею.

Оба засмеялись. Потом Мариора спросила:

— А что Кир хочет сделать с Тудореску? Ведь полиция и жандармы сейчас за всеми следят. Небось слова не скажешь.

— Я тоже так думаю, — ответил Дионица. — Хотя ведь ты знаешь Кира и Васыле. Уж если что скажут, так сделают.

Туман еще цеплялся за ветви садов, медленно таял над Реутом, но хозяйки уже истопили летние печки во дворах, все село давно проснулось.

За примарией, в сарае, стояли две сорокаведерные бочки вина, только вчера привезенные от Тудореску. Тут же корзины с городскими булками. Недалеко от примарии на обочине дороги расположились парни в расшитых праздничных рубахах, серо-зеленых шляпах. Горели на солнце красные пояса. Здесь собрались все моложе двадцати одного года, те, которые, — Дионица объяснил Мариоре, — еще не имели права участвовать в выборах. Парни щелкали семечки, смеялись, но и они говорили о предстоящей выборной кампании.

— Воробью просо снится, а нашим батькам — хорошая партия у власти, — услышала Мариора насмешливый голос.

— Мой дед говорил: перемена господарей — радость глупцам; теперь можно сказать: перемена партий — радость глупцам, — поддержал другой.

Мужчины постарше собрались у крыльца примарии.

На крыльце стоял низенький человек с растрепанными волосами, в расстегнутой нечистой рубахе домотканого полотна и в старых постолах; лицом же он больше походил на горожанина, во рту его остро блестели золотые зубы.

— Братья крестьяне! — кричал он, хотя кругом стояла тишина. — Наша партия, партия либералов — передовая партия! Наша партия единственная заботится о финансовом положении народа. Иными словами: заботится о повышении материального уровня народа. Она не кормит вас пустыми идеями.

— А чем кормит? — насмешливо крикнули из толпы.

— Укрепившись у власти, она издаст новые законы, которые облегчат…

— Вроде закона о гибридной лозе?

— Нет… Этот закон, собственно, вынужденно… и… временно…

— Нет, то есть…

— Временно? Выкорчевать гибрид, посадить европейский, и… временно?!

— Сам ты временный! А ну, слезай! Иди, откуда пришел! Врать и то не умеешь… На золотые зубы у либералов заработал?

Раздраженные окрики придвинувшихся к крыльцу крестьян заставили человека замолчать. Он торопливо застегнул рубаху и через минуту исчез. Его сменил рыжеватый старик с волосатой бородавкой на лбу, в узких коротких штанах, державший в руках огромную клюшку. Он постучал клюшкой о камень, медный наконечник зазвенел по плитам.

— Благодарность от царанистской партии примите, господа крестьяне… За внимание, — сипло заговорил старик.

— Не нужно благодарностей, дело давай!

— Тоже на благодарности щедры, а как у власти, всякий раз одни обещания!

Старик откашлялся и хотел продолжать, но дверь примарии за его спиной приоткрылась, и из нее протиснулся коренастый младший брат корчмаря Гаргоса, Никита Гаргос, недавно приехавший в село из центральной Румынии. Одет он был в кузистскую форму: голубую рубашку с черным галстуком, плотно повязанным на толстой багровой шее, и пиджак, на левом рукаве которого — красный кружок с черной свастикой посредине. Лицо Никиты Гаргоса было еще краснее шеи, — видно, он подвыпил. Концом дубинки Гаргос тронул старика:

— Иди, дедушка, иди, слышали уже тебя…

Дед на шаг отступил, скорей не от Гаргоса, а от дубинки, оперся на клюшку и негодующе поднял к Гаргосу сморщенное лицо; тот точно не заметил его взгляда.

— Ну? — тихо, но уже угрожающе сказал он.

Старик взглянул вниз, увидел еще несколько голубых рубах, понял, что сопротивляться бесполезно, плюнул Гаргосу под ноги и быстро спустился с крыльца.

— Господа селяне! — громко начал Гаргос. — Полтора десятка лет нас обманывали различные партии. Нам обещали всяческие улучшения, а когда партия приходила к власти, ни одна из них не внесла ничего, что облегчило бы тяжелую жизнь крестьянина. Наоборот, увеличивали налоги.

— Правильно! — поддержали из толпы.

— А почему так? — продолжал Гаргос. — Потому, что в руководство тех партий пробирались коммунисты, враги нашей веры и нашего народа. Это они, враги человеческого блага, срывали до сих пор все мероприятия, которые были направлены на добро народу.

— Это как же они срывали? И как они попали в эти партии? — недоверчиво спросили из толпы.

— Про то сигуранца знает, — хмуро улыбнулся Гаргос. — А срывали они затем, чтобы ослабить нашу страну и принести сюда такие же голод и нищету, какие сейчас царят в России.

— Отчего же там голод?

— А оттого, — мягко и раздельно говорил Гаргос-младший, — что коммунисты отреклись от бога. Их закон запрещает иметь человеку даже иголку собственную. Ведь там колхозы, не забывайте! Там под общим одеялом спят и жены общие. Вам понятно, что при таком порядке теряет смысл всякая работа. В России совсем остановилась промышленность, там человеку чашку негде купить! И советская зараза идет к нам, в цветущую Румынию…

В толпе кто-то спросил:

— Почему же промышленность-то остановилась?

— Я говорю — такой строй. Какая промышленность может быть, если нет частной собственности? Ведь вы же не будете работать, если все идет на ветер?

— Это так…

— Ну вот. Учителя там отказались учить. И люди живут, как дикари. Вот посмотрите, фотография, которая попала к нам через границу. — Оратор развернул большой лист бумаги, и все увидели фотографию человека с длинными, нестрижеными волосами, до ушей заросшего бородой. В руках он держал нож, какими на бойнях режут быков.

Люди смотрели, качали головами. Мариора и Дионица стояли в задних рядах.

— Врет все, — шепнул Дионица на ухо Мариоре.

— А зачем? — недоуменно откликнулась она.

— Разрешите спросить? — крикнул очень знакомый Мариоре голос.

Она привстала на цыпочки. Говорил Семен Ярели, отец Веры.

— Нищета, домнуле Гаргос? А я неделю назад был у сестры. Она на Днестре живет, в Верхних Жорах. А напротив как раз, за Днестром, Журы, село заднестровское. И вот сам слышал, ей-богу: бежит по берегу девушка в платочке и кричит другой: «Ты сколько молотить везешь?» А та, на горе, отвечает: «Триста килограммов». — «А получила»? — «Тысячу двадцать». — «Пшеницы?» — «Пшеницы».

— Показалось тебе, — сухо ответил Гаргос.

— Да нет…

— Я говорю: да. Значит, чтобы наладить жизнь в Румынии, надо раз и навсегда покончить с коммунистами.

— Старая песня на новый лад, — устало сказал кто-то рядом с Мариорой. Она обернулась и увидела «вечного батрака», как звали в селе Тудора Беспалого. Впрочем, Тудор не беднее многих в селе, у него четверть гектара земли. Эти четверть гектара заняты под виноградником, а чтобы заработать хлеб, Тудор батрачит у богатых хозяев, большей частью у братьев Кучуков. На правой руке у него не хватает трех пальцев — потерял на германской войне. Он не всякую работу может делать и потому на жизнь зарабатывает с трудом. Но на все смотрит с понимающей усмешкой, дружит с людьми, и в селе его любят.

— Болтовня! — вполголоса согласился Штефан Греку. — Я русских помню. Даром, что ли, наши мужики через Днестр каждую ночь на ту сторону бегут? У них, слышно, Молдавия — самостоятельная республика.

— Пойдем? — сказал Дионица Мариоре. — Надоело. Каждое воскресенье тут спорят.

Мариора послушно пошла за Дионицей.

А когда завернули за угол, девушка чуть не вскрикнула: Семена Ярели с двух сторон держали «сапоги». Третий жандарм бил Семена в лицо и в грудь рукой в перчатке с железными шипами. Семен был весь в крови, рубаха висела клочьями. Он уже не сопротивлялся, а только глухо вскрикивал.

Мариора стояла, дрожа всем телом; Дионица держал ее за руку.

— А ну, идите отсюда! — закричал один из жандармов.

Мариора и Дионица кинулись прочь. В корчме была широко открыта дверь. Там тоже было людно.

— Зайдем? — предложил Дионица.

— Ой, что ты!..

— Ничего, здесь все бывают.

Никто не обратил внимания на парня и девушку, которые подошли к стойке. Дионице это было не внове, зато Мариора смотрела во все глаза. Она ни разу не была в корчме. Здесь стояло много столиков, накрытых клеенкой, и все места были заняты.

За одним из них сидел богач Нирша Кучук. Маленький, тщедушный, суетливый, он пыжился и задирал голову, стараясь держаться с достоинством. Городской костюм дешевого сукна топорщился на нем. Из-под шляпы колюче глядели глаза, узкие и светлые, а улыбка была недобрая. Сейчас Нирша был заметно пьян, что с ним не часто случалось.

Хозяин корчмы, Гаргос, молодой, черноусый, казалось, не замечал двух посетителей, робко переминавшихся, у стойки. Он подавал вино, пиво и горячие закуски с ловкостью необычайной. На ходу разговаривал с людьми, улыбался, выпивал поднесенный кем-нибудь стаканчик вина и не пьянел.

— Гаргос! Иди сюда! — позвал Нирша.

Хозяин корчмы поклонился, потом подбежал к столу Кучука, поклонился еще раз и остановился, весь — внимание.

— Еще две бутылки! — приказал Нирша.

Гаргос снова поклонился, схватил со стола свободную тарелку — она описала в воздухе почти круг — и убежал.

— Так вот, — говорил Нирша своему соседу, крестьянину в новой овчинной безрукавке. — Если вы обеспечите сто голосов за меня — кандидата царанистской партии, вы получите пять тысяч лей. А за каждый голос свыше ста — еще по пятьдесят лей. Но если будет хоть одним голосом меньше ста, — Кучук помотал перед лицом соседа толстым указательным пальцем, — ничего не плачу: не пройду.

Сосед Нирши моргал красными осоловелыми глазами, кивал головой.

Гаргос заметил Дионицу и Мариору, лишь когда Дионица робко сказал ему:

— Я вас прошу, домнуле…

Он взял у Дионицы деньги, брезгливо бросил в ящик. Пакетик конфет сразу уравновесился на весах. Но Гаргос две конфеты бросил обратно — пакетик быстро поехал наверх, — хозяин схватил его и с улыбкой подал Мариоре.

— Ну и ловок! — проговорил Дионица, когда они вышли. — Говорят, очень богатый. Обороты растут…

Братьев Греку и Васыле Дионица с Мариорой нашли в саду Стратело. Ребята сидели, тесно прижавшись друг к другу. Над ними низко свешивали ветви груши. Из-под листьев, местами коричнево-красных, выглядывали тугие, еще зеленые плоды. А ветки яблонь были густо усыпаны золотистыми, цвета закатного солнца, яблоками с малиновыми и оранжевыми полосками.

Около ребят лежала целая гора фруктов. Им уже надоело есть их.

Когда Дионица и Мариора сели, Кир шепотом заговорил:

— Так вот, значит… Видели бочки у примарии? — Получив утвердительный ответ, он вынул из кармана два толстых гвоздя. — А это видели? Гвозди всадим в щелки между клепками, раза два ударим, и они легко пойдут. А там песок, вино будет сразу впитываться, и не заметишь, как вытечет…

— Ой! — Мариора покачала головой.

— Что?

— Чересчур… Да и вино теперь не боярское, а для людей уж…

— Да? — метнулся с земли Васыле. — А что такое это вино? Что оно ему стоит? У боярина его тысячи бочек, сама знаешь… А этим вином люди напьются, они Тудореску же депутатом от народа выберут, власть ему дадут! А для чего ему власть? Капитал наживать! Сейчас вы с отцом да Филат на него задаром работаете, а тогда он еще десять таких возьмет. Только кричат: «Народу, народу!..» Тудореску же теперь кузист! А кузисты, знаешь, за что? Чтоб Румыния — для румын, и Бессарабия — для румын. А бессарабцы что им? Плевать они на нас хотели! Почему отца моего забрали? Боятся, что людям глаза откроет. Почему за Днестром, в такой же Молдавии, не спаивают народ, не заставляют его силком выбирать? Почему так? Потому, что они завоевали свободу! А мы не сумеем?

— Опасно все-таки, — поежился Виктор.

— Ну, иди к Санде, с ней не опасно. Иди, иди! — Кир толкнул брата.

Виктор прищурил глаза:

— За труса принимаете?

Корчма гудела.

Многие пили вино прямо на улице. К примарии сходились древние старики, с головами такими же белыми, как и их праздничные рубахи, чабаны с резными флуерами[27] у пояса. Пестрели расшитые иличелы, широкие шляпы. Отдельно держались сельчане побогаче. Стайками перебегали площадь полуголые ребятишки. Женщин не было.

Накануне Кир задел Виктора за живое. Виктор решил доказать свою храбрость и сам вызвался пробить бочки. И все решили — пусть. Полезно ему будет… Но только надо держаться! Помнить коммунистов!

Все было обдумано до подробностей.

Виктор подошел к кучке людей, которая направлялась в сарай, вместе с ними вошел туда.

Мариора боялась и за себя и за ребят, но молчала: не назвали бы и ее трусихой.

Они остановились в нескольких шагах от сарая.

Кир широко размахнулся и ударил Васыле кулаком в грудь. Тот дал ему сдачи. Минута — и они клубком покатились в дорожную пыль. Дионица бросился разнимать их, а Мариора тонким, срывающимся голосом закричала:

— А-а-а! У Кира нож! Убьют друг друга, помогите!

Нож действительно лежал у Кира в кармане, но он и не думал вынимать его. Тем не менее возле дерущихся сейчас же собралась толпа. Двое полупьяных сельчан пытались растащить ребят, но они цепко держались друг за друга.

— А-а! Да скорей же, скорей! — кричала Мариора.

— Режут ее, что ли? — удивлялись вокруг.

— Гляди, никак не в своем уме?

— Это ж Беженарь, что у боярина работает. Там сойдешь с ума… Бьет-то как!..

А Дионица уже стоял в стороне, рукавом вытирал с лица пыль, задыхаясь и нарочно сбиваясь, рассказывал:

— Это все Кир! Дразнит девчонку, Мариору Беженарь. А Васыле вступился. Тот ему по уху. Вот и пошло. А она небось напугалась, как бы ей еще не всыпали, потому и кричит. Дурочка!

— Что с них возьмешь! — уже смеялись в собравшейся толпе.

В суматохе никто не заметил, как алая струйка вина выскользнула из дверей сарая и поползла людям под ноги.

— Леле![28] Боярин приехал. Тетя Панагица велела, чтобы ты скорей шла. Скорей, леле! — говорил смуглый, как каштан, сынишка Филата.

Мариора забежала к Стратело попрощаться, Дионицы не застала, попросила Марфу передать ребятам привет и ушла в имение.

На кухне у Тудореску привычно стучал нож, звенели кастрюли, трещала плита и на разные голоса пело, шипело, клокотало варево.

Панагица подняла потное лицо. Ее глаза были краснее обычного и смотрели мимо Мариоры.

— Ходишь как улитка. Я уж справилась, — устало сказала она. И озабоченно добавила: — Сейчас пока делать нечего. Дом прибран. После стирать будем… Сейчас можешь к отцу пойти. Иди, иди.

Видно было, что кухарка хотела выпроводить Мариору.

— А где татэ? — Мариора надела шлепанцы: Тудореску не любил, когда в доме ходили босиком.

— Наверно, в конюшне.

Девушка облегченно вздохнула — боялась, что Панагица будет ругать ее за долгое отсутствие. Но ей хотелось побыть одной, и, вместо того чтобы идти к отцу, она пошла в сад.

Отрывочно и путано вставал в сознании вчерашний день.

Она снова видела, как покатились в пыль ребята, как вилась по земле струйка вина.

Потом зло язвил Кир и досадовал Васыле: прекрасно выполненная затея прошла, в сущности, впустую — Кучук и примарь дали своего вина, и непонятный селу случай был забыт.

Но Мариора… Мариоре никогда не забыть этот день! Ей казалось, что всю жизнь она просидела в одной касе, где знакома была каждая неровность глинобитного пола, каждая трещина в стене. И вдруг стена раздвинулась, и оттуда глянуло что-то новое и такое яркое, что невольно пришлось зажмуриться.

Но вот открыла глаза, и снова серая стена, и хоть голову о нее расшиби — не пробьешь. Может, показалось? Нет, не показалось, а было! Было! Это она, Мариора, вместе с друзьями подняла руку на боярина, на боярское добро, пошла против боярской воли!

Удивительно, каким родным стало село за эти дни, а ребята — ребята стали как братья. Мариора даже приостановилась. У нее теперь есть друзья!

Кто-то бежал по саду. Мариора пригнулась было — не хотела сейчас попадаться людям на глаза, но вдруг увидела: в вишеннике мелькала черная шапка волос Дионицы. Он шел, ладонью вытирая со лба пот, а задетые им яблони сыпали град переспелых яблок.

Дионица сжал локти Мариоры, заглянул в ее глаза:

— Что ж, подождать не могла? Я все бросил да за тобой.

— А что? — испугалась Мариора.

— Ничего. Ведь мы не попрощались, не договорились. Ты когда придешь в село?

— Почем я знаю? — Мариора сорвала сухую травинку, закусила горьковатый стебелек. — Боярин здесь, разве Панагица отпустит?

Они стояли молча, держась за руки.

Вдруг послышались тяжелые шаги. Потом просящий далекий голос Панагицы и, совсем рядом, раздраженный — Тудореску:

— Я сказал, пусть придет сюда.

— Давай спрячемся! — испугалась Мариора.

Кусты черной смородины скрыли парня и девушку и зашептались над ними душистыми резными листочками.

Подходил еще кто-то.

— Добрый день, домнуле Петру!

По голосу можно было узнать Челпана.

— Добрый.

— Как поездка, домнуле Петру?

— Спасибо. Плохого нет. — В голосе Тудореску дрогнула усмешка.

Челпан, по-видимому, понял это и заговорил уже более твердым голосом:

— Хочу кое-что предложить вам, домнуле Петру.

— Ну?

— Выборы скоро… Помочь можно бы. Относительно вашей кандидатуры. — Слышно было, как Челпан чиркнул спичкой — закурил. — Ребят у меня немало, это вы знаете. Все старше двадцати одного года. Голосуют. К тому же кое-кому в селе приказать можно. Просто заставим. Кое-кого уговорим. Словом, сделаем. Человек полсотни я вам гарантирую — из противников.

Дионица толкнул Мариору. Досадуя, она схватила и сжала его руку.

— Что ж, хорошо, — голос Тудореску звучал недоверчиво. — Только из-за этого ты и пришел?

— Конечно, домнуле Петру, не только из-за этого… Во-первых, мое личное уважение к партии Куза-Гоги… И поскольку вы…

— Так. Дальше что?

— Вот и все.

— Как просто, — тем же тоном сказал Тудореску. — Ну, и что же тебе… вам… с моей стороны нужно?

— Немного… Тысячи три лей на вино для избирателей.

— Очень хорошо.

— И… Ну, это вам легко будет. — В голосе Челпана было деланное равнодушие. — Слышали, наверно. Меня накрыли… Суд будет. А… в таком случае я вам не помощник. Стало быть, помогите освободиться.

Тудореску рассмеялся:

— Я ведь не судья, молодой человек. Не судья.

— Не шутите, домнуле Петру. Судья — отец домну Михая. И сам домну Михай в сигуранце служит. Вам легко это сделать.

— Куда идешь? Не мог подождать? — Это относилось уже не к Челпану.

— Да нет, я ничего… я про голову только… Думал, вы гуляете… — отвечал испуганный голос дворника Диомида. — Я потом могу…

— Что ты говоришь? Какая голова?

Дионица не удержался и снова толкнул Мариору. Она погрозила ему пальцем.

— Голову на поле Матвей, обходчик, нашел. Из соломы. И шляпа на ней, как у вас. И дощечка с надписью. Только я неграмотный, не разберу.

— Бог мой! Какая голова?

— Соломенная. Матвей принес: «Отдай боярину». Я говорю: «Зачем? Сожги, когда костер разведешь». — «Нет, — говорит, — отдай. Наша обязанность обо всем докладывать». А мне что? Я взял.

— Что за новости! Покажи.

— Сейчас принесу.

Слышно было, как убежал дворник.

— Ваши штучки, а? — зло заговорил Тудореску.

Мариора лежала, прижавшись к земле, точно могла спрятаться в ней, и прислушивалась к разговору. В голове сумбурными отрывками вставало все, что она слышала о Челпане, о кузистах. Вспомнились мышиные глаза Михая, — она даже зажмурилась.

Михай Куку, сын судьи, работает в сигуранце. Сигуранца! Что может быть хуже! Все село так говорит. Челпан вор…

Дионица лежал рядом с нею, смотрел живыми, смешливыми глазами.

Диомид скоро вернулся.

— Вот, — почтительно сказал он. — Эта дощечка была привязана.

Челпан заговорил быстро и непонятно, но Тудореску перебил его:

— Твои штучки? Старая месть?

Челпан забормотал:

— Шутите! Сколько времени прошло… И какие счеты могут быть сейчас?

— Знаешь что, — раздраженно сказал Тудореску, — иди и забудь, где мой дом стоит. Иди! — повторил он. — Ну? — в голосе вспыхнула угроза.

— Имейте в виду, что все эти люди будут против вас. А кто соломенную голову поставил, вы узнаете при желании…

Слышно было, как Тудореску зашагал в глубь сада. Потом снова раздался его голос:

— Челпан! Если пройдет моя кандидатура, будешь свободен. Это знай.

— Пока вы пройдете, меня посадят! — донесся голос Челпана.

— Я скажу, чтобы твое дело задержали. За деньгами завтра зайдешь. Но если повторится что-нибудь подобное…

— Клянусь, не я! — воскликнул Челпан.

— Ступай!

— Это что же? — шептала Мариора. — Челпан с Тудореску? А что это за голова, о чем они говорили?

Дионица коротко рассказал ей про чучело. Мариора смеялась, уткнувшись лицом в колени.

Зима пришла теплая, мягкая, дождливая.

Вот уже несколько недель Тудореску жил необычной для него деятельной жизнью: раньше в село почти не заглядывал, теперь отправлялся туда чуть не каждый день верхом. Прежде нелюдимый, теперь он охотно принимал у себя селян.

Приходил примарь. Здесь, в боярской прихожей, он терял всю важность, с какой говорил с крестьянами, и — Мариоре казалось — даже худел. Его и еще нескольких богатых селян боярин принимал у себя в кабинете. Иеремие Гылку не пускал дальше коридора, но и к нему снисходил, беседовал, даже как-то по плечу похлопал. Сотни литров доброго старого вина Тудореску отправил в село. Челпан в имении больше не показывался; ходили слухи, что ему грозил арест, но вмешался Тудореску, и все обошлось.

В день выборов было тепло, облачно. Мариоре очень хотелось пойти в село. Туда уехал и Тудореску. Но когда она спросилась у Панагицы, та подняла брови:

— Ку-уда? Сегодня-то? — и ничего не ответила.

Из рабочих на выборы тоже никому не удалось пойти: боярин сказал, что нужно срочно ремонтировать конюшню, а в селе и без них людей много. Все понимали, что боярин просто не доверял своим рабочим.

Весь этот день Мариора неотступно думала: «Как-то там ребята? Что делают? Кого выберут люди? Только, наверно, не Тудореску, ведь все знают, какой он».

Боярин вернулся заполночь, пьяный, довольный. Сказал, чтобы завтра приготовили обед получше, и ушел спать.

Утром Панагица разбудила Мариору задолго до рассвета. Невыспавшаяся и поэтому особенно злая, кухарка посылала к черту и сдобное тесто, которое никак не подходило, и кофе, в который попал таракан, и боярина.

Густо-малиновый шар солнца только что поднялся над безлистыми садами. Оживал двор: проснулись рабочие. Обмениваясь догадками насчет выборов и вполголоса ругая боярина, они собирались в холодном сарае, куда на зиму переносилось корыто для еды. В него Мариора разлила постный борщ, приправленный молоком, на отдельную доску положила мамалыгу. Потом кончила чистить яблоки для компота и, воспользовавшись тем, что Панагица была занята приготовлением какого-то сложного крема из сливок, яиц, разных фруктов и порошков, побежала во флигель — пришить к кофточке оторвавшуюся пуговицу. И на пороге остановилась.

— Дионица! Кир! — радостно проговорила она и тут же запнулась: — Боярин не велит чужим в имение ходить.

— Доброе утро, Мариора! А он нас и не видел — мы через сад, — нимало не смутившись, разом ответили парни.

Они чинно положили на широкий подоконник шляпы, и Дионица первый протянул ей руку. Он улыбался, пристально всматривался в ее лицо. И девушка заметила в его синих глазах что-то новое, непривычно-вопросительное и ласковое, и это заставило ее снова подумать: «Да, Дионица не мальчик уже… кавалер…»

Кир сжал ее руку просто и радостно.

— Вот не ждала… Вы ко мне? Да садитесь, — растерявшись и радуясь, говорила Мариора. — А я в село никак не выберусь… И не дождусь, когда попаду туда. Отчего девушки не придут? Ну, как выборы? Да рассказывайте же! Кого выбрали?

Прошлый раз, когда Дионица вернулся из имения, он рассказал товарищам про разговор боярина с Челпаном. Ребята не удивились. Васыле сказал:

— Чего им: одна шатия, один ворует в открытую, а другой тайно.

Хотелось оповестить об этом село. Только как?

И вот однажды жандармам пришлось ходить по селу, замазывать надписи, которые были сделаны углем на белых стенах кас и даже на воротах у самого Челпана:

И хотя в Малоуцах трудно было насчитать и двадцать грамотных, скоро об этом узнали все. Мужчины хмурились и отворачивались, когда Челпан дружески хлопал их по плечу и заводил разговор. Но громко говорить люди боялись: сила была не на их стороне. Челпан был теперь выборным агентом. Ходил в высокой смушковой шапке, перепоясавшись широким шерстяным поясом, а за полой добротного иличела неизменно носил дубинку. Был он всегда навеселе, белые зубы его блестели в хищной уверенной улыбке. И всегда возле Челпана — компания дюжих парней, державших в руках толстые «трости» с острыми гвоздями на концах. В любой момент парни были готовы пустить их в ход.

Но вчера, в день выборов, когда селяне вновь собирались у примарии и Челпан обратился к ним с приветствием, люди вдруг отхлынули от урны, а старик Руши надорванно закричал:

— Слазь, сука продажная! Слазь! Хватит!

Люди зловеще двигались к Челпану, к примарю — у того даже бородавки на лице покраснели.

Неизвестно, чем все кончилось бы, если б в толпу не бросились жандармы, полицейские и выборные агенты. Короткая драка — и старика Руши вынесли мертвым, на лице его кровь смешалась с пылью.

Голосование началось. По всему селу расхаживали жандармы, прибыло с полсотни солдат. «В честь выборов» на каждом углу стояло бесплатное угощение: бочки с вином, соленые помидоры и хлеб. Конечно, лучше других кандидатов в депутаты угощал боярин Тудореску. Еще накануне в селе были частые драки, а когда началось голосование, они возникали каждую минуту: сходились на кулачки сторонники различных партий, доказывая друг другу свои преимущества, а чаще получалось так: у человека, про которого было известно, что он противник кузистов, вдруг оказывался на спине написанный мелом крест. И когда он подходил к примарии, где происходило голосование, к нему придирались незнакомые люди: то оказывалось, что он толкнул кого-то, то недостаточно вежливо ответил. Проходило несколько минут, и человек не то что голосовать, подняться не мог: избитый, валялся где-нибудь под забором.

Обо всем этом ребята рассказали Мариоре.

— Так кого же все-таки выбрали? — спросила она.

Кир сплюнул.

— Кого выбрали? — он усмехнулся. — В селе семьсот голосующих, многие совсем не голосовали. А бюллетеней оказалось тысяча сто!

— Как так?

— Так. От каждой партии представитель дает избирателю свой бюллетень: иди голосуй за нас — дам столько-то лей. А кое-кому — что не заработать? И голосовали по пять раз.

Вместо умерших тоже приходили голосовать. А многие голосовать совсем не хотели, так их кузисты силком на каруцы сажали и везли. Приказывали: «Голосуй за нас!»

Оглянувшись и сплюнув, Кир продолжал уже тише:

— Недаром говорят в селе: «Правильно, выборы всеобщие: голосуют живые и мертвые; и тайные, потому что, когда убивают, жандармы никогда не знают, кто убийца; и прямые — избиратель после выборов попадет прямо к знахарке».

— А скольких людей поарестовали накануне! — вздохнув, сказал Дионица.

— Да выбрали-то кого? — растерянно спросила Мариора.

— Кого выбрали? — сказал Кир. — По нашему уезду у кузистов голосов больше всех. Тудореску — депутат. Дубинки да угощенье свое дело сделали.

Мариора встретилась с суровым взглядом Кира и опустила голову.

— Не вешай голову! — сказал Кир. — Есть и хорошая новость. Угадай, Мариора, какая? Ни за что не угадаешь!

Оказывается, вечером Кира повстречал учитель из Инешт. Может быть, и не повстречал, а нарочно искал. Он попросил Кира показать ему дорогу к одному из крестьян. Но только они отошли, спросил:

— Ваша работа — надписи про Челпана перед выборами?

— Что вы, домнуле учитель!

— Разыщи-ка мне сына кузнеца Лаура.

Васыле узнал учителя.

— Вы приходили к отцу, просили, чтоб он замок для школьных дверей сделал, — сказал он ему.

Тот спросил его о надписях. Но Васыле сделал вид, что слышит о них впервые.

Тогда учитель оглянулся и тихо произнес:

— Говорят, в этом году будет хороший урожай на яблоки… и на перец. У твоего отца сад есть?

Васыле вздрогнул и в упор посмотрел на учителя. У того глаза были суровые, но в них просвечивала добрая усмешка.

…Однажды в дождливый вечер, когда Лаур с сыном только приехали в Малоуцы и отец работал над первым заказом в своей кузне, Васыле забежал к нему. Отец присел на чурбан, свернул цигарку из самосада. Васыле подошел, прижался головой к прокопченной блузе отца. Глухо стучал по крыше дождь, кузня слабо освещалась огнем из горна. Тихим, задумчивым голосом Думитру вдруг сказал:

— Запомни, сынок: к тебе могут прийти люди и спрашивать обо мне. Знакомые или незнакомые — все равно. Где я, что я — никогда никому обо мне не говори. Но помни: к тебе может подойти наш человек, которому ты можешь открыться. Но прежде он должен тебе сказать пароль, — и отец прошептал ему на ухо те самые слова, которые Васыле сейчас услышал от учителя.

— Значит, ваша работа? — наконец улыбнулся учитель.

— Да, — сдвинув брови, ответил Васыле и посмотрел учителю прямо в лицо.

— А вы молодцы, я вижу, — рассмеялся тот и тут же добавил строго: — Вот что, ребята. Это интересно, но придется бросить. Серьезнее будете работать.

Он рассказал, что нужны люди поддерживать связь с центром.

— В селе ячейка развалилась. Я говорю с вами, как со взрослыми, поняли? Нам нельзя тут стоять, я скажу коротко.

Ребята переглянулись. На лицах их была радость. Учитель заметил это, снова улыбнулся, ободряюще кивнул головой и продолжил:

— Филата, конюха в имении, знаете? Каждую неделю нужно ему передавать газеты. В городе на Королевской, угол Садовой, по субботам газетчик стоит, ваших лет. «Время» продает. Один из вас подойдет, спросит: «Про убийства напечатано?» Если ответит: «Сегодня интересней всех», — значит, покупайте газету «Время», туда будет вложена «Скынтея». Догадываюсь я, знаете, что это за газета?

Мальчишки опять промолчали. Но по их глазам учитель понял, что можно продолжать.

— Если скажет: «Проваливай», — так и проваливай. Да поскорей. Ходить по одному. Понятно?

— Да, — ответили ребята.

— Хорошо. Если что, приходите ко мне, но очень осторожно и в самом крайнем случае. Помните: самое страшное — организацию завалить. И лучше, если меньше людей будет знать об этом. И вообще трусов, говорунов не посвящайте. Если что — знать ничего не знаю. Хоть с поличным поймают, все равно. Понимаешь, Васыле?

— Конечно!

— Так запомнили? Королевская, угол Садовой, у газетчика. Он же, — учитель ласково взглянул на Васыле, — в ближайшее время весть от отца тебе передаст.

И, уже прощаясь, учитель бросил:

— Хотите, наверно, знать, как я о вас узнал? Челпан вас заподозрил. Решил за делом поймать. А Челпан с жандармерией путается, как вы знаете, вот и в примарии известно. А я на квартире у нотаря живу. Но вы это дело с надписями бросьте.

Учитель ушел. Кир зачарованно посмотрел ему вслед, проговорил:

— Кто бы подумал!

— Связь есть! — торжествовал Васыле.

Встал вопрос: кого можно привлечь к работе? О Викторе Кир сказал:

— Трусоват. Да и… кроме девушек, он ни о чем не думает.

Решили: они двое, Дионица и Мариора.

Теперь мальчики вкратце рассказали все это Мариоре. Договорились: видеться ежедневно — либо она в село, либо они сюда. С Филатом связь только через нее. Так будет безопаснее.

И вот в субботу Кир, пристроившись на попутную каруцу, съездил в город.

Там все было так, как говорил учитель.

Ребята передали Мариоре два пакета:

— Отдай Филату. В одном газета, в другом листовки. Листки такие, там о коммунистах и о кузистах написано, — пояснил Кир.

Перед уходом Дионица протянул Мариоре тонкое серебряное колечко.

— В знак нашей дружбы, — смущенно улыбаясь, сказал он.

— Ой, зачем, Дионица?! Спасибо… — Мариора восхищенно смотрела на колечко и не решалась взять его. Дионица сам надел его на средний палец девушки.

— Какое красивое… Поцарапано только немножко. Вот здесь, сбоку…

— Это твое имя, Мариора. Я иголкой написал, навечно! — говорил Дионица, все не выпуская ее руки из своих больших ладоней.

Ребята ушли садом. А в душе Мариоры снова ожила теплая, зыбкая радость. Она чувствовала, как неведомая рука роднит ее с чем-то новым и неизведанным.

Почему-то вспомнилась отцовская сказка про Фэт Фрумоса. Она покачала головой и побежала к Филату.

Мариора подметала комнаты, когда приехал Михай. Тудореску только что встал, умылся. Он шел по коридору, растирал полотенцем холеную шею и почти столкнулся с Михаем. Тот был в зеленой рубашке Железной гвардии. Он налетел на хозяина, вырвал и отбросил полотенце, сжал ему руки.

— Доброе утро, дорогой Петру, дорогой депутат!

— Доброе утро, очень доброе. И вчера добрый день, для всех нас добрый.

В приоткрытую дверь Мариора видела, как Тудореску вдруг отстранился от Михая, с нескрываемой неприязнью оглядывая его новую форму.

— Ты что это? — наконец спросил он.

— Хочешь сказать: вступил в Железную гвардию? — переспросил Михай и нагло улыбнулся. — Совершенно верно: поздравь.

— И не подумаю, — презрительно ответил Тудореску. — Меня тоже туда потянешь? Чтоб мы там оба головы сломали? Не секрет, что вашу партию в стране многие ненавидят!

— Нет, не потяну, — рассмеялся Михай. — Нам совершенно достаточно, что ты член кузистской партии и депутат. Разногласия у нас, конечно, есть, но, в сущности, кузисты — наши люди! А каждый наш человек в парламенте — плюс для нас. Еще один шаг к власти! Я же приехал тебя поздравить…

Михай хотел снова обнять Тудореску, но тот, хмурый, отстранился, достал из кармана смятый листок, с сердцем протянул Михаю.

— Это управляющий у меня во дворе нашел, и сегодня, на другой день после выборов!

— Кто?

— Если б я знал! Ясно одно — это наши с тобой общие враги.

Радуясь и пугаясь, Мариора прошептала: «Листовка!»