Дойна о Мариоре

ЭПИЛОГ

И снова наступила весна.

Кончался день. Был час, когда в касу Мариоры Стратело приходило солнце. Мариора особенно любила это время. В небольшой касе становилось еще светлее, ярче казались цветы на ковре и полосатые пэретари на лайцах, чище — глиняный пол. Солнечные лучи ложились и на скатерть, делая ее ослепительно белой, и на книги, ровные стопки которых занимали почти половину стола. Это были книги Иляны.

В первую же осень после освобождения Иляна снова стала работать учительницей в Малоуцах, поселилась у Мариоры. В этом же году она поступила на заочное отделение педагогического техникума. Сейчас Иляна училась уже на втором курсе и вечерами много занималась.

Ни одна книжка, которую девушка привозила из города, не оставалась чужой для Мариоры: она просматривала ее или просила Иляну рассказать содержание. Иногда читала сама, но с трудом, а книжки по специальным дисциплинам были еще совсем непонятны Мариоре.

Сегодня Мариора очень устала. На днях в Малоуцы прислали докторшу, совсем молодую, и та сказала, что надо срочно оборудовать медпункт. Мариора предложила устроить его в пустой касе Марфы Стратело. По наследству каса принадлежала ей, но она предпочитала жить в отцовской. Как хорошо будет, если каса тети Марфы станет служить для всех!

С утра Мариора с комсомольцами выносили из касы ненужные вещи, подмазывали глиной пол, топили печь, шили марлевые занавески — словом, наводили порядок. Мариоре, конечно, пришлось хлопотать больше всех: вот уже второй год она была секретарем колхозной комсомольской организации.

Вернувшись домой, Мариора обвела комнату хозяйским взглядом, заметила непорядок: возле стола валяется сложенный листок бумаги. Подняла, посмотрела. На листке карандашом старательно, хотя и несколько неуклюже, нарисованы невиданные Мариорой платья, прически. «Для драмкружка, Иляна постаралась, — догадалась Мариора. Улыбнувшись, она покачала головой: — В обеденный перерыв рисовала. Вот неугомонная!» — и положила листок на стол, под книжки.

Чтобы прогнать усталость, Мариора умылась холодной водой, быстро съела кислый, сваренный на квасу борщ и творог со сметаной. Потом скинула рабочее платье, минуту постояла в раздумье, какое платье надеть, потом все-таки надела свое любимое, с яблоневыми цветами по васильковому полю, повязала чистый фартук и взяла с полки недописанное письмо к Андрею.

В комнате было хорошо, но все-таки тянуло на улицу, к весеннему ветру, к солнцу. Мариора вышла из касы, села на чисто вымытое крыльцо, поставила рядом чернила, положила на колени книжку, на нее — письмо и собралась писать.

Далеко за садами, почти касаясь земли, горело и плавилось мартовское солнце. Оно сыпало лучи на стекла окон, освещало камышовые крыши кас, спускавшихся по склону холма вниз, к Реуту, и, чуть левее, у края села, золотило поднятые до половины белые каменные стены новой огромной конюшни, одной из первых строек молодого колхоза; под солнечными лучами играли бесчисленные ручейки, которые текли по двору, обгоняя друг дружку, чтобы скорей просочиться сквозь камышинки забора и, слившись, дружно бежать вниз, к Реуту. Кое-где еще лежал черный, осевший снег. Сады были пусты. Но ветви черешен, свешивающиеся над самыми ступеньками крыльца, уже показывали тугие почки, готовые брызнуть цветами.

И заботы пришли к людям весенние: двор соседки расцвел вывешенными на просушку коврами; у крыльца во дворе стоит ее сын, курчавый парнишка лет тринадцати, ученик Иляны, и старательно точит сапу — скоро окапывать виноградники! В другом дворе, через касу от них, на длинных веревках полощутся на весеннем ветру небеленые холсты. А вдали, на склоне холма, что поднимается по ту сторону Реута, напротив Малоуц, уже почти оттаяли виноградники. Правда, лозы прикопаны, их не видно. Но как гордо и весело принимает лучи этот могучий, успевший зазеленеть склон! Почти все эти виноградники посажены в прошлом году. В этом году колхозники посадят тысячи лоз…

Весна. Почему именно весны запоминаются Мариоре? Вот из-под куста сирени выглянул розовый бутон подснежника. Он совсем такой же, как тот, какой она увидела на бугре восемнадцать лет назад, в памятный день наводнения… И в такой же молодой и яркий день навсегда остановились глаза Дионицы.

И снова весна… Совсем другая новая весна…

Мариора на мгновение зажмурилась, потом вздохнула и стала дописывать письмо:

Мариора сняла с перышка налипшую соринку, улыбнулась, вспомнив, как долго не могла привыкнуть писать ручкой, и продолжала:

И снова задумалась. В последнем письме Андрей писал, что его перебросили на кишиневский аэродром, он с другими летчиками будет бомбить лед на Днестре, чтобы не было наводнения. Возможно, полетит и на Реут. Скоро ему должны дать отпуск, тогда он обязательно приедет в Малоуцы… Он очень соскучился по ней, Мариоре…

Придерживая на коленях листок, Мариора закинула голову; весенний, теплый ветер ласкал лицо, пел и смеялся в ушах; она тряхнула косами и стала быстро писать:

— Фа, сколько написала! Наверно, ты уже очень грамотная! — весело сказал кто-то над Мариорой. Она вздрогнула, подняла голову. У крыльца, улыбаясь, стоял Кир.

— Андрею пишешь?

— Да. Ну какая я грамотная! Как начнет Иляна письмо читать, на каждой строчке ошибки. Потом переписываю, — смущенно сказала Мариора. И радостно добавила: — Наконец-то ты в Малоуцы заглянул, Кир!

— Ну, что Андрей пишет — скоро к нам приедет?

— Пишет — к майским праздникам обязательно.

Киру шел уже двадцать четвертый год. Но в представлении Мариоры он еще мальчишка, задира и шутник, мастер на все руки. Поэтому порой она удивляется, что Кир уже член партии и секретарь райкома комсомола. Он для солидности даже маленькие усики отрастил. Через плечо у Кира туго набитая полевая сумка, из нагрудного кармана пиджака торчит карандаш. После ранения под Берлином Кир около года пролежал в госпитале и все-таки плохо владел правой рукой. Но об этом он никогда не говорил и морщился, если напоминал кто-либо другой.

Сейчас, сев рядом с Мариорой, Кир сказал, что он приехал в Малоуцы выяснить, как идет подготовка к севу в колхозе. Заодно побывает у родных: давно не виделись.

— Мать обижается, а работы так много, никак не выберусь, — виновато проговорил Кир. И тут же горько пошутил: — Виктора нет, он бы при ней домоседом был.

— Где он сейчас, как ты думаешь? — спросила Мариора.

— Очевидно, когда румыны отступали, с ними за Прут подался, — нахмурившись, ответил Кир.

Мариора махнула рукой; говорить о Викторе не хотелось.

Волнуясь, она передала Киру свой разговор с Семеном Ярели. Кир слушал ее внимательно, задумчиво вычерчивая что-то носком сапога на мокром снегу у крыльца.

— Если уверена, что здесь будешь полезнее, — ты права, я думаю, — сказал он. — А ты в сельсовете не говорила?

— С баде Филатом? Ну да, советовалась. Он тоже говорит: правильно…

— Ну, а как он сейчас живет?

— Живет-то? Вчера с Лизой, с женой его, разговаривала: жалуется на него.

— Ну?

— Как председателем сельсовета выбрали, так дома его только ночью видит. Верно: то в селе у него дела, то в город уедет. Беспокойный очень. Говорит: «Хочу, чтобы у нас люди жили, как в Журах до войны. А может, еще лучше». Пять породистых лошадей для колхоза выхлопотал, и на посев кукурузу какую-то особенную, элита называется, сорт «белый зубовидный». Нашему колхозу МТС в первую очередь трактор дает. А ему все мало. Нужно, говорит, чтобы свое электричество у нас было. Электростанцию бы на Реуте выстроить. Вот Лиза и жалуется, нет от Филата никакого покоя!

Кир рассмеялся.

— Ну, а ты как живешь?

Мариора, улыбаясь, подняла на Кира глаза.

— Хорошо… Конечно, нехваток много, да ведь что ж: всего год после такой войны. Работать много приходится, но ты понимаешь, Кир, мы сами хозяева! И никто у нас на шее не висит. Власть наша! Руки есть, голова на плечах — дай срок, так заживем! А когда знаешь это, ведь работать одно удовольствие.

— Да, — задумчиво сказал Кир. — Вот кадры надо растить. Растить, отбирать. Это сейчас тоже главное. Может быть, самое трудное.

Говорили о делах, о людях. А на лице Кира нет-нет да и скользнет озорство; Мариоре кажется: прежний Кир сидит перед нею.

— А ты вырос… Красивый… Небось девушки засматриваются? Жениться еще не думаешь?

Кир рассмеялся.

— Рано. Маленький. В этом году седьмой класс только окончу. Вон книжки все таскаю, — Кир показал на сумку. — А потом в техникум пойду учиться. А ты что, — Кир прищурился, — замуж надумала?

Мариора покачала головой.

— Нет еще. В этом году у нас вечерняя школа сельской молодежи должна открыться. Учиться пойду.

— Непременно откроется. В какой же класс думаешь?

— В третий. Читать и писать уже умею.

— Дело… — Кир помолчал прислушиваясь. — Реут тронулся, — сказал он.

— Уже? Я днем проходила — еще не было.

— Пойдем посмотрим! В колхоз я завтра пойду.

Мариора радостно согласилась:

— Пойдем!

Проходили мимо строящейся конюшни. Возле нее колхозники месили глину, тесали камень, вязали камыш. Тут же, споря о чем-то с пожилым колхозником, стоял Семен Ярели.

— Добрый вечер, баде Семен! — крикнул ему с дороги Кир.

— Добрый, добрый, — живо повернулся к нему Семен, приподнимая широкополую шляпу.

— Как дела, баде Семен?

— Хорошо! Зайдешь к нам?

— Непременно. А дома как?

— Новость есть: Катинка отелилась. Бычок. Красавец! Приходи посмотреть.

— Приду, — пообещал Кир. А Мариора тихонько засмеялась, вспомнив, как два года назад Семен ходил в Инешты просить Бырлана не работать на Катинке. Корову вернули Ярели сразу же после освобождения. Но тут же Мариора нахмурилась, передернув плечами, быстро обогнала Кира. Вспомнился вчерашний спор с Ярели…

Кир поравнялся с нею. Шли полем, потом лугом. Мариора сняла платок, и ветер трепал ее волосы.

— Говорят, в городе на площади дома восстанавливают? — спросила она.

— Да, — оживленно сказал Кир. — Я тоже вчера на стройке был. Сахарный завод у нас закладывают. И пединститут достраивается. Этой осенью должен открыться. В Молдавии свои вузы будут, а? Великое дело! Ведь мы до сих пор направляем в села учителей с тремя и четырьмя классами образования. И ничего не поделаешь! Не может же левобережных педагогов молдаван на всю Бессарабию хватить!

Зашло солнце. Небо на востоке медленно синело, а на западе, над вершиной холма, что поднимался за Реутом, у края земли еще цвел закат: на зеленеющем небе рассыпались ярко-оранжевые, малиновые, золотые облака. Краски были так ярки, что слепили глаза.

— Ты видел салют? — вдруг спросила Мариора.

— Видел. Два раза, — ответил Кир. — А что?

— Это когда какая-нибудь радость: праздник, победа, да?

— Да.

— Похоже на салют? — Мариора показала на небо.

Кир посмотрел, улыбнулся.

— Похоже, — задумчиво, точно разговаривая с собой, сказал он.

Подходили к Реуту. Слышался негромкий ровный шелест бесчисленных головок камыша и папоры, оставшихся несрезанными, скрежет льда, упорный и неторопливый. По берегу бегали дети. Туда же сходились взрослые: всем хотелось посмотреть, как воюет со льдом река. Как всегда, где-то под сердцем гнездился страх. В этом году много снега, много льда. Не было бы наводнения…

Как все переменилось! Лишь искореженный, заржавленный грузовик, со времени войны так и оставшийся у обочины дороги, напоминал о том, что было, а вокруг так привольно зеленели уже успевшие скинуть снег поля и так буйно, прямо из скелета машины, тянул высокие нежные стебли олиор, с кисточками розоватых листьев на макушке, что хотелось лечь на землю, прижаться к ней, как к самому дорогому на свете, и лежать долго-долго…

К берегу Реута уже нельзя было подойти, вода захлестнула луг, поднялась почти до самых головок камыша, золотой чащей стоявшего в плавнях.

Вода в реке потемнела, она кипела и пенилась, неся на себе бесчисленное множество больших и маленьких белых льдин, голубых на изломе; кое-где на них лежали серые шапки нестаявшего снега. Льдинам тесно было в реке: мчась вперед, они теснились, почти скрывая под собой воду, со скрежетом напирали одна на другую, и река все громче ревела множеством сильных, гулких голосов. Принимая в себя звенящие ручейки, что сбегались к ней со всех сторон, она на глазах становилась шире и шире и все торопилась вперед, в голубую даль холмистых полей.

— Как напирает вода! Уж не затор ли где, помилуй, господи! — услышала Мариора боязливый голос сзади и, обернувшись, увидела Анну Гечу. Она не отрываясь смотрела на реку.

А вода все напирала. Льдин скапливалось все больше и больше. Они скрежетали, точно огромные жуки в закрытой коробке, и все ожесточенней налезали друг на друга.

Кир взял Мариору под руку, и они отошли на несколько шагов назад, иначе одна из льдин, что прямо лезла на берег, ударила бы их по ногам. Мариора увидела, как куст вербы, который рос у берега, вдруг накренился, срезанный льдом, и исчез под ним. Секунда — и на том месте, где рос куст, колыхался на воде лед.

— Затор! — вдруг истошно крикнула Анна Гечу. Мариора оглянулась. Анна, высоко поднимая ноги, — они вязли в мокрой земле, — бежала к селу. Все, кто был на берегу, побежали тоже. Вода двигалась им вслед.

Наводнение…

Мариора почувствовала, как внезапно ослабели, задрожали ее ноги. Она видела, как побелел Кир. Но они не успели сделать и шага, как быстро нарастающий рокот заставил их посмотреть вверх.

Летел самолет. Низко, совсем низко… На синеющем небе ярко выделялись его серебряное тело, красные звезды. Самолет летел на Реут.

— Может быть… это… Андрей?! — неровно звенящим голосом воскликнула Мариора.

— Может быть, — согласился Кир, сильно сжав ее руку.

Через несколько минут на Реуте, правда гораздо левее Малоуц, стали ухать взрывы.

Глядя вверх, Мариора и Кир не заметили, как вода добралась до них, намочила ботинки. Они посмотрели себе под ноги, лишь когда вода стала уже спадать. Мутная, вспененная, она отходила быстро, освобождая черную землю с желтой, прошлогодней, кое-где уже зазеленевшей травой.

— Ох!.. — облегченно выдохнул Кир, вытирая рукой вспотевший лоб.

А самолет уже летел обратно. И вдруг Мариора с Киром увидели: пролетая н-ад селом, самолет сделал круг, и, приветливо покачав большими серебряными крыльями, быстро набрал высоту и полетел дальше.

А Мариора, радостно вскрикнув, протянула ему вслед руки и закричала громко, точно летчик мог услышать ее:

— Андре-ей!

Стало холодно. Весна готовилась к короткой ночи. Готовилась утром с новыми силами поить Молдавию живой водой, заливать солнцем, чтобы через несколько месяцев эти дары превратились в тугие абрикосы, в нежные душистые персики, рассыпались сочными грушами и яблоками, золотой айвой, налились на бахчах дынями, повисли ожерельями тутовых ягод, тяжелыми гроздьями винограда, превратились в кремень орехов, вызрели пшеницей и кукурузой…

Реут, точно прорвав плотину, бурно и весело бежал своей дорогой.

И в сердце Мариоры тоже шумела весна.

1946—1951 гг.