Дойна о Мариоре

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Утро застало Мариору в лесу.

За три дня поверх старого, начавшего было таять и потемневшего снега рыхлым слоем выпал свежий. Он блестел на ярком солнце так, что приходилось жмуриться.

Был конец февраля.

Мариора шла холмами, где на вершинах ветер уже успел сдуть снег, пробивалась через заросли молодой акации и шиповника, — тут ветки цеплялись за кожух, царапали лицо, руки — проваливалась в оврагах по пояс в сугробы. Можно было, конечно, держаться дороги, но она боялась, что ее будут искать, и шла весь день напрямик.

Потянулись дремучие Кодры[43]. Огромные, необхватные, старые дубы поднимали высоко к небу свои голые ветки. Внизу рос непроходимый подлесок: акация, явор, терн, унизанный уцелевшими до весны крупными синими ягодами.

Мариора пробиралась, с трудом раздвигая ветки. Над нею иногда сиротливо скрипела вершина дуба, срывался зазимовавший где-нибудь на ветке листок, кружился на ветру, натыкаясь на ветки, и, наконец, устало ложился на снеговую подушку.

К вечеру солнце спряталось за унылыми снеговыми тучами, но ростепель тут же взяла свое: под снегом всюду чавкала вода. У Мариоры давно промокли ноги.

Как только имение осталось позади, на сердце стало вдруг до странного спокойно. Вот и все — конец. Хотя о чем, о ком ей жалеть? О Дионице? Его действительно жалко, но тоски по нем нет… Родительские могилы? Подруги в селе? Семья Греку? Если бы еще хоть раз увидеть их…

Говорили, в лесах — партизаны. Это они разбрасывают и расклеивают в селах листовки, из которых люди узнают, правду о войне. Теперь и ребенок не поверит, если ему скажут, что фашисты были в Москве. Все знают, что их гонят обратно. Листовки приносили надежду…

Кончился день; предстояла вторая ночевка на снегу. Все больше чувствовалась усталость. И хотя в ногах покалывало и зеленые пятна все чаще застилали глаза, безразличие к собственной судьбе, которое овладело ею сначала, вдруг исчезло.

Вспомнился 1940 год, Иляна, Кир… Что бы сказал ей сейчас Кир? Он наверняка отругал бы ее. Над нею издевались, а она терпела… Кир говорил: из всякого положения можно найти выход. Даже из самого трудного.

Но что ей делать? Пробираться в Кишинев? Кому она нужна? Остаться в лесу, искать партизан? Лес велик…

Прозрачной дымкой спускался вечер. Лес темнел в сумраке, тревожно шептался над головой. Становилось страшно. И только теперь Мариора почувствовала, что очень голодна. Маленькую корочку хлеба, да прилечь бы… Она смяла в пальцах горсть снега, положила в рот. Как нарочно, перестал попадаться терн. Отчего она не подумала раньше: ведь терновые ягоды можно есть.

Медленно всходила большая ясная луна.

Спускаясь в лесной овраг, Мариора вздрогнула, остановилась. Что-то мелькнуло между деревьями. Кто здесь может быть?

Из-за ствола вышел человек. Остановился, видимо тоже присматривался к ней, потом медленно пошел навстречу. Кто он? Бежать было поздно, и Мариора решила подождать. Мало ли что… Скажу, что пошла за дровами да заблудилась.

Это был молодой паренек, высокий и худощавый, в истрепанной и почерневшей кожаной куртке. Продолговатое лицо его — на мгновение оно показалось Мариоре знакомым — очень бледно, это видно было даже при свете луны.

— Добрый вечер, девушка, — на ломаном молдавском языке сказал паренек, улыбнулся, и лицо его сразу потеплело.

У Мариоры отлегло от сердца. Не румын. И не немец, те иначе произносят молдавские слова… Неужели?..

— Девушка, хлеба… Хлеба нет у тебя?

Мариора молча смотрела на него, потом махнула рукой и села на поваленный замшелый ствол. Парень наклонился к ней, в руке его что-то щелкнуло, и тут же ярко загорелась крошечная лампочка. Простые, мягкие черты, строгие губы, серые ласковые глаза и буйные светлые волосы цвета вызревающей пшеницы.

— Андрей! — воскликнула она, поднеся руку к сердцу.

Конечно, он. Только молдавские слова произносит сейчас гораздо лучше.

Паренек вздрогнул, опустил фонарь. Потом направил его на Мариору и удивленно спросил:

— Откуда ты меня знаешь? Ты не из Тирасполя? И не из Кишинева? Здешняя?

Мариора напомнила ему Журы, свадьбу Досии.

— Ты еще мне книжку подарил, «Мать» Горького, помнишь? — срывающимся от волнения голосом сказала она и вдруг смутилась оттого, что назвала его на «ты».

Андрей порывисто схватил ее за руки.

— Вот так встреча! Тебя зовут Мария? Нет, Мариора. А у тебя руки совсем холодные, — неожиданно заметил он и, сев рядом, стал тереть ее руки своими большими ладонями.

Мариора рассказывала о себе, захлебываясь слезами, уронив на колени голову. Андрей сидел рядом, внимательно слушал, ковырял палочкой обмякший снег.

Вероятно, неподдельный испуг в ее глазах и прерывистый голос, в котором были и тоска и решимость, убедили Андрея, что она говорит правду. Он взял ее за руку.

— Ничего, Мариора, надо только сильней быть, я вижу, ты сможешь… А сила, знаешь… Если есть сила в человеке, он все может сделать. Ты верь в это.

О себе Андрей рассказал коротко. Он уже летчик. Летел по заданию. Должен был доставить в одно место трех человек. Ночью началась метель, самолет обледенел. Посадил в лесу, напропалую, конечно, неудачно… Только успели выскочить, самолет взорвался. Двое тяжело ранены. Лежат там, в буераке, третий день. Тут недалеко село Малоуцы, он на дороге стрелку видел. Хотел пойти еды попросить, да там немцы стоят, с дороги видно.

— Малоуцы?

— Кажется. А что?

Значит, она два дня кружила около одного места. Мариора посмотрела на лицо Андрея с запавшими глазами, подумала и решила пробраться в село, достать еды — на пятерых не так уж много надо…

Ей повезло: на опушке она увидела Виктора с вязанкой дров.

Виктор сказал, что Тудореску нашли убитым — с рассеченным виском, что Мариору ищут и что Дионица пока живет у Николая Штрибула и за ним крепко следят жандармы.

— Достать еду? Это, сама знаешь, не так-то просто. А вдруг Челпан узнает?

Мариора долго уговаривала его. Разве она не помогла бы ему, если б понадобилось? Разве можно бросать людей в беде? Родители его или Кир никогда бы так не сделали…

— Боишься, Виктор? Струсил, да?

Наконец он согласился. Мариора сказала: еда нужна не только для нее, но и для четырех человек в лесу. Кто они, она сказать не может, и он, Виктор, о них никому ни за что не должен говорить.

Была ночь, ветреная, лунная. Мариора ждала на опушке, пока Виктор ходил домой. Он принес ей целую сумку мамалыги, груш, чернослива, даже кувшин вина — все, что удалось собрать. Пообещал наутро принести и оставить здесь же, в снегу, еще сумку с едой. Прощаясь, Мариора заглянула в темные глаза Виктора, приветливо улыбнулась, как давно ему не улыбалась.

— Спасибо. А Дионице… Дионице скажи, пусть в Заячий лог приходит. Нельзя ему в селе оставаться. Скажи, я жду. Может, что придумаем.

Виктору страшно было выполнять поручение: кто знает, что за люди эти четверо? Не мешает быть осторожным. Он решил отнести еще сумку, а потом уйти от лиха в город или в другое село. А Дионице пока ничего не стал говорить, чтобы не напутать.

На рассвете Виктор завернул сумку в мешок и направился к лесу. Снова хозяйничала оттепель. Снег почернел. С крыш и с веток падала капель. Виктор добрался до условленного места, разрыл снег. Стало жалко мамалыгу: вымокнет. Но быстро принялся забрасывать сумку снегом. За этим его и застал жандармский патруль.

— Интересно, кого это ты кормить собрался? — спросил его низенький жандарм с круглым, расплюснутым лицом.

Виктор уставился на его затрепанные боканчи, на грязные обмотки и только нашел, что ответить:

— Кого нужно.

Лицо жандарма от улыбки стало еще шире.

— Видно, что не напрасно с полным мешком в лес поперся. А дурак ты. Думаешь, для чего мы поставлены?

Через час Виктора привели в жандармский пост. Челпан улыбался ему, как долгожданному гостю, скалил крупные зубы.

— Знал я, что кто-нибудь из вас будет у меня.

Челпан услал Санду Балан — с недавнего времени она служила уборщицей в помещении жандармского поста. Но Санду Виктор интересовал больше, чем кто бы то ни было. Она обогнула дом, задним ходом прошла в смежную с кабинетом Челпана комнату, приложила ухо к дощатой перегородке.

До нее донеслись удары, выкрики Челпана, потом слабый голос Виктора: еду относил для Мариоры Стратело, а она просила ее для каких-то четырех человек и еще поручила передать Дионице прийти в Заячий лог.

— Ну, если не врет, эти голубчики в Заячьем логу сидят, — произнес Челпан и приказал: — Уведите парня.

Санда услышала, как, шаркая ногами, выходил Виктор, как топал за ним боканчами жандарм.

Когда шаги стихли, Челпан прибавил:

— Дионисия Стратело не трогать пока. Приманкой будет.

Санда быстро закуталась в платок и побежала к Николаю Штрибулу.

Николаю, Домнике и Дионице даже советоваться было некогда. Николай сказал, как о решенном:

— Беги в Заячий лог, Дионица. Скорей. Пока они солдат соберут, ты предупредишь. Да и тебе уходить надо.

Дионица сидел на лайцах, неподвижно глядел перед собой синими глазами. Лицо его стало белое, как бумага. Вдруг он выбежал из касы. Вернулся с кувшином вина, с маленьким стаканчиком.

— Эй, выпьем на прощанье!

— Дурень! Какое вино? Беги скорее, — возмутился Николай.

Но Дионица не слушал. Налил стакан, не выпил — проглотил; налил Николаю. Тот хотел уже выхватить его и бросить об пол, но Домника заметила:

— Чего ж ты? Может, и правда на погибель идет? Надо ж проводить.

— Какая погибель?!. Что вы?

— Гибель или не гибель, — безумно твердил Дионица, — я пойду. Предупрежу, не подведу. Не как эта змея, Виктор. А только выпьем. На прощанье.

Видя, что ничего не поделаешь, Николай быстро выпил вино и пошел запрягать. Еще несколько минут, и он с возом сена ехал по дороге в Журлешты.

Когда воз поравнялся с лесом, из-под сена выбрался Дионица, кивнул Николаю и скрылся между деревьями.

У старого дуба, морщинистого и узловатого, Дионица остановился.

Он в лесу. Рядом — родное село… Родное. А он идет, как вор. А поймают — за сочувствие партизанам расстреляют, если не купит себе свободу той же ценой, что и Виктор. Эх, попадись он ему сейчас! Знать бы раньше… Всегда у Виктора было заячье сердце. Как он дружил с Виктором! А теперь… теперь может погибнуть Мариора. Только бы увидеть ее!

Дионица сжал кулаки и что было сил бросился бездорожьем бежать к логу. Ноги тонули в мокром снегу. Скорей!..

Глубокая яма в склоне оврага была вырыта много лет назад, тут брали глину, еще когда строили боярское имение. Андрей принес ворох валежника, устроил сиденье.

Только на следующий день Мариора как следует разглядела товарищей Андрея. Двое раненых лежали на подстилке из прутьев. Один спал, часто всхрапывая во сне, на углах посиневших губ его запеклась кровь. Другой, постарше, чернявый, его звали Владимир, иногда поднимал обмотанную тряпкой голову, озабоченно спрашивал о чем-то. Но малейшее движение причиняло ему боль; он морщился и снова откидывался на прутья. Половина лица у него забинтована, брови сожжены. Третий — молоденький низкорослый паренек: его звали Юра. Как и те двое, он был в полушубке, очевидно еще недавно белом, а сейчас грязном, порыжелом. Правая его рука, обмотанная разорванной на куски нижней рубашкой, лежала на перевязи.

Но Андрей и Юра не унывали. Особенно удивлял Мариору Юра. Он даже озорничал: то нахлобучит Андрею на глаза здоровой рукой шапку-ушанку, то пугнет снежком заглянувшую в яму синицу. Только иногда, сжав зубы и поддерживая раненую руку здоровой, начинал укачивать ее, точно ребенка. А потом снова смеялся, тихонько напевал красивые русские песни. Но петь Андрей ему не разрешал.

Глядя на Юру, улыбался Владимир, веселел Андрей. Иногда Юра и Андрей садились около Владимира и принимались горячо спорить.

— Я предлагаю начать действовать самим, если в ближайшие два дня не встретимся с товарищами, — доказывал Андрей. — Нас мало, но мы свяжемся с населением, люди пойдут к нам. Вот у нас и хорошая переводчица есть, — Андрей кивнул на Мариору, почти не спускавшую глаз с его лица. — Конечно, будут трудности… Но невозможного нет, я думаю.

Мариора, поджав под себя ноги, сидела на валежнике, смотрела, как, горячась, говорил Андрей. Видела, как прояснялись глаза Владимира. Она удивлялась: откуда столько бодрости у этих людей, оторванных от своих, в глухом лесу…

Завтракали мамалыгой с черносливом.

— Спасибо за гостеприимство, Мариора, — перевел ей Андрей слова Юры.

— Ой, что вы! — покраснела она. — Вот если бы вы в сороковом году приехали, посмотрели бы…

— Ничего, мы в сорок пятом придем, — совершенно серьезно пообещал Юра.

— Какой он, — не найдя больше слов, шепотом сказала Мариора Андрею.

Он ничего не ответил, улыбнулся Юре.

Тот подошел к хворосту, достал оттуда гранату, сунул за голенище сапога.

— Чудом уцелела, — кивая на гранату, тихо, точно про себя, сказал Андрей.

Потом Андрей с Мариорой снова пошли в лес. Андрей не говорил Мариоре одного: в этот район несколько дней назад переброшен отряд партизан. К ним и должны были спрыгнуть на парашютах его товарищи. Были у ребят рация, оружие и медикаменты, даже свежие газеты. Но все пропало в самолете, лишь в планшете у него сохранилась карта местности.

Теперь Андрей хотел разыскать этот отряд, нельзя же гибнуть здесь от голода, в бездеятельности, — что за глупая смерть!

Незнакомые Кодры тянулись на десятки километров. Андрей решил сегодня с помощью Мариоры поточней разобраться в карте, а завтра отправиться разыскивать отряд. Замечая обратную дорогу, Мариора и Андрей миновали несколько буераков и к полудню вышли на шоссе, к которому почти примыкал лес. Улучив момент, когда поблизости не было машин, перебежали шоссе и очутились в Инештском лесу. Людей в этом лесу, кроме редких селян, пробиравшихся едва заметными тропками от села к селу, не видели. На обратном пути, когда собирались переходить шоссе, чуть не наткнулись на румынский конный патруль, неожиданно появившийся из-за поворота. Легли между деревьями, вдавили себя в снег и так лежали, пока не затихло цоканье копыт.

Андрей рассказал, что Красная Армия давно уже развернула наступление, враг отходит на всех участках фронта и, очевидно, очень скоро Красная Армия вступит в Молдавию.

— Андрей, — Мариора смотрела на него завороженно, точно он сам вел армию. — Скоро… Правда, скоро? А сколько еще осталось Красной Армии до Молдавии?

— Можем посчитать, — улыбнулся Андрей и достал из бокового кармана газету. — Я ее перед вылетом сунул, а теперь вместе с личными документами храню. Ей-богу, не думал, что газета может быть такой дорогой… Вот, смотри.

«Правда» была изрядно помята. Но какое счастье было держать в руках этот большой лист бумаги, занесенный сюда с земли, по которой, вероятно, прошли Кир и Филат, где свободно живут советские люди, с земли, на которой не было фашистов!

Андрей пояснил: газета вышла 23 февраля, в День Красной Армии.

Андрей переводил ей:

Какая сказка так захватывала ее, какая сказка заставляла так биться ее сердце!

Чтобы Мариоре было понятней, Андрей веточкой начертил на снегу карту Советского Союза.

— Двадцать второго февраля наши освободили Кривой Рог… Это вот здесь, видишь? А вот Молдавия… Несколько сот километров осталось. А наши ведь каждый день на десятки километров вперед продвигаются.

Мариора восхищенно смотрела на нового друга; ей хотелось расцеловать его, но она боялась это сделать. Она только счастливо и благодарно улыбнулась, бережно свернула и отдала газету.

— Ты ее храни, Андрей…

К полудню решили вернуться. Шли обратно усталые, голодные, чутко прислушиваясь к каждому шороху в лесу.

Казалось, теплело с каждым часом, снег на глазах темнел, и его становилось все меньше и меньше.

Всюду виднелись проталины.

Сначала от ходьбы было жарко. Мариора сняла платок, и косы черными змейками легли на кожух. Жарко было и Андрею, хотя сапоги у него продырявились и ноги были мокрые.

Теперь усталость взяла свое. Они шли медленно. Ноги вязли в мокром снегу; в низинах тонули в размякшей, точно илистой земле.

Мариора рассказала Андрею о Дионице: как полюбила его, ласкового, умного. Жаль, слабый он…

— Это плохо, — согласился Андрей и задумчиво добавил: — Ну, только бы он к нам пришел. В армию. Не таких в нашей армии воспитывали.

К Заячьему логу подходили, когда солнце уже спустилось за деревья.

— Ждут ребята… А что мы им хорошего несем? — вздохнул Андрей.

Шли по склону. Оставалось шагов двести до ямы, в которой сидели товарищи.

Вдруг Андрей бросился на снег, потянул за собой Мариору; она упала. Андрей подполз к дереву и осторожно выглянул из-за ствола; Мариора сделала то же самое. По дну оврага быстро шел черноволосый парень без шапки. Лицо Мариоры посветлело. Она громко и облегченно вздохнула, поднимаясь, уперлась руками в снег. Но Андрей с силой дернул ее за руку.

Мариора повернула удивленное и радостное лицо.

— Это ж Дионица. Муж мой…

В склоне оврага была еще одна небольшая ямка. Андрей втолкнул туда Мариору и прыгнул в яму сам.

— Молчи. Еще неизвестно, зачем он сюда идет.

У Мариоры навернулись слезы.

— Что ты! Уж на плохое-то Дионица не способен. Я сама звала его в Заячий лог…

— Молчи! — повелительно повторил Андрей.

Он приподнял голову над краем ямы, вгляделся. Мариора с досадой пожала плечами, но послушалась и тоже стала смотреть.

Дионица подходил к яме, в которой находились раненые товарищи.

Вдруг Андрей нащупал и сжал руку Мариоры.

— Смотри, — прошептал он.

На отлогую полянку, что лежала между оврагом и лесом, выезжали два всадника. Поодаль показались еще несколько. Это были гитлеровцы.

Дионица подошел уже к самой яме. Немцев он видеть не мог. Вероятно, он заметил в яме людей, кричал и махал им рукой.

Мариора рванулась — крикнуть Дионице. Андрей с новой силой сжал ее руку: если это и не Дионица привел гитлеровцев, ему теперь не убежать, а выдавать себя нельзя.

Через несколько минут трое товарищей Андрея — вернее двое, третьего они держали на руках — уже стояли рядом с Дионицей на дне оврага, окруженные спешившимися немецкими солдатами. Среди них Мариора увидела и местного жандарма.

Ефрейтор, высокий, очкастый — на закате очки мерцали желтоватым светом, — что-то прокричал, отрывисто, точно пролаял.

Юра показал в сторону села. Мариора поняла — спрашивали о ней. Ефрейтор снова крикнул. Гитлеровцы и жандармы вскочили на коней и погнали пленных к селу. Дионица высоко поднял голову, шел твердым шагом, кричал и взмахивал правой рукой — похоже, грозил. Один из немцев подъехал к нему вплотную и ударил его прикладом; и Мариора не поверила глазам: Дионица схватился за приклад и с силой дернул его к себе. Тут случилось неожиданное: прежде чем немец успел вырвать у него приклад, Юра рывком нагнулся к сапогу, выпрямился, обернулся, высоко взмахнул рукой. Немцы шарахнулись в сторону. Мариора больно сжала горло. Почувствовала, как рванулся рядом Андрей. Задохнувшись, ждала: сейчас взрыв. Убьет гитлеровцев, но вдруг заденет своих, Дионицу?

Произошло другое: прежде чем Юра успел бросить гранату, другой немец сбоку ударил очередью из автомата. Рука Юры бессильно опустилась. Гитлеровцы отскочили. Граната взорвалась среди тесно вставшей четверки.

— Ааа-а! — вскрикнула Мариора.

Андрей зажал ей рот.

— Тише, девочка. Тише, Мариора, — шептал он.

Но гитлеровцы не услышали ее крика. Тот солдат, который ударил Дионицу, не успел отскочить и, раненный, упал с седла. Гитлеровцы снова спешились и подошли к убитым, долго и внимательно осматривали их. Должно быть, кто-то еще был жив — хлопнуло два выстрела, и гитлеровцы, обыскав убитых, уехали, увозя с собой раненого солдата.

Лишь когда в лесу стало совсем тихо, Андрей перестал удерживать Мариору.

Она бросилась к оврагу по вязкому мокрому снегу. Натыкалась на стволы черной ольхи, — ветки царапали ей лицо, поднялась было на склон, оступилась, упала, сейчас же вскочила и побежала дальше. Вдруг охнула, остановилась, мокрыми ладонями сжала горячие щеки и закрыла глаза, точно это могло изменить действительность. Потом отняла руки, уронила их вдоль тела…

Закатное солнце освещало овраг. Юра, точно прощаясь с землей, горько уткнул курчавую голову в куст лесной малины. А Дионица лежал навзничь, растрепав свои густые черные волосы среди нежных ростков подснежника. Синие глаза его неподвижно смотрели в небо.

В этом году весна наступала быстро.

Усталые Мариора и Андрей сидели в грабовом лесу. Всего две недели назад здесь местами лежал снег, а сейчас тонкие частые ветки деревьев уже были усеяны крошечными ярко-зелеными листьями. Ветки сходились над головой узорчатой крышей. Внизу землю устилал прелый прошлогодний лист; узлами из нее выступали корни деревьев.

Было уже очень тепло, но здесь, в лесу, еще сильно пахло сыростью. На руку Мариоры села стрекоза, дрогнула серебряными, с синеватым отливом крылышками. Мариора согнала ее и, закинув голову, засмотрелась на яркое голубое небо, видневшееся между веток.

Мариоре и Андрею казалось, что они излазали весь лес. Сначала было особенно трудно. Мучали сырость и холод. И, конечно, — голод. Когда поблизости не было людей, выходили из лесу на поле. Здесь порой по еще приметной, торчащей из-под снега ботве удавалось найти забытую свеклу. Тогда до боли в зубах грызли ледяной корень. Приторно-сладкий, он вызывал тошноту. Когда снег сошел, стало легче: Мариора находила съедобные корни трав, много было и прошлогодних желудей. Раза два приезжавшие за дровами селяне дали мамалыги — только и всего.

Но партизан не было. По сохранившейся у Андрея в планшете карте с пометками, сделанными им перед вылетом, определили местонахождение отряда. Немало дней прошло, прежде чем они, наконец, нашли следы партизанской стоянки в непроходимом молодом дубняке много севернее Малоуц. Тут была даже посадочная площадка для самолета — тщательно вырубленная и расчищенная полянка. Но людей не оказалось. Размытые следы костров и пожелтевшие клочья брошенной бумаги говорили, что партизаны ушли отсюда давно.

— Ясно. Не год же нас будут здесь ждать, — с досадой сказал Андрей. И прибавил, взглянув на опустившую голову Мариору: — Все равно найдем. Не может быть, чтобы не нашли.

Шли медленно, днем почти не выходили из лесу: окрестные села были забиты немецко-румынскими войсками, по проселочным дорогам все время двигались госпитальные повозки, продовольственные обозы. На полях и в лощинах фашистские солдаты рыли укрепления. По торопливости врага чувствовалось, что фронт приближается.

И вот опять в нескольких километрах Малоуцы! Правда, чтобы пройти к Реуту, нужно было пересечь Кишиневское шоссе. На шоссе не прекращалось движение, и Андрей сказал, что нужно дождаться ночи. А Мариоре не терпелось скорей увидеть голубые воды родного Реута.

Сейчас, на вынужденном отдыхе, Андрей спросил Мариору:

— О чем ты думаешь?

Она улыбнулась:

— Смотри. — И, не поднимаясь, потянула к себе веточку дикого абрикоса, что рос рядом с нею. На ее ладони, в зеленых лапках листьев, лежал едва заметный круглый и нежный бутон.

— Какой, а? Живет… Потом цветок, потом абрикос. Хорошо.

— Да, — задумчиво согласился Андрей.

— О чем я думаю? — спросила Мариора. — Смотри, сколько хорошего на свете. Это небо, этот лес… А люди… Помнишь, я тебе рассказывала? Кир, Лаур… Юра твой. Отчего же так много зла на земле?

Губы Андрея сурово сжались.

— Да… Ты права. Зла много. Почему?

— Почему? — эхом повторила Мариора.

— Причина тут простая. Не перевелись еще люди, которые личное благополучие строят на чужом труде. В некоторых странах эти мерзавцы до сих пор хозяева жизни. — Взглянув на Мариору, Андрей увидел ее пытливые, непонимающие глаза и понял, что говорит не так. Спохватившись, стал, подбирая самые простые выражения, рассказывать, как люди разделились на два лагеря — угнетателей и угнетенных.

— Богачи бывают разные, — задумчиво говорил он. — Один своим кошельком заставляет кланяться ему правительства многих стран. Другой — просто деревенский кулак. Он хоть и маленький, а такой же. У него одна забота: желудок набить, да кошелек, да сундук, и все это чужими руками.

— Кучуки наши такие, — вставила Мариора.

— Конечно, долго так не может быть. Когда в России произошла революция, разогнали кровососов и дармоедов, во всех странах народ голову поднял. Богачи перепугались, видят: прежними способами им не удержаться на насиженных местах. Надо покрепче узду для народа придумать. Стали оружием страх нагонять, чуть что — в тюрьму, в застенок, в концлагерь…

— Как Челпан наш, — сказала Мариора.

— Это фашизм называется. С ним сейчас Красная Армия и воюет, — закончил Андрей.

Мариора лежала на зеленевшем, уже подсохшем склоне между старых стволов деревьев; слушала, не сводя с Андрея немигающих глаз. Временами подсказывала ему молдавское слово, когда он, не находя его, запинался.

— Андрей, я так думаю, — сказала она, — не поможет им фашизм, правда? Потому весь народ в тюрьму не упрячешь.

— Конечно, — убежденно ответил Андрей. — Ведь сколько замечательных людей вышло на борьбу против капитализма. И весь народ справедливости хочет. Беда только: некоторые люди не могут разобраться, что к чему. А где же человеку разобраться? — Андрей покрутил головой. — Довелось мне бессарабские газеты читать, которые при румынах выходили. Гадость! — Он сплюнул. — Все про Советский Союз брехали. Будто в нашей стране у родителей детей отбирают, чтобы в общих домах воспитывать, а в колхозе все под одним одеялом спят. Нашим людям и во сне не приснится, что буржуазная газета сбрешет.

— Эти россказни и до наших Малоуц доходили. Только после сорокового года им уж никто не верил, — сказала Мариора.

— На что они рассчитывали? На темноту народа!

Мариора оперлась руками о землю, села.

— Ой, правда! Неграмотный человек, как слепой… А ведь чудно. У нас иной крестьянин прежде, пожалуй, и мог выгадать денег на ученье детей, да думал: зачем? Разве это дело? Вот на поле — работа. Уж на что в сороковом году, когда советские пришли, все было — только учись, и то многие боялись детей в школу посылать. При румынах боярин или начальник какой говорили: «Дураки. Глупый народ». Ну, ты ведь знаешь — неправда это. Просто запугали бессарабцев всякие челпаны, обобрали; наш малоуцкий какой-нибудь даже не знает, как себя защитить. А Михай Куку говорит про нас: тупы, как скотина.

Андрей негодующе покачал головой.

— А ведь каких людей, каких борцов за счастье человека вырастила ваша земля. Первый писатель-гражданин на Руси — Антиох Кантемир — молдаванином был… А герой-партизан Сергей Лазо, а Михаил Фрунзе, а Григорий Котовский, ведь они на весь мир прогремели. А сколько еще замечательных людей на Молдавии! Ну ничего, теперь вы с нами, с нашей партией. Уже не будете маленьким народом, которого давит каждый кровопийца… Вам легче будет строить свое счастье.

Мариора пристально смотрела в лицо Андрея. Всегда бледное, сейчас оно разгорелось, между бровей легла задумчивая складка, сузились упрямые глаза.

Вдруг Мариора поймала себя на новом, совсем новом чувстве к нему. Тут же Андрея заслонил образ Дионицы, ласкового и… слабого. Как не похож на него Андрей! Мариоре захотелось сказать Андрею что-нибудь хорошее, теплое. Но она смутилась и вместо этого проговорила просто и решительно:

— Кончится война, я учиться пойду. Ничего, что взрослая, правда?

— Конечно, — согласился Андрей. — Я тоже после войны буду учиться.

— Тебе-то зачем? — удивилась Мариора.

Андрей рассмеялся:

— Учиться всегда надо. Ты подумай, Мариора, как это хорошо: человек сам хозяин своей жизни. И ему все, все открыто. Хочешь — выращивай хлеб, хочешь — строй дворцы, води самолеты и корабли… и все это для себя, для таких же людей, как ты. Даже крылья есть у человека, а он все больше хочет знать и уметь. Я вот хочу летчиком-испытателем стать. Не понимаешь? Это который испытывает новые самолеты. Самые сложные, самые лучшие. Да, — помолчав, задумчиво проговорил Андрей и откинулся на траву. — Размечтались мы с тобой, а с чего начали? Зло… Главное, не мириться с ним. Да…

Каса Семена Ярели низкая, маленькая. Потолок из прутьев, обмазанных глиной.

В комнате широкая лежанка с топкой, она служит и скамейкой, и постелью, и столом. В углу ее лежит сложенное одеяло; впрочем, это скорее большое рядно с множеством заплат. На стене висит такой же заплатанный овчинный кожух; в углу, возле печки, прямо на полу стоят казанок для мамалыги и кастрюля — единственные вещи в комнате. На полу и на лежанке нет даже камышовых матов — приреутские плавни тоже поделены между крестьянами, а у кого нет земли, должен камыш покупать.

Однако на всем в касе чувствовалась заботливая девичья рука: потолок и стены чисто выбелены, а на единственном маленьком окне в жестяной банке пышно и гордо растет сильный, ухоженный розовый куст. Он расцвел, и богатые, нежные бутоны его скрашивали бедность комнаты.

Поджав ноги, на краю лежанки сидела Вера. Она с отцом по-прежнему батрачила у Тудора Кучука. Последние дни девушка работала на его винограднике: подрезала лозы. Сегодня подрезка лоз была кончена, и они вернулись до захода солнца. От тяжелых щипцов устали руки, на пальцах натерты мозоли. Но отдыхать было некогда, и Вера стала прясть коноплю для жены Тудора Кучука.

В касе было довольно тихо: мать Веры ушла к Гаргосу — она прислуживала в корчме, — а младшие братья и сестры убежали на улицу. Отец сидел на лежанке, зажав коленями толстую палку, и, ловко орудуя ножом, вырезал из нее ложку. В касе лишь поскрипывало дерево.

Напротив Веры стояла Санда.

В сороковом году получилось как-то так, что хохотушка Санда незаметно отошла от подруг. Она охотно бывала в клубе, шепталась с Виктором, танцевала до упаду. Смешливая, немного озорная, Санда одевалась заметно лучше других; и это было неудивительно: семья Балан считалась крепкой на селе, а Санда была единственной дочерью, хотя тоже росла неграмотной. Она любила посплетничать, поговорить о платьях, которые носят в городе, пошептаться о Викторе, с которым она то ссорилась, то дружила снова. Когда в селе заговорили о комсомоле, Санда решительно отошла в сторону. Девушки пытались говорить с ней об этом, но ничего не получалось. В начале войны у Санды умер отец. И когда Челпан предложил ей поступить в жандармский пост уборщицей, она, не раздумывая, согласилась: несколько сот лей были теперь семье Балан очень кстати. С тех пор прежние подруги холодно отвечали на ее приветствие, но Санда не обижалась. Ее по-прежнему часто видели с Виктором, сдружилась она и с дочкой Тудора Кучука.

Когда Виктор выдал Мариору, Санда не увидела в его поступке особой вины — ведь парня так били! Как же тут терпеть? Но Мариора была когда-то ее подругой. Надо же выручить ее, если возможно. И девушка прибежала сказать Домнике о случившемся. Только потом Санда сообразила, что Мариору она, быть может, спасет от смерти, но сама рискует многим. Санда удивилась себе. Позже, когда похоронили расстрелянных в лесу и стало известно, что среди них погиб Дионица, Санда резко упрекнула Виктора: должен был соврать что-нибудь, нельзя же подводить людей под гибель. С тех пор она снова стала заходить к Домнике и к Вере; и хотя те не решались быть откровенными с нею, девушка почувствовала себя ближе к ним, чем к прежним друзьям.

Сейчас Санда, одетая в старенькое платье фабричной материи, стояла, прислонившись к стенке, и смотрела, как маленькая ловкая рука Веры проворно крутит веретено и на нем растет клубок отлично сработанных, светло-серых конопляных ниток. Жужжало веретено, скрипело дерево под ножом Семена, где-то за печкой звенел сверчок; на стене лежали ровные квадратики лучей заходящего солнца.

В сенях послышались шаги, человек обо что-то споткнулся, выругался и без стука открыл дверь. Это был Тудор Беспалый. За последние годы он очень осунулся: резко выделялись на лице скулы, в черных волосах появилась проседь, а давно не бритая щетина старила его еще больше.

— Садись, — сказал ему Семен, подвигаясь и почти не поднимая глаз от работы.

— Сел, спасибо, — усаживаясь, сумрачно отозвался Тудор. — Ложку делаешь? Что хлебать собираешься?

— Воду, — с досадой сказал Семен.

— Воду? Так. Впрочем, у тебя, может, и к воде что-нибудь будет. Тебе лучше: у тебя совсем земли нет.

Семен спустил ноги с лежанки. Обеспокоенно взглянул на Тудора.

— Что ты сегодня такой? О чем говоришь?

— Не знаешь, о чем? Виноградника у меня уже нет, а прошлогодний налог за него еще висит на шее… Верней, не самый налог, а долг за него. У меня же из сорока аров[44] двадцать пять под виноградом, и все гибрид, все пропало — выкорчевали. В прошлом году, чтоб налог уплатить, взял две тысячи в кредитной кооперации. Сегодня приносят повестку: восемь тысяч платить, иначе — личитация.

— Как восемь тысяч? — в один голос спросили Семен и девушки.

— Так. Вступительный пай в кооперацию двести сорок лей. В месяц процентов — тоже двести сорок. Вовремя возвратить не смог — проценты на проценты. Ну, и вот…

Тудор, видимо, хотел крепко выругаться по чьему-то адресу, с сердцем сказал: «Эх, они…», но, искоса взглянув на Санду, сдержался, подошел к окну и, вглядываясь в сереющую в вечернем сумраке весеннюю зелень, добавил:

— Да. Пляши, друг, пока сдохнешь. По личитации у меня продавать много есть чего, особенно блох, — кошки наплодили… Да… А весна в этом году, весна-то… Гляди, сады зацветают. Богатый в этом году цвет…

Семен молча смотрел перед собой. Лохматые брови его сдвинулись, веки сузились.

Тудор отошел от окна, громко вздохнул.

— Видел вчера Бырлана? — спросил он, обращаясь к Семену.

— Видел, — угрюмо ответил тот и нагнулся над палкой.

— Бырлана? — Вера оставила веретено. — Татэ, ты опять у него был? Ты же вчера говорил, что к Гаргосу пойдешь, забор ему поправлять?

— Мало ли что говорил! — ответил Семен, не поднимая глаз.

— И как? — продолжал Тудор.

— Пашет все на Катинке… Совсем замучил корову.

— Думал, упросишь? — презрительно сказала Вера. — И сколько и я и мамэ тебе говорили? Не слушаешь, — Вера отвернулась. Нервно теребя волокна пряжи, пожаловалась Санде: — Ходит, время только тратит. И не боится ничего: в Инештах ведь тиф, примарь туда запретил приходить. Все просит Бырлана, чтобы он не работал на Катинке, а то у нее молоко пропадет. Ты смотри, не скажи кому, что отец был в Инештах.

— Конечно, не скажу, — с готовностью обещала Санда. И удивленно спросила: — Баде Семен, а чего же вы хлопочете? Ведь корова теперь не ваша!

— Мне ее дали, а не Бырлану, — упрямо произнес Семен, снова принимаясь за ложку.

— Ведь это советские дали, а теперь…

— Теперь, теперь… — с досадой перебил Семен. Он хотел еще что-то сказать, но, взглянув на Санду, только поморщился и вдруг тяжело закашлялся.

В это время распахнулась дверь. На пороге встал жандарм. Низколобый, маленький, он появился на селе недавно.

Вместо приветствия жандарм завернул крепкое ругательство и, мешая румынские слова с немецкими, набросился на Санду:

— Стоит тут, как боярыня… Ходи за ней. Вот бабы, без болтовни не могут. Иди к шефу, бегом, он тебе даст сейчас перцу. Ведь сказано, чтобы искать себя не заставляла. Чертова девка…

Челпан, против ожидания, не стал ругать Санду.

Досадливо покусывая губы, он мелкими шажками нервно ходил из угла в угол по большой комнате жандармского поста.

За окном уже спустилась ночь. Комната, которую Челпан называл своим кабинетом, была вся увешана коврами; со стены смотрели большие портреты Гитлера и Антонеску. На столе, застланном черным сукном, стоял тяжелый письменный прибор, лежали толстые коричневые, как и форма Челпана, папки для бумаг. Тут же, на разостланной газете, две резиновые дубинки и перчатка с железными шипами.

— Чего стала? — отрывисто буркнул Челпан. — Чтоб в одну минуту все убрать и пол вымыть.

Тут только Санда увидела, что дощатый пол и дорожка, что шла от двери к столу, были покрыты крупными пятнами крови — заслежены; на дорожке валялась вторая перчатка — тоже вся в крови.

Санда прикрыла глаза рукой и, с трудом преодолевая подступившую тошноту, кинулась за водой.

На обратном пути она заглянула в комнату поста, где обычно помещались жандармы. Там сидел дежурный, один из «сапогов», светлоусый Никита.

Апатичный Никита был немного неравнодушен к хорошенькой Санде и охотно, но по секрету рассказал ей, что произошло сегодня в полдень: на проселочной полевой дороге, там, где она проходит по-над оврагом, кто-то подорвал гранатой легковую машину с двумя гитлеровскими офицерами из роты, расквартированной в Малоуцах на двухдневный отдых. Они возвращались из города. Шофер и оба офицера убиты, причем один из них очередью из автомата. Ехавший следом на волах малоуцкий крестьянин сообщил, что видел, как от обломков машины отошли и скрылись в овраге двое — мужчина и женщина. Возница божился, что разглядел юбку.

Челпан велел схватить крестьянина. Его били, пока он не потерял сознания, но о людях из оврага сказать больше ничего не смог. Челпан бесился: до сих пор малоуцкие окрестности были одними из самых спокойных в уезде. А теперь, за последний месяц, уже третий случай: то девчонка убила боярина и ему из-за этого не дали давно обещанную за ревностную службу награду, то несколько дней назад, в леске близ села Ватич, подстрелили жандарма, взяли у него автомат, а на грудь прикололи листок со словом: «Котовцы». И сегодня на развороченной крыше машины оказалась надпись, сделанная мелом: «Котовцы».

Санда жадно слушала Никиту, потом, спохватившись, побежала с ведром в «кабинет» и торопливо принялась мыть пол. Челпан прежним шагом, не обращая на нее внимания, ходил по комнате.

— А, ч-черт… — он остановился у стола, взял какие-то бумаги, стал просматривать. — Что за дьявольщина. Котовский? Сволочи… Неужели тот самый?..

Рывком Челпан схватил трубку телефона.

— Примарию! — закричал он в нее. — Примаря. Нет? Романеску дайте. — Вероятно, к телефону подошли не скоро. Челпан успел несколько раз выругаться. — Что? А, да, да, добрый день. Скажите, о Котовском у вас есть сведения? Точно умер? Давно? А у нас его быть не может? Да подите вы к черту, это не чепуха. Зачем? Не ваше дело.

Челпан с силой бросил трубку, сел в кресло, упер голову в ладонь.

— Мерзавцы… развратили народ. Все коммунисты и комсомольцы. Всюду бездельники. Чем любопытствовать, уничтожали бы лучше эти корни. Но я узнаю!

Кончив мыть пол, Санда торопливо ушла из жандармского поста. Она побежала к Вере, рассказать ей новости.

Оставшись один, Челпан несколько минут сидел неподвижно. Неожиданно дверь тихонько заскрипела, и на пороге появился Захария Бырлан из Инешт. Инешты тоже находились в ведении малоуцкого жандармского поста. Но там был тиф, и ходить туда было запрещено, так же как инештцам бывать в других селах.

Челпан грозно посмотрел на Захарию. Тот положил на пол возле порога новую смушковую шапку и пошел к Челпану, непрерывно низко кланяясь.

— Добрый день, домнуле шеф!

— Добрый, — не сразу ответил Челпан, поднимаясь из-за стола и с неприязнью разглядывая жирное лицо Бырлана. — В чем дело?

Продолжая кланяться, Захария сказал, что ему нет покоя от Семена Ярели. Никак тот не может успокоиться, что ему, Бырлану, досталась его корова.

Он хотел напомнить шефу, что Инешты тифозное село и Ярели уже потому преступник, что ходит туда.

Но. Челпан не стал его слушать. Увесистым кулаком он ткнул Захарию в грудь.

— А тебе кто позволил сюда приходить?

Захария достал из кармана солидную пачку новеньких лей и, еще ниже кланяясь, положил ее на стол.

Челпан быстро бросил деньги в один из ящиков стола и уже снисходительнее стал слушать Бырлана.

— Ярели? — вдруг спросил он совсем другим, деловым тоном, вспомнив, что с семьей Ярели дружила Мариора Стратело. — А к кому Семен еще в Инештах ходит?

— Еще к кому? Не знаю. А мне от него покоя нет.

— Ты вот что, Захария, — строго сказал Челпан, — узнай, бывает ли он еще у кого в Инештах. — И добавил совсем мягко: — Присаживайся, потолкуем…

Андрей предложил назвать отряд именем писателя Горького.

— Один в поле не воин. Надо думать, как создать отряд… — сказал Андрей. — Люди к нам из сел пойдут, я уверен. Где-то в этом лесу есть большой партизанский отряд. Будем искать его. Но тем временем сидеть сложа руки не станем, а то так можно заживо сгнить. А отряд горьковцев — это хорошо. О нас заговорит народ; дойдет слух и до партизан. Мы их не нашли, так они нас разыщут. И крестьяне к нам придут.

— Горький, — задумчиво повторила Мариора. — Это хорошо, но… но ты хочешь, чтобы люди шли к нам. А разве у нас знают, кто Горький? У вас его книжки все читали. А ведь у нас грамотным считается тот, кто имя свое написать может. И таких мало…

— Да… — нахмурившись, согласился Андрей. — Я не подумал… А Котовский?..

— Григорь Котовский! — вскинув голову, воскликнула Мариора. — Кто же его не знает?

— Назовемся котовцами, — твердо сказал Андрей.

В этот день лесной дорогой проходило несколько вооруженных жандармов. Один из них свернул в кусты. Тут его и положил Андрей: сначала оглушил ударом дубинки, а потом, когда остальные ушли далеко, прикончил из револьвера. Это случилось неожиданно для Мариоры: она задержалась в чаще, собирая прошлогодние засохшие ягоды терна. Подойдя к Андрею, обыскивавшему убитого жандарма, остановилась, ошеломленная. Страх от одного вида залитой кровью травы мешался с отвращением к жандармскому мундиру. Жандарм был пожилой, с черными усами. Андрей снял с него китель, вынул из карманов документы. Просматривая документы, нашел в них фотокарточку и, пристально посмотрев на убитого жандарма, протянул ее Мариоре.

— Такому давно пора на тот свет, — сказал он.

Мариора взглянула на карточку. У края ямы две женщины со связанными руками. На переднем плане, лицом к ним, четверо жандармов с автоматами на изготовку, и крайний — этот самый, пожилой, с черными усами…

Мариора зябко повела плечами.

Теперь в распоряжении котовцев были автомат с запасом патронов и связка ручных гранат.

В операции с офицерской машиной Мариора была спокойней, даже обыскала убитых офицеров; пока Андрей «расписывался» на обломках машины, выцедила из бака остатки бензина.

Это была хорошая операция: они унесли в лес новенькие револьверы и около десятка банок свиных консервов.

Все время Мариора и Андрей следили за Малоуцами. Именно с них надо было начинать связываться с населением, ведь в других селах Мариора никого не знала. Но в Малоуцах еще раньше немцев остановился большой отряд полевой жандармерии, приехавший, видимо, чтобы закончить реквизицию продовольствия и сопровождать его в город. Из приреутских камышей было видно: коричневые кители жандармов мелькали по всему селу. Жандармы квартировали почти в каждой касе, не занятой немцами.

Приходилось ждать.

Как нарочно, несколько дней подряд лил дождь. Земля точно покрылась черным вязким киселем, и крестьяне редко выходили на поля. Андрей и Мариора дрогли в лесу.

Наконец наступило первое солнечное утро. Как и ожидала Мариора, Вера Ярели пришла на виноградник Кучука. Виноградник был окружен густым садом, и Мариора, выждав, когда поблизости никого не было, смело подошла к подруге. Вера обрадовалась, но не удивилась. Чтобы поговорить, они спрятались в зарослях тутовника. Не удивилась Вера и узнав, что Мариора «котовец». Только гуще стал румянец на ее щеках и живее заблестели карие глаза.

— Много вас, котовцев? — спросила она Мариору.

— Хватит, чтобы наградить по заслугам кого следует, — помня наказ Андрея, уклонилась та от ответа. И сказала: — Хочешь, иди к нам?

По тому, как Вера сжала ручку сапы, Мариора поняла, какая буря бушует в душе подруги.

— Думаешь, это просто? — наконец проговорила Вера. — Ведь у нас детей куча, а родители больные. Как их бросишь? Подумаю.

Вера сказала, что в Малоуцы Мариоре пока заходить не следует: ее жандармы до сих пор ищут. Челпан даже награду за ее голову обещал. А когда «котовцам» понадобится помощь, пусть Мариора идет в Инешты, там живет тетка Домники Негрян, а ее, Веры, крестная. Тетка Грекина одинокая: муж ее без вести пропал в фашистской армии, а дочку убили гитлеровцы. Верней, та бросилась под машину сама, потому что гитлеровцы над ней надругались. Грекина хорошая женщина и фашистов ненавидит. Мариора может быть спокойна — та не выдаст ее. Каса Грекины на краю села, у самого леса. Правда, в Инештах тиф. Но это даже хорошо: ни солдаты, ни жандармы там почти не бывают.

Еще Вера рассказала, что в имение приехал какой-то родственник боярина и жизнь там идет по-прежнему: только новый господин все ценное постепенно отправляет в Румынию, — видно, знает, что скоро придется удирать. А в селе местные власти все круче расправляются с людьми. Сегодня утром примарь жестоко избил Тудора Беспалого, который стал было отказываться везти в город реквизированное масло. Богатые хозяева, у которых взяли волов и каруцу, тоже не захотели ехать: боятся «котовцев», хотя каруцу будут сопровождать жандармы.

Когда Мариора рассказывала Андрею о встрече с Верой, его особенно заинтересовало последнее.

— Вкусное будет для фашистов это масло, — сказал он.

Проселочная дорога шла до шоссе полем и лишь в одном месте, недалеко от Реута, пересекала небольшую лощину, поросшую редкой молодой акацией и тутовником.

Каруца появилась во вторую половину дня, когда солнце уже заметно клонилось к западу.

За каменной плитой едва можно было укрыться одному человеку. Там прилег Андрей. Мариора спряталась в зарослях кустарника на вершине склона — следила за дорогой: не покажется ли кто-нибудь еще. На этот случай все было рассчитано: в трехстах шагах отсюда — Реут, по обе стороны лощины — холмы.

Новенький револьвер, из которого Андрей каждый день учил Мариору стрелять, холодил ей руку. Почему так мучительно медленно приближается каруца? Вспомнилось, как два с лишним года назад она с Дионицей и Марфой этой же дорогой ехала в город на базар продавать продукты. Да, только борясь, можно отстоять право на жизнь! Теперь она убедилась в этом.

Андрея Мариора не видела. За камнем, приминая молодую зеленую траву, шевелился только краешек рукава немецкого кителя, в который переоделся Андрей. Наверно, Андрей прилаживал удобней автомат. Рукав был в грязи.

Наконец каруца стала спускаться в лощину. Слегка раздвинув колючие ветки, Мариора осторожно глянула вниз. Так и есть: каруца доверху нагружена новенькими ящиками с черными надписями на них. Два жандарма сидели на задке каруцы, два — спереди, возле Тудора.

На дне лощины — глубокая черная грязь. Две пары волов шли, низко наклонив под ярмом головы, с трудом вытаскивая ноги. Колеса поднимали над каруцей грязевой дождь, и мундиры жандармов все больше покрывались пятнами.

Вот каруца уже в нескольких шагах. Мариора ясно слышала, как посвистывал кнут в руке у Тудора.

— Были бессарабцы большевиками — большевиками и остались! Будь я в правительстве, я б их не жалел! Масло в город сами доставить не могут! — выругался один из жандармов.

— Пожалел волк овечку — все четыре копытца оставил, — хрипло заметил Тудор.

— Мэй, ты договоришься!

— Ча, ча! — тем же тоном закричал Тудор на волов, как будто и прежние его слова относились к ним.

Но почему молчит автомат Андрея?

Каруца уже поднималась по склону, сердце Мариоры замерло.

Наконец короткая трескучая очередь. Мариора не слышала свиста пуль, лишь увидела: один сидящий сзади жандарм свалился с каруцы, упал лицом прямо в грязь. Другой сполз с подводы, нелепо взмахнув руками и безжизненно свесив голову. Двое, что сидели рядом с Тудором, первое мгновенье ошалело оглядывались кругом, лица их побелели. Сообразив, откуда огонь, они кубарем скатились с каруцы, пригнулись за ящиками и, прилаживая между ними автоматы, стали огнем поливать родник.

Автомат Андрея замолчал. Мариора поняла, почему: жандармы, пригнувшись за ящиками, спрятались за спину Тудора; а тот, выронив вожжи, по-прежнему сидел на передке. Мариора видела, как пули дробили камень, за которым лежал Андрей, срезали с акаций ветки.

— Андрей! — прошептала она, поднимаясь.

Дальнейшее произошло очень быстро. Короткое, как будто нечаянное, движение Тудора — и тяжелый ящик, падая с каруцы, сшиб одного из жандармов. Мариора сама не стреляла: она еще не очень хорошо попадала в цель и боялась задеть Тудора. Теперь она, подбежав, кошкой бросилась на другого жандарма и упала в грязь вместе с ним…

— Ловко, — сказал Тудор, вытирая с лица пот, когда все было кончено.

Мариора, Андрей и Тудор тем временем свалили ящики с каруцы прямо в грязь, распрягли волов, отвели их в сторону, облили ящики керосином. И в ту минуту, когда пламя лизнуло ящики и побежало по ним, Мариора закричала:

— Мотоциклисты! Трое! Из города, наверно, в Малоуцы едут!

Схватив автомат, Андрей вопросительно посмотрел на Тудора.

— У меня документы, что я возчик, — поняв его взгляд, проговорил Беспалый. — А вы бегите скорее к Реуту. — С этими словами Тудор упал на землю, словно его чем-то зашибли.

Андрей и Мариора бежали лощиной, потом напрямик — полем. Ноги засасывала вязкая после дождя, приготовленная под капустник пашня.

— Скорей же, скорей, — торопил Андрей Мариору, на бегу хватая ее за руку.

Треск мотоциклетных моторов сзади стих. Вокруг тоненько засвистели пули. Дувший в спину ветер принес запах чада. Горело масло.

— Скорей! — повторял Андрей.

Ноги вязли в земле, бежать было трудно. Хватая жарким ртом воздух, Мариора едва поспевала за Андреем. Вдруг что-то точно ужалило ее в правое плечо. Сильной боли она не почувствовала.

Вот, наконец, и голубоватые под солнечным чистым небом воды Реута.

— Плывем! — скомандовал Андрей и, подняв автомат, бросился в реку.

— Андрей! — жалобно позвала она. Когда он повернулся, она подняла над водой руку: рукав кофточки стал алым от крови.

— Держись за меня другой рукой! — крикнул Андрей. — Держись! — тоном приказания повторил он, видя, что Мариора заколебалась.

Холодная вода словно возвращала силы. Андрей плыл медленно, — видимо, выбивался из сил. Он с трудом удерживал над водой автомат.

Наконец начались плавни, заросшие густым камышом. Найдя мелкое место, Андрей прямо в воду посадил Мариору и стал осматривать ее рану.

— Наверно, крови много вышло, а так не страшно. По-моему, кость не задета, — успокаивал он, разрывая свою рубашку и перевязывая плечо Мариоры. — Больно? Не туго затянул?

Садилось солнце.

В плавнях окнами стояла вода. В ней виднелись водоросли вперемежку с осокой, тиной и камышом. В одном месте камыш расступался — и виден был ослепительно голубой Реут. На середину реки, свободно и гордо двигая шеей, выплывала серенькая скромная утка с пушистыми утятами на спине.

Молдавия цвела. Сады были залиты сплошным бело-розовым половодьем цветов. Местами лепестки начинали осыпаться, и тогда черная земля, казалось, тоже расцветала, одеваясь в бело-розовый наряд…

Между садами, едва видные за густыми кронами деревьев, небольшими участками лежали виноградники. Кусты тонких загорелых лоз поддерживались торкалами из бука и граба. К солнцу тянулись листья на длинных розоватых ножках; под листьями, почти у самого корня, прятались маленькие ярко-желтые цветы.

Высоко в небе стояло полуденное майское солнце. Его лучи, казалось, проходили сквозь листья, слепили глаза. Было уже довольно жарко.

Штефан Греку и Виктор пололи виноград. Дед Штефана посадил здесь европейскую лозу, и половина виноградника Греку уцелела. Штефану надо бы радоваться, а он чувствовал себя как-то неловко, особенно когда соседи, у которых погубили плантации, спрашивали его: «Ну, как твой виноградник?» Штефан и сейчас думал об этом, машинально взмахивая сапой.

После дождей земля из-под сапы поднималась особенно нежная и черная. Она напитывалась воздухом, чтобы нести его к корням винограда. Но Штефан плохо видел и землю, и сорняк, и даже лозу.

— Татэ, — окликнул его сын, — татэ, да слышишь ты?

— Слышу. Что тебе? — с досадой отозвался Штефан.

— Татэ, я сегодня в Цинцирены уйду, на посиделки. Поздно вернусь. Ничего?

— Иди куда хочешь, — тем же тоном ответил отец и отвернулся, чтобы не показать сыну краску, против воли залившую его широкое, всегда добродушное лицо.

О том, что расстрел четверых найденных в лесу лежал на совести Виктора, скоро узнало все село. Его не ругали, не били, как он этого ожидал, а как-то незаметно отвернулись от него: не всегда отвечали на приветствие, не приглашали на вечерницы, и даже Санда, верная Санда, стала разговаривать с ним так, точно они не дружили столько лет. Виктор пытался разжалобить людей: он не мог вытерпеть побоев и сказал про русских как-то нечаянно. Его слушали молча, не возражая и не соглашаясь, и это особенно угнетало парня. Мать в первый вечер долго плакала, а отец сказал только: «Эх ты!…» — и отошел, опустив голову.

Вот уже третий месяц Виктор старался быть послушным и трудолюбивым сыном, но отношение к нему родителей оставалось прежним. Товарищей Виктор стал искать в других селах, где о нем всего могли не знать.

Увлеченные работой и думами, Греку не слыхали шагов. Неожиданно сзади них раздался хриплый, взволнованный голос:

— Добрый… день.

Это был Тудор Беспалый.

Небритое лицо его было красно, а глаза, всегда лукавые и смешливые, глядели тревожно.

Штефан молчал, испуганно глядя на Тудора.

— Что случилось? — спросил он наконец.

Тудор оглянулся на Виктора. Штефан понял его взгляд, приказал сыну:

— Иди домой, я сам закончу, тут немного осталось.

— Почему, татэ, я…

— Иди, я сказал…

Виктор посмотрел на отца, красивые губы его жалобно дрогнули; он покраснел, но послушно вскинул на плечо сапу и пошел к дороге.

— О-ох! — вздохнул Беспалый, направляясь к меже. — Давай сядем.

И Тудор рассказал о вчерашнем случае. Мотоциклисты, два гитлеровских солдата и ефрейтор, вернувшись после неудачной погони, велели ему везти убитых жандармов в село, а сами поехали вперед. Но он не стал запрягать волов, а ушел в лес. Ночевал на поле, в старом шалаше.

— Так дома и не был?

— Нет. Что меня там, со стаканом вина, что ли, ждут? Теперь я к ним уйду. — Тудор подчеркнул «к ним» с несвойственной ему торжественной решительностью. — Челпана убью. За Тому Беженаря, за мой виноградник, — добавил он мрачно.

— Котовцы? Это хорошо, что такие люди есть, — задумчиво сказал Штефан. — Их, наверно, не двое — больше. Надо им помогать: может, они в чем нуждаются? А Мариора Беженарь… Кто бы подумал? Росла девочка, как былинка в степи…

Сначала Мариора и Андрей прошли километров десять в глубь леса. После перевязки Мариора чувствовала себя гораздо лучше: наверно, рана действительно не была опасной.

Через Инешты, конечно, удобней всего будет связываться с населением. Но идти туда Андрей разрешил Мариоре лишь на следующий день. Он проводил ее до шоссе. Отсюда до Инешт было не больше двух километров, и Мариора настояла, чтобы Андрей дальше не ходил.

— Если что, твой говор сразу тебя выдаст.

Андрей обещал ждать Мариору в маленьком, заросшем акацией овраге.

На шоссе день и ночь не прекращалось движение. Фашистских солдат, немецких и румынских, везли на машинах, гнали пешком на север. Одеты солдаты были не в новое, как прежде, а в поношенное, трепаное, — видно, не первый раз шли в бой.

Обратно, в направлении Кишинева, таким же потоком двигались раненые.

Ночь опустилась незаметно и застала Мариору у развилки: шоссе шло вправо, проселок — влево; в тридцати минутах ходьбы проселком и должны были быть Инешты. У дорожной развилки когда-то стоял дом, теперь от него осталась коробка стен без крыши, окруженная осиротевшим садом. К ночи движение стало меньше. Почувствовав усталость, Мариора подошла к развалинам, присела на камень. «Полчасика отдохну и пойду», — подумала она. Бережно положив правую руку на колени, чтобы легче было плечу, прислонившись спиной к обломку стены, она прикрыла глаза.

— Ты что здесь делаешь, босоногая? А ну, давай уходи скорей.

Мариора вздрогнула, просыпаясь, подняла голову. Перед нею, освещенные слабым светом узкого серпа луны, стояли двое. Один высокий, с бритой головой, другой пониже, в немецком мундире, но в опинках. Тот, что был в немецком мундире, повторил:

— Уходи, слышишь?

— Куда? — все еще не понимала Мариора. Она оглянулась. На дороге суетились темные фигуры. За развалинами слышались приглушенные голоса. Стало страшно.

— Долго тебе еще говорить нужно?

— Подожди. Напугал же девочку, — вступился бритоголовый.

— Ты уйди, — обратился он к Мариоре, — здесь нельзя быть.

— Пантелей Петрович, где ты? Мы часть запасных мин поставили! — крикнул из темноты голос, показавшийся Мариоре очень знакомым.

— Иду, — откликнулся бритоголовый. — Ну, девушка, скорей, скорей.

Перед Мариорой появился рослый человек в надвинутой почти на самые глаза смушковой шапке, в ремнях, с наганом на боку и тоже в опинках.

— Пантелей Петрович… — начал он торопливо, но вдруг заметил Мариору. — Кто тут у вас?

Ну, конечно, конечно, она слышала этот голос. Но где? Мариора прикрыла глаза, вспоминая. Когда снова открыла их, в слабом свете луны увидела глубокие и добрые глаза, узкий шрам над левой бровью.

— Баде Думитру!

Человек схватил ее за плечи, поднял. Отвел к стене и зажег спичку. Когда маленький огонек, вздрагивая, осветил ее лицо, удивленно проговорил:

— Вот так штука! Мариора Беженарь! Как ты попала сюда, Мариора? Впрочем, после расскажешь, — он смерил взглядом развалины, посмотрел на дорогу. — Ну, ничего, сиди тут. Только пригнись и не выглядывай. И не пугайся.

Думитру Лаур ушел, а Мариора присела на землю. Неровно стучало сердце. К Мариоре подбежали и присели рядом несколько человек. Она не видела лиц, слышала только шепот и частое, как после тяжелой работы, дыхание.

С дороги послышался шум машин.

— Идут.

Подбежали и прилегли сбоку Лаур и тот бритоголовый, которого называли Пантелеем Петровичем.

— Видно что-нибудь?

— Да, — откликнулся паренек. Он выглянул из-за разрушенной стены на шоссе. — Грузовики. Штук пять. С чем-то белым… Подождите… Кажется, с тесом.

— С тесом? — Думитру привстал. Остальные зашумели. — Тише, товарищи! — попросил Думитру.

Машины были совсем близко.

И вдруг — взрыв. Он оглушил Мариору. Ей показалось, что раскололась земля. Тяжело шлепались комья земли. Еще взрыв, еще и еще.

— Да это не тес! — закричал паренек. — Смотрите!

Выглянул Лаур.

— Так. Подождите. Сейчас седьмая, последняя. — И когда земля и воздух перестали гудеть, он приказал: — Пошли.

Мариора осталась одна. Оглушенная, плохо понимая происходящее — первый раз ей пришлось слышать рядом взрывы, — она выглянула, увидела, как горели машины, как из кабин и кузовов, замаскированных тесом, прыгали оставшиеся в живых немецкие офицеры.

Где-то совсем близко, невидимый, командовал Лаур:

— Шмель, бери своих — ив обход! Пантелей Петрович, влево!

Вспыхивали огоньки выстрелов, рядом прерывисто стучал пулемет.

Вот, пригибаясь, с автоматом в руке, то пропадая во тьме, то появляясь в колеблющихся полосках света, падающих, во все стороны от горящих машин, пробежал куда-то Думитру.

Было душно от запаха гари, и странно, что земля оставалась холодной. Мариора слышала, как мимо свистели пули, видела высокого немецкого офицера в серо-зеленой шинели нараспашку; он спиной подвигался к развалинам. Вдруг офицер отпрыгнул в сторону, оглянулся на развалины, наверное, заметил кого-то там, — Мариора увидела оскаленный узкий рот, — рука гитлеровца скользнула к поясу, он швырнул что-то в сторону развалин; ослепительная вспышка огня, грохот…

Очнулась Мариора от голоса Лаура. Нагнувшись над ней, он трогал ее за плечо.

— Что, не приходилось так? Привыкай. Ну, вставай, пойдешь с нами.

Мариора осторожно отвела его руку и хотела приподняться, но острая боль в плече повалила ее на землю.

Она успела заметить: невдалеке, окруженные людьми, стояли два гитлеровских офицера. От Лаура едко пахло гарью, рубашка у него была разорвана и спущена с плеч. Молодой паренек торопливо бинтовал ему грудь. Она поняла наконец: «Партизаны», — и снова потеряла сознание.

Боль по телу шла волнами, колола тысячью игл, отзывалась даже в кончиках пальцев. Мариора попробовала пошевелить руками — левая двигалась, а правая рука и плечо были прикреплены к чему-то твердому, неподатливому. Она ощупала себя и обнаружила, что одета в чужую, жесткую, по-видимому, мужскую одежду, до плеча нельзя дотронуться — боль возникает от малейшего прикосновения к нему.

«Кажется, только плечо», — успокоенно подумала Мариора и открыла глаза.

Маленький, прикрытый бумагой фонарь прямо перед ней.

— Хлопцы, одеяло есть у кого? — негромко сказал кто-то рядом с Мариорой. Лица его она не видела.

— Есть, — откликнулся кто-то. — А зачем?

— Девушку укрыть.

Было больно смотреть на свет, и отяжелевшие веки Мариоры закрылись сами. Она чувствовала, как ее укрывали, подкладывали мягкое под бока и голову. В шалаше терпко пахло сухой травой, какими-то цветами. С этим мешался запах табака и пота.

— Откуда девушка? — спросил чей-то густой голос.

Другой ответил:

— Наши с операция привезли. Раненая. Ты рассказывай потихоньку, а то разбудишь.

Мариора с трудом вслушивалась в разговор. Было ясно — это партизаны. Что-то сейчас делает Андрей? Он, наверно, думает — она уже в Инештах… Ему и в голову не приходит, что она у партизан! Какая радость будет Андрею! Скорей бы дождаться утра, она расскажет о нем Лауру.

В шалаше вполголоса попросили:

— Рассказывай же дальше, Шмель. Долго тебя упрашивать?

Сильный басовитый голос негромко отозвался:

— Я тебе сказал, что плохо помню. Этому ж меня еще маленького дед учил, он много о гайдуках знал.

— А ты рассказывай, что помнишь. И не стихами, а так…

Несколько минут было тихо. Потом тот, кого просили продолжать рассказ, торжественно, задушевно начал:

Да… Однажды расположились гайдуки на горе Копоу, напротив города Ясс. Их стала окружать турецкая стража. Это было сто пятьдесят лет назад, тогда еще турки хозяйничали в Бессарабии. Старики говорят, что они вместе с вином Бессарабии пили кровь ее народа. И помогали туркам и греки, и местные бояре, и купцы-ростовщики. И всем им самыми большими врагами были защитники обездоленных, гайдуки. Так вот, значит, стали турки окружать гайдуков, а гайдуки в то время пили вино и смеялись. Кодрян подносил флягу ко рту и только больше веселел. Арнауты крикнули ему: «Сдавайся, Кодрян, сам, чтобы мы тебя не вязали». Кодрян ответил:

По Кодряну выстрелили и ранили его. Он выдавил пулю из раны и зарядил ею карабин.

Но турок было много, а гайдуков мало. Снова ранили Кодряна. Связанного, привели его на суд к господарю Кантемиру. И господарь спросил его: «Много ты честных людей убил?» — «Я честных не убивал, — ответил Кодрян. — Я встречал богатого, заставлял его делиться со мной добром, встречал бедняка — прятал кистень и давал ему из своего кармана на его нужды». — «Много ли у тебя богатства?» — спросил господарь. «Очень много», — ответил Кодрян. «Скажи нам, где оно, иначе я тебя четвертую или посажу на кол». — «Нет, — ответил Кодрян. — Вы меня все равно убьете, а деньги проиграете в карты или промотаете на женщин. Я спрятал все в деревьях, чтобы нашли бедные и купили себе волов и коров».

Ничего не добился господарь от Кодряна, и в одно раннее утро его вывели на площадь казнить. Страшные мучения были приготовлены Кодряну. Из многих сел и городов пришли люди проститься с любимым витязем… Но в это утро, переодевшись в турецкую одежду, пришел со своим отрядом другой гайдуцкий атаман, Тобулток[47]. И как только литавры возвестили начало казни, завязался бой. Народ, собравшийся на площади, поддержал гайдуков. Еле удрал господарь, оставляя убитыми и ранеными своих людей… Спасли гайдуки Кодряна…

Мариора открыла глаза.

В тишине терялся голос рассказчика, забывалась боль. Где-то там, за шалашом, раздольная ширь Бессарабии… леса и степи, горы и реки, от Прута до Днестра, от Буковины до Дуная… И там гуляли гайдуки — бесстрашные защитники слабых и бедных…

Мариора задремала, а когда снова проснулась, поняла, что теперь говорят о другом. Молодой ломкий голос рассказывал:

— Были мы с Петрикой в селе прошлый раз. В касу зашли, угощают нас, как водится. Потом подходит старушка, сухонькая такая, ручки на груди сложила. Спрашивает, и серьезно: «А что, сыночки, верно говорят, что в Кишиневе Штефана Великого[48] цепями к столбам приковали, чтоб в партизаны не сбежал?»

Рассказчика перебил приглушенный хохот.

Мысли Мариоры стали путаться, и она забылась снова.

Очнулась Мариора, когда уже наступил день. Она лежала в брезентовой палатке. Только теперь Мариора как следует разглядела внутренность палатки: на сучковатый настил из тонких веток, прикрытый сухим прошлогодним листом, рядком были положены аккуратно свернутые шинели, в углу пирамидой стояли винтовки. Шинели, наверно, заменяли постели: возле каждой из них находились личные вещи: котелок, зубная паста, мыло, книжки.

Мариора вздохнула всей, грудью и, с трудом повернув голову, посмотрела наружу. Возле палатки была маленькая полянка, а дальше начинался старый дубовый лес. Мимо палатки то и дело проходили и пробегали люди, говорили по-молдавски и по-русски — кого-то звали к командиру или политруку, посылали принять радиосводку. Говорили о самолете, который должен прилететь с Большой земли, и о том, что уже освобождена Одесса и в последнюю ночь взорван еще один склад снарядов. Кто-то кому-то радостно рассказывал, что Ион хорошо справился с последним заданием и теперь командир, должно быть, снимет с него выговор… Там, за стенкой палатки, кипела жизнь. Не совсем понятная, она волновала еще больше.

Вот к палатке подошли двое. Кажется, они остановились. Молодой звучный голос с заметным русским акцентом говорил:

— Отправлять в город рискованно. Надо найти в селе надежных людей, которые взяли бы ее.

«Обо мне», — догадалась Мариора. И вспомнила об Инештах.

В палатку вошел молодой стриженый парень. Он сказал Мариоре, что его зовут Костей, он отрядный фельдшер и должен перевязать ее. Мариора испуганно посмотрела на него и уперлась. Боялась боли, и неловко было перед молодым парнем. Но Костя оказался таким простым, веселым, что Мариора согласилась.

Почувствовав к юноше доверие, Мариора спросила об Андрее.

— Ждет он…

Ловко раскладывая на небольшом ящике какие-то блестящие щипчики, ножички и бинты, Костя пристально посмотрел на Мариору и широко улыбнулся.

— Отыщем! Еще сегодня, если командир разрешит. — И серьезно добавил: — Вот перевяжу тебя и доложу о нем командиру.

В первые же дни после побега из тюрьмы Лаур начал формировать партизанский отряд. Вскоре отряд был переброшен севернее, где в лесах находились замаскированные немецко-румынские аэродромы. В Северной Молдавии, недалеко от Буковины, отряд Лаура встретился с отрядом Владимира Ивановича Коробова. Отряд Коробова прошел тылами врага Белоруссию и Украину, имел на своем счету десятки пущенных под откос вражеских эшелонов, тысячи убитых вражеских солдат и офицеров. В отряде были русские, украинцы, белорусы и молдаване. Люди разных возрастов и профессий, объединенные одной борьбой за свободу родины.

Отряд Лаура, в котором насчитывалось человек сорок, вошел в то же партизанское соединение, в котором был и отряд Коробова. Но когда Красная Армия вступила на землю Молдавии, по приказу Центрального штаба партизанского движения отряд Лаура опять ушел в приреутские леса.

В районе Реута, лесистом, болотистом и бездорожном, в первые годы фашисты бывали лишь в поисках продовольствия или попросту ради грабежа, но теперь, когда север был отрезан советскими войсками, именно здесь, через Реут, лесами, шли фашистские пополнения на фронт.

И тут случилась беда: в отряд затесался шпион. Однажды ночью на привале немецкие штурмовики обстреляли партизан с воздуха. Это произошло незадолго до операции, свидетельницей которой стала Мариора. Шпиона нашли, расстреляли, но десятки людей были убиты и ранены. Раненых отправили в села к надежным людям, радировали в штаб соединения о случившемся.

Лаур был встревожен, мало спал. Он то просматривал донесения, то вызывал к себе командиров взводов, то давал указания разведчикам. Вдобавок его мучила рана, полученная им во время последней операции. Осколок гранаты вошел в бок и, скользнув по ребру, вышел наружу. Лаур ограничился перевязкой, принял болеутоляющее лекарство и приказал не говорить в отряде о его ранении.

— Командир здоров. Понятно? — по обычаю мягко, но тоном, не допускающим возражений, сказал он Косте.

Однако на другой день выяснилось, что ранение серьезней, чем казалось сначала. Очевидно, где-то остался второй осколок. Костя посоветовал Лауру с первым самолетом, который придет с Большой земли, вылететь туда.

— Рентген нужен. Полежите недельку-другую, скажем, в Москве? — словно желая соблазнить командира, говорил Костя. — Эх, Москва-то сейчас… фонари на улицах, театры работают… Вы в Москве небось не были ведь?

— Не был, — вздохнув, согласился Лаур. — Дорого бы дал, чтобы в Москву попасть, сколько лет мечтаю об этом! Дорого бы дал… — задумчиво повторил он и вдруг заговорил горячо и задушевно: — Костя, имею ли я право на это? Ты говоришь, недельку-другую. Красная Армия на днях Бельцы возьмет. А через неделю, может, здесь будет. Сейчас самое время лапы фашистам рубить, чтобы потом они к нам снова не потянулись! От нас, партизан, Красная Армия сейчас больше всего помощи будет требовать! Ведь мимо нас подкрепления врагу идут, по нашим дорогам он бежать станет! А ты хочешь, чтобы я в эти дни отряд оставил, в столичном госпитале отлеживался! — Лаур сказал последнее с таким дружеским упреком, что Костя покраснел.

— Все-таки надо было бы лететь, — после долгого молчания произнес Костя.

Днем Лаур зашел к Мариоре.

Мариора лежала, укрытая поверх одеяла старой, истасканной в походах шинелью. Она часто облизывала искусанные, поминутно высыхавшие губы. Теперь Думитру рассмотрел ее как следует. Та ли это девочка, которую он знал? Глаза остались те же — круглые, темные, под густыми бровями с изломом. Только пропала в них живость, озорная любознательность детства; в расширенных зрачках стояла нескрываемая боль. Слабо улыбаясь, Мариора тоже разглядывала Лаура. Был он в солдатской выгоревшей гимнастерке, туго перехваченной широким кожаным поясом, без знаков различия. Зеленую фуражку с приколотой к ней наискось красной ленточкой положил на чью-то свернутую шинель. И хотя в рослой, худощавой фигуре Думитру по-прежнему чувствовалась сила и энергия, Мариора отметила, что последние годы изменили его: заседели курчавые, когда-то иссиня-черные волосы, строже стали мягкие крупные черты лица, резче морщины. Добрые глаза запали и, казалось, еще больше заросли дремучими бровями, только над левой бровью по-прежнему светлел шрам. Лаур был очень бледен.

— Баде Думитру, ой, как я рада, что вижу вас! — силясь поднять голову, радостно сказала Мариора.

— Я тоже рад, — порывисто и ласково проговорил Лаур, усаживаясь возле нее. — Ты давно проснулась? Как чувствуешь себя? — Он взял ее за руку.

На последний вопрос Мариора не ответила: жаловаться не хотелось. Как долго она ждала этого дня, дня встречи с Думитру Лауром! Думала: расскажет все, может быть, не выдержит, расплачется, станет легче. Она волновалась. Лаур заметил это, сказал: о прошлом лучше поговорить потом, когда она выздоровеет. Но это только рассердило ее, и он замолчал. Мариора рассказала обо всем, обо всем… о Васыле.

— Да, горяч был. Слишком, — тяжело вздохнув, промолвил Лаур. Из кармана на груди он вынул фотокарточку сына, минуту смотрел, потом молча протянул Мариоре. И она увидела: по щеке Думитру скатилась слеза.

Лаур сообщил, что товарищи уже ушли разыскивать Андрея. Потом, точно стараясь отогнать тяжелые мысли, тряхнул головой и уже веселее сказал:

— Скорей выздоравливай. Вот мы скоро с тобой в Малоуцы вернемся, молдовеняску плясать пойдем. Хоть молодость прошла, эх, и спляшу я! Да, совсем и забыл… — спохватился Думитру. Он вытащил из кармана две плитки шоколада в бумажках с картинками. — Это тебе от наших ребят. А валяться ты долго не будешь: не такой характер у тебя. Да теперь уж и грех болеть: скоро победа.

Лаур рассказал, что Красная Армия перешла Днестр и вступила в Молдавию, что враг отходит на всех фронтах.

Мариора неотрывно смотрела на Лаура. Обветренное лицо, усталые, но бодрые и радостные глаза. Большой рабочей рукой, которая с одинаковой уверенностью держала молот и автомат, Лаур, как маленькую, погладил Мариору по голове, и была рука его удивительно теплая и ласковая. Мариора подумала: сколько дел должен еще сделать и сделает отряд Лаура! И вспомнила услышанный через стенку палатки разговор партизан о ней. Она нахмурилась и отвела глаза в сторону. Потом повернулась всем телом, так, что у нее снова резко заболело плечо, и дотронулась до руки Лаура.

— Баде Думитру, а ведь ваш отряд, он… передвигается с места на место, да?

— Ну конечно, — не понимая, к чему она клонит, ответил Лаур.

— И меня, больную… вы станете возить с собой, и я вам мешать буду, обузой буду, да?

— Глупости, говоришь, — сердито, пожав плечами, сказал Лаур. — А когда кого-нибудь из наших ребят ранит…

Но Мариора не дала Думитру договорить. Не обращая внимания на боль, она приподнялась и стала горячо рассказывать о Вере, о Грекине Борчелой из Инешт, о том, что хорошо было бы, если бы товарищи помогли ей добраться до Грекины, — та, наверно, примет ее.

— Грекина Борчелой… Из Инешт? — живо спросил Лаур. — Постой, какая это? Ты говоришь, тетка Домники Негрян. Так ведь я ее знаю. Моя жена была ей родственница. — И уже серьезно, задумчиво Лаур добавил: — К ней тебя отправить можно…

Инешты почти вдвое меньше Малоуц. Противоположные склоны двух соседних холмов, на которых лежит село, сплошь покрыты зеленью. Смотреть издали — касы тонут в ней, лишь кое-где виднеется гребень серой камышовой крыши с глиняным петухом на ней или выглядывает маленькое квадратное окошко, обведенное синькой, или блеснет белизной угол касы… Сады, сады… Высокие, в рост человека, стебли цветущих мальв — красных, белых, желтых. Душистые кисти сирени, кое-где запоздалая цветень яблони или абрикоса, черешни, усыпанные зелеными, но уже крупными ягодами, нежные чашечки орехового цвета.

Главная улица в Инештах одним концом упирается в шоссе, другим вливается в разбитую колесами проселочную дорогу, что ведет в Малоуцы.

В средней части этой улицы белеет одноэтажный, но довольно большой дом примарии, обнесенный оградой из белого камня. Рядом прилепилась корчма, сейчас она закрыта, а через улицу, чуть наискосок, спрятался в саду многооконный дом нового примаря Будалы.

В первый год войны, что ни день, в Инештах — постой солдат. Ночами горят в касах опайцы, падают с насестов подстреленные куры, визжат под ножом свиньи, пустеют бочки с молодым вином. К утру перепившиеся фашисты валятся на лайцы, выругав молдаван за то, что они, «соломенные головы, даже кровати с периной не имеют».

Пробовали жаловаться. Пришла к примарю многодетная вдова Леонора Петрик: у нее увели корову. Но Будала прогнал Леонору: он за солдат не отвечает.

Похоронили дочь Грекины Борчелой, Лизу…

Однажды в селе остановился обоз с ранеными солдатами. Среди них было несколько больных. Всех разместили по касам. На другой день обоз уехал, а через две недели в Инештах стали вдруг болеть люди. По селу поползло зловещее слово «тиф».

Говорили, что фашисты приказали всех тифозных убивать; несколько дней люди с тревогой смотрели на дорогу, боялись каждого, кто появлялся в селе. Но потом по приказу примаря у въезда в село поставили столб, к нему прибили желтую дощечку, на которой большими черными буквами написали: «Tifus», — и установили карантин. С тех пор ни одна воинская часть не заходила в Инешты, тайком уехали из села корчмарь, учитель, священник. Окрестному населению под страхом расстрела было запрещено бывать в Инештах, а жителям Инешт выходить из села.

Каса Грекины Борчелой стояла на отшибе, возле самого леса. Дверью и окнами она смотрела на малоуцкую дорогу, а задняя часть ее обширного двора, в котором были два сарая, новый погреб и сусуяк[49], примыкала к оврагу, густо заросшему молодой акацией. Даже днем можно было пробраться к Грекине незаметно для посторонних глаз. Но Вера пришла ночью. Когда девушка сказала Грекине о Мариоре, та сначала рассердилась:

— Придумала! Мало твоя крестная горя приняла? Да об этой Мариоре, которая боярина убила, везде слыхали. А если примарь узнает?

Вера круто повернулась, шагнула к двери. Не то чтобы совсем хотела уйти от Грекины, а тоже рассердилась. Но крестная схватила ее за рукав.

— Куда ты? Пусть приходит, не пропадать же человеку.

Поэтому, когда через несколько дней к Грекине пришли договариваться о том же два молоденьких паренька из лесу, сказав, что они из партизанского отряда, она сразу согласилась.

К этому времени у Мариоры начала затягиваться рана, и она уже могла ходить.

А в отряде стали замечать, что Лаур болен. Очевидно, прав был Костя, утверждая, что Думитру нужно лететь на Большую землю. Маленький осколок, застряв где-то возле ребер, вызвал нагноение. Кроме того, сказались бессонные ночи, переутомление многих лет и напряжение последних месяцев. Лаур слег, но все-таки отказался совсем оставить отряд. Он сам попросил поместить его временно в Инештах, тоже у Грекины Борчелой. Оттуда легче поддерживать каждодневную связь с отрядом.

Грекина встретила неожиданных постояльцев радушно — даже радостно, точно не думала об опасности, которая ей угрожает. Она догадывалась, конечно, что Думитру в отряде важный человек, порой понимающе усмехалась, но ни о чем его не спрашивала.

Поместила она Лаура в сусуяке, который стоял в задней части двора, между сараем и изгородью. Накануне Грекина старательно вымела сусуяк, устроила там мягкую и теплую постель, которая заняла почти половину его, а стены обила камышовыми матами, чтобы ночью в сусуяке можно было зажечь свет.

О присутствии больного постояльца у Борчелой в Инештах никто, конечно, не подозревал. А насчет Мариоры Грекина на другой день после ее прихода пошла в примарию. Поклонилась Будале двумя кусками домотканого сукна, а жене его отнесла теплую шаль. Целуя примарю руки, попросила, чтобы разрешил жить у нее племяннице, которая работала до сих пор в городе на пивоваренном заводе.

— Завод разбомбило, Марице-то жить негде. А я одна осталась, тоска меня давит… Пусть она мне дочкой будет.

Будала запросил в придачу сто лей, и дело было улажено.

К Мариоре Грекина сразу стала относиться по-матерински. Мариору, выросшую без ласки, это трогало до слез.

Малорослая, преждевременно постаревшая женщина с плоским, но очень подвижным лицом, Грекина была хлопотливой и умелой хозяйкой. Рано овдовев, она жила ради единственной дочки. Та росла красавицей и считалась завидной невестой на селе. Вдвоем они хорошо обрабатывали свои три гектара земли. Дочь училась у матери ковроткацкому мастерству и рукоделию, в касе Борчелой всегда было чисто и уютно: пол и стены увешаны коврами, уголок с иконами убран кружевами и искусно вышитыми рушниками.

Похоронив Лизу, Грекина сникла. Не радовало ее уже ни солнце, ни хороший урожай, ни то, что из-за карантина прекратился грабеж в селе. О чем бы ни говорила она с людьми, всегда вспоминала дочь. И всегда, стоило лишь упомянуть при ней о фашистах, с ненавистью сжимались ее тонкие губы, каменели когда-то живые, а сейчас потухшие глаза.

Но в последние дни Грекина выглядела бодрей и словно повеселела. Людям она объясняла:

— Дочка есть. Есть для кого жить.

Соседи Грекины приходили познакомиться с Мариорой, и она выходила к ним. Кто ее мог тут узнать? Ведь в Инештах она до сих пор не была, в своем селе и то не жила почти. На всякий случай она повязывала платок низко на глаза. Похудевшую и повзрослевшую, ее сейчас и в родном селе не каждый узнал бы.

Поправлялась Мариора быстро. Через несколько дней она уже стала помогать Грекине по хозяйству. Правда, главной ее обязанностью был уход за Лауром. Но днем она старалась в сусуяк почти не заходить.

В селе долгими днями стояла тишина: женщина к колодцу не подойдет, ребятишки в пыли не возятся, даже они в поле, около матерей. Грекина тоже уходила в поле с рассветом, возвращалась в сумерках.

Управившись по хозяйству, Мариора садилась к окну прясть. Старалась представить, что делает сейчас Андрей… Недавно он стал командиром диверсионной пятерки. Почти месяц были вместе, а теперь ранят его — и не узнаешь. Но нет, с Андреем ничего не может случиться — он сильней, очень сильный. Как-то сейчас в Малоуцах? Опять она рядом с родным селом, и опять родное село не для нее…

Поздними безлунными вечерами, когда темнота опускалась над Инештами и село засыпало, Грекина и Мариора по очереди сидели у Лаура.

Лаур был в курсе ежедневных новостей: почти каждую ночь к нему приходили товарищи из отряда, приносили румынские газеты и какие-то брошюры. Положив под подушку овчину, чтобы было повыше, он много читал, иногда писал. Когда заходила Мариора, откладывал книжки в сторону, снова и снова расспрашивал ее о Малоуцах. Иногда Лаур рассказывал ей что-нибудь из истории Молдавии.

— Как долго народ мучается… — вздыхала Мариора.

— Раньше ведь мы были одни. Молдавия маленькая, с нашими силами трудно было добиться свободы и справедливости. Что греха таить, некоторые из нас уж и веру в себя потеряли, бороться отвыкли. Но теперь мы граждане великого Советского Союза.

Грекина мало интересовалась историей. Казалось, она жила сейчас от вечера до вечера, когда вместе с Мариорой узнавала от Лаура об очередных успехах Красной Армии.

Каждый раз, когда Лаур перечислял Грекине освобожденные города и называл количество освобожденных населенных пунктов, Грекина вздыхала так, точно с плеч ее сваливался еще один камень. Грекина торжествовала.

Однажды она сказала Лауру:

— Напасть эта фашистская скоро кончится, по всему видно. Дожить бы только! Я день и ночь — не за себя, за вас дрожу. Простой вы человек, хороший. А вдруг дознаются фашисты, что вы у меня? Схватят вас?

Лаур пожал ее руку, твердо сказал:

— Без риска нельзя бороться.

Но после этого разговора он все больше задумывался. Мариора знала: ему трудно без отряда.

Однажды ночью она проснулась оттого, что кто-то положил на ее плечо руку. Мариора вздрогнула, вскочила.

— Напугал я тебя? — Андрей пожал ее руку и сел возле нее на лайцы.

Мариора ждала Андрея каждый день, и все-таки радость была неожиданной.

— Ой, это ты… Отчего так долго не приходил? — прошептала она. И вдруг обрадовалась темноте: она скрыла краску, против воли залившую ее лицо. Почему так вздрогнуло сердце, когда Андрей сжал ее руку?

Андрей, конечно, не заметил этого.

— Горячее время, — сказал он, не выпуская ее руки. — Я и сейчас не один — со Шмелем. Он у Лаура. Ну… а ты как здесь? Как Грекина?

— Хорошая она! — волнуясь, с радостью ответила Мариора. Для нее сейчас в каждом слове Андрея был особый, большой смысл.

— Вот выздоровеешь, поправится Лаур, я тебя в свою пятерку возьму, — серьезно сказал он.

Мариора ничего не ответила, только порывисто и благодарно пожала ему руку.

В касу вошел Шмель. Тот самый Шмель, который ночами будоражил партизан рассказами о гайдуках. Мариора всегда узнавала его по густому и звучному голосу, за который его и прозвали Шмелем. Шмель был тоже командиром диверсионной пятерки.

Разбуженная голосами, поднялась и Грекина. Она решила приготовить ребятам ужин.

— Какой же ужин ночью? Не беспокойтесь, тетя Грекина, нам пора идти. — Андрей встал с маленькой скамейки.

— Не спешите, еще рано, все спят, — сказала Грекина Андрею. Вдруг она нагнулась к Мариоре и взяла ее за подбородок: — Который тут твой жених, признавайся?

Мариора покраснела и, отводя ее руку, смущенно проговорила:

— Никакой. Да оставьте меня, тетя Грекина.

— Ох, молодежь! — лукаво прищурилась та и торопливо вышла из комнаты.

А Шмель посмотрел ей вслед, вздохнул.

— Хорошая тетка! — Он тряхнул черными волосами, и в искристых глазах его, обведенных лучиками еле заметных морщин, пробежала усмешка. — В женихи произвела. — Он расстегнул воротник немецкого офицерского кителя, оттуда выглянула холщовая рубашка, и, снова вздохнув, тихо сказал: — А меня не невеста, жинка ждет… И недалеко отсюда, километров двадцать по ту сторону от Кишинева. Детишки уже есть — двое мальчиков, погодки. Не дай бог, дознаются тамошние жандармы, где у моей Лизы муж… — Шмель закусил губу, покачал головой и, видимо, чтобы отвлечься, быстро спросил Андрея: — А у тебя есть невеста?

Говоря это, он словно нечаянно взглянул на Мариору. И по тому, с какой тревогой она ждала ответа, понял то, чего не замечал Андрей.

Андрей свернул махорочную самокрутку и, прикуривая от зажигалки, просто сказал:

— Нет, нету.

Партизаны ушли, не дожидаясь ужина, который им торопливо готовила хозяйка, даже по стаканчику вина отказались выпить.

Грекина и Мариора стояли на крыльце, пока не затихли шаги.

— Какие хорошие парни… — промолвила Грекина.

А Мариора вдруг призналась себе: любит Андрея. И тут же подумала: разве полюбит он ее, малограмотную крестьянку?

Когда рассвело, люди в Инештах были взбудоражены листками, наклеенными на примарии, на некоторых домах и даже на облезлой стене маленькой сельской церкви, закрытой после отъезда священника. На обыкновенных страничках тетради в косую линейку крупным синим шрифтом была напечатана сводка Совинформбюро. В ней говорилось, что бои идут уже под Кишиневом. Под этой сводкой, шрифтом помельче — другая: от партизанского информбюро. Эта сводка перечисляла танки, автомашины, продовольственные и военные базы противника, уничтоженные партизанами за последнюю неделю.

Листки собирали около себя кучки народа.

Грамотных было мало. Они читали по слогам. Остальные слушали, не пряча радостных улыбок, но разговаривали шепотом. Видно было: приближение Красной Армии не новость.

Мариора видела, как, прихрамывая, по улице торопливо прошел примарь Будала. От Грекины Мариора знала уже, что Будала до сорокового года работал в городе, был членом Железной гвардии. Он сам рассказывал, как участвовал в еврейских погромах, ходил усмирять бастующих рабочих. Во время одной забастовки ему повредили ногу, с тех пор он хромал. В сороковом году Будала бежал из Бессарабии, а в сорок первом вернулся в Инешты — его назначили примарем.

Сейчас Будала почти бежал по улице и визгливо кричал, беспомощно размахивая руками:

— Разойдитесь! Приказываю! Ах, сволочи, большевистская порода!

Молодая женщина в низко повязанном белом платочке, проходя по улице, пренебрежительно посмотрела ему вслед.

— Чего уж приказывать. Опоздал, — спокойно сказала она и усмехнулась.

Грекина одна из последних вернулась к себе во двор.

Облокотившись на плетень, она с усмешкой рассказывала, как примарь срывал, соскабливал ножом плотно приклеенные листки.

— Не наши ребятки эти листки-то… а? — шепотом, хотя близко никого не было, спросила она у Мариоры.

Та сморщила лоб; сделав веселую и смешную гримасу, утвердительно кивнула Грекине.

К Грекине подошла соседка Анна Ткач. Маленькая, щуплая, она была одета в холщовое, грубо сшитое платье, перехваченное фартуком. За фартук держался двухгодовалый малыш в короткой, до пупка, рубашонке. Он смотрел на всех серьезными глазами и сосал грязный кулачок.

Анна отшвырнула босой ногой камень с дороги и торжествующе крикнула Грекине:

— Действуют листки! Сейчас мне встретилась жена Захарии Бырлана и так вежливо поклонилась. Смешно! Раньше ведь смотреть не хотела.

— Перекрашивается! Муженек — правая рука у Будалы.

Мариора слушала, радостно улыбаясь, и ей вдруг очень захотелось в Малоуцы. От таких листков, наверно, плохо спится Челпану и Тудору Кучуку. А как радуются им старики Греку, Семен Ярели, Тудор Беспалый!.. Она представила себе, как вчера Андрей и Шмель расклеивали эти листки. И сердце замерло, когда она подумала об Андрее. Но что она для Андрея? И почему она не может относиться к нему просто как к другу?

В этот день Грекина вернулась с поля раньше обычного. Поставила в сарай сапку, бросила теленку и корове в закут свежей травы и, войдя в касу, остановилась возле окна.

— Семен Ярели идет. Неужто к нам? — тревожно сказала она Мариоре.

Сегодня Семен Ярели доделывал у Гаргоса загон для свиней. Закрепил последнюю хворостину в плетне, посмотрел на солнце, удовлетворенно кивнул: управился рано и, не заходя домой, пошел в Инешты.

В самое село Семен сначала заходить не хотел, знал: за хождение туда и расстрелять могут. Он пошел на поле.

Бырлан пахал на участке возле леса. Недавно за взятку примарю он оформил на свое имя землю вымершей от тифа семьи и, хотя пора сева давно прошла, решил засеять ее просом: лето длинное, созреет.

Приземистый, крепкий, Захария неторопливо шагал за плугом, в который была впряжена Катинка. Временами корова останавливалась; тогда Захария вытаскивал из-за пояса кнут и изо всей силы хлестал ее. При каждом ударе Семен вздрагивал так, точно кнутом били его самого. Он подошел. Катинка была худая. Хребет заострился, ввалились бока, жалко болталось ссохшееся вымя.

Корова замедлила шаг, потом остановилась совсем и коротко промычала.

— Пошла, проклятая… — начал было Захария, но, услышав шаги, повернулся и увидел Семена. — Пришел?

— Пришел. Добрый вечер, — угрюмо проговорил Ярели.

— Добрый, — буркнул Захария, поднимая кнут. — Ча! Ча!

— Опять бьешь?

Вместо ответа Бырлан злорадно взглянул на Семена и с силой вытянул корову кнутом. Катинка дернулась, напрягаясь так, что видно было, как мускулы заходили под ее кожей, и потащила плуг, поднимая заросшее травой прошлогоднее жнивье.

— Каменный ты человек. Ты на вымя ее посмотри. Что ты со скотиной творишь? Такая молочная корова…

— Молока у меня хватает. Она для работы куплена! — крикнул Захария и снова вытянул Катинку кнутом. — Забудь, что она была твоя, понятно?

— Потом не раздоишь…

Оторвавшись от ручек, Бырлан повернулся и уже негромко, с ехидством спросил:

— Мэй, не ты ли раздаивать собираешься? — он повысил голос: — Ты, может, Советы ждешь? Нет, теперь не отвертишься! Пойдем-ка, пойдем в примарию, — Захария схватил Семена за рукав.

Тот вырвал руку и, угрюмо глядя себе под ноги, торопливо зашагал к лесу. Он не видел, что Захария выпряг Катинку, стреножил ее и пошел вслед за ним. Лесной тропкой Семен прямиком направился к Грекине, рассчитывая незаметно пройти к ней из лесу. «Грекину в Инештах уважают. Может, она упросит Захарию?» — думал он.

Когда Семен вошел во двор Борчелой, Захария, озадаченный, остановился. Грекина баба с характером, к тому же его терпеть не может. Еще выгонит из дому, тогда будет срам на все село.

По окраинной уличке, опираясь на ореховую трость с серебряным набалдашником, как всегда прихрамывая, проходил примарь Будала. Захария, не раздумывая, бросился к нему.

Грекина толкнула Мариору за занавесь лежанки и, пропустив Семена в касу, хмуро поглядела на него.

— Опять у Бырлана был? — недовольно сказала она. — От Захарии жалости не дождешься. И сам рискуешь и людей под угрозу ставишь. Корова не стоит того.

Семен, закашлявшись, сел на лайцы, поднял худое, угрюмое лицо.

— Корова-то не стоит? — все кашляя, горько проговорил он. — Эх, ты одну дочку растила, нужды по-настоящему не знаешь. А у меня ребят куча. Ведь мы с женой сколько лет одной надеждой жили: корову завести. И только один год имели. Да какую корову! Во всем селе не сыщешь такой! А теперь, как подумаю, что Бырлан Катинку изводит… Не могу!

— Пойди подерись с ним, — поджав губы, посоветовала Грекина.

— Глупости говоришь! — поднявшись, выкрикнул Семен. И тут же перешел на горячий шепот: — Советские, может, в этом месяце здесь будут. День и ночь молюсь; если есть бог, не допустит он, чтобы Захария Катинку замордовал. Все равно она наша будет.

Грекина хотела что-то ответить, но в это время в дверях появилась коренастая фигура Будалы. Он обвел всех маленькими черными глазами. Бырлан вывернулся из-за его плеча и, забегая вперед, пальцем указал на Семена:

— Он самый. Я корову купил законно. А он ходит все время ко мне, говорит: не бей, мол, да не запрягай. Ругается всякий раз, бить меня хочет.

— Врет, — медленно поднимая голову, сказал Семен. — Кто видел, что я его бить хотел?

— В этом мы разберемся. А тебе известно, что в Инештах карантин? За нарушение приказа расстрел, — произнес примарь, оглядывая всех пристальным взглядом маленьких глаз.

Грекина, поймав этот взгляд, улыбнулась. Она старалась скрыть испуг, улыбка ее была просительной и примиряющей.

— У меня ведь тифозных нет, а больше Семен ни у кого не был. Да вы садитесь. Садитесь, чего вы? Небось устали? Захария с поля, а у господина Будалы тоже много забот. — Грекина говорила быстро, не давая примарю рта открыть, легонько подталкивала его и Бырлана к лайцам. Захария держался возле примаря и враждебно смотрел на нее.

Грекина выбежала из касы и через минуту вернулась с большим кувшином вина.

— Трехлетнее вино, хорошее, — сказала она, наливая стаканы.

Будала усмехнулся и, для приличия отказавшись, все же принял стакан.

— Фа, Грекина, и хитрая ж ты баба! А где твоя племянница? Покажи, — уже миролюбивее сказал он.

Делать было нечего, и Грекина отдернула занавеску лежанки. Примарь подошел. Мариора уже забралась под овчины и лежала, закрыв глаза. Бырлан тоже подошел. Он привстал на цыпочки и, взглянув через плечо примаря на Мариору, чуть не поперхнулся от удивления. Но тут же спохватился и с деланным равнодушием отвернулся к окну.

— Заболела она у меня, грудь застудила, ну да ничего, — замялась Грекина. — Да вы садитесь. Свои люди, чего там…

Будала и Бырлан сели. Но Захарии не сиделось.

— Разве у меня вина нет, домнуле Будала?

— Разве я у тебя не пил? — удивился тот.

Захмелев, примарь сказал Бырлану:

— Иди домой, я посижу еще. Твою просьбу помню…

Бырлан встал и, поклонившись, торопливо вышел.

В наступивших сумерках никто не видел, как Захария, всегда ходивший по селу важной походкой, трусцой побежал домой. Ничего не сказав жене, он сунул в карман кусок хлеба с салом и садами отправился на малоуцкую дорогу. Бырлан не сомневался, Что видел у Грекины Мариору Стратело. Разве он не был у Стратело на личитации, не помнит ее? Он тогда еще приметил, что Мариора смазливая, куда лучше его сухой скандальной жены. Если б не Тудореску, можно было бы нанять ее в работницы. Впрочем, слава богу, что не сделал этого, а то бы и его… Захария радовался, что примарь ничего не подозревает и награда за выдачу достанется ему одному. «Пусть теперь Семен сунется. Уж Челпан и его к рукам приберет».

В касе Борчелой тем временем торговались. Грекина развернула перед Будалой ковер.

— Вот этот давай, — примарь указал на стену. Большой ковер был соткан из чистой шерсти. По черному, точно бархатному полю шли гирлянды разноцветных роз.

Лицо Грекины скривилось в страдальческой улыбке.

— Домнуле Будала, чем же тот ковер плохой? Посмотрите.

Примарь отодвинул на середину стола пустой стакан, встал пошатываясь.

— Нужен мне твой ковер! Благодарю за вино, теперь поговорим о нарушении карантина.

Грекина бросилась снимать со стены ковер.

Провожая примаря, она улыбалась ему, но когда вернулась в касу, захлопнула дверь и со злостью плюнула на порог. Потом повернулась к Семену.

— Уйди с глаз. Какой ковер из-за тебя отдала! Лиза, дочка, ткала…

В эту ночь Мариора долго не могла заснуть. Она ворочалась, старалась прогнать мысли, взбудоражившие ее, но ничего не получалось. Тогда ока встала, открыла окошко и, накинув на плечи кожушок, стала смотреть в прохладную мутную ночь, залитую едва заметным светом от узкого серпика луны.

Опять думалось об Андрее. Теперь Мариора ясно понимала: Дионицу она не любила. Просто поверила, что привязанность к ласковому и красивому парню — любовь. Теперь только она отчетливо поняла: мало быть человеку умным, мягким, добрым; надо быть еще сильным, бесстрашным, стойким, беспощадным к врагам. И еще надо много, очень много знать. Только тогда человек утверждает право на жизнь. Нет, не могла она любить слабодушного, робкого Дионицу.

…Но Андрей… Ведь он столько учился… Он все понимает, все знает. Ему, может быть, просто скучно с ней?

Мариора сидела у окна, пока не зазеленело небо, не заколыхался слабый рассвет над землей.

Вечером, в густых сумерках, Мариора стояла во дворе, прислонившись к холодному камню забора, слушала, как Грекина в сарае доила корову, — струи молока сбегали, позванивая о стенки ведра.

Мариора хотела доить корову сама, но Грекина не разрешила.

— У тебя рана в плече только что затянулась, побереги руку, — сказала она.

Мариора думала об Андрее все дни. Но сегодня она особенно часто ловила себя на том, что не может пройти мимо окна, которое выходит в лес, чтобы не взглянуть в него. И тут же выговаривала себе.

Полюбила… А он уедет и даже не узнает об этом. А может, сказать? Подойти и сказать: «Люблю тебя, Андрей. Люблю, как не любила еще никого». Ну и что? Любовь от этого не придет, если ее нет.

Мариора стояла в задумчивости, но вдруг насторожилась: там, где к забору касы почти вплотную примыкал молодой дубняк, послышались шаги. Мариора быстро повернулась лицом к лесу.

Из лесу вышла невысокая девушка в темной косынке, приостановилась, потом быстро обогнула забор и, отворив калитку, вошла во двор.

Мариора, удивленная, пошла ей навстречу.

— Мне сказали, здесь можно купить ковер — размером два на полтора? — спокойно сказала она, останавливаясь перед Мариорой. Это был пароль. Девушка шла к Лауру.

— Ковер продан. Зато есть пэретари[50]. Пройдите, — произнесла Мариора условный ответ, почему-то не двигаясь с места.

Было что-то знакомое в голосе девушки. В сумерках Мариора не могла разглядеть ее лица. Она подошла к ней вплотную и только тут воскликнула:

— Иляна!

— Мариора?! — удивленно и радостно сказала та, обнимая ее.

Мариора провела подругу в сусуяк. Иляна поздоровалась с Лауром, — оказалось, тот ждал ее, — сняла косынку и серый жакет и, не найдя, куда повесить их, положила у стенки сусуяка.

— Неужели вы ничего не заметили?

Она погасила опаец и широко открыла дверь сусуяка. Несколько мгновений вглядывалась в темноту.

— Баде Думитру, вам не увидеть. А ты, Мариора, иди сюда, — сказала она. — Видишь? Слышишь?

Они остановились на пороге.

Ночь была безлунная, непроглядная. На горизонте Мариора увидела светлую малиново-оранжевую полоску, прислушалась: с той стороны, где в ночи тлела полоска света, доносились тяжелые вздохи канонады.

Мариора вдруг до боли сжала плечо Иляны.

— Фронт! — прошептала она.

— Девушки! Помогите мне подняться, — неожиданно задрожавшим голосом сказал сзади них Лаур.

Они стояли все трое у маленькой, низкой двери. Думитру, тяжело дыша, одной рукой опирался на дверной косяк, другой — на плечо Иляны.

— А я так до сих пор и не комсомолка, — вздохнув, промолвила Мариора.

— А в отряде есть комсомольская организация? — поинтересовалась Иляна.

— Есть, — ответил вместо Мариоры Лаур.

— Вот ты и подумай о вступлении, — посоветовала Иляна.

— Ой, Иляна! Разве сейчас можно вступить?

— Советские люди есть, значит партия и комсомол живут и действуют, — заметил Лаур.

— Я тебе рекомендацию напишу, — с готовностью сказала Иляна. — Баде Думитру, может, и вы со своей стороны рекомендуете?

— Ты думаешь, она заслужила? — В голосе Лаура слышалась улыбка. В темноте он нашел голову Мариоры и потрепал ее по щеке. — Напишу, — произнес Думитру.

Когда дверь была снова закрыта и Мариора зажгла огонь, Лаур попросил поправить ему под изголовьем свернутую овчину, чтобы можно было прямее сидеть, и серьезно сказал:

— Давай о деле, Иляна.

Мариора вышла.

Как всегда, когда к Лауру кто-нибудь приходил, Грекина сидела на завалинке — караулила, не покажется ли посторонний. Она прислонилась головой к деревянному столбику, придерживающему стреху, и, казалось, дремала. Мариора села рядом.

Прошло довольно много времени. Мариора решила, что теперь можно идти. Но, подойдя к полуоткрытой двери сусуяка, она услышала негромкий голос Лаура:

— Передашь товарищам в городе: мост должен быть взорван завтра, ровно в половине первого ночи. Разрушение моста закроет дорогу вражеским подкреплениям. Ведь это единственный путь в город через Реут. А потом — взрыв будет сигналом для выступления отряда. Отряд ударит по фашистам навстречу частям Красной Армии…

Мариора смутилась. Лаур не разрешал слушать разговор о деле тем, кто не будет участвовать в нем непосредственно. Она быстро вернулась к Грекине и стала ждать, когда Иляна выйдет из сусуяка. Иляна вышла через минуту, сказала, что должна сейчас же уходить. Мариора провожала ее до изгороди. Прощаясь, Иляна протянула ей свернутый блокнотный листок.

— Рекомендация. Короткая, правда, ну ничего: нет времени длиннее писать. — И, целуя Мариору, добавила: — Держись. Последние дни ведь осталось нам жить так.

Мариора стояла у изгороди, пока не затихли осторожные и быстрые шаги Иляны. Потом зашла в сарай, спрятала под балку рекомендацию и вернулась к Грекине. Спать не хотелось.

— Я вижу, вам совсем не страшно, тетя Грекина? — ласково прошептала Мариора, садясь возле нее и трогая ее за руку.

— Из-за этого-то? — Грекина кивнула на сусуяк. — Как тебе сказать? Прежде я для дочки жила… А теперь? Буду знать хоть, что хорошим людям помогала. Ведь и вы не для себя стараетесь?

Мариора хотела возразить: она ведь лично для людей так и, не успела ничего, в сущности, сделать. Но Грекина, перебив ее, сказала:

— Кончится война, давай вместе жить, а, Мариора? Полюбила я тебя… Дочкой мне будешь.

— Мне в Малоуцах хочется жить, тетя Грекина, — тихо сказала Мариора.

— Ну, хоть приходить ко мне будешь?

— Буду, тетя Грекина! — с внезапной нежностью промолвила Мариора и, обняв женщину, крепко поцеловала ее.

За забором что-то лязгнуло. Мимо калитки, на едва светлеющем фоне неба, мелькнула согнутая фигура. За забором послышался шорох.

Мариора вскочила.

Грекина взяла с завалинки пустое ведро и пошла к калитке — будто за водой.

Может, показалось? Может, так… люди идут мимо?

Чувствуя, как у нее дрожат руки, Мариора наклонилась к крыльцу, нащупала конец бечевки и сильно дернула ее. Бечевка огибала касу и оттуда, по крыше сарая, уходила в сусуяк.

Так условлено было предупредить Лаура, если будет замечена опасность.

В этот момент за калиткой раздался страшный крик Грекины и тотчас оборвался.

Мариора хотела бежать к сусуяку, но спохватилась: нельзя подходить к нему. Может, жандармы не догадаются…

Во двор никто не входил.

Но вот Мариора услышала крадущиеся, быстрые шаги. Она хотела броситься в касу, спрятаться. Но разве это поможет? Выхватив из-под крыльца заранее положенную туда гранату и прижавшись к стрехе, она стала ждать.

Из-за угла касы метнулась темная фигура. Мариора бросила гранату. С грохотом полыхнул огонь, свет вырвал из темноты пригнувшихся в глубине двора жандармов, в лицо ударил горячий воздух, посыпались комья земли, совсем рядом кто-то громко застонал.

И вдруг тяжелый удар оглушил ее…

Андрей пришел к ней в касу, он сидит на лайцах и улыбается. «Андрей, милый… я ничего не хочу, только бы видеть тебя, говорить с тобой». Она несет ему угощение, но кто-то сзади хватает ее, душит и тянет назад. Она мучительно хочет встать и не может ни шевельнуться, ни крикнуть. Впрочем, разве это Андрей был у нее? Нет, это Дионица. Нет, не Дионица, а Кир. Как они попали к ней?

Напрягаясь, Мариора пошевелилась и открыла глаза. Она была одна. Над ней низко нависал глиняный, потрескавшийся потолок маленькой каморки. Из решетчатого оконца под потолком на холодный земляной пол падал солнечный луч.

Из-за стенки доносился протяжный негромкий плач. «Грекина!» Вчера случайно Мариора узнала, что по соседству с нею заперты Грекина и Семен Ярели с женой. Подтянувшись на здоровой руке к оконцу, Мариора видела, как их водили на допрос. Обратно идти они не могли, их тащили жандармы.

Но страшнее всего Мариоре было услышать разговор жандармов, остановившихся неподалеку от сарая — тюрьмы малоуцкого жандармского поста. Из этого разговора. Мариора узнала, что Лаура увезли в город. После полудня к ней заходил Челпан. Должно быть, он сам отвозил Лаура в город и только что вернулся: на коричневом кителе и на сапогах его густым слоем лежала пыль. Мариора сидела на полу. Холодея, она поднялась.

Намотав на руку волосы Мариоры и таким образом удерживая ее голову, он тяжелым, точно свинцовым, кулаком стал бить ее — в щеки, в глаза, в грудь. Она билась в его руках и глухо вскрикивала.

— Большевистская порода! — рычал над нею Челпан.

Его куда-то позвали. Он выругался, с силой швырнул ее в угол.

Лучиной, найденной на полу, Мариора сделала в глинобитной стене углубление. Когда стемнело, она, уцепившись за раму, упираясь в выемку ногами, опять подтянулась к окну и стала смотреть в него. Сегодня, в половине первого… Нет, Лауру не страшно за себя, ему стало бы страшно, если б дело не вышло. Но ведь Иляна должна была успеть…

В полночь возле жандармского поста сменился караул. Было, наверно, ровно половина первого, когда там, далеко, в стороне города, взметнулся к небу взрыв.

Мариора не заметила, как кто-то вошел в каморку. Тяжелым ударом ее сорвали со стены, стали бить в грудь, топтать сапогами.

Сейчас, очнувшись, она почувствовала, что кофточка пропиталась кровью. Острая боль в плече — стоит только шевельнуть рукой.

Хуже всего было, что ни разу не давали пить. Голод не чувствовался, но хотя бы глоток воды… В горле горело. Кружилась голова.

Над селом нависла темная дождевая туча. Выл и шумел в садах ветер. Мглистой поземкой стлалась по двору поднятая им пыль. Возле ворот с автоматом через плечо ходил караульный жандарм в рваных боканчах. Пыль попала ему в глаза, он протирал их и что-то ворчал про себя.

На широкой облупившейся завалинке жандармского поста сидели мобилизованные: Николай Штрибул, его ровесник Матвей Гоцков, хромой Васыле Гечу, отечный, не подлежащий до сих пор мобилизации из-за тяжелого порока сердца Онаш Вишневский, Георге Крушеван и еще двое селян. Видимо, фашисты уже не надеялись на свои силы, если стали мобилизовать в армию всех подчистую: и парней, не вышедших годами, и инвалидов.

Сегодня мобилизованных должны были отправить на формировочный пункт в город, и они ждали нотаря, уехавшего в соседнее село, чтобы выправить в тамошней примарии какие-то бумаги.

На улице около забора, заглядывая во двор жандармского поста, толпились жены, родственники, детишки мобилизованных. Входить во двор караульный разрешал только по двое, по трое, «чтобы не было беспорядков». Вот в толпе крикнула и запричитала жена Георге Крушевана. Георге только ниже опустил черноволосую круглую голову. Онаш Вишневский встал, нервно скручивая толстыми отечными руками самокрутку, раздраженно крикнул в толпу:

— Хоронить нас сюда пришли, что ли?

Караульный остановился, сморкаясь двумя пальцами, дружелюбно сказал ему:

— А ты сядь, нечего зря землю топтать! — И повысил голос: — Сядь! Все начнете ходить — разве усмотришь за вами?

Николай Штрибул, сидевший на завалинке вторым справа, неподвижно смотрел перед собой. В руке он держал докуренную цигарку, вероятно забыл ее выбросить.

Мариора давно не видела Николая. Он отрастил усы, они делали его круглое добродушное лицо взрослее. Вот Николай медленно поднял голову, но вдруг быстро выпрямился и улыбнулся.

Во двор жандармского поста, придерживая от ветра юбку, входила Домника. Но это не изумило Мариору. С нею во двор со свертком в руке, опираясь на палку, точно хромой, шел Шмель, командир партизанской диверсионной пятерки, чернобровый коренастый Шмель. Одет он был по-крестьянски: узкие штаны неопределенного цвета, холщовая рубаха, перепоясанная шерстяным поясом, ноги босые. Он вошел чинно, поклонился караульному; когда тот спросил у него документы, бережно достал из-за пазухи аккуратно сложенные бумажки. Мариора слышала, как Домника сказала:

— Мой двоюродный брат. Он не здешний, — и назвала дальнее село, не входящее в ведение малоуцкого жандармского поста.

Мариора не верила своим глазам. А Домника, всхлипывая, уже целовала Николая, и Шмель стоял рядом с ним, жал ему руку, соболезнующе качал головой. Удивление на лице Николая при виде нового «родственника» Домники быстро исчезло. Они втроем сели и начали говорить тихо и оживленно. Шмель передал Николаю сверток. Николай подозвал к себе Матвея Гоцкова и Георге Борчелоя.

«Что-то затеяли», — радостно подумала Мариора. Тут внимание ее привлекла каруца с людьми, спускавшаяся с холма к жандармскому посту. Вероятно, везли мобилизованных из другого села. На передке рядом с возчиком, болтая ногами, сидел молоденький жандарм с автоматом. Две рослые гнедые лошади торопливо перебирали ногами. У поста каруца резко остановилась.

— Проезжай, проезжай! — закричал караульный.

Молоденький жандарм соскочил с передка и лениво, на ходу разминаясь, подошел к караульному:

— Дай, баде, прикурить, а то ни у кого нет…

Караульный нехотя полез в карман, но тут же свалился, оглушенный прикладом; крестьяне, соскочив с каруцы, выхватили из-под соломы автоматы и бросились к окнам и двери жандармского поста.

Все было как во сне. У Мариоры закружилась голова. Она вдруг почувствовала, что у нее нестерпимо болит тело, руки сами собой разжались, и Мариора упала на пол. Звякнул замок, в каморку вошли. Ее подняли, понесли. Мариора открыла глаза и увидела, что ее несет Андрей. Он тревожно всматривался в ее лицо и сердито кому-то говорил:

— Тюрьмы всегда надо освобождать прежде всего. Эти голубчики от нас не уйдут.

Мариора хотела что-то сказать Андрею, но сумела только лишь улыбнуться ему.

Потом откуда-то взявшийся Костя снова перевязывал ее. Она лежала в каруце на боку, и ей с каждой минутой становилось легче. Мариора видела, как партизаны выносили из жандармского поста какие-то ящики, бумаги и складывали их на каруцы. Жандармы со связанными руками кучкой стояли в стороне. Челпана среди них не было.

Андрей, сосредоточенно морща лоб, быстро прикурил от маленькой блестящей зажигалки и что-то сказал подошедшему Штефану Греку. Тот на деревяшке торопливо заковылял в сторону. Через минуту перед Андреем стояли Домника — она в волнении обеими руками схватила себя за ворот ветхой холщовой кофточки, — бледная, растерянная Санда и улыбающаяся Вера.

— В жандармском посту один Челпан остался. Вы не знаете, где он может быть?

Санда молчала. Вера что-то ободряюще сказала ей. Тогда Санда нерешительно ответила:

— Где ему быть? В кабинете…

Андрей досадливо повел плечами.

— Подождите! Там есть подполье… Они в подполье комнату целую сделали. Вход в него сразу не заметишь, он под ковром в кабинете. Может быть, шеф там…

Выстрелы, короткий вскрик, и на улицу вывели связанного Челпана. Он шел неровным шагом, сразу потеряв всю свою важность, и стал точно меньше ростом. Под глазом Челпана темнел синяк. За ним под руки бережно вели молоденького партизана, одетого жандармом. Он был ранен; тяжело обвисал на руках товарищей, с трудом передвигал ноги.

Всех семерых малоуцких жандармов вместе с Челпаном посадили на каруцы и под конвоем партизан повезли из села. Вместе с партизанами поехали супруги Ярели, Грекина, Николай Штрибул, Матвей Гоцков, Георге Борчелой.

Черная дождевая туча, нависшая над селом, неожиданно повернула на запад, ветер стих. Каруца катилась быстро, резко подпрыгивая на ухабах. Андрей сидел рядом с Мариорой и поддерживал ее. А она смотрела на село. Все высыпали на улицу. Впереди стояла Лисандра Греку и часто крестилась.

Вечером Челпана допрашивал политрук отряда, мужчина средних лет, русский. Положив на колени блокнот, он сидел на пне у края маленькой полянки в зарослях дубняка, кряжистый, прямой, в вылинявшей гимнастерке, в фуражке с такой же, как у всех, красной ленточкой наискось. Фамилия его была Голубов. По-молдавски он говорил плохо, и возле него стоял переводчик.

Сюда, на полянку, пришли почти все партизаны. В другое время многие из них даже не подошли бы: «Эка невидаль — будут судить шефа сельского жандармского поста!» Но все знали роль Челпана в аресте Лаура, и одно имя его вызывало ненависть. Подошли и Андрей с Мариорой. Мариора была еще очень бледна.

Мариора заметила, что в отряде о Лауре говорят мало. Но настроение у людей резко переменилось. В редкие часы отдыха не слышалось, как прежде, оживленного говора и смеха. Все ждали приказа действовать. Говорили, что в самое ближайшее время будут приняты решительные меры к освобождению Лаура.

Голубов медленно и старательно очинил карандаш. Челпан стоял перед ним, слегка отставив левую ногу и отвернувшись.

Зная Челпана, Мариора ожидала от него всего: оправданий, униженных просьб, обещаний, даже слез. Но то, что сделал Челпан, ее изумило. Когда шефу жандармов развязали руки, он одернул помятую форму, достал расческу и пригладил волосы. Поправил воротничок и, называя присутствующих товарищами, объявил, что хочет сделать важное сообщение.

— Товарищей для вас здесь нет, — нахмурившись, поправил Голубов. Потом, не сводя с Челпана проницательного взгляда, открыл блокнот и добавил: — Говорите.

Челпан сказал, что в годы оккупации, непосредственно работая с немцами и румынами, он убедился, что это за люди, и давно мечтал перейти на службу к большевикам. Только возможности не было. Но он делал все, что было в его силах: с одной стороны, чтобы не вызывать подозрений, внешне безукоризненно выполнял указания уездной жандармерии, с другой — собирал ценные сведения для большевиков. Арест Думитру Лаура не его вина, он сейчас объяснит. Он даже собирал материальные средства и сейчас счастлив, что может передать отряду двести тысяч лей — они закопаны у него в саду, и…

— Собака! — краснея, громко перебил его Шмель.

Челпан обернулся к нему, он старался казаться обиженным.

— Вы, товарищ, не знаете меня. Конечно, думаете, что если я работал с…

Но тут не помня себя закричала Мариора:

— Где у него совесть? Не слушайте его, врет он, врет! — твердила она.

Кто-то сказал ей:

— Тише! Держи себя в руках, девушка.

Пожилой мужчина с автоматом через плечо, стоявший рядом, косо посмотрел на нее. Тогда Мариора повернулась и побежала в чащу, натыкаясь на стволы, точно слепая.

Ее догнал Андрей. На плечи Мариоры бережно легли сильные руки.

— Мариора, милая, ну успокойся! Никто ему не поверит. Разве есть у таких людей совесть? А на товарищей не обижайся. Верно: перебивать нельзя.

В этот день над лесом долго кружился фашистский самолет-разведчик. Он то исчезал за редкими облаками, то спускался так низко, что отчетливо была видна на его крыльях свастика. По самолету не стреляли: нельзя было обнаруживать себя.

Потом разведчик исчез, а вместо него появились два бомбардировщика. Не снижаясь, они пролетели недалеко от лагеря и повернули на север от него. Через минуту в той стороне над лесом черной тучей поднялась земля, и спустя немного донесся грохот; там, на небольшом участке редкого молодого леса и на прилегающей к нему полянке, партизаны сделали ложный лагерь — холмы свежевырытой земли создавали видимость блиндажей, кучи веток казались шалашами, а собранный кое-где металлический лом — выглядывающими из укрытий пулеметами.

В небольшом шалаше, на кожухе, положенном на подстилку из мха, сидел Костя Карасев, отрядный фельдшер. Куда сейчас девались его шутливость, веселая улыбка? Рядом с ним расположились Андрей, косой Ион Данич из пятерки Андрея и из пятерки Шмеля парашютистка-диверсантка Параскица Балан, уроженка левого берега Днестра.

Здесь собрался комсомольский комитет отряда. Костя Карасев был секретарем.

Перед ними сидела Мариора.

Наступил момент, которого она три года назад так ждала и боялась: ее принимали в комсомол.

Если бы Мариору спросили сейчас: не страшно ли ей в отряде, с людьми, над которыми почти ежедневно висит смерть, если бы спросили, не страшно ли ей будет, если ее пошлют с заданием, и знает ли она, что ждет ее в случае провала, — она ответила бы: «Все знаю, и… конечно, страшно». Но, если бы ей предложили оставить отряд, сказали бы даже, что она может возвратиться в Малоуцы и ее там никто не тронет, она бы обиделась: фашисты еще в Молдавии, разве может она спокойно сидеть дома?

Но с Мариорой никто и не думал говорить о таких вещах.

Кроме Иляны, в комсомол ее рекомендовал еще и Андрей. Почти весь вчерашний день она повторяла с ним Устав комсомола.

Костя записал что-то в маленькую книжку, сунул ее в карман и обвел всех живыми голубыми глазами.

— Биография товарища Стратело ясна. Так? Вопросы у членов комитета будут?

— Разрешите мне, — подняла руку Параскица Балан. Она повернула к Мариоре свое широкое, умное лицо, строго спросила: — Как говорит комсомольский Устав об обязанностях комсомольца?

— Надо повышать политическую грамотность…

— Правильно. Что же ты будешь делать для этого?

Мариора взглянула на Андрея — тот ободряюще кивнул ей — и ответила не сразу и медленно, точно прислушивалась к каждому своему слову:

— Сначала научусь хорошо читать. Чтобы я все могла прочесть, самые толстые книги. Когда кончится война, я пойду учиться. Маркса, Энгельса и Ленина буду читать. Потому что они учат, как построить такую жизнь, чтобы хорошо было не богачам-бездельникам, а всем, кто трудится.

Потом спросил Андрей:

— Ты сказала: комсомолец должен быть честным, правдивым и бдительным. Бдительность — как ты это понимаешь?

— Как понимаю? — спросила Мариора. — А так: я должна помнить — у народа есть враги. Должна знать, кто мой друг и кто мой враг. Мы строим новую жизнь, хорошую для всех честных людей. Враги станут вредить нам. Я не комсомолка буду, если успокоюсь хоть на минутку и позволю обмануть себя, обойти…

Она замолчала.

Члены комитета одобрительно улыбнулись ей.

— Все вопросы? — Костя положил ладонь на колено, тряхнул волосами. — Теперь у меня — последний. Пусть товарищ Стратело скажет нам, почему она… Вот по селам наши люди распространяли листовки с призывом уходить в партизаны, не работать на фашистов… Однако в сорок втором году она пошла работать к фашисту Тудореску. Почему?

Мариора молчала. Она опустила голову, но все равно чувствовала на себе взгляды товарищей.

«Почему?» — твердила она себе.

Наконец Андрей сказал:

— Она не понимала тогда…

— Нет! — резко перебила его Мариора и подняла голову. — Понимала… Просто… просто не могла решиться! Думала: как же я его, Тудореску, не послушаюсь?

И тут Мариора осеклась. Все… теперь не примут. Зачем она сказала так? Но ведь она не могла сказать неправду! Мариора уже не слушала, что еще говорил Андрей, что говорили другие члены комитета. Она стояла, опустив голову, и ей казалось, что луч солнца, пробравшийся в шалаш сквозь щель между ветками, уже не светит прежним радостным светом.

Мариора точно очнулась, когда Костя встал, протянул ей руку. Не сводя с нее глаз, сказал медленно и торжественно:

— Товарищ Мариора Стратело, вы приняты в ленинский комсомол. Поздравляю, — и улыбнулся, становясь таким же простым, каким Мариора знала его до сих пор. — Рада? — Костя сильно встряхнул ее руку.

Около палатки на гвозде, вбитом в сук, висело ведро воды. Мариора долго пила из холодной жестяной кружки. Потом выплеснула остатки воды и вздохнула всей грудью.

Здесь, в старом дубовом лесу, буйно рос подлесок. Шершавые ветки кизила свешивали над Мариорой свои правильные, с беловатыми жилками листья. Шумели ветви явора, раскинула свои лапчатые листья тонкая клоктичка…

Почему она работала у Тудореску? Почему люди плакали, сохли от голода и болезней и все-таки позволяли реквизировать у себя урожай? Почему вор Челпан полноправным хозяином ходил по их земле? Если бы такие, как отец, не подставляли им безропотно спины, давно бы не было здесь фашистов… Отец… Бедный седой старик! Как он любил ее!.. А говорил: она девушка, ей даже учиться не надо. Посмотрел бы татэ на нее сейчас.

Мариору окликнули. Поодаль, прислонившись к стволу толстого, в два обхвата, старого дуба, сидели Семен Ярели, Тудор Беспалый и Николай Штрибул. У каждого в руке было по новенькому автомату. Перед ними присел на корточки Шмель. Автомат в его руках был наполовину разобран: дегтярно-черные, густо смазанные части кучкой лежали на земле. Шмель что-то объяснял, показывая ствол автомата.

— Садись, дочушка, послушай. Тебе тоже не мешает знать это, — сказал Мариоре Тудор.

Шмель обернулся.

— А-а, Мариора! Ну как? Привыкаешь?

Мариора подошла, но ничего не ответила. Не хотела говорить о своей радости, словно боялась расплескать ее.

— Мариора, как хорошо, что ты пришла! — обратился к ней Николай. — Хоть бы ты баде Семену сказала. Он же больной, а тут почти на голой земле приходится спать. Надо ему в Малоуцы идти…

Семен часто замигал, на бледных щеках его румянцем выступила обида.

— Молод еще, вот и говоришь глупости. Тудор тоже калека, но воевать идет, а мне — домой? Думитру, может, расстрелять собираются, а я на лежанке буду валяться?

Тудор понимал Семена. Он сочувственно улыбнулся ему, покусывая кончики седеющих усов, сказал:

— Я старый калека, а может, больше другого молодого сделаю. Не первый раз на войне.

Вечерело. Появилась надоедливая мошкара. Поблескивая в косых лучах прорывающегося сквозь листву солнца, она тучами носилась между деревьями.

Шмель слушал спор, тихонько посмеиваясь. Занятия были прерваны. Играя автоматом, он проговорил:

— Фронт-то уже в двадцати километрах от нас. Скоро наши Реут будут форсировать. Эх, и здорово!..

Мимо пробегал паренек в распоясанной гимнастерке.

— Эй, Георге! — позвал его Шмель. — Ты сегодня на гектографе дежуришь? Уже печатаете? А у тебя нет с собой экземплярчика? Так чего ж ты молчишь? Давай сюда!

Парень сунул Шмелю еще пахнущую краской газету, отпечатанную на грубой сероватой бумаге, и побежал дальше.

Шмель развернул газету.

— Совинформбюро… Ого! Теленешты взяли! — но тут же вздохнул: — Говорят, разрушены очень Теленешты. Наша сводка… группа партизан из отряда товарища Л. уничтожила колонну немецких автомашин… — Шмель вздохнул снова. — Эта новость пришла уже без Лаура. Сожжен склад… Ух, ты, и песню напечатали! — И, скосив глаза на нижний край второй страницы, он принялся читать:

Мариору кто-то тронул за плечо. Она оглянулась. Это был Андрей. Он улыбался, левой рукой откидывал назад свои густые волосы.

— А я тебя ищу, — сказал он. — Ну, как ты? — И, не дав ответить, спросил: — Нравятся частушки?

— Нравятся.

— Это мои, — краснея, сообщил Андрей. — Вчера написал. Главное, по-русски написал-то! А ребята подхватили, перевели на молдавский… И вот, пожалуйста! Хоть бы меня спросили. Да разве это стихи?

— Я не знаю, какие должны быть стихи, но эти мне нравятся, — проговорила Мариора.

Она схватила Андрея за руки, и тот, заглянув в ее глаза, понял, что она уже думает не о стихах.

— Андрей! — промолвила Мариора и, зажмурившись, закинув голову, засмеялась, легко и счастливо.

Вечером Андрея разыскал Шмель и сказал, как бы между прочим:

— Я рад, что Мариору приняли в комсомол.

— Да, — согласился Андрей. — Если б она в наших условиях воспитывалась, училась бы…

— Что ж, — перебил его товарищ. — Другой, может, и учен, а толку мало. А учиться… учиться всегда можно. Скоро кончится война. Мариора ведь только начинает жить.

— Да, — сказал Андрей, — Мариоре непременно надо помочь учиться. Она настоящий человек.

Шмель остановился, с легкой укоризной заглянул Андрею в глаза. Спросил в упор:

— А ты ничего не замечаешь?

— Чего? — не понял Андрей.

— Эх, ты! — укоряюще вздохнул Шмель. — Приворожил ты девчонку, не видишь, что ли?

— Ну, что ты! Выдумываешь! — покраснев, проговорил Андрей.

Шмель пожал плечами, помолчал.

— Ладно, это твое дело. Я к тебе вот зачем пришел. Меня в штаб отряда вызывали. Готовится серьезная операция: ударить на южную окраину города и заодно тюрьму взять. Армия наша уже Реут форсирует, она с той стороны жмет, а мы с этой ударим. Ребята оденутся крестьянами и поедут в город на машинах, вроде как мобилизованные. Документы для них уже есть, все в порядке. Ну, а мы со своими пятерками раньше начнем действовать. Так что ты сейчас собери людей…

— Значит, недолго еще Лауру терпеть, — оживился Андрей. И, помолчав, сказал: — Нелегкая будет операция.

— Нелегкая, — согласился Шмель.

— Наверное, последняя в этом районе.

Дождь шел с утра. Небо было плотно закрыто серой тучей, в комнате разлился сумрак.

Мариора выпростала руку из-под одеяла и прислушалась. Деловито стучали дождевые капли по маленькому окошку. Но почему она слышит только шум дождя? Ведь еще вчера и все предыдущие дни от взрывов дребезжали стекла в окнах, где-то недалеко оглушительно ухали орудия, порой совсем рядом удивительно четко стучал пулемет. Шум самолетов мешался с глухим кашлем зениток, а зенитные снаряды рвались в небе, издавая надрывные чавкающие звуки. Целый день висел черноватый душный туман, а ночью все заливала густая, кроваво-красная заря…

Мариора лежала в Цинциренах, в селе, которое она до сих пор знала только понаслышке. Но за нею ухаживала Грекина. Сначала Мариора то и дело теряла сознание: а вчера ей стало гораздо лучше, она даже свободно разговаривала с Грекиной. Та рассказывала ей, что фашисты еще давно вырыли недалеко от Цинцирен окопы и теперь оттуда обстреливают части Красной Армии, не дают им подойти к шоссе. Несколько снарядов попало в село, разрушило две касы. Убит старик, отец хозяйки.

И вдруг тихо. Нет, где-то далеко довольно явственно вздыхают орудия.

Дождь прекратился сразу, точно решил: довольно мыть землю. И тотчас в комнату заглянуло молодое, веселое солнце, — оно осветило и Мариору, и голые стены, и накрытый кувшин с молоком, который, наверно для нее, оставила на окне Грекина.

Мариора улыбнулась, чувствуя, что у нее сегодня хорошо на душе — и от этой тишины, и от ясного солнца, и от того, что к ней возвращаются силы. Но где же Грекина? Все эти дни, больше недели, Грекина была с ней. Несколько раз, когда усиливался артиллерийский обстрел, она и хозяйка, молодая женщина, носили Мариору в погреб. Они ухаживали за ней, как за маленьким ребенком. Мариора мечтала об одном: пришел бы Андрей… Или кто-нибудь из отряда. Узнать бы о Лауре, — она знала, что готовилась операция по захвату тюрьмы. Но никто не приходил. Она понимала: идет бой, им не до нее.

Тогда в отряде, после комитета, Мариоре и Параскице Балан дали срочное задание: сходить в Полешты. По сведениям, поступившим в партизанский отряд, в Полештах — это село тоже было расположено возле шоссе — остановился танковый полк. Под видом селянок, идущих из города, они должны были зайти в село, разузнать о численности полка, о том, надолго ли остановился полк. Мариора с Параскицей все узнали и вернулись. Но вскоре после возвращения Мариора почувствовала себя плохо. Наверно, сказались волнения и долгая ходьба. К вечеру снова открылась рана. Тудор Беспалый предложил отправить Мариору в Инешты, к знакомой женщине.

Андрей возразил:

— В Малоуцы и окрестные села со дня на день может прийти карательный отряд, мстить за Челпана. Зачем рисковать?

Грекина сказала, что в Цинциренах живет верная женщина, ее кума. У нее в сарае есть большой подвал, там вполне можно спрятать человека. И Цинцирены не входят в ведение малоуцкого жандармского поста.

С Мариорой решили отправить и Грекину, чтобы она ухаживала за ней, а заодно подготовила помещение, куда при случае можно будет устроить раненых из отряда.

Кума Грекины встретила Мариору, словно родную. А Мариора слегла.

Только сегодня она почувствовала, что смогла бы встать. Из-под подушки она достала осколок зеркала, который ей как-то дала Грекина, и посмотрелась. Как изменил ее последний год! Правда, округлое лицо по-прежнему смугло. Такие же густые, с изломом брови, такие же черные виноградинки глаз под длинными ресницами. Но лицо как-то заострилось и не померкло, нет, а сменило девичью, притягивающую красоту на другую, женскую, измученную… А как Мариоре хотелось быть красивой!

Мариора вдруг смутилась и положила зеркальце на подоконник. Опять думалось об Андрее. Когда она уходила из лагеря, он провожал ее. Андрей видел, что ей трудно идти, и сказал, что хочет понести ее на руках.

— Нет! Мне хорошо… — проговорила она и долгим взглядом благодарно посмотрела на Андрея.

Он остановил Мариору, пытливо и ласково взглянул в ее счастливо заблестевшие глаза.

У Мариоры растрепались, упали на смуглый лоб волосы, она не замечала.

— Девочка моя! — улыбаясь, сказал Андрей и свободной рукой поправил ее волосы.

Потом они снова пошли. О чем они говорили? О том, что скоро кончится война, можно будет жить дома, работать, учиться… и даже вечеринки устраивать. О каких-то пустяках: о лесе, о погоде… Сейчас даже и не вспомнить, о чем.

В касу шумно вошла Грекина.

— Мариора, милая, советские пришли! — закричала она еще в дверях. И тут же, прислонившись к дверному косяку, заплакала: — Не дожила моя Лиза…

Грекина рассказала, что этой ночью советские части выбили фашистов из укреплений. Потом сказала:

— А к тебе забегал Андрей. Все про здоровье твое спрашивал. Я сказала: лучше. Он узнал, что ты спишь, говорит: «Не будите. Скажите, вечером зайду. Мне в город сейчас надо». И волнуется, видно…

— Волнуется?

— Я так думаю, — вздохнув, сказала Грекина, — оттого, что, говорят, самый главный партизан умер. Сегодня в городе хоронить будут. Я уж думаю, не наш ли… — но тут Грекина взглянула на Мариору и осеклась.

Мариора рывком приподнялась.

— Тетя Грекина! Кто сказал вам?

— Все село говорит.

Мариора откинула одеяло.

— Я в город пойду.

— Я тебе покажу город! — встав, сердито прикрикнула на нее Грекина. — Эх, глупая я, не надо было рассказывать тебе. Помереть хочешь?

Грекина стояла на своем. Тогда Мариора притворилась, что согласна с ней. Она смирно лежала на лайцах, до подбородка укрывшись рядном.

Конечно, в такой день Грекина не могла усидеть в касе. Взглянув в окно, она сказала:

— Машины советские в село приехали. Ты не скучай, девочка, я сейчас, погляжу только…

Мариора промолчала. Но когда закрылась за Грекиной дверь, она вскочила. Боль в плече почти не заметна… Пощупала повязку, держится хорошо. От долгого лежанья и слабости кружилась голова — Мариора даже пошатнулась, когда нагнулась за опинками. Ничего! Она надела кофту, повязала платок и вышла в сад.

К шоссе она шла не селом — боялась встретить Грекину, — а выбралась сначала в лес и уже оттуда на проселочную дорогу.

У шоссе — колодец. Около него остановился грузовик с какими-то ящиками. Шофер, курносый парень в советской военной форме, наливал в радиатор воду.

Мариора попросила подвезти ее до города.

— Ну шти молдаванешты[51], — старательно выговорил шофер, видимо, единственное, что знал по-молдавски, и смущенно посмотрел на Мариору. Она, волнуясь, принялась объяснять жестами. Парень, наконец, понял и, улыбнувшись, открыл перед нею дверцу кабинки.

Залитые солнцем придорожные орешины стремительно побежали назад.

Мариора, покусывая губы, опустила голову, стала теребить подол фартука. «Самый главный партизан…». А может быть, Грекина спутала? И почему она, Мариора, все время думает о Думитру Лауре? Нет, нет, этого нельзя допустить! Разве баде Думитру первый раз имел дело с фашистами? И ведь его партизаны должны были освободить. Но… Мариора вспомнила, что рассказывали про пытки сигуранцы, и съежилась от невольной дрожи. Скорей бы город!

Наконец машина загрохотала по булыжнику мостовой. Мариора, точно очнувшись, взглянула в запыленные стекла кабины. И тут же, скомкав и сжав пальцами подол фартука, качнулась вперед, почти прижалась лицом к стеклу. Неужели это та улица, по которой она два года назад въезжала в город? Тогда здесь кое-где тоже были развалины, но стояли и дома, небольшие белые дома. Теперь всюду лежали только кучи щебня. Лишь акации по-прежнему тянулась вдоль тротуаров, но и у них у многих макушки точно скошены огромной косой.

— Ой… — тихо воскликнула Мариора.

Шофер посмотрел на нее, потом снова глянул на развалины, нахмурился и, с сердцем сказав что-то по-русски, ожесточенно закрутил рулем. Машина, подпрыгивая на выбоинах, огибая воронки от снарядов, что зияли прямо посреди мостовой, пошла быстрее. Только двухэтажное серое здание кинотеатра в конце улицы каким-то чудом осталось невредимым, лишь стекла поблескивали на залитой солнцем панели. Здесь шофер и высадил Мариору. Она поблагодарила его кивком головы и, свернув за угол, растерянно огляделась.

По обе стороны этой улицы на тротуарах густыми цепочками, громко и весело переговариваясь, стояли люди. Но Мариора смотрела мимо них.

В какую сторону ни глянь, всюду черные развалины.

А люди, которые жили здесь? Может быть, многие из них похоронены под этими развалинами?

Теплый ветер поздней весны летел по городу, порывами приносил тяжелый, душный запах гари и нежный, щекочущий — цветов. Цветы? Откуда они здесь? Почему цветы?

Тут только Мариора заметила: люди, что стоят вдоль тротуаров, держат в руках большие букеты. Несколько часов назад все они, вероятно, спасались от огня в подвалах и погребах. Одежда у многих еще помята, выпачкана в саже, в пыли. И все-таки люди выглядят празднично.

Люди движутся по тротуарам одиночками и группами; кажется, что все коротко знакомы между собою, — так оживленно и дружески разговаривают они, останавливаясь друг возле друга.

Поодаль стоят деревенские женщины. Эти принаряжены: на них пышные сборчатые юбки, к кофточкам приколоты красные бантики, как тогда, в первый день освобождения, в сороковом году.

Да, конечно, радость.

И все-таки Мариоре было удивительно видеть в этом изуродованном, выжженном городе, который, кажется, еще не остыл после огня, улыбки на лицах людей, слышать возбужденный говор, смех и возгласы, что, сливаясь, плывут над ними…

Когда Мариора ехала в город, ей казалось — только добраться бы, а там уж она узнает и о Лауре и о партизанах. Но теперь она терялась все больше. Партизан в толпе не было видно. Куда идти?

Раздумывая, Мариора остановилась посреди улицы.

И вдруг лицо ее расцвело счастливой улыбкой. Ей показалось, что недалеко от нее, рядом с деревенскими девушками, остановился Думитру Лаур. Его высокая, чуть сутулая фигура. Крестьянская шляпа, какую он носил всегда в селе, сдвинута чуть набок, а из-под нее упрямо выбиваются седеющее, но все еще кудрявые волосы… Расталкивая людей, которые, не в силах сердиться, посмеивались над нею, Мариора подбежала к Лауру. Остановилась сзади, даже не передохнув, тронула его за рукав. К ней повернулся незнакомый человек, пожилой, усатый. Одна щека у него то и дело подергивалась, но лицо было доброе. Он молча разглядывал Мариору, а она от растерянности не знала, что сказать.

— Обозналась, черноглазая? — наконец добродушно улыбнулся тот. И добавил как старой знакомой: — Хорошо? А погодка-то какая?

— Хорошо, — покорно согласилась Мариора и, опустив голову, медленно пошла по тротуару. Увидеть бы сейчас Андрея, рассказать, что творится в ее душе!

Рядом с Мариорой остановились две женщины с цветами. Похоже было, они ждали чего-то. И верно: сбоку, со стороны небольшой улички, на которой сохранилось несколько домов, нарастал гул.

Скоро оттуда показались танки. Казалось, они двигались прямо на нее — огромные, неприступные, украшенные большими ярко-красными звездами. Оглушительный грохот заполнил улицу. В открытых люках танков во весь рост стояли танкисты в туго перетянутых ремнями комбинезонах. Только они въехали на эту улицу, как со всех сторон к ним полетели цветы, целые охапки сирени, пестрых глазастых полевых цветов…

Пожилой круглолицый танкист с узкими, чуть раскосыми глазами, присев на крышку люка, снял шлем и, вытирая платком лицо, по-молодому озорно подмигнул, казалось, ей, Мариоре. Она ответила радостной, благодарной улыбкой.

Мариора медленно шла вдоль тротуара. Она уже не слышала ни голосов, ни грохота танков. Ее то и дело толкали, какая-то женщина в потрепанном жакете мимоходом погладила ее по плечу, улыбнулась… Мариора шла все быстрей. Как нарочно, партизан не встречалось. Неужели никого из них нет в городе? А куда же пошел Андрей? Да разве найдешь его?

Мариора никогда не была на городской площади, но, по рассказам Дионицы, представляла ее себе. Уже виднелись акации на площади. До нее оставалось не больше квартала, квартала пустых, полуразбитых каменных коробок. Почему же в той стороне так тихо?

Много людей, догоняя и обгоняя Мариору, тоже молча шли туда.

Выйдя на площадь, Мариора оторопело остановилась. Да, здесь было очень тихо, и тем неожиданнее была огромная толпа, заполнившая площадь. Вот где партизаны. Их очень много. Мариора узнавала их по немецкой и румынской форме без погон, по красным ленточкам на фуражках, которые они держали в руках. Но почему они сняли фуражки? И так тихо… Нет, откуда-то из толпы доносится голос. Но слов не разобрать.

Вокруг стояла тишина, как на молитве, и трудно было понять, слушают и слышат ли люди человека, говорившего там, на середине площади. Высокая старуха в широком платье и низко повязанном черном платке часто вытирала глаза, что-то приговаривала повторяя: «Сыночек мой…»

Наконец Мариора могла слышать, что говорят там… Да ведь это голос Андрея! И как она не узнала сразу?!

— Мы сделали все, чтобы вырвать наших товарищей из рук фашистов. Но было поздно: они замучили Думитру Лаура пытками, — говорил Андрей. — Спасти его было уже нельзя. Он умер на наших руках… вчера, когда врага выбили из города…

Где-то рядом заплакала, заголосила женщина, и Мариора больше не слышала слов Андрея.

Передохнув, Мариора вытерла ладонью запотевшее лицо, потрогала виски, точно от этого ей могло стать легче, и стала просить пропустить ее вперед.

Скоро вокруг были почти одни партизаны. Кто-то узнал ее, назвал по имени. Она слышала все точно сквозь сон. И даже не оборачивалась. Кто-то взял ее под руку, повел, и люди кругом расступились быстро и бесшумно. Это был Костя Карасев. Его она тоже не сразу узнала.

И вот уже люди позади. А впереди… Мариора прижала к груди руки, сжавшись, остановилась.

Совсем близко на середине сквера, под отцветающими акациями, разбросавшими на земле свои последние бело-розовые лепестки, была вырыта могила. Возле стоял обитый красным гроб. Там лежал Лаур.

Мариора смотрела на почерневшее лицо Лаура; ей было страшно, но она не могла оторваться от него.

Родное лицо, но как оно изменилось! Ввалившиеся глаза; захватывая щеку, под левым глазом чернеет большой кровоподтек. Правая щека совсем закрыта куском марли. Даже кривой шрам над левой бровью — память Дофтаны, — казалось, стал глубже. Только брови, дремучие черные брови, остались такими же да волосы, еще больше поседевшие, так же густы. И было что-то несмирившееся в его плотно сжатых, точно ссохшихся губах. Даже что-то молодое, удивительно напоминающее Васыле…

Душистым курганом лежали на земле вокруг Лаура цветы: венки, букеты. Ворохом цветов был засыпан и самый гроб, оставались видными только края. До половины гроб закрывало опущенное знамя. Возле, на бархатной красной подушечке, лежали два ордена…

Она видела сейчас Лаура перед собой таким, каким знала в жизни. Вот Думитру-кузнец, всегда усталый, но такой простой и внимательный к каждому. Он пришел в имение, даже не успев скинуть прокопченную возле горна куртку, сидит на маленькой скамеечке, опираясь спиной о глинобитную стену конюшни. Держа стакан большими узловатыми пальцами, с наслаждением пьет чай и рассказывает притихшим рабочим, что есть в мире счастье и для них, только нужно суметь взять его… А вот баде Думитру три года назад. Сильный, непримиримый, он стоит на крыльце Нирши Кучука. Во дворе захлебывается ругательствами Нирша, а ветер треплет в руках у Мариоры пожелтевшие бумажки с долговыми записями… Баде Думитру смотрит на нее, и ласковые морщинки сбежались вокруг его глубоких карих глаз. Кажется, Мариора тогда первый раз в жизни поверила, что она полноправный человек. Вот Лаур стоит перед нею в низко надетой смушковой шапке, с портупеей на гимнастерке — командир отряда. Может ли он умереть?!

И сейчас Мариоре вдруг подумалось, что ведь баде Думитру никогда не был особенно близок к ним, Беженарям. То есть он бывал у них, разговаривал с отцом, и отец отзывался о нем всегда хорошо. Но не было случая, чтобы Тома пошел за чем-нибудь к Лаурам, да и сама Мариора прежде редко разговаривала с баде Думитру. И с Васыле не подружилась бы, если бы не Кир. И все же он дороже других!

На песчаный холмик возле могилы, с которого только что сошел Андрей, медленно поднялся Шмель. Он поправил разметавшиеся на лбу черные волосы, подняв руку, крикнул:

— Друзья!

Тишина снова разлилась на площади. Мариора почувствовала, как замерла напиравшая на нее сзади толпа.

— Друзья! — Шмель оперся рукой о ствол акации, что росла рядом, перегнулся вперед, к людям. — Об этом много говорилось и писалось. Может быть, не стоит вспоминать лишний раз. Но я вспомню. Все знают, как жил наш брат, правобережный молдаванин, до сорокового года. Отчего так было? Земля наша маленькая, но богатая! С давних пор много было охотников до нее. У народа своих бед немало: бури, засухи, наводнения, болезни! А тут еще с одной стороны боярин с кулаком душат, лавочник и ростовщик, а с другой — королевский перчептор с жандармами. Всякому взятку надо. О честности только попы в церкви пели. А что было, когда фашисты пришли? Тут уж человек просто знать не мог, будет ли жив завтра.

Но разве убьешь народную душу? Она как виноградный росток: руби его, топчи, морозь — глядишь, а он листочками оброс и снова к солнышку тянется. Оттого и рождались на Молдавии такие замечательные люди, как Котовский, Лазо, Ткаченко[52]. Они несли нам правду, которую поднял на красном знамени великий Ленин! И Думитру Лаур по их дороге шел. Недаром Лаура фашисты боялись. Он всю жизнь боролся против угнетателей, чтобы мы с вами, товарищи, могли дышать полной грудью, могли радоваться этому солнцу, могли работать!

Минуту Шмель молчал, обводя людей горячим взглядом и, словно убедившись, что все думают так же, как и он, закончил, произнося слова громко и медленно:

— Еще в руках фашистов Кишинев. И сотни молдавских сел. Но мы клянемся: на нашей земле не будет фашистов! Нашу землю мы освободим! И отомстим за разрушенные города и села! Товарищи, отомстим за Думитру Лаура…

У изголовья Лаура, опустив обнаженную голову, стоял Владимир Иванович.

— Мариора, — шепотом сказал кто-то сзади.

Вздрогнув, Мариора оглянулась. Это была Иляна. Девушка больно сжала руку Мариоры. Милая черноглазая Иляна, она плакала, почему-то все время прикладывая платок к губам и не вытирая щек, по которым ручьями бежали слезы. Мариора кинулась ей на шею, спрятала лицо на ее плече и заплакала.

…Двое партизан пригладили небольшой песчаный холмик, и вот уже на нем стоит деревянная башенка, выкрашенная в красный цвет, с красной звездой на верхушке… Прибивают дощечку с надписью… Играет оркестр. Льется торжественная, скорбная мелодия. Редкие тяжелые удары барабана стучат в сердце, как шаги уходящего навсегда человека. Плачет труба…

Трижды четко прострочили автоматы…

Медленно пустела площадь. Мариора, Иляна и Костя подошли к могиле. Мариора держалась за Иляну и ничего не видела кругом — слезы застилали ей глаза. Вот перед ними памятник. Мариоре хотелось упасть, прижаться лицом к земле, которая обняла баде Думитру…

Подошел Андрей. Мариора не видела его, лишь почувствовала, что это он. Андрей встал между ней и Иляной, крепко взял их под руки. Стояли молча.

Наконец Мариора подняла голову. На площади уже открыли движение. Схлынул народ. Теперь Мариора увидела, что дома на площади тоже почти все разрушены; лишь кое-где сиротливо стоят изуродованные стены. Всюду валяется растерянное фашистами снаряжение: в аллее сквера, между акациями, застрял полуобгоревший тягач с прицепленным к нему сзади орудием, на углу площади, зацепившись крылом за уцелевшую стену разрушенного дома, неловко воткнулся в пожарище небольшой самолет с черными пауками на крыльях и на искореженном теле. Въехав на тротуар, так и застыл на нем танк с оторванной гусеницей. И рядом с этим танком, точно погибший с ним в единоборстве, накренившись, распахнув люки, стоял другой, с потускневшей, наверно от огня, красной звездой…

Поодаль, в маленькой уличке, возле уцелевших домов что-то делали люди в военном.

— Саперы. Начали разминировать, — сказал Андрей, заметив Мариорин взгляд.

Едко пахло гарью.

И вдруг где-то очень близко послышался грохот. Мариора вздрогнула, взглянула на Андрея. Тот и сам не понял, в чем дело, вопросительно посмотрел на Костю.

— Стена где-то рухнула, — успокаивающе сказал тот.

А по площади, по другую сторону сквера, все ехали и ехали машины, проходили советские пехотинцы, выглядывали санитары из машин с красными крестами: они пели и так же, как те на улице, улыбались, приветствовали жителей, которые провожали их радостными взглядами, забрасывали цветами.

Вдруг движение прекратилось, и на площадь вышла колонна фашистских солдат. Мариора испуганно взглянула на Андрея и Костю.

— Пленные, — проговорил Андрей, и в голосе его было презрение.

Какие же они были неопрятные, помятые! Расстегнутые кители, у многих оторваны погоны. Смотрят вверх, куда-то мимо развалин, в которые они превратили город, мимо толпы людей, что раздалась и враз стихла, а потом глухо, возмущенно зашумела.

— Совестно им на людей смотреть, — сказал Костя.

Вояки, которых год назад вели завоевывать мир, давно растеряли парадную, разутюженную выправку и теперь под конвоем советских солдат, шаркая ногами в сбитых ботинках, серой колонной проходили через площадь.

Вдруг на плечо Мариоры легла рука. Она обернулась — и замерла, не в силах сказать ни слова. Перед ней в выгоревшей гимнастерке с сержантскими погонами стоял похудевший и повзрослевший Кир. Первое мгновение Мариора смотрела на него, точно думала: сон это или правда? Кир протянул ей руку, но она не видела ее. Порывисто обняв Кира, Мариора уткнулась головой в его пропахшую потом и пылью гимнастерку и громко расплакалась.

— Баде Думитру… здесь… — сквозь слезы выговорила она.

— Знаю… — грустно и устало сказал Кир. Минуту он молча глядел на маленький песчаный холмик, видневшийся из-под груды цветов, потом, тихонько отстранив Мариору, поцеловал Иляну и, повернувшись к Андрею и Косте, крепко пожал им руки.

— Значит, кончили партизанить?

— Да. Дальше с вами пойдем, — просто ответил Андрей.

Еще стоял над развалинами тяжелый запах гари, еще то и дело ухали, падая, стены разрушенных домов и в развалинах копошились люди, может быть, надеясь найти под ними что-то дорогое им, а город, вымытый дождем, высушенный солнцем, сиял особенным, радостным светом. На той улице, по которой Мариора пришла на площадь, над крышей кинотеатра — пустые кварталы позволяли видеть далеко — весело плескался ярко-красный флаг. Мимо сквера, громко смеясь, пробежали дети — девочки в коротеньких платьях, мальчишки в подвернутых штанах. Одна из девочек прижимала к груди большой букет цветов.