Древние цивилизации. Ближний Восток и Мезоамерика

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Становление цивилизаций было переломным моментом в истории человечества, определившим весь дальнейший ее ход. Исследование этого процесса ведется уже не одно столетие, но по сей день его по праву можно считать одной из наиболее значительных и актуальных задач исторической науки. Актуальных потому, что при разработке данной проблемы, во-первых, в полной мере выявляются общие историко-философские позиции авторов, понимание ими основных факторов, движущих сил и механики человеческого развития; во-вторых, появляются новые значительные материалы и новые подходы к ним, что вносит существенные, а в ряде случаев и принципиальные изменения в представления о древнейших цивилизациях. И в каждом из указанных аспектов настоящая книга представляет безусловный интерес. Авторы постоянно стремятся к выяснению социальных, экономических и культурных процессов, обусловивших формирование цивилизаций, к определению как общих черт, так и особенностей развития этих процессов в конкретных регионах, в различных экологических и исторических условиях. В книге не употребляется слово «закономерность». Но фактически речь идет именно о закономерностях исторического процесса и вместе с тем о специфике претворения их в основных центрах развития как Старого, так и Нового Света.

В западной литературе сам термин «цивилизация» понимается по-разному. Некоторые авторы рассматривают его как эквивалент высокоразвитой археологической культуре или группе культур[57]. Другие подходят к вопросу шире, считая основными индикаторами цивилизации наличие городов как резиденций выделившейся правящей верхушки, общественных сооружений (храмов, дворцов, дорог, гаваней), определенного вида «полиции» и армии, появление письменности, законодательства, новых форм искусства, новой системы морали[58]. В нашем понимании, цивилизация — это прежде всего общественная система, характеризуемая высокоразвитым разделением труда и обменом, расцветом товарного производства и, наконец, связанная с формированием классового общества. Появление городов как закономерность обусловлено этой системой (хотя корни данного процесса уходят и глубже). Отметим, что К. Ламберг-Карловски и Дж. Саблов весьма близки именно к такому определению цивилизации.

Для разработки рассматриваемой проблемы наибольший интерес представляют ранние «первичные» цивилизации, складывание которых явилось результатом внутренних процессов и не было осложнено решающими влияниями более развитых соседних областей. Исходя из приведенных выше определений, можно с уверенностью говорить о шести первоначальных цивилизациях (новые исследования могут, естественно, изменить это число), из которых четыре — шумерская, египетская, индская и шанского Китая — сложились в Старом Свете и две — мезоамериканская и перуанская — в Новом[59]. Прочие цивилизации Старого Света, даже такие древние и глубоко своеобразные, как хеттская, минойская, ассирийская, микенская, были результатом процесса, опосредованного, а в известной мере и определенного влияниями первоначальных цивилизаций.

Что же касается последних, то процесс их образования в каждом конкретном случае проходил очень своеобразно, что обусловливалось как экологическими особенностями, так и спецификой исторического развития и окружения различных регионов. На основе синтеза этих факторов была предложена типологиза-ция древнейших цивилизаций. Так, В. М. Массон выделяет три основных их типа, базировавшихся на производящих формах хозяйства и обусловленных экологическими и социологическими предпосылками. К первому отнесены цивилизации, возникшие на экономической основе орошаемого земледелия с высоким прибавочным продуктом. Второй тип базируется на тропическом подсечном земледелии, третий — на неорошаемом земледелии средиземноморского типа, при котором основные усилия были направлены на использование естественных осадков и сохранение влаги в земле, для чего последняя подвергалась частой вспашке и разрыхлению[60].

Конечно, помимо этих основных типов экономического базиса древнейших цивилизаций, имели место и иные модели, не только не укладывающиеся в рамки ни одного из указанных типов, но и принципиально от них отличные. Достаточно показательный пример тому — так называемый японский путь развития, при котором экономика и социальная дифференциация базировались не на производящих формах хозяйства, а на высокоразвитых и обусловленных особым характером природного окружения формах рыболовства, морской и сухопутной охоты и собирательства[61]. Этот путь в различных конкретных формах засвидетельствован не только на Дальнем Востоке, но и на северо-западном побережье Америки и в других приморских областях.

Дальнейшие исследования, несомненно, позволят конкретизировать и пополнить представления о типологии древнейших цивилизаций, а также определить специфику формирования отдельных феноменов внутри каждого из типов. Но уже сейчас можно с уверенностью утверждать, что «японский» и подобные ему пути развития, не базировавшиеся на производящем хозяйстве, составляли исключение и были отмечены определенным консерватизмом и замедленным темпом. Путь же развития земледельческих обществ остается основным для формирования древнейших цивилизаций. Экономическая основа всех основных их типов явилась результатом длительного процесса развития производящего хозяйства при определяющей роли земледелия. В свою очередь, главным импульсом этого процесса был переход от господствовавшей многие десятки тысячелетий присваивающей экономики к принципиально иной — производящей, т. е. «неолитическая революция», которая и может по праву считаться исходным пунктом на пути к появлению цивилизаций.

Совершенно закономерно авторы настоящей книги начинают свой обзор процесса, приведшего к этому феномену, именно с «неолитической революции». Подчеркивая особую ее роль, они пишут, что «переход от охоты и собирательства к производству пищи был одним из самых важных этапов эволюции человеческого общества… Пожалуй, только появление гоминидов — производителей орудий труда, происшедшее несколько миллионов лет тому назад, имело такое же грандиозное значение».

В книге представлены и основные вопросы «неолитической революции», начиная с трудностей определения как самого понятия «производства пищи», так и времени появления последнего в различных регионах. Процессы доместикации справедливо рассматриваются как определенный континуум взаимоотношения людей, растений и животных. Между двумя полюсами этого континуума — начальным и конечным — лежит целый ряд точек, знаменующих различную степень доместикации и культивации. Выразительность их для конкретных видов растений и животных и для конкретных ступеней указанных процессов далеко не идентична. Соответственно, резко различны и Возможности их определения. Особую сложность представляет вопрос о начальных ступенях процессов. Определение их на основании морфологических показателей практически невозможно. Отдельные случаи регулярного использования диких злаковых, в частности, на Ближнем Востоке, как и отдельные попытки приручения животных, вполне вероятны и задолго до «неолитической революции». Но связывать их с началом отмеченного континуума можно далеко не всегда. Ряд таких попыток не получил продолжения, т. е. носил тупиковый характер и, во всяком случае, не вносил принципиальных изменений в общую систему присваивающего хозяйства. Сами авторы упоминают в этой связи находки зерен диких злаков тех же видов, которые были впоследствии доместицированы, в древнейшем слое поселения Нахал-Орен на средиземноморском побережье Палестины. Правда, дата этих находок — 18 тыс. лет до н. э. — вызывает сильные сомнения: основные слои указанного многослойного памятника начинаются с и ату финского времени (начало X — конец IX тысячелетия до н. э.) и особенно выразительны для периода докерамического неолита[62]. Известно, что абсолютно несостоятельной оказалась попытка резкого удревнения начала земледелия в Северо-Восточной Африке[63]. В целом же речь здесь должна идти об истоках основных факторов «неолитической революции», в данном случае — о предпосылках доместикации и культивации. Постановка этой проблемы и самая возможность ее разработки были обусловлены достижениями палеобиологии и прежде всего трудами Н. И. Вавилова, установившего первичные очаги культивированных впоследствии растений, особенно злаковых[64]. Фактически эти труды лежат в основе всей проблематики «неолитической революции», и именно они и обусловили возникновение этой проблематики. К сожалению, данный момент не нашел отражения в книге.

Отметим, что вопрос о предпосылках «неолитической революции», о корнях конкретных явлений, входящих в это понятие, ставится ныне не только в связи с вопросом об основных видах хозяйства. Рассматриваются и прочие феномены, возникшие отнюдь не одновременно и имевшие свои предпосылки, свои корни, свой путь развития. Авторы книги справедливо пишут о том, что один из таких феноменов — переход к оседлости и возникновение стационарных поселений — не всегда обязательное следствие начала производства пищи и что на вопрос о хронологическом приоритете одного из этих явлении не может быть однозначного ответа, равно пригодного для различных географических и экологических условий. Действительно, в определенных районах оседлые поселения могли возникнуть задолго до «неолитической революции», в условиях присваивающей экономики: существование их обусловливалось высокопроизводительным собирательством, особенно в центрах произрастания диких злаков на Ближнем Востоке[65], или рыболовством и охотой, прежде всего на морских животных, как при «японском» пути развития. Соответственно, и начало строительства искусственных жилищ значительно предшествует началу производящей экономики: оно уходит к поселениям собирателей и охотников кебарийской и натуфийской культур Восточного Средиземноморья[66] и еще глубже — к палеолитическим охотникам более северных областей Евразии, но и здесь мы имеем дело с отдельными случаями, не связанными с обязательностью оседлости и стационарных поселений, не превратившимися в закономерность. То же следует сказать и об орудиях труда. «Неолитическая революция» обусловила заметно их обогащение и спецификацию, но и сама была обусловлена распространением ряда форм и, главное, технологических принципов, выработанных в предшествующие периоды — в мезолите и даже верхнем палеолите. Это касается и пластинчатой техники, и геометрических микролитов, и жатвенных ножей с составными, лезвиями, и мотыгообразных орудий. И вновь подчеркнем: появляются элементы будущего комплекса, но не сам комплекс.

Даже в такой специфической и сложной области, как искусство, связанной с мировосприятием, верованиями, словом, с духовной жизнью, можно говорить о глубоких корнях явлений, получивших широкое распространение в период «неолитической революции» и после нее. Мы имеем в виду изображения человека, прежде всего женские фигурки, которые становятся одним из наиболее четких индикаторов земледельческих культов. Первые их примеры известны еще до освоения земледелия. Не касаясь хорошо известных позднепалеолитических образцов антропоморфной скульптуры, отметим находки каменных статуэток X–IX тысячелетий до н. э. в натуфийских слоях Эль-Вада и Айн-Маллахи, а также в Мюрейбите-II, где есть уже головка из необожженной глины[67].

Все это истоки (иногда достаточно далекие) отдельных экономических, технических, культурных явлений, связанных с предпосылками «неолитической революции». Пока они разрознены, лишены закономерной взаимообусловленности, возникновение и развитие их асинхронны. Все они возникают в недрах традиционной системы присваивающей экономики, и ни одно из них в отдельности не приводит к принципиальному изменению этой системы. Речь идет лишь о постепенном накоплении количественных изменений. Некоторые из них не получили поступательного развития и носили тупиковый характер. Поэтому отдельные находки в позднепалеолитических или мезолитических слоях зерен злаковых, искусственных жилищ или вкладышей жатвенных орудий отнюдь еще не могут маркировать начало земледелия. То же следует сказать и об отдельных, не имевших ни экономического эффекта, ни развития, опытах приручения животных: они не означают начала скотоводства. Только формирование принципиально новой системы, в которой все отмеченные феномены превратились в звенья единой цепи, взаимообусловленные и находящиеся в закономерном сочетании, позволяет говорить о начале «неолитической революции». И, соответственно, только комплекс археологических, палеоботанических, палеозоологических индикаторов может его маркировать.

Комплексный характер должны носить и разработки вопросов о причинах и механике перехода к производству пищи. Попытки однозначного решения этих вопросов, как правило, освещали отдельные, хотя и важные, их аспекты, но в целом показали недостаточность такого пути (географический детерминизм «оазисной теории» В. Г. Чайлда, диспропорция между ростом народонаселения и наличием естественных пищевых ресурсов определенных областей как основная причина перехода к производству пищи — по Л. Уайту, демографическое давление в изобилующих ресурсами областях с вынужденными миграциями значительных групп в окраинные районы и созданием там «зон адаптивного напряжения», в которых искусственное вмешательство в природные процессы стало жизненной необходимостью, — по Л. Бинфорду и т. д.)[68]. И авторы книги совершенно правы, утверждая множественность факторов, обусловивших как переход к производству пищи, так и пути этого перехода. В этом плане они справедливо подчеркивают особое значение трудов К. Флэннери, выделившего конкретно для ближневосточного региона ряд последовательных экономических моделей, каждая из которых отражает характер использования природных ресурсов и прежде всего — усиление преобразующего начала в этом процессе[69]. Фактически это комплексы разнородных, но взаимообусловленных факторов, таких, как климатические колебания в конце плейстоцена, многоресурсность присваивающего хозяйства в верхнем палеолите и мезолите с использованием одними и теми же коллективами различных экологических ниш в различные сезоны («революция широкого спектра»), связанные с этим заметные изменения в отношениях людей с животными и растениями, обитавшими в различных биотопах, первые опыты перенесения их в новые биотопы, обусловленный всем этим рост народонаселения и в результате последнего — демографическое давление с освоением новых территорий на окраинах «оптимальных районов» и культивацией перенесенных туда растений.

Широкий спектр факторов «неолитической революции», представленный К. Флэннери, дополнен Ж. Ковэном еще одним, связанным с резким ростом человеческих коллективов и усложнением их социальной структуры в период наивысшей продуктивности присваивающего хозяйства. Эти явления вызвали значительную напряженность внутри возросших коллективов, разрядка которой была возможна лишь при условии формирования новой хозяйственной системы. Последней и явилось земледелие, потребовавшее, в отличие от собирательства диких злаков, прежде всего коллективизма, а следовательно, и более высоких форм организации. «Земледелие, — заключает Ж. Ковэн, — в большой степени является формой адаптации человеческого общества к самому себе, нежели к его внешней среде»[70].

Таким образом, к комплексу природных, экономических, демографических, технологических факторов «неолитической революции», с такой полнотой воссозданному К. Флэннери, должен быть добавлен еще один фактор — социальный.

Одним из важнейших и принципиально новых моментов исследований К. Флэннери явилось обоснование им полицентризма «неолитической революции». К. Ламберг-Карловски и Дж. Саблов решительно присоединяются к этому выводу. Они подчеркивают: «…мы больше не можем признавать какое-либо одно место очагом возникновения производства пищи… Более того, не исключено, что вообще не существовало какой-то одной модели развития, приведшей к доместикации злаков в нескольких древнейших очагах». Это многообразие проявлялось в размерах и численности населения поселений, системе хозяйства и формах приспособления к окружающим условиям, в технических и технологических достижениях, степени развития межобщинных контактов, обмена и торговли, наконец, в социальной организации, различия которой обусловливались все более усиливавшейся общей неравномерностью развития (отметим, что именно с такой неравномерностью, коснувшейся даже человеческих коллективов смежных районов, связано появление достаточно сложных фортификационных сооружений Иерихона, Бейды, Магзалии и др.).

В целом приведенные положения полностью соответствуют теории очагового становления производящего хозяйства, основы которой были заложены тем же Н. И. Вавиловым. С особой интенсивностью «очаговая теория» развивается последние годы. Различные культурные общности отмечены уже для предшествующей началу земледелия фазы «первичной оседлости», относимой ныне к периоду от 10 000 до 8 200 г. до н. э.[71].

Наряду с хорошо известной натуфийской общностью Палестины авторы настоящей книги выделяют независимую общность типа Карим-Шахира в Загросе. Можно еще отметить и слои типа Мюрейбит-I на Евфрате и др. Следующая фаза ознаменована уже возникновением производящего хозяйства в ряде микроочагов на основе доместикации местных злаков. Ж. Ковэн относит эту фазу в основном к VIII тысячелетию до н. э., связывая ее с докерамическим неолитом А. В конце этой фазы и в начале периода докерамического неолита В (начало VII тысячелетия до н. э.) появляются первые свидетельства доместикации козы (Иерихон, Абу-Хурейра), а несколько позже — овцы.

К. Ламберг-Карловски и Дж. Саблов выделяют для этой фазы развития два основных района — Левант и Загрос. Значение обоих не подлежит сомнению, но число таких районов может быть увеличено, а выделение микроочагов конкретизировано. В. А. Шнирельман выделяет в пределах Передней Азии шесть микроочагов, отмечая специфический для каждого набор домести-цированных растений. Перечислим эти микроочаги. Четыре из них признаны первичными: восточносредиземноморский, охватывающий Палестину и Юго-Западную Сирию (для него характерны пшеница «эммер», двурядный ячмень и бобовые — чечевица и горох); северосирийский (пшеница-однозернянка, ячмень, бобовые); юго-восточноанатолийский (пшеница «эммер» и однозернянка, бобовые); загросский (пшеница однозернянка и «эммер», двурядный ячмень, бобовых мало); южноанатолийский, возможно носивший вторичный характер: наряду с местными видами (пшеница-однозернянка, ячмень, чечевица, позднее горох, чина, тут, наконец, культурная разновидность ржи) здесь отмечены и интродуцированные (пшеница «эммер»); закавказский — несколько позже прочих (конец VII–VI тысячелетие до н. э.) — отмечен комплексом разнообразных пшениц, часть которого может быть связана с южными импульсами; два вида проса, которые встречены только здесь[72].

Что касается Северной Месопотамии, там, помимо северосирийского и загросского, фиксируется еще один микроочаг — промежуточный и связующий их. Он расположен на границе предгорий Синджара и долины того же наименования и документирован исследованным советской экспедицией замечательным noceлением докерамического неолита Телль-Магэалия (VII тысячелетие до н. э.). Коллекция злаков из него включает ячмень, пшеницу-однозернянку, карликовую пшеницу[73]. Там же найдены и древнейшие для Месопотамии свидетельства металлообработки.

Столь же специфичны для конкретных районов и свидетельства приручения и доместикации животных. В Сирии и Палестине этот процесс начался позже освоения земледелия, в Загросе — одновременно с ним. В южной части этого ареала преобладала доместикация коз, в северной — овец. Различались и формы скотоводства. В районах раннеземледельческих поселений с достаточным для них количеством осадков скотоводство носило придомный характер, а хозяйство становилось земледельческо-скотоводческим. Примерами его, помимо уже названных Иерихона и Абу-Хурейры, могут служить Бейда в Иордании, Эль-Хиям и Мунхата в Палестине, Телль-Магзалия в Синджарской долине, Али-Кош в Дех-Луранской долине и др.

Но ныне может быть, зафиксирована и иная форма раннего скотоводства, связанная с освоением аридных областей, в которых количество осадков было ниже нормы, необходимой для неорошаемого земледелия. Значительный интерес в этом плане представляют последние исследования в сиро-иорданской зоне Леванта, вплоть до Синайской пустыни[74].

Они позволяют говорить о существовании здесь в период докерамического неолита В (начиная со второй половины VII тысячелетия до н. э.) различных хозяйственных моделей. Первая представлена оседлыми поселениями, в хозяйстве которых скотоводство явно доминировало при очень скромной вспомогательной роли земледелия. Ее документируют материалы поселения Букраз в Северо-Восточной Сирии[75], где скотоводство представлено многочисленными находками костей домашних животных, большинство которых принадлежало овце, что характерно для степных и пустынных областей (кроме овец здесь были козы, впервые появились коровы и, возможно, свиньи)[76].

Об альтернативной модели позволяют говорить сезонные лагеря с круглыми хижинами типа Вади-Тбейк в Синайской пустыне или Вади эт-Джилат-VII в Восточной Иордании, оставленные кочевыми охотниками-собирателями, сохранившими еще присваивающую систему хозяйства.

И, наконец, третью модель представляют лагеря кочевых скотоводов. Остеологический материал этих лагерей включает кости доместицированных овец и коз. Примером может служить стоянка Азрак-31 в той же Восточной Иордании[77]. Целая серия подобных стоянок исследована в области Джебель-Бихри в Северной Сирии[78]. Авторы настоящей книги упоминают подобную же стоянку скотоводов-кочевников Тепе-Тула’и в Иране, датированную 6250–6000 гг. до н. э.

Все это позволяет говорить о зарождении уже в VII тысячелетии до н. э. кочевых форм скотоводства, а в целом — о множественности хозяйственных моделей, выработанных в конкретных районах Ближнего Востока в ходе «неолитической революции», о сочетании и взаимодействии этих форм. И, безусловно, заслуживает внимания тезис авторов о симбиозе оседлых земледельцев с кочевыми скотоводами, их постоянных взаимодействии и соперничестве как об одном из существенных факторов, определивших специфику ближневосточного пути складывания цивилизаций.

Заключая обзор вопросов «неолитической революции» на Ближнем Востоке, поднятых К. Ламберг-Карловски и Дж. Сабловом, отметим, что при правильной в основном периодизации рассмотренных явлений авторы недостаточно четко отделяют собственно «революцию» от предшествовавшего ей периода накопления предпосылок и последовавшего за ней периода развития ее последствии. Между тем понятие «неолитическая революция» должно быть отнесено лишь к периоду создания новой экономической системы с выработкой конкретных форм производящего хозяйства. Соответственно период этот на Ближнем Востоке не выходит за рамки VIII — первой половины VII тысячелетия до н. э.[79].

Переходя к последствиям «неолитической революции», к обусловленному ею, основывавшемуся уже на производящих отраслях экономики развитию человеческих коллективов, авторы кни-ги особое внимание обращают на материалы равнин Месопотамии. Это абсолютно оправдано. Несмотря на значительное расширение понятия «древний Ближний Восток», на важнейшие открытия в самых различных его регионах — от Сирии и Палестины до Бахрейна, Саудовской Аравии и Йемена, Месопотамия по сей день остается уникальным археологическим заповедником, в котором могут быть без существенных лакун прослежены основные ступени процесса, приведшего к формированию древнейшей из известных до сего времени шумерской (первоначально урукской) цивилизации. «В этом регионе, — отмечают авторы, — устанавливается почти непрерывная цепочка археологических культур — от поздненеолитических деревень… до эры небольших городков и, наконец, до городского письменного мира шумеров…» И далее: «…неолитические памятники сыграли значительную роль в эволюционном развитии всего Ближнего Востока, однако лишь на Месопотамской равнине успехи «неолитической революции» привели в конце концов к появлению письменных цивилизаций».

И правильно, что рассмотрение отмеченной «цепочки» начинается не с уникальных предгорных поселений периода становления производящего хозяйства (хотя на примере Телль-Магзалии мы знаем, что подобные памятники в рассматриваемом, регионе существовали), а с полностью сложившихся земледельческих культур специфически равнинного типа, занимавших уже значительные, сплошные, постоянно расширяющиеся территории. Все эти культуры связаны с искусственным переносом растений, прежде всего злаковых, из областей их естественного произрастания в речные долины с реализацией бескрайнего плодородия последних, ранее лишь потенциального.

Древнейшая из таких культур стала известна совсем недавно, в начале 70-х годов нашего века. Первые ее памятники одновременно открыли советская и английская экспедиции. Ими были Телль-Сотто в Синджарской долине[80] и Умм-Дабагия в районе Хатры[81]. С этой культуры К. Ламберг-Карловски и Дж. Саблов и начинают рассмотрение «цепочки». Они именуют ее «культурой Умм-Дабагии» и ограничиваются фактически кратким рассмотрением данных одного этого поселения. Нам представляется более правильным и соответствующим процессу открытия культуры двойное ее наименование — культура Телль-Сотто и Умм-Дабагии. При ее характеристике целесообразно использовать материалы всех исследованных памятников. Прежде всего отметим, что в обоих указанных районах зафиксировано значительное число поселений этой культуры, что и позволяет говорить о начале широкого освоения земледельцами равнинных районов. Ведь если Телль-Сотто расположено вблизи предгорий Синджарского хребта, то Умм-Дабагия удалена от них в глубь равнины почти на сто километров. И на всей этой территории прослеживается безусловная культурная интеграция, свидетельствующая о постоянных контактах и взаимодействии расселяющихся по равнине земледельческих коллективов.

С названной культурой связаны не только перенос злаковых в речные равнины и формирование стада доместицированных животных «полного состава» (овца, коза, корова, свинья, собака), но и выработка ряда специфических признаков равнинных раннеземледельческих поселений. Среди последних отметим глинобитную архитектуру (с тех пор господствующую здесь вот уже семь тысяч лет) и керамику. Относительно последней укажем, что отдельные опыты производства глиняных сосудов зафиксированы значительно раньше (Гандж-Даре — IX тысячелетие до н. з., Мюрейбит-III — рубеж IX и VIII тысячелетия до н. э.), но продолжения и распространения они не получили. Материалы же культуры Телль-Сотто и Умм-Дабагии свидетельствуют об укоренении и быстром развитии керамического производства. Распространяются сосуды различных размеров, форм и назначения. Осваиваются всевозможные виды орнаментации — от аппликаций до росписи. Вырабатывается комплекс земледельческих орудий (плоские топоры-мотыги, вкладыши для серпов, зернотерки, ступы, песты и пр.), почти без изменений сохранявшийся и в последующих культурах. Продолжаются отдельные опыты обработки металла: в Телль-Сотто найдены медные бусы.

Особенно важны некоторые черты сходства данной культуры с культурами предшествующего периода типа Телль-Магзалии, Джармо и даже Чатал-Хююка. Здесь могут быть указаны сохранение значительной роли охоты, отраженной даже в сюжетах стенной росписи, открытой в Умм-Дабагии, сохранение многих форм каменного инвентаря и традиции производства каменных сосудов, близость антропоморфной пластики. Вместе с тем можно согласиться с авторами настоящей книги, подчеркивающими, что истоки культуры Телль-Сотто и Умм-Дабагии нельзя искать в одной определенной культуре докерамического неолита В, что в ней сочетаются традиции ряда подобных культур, находившихся, очевидно, во взаимодействии.

Не менее важны показатели генетической связи этой культуры с последующей хассунской культурой, в формировании которой культура Телль-Сотто и Умм-Дабагии сыграла роль основного компонента. Тем самым она послужила связующим звеном между финальными памятниками «неолитической революции» и развитыми земледельческо-скотоводческими культурами равнинной Месопотамии.

Переходя к последним, авторы книги прежде всего упоминают «класспческое трио» культур Хассуны, Халафа и Самарры, охватывающих период в одно тысячелетие». Определение это требует известной корректировки. «Трио» следует понимать здесь в большей мере как последовательность, чем как сосуществование. Попытки обосновать последнее для хассунской и халафской культур[82] не могут быть признаны убедительными: им противоречат прямые стратиграфические показатели[83]. Можно говорить о частичном сосуществовании этих культур с самаррской, но взаимодействие последней фиксируется лишь с хассунской, но не с халафской. В целом эти культуры знаменуют этапы развития земледельческо-скотоводческих культур, охватывающих все большие пространства Междуречья, — фактически всю северную и среднюю ее части, почти до широты Багдада. В VI тысячелетии до н. э. хассунские памятники распространились в северной части этого ареала (по Большому Забу и к северу от него, в районе Мосула и в Синджарской долине), самаррской — южнее, вплоть до реки Диялы и Среднего Евфрата. Культуры эти несомненно родственны; К. Ламберг-Карловски и Дж. Саблов справедливо именуют их «преемницами культуры Умм-Дабагии». Земледельческое хозяйство их отмечено рядом прогрессивных сдвигов, прежде всего начатками ирригации[84], что и обусловило резкое расширение ареала (отметим, что в это время земледелие распространяется вплоть до Южной Месопотамии), не менее резкий рост продуктивности земледелия, появление, наряду с малыми, крупных поселений — т. е. возникновение их иерархии.

Следующим этапом на этом пути стала халафская культура, генетически не связанная с двумя предшествующими и являвшаяся одной из наиболее ярких культур древнейшей истории Месопотамии вообще. Появившись в конце VI тысячелетия до н. э., носители этой культуры сменили хассунские общины по всему ареалу, самаррские же оттеснили к югу. К сожалению, в настоящей книге этот замечательный феномен представлен чрезмерно лаконично и недостаточно выразительно. Поэтому коснемся его более подробно.

Истоки халафской культуры и механика ее формирования до сего времени остаются вопросами остро дискуссионными. К. Ламберг-Карловски и Дж. Саблов допускают здесь возможность как западных — южноанатолийских (поздний этап Чатал-Хююка), так и северомесопотамских (Умм-Дабагия) импульсов. Однако, учитывая хронологический разрыв между этими культурами и Халафом, нам представляется более реальным предполагать формирование его в культурном контексте специфической контактной области, в которой взаимодействовали традиции двух основных культурных зон Ближнего Востока: западной, охватывавшей Левант и юг Анатолии, и восточной, распространившейся на Северную Месопотамию, включая Северосирийский регион[85]. В пределах этих зон и следует искать компоненты халафской культуры, а в их взаимодействии — механику ее формирования. Развитие же ее с наибольшей последовательностью прослеживается в бассейне Хабура и в Синджарской долине. К западу от Евфрата — в Амуке и Киликии — халафская керамика вклинивается в местный контекст лощеной неорнаментированной керамики, а в более восточных районах Месопотамии — в контекст самаррской культуры. Соответственно, в Северо-Западном Ираке и Северо-Восточной Сирии с наибольшей четкостью представлены комплекс халафской культуры и связанные с ней инновации.

Прежде всего укажем здесь на смену прямоугольных домов Хассуны и Самарры круглоплановыми «голосами». Авторы книги считают их специализированной формой, связанной либо со складскими, либо с погребальными функциями. С этим согласить-? ся нельзя. Раскопки советской экспедиции на халафских поселениях Ярым-тепе II и III показали, что основная масса «голосов» имела жилой характер (традиция подобной конструкции ЖиЛмщ и Северной Сирии Дожила До наших дней). Вместе с тем открыты и «толосы» безусловно хозяйственного, в том числе и складского назначения. «Толосы» с четкими индикаторами культового характера пока неизвестны, хотя такая возможность совсем не исключена. В целом же «толосы» связаны с традицией, распространенной в различные периоды неолита и энеолита от Палестины до Южного Кавказа[86].

Второй инновацией, связанной с халафской культурой, явилась поразительная по качеству и художественному уровню керамика. Она многообразна по формам и прежде всего по орнаментации. Монохромная и полихромная роспись ее беспредельна по числу вариантов: только геометрических композиций встречено свыше 450, но помимо них есть и изображения людей, животных, птиц, рыб, змей, а также целые охотничьи сцены. Превосходны фигурные — антропоморфные и зооморфные сосуды, безусловно несущие определенную семантическую нагрузку.

Нельзя согласиться с утверждением авторов относительно скудности данных об экономике халафских общин. Их развитое земледельческо-скотоводческое хозяйство документируется ныне большим палеоботаническим и остеологическим материалом[87]. Распространение культуры вплоть до Самарры и Шога-Мами свидетельствует о создании ирригационных систем. Ныне предполагается сосуществование и взаимодействие внутри халафского общества как оседлых, в основном земледельческих, так и кочевых охотничье-скотоводческих групп[88]. Первые оставили долговременные поселения, вторые — сезонные лагеря, вместе они составляли достаточно сложную хозяйственную систему. Наличие общинного ремесла и развитой производственной специализации доказывается и подчеркнутым уже совершенством керамики, и находками больших и сложных керамических печей Ярым-тепе II и «дома художника» Арпачии, а также наличием на поселениях как медных изделий, так и кусков медной руды. Особо значительны свидетельства широких торговых связей: халафская керамика распространяется на запад до Рас-Памры и на восток до Южного Кавказа, на самих же халафских поселениях, помимо традиционно «импортного» обсидиана, встречены столь же безусловно «ввозные» медь, бирюза, морские раковины и др.

Иерархия поселений, сложная хозяйственная система, развитая торговля — весьма важные вехи на пути к цивилизации. Усложнение общественной структуры документируется и наличием внутриединых общин различных форм погребального обряда, а также появлением общественных здании, скорее всего культового характера (Ярым-тепе II). Последнее явление находится в прямом соответствии с появлением древнейших храмов первого этапа убейдской культуры на юге Месопотамии, в Эреду. Все это делает вероятным заключение авторов книги о переходе в халафский период от эгалитарной организации общества к племенной, с подчинением единому лидеру (chiefdom) и общим усложнением политико-социальной структуры.

Наивысшую ступень этого процесса, подводящую уже к грани первой цивилизации Месопотамии, знаменует убейдская культура, впервые охватившая практически все Двуречье. Подчеркивая формирование этой культуры в крайне суровых условиях юга (резко контрастный климат, недостаточность осадков, скудность природных ресурсов), авторы данной книги считают, что оно может служить иллюстрацией к выдвинутой А. Тойнби теории «вызова и ответа». «Находясь в условиях враждебного природного окружения, — пишут авторы, — люди вынуждены принимать вызов, брошенный их существованию. Если энергия, затраченная на преодоление вызова, превышает силу этого вызова, результатом является прогресс в развитии социальных институтов».

Это действительно можно рассматривать как один из стимулирующих развитие факторов. Но в свете имеющихся ныне археологических и палеогеографических свидетельств нельзя согласиться ни с тезисом о длительной незаселенности Южной Месопотамии, ни с полным отрицанием связи рассмотренных выше культур северного и среднего ее регионов с процессом формирования «протошумерской» убейдской культуры. Действительно, последний с наибольшей выразительностью представлен уникальной последовательностью слоев Эреду, города-символа начала шумерской истории, шумерской культуры, шумерского самосознания[89]. Девятнадцать слоев его, ступень за ступенью, отражают развитие «нуклеарной» области убейдской, а позже и шумерской культуры, начиная с VI тысячелетия до н. э., т. е. с периода, когда севернее развивались такие древние культуры, как Хассуна и Самарра. Но именно последние имели, как цы видели, глубокие корни производящей экономики и обусловили распространение на юг земледелия, явившегося экономической основой возникновения древнейших поселений Эреду. Эти поселения (слои XIX–XV) дают начало тому процессу, который приводит к формированию классического Убейда. Материалы их объединяют в культуру Эреду» или «Убейд-I». И уже на этой, а особенно на следующей ступени (слои XIV–XII — «культура Хаджи-Мухаммад» или «Убейд-II») можно говорить о достаточно широком ареале раннего Убейда — вплоть до Ниппура, Киша и Средней Месопотамии[90], где исследователями закономерно подчеркиваются связи его с самаррской культурой при возможности решающих влияний последней[91]. Это касается прежде всего орнаментальных схем керамики, но сходные направления развития могут быть отмечены и в архитектуре[92]. Что же касается дальнейшего распространения Убейда и формирования специфического северного его варианта, то здесь справедливо подчеркивается основная роль аккультурации — взаимодействия и взаимообогащения халафской и убейдской культур[93].

Поэтому есть все основания утверждать, что при решении проблемы формирования древнейшей шумерской цивилизации должны быть учтены роль и наследие всех культур различных регионов Месопотамии, находившихся, как мы видим, в длительном и сложном взаимодействии. Переход же ведущей роли в этом процессе к южным регионам закономерен: он обусловлен и высокой продуктивностью ирригационного земледелия, и ролью последнего в консолидации населения и усилении управленческого начала, и особым размахом торговли, и другими факторами, в том числе связанными с теорией «вызова и ответа».

Что касается стержневой проблемы книги — факторов складывания цивилизации, то в этом аспекте оценка авторами убейдской культуры представляется в основном правильной. Они подчеркивают прежде всего быстрый рост численности населения и усложнившуюся, принявшую достаточно контрастные формы, иерархию поселений. Для последних характерна уже определенная планировка, соответствующая выделившимся социальным группам, причем центрами планировки становятся храмы, многократно перестраивавшиеся, но сохранявшие при этом единое местоположение, что наиболее четко представлено в Эреду, где от Убейда-I до Убейда-IV сменилось 10 храмов, перекрытых на том же месте четырьмя более поздними постройками, уже безусловно шумерскими. К концу убейдского периода, по заключению авторов, храмы превращаются в центры общественной и экономической жизни городов.

Социальная дифференциация населения, специализация ремесел, наконец, торговля принимают более отчетливые формы, нежели в халафский период. Развитые и многоотраслевые хозяйственные системы, тесно связанные с ними усложнение межобщинных контактов и интенсификация торговли обусловливают рост значения управленческого аппарата и все большую централизацию власти, что сочетается с присущей каждому крупному «протогороду» Месопотамии тенденцией к «культовой (религиозной) централизации».

К. Ламберг-Карловски и Дж. Саблов подчеркивают резкое ускорение темпов экономического и культурного развития во второй половине IV тысячелетия. Наиболее четко оно выражено в южной части Двуречья. Фиксируется дальнейший, еще более значительный, чем в Убейде, рост народонаселения с перераспределением его и нарастающей концентрацией в крупных центрах. Окончательно складывается трехъярусная иерархия поселений: вслед за Р. Мак Адамсом[94] авторы выделяют три их категории: «деревни», «городки» и «городские центры». Прочие социальные и технологические изменения, приведшие к преобразованию сельского в основе убейдского общества в более унифицированную и принципиально новую систему, они связывают прежде всего с «городской революцией». Спектр этих изменений весьма широк: он включает дальнейшую специализацию трудовой деятельности, углубляющуюся дифференциацию социальных рангов, смену кровнородственной системы административно-государственной с формированием политической и духовной власти как основной организующей силы общества, появление письменности, выработку монументального архитектурного стиля, представленного храмовыми, а далее и дворцовыми постройками, и т. д.

Соглашаясь с постулированной авторами ролью «городской революции» в решительных общественных и культурных сдвигах, подчеркнем, что сама эта «революция» явилась одним из выражений новой ступени социально-экономического развития, характеризуемой прежде всего классообразованием, возникновением антагонизма и противостояния новых — уже классовых — группировок, значительным усилением «роли правового регулятора, обособления власти, завершившимися образованием государства как особого механизма социально-политического управления, тесно связанного прежде всего с социальной и имущественной элитой общества. Формирование цивилизации неразрывно связано с этой ясе ступенью и всеми присущими ей процессами. И весьма характерно, что древнейшими памятниками шумерской письменности — одного из наиболее ярких показателей складывающейся цивилизации — фиксируются рабство и концентрация пахотных земель в руках жреца-правителя.

Принципиально правильной представляется позиция авторов книги в постановке важнейшего вопроса о причинах глубоких изменений, происходивших в Месопотамии во второй половине IV тысячелетия. до н. э., в том числе «городской революции». Они решительно отвергают поиски единой определяющей причины, будь то теория инокультурного вторжения или достаточно популярная теория «гидравлического» развития государственности К. Виттфогеля, построенная на абсолютизации роли ирригации в этом процессе[95]. Не отрицая полностью этой роли, они справедливо считают ирригацию «одним из факторов», которые в совокупности привели к появлению шумерского города-государства, но совсем не обязательно главным. Не меньшее значение они придают отмеченному уже взаимодействию оседлого земледельческого населения с кочевыми скотоводами северного региона Двуречья.

Нами уже приведены свидетельства существования таких, групп в пустынных и горных районах Месопотамии, начиная с очень ранних периодов. Издавна они контролировали проходящие через Загрос пути к источникам жизненно необходимых для Месопотамии ресурсов (обсидиана, меди, серебра, олова и др.) [96]. Поиски и изучение археологических свидетельств таких групп крайне трудны. Но об их характере, масштабах и далеко не всегда мирных взаимоотношениях с земледельцами речных долин позволяют судить те же шумерские тексты, описывающие нашествие на рубеже XXIII и XXII вв. до н. э. гутиев, «драконов гор», скорее всего одного из скотоводческих племенных объединений Загроса, сокрушивших Аккадскую империю[97]. Несколько позже упоминается и другая крупная группа скотоводов-кочевников — народ марту, угрожавший государству в период III династии Ура на сей раз с гор Северо-Запада[98]. Естественно, сведения шумерских текстов о роли кочевников в судьбах их государства достаточно односторонни. Но авторы книги правильно подчеркивают и позитивную роль этих кочевников как оперативных носителей информации, посредников в обмене товарами, идеями, культурными достижениями, наконец, как фактор, стимулирующий консолидацию населения и выработку новой политической системы.

При всем значении взаимодействия оседлоземледельческого и кочевого населения авторы книги и его рассматривают лишь как одно звено в цепи явлений, связанных с причинами и механикой формирования городских центров и государственности на Ближнем Востоке. К таким явлениям отнесены уже указанные выше рост производительных сил, специализация производства и прибавочного продукта, демографический фактор, консолидация значительных масс населения, связанная с большими общественными работами, прежде всего ирригацией, обострение социальной дифференциации, все большее расширение торговли и усиление военного фактора.

Еще раз подчеркнем, что это единственно правильная методологическая основа разработки важнейшей проблемы становления древнейшей цивилизации Старого Света. Как и в случае с «неолитической революцией», здесь следует иметь в виду не одну тотальную причину, а сочетание ряда факторов, вступивших во взаимозависимость и взаимодействие. Корни таких факторов, их отдельные проявления могут прослеживаться и ранее. Но только сложившийся их комплекс, создание принципиально новой системы, охватившей экономическую, социальную, политическую, культурную сферы, может знаменовать новый этап развития, именуемый цивилизацией.

Мы намеренно выделили эту проблему, ибо считаем ее стержневой и наиболее важной в книге К. Ламберг-Карловски и Дж. Саблова. Совершенно закономерно, что рассматривается она прежде всего на материалах Месопотамии, дающих возможность проследить без заметных лакун последовательные ступени процесса от появления корней его в результате «неолитической революции» до такого значительного этапа, как Образование урукской цивилизации. Авторы прослеживают и дальнейшие этапы развития последней (в Двуречье), останавливаясь на своеобразии ее проявления в период Джемдет-Насра, в раннединастический и аккадский периоды, наконец, в «золотой век шумерского возрождения», пресеченный внутренним кризисом и вражескими вторжениями в начале II тысячелетия до н. э. Мы не будем затрагивать эти вопросы, касающиеся уже не становления, а развития цивилизации с эволюцией и выработкой новых форм ее общественных институтов. Но подчеркнем одно особенно интересное и важное заключение авторов. Рассмотрев свидетельства связен Месопотамии с различными группами населения смежных областей, в том числе находящимися на более низком уровне развития, они пишут, что только их взаимодействие обусловило становление цивилизации и каждая сторона внесла, свой вклад в этот процесс. В частности, обращено внимание на контакты городских центров Шумера с племенными союзами Иранского нагорья, определявшие как поступление необходимых ресурсов в первые, так и специализацию производства, а также заметные социальные сдвиги во вторых. Авторы справедливо отмечают, что модель эта противостоит старой концепции «чистого» эволюционного развития цивилизаций, зависящего лишь от «гения» их непосредственных создателей. Фактически модель противостоит и распространенным по сие время теориям «исключительности» конкретных групп (и рас). Цивилизации же предстают результатом диалектического общечеловеческого развития.

Уделяя по указанным причинам особое внимание путям становления шумерской цивилизации, авторы более лаконично рассматривают соответствующие процессы и в двух других первичных центрах — в Египте и на Индостанском полуострове. В обоих этих регионах предыстория цивилизаций представлена значительно фрагментарнее. Вопрос о распространении «неолитической революции» на Нильскую долину до сего времени остается открытым; Неясны источники появления здесь доместицированных животных и растений. Сведения о весьма раннем использовании диких злаков в Верхнем Египте и Нубии, относимом авторами книги к XIII–XII тысячелетиям до н. э., недостоверны. Документировано наличие многорядного ячменя в оазисах Южного Египта (Набта — Плайя) VII или даже VIII тысячелетия до и. в., но решающих последствий это явление не имело. Большая часть культурных злаков и домашних животных распространилась не ранее конца VI тысячелетия до н. э., как результат переднеазиатского воздействия, а материалы древнейших оседлых поселений как на юге (Дер-Taca, Бадари, Нагада), так и на севере (Фаюм, Меримде) по систематичности и информативности не могут идти в сравнение с отмеченными выше культурами Месопотамии.

В силу этого авторы весьма осторожно подходят к проблеме формирования египетской цивилизации, ограничиваясь самыми общими, часто гипотетичными положениями. Они правильно подчеркивают специфику местной линии развития и, отмечая роль контактов со смежными азиатскими территориями и «диффузии идей», категорически отвергают теорию вторжений и привнесения цивилизации извне. Справедливо отвергается и теория «цивилизации без городов» Дж. Уилсона. Ей противопоставлена реальная картина перехода от «первичной» к многоступенчатой иерархической системе поселений и от изолированных центров — к консолидации и объединению, обусловившим заметные изменения в социальной структуре. При этом они вновь подчеркивают ущербность теории «гидравлического» развития государственности, на сей раз по отношению к древнему Египту. Вместе с тем отмечается роль монументального строительства, в данном случае строительства пирамид, в кооперировании усилий больших человеческих масс, в контроле над ними, выработке новой организационной структуры, распределении прибавочного продукта и, в конечном счете, в формировании самого египетского государства и его институтов. В этой связи авторы заключают, что возникновение монументальной архитектуры почти в каждой зарождающейся цивилизации свидетельствует о существовании общей модели (закономерности) развития контроля государства над рабочей силой. Что же касается кооперирования и центростремительных тенденций, связанных с особенностями и экологии, и форм экономики и социального развития, с ними авторы связывают специфику египетского пути становления цивилизации. Они подчеркивают, что, при аккомодации множества локальных вариаций, развитие здесь никогда не приводило к фрагментарности: с моделью города-государства Месопотамии контрастирует централизованное государство под властью единого фараона с главенством общегосударственного начала во всех областях жизни и беспрецедентной стабильностью и преемственностью управленческих, религиозных, культурных традиции, определивших трехтысячелетнее существование египетского феномена.

И, наконец, индская цивилизация. Территориально крупнейшая из первичных цивилизаций Старого Света. Представленная поразительно яркими памятниками, в том числе городскими центрами, по размерам сравнимыми лишь с Уруком. Цивилизация, безусловно, глубоко своеобразная, но изученная пока крайне неравномерно. Вопрос о собственном пути складывания здесь производящего хозяйства стал проясняться лишь с недавним открытием поселения Мергарх (VI тысячелетие до н. э.) в восточной части Центрального Пакистана. И авторы справедливо отмечают, что они только приступают к выяснению того доисторического фона, на котором происходило зарождение индской цивилизации, одновременно подчеркивая, что «это было явление столь же независимое, как и египетская и месопотамская цивилизации». Глубоко своеобразна и сама модель индской цивилизации, заметно отличная от месопотамской более широким пространственным размахом при заметно больших централизации, политическом и культурном единстве. Со второй половины Ш тысячелетия до н. э. она зиждилась на ирригационном земледелии (пшеница, ячмень, рис) и развитом скотоводстве (крупный и мелкий рогатый скот, лошади, свиньи, может быть, слоны) при особой роли торговли, осуществлявшейся как сухопутными, так и морскими путями (первое в истории портовое сооружение открыто в Лотхае). Характерно распространение индских изделий в Шумере при отсутствии шумерских изделий в индских городах. Отмечается и роль торговых посредников между двумя цивилизациями, прежде всего Бахрейна и Файлаки. Значительное развитие управленческого начала документируется целым комплексом показателей, в том числе первыми известными пока примерами целенаправленного планирования городов, резко отличавшегося от хаотической застройки месопотамских поселений. Безусловна авторитарная централизованная система. Но определение конкретных ее параметров — дело будущего, в значительной мере зависящее от дешифровки индских письменных документов.

Однако и при нынешнем состоянии исследований представляются бесспорными тезисы авторов о собственном пути формирования и глубокой индивидуальности индского феномена. Это в равной мере касается и всех трех рассмотренных цивилизаций Старого Света. Сопоставляя их, авторы подчеркивают то, что мы бы назвали общими закономерностями исторического развития: технический прогресс, развитие производительных сил, рост прибавочного продукта и, как следствие, — производственную специализацию, социальную стратификацию и формирование централизованной экономической и политической системы. Это общее в процессе становления цивилизаций. Авторы совершенно правильно пишут о необходимости равного внимания ко всем факторам процесса — от природных до социальных, о необходимости рассмотрения их в постоянной взаимосвязи.

В полной мере подтверждается данный вывод и материалами Нового Света.

Из Восточного Средиземноморья перенесемся теперь через голубые просторы Атлантики к берегам Нового Света, где задолго до появления каравелл Колумба в Мезоамерике и Андах (Боливия — Перу) возникли и развивались самобытные цивилизации индейцев — ольмеков, науа, майя, сапотеков, аймара и кечуа. К моменту открытия этих земель европейцами в XVI в. здесь жило до 2/3 всего населения континента, хотя по своим размерам обе названные культурно-географические области составляли лишь 6,2 % общей площади Америки.

До 1492 г. жители Старого Света вряд ли подозревали о том, что за просторами океанов, в Западном полушарии, обитает еще немалая часть рода человеческого. Отдельные случаи доколумбовых плавании европейцев (римлян, викингов и др.) к берегам Нового Света через Атлантику носили эпизодический, случайный характер и не оказали заметного влияния ни на развитие американских цивилизаций, ни на общие географические представления человечества.

Племена и народы индейской Америки, отдаленные громадными водными преградами от остального мира, шли через века и эпохи подобно далекой планете, двигающейся по своему особому пути в звездных сферах вселенной. Античная и средневековая Европа и гордящийся своей тысячелетней мудростью Восток не оставили в своем богатом литературном наследии ни слова упоминания о таинственных землях на западе и их краснокожих обитателях. Сами же аборигены Нового Света зачастую нс имели соответствующих летописей и хроник, по которым можно было бы восстановить их прошлое. А наивысшие достижения индейских цивилизаций ацтеков, майя и инков были насильственно уничтожены в XVI в. европейцами. Таким образом, немые руины и черепки — часто едва ли не единственный полноценный источник, по которому мы теперь можем судить об истории доколумбовой Америки. Отсюда необычайно важная роль археологии в изучении древностей индейцев. По словам одного исследователя из США, история Нового Света до испанского завоевания должна быть написана главным образом с помощью лопаты.

Фактически Новый Свет представляет собой уникальную историческую лабораторию, поскольку процесс развития местной культуры шел здесь в целом самостоятельно, начиная от эпохи позднего палеолита (30 000-20 000 лет назад) — времени первоначального заселения континента из Северо-Восточной Азии через Берингов пролив и Аляску — и до тех пор, пока ему не положило конец нашествие европейских завоевателей. Таким образом, здесь представлены почти все основные стадии древней истории человечества: от первобытных охотников на мамонтов до строителей первых городов — центров раннеклассовых государств и цивилизаций. Уже простое сопоставление пути, пройденного коренным населением Америки в доколумбову эпоху, с основными вехами истории Старого Света дает необычайно много для выявления общеисторических закономерностей.

Причем особый интерес американский материал представляет для специалиста — историка, археолога, этнографа, изучающего раннеклассовые цивилизации древности.

Ни в одном другом районе земного шара внутренняя структура первоначальных раннеклассовых государств не документирована так хорошо, как в Мексике и Перу. Древнейшие цивилизации Ближнего Востока, Индии и Китая удалены от нас во времени на целые тысячелетия и представлены разрозненными и зачастую малопонятными иероглифическими или клинописными текстами, а также обильным, но не слишком «информативным» археологическим материалом. В Новом же Свете разрушительный вал испанской «конкисты» (завоевания) в XVI в. сорвал покровы таинственности. с далеких заокеанских стран, и изумленная Европа узнала вдруг о культурах майя, инков, сохранивших почти до настоящего времени самые архаические институты и формы древней государственности. Конкистадоры безжалостно уничтожили встреченные ими индейские цивилизации. Но прежде чем это случилось, многие европейцы — очевидцы и участники драматически?. событий конкисты — или их современники (солдаты, монахи, чиновники, официальные летописцы и т. д.) оставили для потомков немало ценных документов и воспоминаний, достаточно полно раскрывающих общий характер раннеклассовых государств доколумбовой Америки.

Итак, в конце XV — начале XVI в. в Западном полушарии встретились два мира и две культуры, совершенно не похожие одна на другую и стоявшие на различных стадиях культурно-исторического развития: если наиболее передовые цивилизации индейцев по своему уровню соответствовали в Старом Свете самым архаичным формам государств древнего Востока, то Европа уже прошла к тому времени Ренессанс и переживала период антифеодальных революций. И тем не менее американским аборигенам было чем поделиться с пришельцами из своей богатой кладовой культурных достижений, накопленных за долгие тысячелетия самостоятельного и оригинального развития. «В этом культурном обмене индейцы проявляли удивительную щедрость по отношению к пришельцам. Благодаря этому в обиход всего человечества прочно вошли картофель, табак, бобы, томаты, кукуруза, какао, а также хинин, каучук, хенекен — все трудно даже перечислить. Созданные индейцами шедевры архитектуры и искусства, как и памятники древнего Египта, Греции, Рима, — достояние мировой культуры… О значении и роли коренного населения в жизни (современной. — В. Г.) Америки свидетельствует обилие слов, взятых из индейских языков. Это и географические названия, и названия растений, с которыми европейцы впервые познакомились в Америке, названия животных, рыб и птиц, предметов, воспринятых у индейцев…»[99].

Кроме того, древняя история Америки, как уже отмечалось, имеет и огромное научно-теоретическое значение для познания и лучшего понимания общих закономерностей исторического развития. Для этого следует лишь сопоставить пути, пройденные древними культурами Старого и Нового Света на протяжении последних 20 тысяч лет. Однако при таком сравнительном исследовании мы одинаково нуждаемся в материалах как одного, так и другого полушария, поскольку частичное рассмотрение данных только из одного какого-то региона может привести нас к серьезным ошибкам. Например, письменность по традиции считается непременным признаком древней цивилизации, но ее не знали инки, создавшие одну из самых обширнык империй древности. Колесо — другое изобретение, часто упоминаемое в качестве важнейшей черты высокой культуры, — никогда не имело практического значения у аборигенов Нового Света. К 1492 г. майя создали самый точный в мире календарь, но они не знали железа и вьючных или тягловых животных. Этот список можно продолжить, однако ясно уже и так, что тщательное сопоставление культурного развития в двух полушариях является единственным способом, с помощью которого могут быть выделены ключевые факторы и предположения о сравнительном значении- различных природных, социальных и исторических аспектов древней культуры.

Своеобразие ситуации состоит в том, что индейские цивилизации Нового Света достигли своего апогея без важнейших технических достижений древности. Выплавка железа и стали, домашние животные (особенно тягловые и вьючные), колесный транспорт, гончарный круг, плужное земледелие, настоящая арка в архитектуре и т. д. здесь отсутствовали. В Андской области обработка цветных металлов, золота и серебра производилась еще во II тысячелетии до н. э., и к моменту прихода европейцев инки широко использовали в своей практике не только бронзовое оружие, но и бронзовые орудия труда. Однако в Мезоамерике металлы (кроме железа) появились уже на закате цивилизаций классического, периода (1 тысячелетия н. э.) и использовались главным образом для изготовления украшений и культовых предметов. По сути дела, даже самые развитые народы доколумбовой Америки еще жили в каменном веке. Именно с помощью каменных орудий осуществлялась в Мезоамерике вся обширная программа архитектурного строительства и создавались изумительные произведения искусства — от гигантских каменных изваяний до крохотных нефритовых подвесок и амулетов. Чем же объясняется в таком случае независимое появление высоких культур в Новом Свете? Где искать ту животворную силу, которая породила величественные пирамиды Теотихуакана и красочные фрески Бояампака, своеобразную иероглифику майя и точнейший солнечный календарь ацтеков?

По мнению подавляющего большинства исследователей, такой силой в истории доколумбовой Америки было высокопродуктивное земледелие. Как по набору основных возделываемых растений, так и по своим методам и приемам — это чисто американское явление. Во многих районах Нового Света экономической базой складывавшихся раннеклассовых государств служило подсечно-огневое («мильповое») земледелие. Четкий астрономический агрокалендарь, высоко поставленная селекция важнейших растений и другие аналогичные факторы обеспечивали даже при наличии примитивных земледельческих орудий (палка-копалка «коа», каменный топор-кельт, мотыга с каменным наконечником в Мезоамерике и с бронзовым лезвием у инков Перу) весьма значительный и регулярный прибавочный продукт. Довольно широкое распространение 'получили и различные формы интенсивного земледелия: ирригационные каналы, «плавучие, сады» — чинампы, террасы, «приподнятые поля» (ridged fields) и т. д.

Таким образом, по своей сути многие высокие культуры доколумбовой Америки были вполне «гидравлическими» цивилизациями, в духе древневосточных. Как место обитания человека Новый Свет не похож на Старый несколькими важными чертами. Это не только более компактный, но и более единый географический регион. Естественные барьеры здесь не столь серьезны, как, скажем, Гималайские горы или пустыня Сахара, а переходы от одной природно-географической зоны к другой не так резки. Скалистые горы Северной Америки незаметно сливаются с горами Сьерра-Мадре в Мексике и Центральной Америке, которые, в свою очередь, переходят в Анды Южной Америки, образуя «становой хребет» всего полушария.

Особенности природной среды оказывали заметное влияние на развитие культур древнейших индейцев, замедляя или ускоряя этот процесс.

Попытка создать соответствующий синтез развития древней цивилизации доколумбовой Америки требует от исследователя значительной смелости. Археологические исследования ведутся сейчас так широко и интенсивно, что даже последние обобщающие работы быстро устаревают. Существуют и значительные лакуны в имеющейся информации. В то время как о памятниках ацтеков, майя, инков публикуются сотни тысяч страниц печатной продукции, в Новом Свете по-прежнему есть огромные области, куда еще не ступала нога археолога. Больше того, если древнейшие цивилизации Старого Света в основном, постепенно умирая, передавали значительную часть созданных ими культурных ценностей соседним племенам и народам, то цивилизации доколумбовой Америки оказались и Самом расцвете своих Сил обезглавленными. Их культурное наследие было безжалостно уничтожено заокеанскими пришельцами в XVI в. А города более раннего, классического периода (I тысячелетие н. э.) превратились в руины задолго до прихода испанцев. Стоит ли поэтому удивляться, что доиспанское прошлое Нового Света известно нам гораздо хуже, чем история Египта, Шумера, Ассирии или Индии. И тем не менее быстрый прогресс археологических исследований в важнейших центрах «Срединной Америки», в сочетании с усилиями лингвистов, этнографов, историков, антропологов и др., позволяет сейчас, хотя и в самой общей форме, проследить основные этапы развития древней цивилизации в Новом Свете и выявить ее характерные черты и особенности.

Культурно-географическая область Мезоамерика (или Месоамерика) представляет собой северный район зоны высоких цивилизации Нового Света и территориально включает в себя Центральную и Южную Мексику, Гватемалу, Белиз, западные районы Сальвадора и Гондураса. В этой области, отличающейся необычайным разнообразием природных условий и пестрым этническим составом, к концу I тысячелетия до н. э. произошел переход от первобытнообщинного строя к раннеклассовому, государству, что сразу же выдвинуло местных индейцев в число наиболее развитых пародов древней Америки. На протяжении свыше полутора тысяч лет, которые отделяют появление цивилизации от испанского завоевания, границы Мезоамерики претерпевали значительные изменения. В целом эпоху цивилизации в пределах этой культурно-географической области можно разделить на два хронологических периода: ранний, или классический (рубеж нашей эры — IX в.), и поздний, или постклассический (X–XVI вв.).

В I тысячелетии н. э. в зону высоких культур Мезоамерики не входили Западная и Северо-Западная Мексика. Северная граница цивилизации проходила тогда по р. Лерма и практически совпадала с северными пределами культуры Теотихуакана. Южные рубежи Мезоамерики были одновременно и южной границей классической цивилизации майя, проходившей по р. Улуа в Западном Гондурасе и р. Лемпа в Западном Сальвадоре. В постклассическое время западные (государство тарасков) и часть северных (Сакатекас, Касас-Грандес) областей Мексики также вошли в пределы Мезоамерики, значительно расширив тем самым общую ее территорию[100].

Мезоамериканскую главу этой книги писал профессор Джереми А. Саблов из университета в Нью-Мексико, автор ряда общих теоретических трудов по археологии, немало поработавший и в поле (на раскопках городов майя в Мексике и Гватемале). В целом ему удалось в краткой и выразительной форме объективно рассказать об основных этапах того долгого пути, который прошли местные индейцы от эпохи собирательства и охоты до строительства пышных каменных столиц.

Начинается глава с раздела о происхождении земледелия и оседлого образа жизни в недрах охотничье-собирательского хозяйства в горных долинах Мексики. В основу изложения положены результаты многолетних работ комплексных экспедиций Р. Мак Нейша в долине Техуакана (Пуэбла) и К. В. Флэннери в долине Оахаки.

Даже сейчас, десять лет спустя, точки зрения на сложный процесс «неолитической революции», высказываемые автором, сохраняют свое значение. Правда, один тезис Дж. А. Саблова все же по меньшей мере сомнителен. Так, он утверждает, что на Ближнем Востоке местный вариант «неолитической революции» представлен неизмеримо богаче, чем в Мезоамерике, и в то же время приводит данные о том, что лишь после разведок и раскопок Р. Мак Нейша в небольшой горной долине Техуакана было выявлено 454 археологических памятника (из них 12 стратифицированных) и получено 10 тысяч различных предметов, 500 тыс. обломков керамики и 50 тысяч «экофактов» (остатков диких и домашних растений, костей животных и рыб, фекалий и т. д.). Обширная серия из более чем 200 радиокарбонных дат позволила создать довольно полную и точную периодизацию развития местных археологических культур от конца эпохи верхнего палеолита (около 10 тыс. лет до н. э.) и до испанского завоевания в XVI в. н. э.

Сухость местного климата обеспечила поразительную сохранность органических остатков в многослойных пещерных стоянках долины, а это, в свою очередь, позволило палеоэкологам достаточно четко проследить многие стороны сложного и длительного процесса становления мезоамериканского земледелия. Ничего сопоставимого по качеству и объему исходного материала не известно пока ни на одном стадиально близком ближневосточном памятнике.

В Мезоамерике интересен и другой вариант формирования оседлых общин на основе богатейших биологических ресурсов океана — прибрежное собирательство и рыболовство (атлантическое побережье Белиза, тихоокеанское — Чьяпаса, Гватемалы и др.), практически почти не представленный на Ближнем Востоке.

Несколько категорично и малообоснованно выглядит, на наш взгляд, утверждение Дж. А. Саблова о том, что в Мезоамерике с 1200 г. до н. э. по 1521 г. н. э. существовала в разных вариантах одна общая цивилизация. Можно говорить о какой-то общей подоснове ряда крупнейших мезоамериканских цивилизаций, о наличии у них некоторых близких или аналогичных черт культуры (религиозные верования, календарь, маисовое земледелие и т. д.), но никак не о единой цивилизации.

Далеко не решенным и спорным остается до сих пор и вопрос о времени появления ольмекской цивилизации, ее общем характере и о роли, которую она сыграла в последующем развитии Мезоамерики. Автор же прямо утверждает, что ольмеки были создателями первой мезоамериканской цивилизации. Произошло это не позднее 1200 г. до н. э. И поэтому объяснить процесс зарождения других высоких культур в данном регионе без прямого участия ольмеков практически невозможно. Однако эта гипотеза пока носит весьма спорный характер, так как сейчас уже доказано, что цивилизации майя, сапотеков, теотихуаканцев также прошли длительный и непрерывный путь развития, начало которого прослеживается по крайней мере с конца II тысячелетия до н. э.[101].

Не совсем прав автор и в том случае, когда называет все города древних майя полупустыми «ритуальными центрами». В действительности майяские города даже в I тысячелетии н. э. (классический период) были, подобно их собратьям в Старом Свете, прежде всего крупными населенными пунктами, выполнявшими политико-административную, экономическую, оборонительную (военную) и культовую функции[102].

Нельзя согласиться и с утверждением Дж. А. Саблова, что ученые пока не могут целиком расшифровать иероглифическую письменность майя. Вопрос о дешифровке иероглифики майя — давно пройденный этап, по крайней мере в СССР. Еще в 1975 г. Ю. В. Кнорозов издал на русском языке переводы всех четырех уцелевших иероглифических рукописей майя XII–XV вв. н. э.[103]. В настоящее время советский ученый приступил к широкому чтению текстов майя более раннего периода — I тысячелетия н. э.[104].

При рассмотрении цивилизации ацтеков автор высказывает мнение, будто причинами драматически быстрой ее гибели были следующие: а) государство ацтеков не оформилось еще в настоящую империю; б) верховный правитель ацтеков Моктесума II принял Кортеса за вернувшегося бога Кецалькоатля и, парализованный ужасом и благоговением, добровольно передал власть белокожим и бородатым чужеземцам. Здесь не место подробно рассматривать эту проблему. Поэтому отсылаю читателей к соответствующей литературе, где высказанная выше точка зрения подвергается аргументированной критике[105].

Однако эти замечания отнюдь не снижают нашего общего высокого мнения о содержании мезоамериканской главы книги «Древние цивилизации…».

В заключение необходимо привести, хотя бы в самой краткой форме, все те важнейшие археологические находки и открытия, которые были сделаны на территории Мезоамерики за последние десять лет, т. е. после выхода в свет работы К. Ламберга-Карловски и Дж. Саблова.

Из наиболее ранних памятников, исследованных за последнее время, следует отметить прежде всего открытие в Тлапакойе (долина Мехико) остатков обитания охотников и собирателей верхнепалеолитического типа, хорошо датированных и геологически, и радиокарбонным методом. Самая нижняя их дата — около 23 000 лет до н. э.[106]. Эти находки имеют большое значение при решении вопроса о начальных этапах заселения Американского континента выходцами из Северо-Восточной Азии.

Совершенно новую страницу в истории Белиза открыли работы экспедиции Р. Мак Нейша: на атлантическом побережье этой крохотной страны археологи обнаружили свыше 230 докерамиче-ских стоянок и местонахождений, относящихся ко времени от 9000 до 2000 г. до н. э.[107]. Таким образом, группы охотников, рыболовов и собирателей появились на востоке зоны майя (причем низменной, а не горной) еще в доземледельческую эпоху.

Проблема зарождения и хода «неолитической революции», включая всестороннее рассмотрение процесса формирования оседлого земледельческого комплекса, превосходно освещена К. В. Флэннери по материалам Оахаки[108].

Существенный вклад в изучение проблемы происхождения цивилизации майя в низменных лесных районах внесли открытия последних лет в Куэльо (Белиз), сделанные английским археологом Н. Хаммондом. В слоях этапа Суози, датированного в широких пределах 2000–1000 гг. до н. э., были найдены керамика, обломки зернотерок (метатес и малое), платформы глинобитных жилищ овальной и круглой формы[109]. До этих работ считалось общепринятым, что предки майя пришли в лесные дебри Белиза из Северной Гватемалы не ранее I тысячелетия до н. э.

Однако самые крупные достижения получены мезоамерикански ми археологами при изучении городских центров местных цивилизаций: Монте-Альбана (столица государства сапотеков в Оахаке)[110], Теотихуакана (столица государства науа в Центральной Мексике)[111], а также ряда важнейших столиц городов-государств майя (Тикаль, Цибилчальтун, Эль-Мирадор, Эцна, Рио-Асуль, Копан, Киригуа, Нохмуль и др.)[112].

Эти очевидные успехи в изучении археологических памятников всех важнейших эпох в истории древней Мезоамерики за последние годы позволили уже сейчас перейти к постановке и решению многих крупнейших теоретических проблем: происхождения и развития оседлых земледельческих культур («неолитическая революция»), феномена древнего города (его генезис, структура, функции, морфология и планировка), общего и специфического в развитии основных цивилизаций доколумбовой Мезоамерики [113].

Особого упоминания заслуживают и те впечатляющие успехи, которых добились в последние годы исследователи в области археологии ацтеков. До конца 70-х годов это была практически полностью закрытая для нас книга. Дело в том, что Теночтитлан (Мехико) был захвачен Эрнаном Кортесом после трехмесячной осады в 1521 г., а потом прямо на руинах ацтекской столицы из камня ее храмов и дворцов завоеватели построили новый город — Мехико, быстро растущий центр своих колониальных владений в Центральной Америке. Со временем остатки ацтекских построек были перекрыты многометровыми напластованиями современной жизни. В этих условиях вести систематические и широкие раскопки ацтекских древностей было почти невозможно. Лишь от случая к случаю в ходе земляных работ в центре Мехико удавалось, находить великолепные каменные изваяния ацтеков («камень Тисока», статуя богини земли Коатликуэ, «ацтекский календарь» — «камень Пятого Солнца» и др.). Наши представления об ацтекской культуре несколько расширились в 60-е годы после многочисленных находок древних изделий и построек в ходе строительства линий столичного метро (статуя бога ветра Ээкатля-Кецалькоатля, изящная ступенчатая пирамида и т. д.). Поэтому подлинной сенсацией стали открытия конца 70-х — 80-х годов при раскопках Главного храма ацтеков («Темп-ло майор») в самом центре г. Мехико, на площади Сокало, между кафедральным собором и президентским дворцом. К настоящему времени вскрыты святилища богов Уицилопочтли (бог солнца и войны, глава местного пантеона) и Тлалока (бог воды и дождя, покровитель земледелия), обнаружены остатки ярких фресковых росписей, многочисленная каменная скульптура (особенно выделяется круглый камень диаметром свыше трех метров с низкорельефным изображением богини Койольшаухки — сестры и соперницы Уицилопочтли), 53 глубоких ямы-тайника с ритуальными приношениями (каменные фигурки богов, глиняные маски, раковины, кораллы, благовония, керамические сосуды, ожерелья, оружие, черепа принесенных в жертву людей и т. д.). Вновь обнаруженные материалы (общее их число превышает несколько Тысяч) заметно расширяют представления о материальной культуре, религии, торгово-экономических и политических связях ацтеков в период расцвета их государства в конце XV — начале XVI в.[114].

Весьма сложен и деликатен вопрос о термине «империя» ацтеков. Государство, или «империя», ацтеков появилось на мезоамериканской исторической сцене буквально накануне прихода испанских завоевателей в XVI в. н. э. Ацтеки были главным противником Кортеса в борьбе за господство над Мексикой, и поэтому вполне естественно, что именно они наиболее часто упоминаются в дошедших до нас письменных источниках, как индейских, так и испанских. Нередко в специальной литературе можно встретить утверждение, что к моменту конкисты именно ацтеки создали самое развитое государство американских индейцев. В действительности же сами ацтеки пришли в долину Мехико сравнительно поздно, на рубеже XII и XIII вв. н. э., будучи еще полуварварским племенем с весьма архаичными институтами. И лишь исключительно благоприятное стечение обстоятельств (благотворное культурное влияние местных городов-государств — наследников тольтекской цивилизации, успешные войны за гегемонию над долиной Мехико и т. д.) позволило им совершить за какие-то двести с небольшим лет головокружительный скачок от последней ступени «военной демократии» к раннеклассовому государству.

У истоков будущей «империи» лежит город-государство Теночтитлан, основанный в 1325 г. на двух небольших болотистых островках в западной части мелководного озера Тескоко.

Уступая на первых порах своим ближайшим соседям — крупным и мелким государствам в Центральной Мексике, ацтеки искусно использовали в своих целях постоянную вражду и соперничество между соседями. Они всегда стремились вступить во временные союзы и коалиции с наиболее могущественным партнером. В этом отношении решающим для ацтеков был 1367 год, когда они стали наемниками быстрорастущего тепанекского царства со столицей в Аскапоцалько. Но вот настал момент, когда ацтеки сочли удобным повернуть оружие против своего вчерашнего союзника и покровителя. В 1428 г. с помощью армий Тескоко и Уэшоцинко ацтеки наголову разбили огромное войско тепа-неков и превратили в руины их великолепную столицу. Вскоре в долине Мехико сложился новый военно-политический союз из городов Теночтитлан, Тескоко и Тлакопан (Такуба)[115].

В течение последней четверти XV и начала XVI в. этот могущественный триумвират, используя свою объединенную армию, сумел завоевать и обложить данью почти всю территорию Центральной Мексики и некоторых близлежащих к ней областей — от Дуранго и Колимы на северо-западе до Чьяпаса и Табаско на юго-востоке. В начале XVI в. свыше 38 отдельных провинций и государств вынуждены были платить Тройственной лиге большую дань, хотя при этом они и сохраняли известную самостоятельность в вопросах внутреннего управления. Для поддержания системы подчинения других (иногда и этнически чуждых) областей там в ряде стратегических пунктов были установлены ацтекские гарнизоны, а за своевременным сбором дани следили специальные чиновники — «кальпишке».

Постепенно роль Теночтитлана и его правителей внутри Тройственной лиги возрастала. И к моменту конкисты «тлатоани» (правитель) ацтеков фактически диктовал уже свою волю своим вчерашним партнерам по союзу. Испанское завоевание прервало процесс дальнейшего становления и развития ацтекского государства, так и не успевшего выработать механизм полного включения всех зависимых от Теночтитлана территорий в рамки единой «империи». На мой взгляд, ацтеки делали только первые шаги в этом направлении, не успев лишить внутренней самостоятельности и собственной структуры все захваченные ими области.

Если искать сходные по характеру социально-политические структуры в древней истории Старого Света, то самой близкой аналогией описанному выше случаю будет «держава» Саргона Аккадского в Месопотамии, насильственно объединившая в XXIV в. до н. э. многие полуавтономные города-государства и вскоре распавшаяся на свои составные части.

И последнее (по месту, но не по значению), на чем хотелось бы остановить внимание читателя, это так называемые теоретические главы книги (глава 1, «История истории», и глава 5, «Общие соображения и наметки на будущее»), придающие ей особую ценность и значимость. Не слишком уж часто полевые археологи утруждают себя в специальных публикациях подробным и объективным изложением своего теоретическо-методического багажа, своей творческой лаборатории, на основе которых и строятся все их практические выводы. Но авторы данной книги смело пошли на это, добавив к общему рассказу о нескольких древних цивилизациях Старого и Нового Света полезнейший историографический очерк о путях развития основных концепций и взглядов в области археологии и истории древнего мира на Западе, от Аристотеля и Платона до Гордона Чайлда и Арнольда Тойнби.

Не вызывает в целом возражений и приверженность авторов к системному подходу в изучении ранних цивилизаций древности, хотя здесь всегда существует опасность уравнительного подхода ко всем составляющим систему факторам, опасность подмены главных критериев второстепенными.

Таким образом, книга известных американских археологов К. К. Ламберга-Карловски и Дж. А. Саблова представляет собой полезный и существенный вклад в изучение закономерностей развития древних цивилизаций Старого и Нового Света, и поэтому мы надеемся, что она будет с интересом встречена советскими читателями.