Древние цивилизации. Ближний Восток и Мезоамерика

Хотя значение «неолитической революции» признается всеми археологами, четкое определение эпохи начала производства пищи дать довольно трудно. Определение понятия «производство пищи» зависит от того, что мы понимаем под доместикацией (одомашниванием). Это понятие само по себе неоднозначно. Доместикацию можно определять как производимую человеком манипуляцию над растениями и животными с целью вызвать некоторые генетические или морфологические изменения. В более широком смысле под доместикацией понимают континуум взаимоотношений людей, растений и животных.

На одном конце этого континуума находятся морфологически доместицированные растения, такие, как пшеница, ячмень, горох, чечевица и горькая вика. Исследуя ‘остатки семян этих растений, палеоботаники имеют возможность распознавать изменения, вызванные процессами искусственного отбора. На одном конце континуума находятся некоторые морфологически доместицированные растения, такие, как маис, финиковая пальма, банановое дерево, хлебное дерево и т. п., которые со временем подверглись столь значительным изменениям, что на всегда «привязались к человеку», потеряв способность к самостоятельному рассеиванию и прорастанию семян. На другом конце того же континуума располагаются растения, «доместицированные» лишь в том смысле, что человек предоставил им определенные пространства для роста. Между этими так называемыми культурными растениями и растениями дикорастущими трудно, а то и вообще невозможно провести четкую границу, поскольку их доместикация представляет собой вопрос экологических, а не морфологических изменений.

Между двумя концами этого континуума лежат разнообразные степени доместикации и культивации. Поэтому работа по определению факта доместикации растений в той или иной культуре прошлого подчас требует от исследователя огромных усилий. Например, присутствие в археологическом материале, добытом на поселении Нахал-Орен в Израиле (ок. XVIII тысячелетня до н. э.), семян тех же злаковых растений, которые выращивались и в более поздние времена, указывает на то, что некоторые растения могли быть подвергнуты се лекция и одомашнены в очень раннюю эпоху[9].

Определение степени доместикации животных тоже отчасти строится на догадках и умозаключениях. Подобно растениям, некоторые животные (на Ближнем Востоке — собаки, овцы, козы, крупный рогатый скот и свиньи) с течением времени подвергались генетическим изменениям. Морфологические же изменения не происходили в течение многих поколений, а иногда и вовсе. В подобных случаях палеозоологи должны полагаться на другие «зацепки». Например, трехкратное преобладание костей газели среди найденных на ряде ранненеолитических памятников костных остатков, возможно, свидетельствует о доместикации газели или, по крайней мере, о выборочной эксплуатации этого вида. Вероятно, благородный олень, антилопа канна и овцебык были одомашнены для практических целей в недавнем прошлом таким же образом, как это произошло с газелью в пору раннего неолита.

В животном мире, как и в растительном, одни виды доместицируются легче, чем другие. Изучение стадного поведения животных показывает, что некоторые виды животных лучше поддаются одомашниванию [96, с. 77-ЮЗ]. Переход от доместикации газели к повсеместному одомашниванию коз и овец, возможно, произошел по той причине, что козы и овцы питаются более разнообразной пищей, более зависимы от снабжения водой и проще включаются в оседлое хозяйство.

Поскольку определение масштаба доместикации в древних культурных системах сопряжено с известными трудностями, приписывание тому или иному обществу земледельческого статуса нередко представляет собой спорный вопрос, допускающий разные толкования. Иначе говоря, производство пищи может находиться на разных уровнях развития. Однако антропологи и археологи могут прийти к согласию относительно рабочего определения самого наличия производства пищи. Это определение исходит из двух минимальных требований. Первое: обеспечение пищей должно находиться на достаточно высоком уровне (пища, получаемая путем прямого производства, должна покрывать более половины потребностей общества на какую-то часть года). Второе: одомашненные виды животных и растений уже не должны быть привязаны к естественной среде обитания, т. е. растения и животные могут, с помощью человека, выжить в таких средах, к которым они природно не адаптированы.

Причины «неолитической революции»

Каким образом, после сотен тысячелетий хищнического добывания пищи путем охоты и собирательства, люди перешли к ее производству и каковы были социокультурные последствия перехода к этому новому этапу человеческой истории?

Ответы на поставленные выше вопросы для Старого и Нового Света будут разными. Большинство исследователей подчеркивали аналогии в развитии городских обществ обоих полушарий, забывая о том, что процессы развития в этих регионах базировались на различных типах присваивающей экономики и культурных моделей. Развитие цивилизаций Старого и Нового Света, по существу, шло независимыми путями, что дает хорошую возможность сопоставить отличающиеся друг от друга пути становления и развития древних цивилизаций.

Экономической основой, на которой строились ближневосточные цивилизации, было возделывание пшеницы, ячменя, некоторых овощей (особенно гороха и чечевицы), а также разведение коз, овец, свиней и крупного рогатого скота. Были одомашнены собака и, позднее, лошади и верблюды. Экономическую основу Нового Света составляли совершенно другие ресурсы. Среди окультуренных растений ведущее место там принадлежало маису, бобовым и тыквенным. Животные, которых можно было одомашнить, составляли по сравнению со Старым Светом гораздо менее многочисленную группу. Главными среди них были гуанако в Перу и индюк в Мезоамерике.

Неодинаковостью хозяйственных ресурсов, по крайней мере отчасти, объясняется и бытование в этих регионах фундаментально отличных друг от друга типов культуры. С древнейших времен натуральное хозяйство на Ближнем Востоке было базой существования для двух ярко очерченных типов культуры — оседлых земледельцев и скотоводов-кочевников (номадов). Отношения и связи между этими типами культуры образуют один из ведущих мотивов ближневосточной цивилизации. Для этих взаимоотношений были характерны постоянная враждебность и подозрительность, поскольку между двумя группами происходило соперничество за лучшие пастбища и владение собственностью. В то же время отношения между оседлыми и кочевыми группами носили характер симбиоза, обеспечивая взаимные услуги и обмен информацией. Без учета этих, подчас напряженных, взаимоотношений двух культурных систем невозможно в полной мере понять процесс развития ближневосточной цивилизации. Что касается Нового Света, то там становление и подъем цивилизации происходили на совершенно иной основе, в условиях отсутствия характерной для Старого Света связки «оседлый земледелец — кочевник-скотовод». В этой и следующей главах мы рассмотрим факторы, способствовавшие становлению и развитию ближневосточной цивилизации, а в главе 4 перейдем к обозрению «неолитической революции» и развития цивилизации в Мезоамерике.

Приблизительно до 1925 г., когда В. Г. Чайлд впервые стал подчеркивать значение начала производства пищи, или «неолитической революции», этому вопросу уделялось мало внимания, так как считалось, что он не был важным фактором развития цивилизаций. Как было показано в главе 1, ученые XVIII и XIX вв. выдвигали культурно-эволюционные схемы всеобщей истории, и их идеализированные объяснения становились общепризнанными. В этих схемах были четко очерчены стадии прогресса, а также их последовательное воздействие на социальные структуры. Человечество развивалось от стадии «дикости» (охота и собирательство) через «варварство» (земледелие и скотоводство) к стадии «цивилизации». Такая картина развития казалась очень логичной и ясной только потому, что не была основана на эмпирических данных. Все опиралось на умозрительные построения: формулировались гипотезы, обсуждались детали, но не было проверки идей путем полевых археологических исследований.

Эти непроверенные культурно-эволюционные модели в наиболее сжатом виде были сформулированы в работах Чайлда [31, 31]. Его заинтересовал вопрос, какое влияние на «дикарей» — охотников и собирателей Европы — оказал происшедший в конце последнего ледникового периода переход к новому образу жизни в связи с началом производства пищи. Он обратил внимание на Ближний Восток как вероятный центр происхождения производящей экономики, откуда за тысячи лет до начала известной нам древней истории производство пищи распространилось на Европу.

Объяснение Чайлда было классическим образчиком энвайронментального детерминизма. Согласно его «теории оазисов», переворот, выразившийся в переходе от присвоения продуктов природы к их производству, произошел в пору глобальных климатических сдвигов. С отступлением ледников из континентальной Европы (ок. X тысячелетия до н. э.) орошавшие Северную Африку и Аравию летние дожди переместились на север — в Европу, в результате чего произошло «иссушение» значительной части Ближнего Востока. Это иссушение, говорил Чайлд, явилось стимулом для перехода к экономике производящего типа. Более засушливая земля доставляла охотникам и собирателям меньше пищи, поэтому человеческие популяции скапливались в оазисах, где естественное соседство растений, животных и людей приводило к соединявшей эти три категории симбиотической связи.

Теория Чайлда, казалось бы, прекрасно объясняла переход к производящему хозяйству. Однако в настоящее время у лее мало сторонников, и прежде всего ввиду отсутствия свидетельств широкомасштабного усиления аридности (сухости) климата в конце плейстоцена. Выдвинутые впоследствии другие идеи в большей степени опираются на археологические данные, но и они разделяются далеко не всеми учеными.

Археологи все сильнее ощущают неудобство использования традиционной последовательности палеолит — мезолит — неолит. Исследования последних лет расширили, модифицировали и усложнили эту систему, введя такие «стадии», как протонеолитическая, бескерамическая, докерамическая неолитическая и догородская, или протогородская, со всеми их многочисленными подразделениями. Обилие стадий и подстадий породило запутанную терминологию. С практической и теоретической точек зрения, к имеющимся данным лучше всего подходить, на наш взгляд, исходя из осмысления последовательных экономических моделей, приведших к производству пищи. В этом случае развитие производства пищи представляется процессом последовательного и все более надежного освоения человеком ресурсов окружающей среды.

При таком подходе теории происхождения доместикации делятся на два вида: первый предполагает сознательную манипуляцию человека растениями и животными на базе экономических, религиозных или хозяйственных ресурсов; второй делает упор на давление окружающей природной среды (усиление аридности, наступление и отступление ледников и т. п.), благодаря чему возникли идеальные условия для доместикации. Пионер палеозоологических исследований Зюнер полагал, что «социальные отношения» между людьми и некоторыми дикими животными, используемыми человеком для своих целей, неизбежно приводили к симбиотической взаимосвязи, результатом которой и явилась доместикация [218, с. 192]-.. Иной подход у археологов-ближневосточников, ориентирующихся на экологию. В центре их внимания находятся! не социальные отношения, а давление окружающей среды и адаптация специфических экосистем как главные факторы возникновения доместикации.

Ведущим представителем второй группы теоретиков является Роберт Дж. Брейдвуд, работавший в Институте ориенталистики Чикагского университета. Брейдвуд был первым, кто выступил против теорий Чайлда, опираясь на данные, полученные благодаря археологическим раскопкам. Осуществленные им раскопки в Джармо (о них будет речь ниже) побудили его отвергнуть идею катастрофического изменения климата. Брейдвуд пришел к выводу, что переход к производящему хозяйству был результатом «углубления культурной дифференциации и специализации человеческих обществ» [19, с. 92].

В своей монографии, посвященной «неолитической революции», Брейдвуд выделил несколько различных уровней в эволюции производства пищи [19, с. 102 и сл.]. Один из таких уровней, относящийся к эпохе возделывания растений и одомашнивания животных, когда люди впервые начали одомашнивать животных, собирая диких животных в стада и ведя выборочную (по возрасту или полу) охоту на отдельные виды, и выращивать те или иные растения, пересаживая их из зон естественного произрастания в зону своих поселений. Такая манипуляция растительным и животным миром с целью упорядочить контроль над пищевыми ресурсами, как полагают, произошла на Ближнем Востоке за какой-то период до X тысячелетия до н. э. Другой уровень эволюции производства пищи представлен «эрой раннего оседлого земледелия», когда отдельные виды животных и растений были полностью одомашнены и превратились в надежный источник пищевых ресурсов.

Предложенные Брейдвудом уровни социоэкономической эволюции развивались не одновременно и не обязательно следовали один за другим. Хотя это трудно подкрепить археологическими свидетельствами, можно полагать, что взаимозависимость оседлых земледельцев и кочевников-скотоводов — явление очень раннее и его главные действующие лица часто менялись ролями.

С появлением в 1952 г. известного эссе Карла Соэра [172, с. 24 и сл.] первостепенное значение приобрела экологическая теория возникновения производства пищи. Соэр объясняет зарождение производства пищи в Юго-Восточной Азии изменением в способе взаимодействия между культурой и окружающей средой. Спустя более чем десятилетие Льюис Бинфорд придал этой экологической теории еще большую весомость, выдвинув предположение, что в конце плейстоцена рост населения вызвал перемещение поселений из прибрежных районов в глубь материков. Эти популяционные движения, в свою очередь, привели к давлению населения в тех районах, где имелись растения и животные, которые потенциально могли быть одомашнены. Бинфорд рассматривает развитие земледельческих навыков у населения этих районов как объективную необходимость приспособиться к изменившимся условиям окружающей среды. Эта на первый взгляд убедительная теория содержит слабые стороны. Во-первых, перемещение населения в глубь материков и существование давления населения не подкреплены достаточно падежными свидетельствами. Во-вторых, представляется странным, почему тот же самый процесс не происходил в более ранние межледниковые периоды.

Пожалуй, наибольшим признанием сейчас пользуется теория, выдвинутая Кентом Флэннери. Построенная на системных моделях, она объясняет не причину, а механизмы перехода к производству пищи [69, с. 73—101]. Гипотеза Флэннери содержит три основные посылки. Первая: до перехода к производству пищи происходил рост численности охотническо-собирательских коллективов. Вторая: этот переход начался в маргинальных (пограничных) зонах горных районов Ирана, Ирака и Турции, а также в лесистых районах Палестины. Третья посылка: уже в самом начале существовало множество очагов производства пищи.

Флэннери полагает, что доземледельческое население приспосабливалось не к какой-то специфической окружающей среде, а к определенным растениям и животным, населявшим несколько таких сред. Для успешной эксплуатации этих ресурсов люди должны были находиться в определенных районах определенные отрезки времени. Другими словами, обеспечение себя пищей требовало календарного планирования сезонных перемещений. Сезонное производство характерно для многих районов как Ближнего Востока, так и Мезоамерики, где население было вынуждено планировать эксплуатацию животных и растений по сезонам. На Ближнем Востоке, например, было несколько экологических зон. На террасах Евфрата паслись стада диких козлов, росли пихта и молочная вика; по берегам близлежащих соленых рек и на солончаковых равнинах обитали дикие кабаны, олени, кошки, росли тополь и тамариск; в низменных горных долинах по обеим берегам Евфрата обитали козы, олени и куропатки, росли дуб, миндаль и фисташковое дерево. Разнообразие природных зон с различными сезонными ресурсами требовало их эксплуатации в разные сезоны в зависимости от конкретного вида ресурсов. Такая дифференцированная эксплуатация различных природных сред, по-видимому, была характерна для раннего этапа земледелия и скотоводства как в Старом, так и в Новом Свете. И тут и там рост населения, вероятно, приводил вводному и тому же последствию: все новые и новые группы отделялись от основной массы населения и уходили все дальше вглубь, где им приходилось возделывать принесенные с собой растения.

«Неолитическая революция»: обзор

Результаты исследований Флэннери, Бинфорда и Брейдвуда, а также выдвинутые ими теории позволяют представить себе картину появления производящего хозяйства на Ближнем Востоке.

Географическая область, в пределах которой происходил этот процесс, простирается от Анатолийского плато в Турции до центральноазиатских пустынь и от палестинских нагорий до Большого Кавказского хребта. Временная протяженность — тысячелетия, последовавшие за стабилизацией современного нам климата по истечении последнего ледникового периода. Для гористых районов Ближнего Востока это период с IX до VIII тысячелетия до н. э.

«Неолитическая революция» не была ни стремительной, ни всеохватывающей. Культурные изменения на огромных географических пространствах не бывают единообразными, а носители этих изменений не ограничены каким-то одним районом. Археологические данные свидетельствуют о медленной, часто неуверенной адаптации к производству пищи. В ретроспективе этот процесс иногда ошибочно представляется направленным к конечной цели — производству пищи. Но культурная эволюция, подобно эволюции биологической, носит абсолютно произвольный характер. Она не направлена к конечной цели, а только устанавливает границы возможного.

То, что происходило, представляется нам следующим образом. Охотническо-собирательские популяции, хорошо приспособившиеся к конкретной окружающей среде, сохраняли стабильность до той поры, пока не наступало нарушение равновесия, выражавшееся в истощении ресурсов. Нарушение равновесия могло быть вызвано одним из двух факторов: либо резким изменением окружающей среды, либо «демографическим стрессом». Отсутствие бесспорных свидетельств в пользу первого фактора, т. е. гипотезы, впервые выдвинутой Чайлдом, привело к выдвижению на первый план гипотез, рассматривавших демографические причины в качестве главных стимулов перехода к доместикации растений и животных.

Флэннери заимствовал у Бинфорда модель «демографического стресса» и применил ее к Ближнему Востоку. Б его системной модели решающую роль играет фактор роста населения. Именно этот фактор заставил какую-то часть населения переселиться в маргинальные зоны, где производители стали выращивать растения на окраинах оптимальных зон[10]. Постепенно этому населению пришлось перейти к производящему хозяйству, с тем чтобы закрепиться в маргинальных зонах.

В этой модели производство пищи предстает одновременно причиной и следствием демографического сдвига. Действительно, коренной перелом в хозяйственной жизни, каким был переход от присвоения пищи к ее производству, влечет за собой очевидные социальные сдвиги. Когда люди выращивают злаки, запасы пищи и население остаются на одном месте. Практика земледелия требует основания постоянных поселений, а это, в свою очередь, ведет к появлению всякого рода хранилищ, позволяющих потреблять произведенную в то или иное время года пищу в любое другое время. Аналогичную роль играет скотоводство, позволяющее держать пищевые ресурсы «в запасе» до той поры, пока в них не появится необходимость. В этом смысле производство пищи — один из важнейших факторов возникновения оседлых поселений.

Хотя производство пищи нередко ведет к появлению постоянных поселений, последнее не является обязательным следствием первого. Имеется немало археологических памятников, указывающих на существование постоянных поселений без всяких признаков доместикации. Эти древние поселения как будто подтверждают мнение ряда ученых о том, что иногда постоянные поселения порождают необходимость в доместикации, а не наоборот [16, с. 313–316]. Вполне возможно, что упрочение оседлости (т. е. постоянства проживания в одном поселении) среди собирательско-рыболовческого населения, эксплуатировавшего надежные источники пищи в прибрежных районах Средиземноморья или в приречной полосе (например, по берегам Тигра и Евфрата), имело своим результатом давление населения, которое привело к более эффективной эксплуатации пищевых ресурсов. Другим следствием такого давления было «отпочкование» от основной массы населения групп, представлявших «излишки» населения, с целью поиска новых пищевых ресурсов, т. е. тот самый процесс, который описывает в своей модели Флэннери [66, с. 94 и сл.]. Благодаря этому второму следствию отколовшиеся от основной массы населения группы приобрели преимущество, получив возможность развивать практику доместикации.

Что произошло раньше — «неолитическая революция» или переход к оседлости? На этот вопрос, по-видимому, нет однозначного ответа. Нельзя дать универсальное объяснение, которое было бы пригодно для всех географических районов. Однако имеется постоянно растущее число археологических свидетельств, к которым мы теперь и обратимся.

Имеются указания на то, что приблизительно с XII тысячелетия до н. э. люди начали придавать все большее значение использованию растений в пищу. На археологических объектах впервые появляются седловидные жернова (каменные платформы для перетирания злаков) и зернотерки, лезвия серпов и обмазанные глиной ямы-зернохранилища с сухой футеровкой. Эти артефакты[11] еще не служат свидетельствами доместикации, по они уже предполагают появление зачатков земледелия: люди начинали изобретать технические орудия для возделывания растений с целью производства пищи.

Мы имеем весьма скудные археологические свидетельства, относящиеся к периоду возникновения зачатков земледелия. Гораздо больше здесь догадок и предположений. А те немногие свидетельства, которые у нас есть, относятся к двум ярко выраженным протонеолитическим культурам — натуфийской в Палестине и карим-шахирской в горах Загрос в Ираке.

Натуфийская культура

Хотя о натуфийской культуре мы знаем в основном по раскопанным в Палестине верхним слоям нескольких пещер, нам известно, что влияние этой культуры распространялось и на другие районы Ближнего Востока. Ее характерная кремневая индустрия была зафиксирована в Сирии, Ливане и даже в Бельдиби — пещере на центральном участке южного побережья Турции. В Палестине, где натуфийская культура исследована лучше всего, радиокарбоновые даты охватывают два тысячелетия — от X до VIII.

Носители натуфийской культуры жили в пещерах и в открытых поселениях. Их самое знаменитое пещерное поселение находится на горе Кармел на территории современного Израиля. Натуфийцы, обитавшие в этой пещере, построили вдоль ее террасы низкие каменные стены. Кроме этих стен, а также очагов и вымощенных камнем полов внутри пещеры, здесь мало что можно отнести к архитектуре. На открытых поселениях, раскопанных в более недавнее время (наиболее известное среди них — Маллаха в Израиле), были вскрыты каменные основания круглых домов.

Большую часть артефактов натуфийской культуры составляют кремневые орудия — маленькие ножевидные пластинки геометрической формы. Из них особый интерес представляет лезвие серпа, поскольку характерный блеск или полировка на его режущей кромке является, надо полагать, следствием употребления этого серпа для скашивания трав или злаков. Раскопки на горе Кармел дали еще одну значительную находку — прямые костяные основы жатвенных орудий с вмонтированными в них кремневыми лезвиями. Последние расположены в ряд и образуют режущий край. По-видимому, это прототип косы [75, с. 211 и сл.].

Найденные в натуфийских слоях костные останки говорят о наличии представителей современной фауны — газели, оленя, гиены, дикого кабана, леопарда и собаки. Хотя ни одно из этих животных еще не было одомашнено, все они, и в особенности газель, использовались как источники пищи.

Носители натуфийской культуры наряду с кремнем для изготовления орудий использовали кость. Среди найденных костяных орудий — гарпуны, шилья, рыболовные крючки, а также бусы. Помимо орудий труда, были найдены и другие предметы. На горе Кармел и в местности Маллаха умершие помещались в могилы вместе с заупокойными дарами. В погребении на горе Кармел были найдены два черепа с нарядными головными уборами, украшенными бусинами из раковин.

Раскопанные на натуфийских поселениях материалы указывают на зачатки производства пищи. Большие открытые поселения с архитектурными остатками, земледельческие орудия типа серпов, ступки и песты для размола зерна, очевидное внимание к захоронениям — все это позволяет сделать вывод как об определенной степени постоянства поселений, так и о начальных попытках освоения новых источников пищи.

Карим-Шахирский комплекс, как и натуфийский, представлен как открытыми, так и пещерными стоянками. Собственно Карим-Шахир расположен на вершине обрыва в горном Курдистане на северо-востоке Ирака, в 350 милях от ближайших натуфийских памятников. Для этого комплекса имеются две даты: открытое поселение Зави-Чеми — Шанидар датируется 8900±300 г. до н. э. Находящееся неподалеку пещерное поселение Шанидар, вероятно, несколько моложе: 8650±300 г. до н. э.

Как и в натуфийских поселениях, основную массу раскопанных в Карим-Шахире предметов составляют кремневые отщепы геометрической формы и микролиты, однако техника их изготовления отличается от натуфийской. Лезвий серпов здесь, впрочем, почти нет, так же как и дробильных камней, ступ пестов.

Раскопки в Карим-Шахире не дали прямых свидетельств возделывания злаковых растений, зато там были найдены значительные скопления костей диких животных, которые могли быть уже одомашнены, костные останки овец, коз, крупного рогатого скота, лошадей и волков. Это примечательный факт, так как на более древних пещерных стоянках в этом же районе таких останков было найдено гораздо меньше.

Наше представление о начальном этапе неолитической революции все еще остается поверхностным, однако мы можем предположить, что основы для этого процесса закладывались в период до VIII тысячелетия до н. э. на Ближнем Востоке в двух отличительных природных зонах — палестинском Леванте и горах Загрос в Ираке. Даже если в обоих этих регионах широкомасштабное земледелие еще не началось, люди уже делали первые шаги в сторону освоения ресурсов животного и растительного мира.

Некоторые характеристики эпохи раннего земледелия

Идентифицировать черты, «характерные» для всех поселений или культур эпохи раннего земледелия, почти невозможно — прежде всего потому, что не хватает фактических материалов. По упомянутым выше причинам мы пока не можем с достаточной точностью сказать, как далеко продвинулись многие древние культуры в производстве пищи. Кроме того, общих черт, которые можно было бы выделить, фактически не так уж и много. Производство пищи началось во множестве самых разных районов с различными пищевыми ресурсами, неодинаковой природной средой и разнообразными типами поселений.

В эпоху раннего земледелия поселенческие модели были, вероятно, представлены постоянными «базовыми лагерями» и «эксплуатационными лагерями» — временными поселениями, предназначенными для эксплуатации сезонных ресурсов. На существование эксплуатационных лагерей указывают результаты недавних полевых исследований, показавшие, что семья, состоящая из пяти человек, могла за три недели собрать урожай дикорастущих злаков (и поныне в изобилии растущих в Юго-Восточной Турции), достаточный для создания годового запаса пищи [85, с. 187–201]. Небольшая группа людей хотя бы теоретически могла переселяться в богатый дикорастущими злаками район и оставаться там ровно столько, сколько было необходимо для сбора урожая и создания достаточных запасов пищи, после чего возвращалась на постоянное место обитания.

Наличие свидетельств существования к 7500 г. до н. э. постоянных поселений может показаться удивительным, особенно в свете теорий, подобных теории Чайлда, рассматривающих производство пищи как необходимую предпосылку для возникновения оседлых общин. Тем не менее отсутствие доместикации по крайней мере в некоторых постоянных поселениях представляется вполне вероятным.

Примером такого поселения является Мюрейбит на среднем Евфрате, в 80 км к востоку от Алеппо, в Сирии. Радиокарбонные определения датируют древнейшее поселение в Мюрейбите периодом между 8500 и 8000 гг. до н. э. [141, с. 283–284]. Раскопки дали свидетельства существования постоянного поселения, состоявшего из круглых, построенных из необожженной глины и дерева домов. Были найдены также орудия из подшлифованного камня и остатки дикорастущих злаков, кости дикого крупного рогатого скота, онагра (дикого осла) и газели. Современны® ареал обнаруженной на Мюрейбите дикой пшеницы расположен гораздо севернее, что указывает на ее искусственное перенесение к югу или же на наличие в ту пору иных климатических условий, благодаря которым она могла произрастать гораздо южнее.

Мюрейбитское поселение — отнюдь не единственное свидетельство существования постоянных доземледельческих поселений. Оно не было и первым. Впервые такую картину нарисовал в 1960 г. Жан Перро, выдвинувший идею о том, что «деревенские поселения» и доместикация — это два независимых атрибута. На Маллахе Перро указал на отсутствие каких бы то ни было свидетельств доместикации на этом круглогодичном оседлом поселении [20, с. 118]. Вскрытые в последние годы на Ближнем Востоке другие поселения также говорят о существовании постоянных доземледельческих поселений.

О климатических, демографических и социальных изменениях в эпоху раннего земледелия по-прежнему приходится в основном догадываться. В пограничной полосе, пролегавшей между эпохами раннего и развитого земледелия, должны были находиться многочисленные «деревенские поселения», одним из которых является Гандж-Даре в горах Загрос в Иране.

Это небольшой холм площадью от одного до двух акров. Самое раннее из существовавших здесь поселений представляет собой стоянку, датируемую последними веками IX тысячелетия до н. э. Поверх этой стоянки община начала VIII тысячелетия до н. э. строила двухэтажные дома. Добытые на этом памятнике археологические материалы оказались сильно поврежденными: строения из кирпича-сырца сгорели в мощном пожаре, не оставившем даже следов семян. Другие органические материалы тоже обуглились до неузнаваемости. Однако из отпечатавшихся на кирпиче следов копыт овец или коз можно заключить, что какие-то из этих животных были уже одомашнены, так как дикие овцы или козы вряд ли могли обитать в такой близости от деревни, чтобы оставить следы на разложенных для просушки сырых кирпичах.

В отличие от Гандж-Даре, холм-поселение Али-Кош расположен в совершенно иной природной зоне: в полу-засушливых предгорьях Загроса. Этот памятник, относящийся к середине VIII тысячелетия до н. э., тоже дал свидетельства начала производства пищи. Правда, в отличие от Гандж-Даре, здесь не обнаружено никаких признаков раннего одомашнивания животных[12], хотя население, несомненно, охотилось на дикую газель, онагра, дикого быка, кабана и коз. Зато в очагах были найдены следы одомашненной пшеницы «эммер», а также обуглившиеся остатки диких бобовых и ячменя.

В еще одном районе с ярко индивидуальными признаками — в предгорьях Тавра в Юго-Восточной Турции — на поселении Чайёню-Тепеси были найдены одомашненные злаки и бобовые (горох, бобы, чечевица), а также кости одомашненных собак и диких животных. На всех этих поселениях — Гандж-Даре, Али-Кош и Чайёню-Тепеси — вскрыты основательные жилые постройки. По-видимому, все эти поселения были постоянными и круглогодичными. Радиокарбонные определения датируют их по крайней мере серединой VIII тысячелетия до н. э. Указанные поселения расположены в разных природных зонах. Найденные на этих памятниках материалы свидетельствуют о зачатках производства пищи, хотя виды производимой пищи варьируют по районам.

Эпоха раннего земледелия: некоторые заключения

Изложенное выше говорит о том, что многие выдвинутые в прошлом теории возникновения производства пищи не подтверждаются археологическими свидетельствами. Мы больше не можем признавать какое-либо одно место очагом возникновения производства пищи. Мы не можем также считать ту или иную природную зону особенно благоприятной для развития производства пищи. Более того, не исключено, что вообще не существовало какой-то одной модели развития, приведшей к доместикации дикорастущих злаков в нескольких древнейших очагах.

Археологические данные свидетельствуют о том, что в период, последовавший за VIII тысячелетием до н. э., население некоторых деревень освоило простые, но эффективные способы производства пищи. Вопрос, какие именно механизмы адаптации заставляли постоянно растущие человеческие коллективы переходить к земледельческому способу существования, продолжает оставаться одним из самых спорных вопросов, волнующих археологов по сей день. Переход от охотническо-собирательского хозяйства к земледелию ни в коем случае не был быстрым или единообразным. Хозяйство некоторых ближневосточных общин стало в полной мере зависящим от одомашнивания животных и растений лишь спустя тысячелетие после его начала, а распространение земледелия достигло далеких западноевропейских общин спустя четыре тысячелетия после его зарождения на Ближнем Востоке.

Из материалов, добытых на многочисленных (и с каждым годом численно возрастающих) памятниках, можно заключить, что после VIII тысячелетия до н. э. происходил постепенный рост населения [43, гл. 2, 7], а между VIII и VI тысячелетиями шел процесс образования развитых деревень и городков, отличавшихся на Ближнем Востоке большим разнообразием типов и региональных особенностей. Такие изменения не могли происходить без упрочения оседлоземледельческого уклада жизни и эффективного производства пищи — факторов, послуживших основой для подъема цивилизации в этом регионе.

К VIII тысячелетию до н. э. люди уже различными путями воздействовали на среду обитания. Исходя из имеющихся у нас археологических данных можно предположить, что процесс воздействия на окружающую среду шел по одному из двух путей: одни общины специализировались на оседлоземледельческом хозяйстве в пределах земледельческих поселений, а другие занимались скотоводством и вели кочевой образ жизни.

Первым оседлоземледельческим поселением, раскопанным на Ближнем Востоке с конкретной целью получить документальные свидетельства перехода к производству пищи, было Джармо. С 1948 года, когда начались раскопки на Джармо, открыты уже десятки памятников, относящихся к VIII–V тысячелетиям до н. э. На вскрытие этих древнейших земледельческих поселений была направлена большая часть археологических исследований, проводившихся на Ближнем Востоке после второй мировой войны. Поскольку сделать обозрение всех этих памятников здесь не представляется возможным, мы ограничимся рассмотрением только четырех из них, представляющих яркие своеобразные природные области и являющихся родоначальниками не менее своеобразных культурных традиций. Это Джармо в горах Загрос (ранее здесь бытовала карим-шахирская традиция), Иерихон в долине Мертвого моря в Иордании (древнейшие поселения здесь относятся к натуфийской традиции), Чатал-Хююк на Конийской равнине в южной части Центральной Турции, и дошумерские культуры в поймах Тигра и Евфрата.

Горная деревня Джармо

Раскопанное Робертом Брейдвудом древнеземледельческое поселение Джармо было первым памятником, вскрытым специально для проверки гипотезы В. Г. Чайлда об истоках неолитической революции [20]. Поселение датируется серединой VII — концом VI тысячелетия до н. э[13]. и обнаруживает несомненные признаки постоянного поселения и начала производства пищи. О численности населения в Джармо можно только догадываться, так как раскопана пока лишь малая часть памятника. Полагают, что жилой район площадью 3,2 акра состоял из 25–50 домов. Если допустить, что домовая община насчитывала в среднем шесть человек, тогда все население должно было составлять от 150 до 300 человек. После трех раскопочных сезонов — в 1947, 1950–1951 и 1954–1955 гг. — Брейдвуд вскрыл около 1400 кв. м поселения. Благодаря его находкам мы имеем хорошее представление о том, как выглядела деревня и как жили ее обитатели.

Типы домов

Архитектура Джармо типична для своего времени. Дома строились из высушенного на солнце кирпича-сырца — основного строительного материала на Ближнем Востоке в эпоху неолита. (Более ранние постройки в Гандж-Даре IX тысячелетия до н. э. уже сооружались из неформованного кирпича-сырца.) Кирпичные дома Джармо возводились на каменных основаниях и имели множество комнат. Более просторные комнаты (ок. 5,6 × 2,2 м) были, надо полагать, жилыми помещениями, а меньшие по размеру (2 × 1,5 м) использовались как хранилища. Полы делались из чистой глины, которую помещали поверх ложа из тростника, а фундаменты для стен укреплялись камнем. Как и на других раннеземледельческих поселениях Загроса, здесь нет никаких признаков сознательного планирования. Отсутствуют и признаки централизованной коммунальной деятельности.

Орудия труда, техника и торговля

Почти половина каменных орудий, найденных в Джармо, сделаны из обсидиана — твердого вулканического стекла с очень острым режущим краем. Обсидиан встречается почти на всех неолитических памятниках Западной Азии. На Ближнем Востоке его основным источником является район озера Ван в Восточной Турции, примерно в 250 милях от Джармо. Химический анализ обсидиана из неолитических поселений VII тысячелетия до н. э. показывает, что торговля анатолийским обсидианом распространялась далеко на юг — до Бейды в Иордании и Али-Коша в Юго-Западном Иране, хотя здесь из анатолийского обсидиана изготавливалось менее 1 % всех каменных орудий. Частота использования этого материала падает по мере удаления от его анатолийского источника. Однако присутствие обсидиана на памятниках, удаленных от его источника более чем на тысячу миль, свидетельствует о начавшейся задолго до эпохи неолита активной торговле этим ценным товаром. Использование анатолийского обсидиана засвидетельствовано в пещере Шанидар (Ирак) уже в слоях, относящихся к неандертальской поре, т. е. к XXX тысячелетию до н. э.

Древнеземледельческие поселения типа Джармо обнаруживают также признаки развитой техники изготовления керамики. Керамика найдена в самых древних слоях Гандж-Даре (ок. 8500 г. до н. э., за два тысячелетия до первого поселения в Джармо — еще одно свидетельство, опровергнувшее тезис Чайлда о том, что оседлость и керамическое производство — взаимосвязанные явления, подтверждающие наличие земледельческого хозяйства. В посуде могли храниться не только культивированные, но и дикие растения — весьма вероятно, что так оно и было). Жители Джармо изготавливали и использовали керамические сосуды. Они делали также плетеные корзины, придавая им водонепроницаемость с помощью битума.

В Джармо не найдено металлических орудий, однако это не означает, что в раннеземледельческих общинах не было известно применение металлов. Самые древние из найденных на Ближнем Востоке металлических предметов сделаны из меди. Древнейшее изделие из меди обнаружено в пещере Шанидар (это перфорированная подвеска, датируемая 8700 г. до я. э.).

Ко времени Джармо в VII тысячелетии до н. э. изделия из меди появляются на целом ряде памятников в виде декоративных предметов, а также небольших орудий. В Али-Коше, в Юго-Западном Иране, была найдена маленькая трубка из кованой меди, датируемая 6500 г до н. э. Профессор Брейдвуд раскопал несколько медных предметов в Чайёню, в Юго-Восточной Турции. Среди них — маленькие круглые бусы, развертка, булавки и три фрагмента окисленной «проволоки». Эти предметы датируются приблизительно 7200 г. до н. э. Почти все металлические предметы из этих памятников представляют собой декоративные украшения. Во всяком случае, среди них нет ни одного специфического орудия труда или оружия.

Как интерпретировать появление этих металлических предметов? Следует ли считать их отдельными, независимыми изобретениями или же результатом распространения из какого-то единого центра? Большая разбросанность данных мешает склониться к какой-либо одной точке зрения. Развитие металлургии было, безусловно, процессом медленным, кумулятивным. Обработка медной руды, по крайней мере с VIII тысячелетия до н. э., велась исключительно ради изготовления мелких предметов, таких, как украшения. Особая технология производства более крупных бытовых предметов (ножей, сосудов, плугов и оружия) появилась только в 4500 г. до н. э. После первоначального открытия ковкости меди прошли тысячелетия, прежде чем были найдены, а затем усовершенствованы ремесленниками-профессионалами технологические методы обработки металлов — плавка, литье и сплавление.

На самом Джармо не обнаружилось металлических изделий. Здесь были в ходу другие типы личных украшений — бусы, подвески, браслеты из камня, кости и глины. Ни в Джармо, ни на других неолитических памятниках Загроса не найдено явных признаков специализации ремесел или производства пищи сверх потребностей местной общины. Раскопки на Джармо, так же как и на других раннеземледельческих памятниках Загроса (включая Гандж-Даре, Сараб и Тепе-Гуран), подтверждают точку зрения, согласно которой каждая община имела свое собственное, экономически независимое сельскохозяйственное производство. Впрочем, окончательный вывод делать еще рано: раскопки в Джармо представляют лишь первую попытку разобраться в характерных для загросских деревень экономических моделях.

Свидетельства производства пищи

Имеются как косвенные, так и прямые свидетельства по крайней мере некоторой доместикации растений и животных в Джармо. Косвенными свидетельствами возделывания сельскохозяйственных культур служат серпы, полированные каменные кельты (топоры), мотыги, ступки, пестики и ручные мельницы. Все это дополняется прямыми свидетельствами в виде семян окультуренных злаков. Два вида пшеницы очень напоминают свои современные аналоги. Присутствуют также ячмень, горох и чечевица. Остеологические данные указывают на то, что была одомашнена коза и, вполне возможно, свинья. Обитатели Джармо, по-видимому, дополняли свой пищевой рацион мясом диких животных. Они охотились на диких свиней, овец и газелей, собирали фисташки и желуди. В целом вырисовывается картина смешанной экономики, базирующейся на охоте, собирательстве и ограниченной доместикации растений и животных.

Сейчас Джармо не является уже уникальным памятником, каким он казался в первой половине 50-х годов. Теперь известны десятки подобных памятников в Загросе. Самые известные среди них — Тепе-Гуран, Шемшара, Сараб, Гандж-Даре и Асиаб. А раскопки на Али-Коше и Чога-Сефиде показали, что культурная эволюция в Юго-Западном Иране (Хузестане) происходила одновременно с эволюцией памятников загросской группы и в тесной связи с нею.

Проведенные в еще более близкое к нам время раскопки на поселении Умм-Дабагия в Ираке связали более древнюю культуру Джармо с последующей культурой Хассуны в Северной Месопотамии (подробнее об этом пойдет речь в конце главы). Руководитель раскопок в Умм-Дабагии, Д. Киркбрайд, выдвинула предположение, что в начале VI тысячелетия до н. э. это поселение было центром охоты на онагра и производства изделий нз кожи [107, с. 85–92]. Оно датируется сравнительно поздним неолитом, но относится к числу редких памятников со специализированной функцией производящей экономики. Среди неолитических поселений еще только два других памятника имеют четко специализированную функцию — Субер де в Турции (ок. 6500 г. до н. э.), считающийся поселением охотников, экономика которого целиком зависела от добычи диких животных, и Тепе-Тула и в Юго-Западном Иране (ок. 6250–6000 гг. до н. э.) — как полагают, первая раскопанная стоянка кочевых племен.

Джармо и другие автаркичные (экономически самостоятельные) общины Загроса обнаруживают целый ряд общих черт. Обращает на себя внимание сходство в технике изготовления каменных орудий, а также в обработке и применении одинаковых материалов, например обсидиана, для изготовления орудий труда и алебастра для декоративных сосудов и браслетов. Деревни везде небольшие: численность населения, по-видимому, нигде но превышала 500 человек. Этим поселения типа Джармо разительно отличаются от неолитических поселений другого региона — долины Мертвого моря в Иордании. Джармо и Иерихон отличаются не только природными условиями, но и техникой изготовления каменных орудий с применением характерных материалов и, главное, размерами общин. В рассматриваемое время (ок. 6500 г. до н. э.) численность населения Иерихона, судя по всему, была впятеро выше, чем в Джармо.

Иерихон — поселение в оазисе

Овальный холм, представляющий древний Иерихон, стал известен знатокам и любителям древней истории более ста лет назад. Заметное место, которое Иерихон занимает в библейской истории, привлекло пристальное внимание археологов к этому крупному по размерам и важному по значению памятнику.

Библейский Иерихон открыл и идентифицировал Чарльз Уоррен в 1868 г. Первые систематические раскопки провели здесь Эрнст Зеллин и Томас Ватцингер в 1907–1909 гг. В 1930–1936 гг. раскопочные работы на Иерихоне возобновил Джон Гарстанг. Именно Гарстанг первым добрался до неолитических слоев Иерихона, хотя сам он не смог по достоинству оценить их значение.

Древнейшее поселение на Иерихоне принадлежит к натуфийской культуре, которую принято относить к периоду между X–VIII тысячелетиями до н. э. Значение большой древности этого памятника, особенно в сочетании с добытыми здесь свидетельствами производства пищи, впервые явственно обозначилось после третьей «волны» раскопок. Раскопки, проведенные на Иерихоне Кэтлин М. Кеньон в течение семи полевых сезонов, с 1952 по 1958 г., изменили наше представление о характере неолитических общин и позволили документировать эпоху от неолита до железного века (ок. 1000 г. до н. э.) [103].

Благодаря своей длительной и почти непрерывной заселенности с древнейших времен Иерихон предоставлял ученым прекрасную возможность для изучения перехода от потребляющей к производящей экономике. Кеньон так объясняет, почему Иерихон был издавна заселен: «Этот оазис ярко-зеленым пятном сверкает на ослепительно белом фоне остальной части Иорданской долины. Его пышную растительность питает никогда не пересыхающий источник, берущий начало у подножия холма-городища. Он-то и служит причиной появления здесь первых поселенцев» [103, с. 33].

Основание и расцвет Иерихона в этом оазисе дали пищу для развернувшейся в начале 50-х годов полемики между Брейдвудом и Кеньон. В центре спора был вопрос о том, где началась «неолитическая революция». Профессор Брейдвуд отстаивал идею возникновения первых очагов земледелия на холмистых склонах Загроса. Он доказывал, что драматические события, приведшие к одомашниванию животных и растений, должны были происходить в районе, где люди жили неподалеку от зон естественного произрастания диких растений и мест обитания диких животных. Такая близость, по мнению Брейдвуда, могла естественным образом привести к постепенному одомашниванию диких животных и растений. Профессор Кеньон для объяснения истоков неолитической революции выдвинула «теорию оазисов». Что касается Чайлда, то он, как мы помним, придерживался той точки зрения, что люди были вынуждены перейти к доместикации, чтобы обеспечить средства существования растущему населению. Каждый исследователь-археолог отстаивал хронологический приоритет своего памятника и настаивал на определяющей роли окружающей природной среды, что, как ему казалось, поддерживается проводимыми им раскопками.

Сегодня, когда известны уже десятки неолитических памятников в Палестине и в горах Загрос, уникальность обоих регионов и решающая роль природной среды представляются излишним и грубым упрощением. Теперь мы знаем, что невозможно выделить какую-то одну причину в качестве «единственной». Мы знаем также, что единого «нуклеарного» центра, из которого «неолитическая революция» якобы «распространилась» на остальную территорию, просто не существовало. Предметом дискуссий остается только вопрос, связанный с экстраординарным характером Иерихона: был ли Иерихон начала VIII тысячелетия до н. э. деревней (судя по всему, он был все-таки крупнее), или же это был город (судя по всему, он был все-таки меньше)? Данные, которыми мы располагаем, не позволяют ответить на этот вопрос однозначно.

К юго-западу от натуфийского поселения в Иерихоне лежит небольшой холм, на котором были раскопаны бесчисленные остатки полов и полуразрушенные глиняные стены, возведенные одна на другой. По этим развалинам невозможно проследить архитектурную планировку, однако по глубине залегания (4 м) можно судить о том, что территория у иерихонского источника была почти постоянно заселена. Это протонеолитическое (буквально: составляющее первооснову неолита) поселение датируется около 10 000—8350 гг. до н. э. Здесь не было обнаружено ни остатков семян, ни ступок или пестиков, и добытый материал представлен лишь костными остатками диких видов животных и растений.

Непосредственно над этим слоем строительных обломков найден примечательный материал, говорящий о том, что этот небольшой протонеолитический холм был поглощен скоплением круглых домов, растянувшихся на десять акров. Оно охватывает период в целое тысячелетие (ок. 8350–7350 гг. до н. э.). Автор раскопок назвал этот период, отмеченный заметным культурным прогрессом, «до-керамическим неолитом A» (PPNA). Культура PPNA была представлена наиболее ранним из двух ярко выраженных докерамических неолитических поселений на Иерихоне. Ей наследовала культура, названная археологом культурой «докерамического неолита В» (PPNB).

Архитектура культуры PPNA представляет собой, пожалуй, самое примечательное достижение раннего Иерихона. Древнейшее поселение PPNA на Иерихоне не было окружено защитной стеной, но около 7200 г. до н. э. (датировка по карбону-14) была сооружена каменная стена толщиной 3 и высотой.4 м, с примыкающей к ней круглой башней. Эта башня представляет собой выдающееся архитектурное творение. Она имеет 10 м в диаметре и высоту 8,5 м. Лестница из 22 ступеней тянется от мощного каменного основания башни до самого верха. Стена была частично раскопана на северной и южной границах поселения, так что она окружала всю 10-акровую площадь Иерихона.

Почему поселение укреплялось, остается неясным. Археологическое обследование показало, что в Палестине существовало значительное число синхронных поселений периода PPNA, поэтому разумно предположить, что возрастающее демографическое давление приводило к соперничеству, вражде и войнам, а также к необходимости для общественных институтов контролировать и перераспределять наличные ресурсы, потребность в которых постоянно росла.

Хотя нам достоверно и неизвестно, с какой целью были построены массивные укрепления и обзорная башня, эти сооружения рисуют нам определенную картину социальной структуры Иерихона периода PPNA. К тому времени социальная структура общины, а возможно, и ее экономика, очевидно, достигли большой степени специализации. Постройка оборонительной стены, безусловно, требовала привлечения значительных людских ресурсов, а для этого нужны были руководители, которые могли бы организовать общественные работы, а также экономика, способная поддержать эти работы. Кроме того, уже одни размеры Иерихона указывают на то, что это был важный центр региона, включающего теперь Израиль, Иорданию и Сирию.

Высказывались предположения, что исключительность Иерихона объясняется торговлей и умелым управлением ресурсами [10, с. 273 и сл.]. Однако материальный инвентарь Иерихона не отличается большим богатством и даже не дает повода говорить о наличии какого-либо одного товара, который мог быть предметом меновой торговли. Определенную роль в подъеме Иерихона могли сыграть соль, сера и битум — продукты Мертвого моря, но ведь эти материалы распространены по всей Палестине.

По-видимому, главным источником благосостояния Иерихона была земледельческая продукция. Излишки пищи, семенное зерно и земледельческие навыки, вероятно, имели гораздо большую ценность, чем все остальное. Исследование типологии поселений дает этому хорошее обоснование. В период подъема Иерихона происходил рост населения, но, как показало изучение особенностей окружающей природной среды, это был также период возрастающей засушливости климата [178, с. 19 и сл.]. Поэтому подъем Иерихона вполне может объясняться переходом к возделыванию злаковых растений. Обильные урожаи делали необходимыми строительство общественных сооружений для хранения излишков зерна. (Местоположение хранилищ связано с фортификационной системой.) Избавляя отдельных людей от поисков пищи и позволяя тем самым перейти к специализации ремесел и дифференциации труда и управления, эти излишки могли также способствовать развитию общественных институтов. Насколько широко в действительности была развита специализация, остается в области догадок и предположений. У нас нет данных, которые подтверждали бы наличие каких-либо видов искусства или специализированной деятельности: на Иерихоне не было найдено остатков культовых пли административных зданий.

Если выращивание злаковых растений подтверждается многочисленными свидетельствами, то об одомашнивании животных мы вообще не располагаем никакими данными. Основным источником мясной пищи была охота на дикую газель, крупный рогатый скот, козу и кабана. Крупнейшим достижением Иерихона поры PPNA была доместикация растений. Среди найденных археологических материалов — остатки явно одомашненных ячменя и пшеницы, а также обугленные семена чечевицы и фиги.

Раскопаны и другие поселения, по времени соотносящиеся с Иерихоном периода PPNA. Наиболее важным среди них является описанное ранее в этой главе поселение Мюрейбит в Северной Сирии. Размеры Мюрейбита и его заселенность на протяжении всего VIII тысячелетия до н. э. позволяют предположить, что, как и в Иерихоне, здесь также происходило складывание земледельческого хозяйства.

В какой степени такие деревни, как Мюрейбит, Гандж-Даре и Иерихон, были связаны друг с другом? Обменивались ли они опытом в установлении большего контроля над окружающей средой? С одной стороны, большая часть материального инвентаря, техники и архитектурных сооружений на первый взгляд как будто свидетельствуют об изолированности и самостоятельном развитии этих поселений; с другой стороны, синхронная близость таких памятников, как Иерихон и Гандж-Даре (для примера мы взяли поселения, географически отдаленные друг от друга и отличающиеся неодинаковыми природными условиями), говорит в пользу того, что речь идет о процессе, выходящем за рамки простого совпадения независимых открытий и изобретений. Очевидно, какая-то информационная связь все-таки была[14]. Об этом говорит хотя бы тот факт, что на обоих этих поселениях (как и на Мюрейбите и Маллахе) для изготовления сходных орудий использовался анатолийский обсидиан. Распространение идей и информации касается не только технологии изготовления обсидиановых орудий, но и, освоения окружающей среды для производства пищи: если одна технология распространяется из одного центра в другой, то логично предположить, что то же самое происходит и с другой технологией.

Таким образом, представляется вероятным, что различные поселения эпохи PPNA не только вели между собой обмен обсидианом, солью и битумом, но и обменивались информацией. Однако развитие «неолитической революции» на протяжении VIII тысячелетия до н. э. шло на Ближнем Востоке весьма неравномерно. Далеко не во всех общинах того периода происходили хозяйственные сдвиги, ведущие к доместикации. Некоторые из них еще в течение нескольких тысячелетий продолжали заниматься охотой и собирательством, прежде чем перешли к производству пищи. В пределах даже одной культуры, не говоря уже о различных культурах, технологические изменения осуществляются далеко не единообразно (это справедливо и для современной эпохи).

Иерихон периода PPNA был заброшен около 7300 г. до н: э. Археологи до сих пор теряются в догадках, почему это произошло. Во всяком случае, им не удалось обнаружить никаких следов военного столкновения или какой-либо катастрофы.

Непосредственно над уровнями PPNA в Иерихоне лежит поселение эпохи докерамического неолита В (PPNB), датируемое периодом между 6800 и 6000 гг. до н. э. Каковы бы ни были причины, по которым носители культуры PPNA оставили эти места, ясно одно: после нескольких веков, в течение которых Иерихон оставался незаселенным (сколько именно прошло веков — точно установить невозможно), благоприятное расположение иерихонских источников привело сюда новых поселенцев.

Происхождение и широта распространения культуры PPNB остаются предметом острых споров между учёными. Одни археологи убедительно доказывают, что базами формирования культуры PPNB были поселения Мюрей-бит (в Северной Сирии) и Чайёню (в Южной Турции), а распространение ее на Палестину объясняют вторжением северян. Другие археологи видят в раскопанных не так давно поселениях — Бейде в Иордании и Телль-Рамаде в Сирии — присутствие многих свойственных культуре PPNA черт, перешедших в культуру PPNB. Эта точка зрения предполагает продолжение развития местных культур PPNA, возможно, лишь оплодотворяемого новыми идеями с севера. Происхождение культуры PPNB остается неясным, как неясны и причины упадка культуры PPNA. Интересно отметить, что некоторые авторы одну из причин гибели культуры PPNA склонны усматривать в изменении природных условий, а именно в растущей аридности климата, приведшей к переселению человеческих коллективов на новые земли [117, с. 64]. Если это относительно культуры PPNA — всего лишь предположение, то для культуры PPNB считается почти бесспорным: климатические изменения, происшедшие около 6000 г. до н. э., явились основной причиной гибели земледельческих поселений этой культуры [141, с. 68].

Поселения PPNB обнаружены повсеместно в Палестине, Ливане и Сирии. Следует ожидать, что развернувшиеся на территории Саудовской Аравии археологические раскопки приведут к открытию значительных памятников PPNB также и в этом районе. Во всех названных районах поселения PPNB, за исключением Иерихона и Вади-Феллаха в Израиле, основаны на материке.

Период PPNB, несомненно, был временем большого экономического и культурного прогресса. По сравнению с периодом PPNA для него характерна гораздо более высокая степень культурного взаимодействия в распределении специфических ресурсов как предметов обмена. В Иерихоне периода PPNB продолжалась торговля анатолийским обсидианом, а в добытых на Телль-Рамаде и Бейде археологических материалах присутствует обсидиан из различных районов Анатолии.

Из отдаленных районов в Иерахон, помимо обсидиана, поступали многие другие материалы — бирюза с юго-запада Синая, нефрит из Северной Сирии, каури с побережья Красного моря и средиземноморские раковины. Среди найденных материалов есть также охра, малахит и гематит в виде брусков. Но основным материалом, служившим предметом оживленного торгового обмена на всем протяжении периода PPNB, был кремень. Различные виды кремня, обладающего специфическими свойствами, применялись для изготовления определенных типов орудий, поэтому внимательное исследование источников поступления кремня могло бы расширить наши знания о существовавших в древности системах торгового обмена.

Как уже отмечалось, в период PPNB металл еще не получил широкого распространения. Простая медная бусина из Телль-Рамада служит пока единственным достоверным свидетельством присутствия металла в культуре PPNB. Хотя металлические булавки, крючки и браслеты использовались в Чайёню еще в 7200 г. до н. э., даже мелкие металлические предметы, изготовление которых не требовало сложной технологии, редко встречаются и спустя тысячелетие, а изготовление больших металлических орудий начинается только тремя тысячелетиями позже.

Результаты раскопок на Иерихоне и на других памятниках говорят о том, что в период PPNB производство пищи приобретало все большее значение и становилось все более разнообразным. Обитатели Бейды выращивали пшеницу, но больше ячмень. Здесь было найдено множество желудей и фисташковых орехов, а также две разновидности чечевицы, вика и разнообразные виды других стручковых растений. Автор раскопок в Вейде полагает, что выращивание этих растений было бы невозможно без хотя бы примитивной ирригации [105]. Отсюда он заключает, что в период PPNB, т. е. за два тысячелетия до широкого развития ирригации в шумерских городах-государствах, уже существовали зачатки орошаемого земледелия.

Экономической базой культуры PPNB, распространявшейся в глубь материка и вдоль побережья Восточного Средиземноморья, были охота и собирательство. Сбалансированную диету, вероятно, обеспечивали доместицированные злаки, горох и чечевица, собираемые желуди и фисташки, одомашненные козы, собираемые в стада газели или другие животные. Насколько в эту эпоху было развито кочевое хозяйство, базирующееся на разведении овец и коз, мы фактически ничего не знаем.

Несмотря на заметный прогресс в сфере торговли и в земледелии, культура PPNB просуществовала недолго. Около 6000 г. до н. э. поселения в Палестине и в Сирийской степи опустели, и культура PPNB исчезла. Большие поселения остались лишь на крайнем севере Палестины, в Дамасском бассейне и на побережье Средиземного моря. Как и в случае с поселением PPNA в Йерихоне, запустение поселений как будто не сопровождалось разрушением или насилием. Исследователям пришлось искать причины гибели культуры PPNB в чем-то другом.

Наиболее убедительным кажется объяснение, основывающееся на исследовании образцов пыльцы, извлеченной из Мертвого моря, озера Хулы и Тивериадского озера. Пробы показали, что около 6000 г. до н. э. произошло резкое уменьшение количества пыльцы деревьев. Отсюда было выведено заключение об ухудшении климата: наступившее иссушение вызвало какие-то вегетационные изменения [145, с. 39–41], которые могли привести к гибельным для культуры PPNB трансформациям.

Такое объяснение находит некоторое подтверждение в результатах исследовательских работ, проводившихся в других районах. Например, сходные признаки ухудшения экологической обстановки обнаружены в Месопотамской степи, где приблизительно для этого же времени на поселении Али-Кош в Юго-Западном Иране отмечен упадок земледелия.

Как уже отмечалось в главе 1, факторы окружающей природной среды, вызывающие крупные демографические сдвиги, оставление поселений и общий упадок культуры, уже давно являются излюбленными аргументами, привлекаемыми для объяснения тех или иных этапов культурной эволюции. Подобные объяснения слишком часто выдвигаются без опоры на данные о климатических условиях. Однако в рассматриваемом случае «теория иссушения» как будто подтверждается целым рядом свидетельств. Пусть причина остается неясной, но следствие, установленное в результате археологических изысканий, более чем очевидно: свыше 3/4 всех поселений PPNB были заброшены.

«Теория иссушения» дает также разумное объяснение внезапному изменению в моделях расселения. Общины, только недавно научившиеся воздействовать на окружающую среду, должны были быть особенно чувствительными к внезапному изменению привычных погодных «ритмов»: их земледельческая деятельность, находившаяся еще только на начальной стадии, не могла выдержать гибельных изменений в природной среде. Недостаток воды ведет к миграции животных и сосредоточению растений в постоянно сокращающихся оптимальных зонах. Перед лицом сокращения запасов пищи люди переселяются в другие места. Благоприятные условия для постоянного проживания сохранялись лишь в благодатных районах средиземноморского побережья. Как показывают археологические данные, именно здесь и возникли новые очаги постоянного поселения.

Когда существовавшие ранее очаги земледелия были разрушены, некоторые популяции, по-видимому, двинулись на север и поселились в более благодатной лесной зоне Средиземноморья. Первые поселения появились там около 6000 г. до н. э. Оставшиеся в Палестине и Сирии племенные группы перешли к полукочевому пастушеству и скотоводству.

Такое положение сохранялось на протяжении более чем половины тысячелетия, и только около 5500 г. до н. э. племена начали просачиваться назад в Палестину. Здесь они развивались, обогащаемые новыми идеями и техническими достижениями. Впрочем, одно значительное изменение стало к тому времени совершившимся фактом: Палестина утратила былую исключительность, и на протяжении тысячелетий ей было суждено оставаться на периферии культурного развития Сирии и Месопотамии.

Чатал-Хююк и анатолийский неолит

Еще совсем недавно, в середине 50-х годов, один видный археолог мог написать, что Анатолия не участвовала в основных направлениях развития ближневосточного неолита [120, с. 74]. Но раскопки на поселении Чатал-Хююк, произведенные в 1961–1963 гг. Джеймсом Меллаар-том, показали неправомерность такой точки зрения [140]. Поразительные находки в Чатал-Хююке, датируемые 6500–5400 гг. до н. э., побудили некоторых археологов назвать этот памятник «городом», а ряд ученых говорит даже о чатал-хююкской «цивилизации».

Оставляя в стороне дефиниции, следует отметить, что это необычайно интересное неолитическое поселение резко отличается от современных ему поселений на Джармо в Загросе и от памятников культуры PPNB в сиро-палестинском Леванте. В самом деле, добытые в Чатал-Хююке материалы говорят в пользу существования региональных зон неолитического развития в противовес теории «единого центра». Несхожесть таких памятников, как Иерихон. Чатал-Хююк, Джармо и Умм-Дабагия (все они датируются ок. 6000 г. до н. э.), свидетельствует о значительной регионализации в системе широко разбросанных по Ближнему Востоку неолитических поселений.

В бронзовом веке (3000–1000) Анатолия — гористая область на западе Турции — была, за немногими исключениями, заселена лишь в своей южной части. Чатал-Хююк расположен в И км к северу от Чумра, на Конийской равнине в Центральной Турции. Площадь самого поселения составляет 32 акра, что делает его крупнейшим из известных нам неолитических памятников на Ближнем Востоке. Какая часть этого памятника была заселена в одно время, мы не знаем: на сегодняшний день раскопано 14 строительных горизонтов на площади, составляющей лишь 1/30 часть площади всего холма. Дата первоначального заселения тоже неизвестна. Более 30 радиокарбонных определений охватывают промежуток времени от 6500 до 5400 г. до н. э., однако самые нижние слои, т. е. древнейшие поселения, еще не вскрыты.

Архитектура и демография

Несмотря на то что раскопки в Чатал-Хююке еще далеки от завершения, добытый археологический материал рисует нам необычайно ясную в смысле физических характеристик и деятельности обитателей картину неолитического поселения^ В Чатал-Хююке строились стандартные, прямоугольные в плане дома общей площадью 25 кв. м, включая просторную жилую комнату и меньшее по размерам хозяйственное помещение. В дом спускались по лестнице через лаз на крыше. Дома сооружались впритык: не было никаких улиц и переулков.

По-видимому, все виды общения осуществлялись либо на крыше, либо в коммунальных двориках, где имелось хоть какое-то открытое пространство. Дополнительную площадь доставляли также разрушенные или покинутые дома, но они, судя по всему, в основном служили для устройства мусорных свалок или использовались как отхожие места. «Мебель» изготовлялась из кирпича-сырца и представляла собой возвышения для работы или отдыха. Кухня устраивалась в одном конце комнаты и состояла из очага, печи с плоским сводом и стенных ниш.

Многочисленные погребения Чатал-Хююка дают ясное представление о неолитической демографии. Средняя продолжительность жизни составляла 34,3 года для мужчин и 29,8 — для женщин. Впрочем, некоторых хоронили в возрасте свыше 60 лет: по всей вероятности, это были старейшины, поддерживавшие непрерывность общинных традиций. Путем несложных расчетов можно определить средний размер типичной чатал-хююкской семьи: женщина в среднем рождала 4,2 ребенка, смертность составляла 1,8 ребенка на одну мать; стало быть, в одной семье выживало 2,4 ребенка.

Такой коэффициент выживания при отсутствии факторов торможения мог бы привести к «демографическому взрыву»: за 800 лет население возросло бы по меньшей мере в 528 раз. Если, судя по древнейшему раскопанному слою, первоначальное население Чатал-Хююка составляло 50 человек, то ко времени последнего поселения оно должно было составлять свыше 25 тысяч. На самом деле это не так. Несмотря на значительный рост численности населения в Чатал-Хююке, оно там никогда не превышало пяти или шести тысяч.

Сельское хозяйство, ремесло и торговля

Экономика Чатал-Хююка представляла собой развитое неолитическое хозяйство, базировавшееся на простых формах орошаемого земледелия, разведении скота, торговле и ремесле. Важное значение имеют свидетельства гибридизации хлебной пшеницы и шестирядного голозерного ячменя, зерна которых приобрели более крупные размеры, по-видимому, благодаря применению ирригации.

Земледелие и разведение одомашненных животных доставляли обитателям Чатал-Хююка широкий спектр питательных веществ: одомашненные пшеница «эммер» и однозернянка были источником крахмала; горох, вика, чина и другие бобовые поставляли протеин, а из крестоцветных, желудей, фисташек и миндаля вырабатывались растительные жиры. Собака и крупный рогатый скот были уже одомашнены ко времени древнейших из раскопанных слоев. Распространены были и овцы, хотя морфологически это еще дикие животные. Козы, не являвшиеся изначальными обитателями этих мест, встречаются лишь изредка.

Производившиеся в Чатал-Хююке, Иерихоне и Джармо продукты питания, специфичные для каждого из этих районов, отражают неодинаковые условия окружающей природной среды. Необходимость приспособиться к изменившимся условиям создавала предпосылки для перехода ранненеолитических общин к доместикации и использованию местных природных богатств. На всей территории палестинского Леванта найдены кости коз и остатки зерен ячменя, а в горах Загроса основным источником мяса были овцы и козы. В Чатал-Хююке и на других неолитических памятниках Анатолии основными объектами доместикации были пшеница и крупный рогатый скот. О значении крупного рогатого скота в Чатал-Хююке можно судить по декору внутренних стен жилых домов: тщательно проработанные изображения бычьих голов (так называемые букрании) врезаны в поверхность стен или покрывают их в виде росписи.

Помимо одомашненных животных и растений, обитатели Чатал-Хююка использовали все многообразие окружавшего их животного и растительного мира. На многих животных они охотились ради шкур или для того, чтобы разнообразить свой пищевой рацион. Объектами охоты были онагр, кабан, красная косуля, лань, медведь, волк, лев (или леопард). В пищу шли также дичь (в том числе сип белоголовый), пресноводная рыба и яичная скорлупа. Из ягод и фруктов можно отметить плоды дикой яблони, ягоды можжевельника и черемухи. Логично допустить также использование продуктов, не оставляющих археологических следов: молочных продуктов (молока, сыра, масла и йогурта), овощей и корнеплодов, лука, напитков (таких, как фруктовые соки, черемуховое вино и пиво), а также винограда, груш, грецких орехов, фиг и гранатов. Дикие разновидности всех этих плодовых растений и сейчас в изобилии растут по всей Анатолии.

Хозяйственной базой Анатолии являлось, вероятно, не только сельское хозяйство, но и торговля. Как мы видели, анатолийский обсидиан широко использовался на Ближнем Востоке для изготовления каменных орудий. На Анатолийском плато есть две группы вулканов, где добывался обсидиан: центральноанатолийская на северо-восточной оконечности Конийской равнины и восточноанатолийская — вокруг озера Ван. Уже в пору верхнего палеолита этот материал, пользовавшийся большим спросом при изготовлении орудий, проникает за горы Тавра (Восточная Турция). А к 6500 г. до н. э. торговля обсидианом дает блестящий пример регионального обмена товаром.

Анатолийский обсидиан не был единственным предметом обменной торговли. Вероятно, торговали также скоропортящимися товарами — пищевыми продуктами, кожей и текстилем, Еще одним важным предметом обмена была информация. Между тремя крупными центрами взаимодействия — Анатолией, Палестиной и Загросом — шел взаимный обмен технологией производства пищи, а также религиозными идеями. Информация проникала и далеко за пределы этих регионов. Культурное развитие, происходившее в этих центрах, охватывало своим влиянием такие отдаленные районы, как Северная Африка и области нынешнего советского Туркменистана: раскопанные здесь памятники, датируемые приблизительно 6500 г. до н. э., свидетельствуют по меньшей мере о вторичном влиянии, если не о непосредственных связях с упомянутыми тремя центрами первичного развития.

Будучи центром добычи сырья для изготовления каменных орудий, Анатолия была также и важным центром развития технологии обработки камня. Каменные орудия, обработанные с помощью техники ретуши, происходящие из Чатал-Хююка, несомненно, самые изящные на Ближнем Востоке. Идентифицировано свыше 50 типов орудий, в том числе наконечники стрел с зубцами и хвостовиками, кремневые кинжалы и обсидиановые зеркала. Богато и разнообразно представлены также изделия из кости: шилья, иглы, бусы, подвески, изумительные по выделке рукоятки кинжалов, рыболовные крючки, шпильки для волос и застежки для поясов.

Керамические изделия древнейших обитателей Чатал-Хююка (ок. 6500 г. до н. э.) представлены простыми овальными сосудами, кувшинами с ручками и плоскодонными сосудами. Судя по форме сосудов, прототипами многих из них являются плетеные и деревянные изделия. Вся керамика ручной выделки, с вылощенной до темного глянца поверхностью или расписанная красной краской. Найденный единственный образец «белой посуды» из известняка, характерной для Телль-Рамада, говорит о контактах с Сирией в период около 6000 г. до н. э.

Наряду с каменной и керамической индустрией в Чатал-Хююке была развита также металлургия. К 6000 г. до н. э. появляются подвески из свинца, а к 5800 г. — медные бусы. Шлак из более позднего слоя указывает на то, что к 5500 г. до н. э. производилось извлечение меди из руды и ее выплавка. Находки азурита и малахита свидетельствуют об употреблении минералов для косметических и декоративных целей.

Совершенно ясно, что отличительной чертой Чатал-Хююка было наличие торговли и специализированные ремесла (обработка металлов, архитектура, ткачество, кремневая и обсидиановая индустрия, резьба по дереву, изготовление бус и статуэток из глины и камня). Но чатал-хююкский ремесленник вряд ли посвящал ремеслу все свое время. Следует различать полную и частичную специализацию труда. При полной специализации ремесленник зарабатывает себе на жизнь производством несельскохозяйственных продуктов, обменивая их на необходимые ему товары (прежде всего пищу).

Маловероятно, чтобы экономика Чатал-Хююка могла производить прибавочный сельскохозяйственный продукт, достаточный для содержания полностью специализированных ремесленников. Разумнее допустить, что ремесленники, специализировавшиеся на производстве отдельных товаров, могли упрочивать свое экономическое положение с помощью торговли, продолжая опираться на основной источник существования — собственное земледельческое хозяйство. Добытые в Чатал-Хююке материалы свидетельствуют о том, что экономика уже вышла за пределы хозяйства, которое велось группой родственников, но еще не специализировалось на выпуске излишков сельскохозяйственной продукции и не имело специализированного товарного производства. Есть основания полагать, что важное значение Чатал-Хююка определялось не только его материальным и «светским» процветанием. По-видимому, он был также центром духовной жизни широкого географического района.

Святилища и система религиозных верований

Многочисленные «храмы»-святилища Чатал-Хююка с их росписями и рельефами таят в себе немало загадок. Меллаарт полагает, что эти святилища, располагавшиеся в отдельном квартале поселения, предназначались для отправления религиозного культа «жрецами» [140, с. 77–130].

К оштукатуренным стенам святилищ приставлены скамейки и платформы с помещенными на них рогами зубров — от одной до семи пар. В некоторых случаях из степ торчат бычьи рога, покрытые сверху обмазкой. Настенные росписи представлены сценами, изображающими женщин, дающих жизнь бычьим или бараньим головам. Моделированные рельефы изображают женские фигуры, вероятно фигуры богинь, и мужские божества в виде символов быка, барана, реже — оленя, леопарда и кабана. Имеются и другие символы — глиняные женские груди, смоделированные поверх челюстей кабана, черепа лисицы и горностая или изображения грифов-стервятников, которые обычно ассоциируются со смертью. Было высказано предположение, что эти сцены представляют собой символическое олицетворение плодородия, плодовитости и смерти. Это предположение представляется нам разумным [140, с. 77—130]. Раннеземледельческую общину, безусловно, должны были интересовать жизненно важные для нее вопросы плодородия и плодовитости.

Роспись стен в святилищах (моно- или полихромная), выполненная минеральными и растительными красками, очень разнообразна — от декоративных панелей со сложными узорами, напоминающими ковровые, до сцен, изображающих стервятников, летающих над обезглавленными человеческими трупами, пейзажи, живописующие извержение вулканов, и сцены охоты, где люди, одетые в леопардовые шкуры и вооруженные луками и стрелами, преследуют оленя. Судя по всему, одни и те же комнаты использовались в качестве святилищ на протяжении нескольких лет. Во многих случаях росписи подновлялись свежей обмазкой, на которую наносились новые живописные сцены.

О существовании в Чатал-Хююке богатой системы религиозных верований свидетельствует и практика погребения. Покойников хоронили либо в общих могилах под полами или платформами домов, либо в святилищах. Практика захоронения была необычной: до окончательного захоронения покойников оставляли во власти грифов, грызунов и насекомых. После экскарнации очищенные кости заворачивали в одежды, шкуры или циновки и погребали под полами домов. Хотя с погребенными, как правило, не клали заупокойных даров, им оставляли личные украшения — ожерелья, ручные и ножные браслеты и запястья из каменных, свинцовых, медных или черепаховых бусин. Рядом с покойником-мужчиной клали оружие. Перед погребением останки часто омывали красной охрой. Особое внимание уделялось черепу: его часто отделяли от тела и помещали у стены святилища.

Общие могилы под полами домов часто вскрывались для новых погребений. Таким образом, покой погребенных останков нарушался, чего нельзя сказать о черепах, которые в строгом порядке размещались в комнате. В глазницы вставлялись раковины каури — деталь, напоминающая погребальную практику в Иерихоне и Телль-Рамаде.

Захоронения в святилищах служат свидетельствами имущественной и классовой дифференциации[15]. В отличие от подпольных захоронений в жилых домах, в святилищах хоронили людей, занимавших более видное положение в обществе. В таких погребениях были найдены ценные предметы — ритуальные кремневые кинжалы, полированные каменные сосуды, наборы косметических средств и обсидиановые зеркала (указывающие на то, что женщины тоже достигали высокого положения в обществе), костяные застежки для поясов, полированные навершия булав, колчаны, деревянные шкатулки, корзины, металлические бусы и кольца.

Чатал-Хююк рисует нам необычайно широкую картину культуры неолитической общины. К настоящему моменту это единственный из памятников раннеземледельческой культуры поры неолита со столь широко представленным набором символов религиозных верований. Другое дело, что дать правильную интерпретацию этих верований непросто.

Дальнейшие раскопки в Чатал-Хююке и на других памятниках должны дать ответы на многие неясные пока вопросы. Древнейшие слои Чатал-Хююка еще не вскрыты, и мы не знаем, дадут ли они свидетельства перехода от охоты и собирательства к доместикации растении и животных, зарождения керамического производства или самобытного развития изощренной системы религиозных верований — свидетельства, столь широко представленные в более поздних слоях. Наличие в Чатал-Хююке ирригационного земледелия, развитой традиции изготовления керамики и каменной индустрии, культовой практики — вообще весь облик его хозяйственной и культурной жизни говорит о существовании местной анатолийской неолитической традиции, не зависящей от традиций соседнего Загроса, Леванта и Северной Месопотамии пли, по крайней мере, не испытавшей сильного влияния с их стороны.

Распространение неолитических традиций

С последним этапом существования Чатал-Хююка совпадают по времени многие другие памятники в Анатолии и за ее пределами. В совокупности они рисуют нам относительно полную картину VI и V тысячелетий до н. э. как пору продолжения и распространения неолитических традиций VII тысячелетия на широком географическом пространстве. К числу наиболее значительных памятников этого периода относится некерамическая Хирокития на Кипре — неолитическое поселение, одновременное палестинской культуре PPNB. Широкое распространение неолитических поселений около 6500 г. до н. э. подтверждается раскопками в греческой Македонии (Неа Никимедеа) и в советском Туркменистане (Джейтун). А открытие поселений в Судане, относящихся ко времени около 7000 г. до н. э., указывает на существование земледельческих поселений еще в одном уголке мира.

Число открываемых на Ближнем Востоке и в Восточном Средиземноморье неолитических поселений непрерывно растет, и археологи уже к этому привыкли. А вот недавнее открытие в Юго-Восточной Азии абсолютно независимого очага раннего земледелия было подлинной сенсацией. При раскопках в Пещере духов в Таиланде Честер Ф. Горман обнаружил фрагментарные остатки нескольких видов растений; некоторые из них, как он полагает, выращивались с очень древних времен [77, с. 79—110]. К ним относятся масличный орех, миндаль, орех арековой пальмы, перец и плоды свечного дерева. Вполне возможно, что культивировались и другие растения, такие, как огурцы, горох, фасоль, кормовые и соевые бобы. Заселение пещеры охватывает период в четыре тысячелетия, причем древнейшие слои датируются по радиокарбону XI тысячелетием до н. э. Никаких следов постоянной архитектуры на памятниках в этой части Азии пока не обнаружено. Образование в Юго-Восточной Азии самостоятельного очага земледелия было событием огромной важности. К 10 000 г. до н. э. люди уже начали экспериментировать с выращиванием разнообразных диких растений. В какой-то отрезок времени — возможно, уже в 10 000 г. до н. э. — в северной полосе этого региона подобные эксперименты завершились полной доместикацией некоторых растений.

Находки в Пещере духов, наряду с результатами отдельных раскопок на Ближнем Востоке и в сопредельных с ним районах, заставили пересмотреть археологическую теорию Чайлда — «отца» «неолитической революции». С открытием независимого очага раннего земледелия в Юго-Восточной Азии стало ясно, что в таких регионах, как Судан, Юго-Восточная Европа, и даже в пределах самого ближневосточного региона могли идти совершенно самостоятельные и глубоко оригинальные процессы, завершившиеся в конце концов складыванием земледельческих хозяйств. Новые археологические данные показали абсолютную несостоятельность поиска истоков «неолитической революции» в каком-то одном «нуклеарном» районе.

В Нильской долине и в междуречье Тигра и Евфрата зачатки земледелия появились лишь спустя долгое время после начала «неолитической революции» на Ближнем Востоке. Прошло несколько тысячелетий после полной доместикации растений и животных и появления таких технических нововведений, как ирригация, металлургия и керамическое производство, прежде чем были основаны поселения в районах, которым предстояло стать родиной двух древнейших на нашей планете цивилизаций.

Месопотамские равнины

Именно на месопотамской равнине, в поймах Тигра и Евфрата, можно проследить эволюционные процессы, которые привели к образованию шумерской, вавилонской и ассирийской цивилизаций. В этом регионе устанавливается почти непрерывная цепочка археологических культур — от поздненеолитических поселений (ок. 5500 г. до н. э.) через небольшие городки до городского письменного мира шумеров (ок. 2500 г. до н. э.). Хотя история археологических исследований в этом регионе насчитывает уже свыше ста лет, все новые и новые открытия постоянно меняют наши представления о путях возникновения и развития цивилизаций. Здесь мы можем дать только краткое описание основных памятников, указать на нерешенные проблемы и связать эволюционные процессы, происходившие в этом регионе, с аналогичными процессами, протекавшими в других районах мира. Рассмотренные выше неолитические памятники сыграли значительную роль в развитии всего Ближнего Востока, однако лишь на месопотамской равнине успехи «неолитической революции» привели в конце концов к становлению письменных цивилизаций.

Культуры Месопотамии можно отнести к двум географическим зонам — равнинной, куда входят Ассирийские степи Северной Сирии и Ирака, и зоне аллювиальной низменности Южной Месопотамии. К первой относятся культуры Умм-Дабагии, Хассуны, Самарры и Халафа; во вторую входят Убейд и Сузиана. Оставляя в стороне культуру Сузианы, находящуюся несколько в стороне от интересующей нас сейчас области, мы поочередно рассмотрим все эти культуры, суммируем их главные достижения и соотнесем их с другими неолитическими культурами.

Культура Умм-Дабагии

Древнейшей из открытых в Северной Месопотамии культур является культура Умм-Дабагии, датируемая серединой VII тысячелетия до н. э. В самых древних слоях здесь найдены только облицованные гипсом ямы, врезанные в нетронутый грунт. Возможно, это были временные убежища или хранилища. Интересно, что древнейшие поселения на некоторых памятниках (Гапдж-Даре, Рамад, Вейда) состоят из ям с такой же облицовкой, без каких-либо архитектурных дополнений. По-видимому, они использовались как хранилища и имели в свое время крыши и стены из тростника и циновок, которые, естественно, не сохранились.

Над этим древнейшим слоем расположены хорошо сохранившиеся три строительных горизонта, в которых находятся остатки жилых домов, состоящих из жилой комнаты, кухни и одной-двух комнат меньшей площади. Дома имели внутренние контрфорсы, образующие арочные или прямоугольные дверные проемы. Эти дома нельзя назвать примитивными убежищами: пиши в стенах служили чем-то вроде шкафов, в полы были вделаны покрытые обмазкой короба-хранилища, а круглые оштукатуренные окна служили для вентиляции. Имеются также следы кое-какого внутреннего убранства: на сохранившихся полах обнаружены следы красной краски, а в двух самых поздних горизонтах на стенах домов найдены росписи, изображающие сцены охоты на онагра. Стенные росписи выполнялись красной, черной и желтой красками. Изображавшиеся сцены отделялись одна от другой слоем белой обмазки — аналогичный технический прием характерен для одновременного с Умм-Дабагией Чатал-Хююка.

Сцены охоты на онагра, а также «складские помещения» (так д-р Диана Киркбрайд идентифицировала оштукатуренные каморки, расположенные вдоль коридора и предназначавшиеся скорее всего для холодного хранения мяса и шкур онагров; вход в эти каморки осуществлялся через лазы на крыше) заставили исследовательницу предположить, что данная неолитическая община специализировалась на охоте на онагра и выделке онагровых шкур [106, с. 1–8]. Ни на каком другом ближневосточном памятнике не отмечен столь высокий (68,4) процент костей онагра среди найденных костных остатков, что может служить сильным доводом в пользу сделанного Киркбрайд заключения. Не исключено, что избыточное производство шкур явилось базой для развития обменной торговли. Шкуры могли обмениваться на обсидиан, доставлявшийся с озера Ван и в изобилии присутствующий в раскопанном материале, или на наконечники стрел сирийского типа, что указывало бы на контакты с западными районами.

Помимо специализации на охоте на онагра, экономика Умм-Дабагии отличается и другими особенностями. Имеются некоторые указания на производство пищи: были найдены кости морфологически уже вполне одомашненных коз, овец, крупного рогатого скота, свиней и собак, причем преобладают первые два вида. Но, как мы видели, признаки земледельческого производства весьма скудны. Может быть, это объясняется тем, что Умм-Дабагия находилась в районе, пограничном с зоной неполивного земледелия. Имеются ограниченные- свидетельства возделывания зерновых злаков и ячменя. Чечевица, белый горох и хлебная пшеница, по-видимому, привозились из других районов, так как Умм-Дабагия расположена в степной зоне.

Большим Достижением Умм-Дабагии было широкое распространение глиняной посуды: ее находят даже в самых ранних слоях памятника. Керамика в основном примитивная: сосуды изготавливались техникой ленточной лепки, глина обильно смешивалась с соломой и затем обжигалась при низких температурах. Большинство сосудов не имеют украшений. Лишь иногда красной охрой наносились простые геометрические орнаменты.

Истоки происхождения этой керамической традиции пока неизвестны. Культура Умм-Дабагии, вероятно, ведет свое происхождение от какой-то еще не открытой некерамической культуры, может быть, одновременной с более ранней эпохой PPNB. В культуре Умм-Дабагии ость элементы, указывающие на связь как с сирийскими памятниками типа Телль-Рамада, так и с памятниками Загроса типа Джармо. Однако ее керамическая традиция отличается достаточным своеобразием, позволяющим отбросить предположение о ее происхождении из одного из этих источников. К тому же стенопись, архитектура и расписная керамика Умм-Дабагии обнаруживает отдаленное сходство с третьим стилем — чатал-хююкским.

Очевидная гибридизация керамических традиций, наряду с существованием такой специализированной охотнической общины, как Умм-Дабагия, свидетельствует о том, что к середине VII тысячелетия до н. э. как внутри, так и между общинами Иерихона, Чатал-Хююка, Чайёню и Джармо существовала известная степень специализации. Каждая из этих общин полностью приспособилась к условиям окружающей ее природной среды и производила для своих личных потребностей весьма своеобразные орудия. Тем не менее между этими центрами наверняка существовали хотя бы косвенные взаимосвязи для обмена естественными ресурсами.

Хотя Умм-Дабагия испытывала воздействие многих одновременных с ней культур, о которых идет речь в этой главе, она имеет особое значение как первая в новой и чрезвычайно важной последовательности культур. После исчезновения культуры Умм-Дабагии около 6000 г. до н. э.[16] в хронологической последовательности идет классическое трио культур Хассуны, Самарры и Халафа, охватывающих период в одно тысячелетие. Характерная для них типология поселений распространяется на всю территорию Северной Месопотамии. Здесь мы впервые встречаемся с более крупными, по сравнению с маленькими деревеньками, поселениями. Увеличение размеров поселений и широкие ареалы распространения этих культур свидетельствуют о медленном, но устойчивом росте населения. Ко времени халафской культуры (5500 г. до н. э.) политико-экономическая структура общества уже превосходит уровень отдельных деревенских поселений. Увеличение числа памятников и их размеров говорит о возникновении зачаточных политико-экономических структур, которым предстояло еще теснее связать между собой отдельные районы. В культурах — преемницах Умм-Дабагии обнаруживаются ясные признаки специализации труда и имущественной дифференциации членов общества, т. е. классовой структуры. Это значительная веха на пути общественного развития, поскольку развитие классовой структуры — одна из важнейших предпосылок образования государства.

Хотя у нас нет прямых доказательств того, что Самарра или Халаф были уже городами-государствами, есть основания полагать, что там шли процессы зарождения государственности, специализации видов общественной деятельности и территориальных демаркаций. Сложение государственных образований на древнем Ближнем Востоке традиционно относят к периоду от 3500 до 3000 г. до н. э. Однако уже к 5000 г. до н. э. рассматриваемые ниже общества (в особенности Телль-ас-Савван) представляли собой многолюдные поселения, далеко превосходившие по своей экономической мощи эгалитарную земледельческую деревню и находившиеся на начальном этапе формирования политических структур. И это не должно вызывать удивления, если принять во внимание, что культуры Чатал-Хююка и Иерихона существовали одним-двумя тысячелетиями раньше. Обратимся теперь к материальным свидетельствам социальных преобразований внутри культур Хассуны, Самарры и Халафа.

Хассунская культура

Хассунская культура (6000–5250 гг. до н. э.) получила свое наименование от небольшого холма Телль-Хассуна, расположенного к юго-западу от Мосула в Северо-Западном Ираке. На холме выделено шесть подстилающих Друг друга строительных горизонтов. Вместе с раскопанным советскими археологами холмом Ярым-тепе I Телль-Хассуна позволяет нам составить представление о земледельческом поселении первой половины VI тысячелетия до н. э. Но это отнюдь не единственные раскопанные памятники этого периода. В Иране, Турции и Палестине вскрыт целый ряд поселений, одновременных хассунской культуре, локализуемой в Северном Ираке.

Локализация памятников хассунской культуры в Северном Ираке свидетельствует о распространении поселений фактически на все плодородные зоны. Сама Хассуна занимает площадь 200X150 м, а Ярым-тепе едва достигает 100 м в поперечнике. Население хассунских памятников вряд ли превышало 500 человек.

V строительный горизонт Ярым-тепе I (ок. 5500 г. до н. э.) рисует нам наиболее полную картину деревни хассунского периода. Многокомнатные дома с внутренними двориками разделены проходами и дворами. Дверные проемы имеют подпятники и пороги. Плоские крыши возводились на стенах, укрепленных контрфорсами. Дома, судя по всему, были одноэтажные. На северной оконечности поселения найдено крупное одиночное сооружение, которое, по мнению археологов, было каким-то «коммунальным» хранилищем [119, с. 277–278]. Никаких других общественных построек не засвидетельствовано.

Керамика Хассуны, впервые появляющаяся во II строительном горизонте, напоминает грубо выделанную керамику Умм-Дабагии. Глиняная посуда того же стиля найдена на многих других хассунских памятниках, что позволяет выделить ее как отдельную традицию. К концу существования хассунской культуры впервые появляется керамика Самарры. По этой превосходной керамике, считавшейся ранее «роскошным» вариантом хассунской, теперь идентифицируется своеобразная самаррская культура.

Экономика хассунской культуры лучше всего документируется на Ярым-тепе. Как и в более древней Умм-Дабагии, основными одомашненными животными здесь были козы, овцы и свиньи. Выращивались одомашненные виды однозернянки, хлебной пшеницы и ячменя. На изготовление орудий шел местный кремень и, в меньшей степени, анатолийский обсидиан. Найдены изящные бусы из мрамора, халцедона, бирюзы и сердолика, маленькие туалетные палочки из камня и небольшие каменные печати со штриховым орнаментом. Медная руда и бусы, обнаруженные на Ярым-тепе, представляют собой первые свидетельства существования металлургии на месопотамской равнине[17].

Культура Хассуны рисует картину деревенской неприхотливости: дома и обстановка в них отличаются простотой, предметов роскоши очень немного, а их распределение не говорит о наличии глубокой классовой или имущественной дифференциации. В архитектуре не прослеживается каких-либо признаков, характерных для административных или религиозных центров. И все же распределение хассунской и подобной ей керамики указывает на определенную степень интеграции в этих независимых земледельческих поселениях. Можно предположить, что интеграция этих деревень базировалась на племенной организации, в основе которой лежало кровное родство.

Большая степень дифференциации внутри деревень и интеграции между общинами будут характерны для культур — преемниц Хассуны.

Самаррская культура

Поселение Телль-ас-Савван, расположенное на восточном берегу Тигра, примерно в 90 км к северу от Багдада, рисует нам наиболее ясную (и фактически единственную) картину самаррской культуры, хронологически наследующей Хассуне[18]. Хотя сам памятник по размерам не больше Хассуны (его размеры — 220 × 110 м, размеры Хассуны — 200 × 150 м), раскопки в Телль-ас-Савване выявили такие культурные сложности и технологические достижения, какие ранее были неизвестны для месопотамской равнины этой эпохи [151; 32].

Древнейшее поселение на Телль-ас-Савване датируется временем около 5500 г. до н. э. Оно было обнесено рвом, прорытым вокруг прямоугольной зоны поселения. Наиболее ранние строения были прямоугольные в плане, начисто лишенные очагов, скамей и каких-либо других предметов домашнего обихода. Все дома — большие, содержащие до 15 комнат. Как и на Ярым-тепе, стены домов укреплены контрфорсами, поддерживающими перекрытия плоских крыш, и возводились из сырцовых кирпичей, изготовлявшихся в деревянных формах (в Месопотамии такой строительный материал появляется впервые).

Значительную часть наших знаний о самаррской культуре составляют сведения, полученные из погребений на Телль-ас-Савване. Тела умерших покрывались охрой, им придавали скорченное положение и заворачивали в циновки. Разнообразный погребальный инвентарь в ряде случаев свидетельствует о высоком достатке отдельных обитателей поселения.

Найденные в погребениях материалы указывают на высокий технический и эстетический уровень производства, а также на существование торговли. Рядом с покойниками клали всевозможные личные украшения: алебастровые, нефритовые, бирюзовые, сердоликовые и медные бусины соединялись с раковинами и образовывали изящные ожерелья и браслеты. В погребениях найдено множество женских алебастровых статуэток, а также фаллические символы, безголовые фигурки сидящих на корточках женщин и всевозможные алебастровые чаши, кувшины, ковши и палетки. Наличие изделий из обсидиана, бирюзы и сердолика свидетельствует о существовании какого-то механизма обменной торговли, позволявшего получать эти материалы из отдаленных от Самарры областей. Медь присутствует только в виде ювелирных изделий, медные орудия труда совершенно отсутствуют.

Большинство обнаруженных на Телль-ас-Савване могил (свыше 130 захоронений, в основном детских) расположены под одним зданием. Было высказано предположение, что это здание служило святилищем [151; 32]. Так или иначе, оно отличается от других построек наличием многочисленных захоронений.

Обитатели древнейшего на Телль-ас-Савване поселения пасли одомашненных коз и овец и держали собак. Судя по малочисленности обнаруженных на этом поселении костей диких животных, охота занимала относительно небольшое место в жизни его обитателей. Земледелие, напротив, было хорошо развито. Обугленный растительный материал говорит о том, что носители самаррской культуры уже освоили орошаемое земледелие, тогда как относительно их северных соседей — хассунцев — таких свидетельств нет. Жители Телль-ас-Саввана возделывали полученные путем мутаций гибридные сорта ячменя и хлебной пшеницы, а также крупносеменной лен, который они использовали для изготовления льняного полотна. Возделывание этих культур без применения ирригации было бы невозможно по той причине, что выпадаемое в этом районе количество осадков недостаточно для занятия неполивным земледелием. Малопродуктивные без орошения земли Месопотамии оказались заселенными к середине VI тысячелетия до н. э. именно благодаря внедрению ирригации. А еще через тысячу лет в областях, полностью зависящих от полученной с помощью ирригации земледельческой продукции, возникнут города-государства.

В среднесамаррский период (ок. 5400 г. до н. э.) Телль-ас-Савван был обнесен защитной стеной с контрфорсами вдоль более древнего рва. Возводимые в этот период строения имели Т-образную форму или же представляли собой прямоугольные в плане строения с внешними контрфорсами. Прямоугольные строения — это жилые дома. Их размеры варьируются от 9 × 7 м для 12-комнатного дома до 8 × 4,5 м для 8-комнатного. В некоторых домах были найдены глиняные статуэтки женщин с замысловатыми прическами и в разноцветных одеждах, покрытые татуировкой и даже с носовыми и ушными затычками.

Т-образные строения представляют интерес не только потому, что они служили хранилищами сельскохозяйственной продукции, но и благодаря своеобразию их архитектурного стиля. Функциональное назначение этих строений, возможно, свидетельствует о том, что семена и зерно находились во владении общины. Если это действительно так, то земля могла быть общественной собственностью, а коммунальные хранилища — местом хранения продуктов общественного труда.

Не менее важное значение может иметь тот факт, что Т-образные строения Телль-ас-Саввана служат несомненными прототипами более поздних по времени Т-образных шумерских храмов, с которыми они имеют разительное сходство. Самаррская культура по меньшей мере на полторы тысячи лет старше эры, по праву называемой шумерской. Происхождение, становление и эволюция шумерской цивилизации давно являются предметом длительных дебатов и оживленных споров между учеными, и лишь очень немногие из них признают наличие в самаррской культуре черт или комплексов, ставших впоследствии частью шумерской цивилизации[19]. И все же самаррские Т-образные коммунальные дома-хранилища, как нам кажется, могли быть определенной эволюционной базой возникновения Т-образных шумерских храмов, которые, как известно, контролировали значительную часть общинной сельскохозяйственной продукции. Так или иначе, нужны новые исследования, способные пополнить наши представления о самаррской культуре и прояснить многие вопросы, касающиеся ее связей с отдельными земледельческими общинами Иранского нагорья и Сиро-IIалестинского региона, а также ее отношения к Хассуне и более поздней халафской культуре, к рассмотрению которой мы теперь и переходим.

Халафская культура

О халафской культуре мы знаем очень мало: за исключением раскопок в Ираке, ведущихся сейчас советскими археологами на поселении Ярым-тепе-II, источником почти всех наших сведений о ней являются предпринятые еще до второй мировой войны раскопки на поселении Арпачия (к востоку от Тигра, севернее Ниневии, в Ираке).

Подобно Хассуне, исключительный характер халафской культуры определяется тем фактом, что характерная для нее керамика найдена в пределах широкого географического пространства. Хотя очаги халафской культуры находились в Северной Сирии, Юго-Восточной Турции и на северо-западе Ирака, ее влияние, по-видимому, распространялось на более отдаленные районы. Халафская керамика найдена на обширном пространстве от Ирана до средиземноморского побережья. Южной границей ее распространения является Палестина. Не подлежит сомнению, что длительный период существования Халафа (5500–4700)[20] был эпохой усиления взаимосвязей и аккультурации. Это не означает, что Халаф был прямым предком позднейшей великой шумерской цивилизации. Будущий центр этой цивилизации, Южная Месопотамия (к югу от Багдада), в халафскую эпоху оставался, судя по всему, еще совершенно необитаемым.

Самые ранние слои халафского поселения на Арпачип состоят из небольших домов. Но жилые дома — не единственные архитектурные сооружения, вскрытые на халафских памятниках. На ряде других памятников археологи последовательно вскрывали загадочные строения, названные толосами. Толосы — это круглые сооружения, часто с прямоугольной пристройкой, вестибюлем, или открытым двориком, образующими в плане нечто вроде замочной скважины. По-видимому, они служили складскими помещениями. Если такое объяснение верно, то толосы можно считать свидетельствами значительного производства зерна и хранения семян[21].

Относительно назначения толосов выдвигаются и другие предположения. В толосе Арпачии было обнаружено несколько погребений с глиняными горшками и статуэтками. На основании этого некоторые археологи склонны считать эти сооружения святилищами для захоронения представителей знати.

Толосы остаются единственными на халафских памятниках архитектурными формами, которые указывают на специализированные функции и виды деятельности. Но в чем именно состоят эти функции, остается неясным. В некоторых толосах есть погребения, в других — нет. Ни в одном из погребений не обнаружено металлических изделий или каких-либо других предметов роскоши. Халаф-ские памятники вообще удивительно бедны металлическими предметами, хотя отдельные обломки изделий иногда все же встречаются, что позволяет сделать вывод о знакомстве носителей халафской культуры с металлами.

Мы имеем весьма скудные данные об экономике Халафа, как, впрочем, и о других элементах халафской культуры. По этим скудным данным археологи заключают, что сельское хозяйство Халафа базировалось на выращивании злаковых культур в условиях неполивного земледелия (свидетельства ирригации отсутствуют) и на разведении домашнего скота (излюбленным мотивом халафской керамики было изображение бычьих голов и рогов)!.

Приходится с сожалением констатировать, что наше представление о халафской культуре основано на результатах раскопок, проведенных много лет назад, когда не было принято собирать ботанические и зоологические остатки. По этой причине мы имеем лишь смутное понятие о хозяйственных структурах Халафа. Что касается халафской промышленности и торговли, то здесь у нас больше данных, хотя почти все они относятся к одной отрасли производства — керамической индустрии.

Халафская керамика удивительно единообразна по технике изготовления и декору. Исключительно привлекательная, она, надо полагать, относилась к предметам роскоши и пользовалась большим спросом. Действительно, факты говорят о том, что она была предметом обменной торговли с отдаленными областями. На юге халафская керамика обнаружена в более поздних слоях Телль-ас-Саввана, на севере — в Тильки-тепе близ озера Ван в Турции, а на Средиземноморском побережье — в Рас-Шамре, в Ливане.

Однородность керамики, ее высокое качество и тщательность проработки мотивов росписи свидетельствуют о том, что она изготовлялась специалистами в немногих районах. Сложные «тканевые» композиции, применявшиеся в орнаментике халафской керамики, явно напоминают ткачество, шитье стежками и вышивание, поэтому возникает предположение, что начало знаменитого впоследствии месопотамского текстильного производства восходит еще ко временам Халафа. Орнаментальные мотивы халафской керамики — отчетливые и аккуратные, состоящие из мелких, повторяющихся элементов, — выступают заметным контрастом по сравнению с натуралистическими рисунками на керамике анатолийских и иранских поселений, а также по сравнению с упрощенной, лишенной воображения орнаментикой хассунской керамики.

Эта, к сожалению, фрагментарная картина халафской экономики обогащается свидетельствами широкого распространения халафских артефактов. Находившаяся под влиянием Халафа обширная территория, вероятно, играла важную роль в передаче идей и обмене информацией.

Распространение халафской керамики на широком географическом пространстве свидетельствует об оживленной торговле халафскими артефактами. Еще более важно то обстоятельство, что торговый обмен предполагает аккультурацию. Благодаря этому процессу халафская культура вступала в контакт с различными другими культурами, что позволяет проследить ее распространение на обширной территории от ее центра в Северной Месопотамии вплоть до Средиземноморского побережья на западе и Юго-Восточной Турции на севере. В некоторых районах этой территории существовали небольшие земледельческие поселения, сохранявшие более древние традиции хассунской культуры или традиции еще не открытых археологами и одновременных Халафу культур. Облик этих культур и характер их контактов с Халафом нам неизвестны. О природе халафского общества мы знаем ненамного больше.

Существует мнение, что социальная организация Халафа базировалась на племенных отношениях [196, с. 117–133]. Основанное главным образом на предположениях, это мнение все же заслуживает того, чтобы осветить его более подробно.

Эволюция социальной организации прошла, как полагают, три основные стадии. Социальная организация охотническо-собирательских и раннеземледельческих общин была эгалитарной. В политической структуре таких сообществ нет какой бы то ни было формальной системы: социальная организация базировалась на системе сменяемых лидеров, при которой все члены сообщества имели равный доступ к власти и ресурсам. Лидерство в групповой деятельности (например, в охоте) зависело от того, насколько успешно выполнял свои функции избранный вождь, и потому часто переходило из рук в руки. Полагают, что такая эгалитарная по своей сути структура социальной организации была характерна для таких раннеземледельческих общин, как Мюрейбит, Джармо и Хассуна. Племенная организация отличается от эгалитарной большей степенью формализации политико-социальной структуры. Все члены племени прослеживали свое происхождение от общего, часто мифического, предка и подчинялись одному лидеру — вождю. О заключительном этапе эволюции общества — возникновении государства — пойдет речь в главе 3.

Вывод о племенном характере халафской культуры сделан путем умозаключений и опирается исключительно на керамику. Хдд рассуждений таков: в одних географических районах общие мотивы росписи на халафской керамике встречаются чаще, чем в других; разделение географических районов по специфике мотивов означает разделение по районам обитания племен, а это указывает на «вождестскую» (chiefdom)[22] структуру организации общества [196, с. 117–133]. Подобный анализ, опирающийся только на керамику, носит исключительно гипотетический характер. Еще более гипотетично обоснование племенной организации халафского общества наличием региональных центров производства керамики и ее последующего экспорта в отдаленные районы [51, с. 45–56]. Эти свидетельства определенно говорят о специализации производства, но совсем не обязательно указывают на наличие или отсутствие племенных организаций.

На халафских поселениях нет никаких признаков существования административных сооружений: размер поселений редко превышает 3–4 акра, и демонстрировать иерархию размеров поселений просто не на чем. Отсутствие зданий с «административными» признаками и поселений с признаками функциональной дифференцированности затрудняет задачу доказательства того, что халафская культура достигла вождестской стадии социальной организации.

Похоже, в Халафе, как и в Чатал-Хююке, мы имеем дело с племенным вождеством (tribal chiejdoms). Археологическая проблема заключается в создании методологии для надежного определения характера социальной организации того или иного коллектива, оставившего археологический памятник. Пока не будет создана такая методология, останутся сомнения в характере изучаемого общества.

На многих памятниках халафская керамика встречается рядом с позднесамаррской, что свидетельствует о том, что эти две культуры хронологически перекрывают друг друга. Существование контактов между ними не подлежит сомнению, но ассимиляция была, по-видимому, незначительной. Возможно, это еще один довод в пользу гипотезы о племенной организации, которая укрепляет стойкую приверженность каждой общины своим традициям и этническим границам.

Происхождение халафской культуры неясно. Видимо, ее начальная стадия одновременна позднему этапу Чатал-Хююка. В таком случае мотив букраний (стилизованная голова быка) на халафской керамике можно объяснить заимствованием из этой западной культуры. В то же время открытие культуры Умм-Дабагии позволяет представить несколько иную картину происхождения Халафа. Одновременная Чатал-Хююку культура Умм-Дабагии, с ее характерными, покрытыми обмазкой, полами, рельефами в виде голов животных и расписной керамикой, вполне могла быть источником происхождения раннего Халафа. Во всяком случае, сходство между ними несомненно. Меллаартом была высказана мысль, что халафская культура, расположенная лишь немного южнее анатолийского месторождения обсидиана, контролировала торговлю этим материалом, что позволяло ей обогащаться и осуществлять широкую экспансию [141, с. 170]. Возможно, так оно и было. В любом случае это предположение должно быть документировано археологическими материалами, недостаток которых в отношении халафской культуры ощущается особенно остро.

Культуры Умм-Дабагии, Хассуны, Самарры и Халафа представляют значительный прогресс по сравнению с ранненеолитическими культурами в отношении роста населения, усиления экономической и политической интеграции, а также развития классовой структуры. Однако ни одна из этих северных структур не может претендовать на прямое родство с более поздней по времени шумерской цивилизацией на юге. В конце периода, когда эти культуры находились в самом расцвете, на юге Месопотамии, в дельте Тигра и Евфрата, происходили события, которым вскоре суждено было стать поворотным пунктом в прослеживаемом нами процессе медленной эволюции. К рассказу об этих событиях мы теперь и переходим.

Убейдская культура

По сравнению с северными районами, к 4500 г. до н. э. население Южной Месопотамии все еще было невелико, и поселения там были большой редкостью: всего зафиксировано менее полдюжины памятников. Это обстоятельство, пожалуй, не заслуживало бы нашего внимания, если бы не тот факт, что менее чем через тысячу лет этот район стал колыбелью великих городских центров шумерской цивилизации.

Первые поселения в Южной Месопотамии, которые мы можем соотнести друг с другом, датируются периодом от 4500 до 3500 г. до н. э. В совокупности их именуют убейдской культурой — по названию небольшого холма Эль-Убейд, расположенного в четырех милях от Ура халдеев, к югу от современного Багдада. Почему там нет более древних поселений — на этот счет есть много гипотез. Некоторые археологи полагают, что в доубейдские времена земной массив к югу от Багдада был поглощен водами Персидского залива. Другие уверены, что доубейдские поселения существуют, однако они погребены под аллювиальными отложениями Нижней Месопотамии, так что все следы поселений оказались основательно перекрыты илом.

Обеим этим гипотезам противоречат результаты недавних геологических и археологических исследований, которые показали, что за прошедшие тысячелетия береговая линия в дельте Тигра и Евфрата не подвергалась существенным изменениям [115, с. 176 и сл.]. И, следовательно, возникновение культуры в этом районе объясняется иной причиной — скорее всего, суровостью климата и скудостью природных ресурсов по сравнению с северными и восточными районами. Недостаток археологических материалов не позволяет с уверенностью сказать, какая из указанных точек зрения соответствует истине.

Остаются без ответа и другие вопросы, касающиеся убейдской культуры, например вопрос о ее происхождении. Если в этом районе не было ранних поселений, то откуда пришла убейдская культура? В прошлом археологи пытались выводить ее из таких отдаленных районов, как Индия или Палестина, но чаще всего прародину Убейда искали на территории Ирана. Для проверки этой гипотезы были обследованы практически все уголки Иранского нагорья, но сделать обнадеживающих открытии так и не удалось. Наиболее авторитетные ученые-археологи склоняются теперь к той точке зрения, что убейдскую культуру не следует выводить из Ирана и тем более из Индии, Палестины или Турции.

В поисках прародины Убейда ученые обращались и к другим регионам. В последние годы были начаты археологические исследования на территории Саудовской Аравии. Открытие убейдских поселений, в Восточной провинции этой страны вызвало живейший интерес. Заговорили о том, что «родина» убейдской культуры наконец-то найдена [136]. Убейдские памятники Саудовской Аравии (всего их около 50) расположены по берегам Персидского залива или неподалеку от него. Все поселения небольшие: их размеры не превышают одного акра. Разведочные раскопки показали, что экономика этих поселений базировалась на разведении крупного рогатого скота и эксплуатации морских ресурсов. Оказалось, однако, что все эти поселения не старше южномесопотамских убейдских памятников, скорее наоборот. Итак, проблема происхождения убейдской культуры по-прежнему остается нерешенной[23].

Мы не знаем, откуда пришли носители убейдской культуры, когда и почему эта культура возникла, однако мы можем составить себе приблизительное представление о том, как она развивалась и как функционировали ее социальные институты. Убейдские земледельцы начали заселять месопотамскую пойму в тот период, когда на севере процветала халафская культура. Этот район — южную дельту Тигра и Евфрата — никак нельзя назвать ближневосточным раем. Здесь было мало видов подходящих для одомашнивания животных и растений. Палящий зной в летние месяцы, совершенно непредсказуемые и ненадежные осадки, суровые холода зимой — все это создавало неблагоприятные условия для занятия земледелием. Лишь по берегам крупных рек, лагун и притоков можно было заниматься земледелием, да и то в ограниченных масштабах. Суровость климатических условий усугублялась недостатком природных ресурсов. Отсутствие камня и дерева затрудняло строительство, а отсутствие руд делало невозможным изготовление изделий из металла. Не было и драгоценных камней для ювелирных изделий или украшения скульптур.

Возникновение цивилизации в Месопотамии служит иллюстрацией к выдвинутой Тойнби теории «вызова и ответа» [189, с. 111–118]. Находясь в условиях «враждебного природного окружения», люди вынуждены принимать вызов, брошенный их существованию. Если энергия, затраченная на преодоление вызова, превышает силу этого вызова, результатом этого является прогресс в развитии социальных институтов. Тойнби отмечает, что древнейшие цивилизации, как правило, развивались в условиях «враждебного окружения». Ответом на вызов, брошенный суровой природной средой, было формирование социального порядка для борьбы с этой средой. К 3500 г. до н. э. бедные природными ресурсами месопотамские городские центры пользовались в основном привозными товарами.

Противостоять суровым природным условиям, действительно, было нелегко, и вначале обитатели Убейда пошли по пути наименьшего сопротивления. Поселившись вдоль берегов рек, они воспользовались возможностями, предоставленными им самой природой для занятия земледелием. В своих обширных обзорах поселений Нижней Месопотамии Роберт Адамс показал, что древнейшие поселения этого региона почти не обнаруживают признаков сложного планирования. Убейдские поселения были свободно разбросаны по аллювиальной долине, без какого-либо признака централизации политического контроля внутри территориальных единиц. Всему этому вскоре суждено было измениться.

Период с IV по III тысячелетие до н. э. был ознаменован быстрым ростом поселений и городков в Месопотамии. Пользуясь предложенной Адамсом иерархией размеров поселений, можно составить наглядное представление о масштабах этого роста [4, с. 17–19]. Используя в качестве главного критерия размер поселения, Адамс различает деревни, городки и городские центры. Размер «деревень» составляет от 0,1 до 6,0 га, «городков» — от 6,1 до 25 га, а «городских центров» — от 50 га и выше.

Мы очень мало знаем о древних деревнях, особенно о тех, которые погребены под руинами более поздних шумерских и вавилонских городов. Хотя при раскопках таких памятников, как Эреду, Ур, Телло, Укайр, Урук и Сузы, удалось добраться до самых нижних строительных горизонтов Убейда, глубокая шурфовка в основаниях этих больших холмов позволила получить лишь ограниченную информацию. Например, обнаруженное в Эреду большое количество рыбьих костей говорит лишь о том, что население здесь интенсивно занималось рыбной ловлей. Раскопки убейдских слоев в маленьких деревеньках Рас аль-Амия (где найдены свидетельства начала возделывания злаковых растений) и Хаджи-Мухаммад рисуют далеко не полную картину жизни в сельских районах.

Структура убейдских деревенских поселений лучше всего прослеживается на самом Эль-Убейде, датируемом 4500 г. до н. э. В ходе раскопок здесь были вскрыты дома из сырцового кирпича и тростника. Животные и растительные остатки свидетельствуют о существовании развитой экономики. Население добывало пищу, занимаясь рыбной ловлей, охотой на газелей и лошадей, выпасом крупного рогатого скота и коз на аллювиальной равнине, а также выращиванием злаковых культур. Специализация ремесел была представлена керамическим производством и, вероятно, изготовлением бус и каменных орудий. Металлургия полностью отсутствовала. Нет никаких свидетельств существования централизованных административных функций, сложных религиозных структур или сосредоточения богатств в руках элиты.

Любопытным контрастом по сравнению с Эль-Убейдом выступает Эреду, где первое поселение появилось около 4800 г. до н. э., когда Эль-Убейд был ничем не примечательной деревушкой, а Халаф на севере еще производил свою характерную расписную керамику. Раскопки вскрыли здесь не только жилые дома из кирпича-сырца, но и кирпичное строение, идентифицированное исследователями как «храм». Вокруг этого храма располагались дома элиты. На некотором расстоянии от них стояли жилища ремесленников, а еще дальше от храма — дома земледельцев. Даже в эту раннюю пору общая численность населения Эреду, вероятно, превышала 5 тыс. человек, тогда как в Эль-Убейде жило, по-видимому, всего 750 человек.

Поселенческая модель, представленная древнейшими слоями Эреду, указывает на центральную роль храма. С течением времени храм будет играть все более важную роль. К 3500 г. до н. э. храм, несколько раз перестраивавшийся на протяжении тысячелетия, вырос до монументальных размеров, причем не только в Эреду. Во всех крупных убейдских поселениях храмовой комплекс играл роль административного центра.

Храмы были самыми большими по размеру, наиболее основательно и искусно построенными сооружениями. В Эреду и на других убейдских поселениях на протяжении более чем тысячелетия сохранялась религиозно-архитектурная традиция возведения храмов на одном и том же месте. Удивительная преемственность особых местоположений для храмов свидетельствует о формировании понятия священной территории. Шумерский город-государство складывался вокруг своего главного храма. Пол Уитли утверждает, что вообще все города возникают из «ритуальных центров» [202]. Подъем месопотамских городов, кажется, подтверждает эту мысль. Ко времени позднего У бей да храм окончательно становится центром экономической и общественной жизни больших городов.

В течение того же тысячелетия Убейд претерпел и другие изменения. Убейдское общество значительно усложнилось и распространяло свое влияние на широкое географическое пространство. К IV тысячелетию до н. э. убейдская культура распространилась на Северную Месопотамию, вытеснив халафскую. Однако север сохранил целый ряд не свойственных южному Убейду культурных элементов. Например, в Тепе-Гавре (Северный Ирак) захоронения производились в погребальных ямах, тогда как в Эреду умерших погребали в могилах, имевших кирпичные своды. Помимо этого, раскопки на Тепе-Гавре дали множество раскрашенных терракотовых статуэток богини-матери, отсутствующих на юге.

Несмотря на некоторые важные региональные отличия, перед нами вырисовывается картина мирной аккультурации носителей убейдской культуры и потомков халафской культуры, хотя на севере последняя еще представляла большинство населения. Это основательное единство продержалось, однако, недолго. К 3500–3000 гг. до н. э. расхождение между двумя культурами стало уже явственно ощущаться, и первенство в развитии цивилизации перешло к югу.

К 3500 г. до н. э. поселения носителей убейдской культуры протянулись вдоль берегов Тигра и Евфрата, достигнув Северной Сирии и даже Киликии в Турции. Ареал убейдской культуры был ограничен на северо-западе горами Тавра, а на востоке — горами Загроса, хотя торговые связи охватывали и более отдаленные районы. О широком размахе убейдской торговли свидетельствуют найденные в Уре амазонит (полудрагоценный камень из Индии), обнаруженный на нескольких памятниках анатолийский обсидиан, а также привозные руды и металлы, найденные при раскопках Тепе-Гавры.

Помимо хорошо развитой торговли и специализированных ремесел, обзорный анализ убейдских поселений выявил также существование процветающей экономики. Продуктивное земледелие позволяло создавать запасы пищи, достаточные для обеспечения потребностей быстро растущего населения. Правда, у нас нет данных, которые могли бы подтвердить существование даже в позднеубейдский период технологии более сложной, чем простое использование для орошения естественных разливов рек[24].

Параллельно с развитием общества шло развитие и усложнение межобщинных контактов. Рост населения приводил к образованию новых поселений, в основном по берегам рек. Эти поселения не были изолированными: связь между ними поддерживалась с помощью лодок. Дифференциация поселений по размеру наталкивает на мысль о иерархическом характере устройства городов и деревень [4]. А тот факт, что храмы в некоторых убейдских поселениях увеличиваются в размерах, указывает на растущую централизацию власти и ее сосредоточение в руках жрецов.

Централизация власти в храме характерна для всего периода существования позднеубейдской культуры. В Те-пе-Гавре, на севере, археологи вскрыли комплекс трех храмов, расположенных вокруг центрального двора. Архитектура храмов этого позднеубейдского «акрополя» близко напоминает архитектуру храмов Эреду, что является еще одним свидетельством распространения единой культуры из самых северных областей Сирии далеко на юг, к низменностям дельты Евфрата.

Считать убейдскую культуру шумерской было бы преждевременно, но тот факт, что она подготовила почву для сложения шумерской цивилизации, не вызывает сомнений. Развитие социальной дифференциации и торговой специализации, рост населения, сопровождаемый появлением новых деревень и городков, признаки растущей централизации власти не только внутри каждой общины, но и внутри групп общин — все это элементы нового направления развития, отличающего Убейд от более ранних неолитических культур. Это новое направление характеризуется кумулятивным процессом культурного роста.

Характерно, что убейдские поселения часто лежат непосредственно под слоем более поздних по времени шумерских и вавилонских городов. Древние убейдские слои были пройдены лишь в узких шурфах, поэтому у нас нет достаточно широких открытых площадей, которые могли бы пролить свет на планировку поселений или их внутреннюю социальную, политическую и экономическую организацию. Но даже если шумерская культура и не была прямой наследницей Убейда, все главные города древнего Шумера, по всей видимости, выросли из этих убейдских поселений.