Собранные в этом томе исследования проливают свет на решение ряда важных исторических проблем. Прежде всего, это проблема социальной организации древнерусского ремесла, занимающая историков уже более ста лет. Письменные источники дают мало сведений по этому вопросу, археологические рассматриваются под этим углом зрения недостаточно широко.
Самые подробные разработки социальных отношений на материалах древнерусского ремесла принадлежат М.Н. Тихомирову и Б.А. Рыбакову. Проанализировав все имеющиеся письменные источники, М.Н. Тихомиров высказал твердое мнение, что ремесленное население начало объединяться в корпорации уже в эпоху Киевской Руси (Тихомиров М.Н., 1946, с. 37). Фундаментальная разработка археологических материалов, известных к 40-м годам нашего века, привела Б.А. Рыбакова к аналогичному выводу (Рыбаков Б.А., 1948, с. 767).
Эта точка зрения имеет давнюю традицию. Первым ее убежденным сторонником был В. Пешков, видевший подтверждение ей в свойствах самих ремесел (Пешков В., 1958, с. 361). Серьезные исследования ремесла Московской Руси позволили М.В. Довнар-Запольскому и Т.П. Ефименко заметить в нем следы старой бытовой организации, действовавшей с давних времен (Довнар-Запольский М.В., 1910, с. 137, 144; Ефименко Т.П., 1914, с. 116–131).
Однако, несмотря на длительность разработки вопроса организации древнерусского ремесла и на серьезность приводимых авторами аргументов в пользу бытования на Руси ремесленных корпораций, их выводы разделяют далеко не все. Это в значительной степени объясняется тем, что проблема ремесленных объединений и их следов на Руси часто подменяется вопросом о существовании здесь цехов, аналогичных западным. Не находя таковых, приходят к выводу, что профессиональных корпораций в ремесле Руси не было вообще (Подвигина Н.Л., 1976, с. 87–93).
Между тем подобная постановка вопроса совершенно неправомерна. Отсутствие на Руси аналога западноевропейскому цеху вовсе не снимает вопроса о формах организации древнерусского ремесла. Все исследователи социальной структуры ремесла стран Закавказья, Средней Азии или Византии, отмечают своеобразие форм его организации. Да и В.В. Стоклицкая-Терешкович в работе, посвященной цехам средневековой Европы, видела в Московской Руси XVII в. организации, обладавшие только некоторыми чертами западноевропейского цеха (Стоклицкая-Терешкович В.В., 1951, с. 81).
Более серьезную пищу для сомнений скептикам дают раскопки в Новгороде: открытые археологами ремесленные мастерские обычно располагаются на феодальных усадьбах. Отсюда делается вывод: ремесло в Новгороде было по преимуществу вотчинным, а его эксплуатация составляла важный источник боярских доходов. В.Л. Янин полагает, что особенности политического устройства Новгорода с его системой боярских патронимий препятствовали профессиональной консолидации ремесленников (Янин В.Л., 1982, с. 91–93).
Однако именно в Новгороде был создан единственный дошедший до нас устав корпорации вощаников («купеческое сто») — Уставная грамота князя Всеволода Мстиславича. Большинство исследователей датируют его 1134–1135 гг. Есть и другое мнение: А.А. Зимин полагает, что в настоящем виде грамота возникла не ранее конца XIII или даже 70-х годов XIV в. (Зимин А.А., 1952, с. 123–130).
Хорошо известно, что цеховые уставы отражают отношения, сложившиеся задолго до их оформления. Так, самое раннее постановление о цехе стокгольмских портных (скра) относится к 1356 г., остальные цеховые уставы датируются XV в. По мнению А.А. Сванидзе, факт позднего уставного оформления цехов не противоречит тому, что они длительное время существовали на основе устного соглашения (Сванидзе А.А., 1967, с. 222). Существование в Новгороде «купеческого ста» позволяет сопоставить процессы, происходившие в его ремесле, с теми, которые детально изучены по обильным письменным источникам для Швеции. Интересно, что в этой стране и других странах северного региона торгово-ремесленная корпорация сложилась рано. Шведские историки считают, что ремесленный цех выделился из гильдий (Там же, с. 258). Чрезвычайно важна в этой связи берестяная грамота № 439, свидетельствующая о торговом складничестве, т. е. о какой-то купеческой организации, действовавшей в Новгороде на рубеже XII–XIII вв. Это заставляет усомниться в том, что в Новгороде отсутствовали предпосылки для профессиональной консолидации ремесленников. Действительно, само размещение ремесленных мастерских в Новгороде на боярских усадьбах вовсе не значит, что владелец таких мастерских был вотчинным ремесленником. Ведь даже вотчина средневекового феодала, существующая вне города, не могла самостоятельно постоянно содержать профессиональных ремесленников, обеспечивающих разнообразные потребности всех ее обитателей. И.С. Макаров доказал это на основе двух уникальных источников — полиптика аббатства св. Германа и «Капитулярия о виллах». Вывод его исследования сформулирован четко: ремесленное производство феодальной вотчины частично поглощалось ее хозяйством, но оно обслуживало и население поместного центра (Макаров И.С., 1929, с. 129–144). Сказанное вполне приложимо к хозяйствам боярских дворов Новгорода, тем более что все мастерские, открытые на этих дворах, производили предметы широкого потребления, явно предназначенные для рынка.
Это не исключало изготовления изделий по специальному заказу, может быть, в счет платы за аренду земли. Да и вообще наличие ремесленника, готового в любой момент откликнуться на нужды большого хозяйства, — обстоятельство немаловажное, поэтому в таком соседстве любой владелец усадьбы был всегда заинтересован. Но все же вотчинным такой ремесленник не становился, по роду своей деятельности он относился к сословию городских ремесленников.
А это значит, что в процессе производства и реализации своей продукции он неминуемо вступал в определенные соглашения с собратьями по ремеслу. Об этом говорит рано зафиксированное письменными источниками название ремесленников по профессиональному признаку — по характеру производимой продукции. По этому поводу А.А. Сванидзе верно замечает, что труд ремесленника, прикрепленный к одной профессии, поневоле приобретает корпоративные формы (Сванидзе А.А., 1967, с. 226).
Еще выразительнее тенденции к объединению обнаруживаются в расселении ремесленников по профессиям. А.В. Арциховский на основании анализа писцовых и лавочных книг Новгорода 60-х годов XVI в. установил «вполне сложившуюся локализацию определенных ремесел по определенным районам» (Арциховский А.В., 1939, с. 3). Древность производственных топонимов удается подтвердить археологически. Так, в прибрежной части Неревского раскопа, в местности, носившей название Кожевники, были открыты мастерские кожевников (Изюмова С.А., 1959, с. 136). Определенную концентрацию ювелирных мастерских в районе Великой и Холопьей улиц также прослеживают еще в домонгольское время (Рындина Н.В., 1963, с. 226, 227). Древними считал М.К. Каргер и урочища Кожемяки и Гончары в Киеве (Каргер М.К., 1958, с. 414, 474).
Археологически аргументировать древность повсеместных в русских городах топонимов, связанных с профессиями, сложно, это объясняется трудностью раскопок в древнейшей, как правило, сильно застроенной части современного города. Но и те факты, которыми мы располагаем, подтверждают мнение М.Н. Тихомирова, согласно которому, уже в Древней Руси ремесленники одной специальности концентрировались в определенных кварталах (Тихомиров М.Н., 1946, с. 22–37). Расселение ремесленников по профессиональному признаку, приведшее, в конце концов, к образованию территориальной общины, намечалось, по мнению Б.А. Рыбакова, уже в XI–XII вв. (Рыбаков Б.А., 1948, с. 737).
Все эти явления присущи средневековым городам повсеместно. Объяснить их можно только повсеместно же действующей тенденцией к объединению ремесленников по профессиям, т. е. с разной силой и скоростью происходящим образованием ремесленных корпораций. Этот процесс, скупо и неравномерно отраженный письменными документами, должен отразиться на продукции ремесла — основном источнике, с которым имеет дело археолог.
Что дает для ответа на этот вопрос археологический материал, исследованный в нашем томе?
Вся ремесленная продукция, попадающая в руки археолога, подвергается прежде всего типологизации. В основу ее кладется назначение изделия, форма, пропорции, характерные детали, например венчик в керамике или орнаментация в украшениях. В результате все многообразие изделий керамического или любого другого ремесла сводится к определенному числу типов. Часто удается выявить их взаимосвязь, временные изменения от типа к типу. На этих наблюдениях строится относительная хронология.
Посмотрим на результаты подобной работы с другой стороны. В каких условиях может длительно сохраняться определенный тип изделия? В долго действующей мастерской. Только там складывается и сохраняется ремесленная традиция, ее вызывает к жизни необходимость реализовать быстро и качественно раз найденный и апробированный на рынке тип продукции. За устойчивым типом изделия скрыта серия, от которой нам достаются единицы, но необходимо помнить, что серия — это мастерская.
Если мы фиксируем изменения в типе изделия, позволяющие выделить подтипы и варианты, можно говорить о развитии деятельности мастерской во времени. Иногда мы располагаем данными о смене мастера, о мастерских, переходящих от одного поколения к другому по праву наследования. Особенно выразительны в этом случае гончарные клейма. Анализ гончарных клейм позволяет заметить некоторые интересные особенности их распространения (табл. 18). В одном керамическом центре намечается тяготение к разработке одного, двух, трех знаков за счет последовательного их усложнения. Так, во Вщиже исходным знаком выступает круг с различным заполнением и прямоугольник (табл. 18, 1, 8, 15, 19, 23, 26, 34–38, 42–43, 89, 96). Знаки, близкие княжеским, изображались на керамике стольных городов, Киева, Суздаля, Старой Рязани, или городов, расположенных близко к ним (табл. 18, 54–64). Они сочетаются со знаками других очертаний: в Старой Рязани есть коллекция знаков в виде ключа и знаков, в основе которых лежит круг или прямоугольник. Клейма на керамике Водяного городища напоминают знаки рунической письменности (табл. 18, 48, 49, 51).
Легко заметить общее для мастерских стремление к изменению клейма путем усложнения его основного рисунка по принципу изменения родового знака за счет появления отпятнышей. Это служит подтверждением точки зрения о принадлежности их мастеру, передающему свое дело по наследству, и о желании мастерских сохранить свою индивидуальность в рамках одного ремесла.
Все эти наблюдения, сделанные на огромном материале, свидетельствуют о длительном сохранении того или иного ремесла, в данном случае гончарного, в руках одной семьи, о тенденции мастерских в одной отрасли сохранить свое лицо. А то и другое — следы взаимоотношений производителей, работающих одновременно в гончарном деле, и роста самого ремесла, связанного с домашним обучением. Надо отметить, что клейма в крупных городах исчезают к XII в., поэтому выводы, сделанные на основе их анализа, касаются весьма раннего времени.
Работу одной мастерской особенно удобно проследить на примере изделий сложной технологии — замках. Каждый их тип — изобретение неизвестного умельца, изобретения, ценность которого подтверждается тем, что оно повторяется без изменения схемы на протяжении длительного времени. Шесть типов пружинных съемных замков бытовали в Новгороде с IX-Х до XV в. Лишь один из них имел варианты (тип В), остальные оставались неизменными. Такое явление может иметь место только при условии непрерывной деятельности конкретных мастерских, передающих свои навыки в изготовлении замка определенного типа от мастера к ученику. Скорее всего, мы имеем здесь дело с мастерскими замочников, передающих свое ремесло по наследству от отца к сыну. В этом случае может происходить и отпочкование сыновней мастерской и одновременное функционирование нескольких родственных мастерских.
Очевидно, так и было, потому что замки типа А изготовляли на протяжении трех с половиной столетий, с IX по начало XIII в. Сколько мастерских освоило их производство, сказать трудно, ясно только, что все они развивали одну традицию, когда-то изобретенную в одной мастерской.
Замки типа Б бытовали от начала до конца XII в., потом исчезли бесследно. Мы имеем здесь дело с работой одной мастерской на протяжении жизни не более чем двух поколений. Несколько позже, во второй половине того же столетия, появились замки типа В двух вариантов. Замки этого типа и их варианты бытовали до начала XV в., т. е. мастерские, их изготовлявшие, работали не менее трех столетий (время их деятельности может быть короче, чем время бытования самих замков, которые были достаточно долговечны). Замки типа В, как и самые ранние, типа А, демонстрируют деятельность наиболее активных и результативных мастерских, долго державших традиционное производство в руках одной, переходящей по наследству мастерской, воспитавшей много мастеров. Иначе невозможно объяснить изготовление одного типа замка в течение столь долгого времени — трех с половиной столетий.
Важно подчеркнуть, что все перечисленные типы замков долго бытовали одновременно, что говорит об одновременной деятельности в Новгороде нескольких мастерских замочников. На протяжении столетия, с середины XIII и до конца XIV в. в Новгороде появились еще три типа замков (Г, Д, Е). Они бытовали до XV в., т. е. тогда, когда замки типа А и Б уже перестали изготовляться, но более старые мастерские, выпускающие уже целое столетие замки типа В, находились еще в поре расцвета. И опять перед нами довольно реалистическая картина с синхронной работой в городе нескольких замочных мастерских. Ее дополняет кратковременная деятельность одной мастерской, изготовлявшей замки с винтообразным ключом (табл. 6, 26), она действовала в Новгороде всего полстолетия.
Замки — изделия очень индивидуальные, если мастерская по каким-то причинам ликвидировалась, то исчезал и разработанный и освоенный ею тип замка. Другое дело ножи. В их массовом, стандартизированном производстве труднее уловить серии, которые можно связать с одной мастерской. Изготовление их было не столь сложным, поэтому в одной мастерской могли делать ножи разных типов — кухонные, сапожные, косторезные и др.
В ремесле древнерусских ножевников интересен другой момент: эволюция в технологии производства. Основные технологические схемы производства ножей с X в. последовательно упрощались. Новые принципы изготовления быстро подхватывает большинство мастеров-ножевников. Только одновременное применение простейших технологических схем — ножи целиком из железа или ножи целиком из стали — помогают обнаружить отдельные мастерские, использовавшие традиционную с домонгольского времени технологию. В среде ножевников выявляются мастера, держащиеся за старые традиции, и мастера, старавшиеся идти в ногу со временем, изыскивающие возможности для того, чтобы сделать свою продукцию массовой. Это наблюдается не только в Новгороде, но и в Киеве, Старой Рязани, Серенске. Эти две тенденции в ремесле ножевников позволяют и в массовой стандартизированной продукции разглядеть индивидуальные устремления отдельных мастерских; в то же время общее стремление к «рационализации», охватившее большинство древнерусских ножевников, говорит об их профессиональной сплоченности, предполагающей некоторую организованность.
О высоком профессионализме свидетельствует продукция древнерусских бондарей, изготовлявших бочки, кадки, лохани и другую бондарную тару и посуду. При раскопках в городах Руси собрана огромная коллекция этих изделий. Самое интересное для нас в этих предметах повседневного быта — строжайшая стандартизация размеров сосудов одного назначения и их деталей, например клепок. И размеры, и детали оказываются одинаковыми в разных городах на протяжении столетий. Такое явление могло иметь место только при строгом контроле за продукцией, поступающей на рынок, контроле профессионалов. Широкий ассортимент типов бондарной тары и посуды вместе с традиционностью ее облика можно объяснить только наличием в городах Руси большого количества ремесленников, работающих постоянно и долго в бондарном деле.
Не менее выразительна с этой точки зрения и точеная посуда. Ассортимент ее необычайно разнообразен. Она была рассчитана на нужды повседневного быта и на праздники с большим застольем. Посуда, изготовленная из дерева на токарном станке, продумана по пропорциям и совершенна по формам. Устойчиво сохраняющееся соотношение различных ее частей говорит о поисках оптимального конструктивного решения и сохранении такого решения, как открытия. За этим стоит определенная мастерская, где секрет такого решения был найден, и ее наследники, оценившие и закрепившие его в своих изделиях.
Трудно сказать, каково было разделение труда между мастерскими по ассортименту производимой продукции. В этом нам может помочь отмеченное Б.А. Рыбаковым важное обстоятельство. В письменных памятниках XII–XIII вв. ремесленников часто называли не по материалу, с которыми они работали, а по предметам, которые они изготовляли. В таком случае, когда упоминается Антон-котельник, можно утверждать, что речь идет о мастерской, где изготовляли только котлы. Поэтому упоминание ведерников и бочешников в XV в. указывает (Там же, с. 558) на разделение мастерских бондарей по ассортименту производимой продукции, что не мешало работе мастеров более широкого профиля, скрывающихся под названием древоделов. Точно то же явление фиксируется для XIII в. упоминанием Якова-гвоздочника и Измаила-кузнеца (Рыбаков Б.А., 1948, с. 505, 516, 558), говорящим о разделении труда по ассортименту продукции в рамках одного ремесла.
Исходя из сказанного можно предположить, что отмеченная стандартизация изделий бондарного дела есть результат узкой специализации мастерских по изготовлению тары одного типа. Подобная тенденция могла проявляться неодинаково в разных ремеслах. В XV в., столь богатом токарными изделиями широкого ассортимента, для мастеров этой отрасли в письменных источниках есть только одно название — токари.
Иногда в археологическом материале можно уловить деятельность разных мастерских, изготовлявших одну и ту же продукцию. В данном случае помогает типология, выявляющая конструктивные и декоративные особенности серий изделий. Так, в Новгороде найдено более тысячи гребней и заготовок к ним. Типология их показала, что одновременно и длительно сосуществовали гребни разной конструкции. Это можно объяснить деятельностью нескольких мастерских, изготовлявших гребни традиционного облика. Е.А. Рыбина полагает, что мастерские могли работать на протяжении от полутора до двух с половиной столетий. Это по самому скромному подсчету — от трех до пяти поколений мастеров.
Аналогичные явления прослеживаются и в ювелирном деле. В разнообразных украшениях из сплавов и меди легко заметить серии одинаковых изделий, говорящие о длительном изготовлении украшений одного типа. Некоторые из них бытуют с X по XIV в. Состав металла со временем менялся, сами же украшения оставались без изменения, если не считать орнамента. В массовом производстве мастерская могла сохранить свою индивидуальность только при устойчивости ассортимента, строгого соблюдения традиционного облика продукции.
Это касается не только дешевой, массовой продукции, но и предметов из драгоценных металлов. Вспомним упоминающиеся в грамоте XII в. золотые колты, для характеристики которых достаточно было назвать их продажную цену: «по полугривень» или в «полътора рубля серьбром ожерелье», упоминаемое в грамоте XIV в.
Длительное сохранение ассортимента, облика и цены выпускаемой продукции — безусловный показатель большой дифференциации в рамках одного, в данном случае ювелирного, ремесла, за ней скрывается продолжительная деятельность определенных мастерских потомственных кузнецов по золоту, серебру и меди.
Все приведенные факты свидетельствуют о консервативности, свойственной работе мастерских, будь то древоделы или косторезы и кузнецы. Трудно себе представить отсутствие желания как-то разнообразить свою продукцию, что-то изменить в ней. Однако, судя по Московской Руси, подобная консервативность могла быть и вынужденной, приказной, что зафиксировано письменными источниками. М.В. Довнар-Запольский, однако, считал, что московское правительство в XVII в. регламентировало очень древние правила, действовавшие на Руси исстари (Довнар-Запольский М.В., 1918, с. 137).
Что же это были за правила? Самое главное предписывало людям одной профессии объединяться в торговый ряд. Вступая в него, ремесленник давал поручную запись рядовому старосте — делать продукцию определенного вида и качества, представляя ее на показ старосте. Люди, что не записавшиеся в состав ряда, заниматься ремеслом и торгом не могли. При вступлении в ряд полагался взнос.
Ряд был обязан контролировать продукцию. В поручной записи в ряд серебряников мастер обязывался делать пуговицы определенного типа, а именно — «однорядные и опашневые серебряные». Так регулировалось производство, а мастер охранялся от конкуренции. М.В. Довнар-Запольский считал, что в XVI в. «приказная бюрократия лишь использовала в своих целях и видах более старую бытовую организацию» Довнар-Запольский М.В., 1910, с. 144).
Действительно, следы такой организации улавливаются в досмотре за весом слитков металла, поступавшими в продажу. В Новгороде в X–XI вв. это были сплавы меди с цинком, в XII–XIV вв. — чистая медь, свинцово-оловянистые и оловянистые бронзы (Коновалов А.А., 1974, с. 10). При раскопках в Новгороде найдены шесть слитков (Рындина Н.В., 1963, с. 206). Если перевести их вес из граммов в бытовавшие на Руси золотники (Черепнин Л.В., 1944, с. 30, 45), то окажется, что вес медных слитков соответствует 86, 10 и 124 золотникам, вес слитков бронзы — 85 и 6 золотникам, слиток серебра — 10 золотникам (золотник = 4,266; десятые и сотые доли веса опущены: сам способ изготовления слитков не мог обеспечить большую точность веса).
Определенность веса покупавшихся для ювелирных работ слитков говорит о наличии контроля за их изготовлением и продажей. Мы располагаем документальными свидетельствами о таком контроле, он осуществлялся центром купцов-вощаников Новгорода, размещавшимся в ц. св. Ивана на Опоках. Там же хранился товар, что ясно из упоминания в Новгородской I летописи «сторожа над товаром». Таможенная уставная грамота 1571 г. (Зимин А.А., 1952, с. 130) проливает свет на ассортимент этих товаров, среди которых, кроме воска, ладана, темьяна, были медь, олово и свинец. Именно эти металлы составляли базу цветной металлургии Новгорода с X в. Интересно, что та же грамота 1571 г. обязывает металл этот «весить по старине», что и позволяет нам с достаточной уверенностью объяснять эталон веса найденных при раскопках слитков наличием досмотра за их продажей.
Русское ремесло, судя по продукции, производит впечатление организованной коллективной деятельности. Это можно объяснить только постепенным сложением производственных корпораций, обусловленным, по верной мысли В. Пешкова, свойством самих ремесел. Другой вопрос, на какой стадии развития находились эти корпорации во времени Киевской Руси, если их письменное официальное оформление началось только в XVII в. В Швеции цеховые уставы появились в XIV–XV вв., в Центральной Европе — на два столетия раньше, но и там они отражают отношения, сложившиеся много раньше. Процесс, как мы видим, всюду один, различна только его хронология и динамика.
Историки, допускающие существование корпоративных организаций в городах Древней Руси в стадии ее становления, подчеркивают недостаточность источников для решения этой проблемы (Карлов В.В., 1976, с. 53). Если речь идет об исторических источниках, то это верно. Но объем археологических источников увеличивается с каждым годом. Задача археологов состоит в разработке такой методики их исследования, которая позволит превратить археологический материал в красноречивый источник по истории социальных отношений в русском городском ремесле.
Материалы последних десятилетий, обобщенные в настоящем томе, вносят новые детали в наши представления о культурной жизни Древней Руси. Это прежде всего касается проблемы грамотности. Открытие берестяных грамот, широко бытовавших в Новгороде с первой половины XI в., доказало, что представители самых разных слоев горожан — от боярской верхушки до ремесленного люда — были грамотными. Находки писал-стилосов в Новгороде в слоях 953–972 гг. и эпиграфические материалы — надписи на камне и керамике — подтверждают распространение грамотности на Руси в еще более раннее время.
Важнейшим итогом изучения берестяных грамот стало открытие древненовгородского диалекта, меняющее в корне наши представления о путях освоения славянством северо-западных земель Руси. Документально подтверждается существование в XI–XII вв. двух диалектов славянской речи — новгородского и киевского. Значительная часть их различий восходит к праславянской эпохе, что говорит о существовании в рамках Киевского государства «двух первоначальных различных диалектных разновидностей славянской речи» (гл. 7, с. 140).
В прямой связи с диалектными различиями языка населения Руси, включающими в себя своеобразие многочисленных местных говоров, находились постоянные контакты славян с соседними народами, поволжско-финскими и прибалтийско-финскими. Особенно ярко отражают эти контакты различные амулеты, зооморфные подвески, широко распространенные в древности у новгородских словен, а также у тверских, владимирских и костромских кривичей. Некоторые из этих амулетов, например подвески с изображениями коней, восходят к традиции очень большой древности, ко временам ананьинской культуры (VII–II вв. до н. э.), показывая нам хронологическую глубину происходивших здесь этногенитических процессов.
Отдельные варианты коньковых подвесок, бытовавшие в XI–XII вв. и у смоленских и полоцких кривичей, исследователи связывают с древним балтским культом коня. Коньки-подвески с шумящими привесками, появившиеся в конце XII в., были распространены на огромной территории от Латвии и Эстонии до Печоры. Они говорят о постоянстве контактов славянского и балтского населения в этом большом регионе. Интересно, что городская культура не снивелировала здесь следы общения разных этнических групп. Только у славянских племен, входивших в ядро Киевского государства X–XI вв., нет амулетов с этноопределяющими признаками. Зато здесь с X в. были широко распространены амулеты, связанные с культом Перуна, покровителя военно-дружинной части общества.
Напротив, зооморфные украшения, характерные для территории со смешанным финско-славянским и балтским населением, бытовали долго, образуя локальные группы по центрам производства в Белозерье, Костромском Поволжье, Новгороде, Пскове. В XI–XII вв. они уже свидетельство территориальной общности смешанного финско-славянского населения.
Как видно, вещи тоже отражают сложные процессы, происходившие в языковой сфере. Они иллюстрируют глубокие различия в верованиях двух больших регионов славянства — киевского и новгородского.
Вплотную к проблеме грамотности на Руси стоит вопрос обучения. Ремесленная продукция свидетельствует о широком распространении профессиональной наследственности, а значит, и о семейном обучении. Находки берестяных грамот и других предметов с азбуками и бересты с ученическими записями дополняют эти логические, но умозрительные выводы неопровержимыми фактами обучения детей грамоте. Иногда оно обеспечивало и профессию: в Новгороде зафиксировано существование профессиональных писцов.
Новгород дает иллюстрацию и институту шедевров: это два одинаковые кратира, изготовленные разными мастерами, Братилой и Костой, в чем Б.А. Рыбаков с большим основанием усматривает свидетельство типичного для средневекового ремесла своеобразного конкурса на звание мастера. Этот вывод находит серьезное подтверждение в деятельности вполне сложившейся школы прикладного искусства, действовавшей в Новгороде при святой Софии. Высокое покровительство высших иерархов церкви обеспечивало и драгоценное сырье, и греческих учителей, и постоянные заказы. Гарантировать ее существование могла только налаженная система обучения.
Итак, обучение обеспечивало на Руси широкое распространение грамотности и высокий уровень художественной культуры. Последнее обстоятельство демонстрируют не только произведения высокого искусства, но и предметы быта.
Предметы быта, находимые археологами, поражают нас стремлением мастеров украсить их, будь то ложка, ковшик или гребешок. Особой выразительностью отличались вещи, составлявшие интерьер жилища: скамьи, люльки, берестяные коробы, светцы, жуковины для замков и сами замки, и даже крючки для подвешивания. Да и такие предметы, как пряничные доски и деревянная посуда, судя по изысканности форм и тщательности орнаментации, вероятнее всего, не прятали, а ставили на открытые полки.
Все эти предметы принадлежали рядовым гражданам и были изделиями их рук. Они более всего говорят о высоком уровне художественной культуры наших предков и о высоком уровне массовой культуры в целом, о которой применительно к ним мы можем говорить без уничижительного оттенка, сопровождающего этот термин в наши дни.
Важным звеном в эстетическом обучении народа был сам христианский храм как архитектурное сооружение, как своеобразный музей-хранилище первоклассных произведений живописи, резьбы по дереву, ткачества, шитья, ювелирного дела. Сама литургия с такими театрализованными действами, как крестный ход, вынос плащаницы, крещение, причастие, венчание, отпевание были для народа, не слишком знакомого с философско-религиозным их содержанием, прежде всего зрелищем, исполненным красоты и «благолепия». Вместе с церковным пением оно было могучим средством эстетического воспитания, доступным всякому, умеющему видеть и слышать.
Не следует, однако, забывать, что принятию христианства, повлекшему за собой подъем культуры и искусства, предшествовали столетия языческой культуры славянства. Эта культура впитала в себя наследие древнейших культур различных этносов, входивших с ней в постоянное соприкосновение. Отзвуки этой языческой культуры доносят до нас фольклор, орнамент вышивки, даже архитектурный декор христианских храмов, который, по мнению Г.К. Вагнера, как система сложился еще в «докиевское время».
Блестящим подтверждением этого тезиса явилось открытие И.П. Русановой и Б.А. Тимощуком языческого центра X–XIII вв. на южной окраине Галицкой Руси в бассейне р. Збруч, где еще в 1848 г. был обнаружен знаменитый збручский идол (Русанова И.П., Тимощук Б.А., 1993). В исследованных городищах-святилищах (Богит, Звенигород, Говда) выявлены сложные и разнообразные культовые сооружения. Здесь, видимо, возводили и деревянные языческие храмы, при создании которых закладывались и формировались приемы зодчества и орнаментального искусства Древней Руси.
Музыкальная культура языческой Руси стала основой музыкальной русской культуры в целом. Сведения о музыкальных инструментах, которые донесли до нас письменные источники и предметы изобразительного искусства, дополнены замечательными находками археологов. Их анализ, предпринятый в томе, дает представление о роли музыки на Руси.
Археологические материалы, исследованные в предлагаемом читателю томе, существенно дополняют конкретными бытовыми реалиями общую картину жизни древнерусского человека.
Материалы данного коллективного труда свидетельствуют о том, что культурные традиции домонгольской Руси, несмотря на тяготы Батыева ига, не были утрачены. В основных, важнейших для восстановления экономической базы Руси отраслях эти традиции сохранились (гл. 15). Сохранились они и в прикладном, и в монументальном искусствах: архитектура времени возвышения Москвы начала свой путь в значительной мере с возрождения архитектурного декора Руси XI–XIII вв. (гл. 12). Даже ремесленники, угнанные в Орду, не забыли своих традиций и не утратили производственных навыков (гл. 14).
С перемещением центров государственности на северо-восток, с обретением Москвой роли наследницы Киевского государства началось обращение «к своей античности» (отец Павел Флоренский, 1991, с. 368; Лихачев Д.С., 1985, с. 321–323). Восстановление ремесла и культуры в целом в XIV–XV вв. было по сути возрождением основных достижений Древней Руси. Общее для эпохи Возрождения ощущение ценности опыта прошлых эпох оказалось характерным и для Руси, иллюстрируя тем самым исторический закон необходимости постоянного обращения к истокам своей национальной культуры.