Древняя Русь. Быт и культура

Глава 8 Эпиграфика, писала (стили) и церы А.А. Медынцева

В отличие от палеографии, изучающей рукописные книги на пергамене и бумаге, грамоты и свитки, эпиграфика рассматривает надписи на различных предметах, поэтому ее иногда называют «вещевой» палеографией. Первое исследование, с которого собственно и началась славянская кирилловская палеография, посвящено знаменитому памятнику — Тмутараканскому камню, найденному в 1792 г. в Тамани (Оленин А.Н., 1806). Из-за случайного характера находок эпиграфических памятников, их небольшого числа (на фоне значительных успехов палеографии рукописей) попытки их систематизировать были предприняты только во второй половине XIX в. (Шляпкин И.А., 1913; Карский Е.Ф., 1928). Однако в то время историки письма привлекали эпиграфический материал в основном ради иллюстративности. Только в 1936 г. с выходом в свет библиографического справочника А.С. Орлова (Орлов А.С., 1936; 1951), содержащего перечень более 300 надписей на различных предметах, с датировкой и обширной библиографией по каждой надписи, стало возможно использовать надписи как источник по истории русской письменности.

Величайшим событием в русской археологии явилось открытие берестяных грамот в Новгороде (1951 г.) и последовавшие за этим находки грамот при раскопках в других городах северо-западной Руси.

Помимо самостоятельного значения, находка берестяных грамот имеет и дополнительный эффект: она возрождает и стимулирует интерес к надписям на различных предметах, граффити на стенах зданий и т. д. С 1959 г. параллельно с расчисткой и реставрацией фресок началось систематическое изучение надписей граффити киевского Софийского собора, результатом которого являются три монографии (Высоцкий С.А., 1966, 1976, 1985); исследуются и издаются граффити из других городов (Медынцева А.А., 1978; Рождественская Т.В., 1975, 1983). Важным научным и практическим пособием по русской эпиграфике, в котором сформулированы определения и принципы анализа эпиграфических памятников, явилась работа Б.А. Рыбакова «Русские датированные надписи XI–XIV вв.» (САИ, Е1-44, М., 1964). В этом своде систематизированы наблюдения над хронологическими особенностями надписей на протяжении XI–XIV вв., в приложении дана сводная азбука по всем рассматриваемым в книге надписям.

Многообразие эпиграфического материала породило его сложную классификацию. Наиболее простой является классификация по материалу, на который нанесена надпись, и техника написания, так как во многом от этого зависит и облик надписи, и форма букв, дающие основания для датировки.

Вместе с тем для датировки, прочтения и интерпретации необходимо классифицировать надписи по категориям вещей, на которые они нанесены, а именно: 1 — на стенах зданий; 2 — на мозаиках и фресках; 3 — граффити на керамике; 4 — на каменных изделиях; 5 — на серебряных платежных слитках; 6 — на металлической утвари; 7 — на предметах религиозного культа; 8 — на предметах вооружения; 9 — на дереве; 10 — на крестах и камнях.

Граффити на стенах зданий. Это надписи, прочерченные по штукатурке древних зданий, преимущественно церквей, один из самых обширных разделов эпиграфики. Обычай писать на церковных стенах был настолько широко распространен в Древней Руси, что нашел отражение в юридических документах: церковным судом такое занятие приравнивалось к «посечению креста». Тем не менее, многие памятники архитектуры исчерчены многочисленными надписями.

Впервые на них обратили внимание исследователи живописи и архитектуры. В 1868 г. в печати появилось сообщение о надписях на стенах Зверинецких пещер в Киеве (Закревский Н., 1868); в конце XIX в. — первые фототипические публикации фрагментов штукатурки с процарапанными надписями, найденные в развалинах Георгиевской церкви в Старой Ладоге (Бранденбург Н.Е., 1896).

В начале нашего века увидело свет исследование, специально посвященное граффити, которые были обнаружены во время реставрационных работ в новгородском Софийском соборе (Щепкин В.Н., 1902, с. 26–46). Начало их историческому осмыслению положила статья Б.А. Рыбакова «ИМЕНЫI НАПIСИ XII СТ. В КИIВБСКОМУ СОФIЙСКОМУ СОБОРИ» (Рыбаков Б.А., 1947). К настоящему времени граффити обнаружены на стенах архитектурных памятников Киева, Смоленска, Пскова, Полоцка и т. д.

Полное исследование граффити таких памятников, как София Киевская и София Новгородская, ясно показывает, что большинство из них — это молитвенные записи, поминальные, автографы и прочие записи церковно-служебного назначения (Высоцкий С.А., 1976; 1985; Медынцева А.А., 1978).

К молитвенным записям следует отнести и традиционные формулы «Господи помози» с указанием имени, и автографы: «писал имярек». Очевидно, в представлении жителей средневековой Руси такая запись приравнивалась к молитве, записанной на церковной стене и от этого как бы постоянно действующей. О таком понимании надписей-автографов говорят рисунки крестов рядом с автографами и содержание некоторых из них. Например, в надписи-автографе XII–XIII вв. из Софии Новгородской говорится: «Тудор молится святой Софии грешною рукою». Другая, более пространная запись из киевского Софийского собора поясняет: «Это я, грешный Никола писал, моляся господу богу своему. Да избавит меня от бесчисленных грехов моих» (Медынцева А.А., 1978, с. 194, 195).

Зачастую именно эти записи содержат сведения, которые можно приравнять к летописным сообщениям. Такова запись о смерти — «успении» Ярослава Мудрого, датированная февралем 1054 г. (Высоцкий С.А., 1959, с. 39). Подробная дата смерти (не только год и число), но и день недели — суббота первой недели великого поста — позволили устранить неточности в датировке этого события, которые имелись в ряде летописей (Рыбаков Б.А., 1959, с. 244–249).

Одна из надписей Новгородской Софии позволяет уточнить порядок смены посадников в Новгороде середины XI в. (Медынцева А.А., 1978, с. 114–124).

Сохранилась прорись надписи, которая читается полностью среди материалов В.В. Суслова по реставрации собора: «Святая София, помилуй Николу-пришельца из Киева града от своего князя Ярослава в сию церковь о святую безмездников и чудотворцев Козьмы и Демьяна». Палеографические и орфографические особенности этой надписи позволяют с уверенностью датировать ее XI в., если же учесть дату построения собора (1050 г.), то надпись следует отнести к середине-второй половине XI в. В надписи упомянут киевский князь Ярослав, от которого «пришел» Никола. На протяжении XI-первой половины XII в. в Киеве княжил лишь один князь Ярослав — Ярослав Мудрый. Следовательно, автограф Николы датируется промежутком времени между постройкой собора и смертью Ярослава, т. е. 1050–1054 гг.

Соображения косвенного порядка позволяют датировать надпись еще точнее, ибо в ней указан день прибытия Николы — праздник святых Козьмы и Демьяна, который праздновали трижды в году: летом (1 июля) и осенью (17 октября и 1 ноября). Из них, по-видимому, практическое значение в качестве хронологической приметы имели только два дня: 1 июля и 1 ноября, так как 17 октября центральное место занимала служба в честь памяти пророка Осии. Следовательно, запись Николы была оставлена либо 1 июля, либо 1 ноября на протяжении нескольких лет — начиная от окончания строительства храма и до смерти Ярослава Мудрого (1050–1054). Смысл уникальной надписи, говорящий о связи миссии Николы с Софийским собором, позволяет предположить, что посланец князя Ярослава прибыл для участия в официальной церемонии: в Софийском соборе венчали, крестили, хоронили членов княжеской семьи. Из известных нам по летописи событий наиболее близки к предполагаемой дате известия о смерти новгородского князя Владимира, старшего сына Ярослава 4 октября 1052 г. (6660 г.; НIЛ, 1950, с. 16, 181). Если Никола прибыл в Новгород 1 ноября 1052 г., то это случилось всего лишь четыре недели спустя после смерти Владимира.

Привлекает внимание и личность самого Николы. Из надписи следует, что он киевлянин и близкий к великому князю человек. Церковнославянизмы в надписи свидетельствуют, по-видимому, об образованности Николы. Ярослав мог послать в Новгород в связи с таким трагическим событием, как преждевременная смерть молодого князя, только одного из самых близких и влиятельных бояр. Косвенные сведения, имеющиеся в предварительной части Правды Ярославичей, и некоторые другие указывают на то, что киевский боярин Микула Чудик, известный по летописям как приближенный Изяслава, входил в окружение его отца Ярослава Мудрого (Куза А.В., Медынцева А.А., 1976). Мы можем с большой долей вероятности именно ему приписывать авторство надписи.

До сих пор оставалось загадкой, кто управлял вторым центром Руси после смерти Владимира? Согласно летописи и приписке к Остромирову Евангелию, с 1054–1055 гг. Изяслав Ярославич «поручил» Новгород «своему близку» — посаднику Остромиру. С учетом же сведений надписи есть основания предположить, что до этого момента (1052–1054) новгородскими делами ведал посланник Ярослава Никола, а косвенные данные позволяют сопоставить его с известным боярином Чудиным. Подкрепляет такое мнение небольшое замечание, сохранившееся в работе В.Н. Татищева: «Чудин в Новгороде был посадник, он внук Добрыни, вуя Владимирова» (Татищев В.Н., 1786, с. 16).

Часто граффити содержат сведения, которые обычно оставались за пределами внимания летописцев. Это записи-автографы, называющие неизвестные имена русских художников, расписывавших новгородский Софийский собор в середине XI-в начале XII в. Надписи, позволяющие выяснить имя одного из художников, по форме являются молитвенными записями. Текст первой из них гласит: «Стефан писал, когда расписывали святую Софию». Второй автограф Стефана: «Господи, помози рабу своему. Стефан писал, когда расписывали святую Софию. Господи, избави мя от прелести сея». Стефаном был начерчен и рисунок льва на лестнице собора, о чем свидетельствует надпись под рисунком. Палеографические особенности надписей позволяют отнести их ко времени росписи, начатой, по сведениям летописи, в 1108 г. (Медынцева А.А., 1978.С. 32–56).

Встречаются среди граффити и автографы известных исторических лиц, например, известного боярина Ставра Годиновича или княгини Олисавы, вдовы князя Изяслава Ярославича и матери Святополка (Высоцкий С.А., 1959, с. 73–80).

Среди граффити на стенах храмов встречаются иногда надписи прямо летописные. Такова запись о мире на Желяни из киевского Софийского собора. «Месяца декабря сотворища мир на Желяни Святополк, Володимер и Олег». Речь идет о мире, заключенном Святополком Изяславичем, Владимиром Мономахом, Олегом Святославичем в местечке Желянь, на юго-западе от Киева, накануне известного Любеческого съезда (Высоцкий С.А., 1964, с. 24–34). Летописи о заключении этого мира сведений не сохранили. Точно также запись о начале строительства Софии Новгородской можно приравнять к летописным сообщениям (Медынцева А.А., 1978, с. 56–58).

Надписи датируют постройку самого храма, или помогают склониться к более ранней из двух, зафиксированных летописцами дат (1017 и 1037) постройки Софии Киевской (Высоцкий С.А., 1976, с. 240–256), или уточняют дату исполнения фресковой росписи (Медынцева А.А., 1981). Иногда на стенах храмов появлялись и хозяйственные записи, и записи — юридические документы. Таковы надписи — купчая на землю Бояна, купленную вдовой князя Всеволода (Ольговича, по предположению С.А. Высоцкого) за огромную сумму — 700 гривен соболей (Высоцкий С.А., 1964, с. 60–71). Надпись, составленная по обычной форме купчих с упоминанием свидетелей-послухов, увеличивает крайне незначительное число источников по экономической истории Руси раннего периода. В числе послухов-свидетелей называется и «святая София», что должно, очевидно, удостоверить правильность сделки.

Надписи на стенах соборов содержат немало материала по истории письма, прежде всего по использованию второго славянского алфавита — глаголицы. Среди абсолютного большинства кириллических надписей известно некоторое количество глаголических в двух главных храмах Древней Руси. В Софии Киевской известно всего лишь несколько фрагментов (Высоцкий С.А., 1966, с. 52; 1976, с. 128, 129); в Новгородской — более десятка. Все они датируются второй половиной XI — началом XII в. и, конечно, свидетельствуют, что знакомство с глаголицей в этот период не было случайным (Медынцева А.А., 1978, с. 25–32). Нельзя приписать все глаголические надписи паломникам из южнославянских стран: особенности использования букв для обозначения носовых звуков в некоторых надписях говорят об их русском происхождении. Среди их авторов — воин-дружинник, художник, о профессиях авторов других надписей мы можем лишь строить предположения. Глаголические граффити по содержанию ничем не отличаются от кириллических надписей, почти все они являются молитвенными формулами. Употребление в некоторых надписях смешанного письма — и кириллических, и глаголических букв, — указывает на то, что их авторам были известны оба алфавита. Естественно предположить, что большинство глаголических надписей сделано именно писцами, которым приходилось переписывать кириллицей с глаголических оригиналов.

Ряд сложных вопросов, связанных с ранним периодом истории письма на Руси, вызывает найденная в Софии Киевской азбука необычного состава: в ней всего лишь двадцать семь букв, из которых только четыре славянских: Б, Ж, Ш, Щ. Обнаруживший ее С.А. Высоцкий пришел к выводу, что эта азбука какого-то варианта письменности, которым на Руси в IX — начале X в. пользовался узкий круг лиц, входивший в христианскую общину (Высоцкий С.А., 1976, с. 12–23; 1985, с. 117–120). Другие исследователи считают эту точку зрения не доказанной и склонны объяснить необычный буквенный состав азбуки неумелой попыткой не очень сведущего в славянской азбуке человека изобразить кириллицу (Иванова Г.А., 1972, с. 118–122; Шмчук В.В., 1982, с. 21, 22).

Для понимания характера софийской азбуки необычного состава существенное значение имеют другие азбуки, встреченные в берестяных грамотах, более поздних рукописях, отраженные в различных ранних памятниках русской эпиграфики. Наблюдения над этими источниками показывают вероятность азбук, особенно в ранний период их бытования на Руси, различные этапы приспособления кириллического, а может быть, и греческого алфавита к восточнославянской фонетической системе (Медынцева А.А., 1984; Янин В.Л., 1984, с. 79–86; Рождественская Т.В., 1985, с. 21–27). В любом случае, в появлении на стене собора азбуки, максимально приближенной по порядку и составу букв к греческой, вероятно, нужно видеть иные причины, чем неумение писавшего. Письмо человеком средневековья воспринималось как божественный дар, как средство выражения веры в бога. Представление о том, что алфавит священен чрезвычайно широко отражено в ряде произведений средневековой славянской литературы.

Особого внимания заслуживают специальные таблицы для календарных расчетов. Первая таблица, датированная XIII в., была обнаружена С.А. Высоцким на стене Софии Киевской. Она представляет собой двадцать восемь клеток, в которых в определенной последовательности повторяются семь букв — условные обозначения дней недели — семиц. С.А. Высоцкий определил эту таблицу как специальное пособие для определения того дня недели, с какого начинался год, что было необходимо для вычисления дня пасхи и других календарных расчетов (Высоцкий С.А., 1976, с. 201–205). Подобный фрагмент таблицы обнаружен недавно при раскопках Борисо-Глебского собора в Старой Рязани. Это небольшой обломок штукатурки, на котором начерчен рисунок левой человеческой руки. На основании пальцев — буквы А, В, Г, Д, выше — начало следующего ряда — S, ӡ. Хотя рисунок сохранился фрагментарно и записи на нем не окончены, определение его не составляет труда: это начало такой таблицы, как и в Софии Киевской. Перед нами, вероятно, самое древнее изображение так называемой «пасхальной» руки, различные варианты которой были популярны на Руси в более позднее время.

Очень существенна датировка этого рисунка. Комплекс всего эпиграфического материала характерен для XII–XIII вв., поэтому, хотя сам фрагмент для палеографической датировки содержит мало информации, вероятно, его дата не выходит за эти хронологические пределы. Как предполагают исследователи, храм был разрушен во время взятия Рязани Батыем в 1237 г. Следовательно, рисунок «пасхальной» руки не может быть датирован позднее первых десятилетий XIII в., а это значит, что система календарных расчетов, известная по более поздним источникам, использовалась уже в домонгольское время.

Все перечисленные надписи, несмотря на официальное запрещение, писали на стенах, очевидно, с разрешения церковного притча. Но среди них встречаются и бытовые — для их авторов стена собора была случайным материалом для письма. Иногда это упражнение в письме и счете, рабочие пометки (Медынцева А.А., 1978, с. 27, 56, 58, 163), иногда пословицы, поговорки, загадки. Так, на стене киевского Софийского собора рядом с рисунком ледяной «иордани», которые сооружали в праздник Крещения (6 января), написано: «алтарь пламенный, а церковь ледяна, и алтарь погаснет, и церковь растает» (Высоцкий С.А., 1966, с. 108, 109; Рыбаков Б.А., 1964, с. 22).

Автор надписи (как предполагают, юрьевский епископ Даниил) в поэтических образах ледяной церкви и «догорающего в ней пламенного» алтаря сумел передать тоску о краткости бытия и недолговечности красоты, подчеркнув эту мысль буквами «альфа» и «омега» — начало и конец, выведенными по левую и правую сторону от рисунка «ледяной церкви». Но рядом с этой философской надписью-загадкой Даниила другим почерком написано: «Попаше (сожрал) Кузьма порося» (Высоцкий С.А., 1976, с. 45). Бойкая разговорная речь звучит в надписи-насмешке над задремавшим певчим (Новгородская София): «Якиме стоя усне, а рта и о камень не ростепе» (т. е. не разинет).

Некоторые надписи тщательно зачеркнуты. Одну из них, из храма Софии в Новгороде, удалось прочесть. Это вполне невинная детская песенка-считался: «Перепелка паре в дуброве, постави кашу, постави пироги ту (туда) иди». Тем не менее, она почему-то была тщательно зачеркнута, и анонимный «цензор» дописал ниже: «усохните те руки» (Медынцева А.А., 1978, с. 148, 149).

Некоторые надписи-граффити в Киевском и Новгородском храмах доносят до нас отголоски различных воззрений, волновавших просвещенных людей того времени. В одной из надписей из Софии Новгородской, изданной впервые В.Н. Щепкиным и по-новому прочитанной Б.А. Рыбаковым (Рыбаков Б.А., 1963, с. 63), отразились космогонические споры о том, кто управляет небом, кто может его «разведрить» (прояснить), кто может «потрясти» облака — бес или бог: «…ле бес нбо и… разведрь… потрясошя облаци? Рече: бъ то сътвори…». В последних строках надписи содержится и ответ: «бог то сотворил». Аналогичные споры о том, кто является творцом мира и жизни, христианский бог Саваоф или бес, в котором древнерусские книжники видели прежнего языческого бога — творца жизни — Рода, неоднократно являлись темой поучений, направленных против остатков языческих верований. И другие надписи ясно говорят о живучести языческих обычаев даже среди городского населения. Такова надпись из той же Софии Новгородской, в которой сообщается о торжественной коллективной трапезе на лестнице храма, куда был запрещен доступ простому люду: «Раде, Хотке: Сновиде, Витомире, испили лагвицу (сосуд с дорогим привозным вином)… Угринным повелением…» (Медынцева А.А., 1978, с. 97–100). Можно лишь предположить, по какой причине появилась эта надпись. Но вполне ясно, что в основе этого события лежит языческий обычай коллективной братчины, широко известной в Новгороде по этнографическим и археологическим материалам.

Древнерусские летописи очеь неохотно и скупо сообщают о социальных волнениях и еретических движениях. Но на тематике некоторых граффити отразилась та яростная борьба, которую христианская церковь вела в первые века своего существования. Об этом, в частности, свидетельствует антиеретическая надпись, начерченная на одном из центральных столбов храма Софии в Новгороде: «Господи, помилуй, христиан, а еретиков прокляни» (Там же, с. 72–77). Под еретиками в этой надписи могли подразумеваться не только последователи волхвов-язычников, но и настоящие еретики — богомилы. Эта надпись — отголосок проповедей, произносившихся в соборе против различных отступлений в вере.

Среди киевских граффити заслуживает внимания одна надпись, отражающая сложность формирующегося общественного сознания, размышление человека средневековья о справедливости божественного устройства мира. Речь идет о надписи № 108, до сих пор не получившей достоверного прочтения и истолкования. При публикации она была прочитана С.А. Высоцким так:

«MATH NЄ XOTѦYH ДѢТНYА БѢЖѦГЄТ/Ъ/

БЪ ЖЄ NЄ ХОТѦ ЧЄЛОВѢКА ВѢДАМН КАЖЄТ /Ъ/

— РОМЪ Н СТОУ НВЪСВОГЄГОYНNОУ ВЪСѢМ /Ь/ГРѢХОМЪ /А/

— YЪБОУДЄТЪ /А/ МНNЬ»

«БѢДНТН» — мучить, причинять вред (Словарь русского языка XI–XVII вв, с. 87, 88). Таким образом, перевод двух строк следующий: «Мать, не хотя (не любя), ребенка причиняет (ему) вред, господь же (не хотя), не любя человека, наказывает (его) бедами». Буквальный перевод последних двух строк: «Ум, иступив свой порядок (или в свое время), всем грехам общь (приобщен) будет».

Вероятно, «ум» в этом контексте означает не «разум, мысль», а «душа, совокупность духовных сил» (Срезневский И.И., 1903, стб. 1211). Следовательно, две последние строки объясняют, что бог-творец вынужден наказывать человека: «Человеческий разум, душа преступив положенные ему пределы познания, подвергает себя всем грехам и искушениям, за что наказывается богом». Эта сентенция вполне в духе христианских религиозно-философских представлений. Отвечает концепции раннего русского христианства и мысль о необходимости наказания грешников.

Использованная лексика и грамматическая конструкция надписи позволяет перевести ее по-разному: смысл меняется в зависимости от интонации, от смысловой нагрузки глагола «хотети». Первые две строки можно перевести и таким образом: «Мать, не желая того, ребенка обижает. Господь же, не желая (того), человека наказывает бедами. Ум, преступивший положенные ему пределы, всем грехам будет приобщен». Надпись как бы дает ответ всем сомневающимся в божественной справедливости: Бог вынужден карать непослушных христиан вопреки своему желанию, подобно матери, наказывающей неразумного ребенка.

Итак, надписи-граффити свидетельствуют, что церковь была вынуждена вести борьбу, особенно в более позднюю эпоху, с разного рода антицерковными движениями.

Одна из таких надписей-граффити обнаружена в Смоленске при раскопках храма XII в. (Воронин Н.Н., 1964) на фрагменте фресковой штукатурки. Прочерчена в три строки, сохранилась почти полностью, за исключением нескольких букв: «Господи, помощи дому великому, не дай врагам игуменам истратити (его до) конца, ни Климяте». По палеографическим и орфографическим особенностям надпись датируется рубежом XII–XIII — началом XIII в. Необычное ее содержание — упоминание «врагов-игуменов» — воскрешает в памяти события, изложенные в Житии Авраамия Смоленского. Проповеди Авраамия, обращенные к различным социальным слоям, в том числе и «малым людям», рабам и ремесленникам, обличающие духовников как «лихих пастырей», привлекли на его сторону массы городского населения. Это вызвало резкий протест церковников. Авраамий был предан суду, среди перечня судящих названы игумены, требовавшие либо заточения, либо смертной казни для опасного проповедника. Только вмешательство князя и бояр спасло Авраамия от расправы. Упоминание врагов-игуменов, датировка надписи, местонахождение — на стене одного из загородных храмов Смоленска — все это дает достаточно оснований связывать ее с драматическими событиями, описанными в Житии Авраамия (Рыбаков Б.А., 1964а; 1964в).

Надписи на мозаиках и фресках. Сразу же после крещения Руси Владимир, задумав построить церковь Богородицы (Десятинную), пригласил мастеров «от грек», украсил церковь иконами и отдал ей во владение все, что взял в Корсуни: иконы, сосуды, кресты (ПВЛ, 6497-989 гг.). По археологическим данным известно, что Десятинная церковь была украшена фресками и мозаиками. Очевидно, и фрески, и иконы были снабжены надписями, по всей вероятности греческими, понятными лишь очень небольшому кругу людей. Греческими же надписями сопровождаются мозаики и фрески Софии Киевской, строительство которой было закончено в 30-х годах XI в. при Ярославе Мудром. Но в Софии Новгородской, построенной в 1050 г. и в это же время частично расписанной, надписи при изображениях уже славянские. Особенно важно, что на одной из древнейших фресок имя Елена было написано в русской диалектной форме «ОЛЕNА». До наших дней эта надпись не сохранилась, но ее наличие подтверждается архивными материалами, относящимися ко времени открытия фрески (Медынцева А.А., 1978, с. 48). Русская диалектная форма в имени святой — не только свидетельство участия русского мастера в создании фрески, но и в известной мере — расчет на вкусы новгородских жителей.

В самом начале XII в. в Киеве при исполнении мозаик церкви архангела Михаила самая важная надпись в сцене Евхаристии в отличие от надписей при изображении святых — славянская, хотя и выполнена с грубыми ошибками (Срезневский И.И., 1880, с. 43, 44). Исследователи отмечали, что такие грубые ошибки можно объяснить либо незнанием мозаичистом церковнославянского языка, либо его неграмотностью. В первом случае нужно считать исполнение надписи работой греческого мастера, во втором — неграмотного русского подмастерья (Лазарев В.Н., 1966, с. 43). Однако, если учесть, что сцена Евхаристии занимает в мозаиках центральное место, вряд ли следует думать, что такая ответственная работа была доверена неграмотному подмастерью. Скорее всего, евхаристическая надпись выполнена на церковнославянском языке греческим мастером в соответствии с пожеланиями заказчика — великого князя Святополка, славившегося своей начитанностью.

Надписи-граффити на керамике и каменных изделиях. На больших сосудах для хранения пива, так называемых корчагах, довольно часто начерчены зарубки, метки, отдельные буквы. Известно уже более десятка надписей, датирующихся от X до XIII в. Назначение этих сосудов определяет смысл надписей. Это или указание на содержимое корчаги: «вино» (Равдина Т.В., 1957, с. 153), «мюро» — масло (Голубева Л.А., 1960) или имя владельца — Ольксн (Малевская М.В., 1967), Яковъ (Рыбаков Б.А., Николаева Т.В., 1970). Иногда и то и другое — имя владельца и содержание сосуда: «Ярополче вино» (Равдина Т.В., 1957) или «новое вино Добрило послал князю Богунка» (Монгайт А.Л., 1949, с. 459). Так как нам не известно княжеское имя «Богунка», то слово «Добрило» следует понимать как название сорта вина, а Богунка — имя дарителя, очевидно, производное от широко известного по другим письменным источникам имени «Богуслав».

На корчаге из Киева Б.А. Рыбаковым реконструирована благопожелательная надпись: «(Благодат) неша плона корчага си[я]» (Рыбаков Б.А., 1946, с. 134–138).

Корчаги использовались не только для хранения продуктов, но и в качестве торговой тары. Очевидно, необходимость обозначать содержимое сосуда и имя его владельца вызвала появление надписей. К таким надписям принадлежит и древнейшая из известных до сего дня надпись на корчаге из Гнездова (Авдусин Д.А., Тихомиров М.Н., 1950, с. 71–79). Эта корчага, разбитая на множество кусков, была найдена в одном из погребальных комплексов, который датируется по вещам и монетам не позже середины X в. (Авдусин Д.А., 1970, с. 110–113). Таким образом, датировка надписи не вызывает сомнений. Сомнение вызывает прочтение и истолкование надписи. Первоиздателями надпись была прочитана как «ГОРОУХѰА» — горчица или какая-то другая горькая пряность. Тогда же было отмечено безусловно славянское, кирилловское письмо надписи, о чем свидетельствует наличие славянских букв X и Щ, которых нет в греческом алфавите. Однако П.Я. Черных усомнился в правомерности такого прочтения как несоответствующего фонетическим нормам русского языка и предложил новое: «гороумша» — горчичные зерна. Позднее Г.Ф. Корзухина прочла надпись как ГОРОУѰА — горючая. Такое прочтение позволило ей предположить, что в корчаге хранилась нефть, которой был разожжен погребальный костер (Корзухина Г.Ф., 1961, с. 226–230). Примирить два последних варианта прочтения пытался А.С. Львов: по его мнению, сначала было написано «ГОРОУѰА», а затем исправлено на «ГОРОУNѰА» (Львов А.С., 1971, с. 47–52).

Не все исследователи считают, что надпись на корчаге обозначает ее содержимое. Ф. Мареш предложил читать надпись так: ГОРОУXXѰА — «Горух писал» (Märeš, 1951–1952), а Р. Якобсон как ГОРОУ — Горунова (т. е. «корчага Горуна» (Jakobson R., 1952, р. 350 и сл.).

Таким образом, существуют несколько вариантов прочтения Гнездовской надписи. Наиболее принято читать ГОРОУШNА — ГОРОУNША, что предполагает наличие в надписи лигатуры. Необходимо подчеркнуть, что надпись на корчаге появилась задолго до официального крещения Руси и принятия кирилловской письменности. Не исключено, что неудовлетворительность попыток прочтения надписи связана с обращением к кирилловскому алфавиту. Действительно, графика букв, в том числе и буквы Ѱ, как она реконструирована, довольно близка к графике древнейших кирилловских надписей, относящихся приблизительно к той же эпохе, что и гнездовская. Но, может быть, древнейшая русская надпись — это один из примеров «неустроенного» письма, применявшегося до официального принятия кирилловской письменности (Жуковская Л.П., 1981; Медынцева А.А., 1983). Этим можно легко объяснить отсутствие полугласных или особой графемы, принимаемой сейчас за лигатуру N и Ѱ. Очевидно, до той поры пока не будут обнаружены другие, современные Гнездовской надписи, вопрос по ее расшифровке и интерпретации будет открыт. Несомненно лишь одно: уже в начале X в. на Руси бытовала письменность, близкая кирилловской.

К настоящему времени насчитывается больше двух десятков надписей на пряслицах, относящихся преимущественно к XI–XII вв., в меньшей степени — к XIII в.

Первое пряслице с надписью было найдено в 1885 г. в Киеве, недалеко от Софийского собора, вместе с богатым кладом золотых и серебряных вещей (Кондаков Н.П., 1896, с. 125, 127). Но правильно прочитана надпись была только в 1946 г. Б.А. Рыбаковым (Рыбаков Б.А., 1946, с. 28) — «Потворин пряслень». Так узнали древнерусское название пряслица — «пряслень» и имя владельца, которое Б.А. Рыбаков объяснил как производное от «потворение» — чародейство, волшебство.

С тех пор найдено и прочтено уже довольно значительное количество надписей на пряслицах, что позволяет сделать определенные наблюдения: в большинстве случаев это имена владелиц пряслиц или дарителей, среди последних есть и женщины и мужчины. Надписи или прямо называют владелиц, как уже упомянутое пряслице из Киева и пряслице из Боровского селища Пряслень Парасии (XII — начало XIII в.) (Монгайт А.Л., 1961, с. 158), либо являются именем в притяжательной форме. Например, «номадин» — от неизвестного по другим источникам имени «Номада» (Алексеев Л.В., 1959, с. 242–243).

Иногда имя заменено указанием на социальную принадлежность писавшего: КЪNАЖНNЪ (Алексеев Л.В., 1966, с. 233). Надпись на пряслице из Витебска (XI–XIII): «Бабино пряслене», очевидно, написана внучкой для бабушки (Алексеев Л.В., 1955, с. 129–130). Только на одном из пряслиц подпись владелицы напоминает молитвенную форму, что позволяет предположить известную степень образованности или близость к церковным кругам: «Господи, помози рабе своей Елени» (Алексеев Л.В., 1955, с. 130–133; Янин В.Л., 1958, с. 243–245).

Дарственные надписи также изредка приобретают развернутую форму: «Янка вдала пряслень Жирцъ» — Киев, XI–XII вв. (Толочко П.П., 1972, с. 115). Дарственная надпись, начерченная на маленьком, очевидно детском, пряслице: «IВАНКЪ СЪЗДЪ ТЕЕ Ю ОДИНА ДѰ» (Рыбаков Б.А., 1960, с. 33, 34), возможно, сделана мастером-камнерезом Иванко для своей малолетней дочери.

Мужские имена, иногда написанные на пряслицах, например «Молодило» (Рыбаков Б.А., 1946, с. 29), следует считать именами дарителей.

Пряслица метили рисунками, крестиками, буквами, а затем надписывали во избежание путаницы, ибо на посиделках прядение прерывалось играми и песнями. К тому же по этнографическим данным известно, что прялки и веретена были у славян свадебным подарком жениха невесте (Рыбаков Б.А., 1963, с. 54–55). Об этом же свидетельствуют надпись «NЄВЪСТОЧЬ» на пряслице из Вышгорода (Рыбаков Б.А., 1946, с. 29). Не исключено, что такими свадебными подарками были пряслица с надписями «КЪNѦ ЖЕЕ КЪNѦЖНNЪ», так как нередко молодые в свадебных обрядовых песнях именовались князем и княгиней.

На двух пряслицах прочерчено начало алфавита. Одно из них (XI в.) найдено при раскопках Любеча, в перекопе у западного угла княжеского замка (Рыбаков Б.А., 1960, с. 33). На его боковой грани написан алфавит от а до з. Второе пряслице с начерченным алфавитом найдено в 1959 г. в Новгороде, на Неревском раскопе, в слоях XII в. (Медведев А.Ф., 1960, с. 88).

Надписи на пряслицах представляют собой значительный материал, свидетельствующий о грамотности женщин в Древней Руси. Даже берестяные грамоты-письма женщин не могут быть таким прямым свидетельством, как они, ибо теоретически можно предположить, что между отправителем и адресатом существовало промежуточное звено — «площадной дьяк», т. е. профессиональный писец, писавший письма за определенную плату (Казаков В.К., 1978, с. 21). Надписи на пряслицах — специфических предметах женского обихода — встречаются не только в Новгороде, но и в других городах Древней Руси (в Новгороде их найдено приблизительно такое же количество, как, например, в Любече). Нужно иметь также в виду, что надписи на пряслицах — свидетельство грамотности не только их владелиц, но и дарителей и дарительниц. Самое убедительное свидетельство процесса обучения грамоте — надписи-азбуки на пряслицах. Грамоте обучали с детства, об этом говорят и пряслице из Витебска, надписанное внучкой, и детское пряслице с дарственной надписью отца малолетней дочери.

Все пряслица с надписями происходят из раскопок городов и городищ. Только одно из них (пряслень Парасии) найдено на Борковском селище — крупном торговом поселении на центральном участке окского водного пути (Монгайт А.Л., 1961, с. 156, 157). Такая топография находок доказывает, что грамота в основном была распространена среди горожанок.

Знаками, буквами и надписями метились не только пряслица, но и множество самых разнообразных предметов: каменные крестики, литейные формы, костяные рукояти, оселки для точки ножей. Эти надписи, преследовавшие утилитарные цели — отличить свою вещь от других аналогичных, как правило, тоже процарапывали острым предметом. Например, владелец крестика, найденного на Пировом селище (посад города Ярополча), оставил свою подпись в виде молитвенной записи на его оборотной стороне: «Господи, помози рабу своему Власиеви» (Седов В.В., 1959, с. 275–277). Надписывали и оселки для точки ножей. На одном из оселков из Новгорода имеется надпись с названием вещи и имени владельца: «Осля Семена Олександровича» (Янин В.Л., 1953, с. 243). В Новгороде же найден оселок, надписанный женским именем Марфа. Надписи исполняли и ремесленники, делавшие вещь, и владельцы, ею пользовавшиеся, — не всегда удается различить их по надписям, но иногда все же удается. Так на одной из киевских литейных формочек для трехбусинных серег процарапано имя владельца-ювелира «МАКЬСНМОВ/В/» — Максим. Три формочки, с процарапанными на них надписями, найдены при раскопках древнерусского города Серенска (Никольская Т.Н., 1974, с. 237–240). При сопоставлении этих формочек между собой оказалось, что две из них составляют одну с надписью в три строки, аналогичной киевской: «МАКО/СНМО/ВЄ», а третья — четыре буквы «МАСН», что, вероятно, должно означать тоже имя «Максим», в котором пропущен один слог. Одинаковые имена владельцев, близость почерков и орфографий надписей, равно как и самих литейных формочек, позволяют предположить, что и киевская, и серенские формочки принадлежали одному и тому же ювелиру (Медынцева А.А., 1978, с. 378–382).

Надписи на серебряных платежных слитках. Целый комплекс надписей (более 200), главным образом имен, обнаружен на серебряных гривнах. М.П. Сотникова, занимавшаяся изучением этих слитков, пришла к интересным выводам как в области эпиграфики, так и денежного обращения (Сотникова М.П., 1961, с. 44–91). Оказалось, что надписи на слитках, хотя и сделаны мастерами-серебряниками (ливцами), содержат имена их владельцев-заказчиков, а не мастеров. Это было вызвано тем, что древнерусские денежные дворы не имели собственного серебра и изготовляли слитки для заказчиков из их собственного серебра. При такой организации дела надписи-имена на слитках являлись рабочими пометками мастеров-ливцов, помогая им рассчитаться с заказчиками (Сотникова М.П., 1970, с. 92). Эти соображения целиком подтверждаются надписями, представляющими собой притяжательную форму от имени, например, ЮРЄNНNЬ, РОДНВОNОВА, ПАРФНЛЬЕВЪ или такой надписи «У МНЛНДА ВЗѦЛ». Не исключено, что часть надписей делали сами заказчики. Особенный интерес представляют надписи, называющие заказчиков-женщин: NАСТАСЬѦ, NЕРОNОВ А МАТЬ. Очевидно, не имеет большого значения, кто непосредственно выполнял эти надписи, — мастер-ливец или заказчики, так как процесс передачи серебра на переливку предусматривал грамотность обеих сторон. Надписи, называющие заказчиковженщин, являются показателем их экономической самостоятельности, ибо в данном случае женщины — непосредственные участники денежных операций.

Надписи на металлической утвари и предметах религиозного культа. До наших дней дошли лишь немногочисленные образцы серебряной утвари княжеско-боярского или церковного обихода, но надписи на ней — явление обычное. Это и торжественные заздравные записи владельцев, вкладные, и подписи ремесленников, и черновые разметки. Нередки случаи, когда на одном и том же сосуде сосредоточены записи разного рода: и красивые, чеканные, орнаментальные надписи, и черновые, процарапанные. Так, на известной серебряной чаре черниговкого князя Владимира Давыдовича по краю вырезана «торжественным» письмом заздравная надпись (до 1151 г.): «А СЕ YУАРА ВОЛОДНМНРОВА ДАВЪIДОВНY/А/ КТО НЗ NЕЕ ПЬ ТОМУ NА ЗДОРОВЬЕ А ХВАЛА БОГА СВОЕГО ѠСПОДАРА ВЕЛИКОГО КНА» (Рыбаков Б.А., 1964, с. 28). Кроме этой «официальной» надписи, удалось установить первоначальную черновую, прочерченную так же по краю сосуда каким-то режущим орудием простым, некрасивым почерком. Уже поверх черновой записи была вырезана двойным контуром заздравная, а фон между буквами сплошь заштрихован граверным резцом. Поэтому тонкие, еле видные штрихи черновой записи сохранились только на буквах «торжественной» надписи. Черновая запись не является непосредственной разбивкой основной, отличаясь по написанию от последней: «КНѦЗѦ вместо КNѦ, ВОЛОДОВОВИ вместо ВОЛОДИМНРОВА, двдови вместо ДАВВЪIДОВYА». Различны и последние слова в этих двух записях: в «торжественной» записи это «КNѦ», в черновой (судя по остаткам букв) было другое слово, которое пока прочтению не поддается. Не совпадают надписи по размещению слов и букв. Различаются и формы букв. Обычно употребление лигатур в заздравной надписи объясняют неверным расчетом и торопливостью исполнения. Действительно, к концу заздравной надписи буквы становятся теснее, а лигатуры и разноформатные буквы — чаще. Но уже в черновой записи мастер пользуется лигатурами. Однако создается впечатление, что процарапанная запись это не черновая разметка заздравной, а черновая запись будущего «торжественного» текста, сделанная мастером со слов заказчика — самого князя или его приближенного. При исполнении орнаментальной надписи мастер лишь приблизительно придерживался первоначального варианта, изменял и написание слов, и их расположение, и форму букв. Это обстоятельство полностью опровергает возможность слепого копирования, что неизбежно при неграмотности самого мастера, в то время как некоторые исследователи не исключают и такое объяснение появлению надписей на произведениях ремесла (Кузаков В.К., 1978, с. 21–22).

«Заздравные» надписи известны и в более позднее время. На ковше (первая половина XIV в.), найденном в кургане под Краснодаром, имеется надпись, аналогичная черниговской. Сам ковш восточного, возможно золотоордынского, происхождения, но по венцу его вырезана двойным контуром славянская надпись: «СЕ КОВШЬ ДМИТРИЮ КРУЖДОВНYА КТО IСПЬЕТЬ ТОМY ЗДОРО» (Николаева Т.В., 1976, с. 278).

Помимо «официальных, торжественных» надписей, называющих владельцев и выполнявшихся при изготовлении сосуда, встречаются надписи владельцев, прочерченные острым предметом. Необходимость надписывать сосуды таким образом возникала, очевидно, при перемене владельца. На поддоне серебряной чаши XII в., найденной в составе клада, процарапано «КЪНѦЖА», эта запись перечеркнута и сверху надписано «СПАСВА». Г.Ф. Корзухина считала, что чаша попала из Южной Италии в Венгрию, затем была в княжеском владении, очевидно в роду Всеволода Ярославича, а затем ее передали в церковь Спаса на Берестове (Корзухина Г.Ф., 1951).

Другая запись на дне серебряной чаши с чеканкой, гравировкой и позолотой называет ее цену: «ВЪ ПОЛЪYЕТ ВЬРЬТА ДЕСѦТЬ ГРНВЬNЪ» (Спицын А.А., 1906). Так как сама чаша весит только 980 г, что составляет около 6 гривен серебра, 35 гривен следует считать обозначением цены чаши как произведения художественного ремесла (Рыбаков Б.А., 1963а, с. 56, 57).

Иногда мастера, сделавшие сосуды, надписывали на дне их свои имена. Так широко известны подписи мастеров Флора-Братилы и Костянтина (Косты) на донцах новгородских кратиров — сосудов для причащения (начало XII в.). По краю поддона сосудов чернью наведены надписи, позволяющие предположительно определить их владельцев — новгородских посадников Петра и Петрилу Микуловичей. Два почти одинаковых сосуда, сделанные, как следует из подписей, разными мастерами, позволили исследователям предположить, что на Руси существовал институт ремесленного ученичества (Рыбаков Б.А., 1948, с. 295–300).

Отчасти о надписях на предметах религиозного культа говорилось выше (новгородские кратиры, крестик из Ярополча). Есть подписи мастеров и владельцев и на других подобных предметах — крестиках, энколпионах, иконках, змеевиках и т. д. Но, как правило, именные надписи на этих предметах лишь сопровождают изображения святых. Правда, некоторые, наиболее роскошные, уникальные произведения художественного ремесла содержат надписи самого разнообразного типа: это и имена святых, и подробные вкладные записи, и подписи мастеров. Все три вида надписей есть на богато украшенном золотом, жемчугом, драгоценными камнями и эмалями кресте полоцкой княжны Евфросинии Полоцкой. Подробная вкладная запись, датированная 1161 г., содержит, помимо имени заказчицы, заклятие всех, кто посягнет на крест и стоимость креста. Именные надписи сопровождают эмалевые изображения святых, а имя мастера Лазаря Богши, сделавшего крест, мы узнаем из молитвенной записи, вырезанной мелкими буквами в самом низу креста (Алексеев Л.В., 1957, с. 224–244). Б.А. Рыбаков предположил, что в указанную во вкладной надписи стоимость креста: «… а кованье его, злото и серебро, и камение и жемчуг в 100 гривен…» не включена стоимость эмалей, и именно эти работы должны быть упомянуты в поврежденном месте надписи, где сохранилась только начальная буква «…A Л[АЖЕNЬѤ]М (40) ГРИВNЪ…» (Рыбаков Б.А., 1964, с. 33).

К сожалению, крест Евфросинии — явление уникальное не только по уровню мастерства, но и тщательности и подробности вкладной записи. Более обычны лаконичные надписи ремесленников, таких например, как «NКДМ[Ъ]». Эта надпись ремесленника-литейщика была вырезана на оборотной стороне литейной формы для энколпиона и отлита. На обороте бронзовых ажурных арок из Вщижа отлиты такие надписи-автографы: «ГН ПОМОЗИ (р)А[БОУ] С [ВОЕ] М [ОУ] КОСТ [АНТНNО]у» (Рыбаков Б.А., 1948, с. 253–254). Эти надписи, выполненные в процесе изготовления модели, безусловно, свидетельствуют как о грамотности ремесленников, так и об их русском происхождении, что не всегда определимо по стилю самих произведений. Поэтому не случайно, что до обнаружения надписей на вщижских арках многие исследователи связывали их с романским искусством.

При всей своей краткости и традиционности именные надписи содержат значительную информацию, свидетельствуя о грамотности довольно широкой категории ремесленников: литейщиков, камнерезов, ювелиров и т. д. Кроме того, надписи помогают атрибутировать изображения, установить и датировать сам предмет, а иногда сделать широкие исторические выводы. Например, на небольшой иконке, найденной в Приазовье, по сторонам изображения святого Глеба в княжеской шапке, с мученическим крестом в правой и мечом в левой руке имеются колончатые надписи: «ДАВЪIДЪ, ГЛѢБЪ». Необычность изображения Глеба — без его старшего брата Бориса, наличие второго христианского имени, палеографические особенности надписей — все это позволяет считать иконку собственностью тмутараканского князя Глеба Святославича, с именем которого связана и известная надпись на Тмутараканском камне (Рыбаков Б.А., 1964, с. 18). В другом случае Т.В. Николаевой удалось выявить целую художественную школу мелкой пластики, представленную произведениями одной мастерской и даже одного мастера. Иконки из камня, происходящие из этой мастерской (первой трети XIII в.), встречаются на всей территории Древней Руси — и в южной Руси, и в Старой Рязани, и в Новгороде. Надписи при изображениях помогли выявить и датировать произведения этой мастерской (Николаева Т.В., 1975, с. 219–227).

Надписи на предметах вооружения. Эти надписи — явление редкое, но немногие, известные до сих пор содержат важные сведения. Одна из древнейших русских надписей инкрустирована на клинке меча, найденном в конце XIX в. недалеко от Миргорода, у ст. Фощеватой. Надпись, инкрустированную в стальной клинок дамаскированной проволокой, можно увидеть, лишь обработав клинок специальным составом; она была обнаружена А.Н. Кирпичниковым (Кирпичников А.Н., 1965, № 3). На одной стороне меча имя: «Людота или Людоша», на другой — «коваль» — профессия Людоши. Эта надпись — клеймо русского оружейника. Значение ее очень велико, так как эта надпись, относящаяся к первой половине XI в., свидетельствует не только о собственном производстве мечей на Руси в это время, но и о грамотности русских ремесленников-оружейников уже в эту древнейшую эпоху.

Вотивная надпись, обращенная к архиастратигу Михаилу с просьбой о помощи «рабу своему Феодору», вырезана на прилбице шлема, найденного в начале XIX в. на месте Липецких битв 1177 и 1216 гг. При первой публикации находки А.Н. Оленин высказал предположение, что шлем принадлежал князю Ярославу (в крещении Федору) Всеволодовичу, бросившему оружие на поле битвы и бежавшему, согласно свидетельству летописца, в «первой сорочице». До сих пор окончательно не ясно, какому Федору принадлежал шлем, так как, если судить по техническим особенностям и разнице в исполнении надписей на прилбице и именных надписях святых на шишаке, прилбица с надписью была приклепана позднее на уже готовый шлем. Очевидно, шлем имел не одного владельца, но потерян был, скорее всего, Ярославом Всеволодовичем (Рыбаков Б.А., 1963, с. 45–47; 1964, с. 34, 35). В.Л. Янин посвятил атрибуции шлема несколько статей, он предположил, что первоначальным владельцем шлема был один из сыновей Юрия Долгорукого (Янин В.Л., 1958. № 3, с. 54–60; 1972, с. 235–244). Несмотря на разное толкование, не вызывает сомнения княжеская принадлежность шлема, равно как и его русское производство. Для чего нужны были надписи на шлеме? Как следует из самой надписи на прилбице — для того, чтобы обеспечить владельцу помощь в ратном деле предводителя небесного воинства — архистратига Михаила. Это — религиозное назначение надписи, понятное и общепринятое для человека, жившего в средние века. Но, очевидно, имелось и другое — практическое ее назначение: отличить князя от других воинов и его оружие от их оружия, что было особенно важно при наличии на шлеме личины. Ипатьевская летопись повествует о том, как к раненому в битве на Руте князю Изяславу Мстиславичу подошли воины и, не узнав под шлемом, ударили мечом. Позднее время и темнота не дали им увидеть княжеский опознавательный знак, о котором пишет летописец: «Бе же на шеломе над челом написан святый мученик Пянтелеймон злат» (ПСРЛ, т. II, стб. 438, 439).

Надписи на дереве. Абсолютное большинство этой категории эпиграфических памятников связано с Новгородом по причине сохранности органических остатков в его культурном слое.

Серию надписей, вырезанных на дереве, открывают так называемые цилиндры — с надписями и княжескими знаками. К настоящему времени известно восемь таких предметов, на пяти из них вырезаны надписи. Первая находка из этой серии была сделана более 30 лет назад (Арциховский А.В., Тихомиров М.Н. 1953, с. 44, 45), но до последнего времени эти предметы оставались загадкой для археологов. В.Л. Янин предложил реконструкцию цилиндров как особых замкóв, гарантировавших сохранность ценностей в мешках, которые они запирали. Надписи, называющие принадлежность определенных сумм «емцу», «мечнику» или князю, и княжеские знаки дают основание связать эту категорию предметов с княжеским хозяйством. В.Л. Янин доказал, что цилиндры маркировали мешки с долей доходов с верви, делившихся, согласно нормам «Русской Правды», между князем, церковью и княжеским доверенным лицом — вирником, или мечником. Определение княжеских знаков помогает значительно уточнить хронологию цилиндров. Цилиндр № 5 со знаком Владимира Святославича и цилиндр № 6 со знаком Ярополка Святославича отнесены ко времени их новгородских княжений — соответственно 970–980 гг. и 977–980 гг. (Янин В.Л., 1982, с. 138–155). Такая атрибуция подтверждается хронологией других находок со знаками Святослава и Владимира, в том числе и вне Новгорода.

Датировка двух древнейших цилиндров, предложенная В.Л. Яниным, сомнений не вызывает. Следовательно, и надписи на них, по крайней мере на десять лет, опережают официальную дату крещения и принятия письменности.

На цилиндре со знаком Владимира отчетливо читается надпись: «МЄЦЪNНЦЪ МѢХЪ ВЪ ТНХ/Ъ/ МЪ/ТА/ХЪ ПОЛЪТЪВЪYЪ» — «мечнич мех в этих метах, Полотвеч» — в чтении В.Л. Янина, или: «МЄЦЪNНЦЪ МѢХ ТНХЪ МО/ТѢ/ ХЪ /ВЪ/ ПОЛЪЦЪТВЪРЪ/ТЬ/» — «мечнич мех в этих мотех, в полчетверть» (Медынцева А.А., 1984, с. 52–54).

Чтение надписи на цилиндре со знаком Ярополка затруднено, можно лишь предположить, что в ней было указано название мешка (меха) или цилиндра-замка и количество гривен. Но и эта надпись выполнена кириллицей.

На других замках-цилиндрах — тоже изображения княжеских знаков и надписи, указывающие какие-либо суммы и их принадлежность. Так, на одном из них (№ 1 по публикации В.Л. Янина), датированном по методу дендрохронологии 1055–1076 гг., ясно читаемая надпись: «ЪМЪЦѦ ГРНВNЪI Г», т. е. «Емца гривны три». В.Л. Янин доказывает синонимичность терминов «вирник», «мечник», «емец», а знак, вырезанный на цилиндре, относит Мстиславу Изяславичу на основании близости этой тамги к знаку его отца, известному по печати. Таким образом, этот цилиндр-замок с надписью датируется 1057–1067 гг. (Янин В.Л., 1982, с. 143–145). Находки замков-цилиндров в более позднее время говорят о сохранении той же процедуры сбора и дележа даней.

Среди новгородской коллекции надписей на дереве привлекают внимание надписи владельцев. Так, на Троицком раскопе в 1975 г., на усадьбе богатого новгородца, были найдены разломанные на три части деревянные гусли. На их корпусе прочитана хорошо сохранившаяся надпись: «СЛОВНША», которая была истолкована как имя владельца — уменьшительное от имени «Славий» — соловей (Колчин Б.А., 1978, с. 363, 364, рис. 3 на с. 362). По былинам известен богатырь и гусляр Соловей Будмирович. Поздними источниками широко представлено имя «Соловей» (Тупиков Н.М., 1903, с. 423. 417), производным которого и должно быть имя «Словиша». Возможна и другая этимология имени: от «слава», «славити», связанного чередованием со «слово», «слыть» (Фасмер М., 1971, с. 664, 673, 711). Таким образом, «Словиша» родственно древнерусскому Словутичь — эпитету Днепра и, скорее всего, переводится не как «соловушка», а как «славный», «знаменитый». Но, как бы мы не объясняли происхождение имени, наличие гусляра Словиши в Новгороде XI в. засвидетельствовано надписью на его гуслях.

Гусли найдены в слое 17-го пласта, что соответствует 70-80-м годам XI в. Б.А. Колчин считает, что в это время гусли были сломаны и выброшены, а их бытование относит к середине XI в. Надпись не содержит четких хронологических примет, поэтому в данном случае наиболее надежна дата стратиграфическая — до 70-80-х годов XI в.

В 1966 г. на Ильинском раскопе Новгорода найдена деревянная двусторонняя заготовка небольшой иконки. Обе стороны ковчега разделены на четыре равные части, на каждой из образованных таким образом клеток острием ножа прочерчены следующие надписи — на лицевой стороне. «IСОУСА/ТОУ NА/ПНСНТЬ; БОГО/РОДН/ЦОУ; ОНОѲРН/Ю/ТОУ /ПНСН/-?/; ѲЄОДО/РА ТНРО/NА»; на оборотной: «МИХ/АНЛА; ЕВА/NА; КЛИМ/ѦNТА МАКА/РНѦ». А.В. Арциховский, комментируя находку, отметил, что она представляет собой документ, фиксирующий отношения между художником и заказчиком. Заказчик предлагает изобразить, вероятно, набор семейных святых. Об этом говорит глагол «написить» — «написите», где буква Ь заменяет Є. Стратиграфическая дата, по предварительным данным дендрохронологии, была определена как 70-80-е годы XI в., а позднее уточнена — рубеж XI–XII вв. (Арциховский А.В., 1973, с. 199–200).

Надписи на дереве дают важный материал по истории письменности на Руси. Они свидетельствуют об использовании кириллической письменности в системе государственного фиска еще в языческое время.

Надписи на камнях и крестах. Один из самых известных памятников русской эпиграфики — надпись на Тмутараканском камне, найденном в конце XVIII в. на Таманском полуострове, датируется 1068 г. Крупная надпись в две строки с указанием года и индикта, вырезанная красивым четким уставом, сообщает, что «князь Глеб мерил море по льду от Тмутаракани до Корчева 10 и 4 тысячи сажен». Необычное содержание надписи, каллиграфичность исполнения, ее древность, равно как и отсутствие в то время одновременных ей памятников, — все это послужило причиной сомнений относительно ее подлинности, доживших до наших дней. Однако сравнение этой надписи с известными памятниками эпиграфики русскими и южнославянскими показывает ее полное соответствие с современными ей и более древними памятниками (Медынцева А.А., 1979). Тмутараканская надпись содержит ценную информацию: уточняет местоположение летописной Тмутаракани и порядок княжений в Тмутараканском княжестве, дает еще не использованный до конца материал по русской метрологии и т. д. Кроме того, надпись на Тмутараканском камне — официальный акт княжеской власти, а значит, ее появление не случайно. Она сообщала о гидрографических работах Глеба и всенародно подтверждала его права на тмутараканский престол и восточное побережье Керченского пролива.

Аналогичным политическим актом новгородского боярства была установка Стерженского креста с надписью, датированной 1133 г. Крест из красноватого камня найден в конце XIX в. при впадении Волги в озеро Стержь. На кресте выбита надпись: «ВЪ /ЛѢТ/О 6641 М(Ѣ)С(Ѧ)ЦА НЮЛА 14Д(Є)NЬ ПОYѦХЪ РЪIТН РѢКОУ СЮ ѦЗЪ НВАNКО ПАВЛОВНЦЬ Н КРЬСТЪ СЬ ПОСТАВХЪ». Упоминаемый в надписи Иванко Павлович — новгородский боярин, ставший посадником на следующий год после установки креста. В том же 1133 г. он погиб в битве с суздальцами при Ждане горе. Тот факт, что Иванко Павлович занимался усовершенствованием водных путей в юго-западных районах новгородской земли, позволяет предположить, что до избрания на посадничество он был сотским этих земель (Рыбаков Б.А., 1964, с. 27, 28). Надпись на Стерженском кресте — одно из самых ранних свидетельств о ведении гидротехнических работ на Руси.

Крест с надписью, относящейся к первой половине XI в., был в конце XVIII в. найден на Северном Кавказе, у ст. Преградная. Надпись к настоящему времени сильно повреждена, сохранилось только ее начало: «ПОМѦNН ГДН ДШ/ОУ/ РАБА С/ВОЕГО/», имя читается предположительно по неточной прориси как «НѠУАNА». Судя по начертаниям сохранившихся букв надпись на Преградненском кресте следует датировать не позже середины XI в. Такая датировка подтверждается и свидетельствами очевидцев о том, что когда-то на кресте читалась и дата, соответствующая 1041 г. Крест с надписью был поставлен на торговом пути, называвшемся Большим Черкасским шляхом, скорее всего, во время одного из походов русской дружины. Насколько можно судить по сохранившимся фрагментам надписи, он поставлен в память о гибели Иоанна, может быть русского дружинника (Кузнецов В.А., Медынцева А.А., 1975, с. 11–17).

Иногда надписи на крестах вырезали в память определенных исторических событий, хотя содержат они только тексты религиозного содержания. Памятником такого рода является Нерльский крест — каменный поклонный крест, стоявший около Покровского собора на Нерли. На кресте вырезана длинная надпись — так называемая «похвала кресту». По предположениям исследователей, крест был установлен в связи с победой Андрея Боголюбского над Волжской Булгарией (1164 г.) и учреждением в честь этого события специального праздника креста (Воронин Н.Н., 1940, с. 309–315).

Порой поклонные кресты были средствами декларации религиозных верований, не совпадающих с официальными. Таков деревянный крест с надписью, установленный в Новгороде жителями Людогощей улицы в 1359 г. На этом кресте работы мастера Якова Федосова вырезана надпись, провозглашающая право христиан молиться «на всяком месте, верою и чистым сердцем». Этот тезис о праве «чистых сердцем» общаться с богом без посредства церкви, как и изображения святых, обращавшихся непосредственно к богу, позволили Б.А. Рыбакову связать установку креста с движением стригольников (Рыбаков Б.А., 1964, с. 43, 44).

Известен комплекс надписей на так называемых Борисовых камнях (Орлов А.С., 1952. № 68, 69, 70). Всего историкам известно шесть таких камней, разбросанных по территории Полоцкого княжества. Три из них находились на отмелях в русле Западной Двины ниже Полоцка. На всех камнях — огромных валунах — выбиты изображения крестов на голгофе и однотипные надписи: «Господи, помози рабу своему Борису». Появление надписей на камнях, разбросанных по территории Полоцкого княжества, традиционно связывали с именем единственного полоцкого князя — Борисом Всеславичем, умершим по летописным сведениям в 1128 г. Назначение надписей оставалось загадкой для исследователей: одни считали их пограничными знаками княжества, другие — обозначением опасных для судоходства мест на Двине. Б.А. Рыбаков связал появление этих надписей со страшным голодом, поразившим в 1127–1128 гг. северо-западную Русь. Огромные валуны с древности служили объектом языческого поклонения и, очевидно, Борис (Рогволод) Всеславич решил освятить объекты языческих молений, так как церковь каждый неурожай объясняла гневом христианского бога, каравшего за приверженность языческой вере (Рыбаков Б.А., 1964, с. 26, 27). Конечно, такое объяснение не отвергает и другое назначение камней — как своеобразных лоцманских и путевых знаков, которым изображения крестов и молитвенных надписей придавало магическую силу, исходящую теперь уже от христианского бога.

Надписи иногда встречаются на намогильных и закладных плитах и крестах. В некоторых случаях эти надписи включают дату. Таковы надписи на известном кресте Святослава и закладных крестах из Новгорода.

Практическим целям упорядочения земельных участков и сенных угодий служили большие камни — так называемые межники. Их устанавливали на границах земельных владений, часто вырезали крест или знак собственности. Изредка эти отличительные знаки заменяли надписью. Очевидно, межником и был гранитный валун, найденный в 1835 г. на землях Бежецкого уезда бывшей Тверской губернии (Орлов А.С., 1952. № 24). На камне высечен сложный знак, так называемый «лабиринт» и надпись «Степан», датированная Шляпкиным XII в. (Михайлов М.И., 1913, с. 22–24). Знак из трех-четырехугольников — скорее всего, знак собственности, а надпись называет имя собственника земельных владений, на границе которых, вероятно, находился камень.

Более подробные надписи, называющие владельцев и объясняющие назначение камня, вырезаны на межевом камне в XIV в., найденном в Изборске (Седов В.В., 1974, с. 262–264). На камне вырезаны две прямоугольные рамки, в одной из них — слово «мезя» (межа), в другой «наса YѦСТЬ Воротькова» (нача часть, Воротькова). Камень, очевидно, обозначал границы земельных владений человека по имени Воротько в окрестностях Изборска.

Подводя итоги краткому обзору монументальных надписей, отметим, что уже с XI в. они служили как религиозно-нравственным и политическим целям, так и сугубо практическим интересам княжеской власти и земельных собственников, торговли и купечества. Непременное условие такого использования письменности — достаточно широкое распространение грамотности.

Кратко суммировать принципы датировки надписей можно так:

1. Прежде всего, необходима датировка палеографическая с проверкой и уточнением по уже датированным памятникам эпиграфики, с привлечением в качестве аналогий надписей, близких по стилю, способу исполнения и месту нахождения.

2. Палеографическая датировка должна быть проверена данными по истории русского языка.

3. Стратиграфически.

4. Типологически и стилистически.

5. Исторически.

Конечно, не всегда можно датировать надпись по всем перечисленным выше пунктам, но всегда нужно стремиться привлечь для датировки как можно более широкий круг сопоставлений, основывая свое заключение не на одном признаке, а на многих. В.Н. Щепкин высказал главный принцип датировки рукописей и надписей: «Суждение по совокупности примет дает поправки, так как одни приметы могут содержать архаизмы, а другие — напротив того — новшества. Из примирения примет вытекает средняя, т. е. истинная дата» (Щепкин В.Н., 1913, с. 212). Этот принцип остается верным до сего дня.

Писала (стилосы, стили). Помимо прямых свидетельств грамотности — надписей на различных предметах, — существуют косвенные, не менее убедительные. Это, прежде всего, так называемые писала (табл. 90). Впервые на них обратил внимание и определил их назначение как орудий письма по восковым дощечкам Б.А. Тимощук (Тимощук Б.А., 1956, с. 155–159). Обязательное для таких инструментов наличие двух рабочих частей — острия и щитка (лопаточки) — и полное сходство с античными и средневековыми стилями не оставляют сомнения в их назначении.

А.Ф. Медведеву принадлежит первая сводка писал, их типология и хронология, основанная на обширной новгородской коллекции, имеющей точную стратиграфическую дату (Медведев А.Ф., 1960, с. 63–88). А.Ф. Медведев также предположил и экспериментально доказал, что подобными инструментами пользовались не только для письма по воску, но и по бересте. Предполагают также, что металлические писала использовались для выцарапывания надписей на стенах.

Писала представляют собой стержни (8-16 см длиной) с заостренным концом и почти обязательной лопаточкой на противоположном конце стержня. Чаще всего встречаются писала железные, реже — бронзовые и костяные. Почти всегда писала имеют украшения — в основании лопаточки стержень имеет утолщение — яблоко или ряд валиков; лопаточки украшали иногда фигурной резьбой, инкрустацией. Иногда железные писала покрывались бронзой или серебристой полудой. Форма лопаточки очень разнообразна, именно она и была положена в основу классификации А.Ф. Медведевым как характерный хронологический признак. К выделенным 15 типам можно добавить 16-й и в некоторых случаях уточнить время их бытования за счет новых находок (табл. 90).

Тип 1 (табл. 90, 1, 2). Костяные писала с лопаточкой в форме прямоугольника или трапеции, иногда в центре трапеции просверлено отверстие. Это древнейший тип писал, все они датируются второй половиной X — первой половиной XI в. (24–28 ярусы). Берестяных грамот этого времени до сих пор не найдено.

Тип 2 (табл. 90, 3–4). Железные и бронзовые писала с лопаточкой в виде обычной закругленной лопаты. Иногда по бокам лопаточки — неглубокая выемка. В Новгороде такие писала встречены в слоях 19–23 ярусов (вторая половина XI — середина XII в.).

Тип 3 (табл. 90, 5–6). Железные и бронзовые писала с лопаточкой в виде широкого бокальчика. Новгородские находки относят к XI — второй половине XIII в. (22–13 ярусы).

Тип 4 (табл. 90, 7–8). Представлен писалами с широкой лопаточкой с зубчиками по краям и является дальнейшим усложнением писал типа 2. Найдены в Новгороде, в тех же строительных ярусах (18–22), т. е. второй половины XI — середины XII в. Строго говоря, типы 2 и 4 являются вариантами одного и того же типа, близкими по форме и времени бытования.

Тип 5 (табл. 90, 9-10). Выделены А.Ф. Медведевым по сложной форме лопаточки с крестообразной прорезью. В Новгороде писало этого типа (табл. 90, 9) найдено в слоях 20-го яруса — первые десятилетия XII в.; второй вариант этого типа А.Ф. Медведев предположительно отнес к более позднему времени — XII — первой половине XIII в., что и подтверждено находкой аналогичного писала в Волковыске, в селах того времени (Гуревич Ф.Д., 1973, с. 30).

Тип 6 (табл. 90, 11–12). Лопаточка имеет форму острореберного бокальчика, узкого в перехвате, сильно расширяющегося к лезвию. В Новгороде писало этого типа найдено в слое 16-го яруса (рубеж XII–XIII), в других пунктах датируется XII или XII–XIII вв.

Тип 7 (табл. 90, 13). Лопаточка имеет форму узкого, изящного бокальчика с расширяющимися краями. Это один из самых распространенных типов древнерусских стилей. В Новгороде период их бытования — первая половина XII — вторая половина XIII в. (21-22-й ярусы), такие же даты дают находки стилей этого типа в других городах Древней Руси. Особенно часты их находки в слоях XII — первой половины XIII в. (Медведев А.Ф., 1960, с. 76; Гуревич Ф.Д., 1973, с. 28, 29). Очевидно, и предыдущие типы 6 и 7 также являются вариантами одного и того же типа, о чем говорит и близкая их форма, и единое время бытования.

Тип 8 (табл. 90, 14–15). Лопаточки писал этого типа вместе со стержнем образуют форму буквы Т, а иногда — сечки или секиры. Это одна из наиболее распространенных форм писал для Новгорода второй половины XII и всего XIII в. Аналогичные писала в Польше относят к XIV–XVI вв., а экземпляр из Минска — к XI в. Правильнее дата бытования, полученная по новгородским находкам. Новые экземпляры стилей этого типа найдены в Новгороде и в более поздних слоях. Дату бытования писал типа 8 на Руси можно расширить до рубежа XIII–XIV вв.

Тип 9 (табл. 90, 16). К нему принадлежат писала довольно редкой формы. Лопаточка писал этого типа пятиугольна. На основании находок в Новгороде (1 экземпляр), Киеве и Ленковецком городище А.Ф. Медведев отнес этот тип к XII — первой половине XIII в. Новгородская находка по новой датировке относится к середине XIII в. (13-14-й ярусы — 1238–1281 гг.).

Тип 10 (табл. 90, 17–18). Имеет лопаточку овальной формы со срезанным верхом и прямым лезвием, с прямоугольными крылышками. В Новгороде до 1960 г. было найдено шесть экземпляров этого типа, причем один из них, в кожаном чехольчике, для привешивания к поясу. Это также один из характерных для Новгорода типов. Датируются эти писала, по современным данным, — с первой половины XIII до второй половины XIV в. включительно.

Тип 11 (табл. 90, 19–20). Лопаточки писал этого типа имеют форму вытянутого треугольника, боковые стороны украшены зубчатыми вырезами. По Новгородским находкам эти писала датируются концом XII и XIII вв.

Тип 12 (табл. 90, 21). Этот тип писал имеет лопаточку с прямым лезвием и выпуклыми, плавно переходящими в стержень сторонами. Иногда лопаточка украшена тремя отверстиями. Время бытования в Новгороде 13–10 ярусы, т. е. вторая половина XIII — первая половина XIV в.

Тип 13 (табл. 90, 22). Небольшие писала с лопаточкой простой треугольной формы. В Новгороде такие писала встречены в слоях от середины XIII до середины XIV в.

Тип 14 (табл. 90, 23). Выделен А.Ф. Медведевым по единственному экземпляру из Новгорода, найденному в слоях яруса 6 (1396–1409). Лопаточка с перехватом и тремя отверстиями, расположенными в два яруса. В 1963 г. на Ильинском раскопе в Новгороде найден еще один аналогичный экземпляр (№ 9/13) в слое с дендрохронологической датой 1302–1319 гг. Следовательно, по двум находкам время бытования писал этого типа определяется от начала XIV до рубежа XIV–XV вв.

Тип 15 (табл. 90, 24). Этот тип писал не имеет лопаточки для разглаживания воска и, следовательно, был предназначен для писания по бересте. Это стержни длиной 14–16 см, граненые с граненой же головкой на верхнем конце. По Новгородским находкам А.Ф. Медведев время появления этих стилей отнес к концу XIV в., а время бытования — до XVI в. Но в 1965 г. в Новгороде, на Ильинском раскопе, найден аналогичный стиль (№ 146) в слоях с дендрохронологической датой 1233–1254 гг. В 1967 г. при раскопках Устюженского городища среди материала XI–XII вв. также найден стиль этого типа (Никитин А.В., 1967, с. 114–118). Последняя находка, конечно, не имеет такой четкой стратиграфической даты, как новгородские. Но даже на основании новой находки в Новгороде следует удревнить время бытования этого типа, по крайней мере до середины XIII в.

Тип 16. Существует еще один тип орудий для письма по воску, лопаточка которых имеет утолщение — валик по краю рабочей поверхности. Этот валик очень удобен для разглаживания. Известно пока всего лишь несколько экземпляров этого типа: два происходят из Новгорода (№ 397/54 и 398/110, найдены в 1963 г. на Ильинском раскопе) и один из Водянского городища на Волге (Полубояринова М.Д., 1978, с. 85). Новгородские стили найдены в слоях второй половины XIII — рубежа XIII–XIV вв. Писало из Водянского городища не имеет четкой стратиграфической даты, так как найдено в подъемном материале. Так как материал Водянского городища датируется в основном концом XIII–XV вв., то, скорее всего, и дата писала с этого городища соответствует датам новгородских находок.

Нельзя не отметить, что 16 типов писал с лопаточкой для разглаживания — это лишь часть орудий для письма, на самом деле количество стилей должно быть значительно больше, так как письмо по бересте, на стенах, на различных предметах не требовало наличия лопаточки. Для этих целей, помимо стилей с лопаточкой, могли использоваться и другие острия, которые мы сейчас не можем распознать, — булавки, шилья, гвозди и ножи.

А.Ф. Медведев приводит данные о том, что орудия письма называли «писалами». Этот термин зафиксирован в источниках, связанных с Новгородом начиная с середины XI в. Так как орудием для письма по бумаге и пергамену были перья (на это указывает сам характер письма и многочисленные приписки на полях), мы вправе отнести название «писало» к стилям, орудиям для письма по воску и бересте.

Уместно напомнить, что историкам письма давно известно по надписям на полях рукописей название еще одного орудия письма — «шильце». Это притупленное острие, металлическое или костяное, которым разлиновывали пергамен (Щепкин В.Н., 1971, с. 38).

Очевидно, одни и те же шильца и писала использовали для письма по воску или бересте и для разлиновки пергамена. Дожившая до наших дней поговорка «шильце с рыльцем», означающая неразрывную связь двух предметов, на современный взгляд не совсем понятная, возможно, происходит от орудия письма — стиля, в котором неразрывно соединено шильце — острие и рыльце — лопата, лопатка.

Церы. Во влажном культурном слое Новгорода, хорошо сохраняющем органические остатки, найдены и сами церы — дощечки, покрытые слоем воска, по которому писали стилями (табл. 91). Восковые таблички, как и стили, были широко известны и в античное время и в средневековье. Они преимущественно использовались как материал для кратковременных записей. После того как записи становились ненужными, воск разглаживали обратной стороной стиля, таким образом одна табличка использовалась много раз. Дороговизна пергамена, а потом и бумаги была причиной, по которой дощечки, покрытые воском, или «вощечки», получили широкое распространение во всем средневековом мире. Церы не изменили своего облика в Древней Руси. Из новгородских раскопок происходит несколько таких дощечек. Обычно это прямоугольные, высотой 13–16 см и шириной около 9 см дощечки с узкими бортиками, имеющие неглубокую выемку для заполнения воском. По всему донышку выемки делалась насечка из штрихованных линий для лучшего сцепления воска и дерева. Для обеспечения сохранности записей к каждой дощечке полагалась крышка такого же размера. В бортиках — два отверстия для соединения с крышкой и одно — для завязывания «блокнота» тесемкой. Древнейшая из таких дощечек найдена в Новгороде в слоях первой половины XI в. (Медведев А.Ф., 1960, с. 82). Иногда верхняя поверхность церы украшали резьбой. Подобная цера XI в. найдена в слоях конца XI в. (табл. 91, 1), она прямоугольной формы (размеры — 16,3×9,5 см), верхняя сторона покрыта плоскорельефной резьбой, такой же резьбой покрыты ее торцы (Колчин Б.А., 1971, с. 18, табл. 6, 2–3). Иногда церы имеют более сложную форму и орнамент. Например, цера, найденная в слоях середины XIII в. (размеры — 14,7×6,1 см), прямоугольная с округлым верхом, украшена сложным плетеным узором (Там же, с. 18). Как и в Западной Европе, церы на Руси состояли или из двух створок (диптихи), как вышеупомянутая, или больше — триптихи и т. д.

На внешней стороне одной из дощечек, найденной на Неревском раскопе, в слоях первой половины XIV в., имеющей форму вытянутого вверх пятиугольника размером 18×17 см и толщиной около 1 см, вырезана вся азбука, от А до Ѧ (Арциховский А.В., Борковский В.И., 1958, с. 79–82).

А.В. Арциховский высказал мысль, что эта дощечка с азбукой употреблялась для обучения грамоте. Действительно, общедоступные дощечки, на которых легко исправить написанное и которые можно использовать практически бесконечно, чрезвычайно удобны для обучения письму. Находка дощечки с азбукой — прямое доказательство такого назначения цер. Именно тем, что школьники обучались письму в основном на восковых дощечках, исследователи объясняют редкость берестяных грамот со школьными упражнениями (Янин В.Л., 1975, с. 57).

В Западной Европе церы использовали не только в процессе обучения, но и для записи краткосрочных счетов, писем, квитанций, регистров городских и рыночных сборов (Добиаш-Рождественская О.А., 1936, с. 26, 27). От античного времени известны клады восковых дощечек, на которых записаны тексты торговых сделок, арендных договоров. Таким образом, назначение цер — гораздо шире, чем просто учебных пособий.

Очевидно, и в Древней Руси церы использовали для тех же целей. О писании на досках есть упоминания и в летописях, и в сводах законов. Еще М.Н. Тихомиров доказал, что доски — это письменные документы (Тихомиров М.Н., 1953, с. 51–66). Позднее их стали объяснять как частные акты, расписки, долговые обязательства, вырезанные на бересте или лубе, на настоящих досках (Арциховский А.В., 1955, с. 15; Медведев А.Ф., 1960, с. 82).

В последнее время опубликованы сведения о находке в Новгороде в слоях XII–XV вв., семи плоских дощечек с зарубками на их ребрах и краткими записями (Колчин Б.А., Янин В.Л., 1982, с. 103). Авторы публикации склонны именно к таким записям относить термин «доска». Насколько можно судить по описанию, это обычные счетные бирки, где количество зарубок объясняется еще и текстом. Возможно, что юридический термин «доска», помимо берестяных грамот, включал и такого рода документы. Как мы можем заключить из письменных документов, доски — долговые записи были явлением широко распространенным.

Записи на восковых дощечках отнюдь не были такими недолговечными, как принято думать: наличие второй и более створок обеспечивало сохранность записанных на воске текстов. Эти записи могли храниться гораздо дольше, чем записи на бересте. Очевидно, самой процедурой составления долговых записей обеспечивалась их правильность и сохранность (например, церы можно было запечатывать — достаточно вспомнить наличие трех обязательных отверстий).

Аналогии со средневековыми и античными церами, которые использовали и для долговых записей, возможность хранить запись желательное время, легкость письма по воску, как и само название, позволяет считать церы неофициальными долговыми записями древнерусских летописей и юридических документов. Конечно, это не исключает того, что «досками» в более широком смысле могли называть и долговые записи на другом материале, но, очевидно, свое название документы такого рода ведут от записей на восковых табличках, или церах (Медынцева А.А., 1985). Наиболее ранние орудия письма — стили, или писала, и церы относятся ко второй половине X — началу XI в., т. е. к тому времени, от которого рукописей до сих пор не найдено, надписи же крайне редки. Они являются фактическим подтверждением немногочисленных сведений письменных источников о письменности на Руси в это раннее время.