Древняя Русь. Быт и культура

Глава 7 Новгородские берестяные грамоты В.Л. Янин

26 июля 1951 г. в Новгороде во время раскопок, которыми руководил А.В. Арциховский, в слое рубежа XIV–XV вв., была найдена первая берестяная грамота, а затем в том же полевом сезоне — еще девять берестяных документов. С тех пор прошло сорок пять лет, в течение которых число подобных находок возрастало с каждым годом. К концу сезона 1996 г. коллекция новгородских берестяных грамот включала 775 текстов. За это время грамоты на бересте были обнаружены еще в восьми русских городах: в Старой Руссе — двадцать шесть, в Смоленске — пятнадцать, в Пскове — восемь, в Твери — пять, в Звенигороде Галицком на Украине — три, в Москве, Витебске и Мстиславле (последние два города — в Белоруссии) — по одной. Берестяные грамоты превратились, таким образом, в массовую категорию археологических находок. Они прочно вошли в число основных источников по истории средневековой Руси, породив значительную литературу, посвященную как конкретному исследованию их текстов, так и всеобщей оценке самого явления берестяного письма.

Для того чтобы использовать бересту в качестве писчего материала, как правило, ее специально готовили. Лист березовой коры должен был иметь минимум прожилок. С его внутренней стороны удаляли ломкие прослойки луба, а с наружной — шелушащийся поверхностный слой. Этнографические примеры говорят о том, что дополнительная эластичность придавалась бересте ее кипячением в воде со щелочами. Впрочем, известно немало текстов, написанных на необработанной бересте или же на предметах вторично использованных (например, на оторванных днищах лукошек). Текст писали в большинстве случаев на внутренней поверхности коры, хотя иногда встречаются документы, написанные на наружной поверхности или на обеих сторонах листа. Текст наносился с помощью костяного или железного стилоса (писала) выдавливанием штрихов. Из 885 известных сегодня текстов только два написаны чернилами.

Стилосы (их в находках Новгорода и других городов известно уже несколько сотен) представляют собой заостренный стержень, снабженный на противоположной стороне плоской лопаточкой. Такая форма определялась двойным назначением этого инструмента. Им писали и на бересте, и на навощенных дощечках — церах, неоднократно встреченных при раскопках в Новгороде (однажды была найдена цера, сохранившая не только заливку воском, но и остатки текста на ней). Лопаточкой заглаживали написанное по истечении необходимости в нем. Очевидно, что предпочтительное использование внутренней поверхности коры связано с ее сравнительно высокой эластичностью, создающей наилучшие условия для выдавливания штрихов письма. Археологам эта особенность создает дополнительные удобства: поскольку береста при естественном скручивании сворачивается внутренней стороной наружу, тексты обнаруживаются чаще всего без насилия над находкой — они бывают хорошо видны на поверхности свитка.

Очевидно, что единственным способом сохранения берестяного документа в естественных условиях является его быстрое попадание во влажную среду. На воздухе береста быстро скручивается из-за неравномерного натяжения ее прослоек при высыхании, становится ломкой, расслаивается по прожилкам. Этот писчий материал не рассчитан на длительное хранение. Человек, получивший берестяное письмо, ознакомившись с его содержанием, выбрасывал его. Попав в грязь и будучи затоптано во влажную почву, оно только в таком случае обретало вторую жизнь, получало возможность сохраниться до наших дней. Это касается и записей, сделанных для себя. Надо полагать, что самый выбор для них бересты определялся кратковременным назначением таких записей; для записей длительного использования, вероятно, предпочитали пергамен.

Я специально остановился на этом обстоятельстве, чтобы возразить тем, что высказывает иногда предположения, что в средневековье, возможно, существовали берестяные архивы. Опыт обнаружения новгородских берестяных грамот решительно восстает против такого допущения. Все найденные к настоящему времени документы имеют точное соответствие их независимых (палеографических и ономастических) дат стратиграфическим условиям их залегания в культурном слое. Примером этому может служить обширный комплекс берестяных документов боярской семьи Мишиничей, многие представители которой хорошо известны по рассказам новгородских летописей. В ходе раскопок были найдены тексты, написанные или полученные шестью поколениями этой семьи с начала XIV в. до середины XV в. За это время отложилась трехметровая толща культурного слоя, четко членящаяся на десять ярусов сменяющих друг друга усадебных комплексов. Соответственно берестяные грамоты лиц, живших в начале XIV в., обнаружены в ярусах этого времени, а грамоты лиц, живших в середине XV в., — тремя метрами выше.

Из-за повышенной влажности культурного слоя в нем не копали колодцев и подвалов, дома не заглубляли в землю, а пользовались наземными опорными конструкциями. Мелкие же ямы вызывали незначительные перемещения древних остатков в пределах до полустолетия. Это обстоятельство позволяет с очень большой степенью доверия относиться к стратиграфическим датировкам берестяных грамот, особенно когда они подкреплены дендрохронологическим анализом многочисленных образцов древесины, взятых из древних построек. Сочетание стратиграфического и традиционного методов датирования всякий раз дает неотличающиеся результаты.

Таким образом, массовость находок берестяных грамот в Новгороде не следствие обнаружения в нем какого-то древнего архива. Грамоты происходят из разных стратиграфических уровней разных районов города. Из этого, однако, не следует, что они равномерно насыщают культурный слой. На одних усадьбах их много, на других нет совсем. На одной и той же усадьбе в одних стратиграфических уровнях обнаружены десятки берестяных документов, в других — минимальное их число или вовсе не обнаружены. Такая неравномерность никак не связана с физическими характеристиками культурного слоя. Она зависит исключительно от общего интеллектуального уровня населения той или иной усадьбы на протяжении существования конкретного яруса, а в конечном счете — от способа хозяйствования такой жилой ячейки.

Тем не менее, сорокалетний опыт поисков берестяных документов дает возможность примерного подсчета еще не извлеченных из культурного слоя Новгорода берестяных текстов. Их под асфальтом современного города хранится не менее 20 тысяч. Такую цифру следует соотнести с тем обстоятельством, что она составляет лишь ничтожную долю того, что некогда существовало и сгорело в печах и в пламени многочисленных пожаров.

В середине XII в. новгородец Кирик спрашивал епископа Нифонта: «Нет ли в том греха, если по грамотам ходить ногами? Если кто-то изрезав их, бросит, а слова могут быть прочтены?» И хотя этот вопрос имеет источником одно из правил Шестого Вселенского собора, он адекватно отражает картину Новгорода, в котором ноги прохожих топтали немало брошенных на землю грамот.

Принадлежность берестяных грамот к разным хронологическим горизонтам и практическая их связь только с этими горизонтами, как уже отмечено, позволяет применить для их датировки преимущественно стратиграфический метод. Особенность Новгорода состоит в том, что городская застройка в нем возникла на материковых слоях плотной водонепроницаемой глины. Поэтому почвенные воды, паводки, и осадки предельно насыщают культурный слой, лишая его аэрации и, следовательно, условий существований бактерий, вызывающих гниение. Вплоть до рубежа XVII–XVIII вв., когда в городе была сооружена разветвленная дренажная система, грунтовые воды не опускались ниже соответствующих дневных поверхностей, что требовало постоянного мощения улиц и других проездов. Упомянутый дренаж подсушил слои XVI–XVII вв., а частично и второй половины XV в., в силу чего они полностью утратили органические остатки.

Эта особенность слоя имела весьма существенное следствие. Уличные мостовые в Новгороде обновлялись не тогда, когда старые деревянные мостовые требовали замены из-за ветхости, а гораздо раньше, когда по сторонам еще достаточно прочной мостовой, несколько выше ее уровня, нарастал культурный слой, что случалось примерно через каждые 15–20 лет. При этом новый настил укладывали на предыдущий, который становился как бы частью фундамента улицы. Такой механизм действовал безостановочно. Раскопками в разных районах городах установлено, что с середины X в. (когда впервые начали мостить улицы), до середины XV в., т. е. в течение 500 лет, на мостовых улиц образовывалось примерно 30 ярусов настила; каждый из этих ярусов получает точные дендрохронологические даты.

Определение этих дат, в свою очередь, создает возможность детальной хронологической привязки изобильных вещевых комплексов, в том числе и берестяных документов, которые получают надежные даты в пределах стратиграфического яруса, т. е. с точностью в 15–25 лет. Легко заметить, что такая точность существенно превосходит возможности палеографических датировок, создавая и для палеографии более надежную основу датирования.

Изложенные преимущества новгородского культурного слоя позволяют высказать общие соображения о времени бытования берестяного письма, более определенные в той части, которая относится к эпохе его отмирания. Хотя древнейшие на сегодняшний день берестяные грамоты извлечены из слоев первой половины XI в., однако уже в самых ранних горизонтах культурного слоя были встречены инструменты берестяного письма (древнейший — в слоях 953–972 гг.). Замечу также, что из этих ранних слоев происходит кириллическая надпись на деревянном предмете. Поэтому имеются основания говорить о том, что кириллическая письменность в Новгороде появляется не в результате христианизации его населения в конце X в., а существует там, по крайней мере, в конце дохристианского периода. Не следует только преувеличивать масштаб грамотности в этот ранний период. Полевой сезон 1994 г., на протяжении которого раскопки на площади более чем в 1000 кв. м велись в слоях X — начала XI в., не дал ни одной берестяной грамоты, и это достаточно симптоматично.

Что касается позднейшей даты массового бытования берестяного письма, она в целом может быть определена второй половиной XV в. Дело, разумеется, не в том, что горизонты более позднего времени не содержат берестяных грамот; в условиях аэрации прослоек XVI–XVII вв. береста в этих горизонтах не могла сохраниться. Косвенным указанием на то, что после второй половины XV в. берестяное письмо перестало быть массовым, является отсутствие на стенах новгородских церквей граффити этого времени, которые были обильны на протяжении XI — середины XV в. Орудием письма на штукатурке служили те же самые стилосы, какими писали тексты берестяных грамот, а исчезновение граффити, таким образом, прямо связывается с выходом из употребления стилоса.

Причиной этому было стремительное распространение на Руси дешевой бумаги именно в XV в., а вместе с ней и тотальное распространение главного орудия письма на бумаге — гусиного пера и чернил. Показательно, что обе берестяные грамоты, написанные чернилами, относятся к середине-второй половине XV в.

Найденные в Новгороде берестяные грамоты так распределяются по обобщенным хронологическим горизонтам их залегания:

XI в. — 21

XII в. — 230

XIII в. — 169

XIV в. — 266

XV в. — 89

Последняя цифра отражает насыщенность горизонтов только первой половины XV в., поскольку более поздние прослойки уже не сохраняют органических остатков. Некоторое падение числа текстов в XIII в. соответствует общему кризисному состоянию Руси в результате разгрома в ходе татаро-монгольского нашествия.

Особо следует отметить, что до обнаружения берестяных грамот мы располагали всего лишь тремя подлинными пергаменными актами домонгольского времени (1 — XII в. и 2 — первой половины XIII в.) и ни одним более раннего времени. Уже это обстоятельство отражает особую ценность открытия берестяных текстов для истории и лингвистики.

Одна из древнейших найденных в Новгороде берестяных грамот (№ 591, первая половина XI в.) содержит текст кириллической азбуки неполного состава. Она включает не 43, а только 32 буквы; отсутствуют Щ, Ы, Ь, Ю, иотованные А, Е, Я, кси, пси, фита и омега. Их отсутствие невозможно объяснить недостатком места: азбука занимает лишь середину обширного пространства берестяного листа.

Между тем те же особенности имеет азбука в берестяной грамоте № 460, происходящей из слоев XII в., что исключает элемент случайности и позволяет утверждать, что оба этих документа отражают тот ранний этап формирования кириллицы, когда азбука еще не обрела тот окончательный состав, который уже хорошо известен по памятникам книжного письма середины XI в. Азбуки в берестяных грамотах XIII в. (№ 199, 201, 205) и на цере первой половины XIV в. более совершенны, но остаются по-прежнему неполными. Такие азбуки облегченного состава я бы назвал «традиционными», поскольку, лишь немного пополняясь, они служили основой первоначального обучения даже в XIV в. Возникшие не на раннем этапе истории кириллического письма новации (например, почти все иотованные буквы) составляют как бы иной пласт образованности: они, естественно, были хорошо известны профессиональным писцам и в XI в., но их знание не входило в круг обязательных требований начального обучения письма даже в XIV в.

Открытие в киевском Софийском соборе граффити XI в. с записью азбуки также неполного, но иного состава, максимально приближающего ее к греческому алфавиту, указывает на вариантность употреблявшихся на Руси азбук, что позволяет с большей уверенностью высказаться в поддержку того мнения, согласно которому кириллическое письмо формируется постепенно на основе греческого алфавита, а не имеет единовременного искусственного происхождения. Иными словами, версия об изобретении св. Кириллом не кириллицы, а глаголицы, представляется весьма основательной.

Надо полагать, что способ берестяного письма сыграл немаловажную роль в формировании как палеографических особенностей русской письменности, так и особенностей древнерусского литературного стиля. Письмо на бересте требует существенного физического усилия, а фактура берестяного листа — простоты линий. Письмо на бересте и скоропись — понятия взаимоисключающие, полярные. Между тем скоропись на Руси возникла достаточно поздно, становясь характерной лишь с середины XV в. Трудно не обратить внимание на совпадение двух важных дат — исчезновения берестяного письма и распространения скорописных почерков. Если последнее связано массовым внедрением бумаги и гусиного пера, то вряд ли следует сомневаться в том, что популярность берестяного письма служила главной причиной, консервирующей уставные и полууставные книжные почерки XI–XV вв. Наличие в коллекции берестяных грамот значительного числа ученических упражнений лишний раз подтверждает, что формирование почерков прямо связано с берестяным письмом.

В неменьшей степени письмо на бересте формировало и литературный стиль. Вынужденная лапидарность такого письма накладывала неизбежный отпечаток на саму манеру изложения мысли, сохраняющей всю свою емкость при максимальной экономии слов.

В качестве примера можно сослаться на грамоту № 636 середины XIII в. Она содержит донесение властям Новгорода о том, что на пограничный пункт прибыл из города Полоцка выкупленный из плена человек, который сообщил, что там, откуда он пришел, собирается враждебное Новгороду большое литовское войско; по этой причине гарнизону пограничной крепости, нуждающемуся на случай возможной осады в дополнительном запасе продовольствия, следует прислать необходимое количество пшеницы. Это достаточно насыщенное конкретным содержанием донесение изложено в тринадцати словах, из которых четыре являются предлогами или связками. Полагаю, что вопросы древнерусской стилистики могут быть весьма интересно исследованы в связи с изучением литературного стиля берестяных текстов.

Рассматриваемый аспект проблемы, по-видимому, немаловажен и для обсуждения вопроса о возможных поисках и открытии берестяных грамот в археологических комплексах Центральной и Западной Европы. Находки орудий берестяного письма известны на польских городищах. Существуют сведения о применении бересты как писчего материала в средневековой Скандинавии. Известны шведская и немецкая берестяные грамоты XV–XVI вв., написанные чернилами. Однако Олаус Магнус в XVI в. недвусмысленно писал о шведских процарапанных грамотах: «Применяли бересту тем охотнее, что письма не повреждались и не портились ни дождем, ни снегом». В поисках западноевропейских берестяных грамот, таким образом, существует обнадеживающая перспектива. Однако, надо полагать, что западноевропейское берестяное письмо в целом исчезает раньше русского. И бумага, и беглые курсивные почерки появились в большинстве стран Западной Европы еще в XIII в.

Тем не менее, первые процарапанные берестяные грамоты западноевропейского происхождения были найдены в Новгороде. Одна из них (№ 488) обнаружена на территории ганзейской фактории в слоях рубежа XIV–XV вв. Она написана немцем на латинском языке и содержит текст первых строк 94-го псалма Давида. Ее нетипичность подчеркивается применением готического курсива, т. е. почерка, сформировавшегося на бумаге, и местом находки — там, где берета в указанное время сохраняла все качества преимущественно употреблявшегося писчего материала.

Другая немецкая грамота стала одной из сенсаций полевого сезона 1993 г. Найденная в слое 20-х годов XI в., она на сегодняшний день является древнейшим берестяным документом в новгородской коллекции. Текст ее предельно краток и в предварительном чтении выглядит так: «Pil gefal im kie» (Копье, не порази его).

Первооткрыватель берестяных грамот профессор Арциховский писал в 1951 г.: «Смею думать, что эти грамоты станут такими же источниками для истории Новгорода, какими для истории эллинистического и римского Египта являются папирусы». Эти надежды блестяще подтвердились в последующие годы. Однако та же мысль получила и не вполне правомерное развитие в стремлении многих исследователей максимально сблизить характеристики папирусов и берестяных грамот, провозгласив даже возникновение новой дисциплины — берестологии, подобно папирологии. В самом деле, между папирусами и берестой много общего. И папирусы, и берестяные грамоты оказались новыми категориями источников, резко отличающимися от традиционных видов письменных документов. Их сближает бесконечное разнообразие сюжетов и поводов написания, бытовое содержание, отражение в них преходящей, сиюминутной злободневности, предельная конкретность причин самого возникновения текста.

И вместе с тем, берестяные грамоты отличаются драгоценным качеством, препятствующим обособлению их исследования в самостоятельную дисциплину. Если папирусы в большинстве случаев дошли до нас вырванными из первоначально породившего их бытового комплекса и существуют как письменные источники по преимуществу, то берестяные грамоты, обладая всеми свойствами письменного документа, не утратили связи с археологическим комплексом, являясь его существенной частью.

Берестяные грамоты обнаруживаются в процессе раскопок на территории вполне конкретных усадеб, обладающих узкими хронологическими характеристиками. Их находят в обязательном сопровождении широчайшего репертуара древних предметов не просто синхронных им, но и входящих в единый с ними бытовой комплекс. Их возможно изучать и вне этого комплекса, анализируя лишь детали их содержания, но такое изучение резко сокращает информационные возможности берестяного документа. Сочетая в себе качества письменного и вещественного источника, берестяные грамоты постоянно порождают в их анализе неизбежные обратные связи. Рассмотрим этот аспект их изучения.

Не зная берестяных грамот, археологи, естественно, не умели определять конкретную принадлежность раскапываемых ими усадеб. В лучшем случае они пользовались дефинициями типа «дом купца», «усадьба богатого горожанина» и т. п. Сейчас мы получили возможность иных определений: «усадьба посадника Юрия Онцифоровича», «дом священника Олисея», «мастерская ювелира на усадьбе боярина Луки» и т. д. Археологический комплекс обретает историческую индивидуальность, и персонификацию. Однако и принадлежность грамот к такому комплексу оказывается существенно важной для истолкования их самих. Очевидно, что, если грамота несет на себе имя известного по другим источникам автора или адресата, она может быть истолкована и сама по себе. Но более типичны случаи, когда грамота сохранилась фрагментарно, утратив нужное для ее осмысления имя. В таком случае ее принадлежность может быть определена только анализом цельного комплекса усадьбы.

Ее связь с комплексом существует не только в виде хронологической горизонтали. В пределах одной усадьбы, принадлежавшей многим поколениям одной семьи, берестяные грамоты выстраиваются в систему взаимосвязей длительного периода, подчиняясь семейной генеалогии и в ряде случаев определяясь только через принадлежность к этой системе, что порождает вопросы более широкие, нежели те, что получаются анализом лишь берестяных текстов. Воспользуюсь несколькими примерами.

В ходе раскопок 1951–1962 гг. на исследуемом участке было открыто несколько больших усадеб, каждая из которых имела величину от 1200 до 1800 кв. м. Принадлежность этих усадеб богатым владельцам — уже в силу их большого объема — не вызывала сомнений. Находки здесь берестяных грамот, адресованных боярам Мишиничам и датируемых XIV — первой половиной XV в., давали возможность говорить о нахождении на раскапываемой территории и усадьбы этих бояр. Представители семей Мишиничей из поколения в поколение занимали пост посадника, т. е. бывали главами государства, превосходящего по площади любое королевство Западной Европы. Между тем все усадьбы были практически равновелики и обладали сходным набором построек и близким по составу ассортиментом бытового инвентаря, что порождало сомнительную мысль о необъяснимой в условиях средневековья нивелировке богатейшей и влиятельнейшей семьи с семьями ее ничем не примечательных соседей.

Топографический анализ берестяных грамот Мишиничей, однако, установил, что в отличие от их соседей эта семья владела не одной, а несколькими большими усадьбами. Из числа раскопанных в 50-е годы собственностью этой семьи были три усадьбы. Однако привлечение летописных данных о строительстве окрестных церквей членами этого боярского рода привело к предположению, что раскопкам подвергались только окраинная часть их городских владений, которые в действительности образовывали единый массив примерно в 10–15 усадеб. Это предположение в 1969 г. было проверено новыми раскопками в пределах предположенного массива на значительном удалении от изученных ранее усадеб, и новые раскопки опять обнаружили берестяные грамоты и другие материалы, связанные с боярской семьей Мишиничей.

Другой пример. В 1973 г. начались продолжающиеся и сейчас раскопки большого участка вблизи новгородского кремля. Здесь одна из усадеб была достоверно определена как принадлежавшая на рубеже XII–XIII вв. священнику Олисею Гречину. Среди многочисленных берестяных документов этой усадьбы имелась серия примерно из двадцати грамот, содержащих только имена в канонической православной форме, т. е. не мирские, а крестильные, какие фигурируют в церковных календарях. Поначалу эти тексты были истолкованы как поминальные записи, т. е. как списки лиц, о здоровье которых, если они были живы, или наоборот, о вечном блаженстве которых, если они уже умерли, надлежало молиться в церкви. Однако странным оказалось то, что в таких списках наблюдается разнобой падежных окончаний. Вот, к примеру, грамота № 506: «Петр — Иоанна; Мариамна, Анна — Георгия; Феодор — Прокопия и т. д.» Между тем на той же усадьбе и в тех же слоях обнаружены многочисленные свидетельства существования здесь иконописной мастерской, а затем найдены и берестяные письма, адресованные владельцу усадьбы священнику Олисею Гречину не как иерею, а как художнику. Вот одно из них (грамота № 549): «Поклон от попа к Гречину. Напиши мне двух шестикрылых ангелов на две иконы для верха иконостаса. Целую тебя, а Бог вознаградит или договоримся». Стало очевидным, что и загадочные списки являются заказами на изготовление икон; например, в цитированной грамоте № 506 Петр заказывает икону с изображением св. Иоанна, Мариамна и Анна — икону с изображением св. Георгия; Феодор — икону с изображением св. Прокопия и т. д.

Художник Гречин упомянут в летописи под 1196 г. как человек, расписавший фресками только что построенную церковь в кремле, что свидетельствует о его владении не только приемами иконописи, но и техникой фресковой живописи. Тщательное изучение индивидуальных особенностей его орфографии привело к обнаружению таких же особенностей в надписях при фресках самого замечательного ансамбля русской средневековой живописи — комплекса фресок Спас-Нередицы, написанных в 1199 г. Той же рукой выполнены и наиболее значительные части этого ансамбля (в работе над которым принимала участие артель мастеров), что позволяет установить имя его главного художника, каковым и оказывается Олисей Гречин.

Подтверждение такому выводу было обнаружено на усадьбе Гречина, где была найдена древняя свинцовая печать XI в. с изображением редкой композиции Богоматери Халкопратийской и виртуозно выполненного процветшего креста. Соответствующие изображения в фресках Спас-Нередицы, несомненно, восходят к этой печати, использованной Олисеем Гречином как образец. Выдающееся значение такого открытия очевидно. В отличие от западноевропейской шедевры русской средневековой живописи почти всегда анонимны. Еще совсем недавно выдающийся русский художник и исследователь древней живописи Игорь Грабарь писал: «Памятники древнейших эпох почти всегда безымянны, и нет никакой надежды установить когда-либо имена безвестных авторов, расписавших фресками русские храмы XI, XII и XIII веков». Берестяные грамоты опровергали это утверждение, внушив оптимизм и уверенность в успехе дальнейших поисков такого рода.

Еще один пример показывает, как проблема идентификации владельца конкретной усадьбы становится доступной решению только при обращении к целому комплексу документов, который собирается на протяжении многих лет раскопок. После находки в 1980 г. грамоты № 586 и в 1985 г. грамоты № 633, содержание которых связано с военными действиями первой половины XII в., а руководителем военного похода в них назван некий Иван, было высказано предположение о тождестве этого Ивана с посадником Иванкой Павловичем. Обе грамоты были обнаружены при раскопках именно в том районе Новгорода, где, по свидетельству источников, жил посадник Иванко. Иванко Павлович стал посадником в 1134 г., а 25 января 1135 г. погиб в битве с суздальцами. Известен этот человек не только по летописному рассказу, но и по надписи на каменном кресте, который был поставлен в 1133 г. на озере Стереж в верховьях Волги. Надпись возвещала о проведенных им ирригационных работах: «В год 1133 месяца июля в 14 день начал рыть эту реку я Иванко Павлович».

Идентификационные предположения подтвердились новыми находками 1992 г. Одна из них — грамота № 736 — необычна тем, что содержит не одно письмо, а переписку двух лиц. На одной ее стороне — послание Ивана некоему Дристиву с поручением собрать для Павла проценты с отданным им в долг денежных сумм: «Если ты взял Павловы проценты, то надо взять и с Прокопьи. Если же ты уже взял, то возьми и для Завида. Если же и это взял, то пришли об этом весть сюда, пока я сам не отдал все проценты». На обратной стороне берестяного листа — ответ Дристива Ивану: «Я не взял даже самой малой суммы и даже не видел его. Я взял только долг Прокопьи». Соединение в одном тексте имен Ивана и Павла, где Иван выступает заботником о денежных интересах Павла, хронологическое соответствие документа, найденного в слоях 10-30-х годов XII в., — времени, когда действовал Иванко Павлович, отношение которого к раскапываемому участку уже заподозрено, — все эти обстоятельства укрепляют уверенность в правильности отождествления Ивана грамоты № 736 с Иванком Павловичем.

Окончательно убеждает в этом грамота № 745, обнаруженная в слоях конца XI-первой четверти XII в.: «От Павла (письмо) из Ростова к Братонежку. Если ладья киевлянина уже прислана, то сообщи о ней князю, чтобы не было дурной славы ни тебе, ни Павлу». Поскольку автор письма Павел назван в конце текста в третьем лице, можно предполагать, что он писал его не сам. Мы встретились здесь снова с уже знакомым нам Павлом — отцом Иванки: само содержание письма, говорящего о высоком ранге его автора, который находится в непосредственном контакте с князем (имеется в виду, несомненно, сын Владимира Мономаха Мстислав Великий, княживший в Новгороде в 1095–1117 гг.), соответствует личности Павла. Летописное известие подтверждает его принадлежность к высшей администрации Новгорода: в 1116 г. Павел был новгородским посадником в Ладоге и в этой должности построил там каменную крепость.

Разумеется, вопрос о степени развития грамотности в Новгороде неотделим от общей оценки самого открытия берестяных грамот, которые самым решительным образом изменили сложившееся в прошлом представление о культурном уровне средневекового новгородского общества. И дело здесь заключается не в числе берестяных документов, а в социальном составе круга людей, обращавшихся к берестяному письму. Анализ содержания грамот, а также состава их авторов и адресатов говорит о несомненной широте круга грамотных новгородцев. Среди них бояре и крупные землевладельцы неаристократического происхождения, торговцы и священнослужители разных иерархических рангов, ремесленники и крестьяне, мужчины и женщины. Вряд ли есть необходимость особым образом разъяснять, что проникновение грамотности в среду женщин, особенно женщин из непривилегированных сословий, — наиболее чуткий индикатор высокого уровня общекультурного общественного развития.

Вполне возможны и уместны сомнения в грамотности некоторой части авторов и адресатов берестяных писем. Можно предположить наличие в Новгороде института писцов-профессионалов, которые за определенную плату писали и читали письма людей, не способных сделать это без их помощи. В частности, палеографический анализ некоторых документов, исходящих из одних и тех же авторов, обнаруживает, что они написаны разными почерками, т. е. под диктовку или же по поручению автора. Имеется и противоположный пример: грамоты № 664 и 710 написаны одним почерком, однако их авторами были названы разные люди.

Между тем существует вполне объективный источник, говорящий о том, что характерным было собственноручное писание берестяных писем их авторами. Имею в виду массовость находок в исследованных слоях орудий письма на бересте. Их найдено уже больше сотни. Они встречаются почти в каждом сколько-нибудь значительном комплексе одновременных находок, позволяя утверждать, что грамотные люди имелись в Новгороде в заметном числе. В то же время число подобных находок достаточно ограничено, чтобы не стремиться к преувеличенным представлениям о степени развития грамотности, которая, очевидно, была далеко не всеобщей.

В этой связи возникает достаточно сложный и важный вопрос. Был ли сравнительно высокий уровень грамотности специфичен для Новгорода или же новгородские находки отражают более широкую, общерусскую картину? Для обсуждения этого вопроса, по-видимому, не имеет существенного значения то обстоятельство, что именно в Новгороде найдены сотни берестяных грамот, а в других городах только единицы. Несоизмерим сам масштаб археологических исследований в Новгороде и в других городах. И все же мне представляется, что Новгород всегда будет отличаться повышенным числом берестяных документов, иными словами, — более высоким уровнем грамотности.

Две специфические для Новгорода особенности утверждают в такой уверенности. Во-первых, очевидную роль в общекультурном развитии этого города играли своеобразные черты его политического строя. В отличие от большинства русских земель, имевших авторитарное устройство, Новгород на протяжении многих столетий, вплоть до его поглощения Москвой в 1478 г., имел республиканское устройство. И хотя республика была боярской, сосредоточившей всю полноту власти в руках крупнейших землевладельцев, гласность ее политической жизни, открыто развивавшейся в форме вечевых собраний, способствовала пробуждению и развитию не только политической, но и культурной инициативы всех частей общества.

Не менее существенна и вторая особенность новгородского строя. В отличие от княжеств центральной и южной Руси, где существовало множество небольших городов, Новгородская земля почти лишена городов. Новгород один стоит посреди обширной территории. Только Руса и Ладога нарушают однообразие его округи, имеющей исключительно деревенский характер. На мой взгляд, эта особенность самым прямым образом связана с условиями, присущими политической организации Новгородского государства. Для боярина, жившего в пределах авторитарной княжеской власти, главным способом утвердить свою самостоятельность было осуществление центробежной тенденции. Самостоятельность княжеского боярина на юге Руси увеличивалась по мере удаления от князя и достигала вершины в боярском городке с его иммунитетными правами, где боярин сам становился как бы монархом, по отношению к зависимому от него населению.

Способ самоутверждения новгородского боярина был совершенно противоположным. Его политическое могущество зависело от степени участия в управлении республикой, от приобщения к власти, организованной в Новгороде на основах пропорционального федеративного представительства от самоуправляющихся районов («концов»). Центробежная тенденция превратила бы любого придерживающегося ее боярина в анахорета, вырванного из системы сложившихся и развивающихся политических взаимосвязей. Поэтому боярин в Новгородской земле был центростремительным. Владея громадными латифундиями, он жил в городе. Все известные за пределами Новгорода боярские городки-замки вовсе лишены культурного слоя. Это значит, что они не были местами постоянного пребывания землевладельца, а служили лишь для его временных остановок при объезде владений. Центростремительная тенденция создала в Новгороде олигархическую систему приобщения к власти всего боярского сословия, когда в начале XV в. Совет Господ включил в себя десятки лиц, представлявших все боярские семьи Новгорода.

Но если это так, то важнейшей особенностью Новгорода была концентрация всех крупных землевладельцев в самом городе, что подтверждают кадастровые списки XV в., и необходимость отыскания действенных форм связи владельцев со своими владениями, отстоящими от Новгорода порой на десятки и даже на сотни километров, а порой разбросанных в разных районах Новгородской земли. Такой связи могла способствовать только письменность.

Не случайно поэтому в собрании берестяных грамот мы почти не найдем писем, которые, будучи написаны в Новгороде, в Новгород же и были адресованы. Любые сношения между самими горожанами могли обойтись без переписки. Известные нам сейчас письма (именно письма, а не памятные записки) демонстрируют способ преодоления большого расстояния. Многие из них написаны в других городах (в их числе письма, полученные из Смоленска, Ярославля, Ростова), но подавляющее большинство происходит из сельских местностей самой Новгородской земли. Это отчеты и донесения сельских старост своим жившим в Новгороде господам, жалобы крестьян на действия старост. Имеются в заметном числе и письма, написанные в Новгороде, но адресованные сельским жителям с распоряжениями по хозяйству (такие письма, по-видимому, привозились обратно их адресатами при отчете о выполнении господских распоряжений). Поскольку другие русские земли не знали столь разительного отдаления землевладельца от его земельного владения, надо полагать, в них и объем переписки, а также с связанный с ним уровень грамотности не достигали такой высоты, как в Новгороде.

В коллекции новгородских берестяных документов имеется немало ученических упражнений в письме и счете; наиболее известен целый комплекс упражнений мальчика Онфима, обнаруженный в слоях XIII в. Однако бытовая заурядность обучения грамоте нагляднее всего демонстрируется берестяной грамотой № 687 конца XIV в. В этом письме, адресованном мужем своей жене, содержится ряд хозяйственных распоряжений: о необходимости купить масла, приобрести детям одежду, присмотреть за лошадьми и т. п. Поручение отдать детей обучить грамоте содержится среди этих распоряжений как вполне заурядное, а не экстраординарное дело.

И все же, если поставить вопрос о главном достоинстве берестяных грамот как нового источника средневековой истории, на первом месте следует назвать их потенциальное значение, широкую возможность быть таким источником. Это значение не раскрыто до конца сегодня. Не будет оно до конца раскрыто и в будущем, так как собрание грамот никогда не утратит возможностей постоянного пополнения.

Можно и иначе назвать это достоинство берестяных документов — их противоположностью традиционным письменным источникам. Любой жанр традиционного письменного источника тенденциозно односторонен. Это хорошо видно на примере самого емкого из таких источников — летописи. При многоплановости летописного рассказа он тяготеет к необычному. Летописец фиксирует факты и обстоятельства, чем-либо поражающие го воображение. Он охотно рассказывает о военных действиях и заключении мирных договоров, о явлениях комет и затмениях, о переменах на княжеском столе и на епископской кафедре, о строительстве новых церквей, о засухах, наводнениях и эпидемиях. Но медлительные исторические процессы, хорошо видимые на удалении, ускользают от его внимания. Он пренебрегает рассказом о вещах, хорошо известных не только ему самому, и его современникам, но и его отцу и его деду. Он не сообщит о том, что к его времени сложилось в традицию; для него достаточно упомянуть «старину и пошлину» (т. е. «как сложилось издавна»), чтобы современнику стало ясным, о чем идет речь.

В еще большей степени такая односторонность свойственна другим традиционным жанрам. Акт пишется по сложившемуся формуляру, укладывающему в свое прокрустово ложе даже динамику явления и фиксирующему новое, когда оно перестало быть новым. Житийный рассказ, как правило, шаблонен в своей бытовой части, наиболее важной для современного историка.

Всех этих ограничений лишены берестяные грамоты, вызванные к жизни изменчивым и всегда непосредственным поводом. Они, каждая в отдельности, оказываются как бы крохотным кусочком разбитого зеркала, навсегда запечатлевшего такой же крохотный кусочек современной ему действительности, и задачей историка становится намерение собрать из этих обломков цельную картину былой жизни, не восстановимую иным способом.

Можно только завидовать будущим исследователям, которые смогут оперировать не сотнями, а тысячами берестяных документов, отыскивая в них все новые и новые ответы на вопросы, которые сегодня мы не в силах даже предусмотреть.

Однако одну из сторон этой будущей работы можно хорошо разглядеть и сейчас. До открытия берестяных грамот мир русского средневековья был несколько пустынным. Его населяли князья и епископы, посадники и тысяцкие, противостоящие безымянной массе производителей материальных благ, и историк оценивал как бы «среднестатистические» усилия этой массы, толкавшей общество по дороге прогресса. Теперь каждый год открывает новые имена людей, казалось бы, навсегда канувших в забвение. История наполняется не только именами, но и мыслями, и голосами этих людей. Пройдут десятилетия, и мы узнаем этих людей в их неповторимом множестве и индивидуальном разнообразии, сделавшись их новыми адресатами, а история средневековья обретет живую конкретность, присущую пока больше истории нового времени.

В качестве иллюстрации к бесконечному разнообразию сюжетов берестяных грамот здесь приводится несколько текстов.

В ходе изучения берестяных грамот получены важнейшие материалы по проблеме формирования восточнославянского единства. Нет сомнений в существовании изначального единства всех славян, их генетического восхождения к общей праславянской основе. Однако на протяжении второй половины I тыс. славянство переживало динамический процесс расселения в Европе, в ходе которого отдельные группы славян оказывались в разной природной среде, вступали в сложные контакты с иными этническими группами, смешивались друг с другом и снова расходились, приобретая с течением времени локальные черты. Важнейшей поэтому представляется оценка того состояния, в котором находилось славянство Восточной Европы в IX-Х вв., т. е. в эпоху складывания древнерусского государства.

Много десятилетий тому назад в исторической и лингвистической науках сложилось господствующее и сегодня представление об исключительной цельности восточного славянства. Согласно этому представлению, единым центром расселения славян в Восточной Европе было среднее Поднепровье, распространившись из которого славяне освоили всю территорию их летописной ойкумены, а на ее дальнем северном рубеже некие выходцы из Киева построили небольшую крепость для защиты от воинственных северных соседей. Эта отдаленность якобы способствовала амбициям новгородцев, сумевшим укрепиться экономически и политически, чтобы затем добиться значительной самостоятельности. Лозунгом этой идеи стали слова Олега, сказанные им о Киеве: «Это будет мать городам русским», воспринимаемые как свидетельство абсолютного старшинства Киева над всеми другими русскими городами, тогда как в действительности выражение «мать городам» является лишь калькой греческого МНТНР ПОΛIС, означающего столицу, метрополию. Придя в Киев из Новгорода, Олег заявил о своем намерении сделать Киев новой столицей своего государства.

В соответствии с этим взглядом строились и представления о ходе других общественных процессов. Если расселение шло из одного центра, значит и язык был абсолютно единым, а диалекты, характерные для разных восточноевропейских славянских групп, появились только в период экономической и политической раздробленности XIII–XIV вв. Если культурный облик всех восточных славян находится в зависимости от того его состояния, которое сложилось на днепровском Юге, значит и языческие культы не обладали местным своеобразием…

Подчеркну: подобный взгляд не явился результатом какого-либо предшествующего исследования. Он был скорее методом, исходной точкой осмысления фактов. Фактов же науке явно не хватало. Поэтому, реконструируя общую картину жизни восточных славян, исследователи, исходившие из этого взгляда, к киевским материалам добавляли новгородские, к новгородским — суздальские и т. д. Когда же и русских источников не доставало, то охотно и с легкостью использовались польские, чешские, сербо-хорватские и т. д., коль скоро все славяне развиваются из одного корня и, следовательно, просто обязаны демонстрировать свое культурное единство.

Открытие берестяных грамот заставило усомниться в правильности такого взгляда и такого метода. Ведь вполне очевидно, что, для того чтобы получить правильное суждение о любом широком процессе, следует прежде разобраться, какие его детали имеют значение местного, особенного, а какие могут характеризоваться как общие. Приток новых источников позволил вести исследование не от заранее заданной концепции, а от анализа количественно увеличившихся фактов.

Когда были найдены берестяные грамоты, то в первые годы их сенсационного открытия они привлекли внимание многих лингвистов, переживших период известного недоумения, так как во многих древнейших документах наблюдались такие языковые особенности, которые никак не укладывались в сложившуюся хрестоматийную схему истории русского языка. Преодолевались эти недоумения двумя способами: одни исследователи были склонны считать авторов берестяных писем малограмотными, другие заподозрили археологов в неумении достаточно точно датировать свои находки. Если в документе с археологической датировкой, например, XII в. обнаруживались особенности, которые по упомянутой схеме считались возникшими не ранее конца XIII в., то такой документ с легкостью передатировался, невзирая на очевидную правильность археологического определения его времени. В результате оказывалось, что берестяные грамоты не дают лингвистике ничего нового, и интерес к ним остыл.

Накопление многочисленных противоречий в древнейших берестяных письмах с хрестоматийной схемой развития языка позволило крупнейшему нашему лингвисту Андрею Зализняку, удостоверившемуся в надежности археологических дат, провести общий анализ всего корпуса открытых в Новгороде и других русских городах берестяных документов. Результаты анализа заставили отказаться от привычных представлений. Выяснилось, что именно в древнейший период, т. е. в XI–XII вв., в наиболее очевидном виде существовал особый древненовгородский диалект, который более чем двадцатью признаками отличался от диалекта южной группы восточного славянства. Заметная часть этих признаков находит аналоги в языках славян, живших у южных берегов Балтийского моря (прежде всего в северолехитских языках).

Однако наиболее значительный признак этого диалекта оказался таким, аналоги которому в славянских языках — и живых, и известных только по средневековым текстам — отсутствуют. Речь идет о «второй палатализации задненебных согласных» (она проявляется в переходе К в Ц, а Г в З в определенных случаях; например, вместо первоначального «келый» — «целый», вместо «в Боге» — «в Бозе», вместо «гвезда» — «звезда» и т. д.). Все славянские языки пережили этот процесс и только древненовгородского диалекта (в область которого входит и Псковская земля) он не коснулся. Это значит, что в своем движении на земли русского Северо-Запада группа славян (носителей этого диалекта) оказалась в условиях изоляции от остальных славян. Славяне, жившие в среднем Поднепровье, такой процесс пережили, и, следовательно, не от них идет указанная особенность. Найти в Европе место временной остановки прановгородской группы славян, в котором они оказались в изоляции от процесса «второй палатализации», — задача будущих археологических поисков. Впрочем, не исключено, что изолирована эта группа была уже на русском Северо-Западе, отделенном в раннюю эпоху от всего остального славянского мира широким поясом расселения балтских племен. Как бы то ни было, но уже отмеченные аналогии указывают, что в Псковскую и Новгородскую землю, по крайней мере, основной массив славянского населения, получивший имена «кривичей» и «новгородских словен», пришел не из Поднепровья, а с южного побережья Балтики.

Западные корни псковских и новгородских первонасельников подтверждаются данными курганной археологии и антропологии; они ощущаются при сравнении наименований новгородских и польских деревень, новгородских и польских личных имен, восходящих к дохристианскому периоду. Изучение истории весовых единиц и денежных систем также показывает наличие в Древней Руси двух областей с разной экономической и внешнеторговой направленностью. Показательно, что южнорусская денежно-весовая система ориентирована на византийскую литру, а северорусская — на западноевропейскую марку.

Иными словами, мы получили право утверждать, что две главные области Древней Руси обладали различающимися традициями, а это в конечном счете способствовало и созданию на Руси двух форм средневековой государственности: в южной Руси возникли княжения, которым свойственна автократическая форма власти; в Новгороде и Пскове получил развитие вечевой строй, в системе которого князь занимал подчиненное положение по отношению к власти бояр, т. е. родоплеменной аристократии.

Пока эти тенденции не окрепли и не приобрели законченную форму, процесс взаимного влияния и взаимного обогащения различающихся восточнославянских традиций привел к возникновению древнерусского государства с центром в Киеве, пережившего свой рассвет в XI-первой четверти XII в.

Главная сенсация раскопок 1993 г. оказалась неожиданной. Дело в том, что исследования тогда велись в напластованиях XI в., а это столетие не дает особой надежды на обнаружение берестяных текстов: ведь это был начальный период распространения грамотности на Руси. Следующие цифры говорят сами за себя. Из 753 найденных к сегодняшнему дню в Новгороде грамот только 27 датируются XI — началом XII в. Из 215 грамот Троицкого раскопа, на котором ныне продолжаются начатые в 1973 г. работы, к указанному времени — до 1993 г. относились лишь шесть документов, а последний из них был обнаружен в 1983 г. На протяжении следующих десяти лет берестяные грамоты XI в. в руки археологов не попадали. Слабым утешением было твердо сложившееся мнение о сугубой сухости и прагматической деловитости ранних берестяных текстов, посвященных денежным расчетам, записям долгов, исчислению процентов и т. п.

Тем сильнее оказался эмоциональный удар, испытанный участниками раскопок, когда в слое рубежа XI–XII вв. была обнаружена берестяная грамота № 752.

Получивший грамоту человек разорвал ее на продольные полосы (длиной около 46 см) и выбросил. К сожалению, среди найденных полос отсутствуют начало первой строки (но оно восстанавливается по смыслу) и средняя полоса. Фрагментарность документа, однако, не препятствует восприятию его смысла, совершенно исключительного.

В первой строке читается конец начальной фразы: «…к тебе трижды». Длина утраченной части фразы такова, что дает возможность уверенно говорить об отсутствии в письме адресной формулы — ни автор письма, ни его адресат не были названы, а фраза из дальнейшего контекста, восстанавливается однозначно: «Я посылала к тебе трижды». Любопытно следующее обстоятельство. Очень часто найденные в земле берестяные грамоты бывают фрагментированы, как и здесь, в начале первой строки: получатель письма отрывал начало, не желая, чтобы поднявший грамоту человек узнал, от кого и кому написано это письмо. Во вновь найденном документе адресной формулы нет, но получатель письма машинально оторвал его начало, сделав это по привычке. Далее следует текст: «Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю ко мне не приходил? А я к тебе относилась, как к брату! Неужели я тебя обидела тем, что посылала к тебе? Я вижу, что тебе это не угодно. Если бы тебе было угодно, то ты вырвался бы из-под (людских) глаз и пришел…»

Этот всплеск страсти воплощен в аккуратные строки, написанные красивейшим почерком, однако нервная эмоциональность прорывается в исправлениях (а в ряде случаев и в неисправлениях) описок, искажающих смысл упреков. Далее следовала отсутствующая часть, после которой на втором уцелевшем фрагменте сначала читаются обломки фраз: «…теперь где-нибудь в другом месте. Ответь мне письмом…»; «…тебя отвергаю» (может быть: «Не думай, что я тебя отвергаю»). И наконец, заключительная часть письма: «Если даже я тебя по своему неразумию обидела, а ты начнешь насмехаться надо мной, пусть судит тебя Бог и моя слабость!»

Письмо написано молодой женщиной, обладающей достаточно высоким социальным положением и, несомненно, знакомой с литературным языком. Можно только поражаться тому, сколь изысканное послание могла направить женщина XI в. возлюбленному, не пришедшему на свидание.

И сколько же потрясений предстоит пережить нам и тем исследователям, которые придут нам на смену. Ведь еще не извлечена из земли первая тысяча берестяных грамот из многих тысяч, ожидающих своих получателей!