Дурак ты, Сидоров

Глава X. ВОПРОС РЕБРОМ

Наш восьмой «Б» встретил меня, как победителя. Едва я появился в классе, ребята вскочили на ноги и принялись хлопать в ладоши. Приятно все-таки. Я даже на какое-то время забыл, что уже почти не жилец.

Предводительница, увидав меня, с интересом осведомилась:

— Сидоров, разве Николай Иванович разрешил тебе приступить к занятиям?

— Ага, — кивнул я. — Он сказал: «Иди учись!»

— Разрешил, разрешил, — подхватили девчонки. — Мы свидетели.

— А вы что там делали? — подняла брови Мария Владимировна.

— Так мы и были свидетелями, — снова хором откликнулись девчонки.

— Свидетелями чего?— сделала ударение на последнем слове классная.

— Того, что Сидоров не нарочно уронил на Приветовну орхидею, — пояснила Мити́чкина.

— На кого, на кого? — переспросила Предводительница, но глаза у нее при этом смеялись.

— То есть на Варвару Аветовну, — поправилась Мити́чкина.

— Значит, Сидоров, все произошло случайно? — повернулась ко мне Мария Владимировна.

— Естественно, — пожал плечами я. — За кого вы меня принимаете?

— За экзотического киллера! — заржал с задней парты Серега Винокуров. — Жертва — Приветовна. Орудие убийства — орхидея!

Следом за ним расхохотались и остальные, включая меня самого. Только я смеялся совсем не дурацкой шуточке Винокура. Просто мне живо вспомнилось, как зеленая орхидея свисала с головы кабана дедушки Мити́чкиной. Учебный день пошел своим чередом, и первые две перемены все одноклассники продолжали бурно обсуждать нашу победу над Никой. Ко мне подходили, хлопали по плечам, говорили: «Ну, Тимка, ты — молоток». Хотя, собственно, я-то при чем? Это девчонки молодцы. Не испугались. А главное, Адаскина. Мне до сих пор с трудом в это верилось. Зойка совершенно не любит лезть на рожон. Да и со мной все время ругается. По-моему, она меня просто на дух не переносит. Верней, терпит в силу сложившихся обстоятельств. Потому что я — друг Клима, а Клим — друг Агаты. Вот Адаскиной и приходится терпеть. Но чтобы меня защищать...

Правда, весь этот день был какой-то крышесносительный. На третьей перемене ко мне подошла Приветовна и, упорно глядя мимо меня, сказала:

— Тимурчик, ну извини. Так уж вышло. Ошиблась.

Я прямо сквозь паркет пророс. Никогда мне еще не было так неудобно. Потому что передо мной ни разу в жизни не извинялась ни одна учительница. Я-то перед ними тысячу раз извинялся, а может, и миллион. Но они — нет. А сейчас я наконец понял, что стыдно, оказывается, не только самому просить прощения, но и когда у тебя просят.

— Перестаньте, — говорю, — Варвара Приветовна, — это я в замешательстве ее отчество с прозвищем перепутал, — проехали. Это вы меня извините, что я плевался.

Приветовна обрадовалась, засуетилась.

— Пошли, — потянула меня за рукав. — Покажу тебе орхидею. Ты, Тимурчик, был прав. Она совершенно не пострадала.

А я упираюсь:

— Нет, лучше не надо. А то вдруг с ней еще что-нибудь случится. Лучше пускай она сперва подрастет, окрепнет.

Но Приветовна не желала слушать никаких возражений. Пришлось вместо столовой тащиться в ее кабинет биологии. И Агата, и Зойка, и Клим тоже пошли. Вроде бы как свидетели. Чтобы, если еще чего стрясется, вновь подтвердить мою невиновность.

Зря они волновались. Приветовна и не думала меня подставлять. Просто квохтала над своей орхидеей, а за компанию и надо мной. Мол, я вообще-то такой хороший, отзывчивый, так хотел ей помочь, а она вот не поняла. В результате мне опять стало неудобно, и я покраснел, как рак. Тем более что Адаскина при каждой новой похвале Приветовны в мой адрес принималась хихикать. В общем, я вздохнул с облегчением только после того, как мы, наконец, вышли и направились в столовую.

Хотя «облегчение» — это слишком сильно сказано. Потому что я, не переставая, думал, какая муха укусила Приветовну. Ладно еще бы почувствовала себя виноватой и извинилась. Это, конечно, уже само по себе странно. Учителя подобного делать совсем не любят по отношению к ученикам. Ну, предположим, Ника обозлился, что она перед моими предками выставила его в идиотском свете, и велел отдуваться. Однако Приветовна могла подойти ко мне по-тихому, без свидетелей. А она прямо при ребятах распиналась. Дурдом какой-то!

Ребята сидели рядом со мной в столовой и о чем-то трепались. Я молча жевал и думал. И вдруг додумался до такого, что едва не поперхнулся. Ну, конечно же! Все одно к одному. Предки сказали Нике, что я смертельно болен. А он же все-таки не зверь. Вот и поговорил с Приветовной. Мол, будьте, пожалуйста, с ним поласковей. Она, как услышала, тут же стала раскаиваться.

— Ну? У тебя все в порядке? — раздалось над моей головой.

Я дернулся и, едва не вылив себе на брюки компот, поднял глаза. Надо мной, сладенько улыбаясь, навис Ника. От неожиданности у меня пропал дар речи.

— О-о-о... А-а-а... В порядке, — наконец удалось мне выдавить из себя.

— Ну, и ладушки, — дружески потрепал меня по плечу Ника. — А если проблемы какие возникнут, заходи, не стесняйся. Обсудим.

На сей раз я только и смог промычать в ответ:

— М-м-м, угу.

Ника удалился.

— Впечатляет, — проводила его цепким взглядом Адаскина. — Интересно, Тимурчик, что твои предки ему наговорили? Гляди, какой ласковый стал.

— Не знаю, — пожал я плечами, однако в действительности прекрасно знал. Теперь у меня отпали последние сомнения и надежды.

Весь следующий урок я просидел в полной прострации, ничего не видя и не слыша вокруг. Клим, по-видимому, чувствуя, что со мной творится неладное, несколько раз теребил меня за рукав:

— Сидор, ты в порядке?

— Все нормально, — отмахивался я, чтобы в следующую секунду вновь отключиться ото всего, что меня окружало.

Мне и впрямь больше ни до чего не было дела. Клим, школа, учителя и остальное меркло в моем сознании перед фактом, что очень скоро все это останется без меня. Или я останусь без этого.

В какой-то момент я почувствовал: еще немного и сойду с ума. Что бы там ни было, надо взять себя в руки. Тем более ведь пока-то я еще жив и у меня даже ничего не болит.

Я с некоторым удивлением огляделся. Оказалось, уже началась следующая перемена, мы все стоим в коридоре у подоконника. Зойка, бурно жестикулируя, что-то рассказывает, а Клим, Агата и Будка внимательно слушают. Я тоже заинтересовался, но лучше бы мне этого не делать.

Адаскина взахлеб рассказывала про одного школьного приятеля своей матери дядю Жору. Этот дядя Жора всю жизнь был жутко здоровым. Даже, по словам Зойки, никогда не простужался и не болел гриппом. И вот вдруг вчера взял и помер. Совершенно для всех неожиданно. Зойкиной маме вчера позвонили и сообщили. Теперь она в полном шоке.

— Так не бывает, — заявил Будка.

— Чего не бывает? — спросила Зойка.

— Ну, вот, чтобы просто взял и ни с того ни с сего помер, — продолжал Митька.

— Еще как бывает, — возразила Адаскина.

— Не бывает, — стоял на своем Будка. — Если помер, то сначала должно что-то случиться. Может, ваш дядя Жора под машину попал, ну, или там его каким-нибудь кирпичом с крыши дома ахнуло.

— Ничем его не ахнуло, — сердито прищурила глаза Зойка. — Он просто взял и совсем неожиданно умер.

— Вот этого-то и не бывает, — в третий раз повторил Митька. — Потому что у любого человека сперва в организме должно что-нибудь заболеть, потом это окончательно выйдет из строя, и вот тогда — понятное дело...

— Ничего ты не понимаешь, Будка, — с жалостью глянула на него Зойка. — А все потому, что ты серый и необразованный.

Митька надулся и хотел обругать ее, но она не дала ему произнести ни слова.

— Умные и образованные люди, Митя, знают, что есть болезни, которые подкрадываются незаметно.

Меня как током ударило. Даже Клим спросил:

— Что с тобой?

— Да ничего, — начал я, когда левую сторону головы вдруг пронзила боль. И я жалобно добавил: — Голова очень болит.

А болело и впрямь все сильней и сильней. «Ну, вот. Начинается!» — меня охватила паника. Боль сконцентрировалась в левой стороне. Даже глаз начал видеть хуже.

— Ребята, — постарался как можно спокойней и беззаботней произнести я. — Что-то уж очень сильно болит. Пожалуй, домой пойду.

— Го-оловка бо-бо? — ехидно взглянула на меня Адаскина. — Решил воспользоваться милостью Ники?

— Ага, — вяло откликнулся я и побрел вниз.

Действительно, чего спорить. Ведь, скорей всего, больше не увидимся. Доберусь до дома, а оттуда уж позвоню матери на работу. Если, конечно, успею. Только бы выйти из школьного здания. Сам не могу объяснить почему, но мне очень не хотелось помирать в школе.

Боль в левом виске пульсировала с такой силой, что я вообще почти ничего не соображал. В раздевалке мне вдруг захотелось забиться в уголок и застыть там навсегда. Однако я нашел в себе силы одеться и выйти на улицу.

Яркое солнце слепило. Искрящийся под его лучами снег резал глаза. Меня начало мутить. Как я добрался до дома, не знаю. Но все же добрался и отпер дверь собственным ключом.

— Тимка, ты? — вихрем вылетела из кухни мать. — Почему так рано? Что опять стряслось?

— А ты почему? — я уже еле ворочал языком.

— Отпросилась на сегодня, — ответила она. — Но ты-то? Ой! Да у тебя лицо просто белое!

Ноги мои подкосились, и я осел на коврик в прихожей.

— Мама, по-моему, я уже начинаю умирать.

Мою и без того больную голову пронзил истошный вопль матери:

— Тимочка, Тимочка, что с тобой?

Рухнув на колени, она принялась трясти меня за плечи:

— Только не молчи, милый. Только не молчи!

— Голова. Не тряси. Мне плохо, — простонал я.

— Голова? Где? Ты что, упал? Ударился? — окончательно впала в панику мать.

— Нет. Просто болит, — объяснил я.

— Ну-ка, вставай. Пойдем ляжешь, — мама принялась с трудом поднимать меня.

С ее помощью я добрался до кровати. Укрыв меня одеялом, мать кинулась звонить знакомому врачу, который полгода назад все у меня и обнаружил. Потом она вернулась ко мне.

Чувствовал я себя ужасно. Боясь, что вот-вот потеряю сознание и больше уже никогда в него не приду, я решил действовать напрямик:

— Мама, скажи честно. Я умираю?

— Д-да ты ч-что? — начала заикаться она.

— Но вы же Нике сказали, — продолжал я.

— Мы сказали? Что мы сказали? — то ли она хорошо притворялась, то ли была совершенно потрясена.

— Ну, что я смертельно болен.

— Это тебе Николай Иванович сказал? — осведомилась мать.

— Нет, — ответил я. — Я сам догадался. Он стал со мной такой ласковый.

— Ну, ты у нас и глупый, — мать легонько погладила меня по голове. — Мы с папой вашему Нике только рассказали, как ты вообразил, что мы разводимся. И еще на всякий случай напомнили, что тебе нельзя стукаться головой.

— И все? — мне даже не верилось.

— Да клянусь тебе, что все! — воскликнула мать.

— Но, если я буду жить, зачем вам еще один ребенок? — задал я самый главный вопрос.

— А ты разве не хочешь братика или сестричку? — удивленно посмотрела на меня мама.

— Да, в общем-то, мне и одному неплохо, — сказал я правду. — И вообще, почему вы именно сейчас решили?

— Так все совпало, — медленно произнесла мать. — Понимаешь, ты уже почти совсем взрослый, через несколько лет вообще вырастешь, женишься, а нам с отцом будет о ком заботиться.

— Все равно странно, — вырвалось у меня.

— Ну, чего странного? — удивилась мать. — Вон смотри, сколько у твоего друга Клима сестер и братьев.

Едва я услышал об этом, как у меня от ужаса резко прошла головная боль.

— Мама, ты что, собираешься родить близнецов? Таких же, как Мишка и Гришка?

Мать засмеялась.

— Успокойся. Насколько я знаю, близнецов не ожидается. И вообще надеюсь, что будет девочка.

— Не, мам, лучше мальчик, — немедленно возразил я.

— Почему? — снова изумилась она.

— Ну, его хоть чему-нибудь научить можно, опыт там личный передать. И игрушки мои остались. А девочке зачем оружие и машинки? Значит, придется все новое покупать. Экономически невыгодно.

— Это уже от меня не зависит, — звонко расхохоталась мать.

И мне почему-то тоже стало смешно.

Потом пришел врач. Он всего меня обсмотрел, простукал, проверил по методу Фолля и говорит:

— Это у него приступ мигрени. Предупреждал ведь вас. Режим дня. Питание. И никаких стрессов. Побольше гулять на воздухе. Зарядочку без особых нагрузок. Закаливание. Ну, что за люди! Ведь все вроде расписал вам на бумажке по пунктам.

— Да мы все делаем, — заверила мать. — А вот от стрессов... Ну, как убережешься. Тимка сам их себе придумал. Сперва решил, будто мы разводимся, а потом — что он умирает.

— Этот умирает? — указал на меня пальцем доктор и вдруг принялся истерически хохотать. — Ну и мнительная молодежь пошла.

У меня окончательно отлегло от сердца. Когда врут, так ржать не могут.

Врача накормили и отпустили. Потом мы с матерью долго еще разводили ля-ля на разные темы. И, по-моему, нам еще ни разу в жизни не удавалось так откровенно поговорить. К приходу отца с работы я уже был в полном порядке и даже отправился к себе в комнату делать уроки. Тем более, завтра физика. И так как, оказывается, я не умираю, Ника наверняка меня спросит. А пересдавать ему эту лабуду снова мне неохота. Я лучше в свободное время поброжу и пофотографирую. Кстати, надо у предков деньги поклянчить. Пленка у меня почти на исходе, а от бандитских пятидесяти баксов, как я уже говорил, остался шиш с маслом.

Я попробовал сосредоточиться на физике. Но она у меня не пошла. Я вдруг поймал себя на том, что смотрю в учебник, но вижу фигу. Ибо вспоминаю, как пришлось психовать последние дни. А главное, чего я психовал на совершенно пустом месте? Наверное все-таки правильно говорит Адаскина: «Дурак ты, Сидоров».