Два листка и почка

Глава 13

— Ты что, уже уснул, брат Гангу? — спросил Нараин, подходя вечером, после ужина, к двери хижины соседа.

— Нет еще, брат, — устало отозвался Гангу, сидевший со своей трубкой из скорлупы кокосового ореха на краю топчана, на котором спал Будху, Со времени смерти жены он стал молчалив, а случай с Леилой, едва не погибшей в кольцах питона, еще усугубил его мрачность. Да и влажная духота летней ночи, словно нагромоздившей от дна долины до самого неба слои тяжелого, мутного тумана, в котором рассеивался свет бесчисленных звезд, удручала его.

— Нам понравился тамариндовый маринад, который мы прислали, — сказал Нараин, чтобы начать разговор. — Вы что же, на севере всегда едите рис с маринадом?

— Всегда, — ответил Гангу. — И это очень полезно для тебя. Уксус помогает при желтухе.

Последовала небольшая пауза. Причудливый силуэт далеких джунглей будто ожил в туманной ночи и шевелился в липком воздухе.

— Нынче привидениям будет некогда спать, — начал беседу Нараин, присаживаясь на топчан, — они будут праздновать приход Махадью — знаешь, того кули со второй улицы, которого нашли мертвым на заброшенном участке, на том самом, что ты стал обрабатывать с женой и дочерью, когда только приехал. Говорят, он покончил с собой — повесился на собственном дхоти[29], но я думаю, что это не так. Тут месть богини Кали[30].

— Но он еще вчера был жив, здоров, я его видел, — сказал Гангу, вздрогнув.

— Что же, ты и свою жену видел живой и невредимой накануне ее смерти, — возразил Нараин, — и умерла она от той же причины, что и Махадью — после того, как ступила на тот участок, где ничего не растет. Ты разве не знаешь, что даже сахибы забросили этот участок?

— Почему бы такое? — недоверчиво спросил Гангу, уступая любопытству.

— На то есть причина, — охотно ответил Нараин, довольный случаем дать волю языку и воображению. — За мою бытность здесь сахибы уже пять раз пытались засадить тот участок, но любое растение на нем погибает, едва показавшись из земли. Дело в том, что в старое время, когда Ассамом правили еще короли, на этом самом месте стоял храм богини Кали. Ей приносили в жертву козлят, а иногда и людей. Перед жертвенником стояла статуя богини из чистого золота, а в животе у нее была большая полость.

Когда сюда пришли сахибы, они уговорили короля запретить человеческие жертвоприношения. И вот однажды к главному жрецу во сне явилась богиня и стала требовать: «Я голодна, я голодна. Дай мне крови».

Потом сахибы завладели Ассамским княжеством и расчистили джунгли под чай. Однако на месте алтаря богини Кали чай не рос, а все, кому доводилось ступить на этот участок, умирали.

Говорят, что каждый год в ночь на праздник Дурга Пуджа появляется богиня, она воет и произносит заклинания, возникает буря с грозой и кого-нибудь непременно убивает гром: только это утоляет гнев богини.

— Но кули Махадью умер не в день Дурга Пуджа, — возразил Гангу. — А моя жена скончалась за месяц до этого.

— Пути богини неисповедимы; кто знает, какое время она избирает и где пожелает она проявить свою волю? — произнес Нараин, понизив голос почти до шепота.

Гангу, однако, знал. Он-то сам присутствовал при ссоре Махадью с женой Госвами. Та остановила его и громко, при всех сказала: «Твой негодный сын подлый воришка, он украл мою лучшую курицу». Махадью заступился за своего сына, назвал женщину «женой тысячи мужей» и «дочерью беспутной матери» и отверг ее обвинения.

Тут Госвами заступился за свою жену, ударил Махадью, и возник скандал. Стражники всех потащили к сахибу. Несколько свидетелей подтвердили слова жены Госвами, и сахиб предложил Махадью уплатить ей стоимость курицы. Махадью деньги уплатил, но вероятно не мог перенести мысль, что его сын стал вором, и с горя повесился.

Гангу промолчал и замкнулся в себе — обстановка не располагала его к дружеской беседе. На улице тут и там сидели группы кули, покуривая трубки и тихо разговаривая между собой; из хибарок доносились кашель и возня укладывающихся на ночь людей. Им внезапно овладела странная усталость…

— Каждый счастлив или несчастлив на свой лад, — пробормотал он почти про себя, однако так, чтобы Нараин его услышал. — Я теперь могу сочувствовать только собственным страданиям.

Гангу ясно сознавал, что находится сейчас в таком состоянии, что неспособен сблизиться с кем-либо или переживать чужие несчастья.

Но я не хочу замкнуться только в себе и жить для себя, — выразил он вслух свои мысли и взглянул на Нараина, заставляя себя проявить доброжелательность по отношению к своему соседу, но тут его отвлек комар. Он звенел где-то над ухом, а когда Гангу попытался его смахнуть, маленький кровопийца увернулся и сел ему на нос. Этот пустяк раздражил Гангу.

Нараина несколько обидело недоверие Гангу к его рассказу, потом он представил себе, что его соседу после понесенной им утраты не до болтовни и что он не может по-прежнему охотно его слушать. Нараин, при всей его веселости, склонности пошутить и привычке хвастать, был человеком благожелательным и чутким. Он решил переменить тему разговора.

— Ты уже засеял участок? — спросил он соседа.

— Да, — ответил Гангу смягчившись, так как ему было неприятно, что он огорчил своего друга. — Лишь бы вовремя пошел теперь дождь, — продолжал он. — Впрочем, если бы все желания исполнялись, пастухи сделались бы королями.

Гангу не хотелось говорить о своих делах.

— Ты где сегодня работал, брат Нараин? — спросил он.

— Я еще до шестичасового звонка пошел работать на новую дорогу, — начал Нараин усталым тоном. — И что же? Заработал до обеда всего четыре анна. После перерыва я опять работал там дотемна и заработал столько же. Получается восемь анна за день — меньше не дадут, потому что сардарам не разрешают урезывать зарплату, если кули проработал целый день. Однако получу я свои деньги не раньше конца месяца, а жене пришлось купить себе лифчик из тех денег, что оставались от провизии. Теперь волей-неволей иди к сардару за авансом, а он сейчас не в духе. Нынче он побил Сулеймана, кули из Джупленара за то, что тот в шутку бранил его друга Ибрагима.

При упоминании о побоях Гангу опустил глаза. Его самолюбие еще страдало от тех пинков, что достались ему от управляющего. Не хотелось думать об этом случае, потому что гордость раджпута требовала отмщения, а он не отомстил своему обидчику из-за скорби, в которую повергла его смерть жены. Даже не зная Сулеймана, он был на его стороне. Он понимал, что горечь обиды от побоев ранит куда сильнее, чем боль от самих ударов. В понятии Гангу побои оскорбляют больше, чем все другие обиды, которые приходится сносить. Тело его, закаленное тяжелым крестьянским трудом, было, разумеется, мало чувствительно к ударам, но было унизительно не осмелиться поднять глаза на того, кто бил и остался безнаказанным.

— Он не дал сдачи? — спросил Гангу.

— О нет, — ответил Нараин, — сардары — народ привилегированный. Их слово — закон. Взять, к примеру, меня. Прошло много лет с тех пор, как я сюда приехал, а я ни разу не смог побывать в Биканере. У сардаров есть земля, у них есть что обрабатывать, а у меня ведь ничего нет. Управляющий доверяет все сардарам, а те дают нам сколько вздумается. Мне нужна земля, но разве я могу требовать, чтобы мне ее дали? Ею распоряжаются сардары и делают с ней что хотят — вот потому она вся и остается у них: у бабу, у чапрази, у стражников. А что за особенные люди эти стражники, чтобы им отдавали землю? Ты знаешь гуркха Неоджи, того самого, под начальством которого работает моя жена, так ему дали еще участок в пять акров. А знаешь за что?

— Нет, — сказал Гангу.

— За то, что… — тут Нараин понизил голос до шепота, едва пробивавшегося сквозь его моржовые усы. — За то, что младший сахиб управляющий живет с его женой.

Гангу тотчас подумал, что Нараин может вообразить невесть что про способ, каким он получил свой клочок земли. Гангу всегда помнил, что у него красавица дочь.

— Я не хочу этим сказать, что всем дали землю за то, что они уступили своих жен, матерей или дочерей сахибам, — поторопился добавить Нараин, заметив замешательство Гангу. — Однако Рэджи сахиб, как-никак, будмаш[31], и у Неоджи не оставалось выбора. Он бы лишился своего места, да его бы еще выпороли впридачу, как это сделали с Ранбиром, кули из Рэнги, за то, что он отказался отдать свою жену младшему управляющему. Как поступил тогда сахиб? Ранбира упрятал за решетку, а себе взял его жену. Эта шлюха прожила несколько месяцев у него в доме, пока не надоела сахибу — на днях он ее выгнал и отправил снова жить в поселок.

— Ее нельзя осуждать, брат, — сказал Гангу, которому не нравился злобный тон Нараина. — Ведь она была вынуждена так поступить.

— У нее теперь есть украшения и хорошие платья, — горячо продолжал Нараин. — И ей дали землю.

— Все это так, — промолвил Гангу, угадывавший, сколько горечи прячется за озлоблением Нараина.

— Младший управляющий ни за что не даст мне участок, — с грустью покачал головой Нараин, — хотя завтра мне придется отправиться в клуб подготавливать площадку для поло. Вместо того, чего доброго, достанутся, как и тебе, пинки.

Переживания Нараина были близки Гангу — он сам испытал подобные. Правда, теперь он имел участок, но пережитое им горе, куда более тяжкое, чем унижение от побоев, смягчило его сердце, и ему хотелось прощать.

Жизнь, конечно, приучила его мириться с обстоятельствами. Работа под палящим солнцем, косовица, жатва, самые разнообразные обязанности, извечная борьба с природой — все это научило его терпению и упорству — добродетелям, выковывающим суровые сердца, но ослабляющим волю.

К тому же религия, учившая фатализму, как бы подтверждаемому всем тем, что подсказывал ему опыт о неизбежности смерти, невольно склоняла его верить, что после его испытаний наступит небесное блаженство.

Переносить страдания молча, подавлять в себе горечь, вызванную испытаниями, прощать, вырывать вон из сердца обиду и злобу — вот к чему отныне стремился Гангу.

И потому он теперь прощал всем.

В этом чувстве всепрощения не было, однако, ничего робкого и приниженного — он не покорялся никому, а лишь слушался внутреннего голоса, подчинявшего его высшей силе. Ему было нелегко справляться со своими врожденными наклонностями, но он твердо решил не поддаваться чувствам, диктовавшим ему единственный выход, совместимый с законами чести раджпута: смыть оскорбление могла только кровь.

Разве не встречаются в мире добрые люди? Ведь начал же он испытывать расположение к Нараину, хотя ранее вовсе не знал его…

Всепрощение не означает малодушия. «Люди, твердо идущие к цели, не знают ни любви, ни ненависти» — гласила слышанная им где-то поговорка. Легко прощать — вовсе не значит мириться со злом и перестать с ним бороться. В самом деле, истинное уменье прощать представляет тяжелый подвиг, выше которого есть лишь один: уметь прощать, смирившись и не гордясь!

— Нам следует прощать, — обратился он к Нараину.

Тот взглянул на него с изумлением — у него было красное от возбуждения лицо и в висках сильно стучала кровь.

Тут над притихшим поселком раздался протяжный вечерний сигнал рожка — пора было расходиться по домам.

— Вы дома? Эй, Гангу, Нараин? — послышался голос стражника снаружи.

— Пойдем спать, — тяжело вздохнул Нараин, поднимаясь с топчана, — пока нам не досталось от сторожа.