Два листка и почка

Глава 7

Чарльз Крофт-Кук приподнял полы фрака, опустился в глубокое, обитое красной кожей кресло в гостиной клуба чайных плантаций и стал раскуривать послеобеденную сигару. Затем он протянул руку, взял с маленького столика калькуттскую газету «Стэйтсмен», развернул ее и не спеша разложил на коленях. Вид у него был усталый и озабоченный, лицо осунулось и сильно покраснело.

Жизнь управляющего плантацией не легка, тем более если целиком отдавать себя работе, как это делал Крофт-Кук. Конечно, Крофт-Кук, как и все подобные ему люди, сильно преувеличивал трудности своей работы, в особенности когда рассказывал о них во время отпуска на родине; он с необыкновенным красноречием затемнял правду вымыслом и превращался в глазах собеседников в подлинного героя.

— Вы здесь благодушно распиваете чай, сидя в удобных креслах у камина, — говорил он подчеркнуто-шутливым тоном, стоя спиной к огню, — и не представляете себе, насколько тяжелы условия в тех отдаленных владениях Британской империи, где выращивается чай, которым вы наслаждаетесь.

И он принимался, не жалея красок, расписывать тяготы своего положения. У слушателей создавалось впечатление, что он был чем-то вроде оси вселенной, вокруг которой вращаются все созвездия.

По его словам, у управляющего плантацией очень много самых разнообразных обязанностей. В своей сфере он был подлинным универсалом. Прежде всего на нем лежал контроль за торговыми и сельскохозяйственными делами плантации. Затем ему приходилось выступать в роли судьи, улаживать мелкие конфликты между рабочими.

— Вы представляете, сколько хлопот может наделать какая-нибудь девушка кули своими любовными похождениями? — тут Крофт-Кук многозначительно покашливал. — Или какое-нибудь дело о колдовстве: оно иногда вызывает невероятное возбуждение среди суеверных туземцев — дело доходит до убийства. Вы знаете, эти люди совершенно не умеют себя сдерживать, — и он покачивал головой с видом мудрого старца.

— Надо быть и доктором, уметь оказать первую помощь в несчастных случаях! Иногда приходится работать за инженера — нужно прокладывать дороги, сооружать временные мосты, строить дома! Все это — между прочим, бесплатное приложение к текущим делам… Случаются набеги горных племен; правда, теперь они бывают реже, — успокаивающе добавлял он и удовлетворенно кивал головой. — Мы правим твердой рукой. Но прежде бывали случаи, что управляющие плантациями погибали, защищая вверенных им людей или спасая свою семью. Эти дикари часто похищали детей англичан и увозили к себе в горы.

Шепот восторженного ужаса пробегал среди слушателей, подстегивая его красноречие. Вдохновение рассказчика росло:

— По непроходимым зарослям джунглей вокруг плантаций бродят дикие звери. Ночью тигры часто заходят в поселок и подбираются к бунгало. Представляете, что бывает, если им удается сцапать спящую на веранде собаку? Конечно, работники плантаций большей частью хорошо стреляют, иначе, сами понимаете, нельзя, — и тут он мрачно усмехался. — Ну а затем и масса всяких мелочей, от них уж никуда не денешься. Взять хотя бы периодические наводнения, которые затопляют плантации, смывают посадки, уносят скот и чайные кусты. — Он не забывал упомянуть и о «серьезных» возмущениях рабочих. Политические беспорядки в округе! Не обходится без восстаний и террористических актов. Правда, все это хотя и не касалось его непосредственно, но так или иначе сильно его задевало.

Разумеется, такой искусный рассказчик, каким стал Крофт-Кук, умел донести до слушателей мораль, заканчивая с усмешкой на губах:

— В общем вы можете быть уверены, что ваш чай стоит тех денег, которые вы за него платите, но тем, кто работает на месте, достается на долю больше тягот, чем выгод. Но это уже из другой оперы, — добавлял он после некоторой задумчивой паузы, — в конце концов, в жизни есть кое-что и помимо работы. Есть и общество и развлечения. У нас там клуб, спортивная и физкультурная площадки и ипподром! В этом все же есть какое-то утешение.

Клуб был в самом деле утешением; он помещался в величественном бунгало, которое по стилю напоминало не то дворец императора в Пекине, не то Версальский дворец с анфиладой высоких гостиных. Обстановка напоминала английские трактиры — старенькое пианино, мишени для комнатной стрельбы, выцветшие фотографии спортивных соревнований, календари с рекламами виски и неизбежные охотничьи трофеи и оружие! Здание клуба стояло в самой глубине долины, его широкая веранда выходила в сторону огромной площадки для поло, теннисных кортов, крокетной площадки и сада; густые живые изгороди и тенистые деревья надежно защищали клуб от цветных рабов, диких зверей, коров и голодных коз.

О нет, жизнь, конечно, не ограничивается одной работой, — улыбнулся своим мыслям Крофт-Кук, комфортабельно расположившись в своем обычном кресле в клубе; вот только немного беспокоит эта вспышка малярии. Хоть бы де ля Хавр зашел и доложил ему, какие меры приняты для дезинфекции жилищ кули. А тут еще Барбара без ума от него. Опять хлопоты! Господи! — вздохнул он и принялся за газету, которую держал в руках.

Барбара сидела у окна и смотрела в сумрак ночи, густо насыщенный ароматами. Земля жила в шорохе листьев, изредка прерываемом кваканьем лягушек или металлическим звуком жужжащих насекомых. Барбара тоже ждала де ля Хавра, беспокоясь, что он схватит малярию, если будет слишком много ходить по жилищам кули. Услыхав, что отец завозился в кресле, она обернулась.

Он пересел боком, положив ногу на ногу, и только что собрался поднести к глазам газету, как вошла его жена; ее свежеокрашенные волосы были ярко-рыжего цвета, а густой слой пудры покрывал не только лицо, но и руки, и шею, и спину, видные из-под низкого лифа светло-лилового вечернего платья, подол которого волочился по полу.

— Ты не видал Хитчкока, Чарльз? — спросила она.

— Нет, — рассеянно ответил Крофт-Кук.

Миссис Крофт-Кук на минуту остановилась в дверях, которые вели в другую гостиную. Она чувствовала какую-то неловкость, хотя уже давно успела привыкнуть к небрежным ответам мужа на ее вопросы, да и трудно было предположить, чтобы она, при ее ограниченности, могла огорчаться чем-либо, что не касалось ее непосредственных прозаических интересов. Так как мистер Крофт-Кук был обычно занят работой и с самого начала охладил наивное желание жены, которая с лучшими намерениями пыталась заинтересоваться тем, что делается на плантации, миссис Крофт-Кук вела очень уединенную жизнь, обычную для англичанки в отдаленные уголках Индии. Она мало виделась с людьми, если не считать времени, которое она иногда проводила на родине, в Йоркшире. Бунгало управляющих были разбросаны по разным плантациям, далеко друг от друга, и ездить часто в гости было трудно. Поэтому она читала Эдуарда Ноблока, раскладывала пасьянсы или, когда Барбара была еще маленькая, учила ее музыке, пела старые романсы, которые помнила с тех пор, как была девушкой, а то просто спала, чтобы как-нибудь убить время, тянувшееся слишком медленно в эти послеполуденные часы в Ассаме. Так было в будни. Но зато она старалась провести как можно веселее и разнообразнее субботу и воскресенье, чтобы вознаградить себя за недостаток общества в течение целой недели. А так как она отличалась крепким здоровьем и была недостаточно умна, чтобы сознательно задумываться над жизненными проблемами, если не считать периодических жалоб на недостаток внимания со стороны мужа и глубоко затаенное желание иметь сына, она примирилась с этой спокойной жизнью, которая проходила между домом и клубом, со случайными выездами в Калькутту в отпуск на две-три недели.

Как-то давно, лет десять назад, в Англии брат ее мужа, Лесли, фотограф, стал открывать ей глаза на то, как мало в жизни дает ей Чарльз. Она начала было прислушиваться к его словам, верить в его расположение к ней, но во-время опомнилась и не сошла с узкой, прямой стези добродетели. Этот случай теперь почти изгладился из ее памяти; тем не менее с тех пор она стала чувствовать, что расстояние, разделяющее ее с Чарльзом, становится все больше и больше. И тем сильнее она мечтала о сыне. В веселом мальчишеском лице Хитчкока было что-то неизъяснимо трогательное, ей всегда хотелось взять его на колени и погладить по голове, как ребенка.

— Хитчкок собирается играть в пинг-понг, — с довольно прозрачной улыбкой сказал плотный Мэкра, заведующий плантацией Стивенсона, проходя мимо нее в столовую.

— Маргрет, дорогая, — входя вслед за мужем, позвала некрасивая, нарядно одетая Мэйбл Мэкра, — мне нужно спросить у вас об одной важной вещи. Помните, дорогая, занавески, которые вам делали для спальни? Сколько дней шил их ваш дарзи[18] и сколько вы ему заплатили? Мой портной берет с меня по восемь анна в день, но мне кажется, что это слишком дорого.

— Он вас грабит, душечка, — с чувством сказала миссис Крофт-Кук, тотчас отказавшись от охоты за Хитчкоком; вопрос миссис Мэкра задел ее за живое, и она разразилась пламенной речью, осуждая недавно приехавших соотечественниц, которые не знали страны и только портили прислугу. — Прошлой зимой, когда здесь была миссис Туити, эта девчонка из Ноттингэма…

Она остановилась, чтобы перевести дух, но тут в разговор вмешался майор Мэкра, спрашивая жену, не хотят ли она и Маргрет составить партию в бридж с ним и Чарльзом.

— Ступай дорогой, мы сейчас, — отозвалась Мэйбл, уводя Маргрет к стоявшему в углу гостиной дивану.

— Я то знаю, к чему это приводит, когда женщины сойдутся вместе, — усмехнулся Боб Мэкра и направился к Крофт-Куку, оглядывая по дороге Барбару. — Человек! — крикнул он, круто повернулся на каблуках и сел.

Молодой слуга в белой ливрейной куртке тотчас же появился в дверях веранды, где он стоял, дожидаясь приказаний.

— Виски для двоих, вы выпьете со мной, Чарльз? — приветливо, одним духом выпалил Мэкра.

Чарльз Крофт-Кук кивнул головой и принялся изливать свои вечные сетования, которые лишь увеличились от того, что он прочел на столбцах газеты.

— Они опять принялись за свое в Калькутте, — произнес он с безнадежным вздохом и, взяв газету, стал громко читать:

«Расследуя покушение девушки-студентки, стрелявшей из револьвера в сэра Стюарта Хамфриза на открытии университета в Калькутте, полиция обнаружила заговор…»

— Я бы на вашем месте не обращал на это внимания, они все время этим занимаются, — прервал его Мэкра и озарил своего собеседника воинственной улыбкой; у него не было настроения спорить о политике.

Но Барбара, до слуха которой долетел его ответ, наперед знала все, что он скажет, если бы на него напала охота выразить свое мнение. С тех пор как она несколько месяцев назад познакомилась с де ля Хавром, она стала с недоверием относиться к принципам, проповедуемым созидателями империи, и все избитые фразы, неизменно повторявшиеся при подобных разговорах, казались ей дешевыми и глупыми: «Эти проклятые националисты вечно обличают правительство в том, что оно эксплуатирует страну и высасывает из нее все соки; как будто они не воевали постоянно между собой еще до того, как мы сюда пришли! Надо поддерживать правительство, которое установит порядок; если мы уйдем, нас заменят японцы и немцы; пусть только поглядят эти смутьяны, как развивается чайная промышленность; это видно хотя бы по огромному приросту населения в стране; ребятишки кишмя кишат у нас на плантациях. Мы превратили Ассам в процветающий, трудолюбивый край».

Она переступила с ноги на ногу, словно намереваясь уйти отсюда — покинуть этот чопорный клуб, удручавший ее своей заносчивой глупостью. Она с отвращением подумала, что и сама сначала поддалась обману, в особенности когда вспомнила, как искренне она возмущалась постоянными критическими замечаниями де ля Хавра, как негодовала, слушая его подшучивания над своей родиной. Она не выносила его поддразниваний, которые развенчивали ее тогдашнюю точку зрения. А потом они однажды поехали верхом к источникам, и он открыл ей глаза на полную тревог жизнь кули, их горячие чувства, попранные пришельцами. Она внезапно осознала, что они такие же человеческие существа, как и все. До этого она, не задумываясь, держалась твердо установившегося мнения, что это жалкие грубые люди, специально созданные богом, чтобы работать и смотреть, как она проносится мимо них в своем малолитражном остине или появляется верхом на лошади в амазонке и шляпе с вуалью. Но и изменив свой взгляд на кули, ей было трудно проникнуться новым отношением к ним. Ведь не могла же она сразу бежать навстречу пролетариям и бросаться им на шею, чтобы искупить свои прежние заблуждения! А Джон только это и делал; по крайней мере ей так казалось… Кроме того, он так носился с этими кули, что это отражалось на его чувстве к ней, он вечно что-то про них писал. Ей это не нравилось; не нравилось и то, что он как будто нарочно выставляет все это напоказ, хотя она, сама того не сознавая, спорила с ним все меньше и соглашалась охотнее. Ей хотелось побороть в себе ту сдержанность, которая вошла ей в плоть и кровь и которую он так страстно осуждал в ней.

Но все-таки она была совершенно пленена им; пленена той непосредственной силой, которая в нем чувствовалась, что бы он из себя ни разыгрывал, пленена страстью, которая все время била в нем ключом, пленена тем искренним рвением, которое было для него так же естественно, как дыхание. Она глядела в окно на густую стену безмолвно задумавшихся над чем-то деревьев, и ей казалось, что она слышит звуки его голоса, каким он с усталой насмешкой рассказывал ей о том, как возникли чайные плантации в Ассаме:

— Здесь была когда-то независимая, страна, и управляли ею князьки горных племен. Англичанин Роберт Брюс заслужил расположение Ахомы, одного из князьков, и поселился у него в столице. Он узнал, что на территории княжества растет дикий чай, и сообщил об этом Ост-Индской компании, которая заинтересовалась новым растением. Оказалось, что это был настоящий чай местного происхождения, по качеству превосходивший китайский, единственный известный в то время. Как раз тогда князь Ахома, покровитель Брюса, начал войну с одним из соседей. По совету Брюса Ост-Индская компания ввязалась в эту войну, предложила свою помощь и, как всегда, взяла на себя роль арбитра. А так как британцы никогда ничего ни для кого не делали без того, чтобы чем-нибудь не поживиться, то обоих воюющих князьков очень быстро свергли с престола, страну оккупировали и здесь была основана огромная компания Ассама с капиталом более чем в миллион фунтов стерлингов. За ней появились и другие чайные фирмы, и дело стало быстро расти. Были обработаны огромные площади, рабочая сила вербовалась среди местного населения, сюда стекались голодные крестьяне из различных районов Индии, и индийское правительство, желая помочь компаниям, разрешало владельцам плантаций сажать в тюрьму или расстреливать всякого кули, нарушившего договор. Это право было у них отнято и передано судам только после того, как за это агитировали целых пятьдесят лет. И надо полагать, что под управлением Британии и с помощью монополий люди местных племен и кули станут настоящими джентльменами и, наверно, скоро начнут носить цилиндры! — закончил Джон злой шуткой.

Тем не менее рассказы о доблести и героизме Роберта Брюса были живы в ее памяти; такие люди, как он, и создали Британскую империю; Барбара это знала. Но она недоумевала, почему национальным праздником в Ассаме стал день святого Андрея, а национальным напитком — «Джонни Уокер»[19]. И, конечно, она никогда не снисходила до барахтающегося в пыли низшего класса с его грязью, пороками и убожеством.

«Очень прискорбно, — говорила она себе, — но что же она может сделать? Совершенно бесполезно портить свою жизнь мыслями о том, что судьба несправедлива к другим людям, и все время страдать из-за этого. Ведь они с де ля Хавром могли бы быть так счастливы друг с другом! Но с ним невозможно было спорить, его ничем не вразумишь. Его красноречие сметало все ее возражения. Она знала только то, что раздваивалась между тем, что усвоила с детства, и своей любовью к нему. И сейчас его опять не было возле нее и она стояла одна, прислушиваясь к жуткой, мертвой тишине этой темной земли и еще более темной гущи деревьев.

Но нельзя показывать вида — никто не должен заметить, в каком она состоянии. Ей не хотелось новых споров с родителями — они ни к чему не ведут! Лучше уж пойти посидеть с матерью и миссис Мэкра.

Она стряхнула с себя оцепенение и прислушалась к тому, что говорит отец.

— На плантации был случай малярии, — сказал он майору Мэкра.

— О! — протянул тот, с наслаждением потягивая виски и моргая глазами, как будто отгонял дремоту.

— А нельзя отправить ее в Англию? — говорила Мэйбл матери Барбары, когда та подходила к ним, но увидав приближающуюся девушку, вспыхнула и быстро переменила разговор:

— Любовь начинается самым неожиданным образом. У нас с мужем началось с мыши. Идите сюда, милая Барбара, садитесь.

Барбара улыбнулась, взяла папиросу с этажерки, закурила и молча села рядом.

— Я всегда говорю, что у каждого человека есть какой-нибудь заскок, — продолжала Мэйбл; несмотря на долгие годы, проведенные в обществе членов клуба, она оставалась все такой же добродушной провинциалкой. — Даже моя мамочка — вы понимаете, это вовсе не значит, что я хочу над ней посмеяться, — даже она безумно боится мышей. Если при ней только заговорить про мышь, у нее сразу делаете я лицо, как у фокусника, который глотает мячики.

— Да перестаньте, — невольно рассмеялась Барбара.

— Можете себе представить, что сделалось с мамочкой, продолжала Мэйбл, — когда она увидала, что на коврике у двери кухни сидит мышка и моет лапками мордочку…

Варвара знала, что Мэйбл будет без конца болтать глупости. Ее часто забавляло воодушевление и огонь, которые та вносила в свою болтовню, но сегодня Барбара была слишком раздражена и обеспокоена, чтобы ее слушать.

— Мне хочется чего-нибудь выпить, — сказала она, вставая, и пошла в столовую. Оттуда выходили Хант, Ральф, Туити и Хитчкок.

— Буфетчик там? — спросила она, увидев стакан виски в руках Ханта.

— Да, — ответил тот, — но он перетаскивает сюда всю стойку. Идите, выпейте с нами.

Барбара улыбнулась и пошла в гостиную впереди мужчин.

Хант и Ральф кинулись наперегонки к самому удобному кожаному креслу, которое стояло посреди комнаты, Хант опередил Ральфа; тот был неуклюж, как настоящий фермерский сынок, широкоплечий, с длинными руками и тяжелой походкой; кроме того, он был пьян. Хитчкок, высокий, красивый и застенчивый, напевал себе под нос, склонив голову, и чем-то напоминал греческую статую. Туити направился к роялю, уселся на табурет и начал перебирать ноты на этажерке.

Барбара рассердилась. Рэджи чуть не разорвал ей платье, кинувшись к креслу; ей было противно, что они в нетрезвом виде и ведут себя, как мальчишки. Она круто повернулась и опять пошла к двери, чтобы заказать рюмку вина.

Она услыхала, как Ральф спросил: «Что это с ней сегодня?» Потом они пошептались, и Хант громко заговорил:

— Жила-была девушка, звали ее Барбара…

Ей вдруг захотелось повернуться и дать ему хорошую пощечину. Но она понимала, что обращать внимание на их поведение было ниже ее достоинства. Она внезапно почувствовала такое отчаяние, что у нее сжалось сердце и глаза наполнились слезами. Чтобы скрыть их, она наклонила голову, дошла до двери и велела подать рюмку вина, потом стала дожидаться у выхода на веранду, пока его принесут, поглаживая пальцами листья пальмы. На душе у нее было тяжело. «Дым попадет в глаза…» — доносился до нее мотив истасканной песенки, которую Туити с трудом выстукивал на дребезжащем стареньком рояле. «До чего все это глупо», — подумала она, в глубине души недовольная тем, что у нее не хватает мужества порвать с предрассудками тех людей, среди которых она живет, хотя для нее уже ясна полная бессмысленность такого времяпрепровождения. Она пыталась как-то отделить себя от этого, обратив свой гнев на некрасивые выходки членов клуба.

Все эти люди, начиная с нее самой, щеголяли здесь друг перед другом, надевая нарядные платья каждое воскресенье, стараясь казаться красивыми и значительными, важничали, напыщенно толковали о политике и делах, отпускали остроты, рассказывали анекдоты или пели романсы. Все это было им совершенно безразлично, а свои искренние чувства они скрывали; они никогда не говорили о тех настоящих, не относящихся к этому всему вещах, о которых они думали, когда были сами с собой. Может быть, им хотелось поговорить об этих вещах, но они боялись, что над ними будут смеяться, если они заговорят о них. И они придумывали другие, ненастоящие мысли и чувства, которые выдавали за свои, не понимая, что это еще смешнее. Барбара готова была смеяться им в лицо, громко расхохотаться, но сделай она это, все подумали бы, что она сошла с ума. Однако Барбара знала, что она не сумасшедшая, а смеется над всеми этими людишками, которые что-то скрывают, что-то делают исподтишка, от кого-то таятся, только потому, что сама она прямодушна и откровенна. Почему они не говорят открыто, как честные, чистые люди? Почему они такие вежливые и лицемерные? Ведь их мерзкие песенки и сальные анекдоты противоречат их добродетельному тону! Разве они не могут быть такими, как де ля Хавр, который откровенно высказывает свои взгляды? Поэтому он ей и понравился. Сначала она возмущалась его откровенностью, но потом увидела, что он настоящий человек — прямодушный, простой, честный; он всегда стремится к правде; правда кипит в его душе, как лава в вулкане, готовая излиться, смести и сжечь всю ложь…

На дорожке за окном послышался стук копыт.

Барбара сделала вид, что ей надоел назойливый припев, громко доносившийся из соседней комнаты; она отставила рюмку портвейна, которую держала в руке, и вышла на веранду.

Де ля Хавр поднимался по ступенькам; за ним шел его помощник Чуни Лал. Их шлемы, рубашки, бриджи и забрызганные грязью высокие сапоги мало соответствовали обстановке клуба.

— Хелло, — окликнула их Барбара.

Де ля Хавр пожал ей руку и повел за собой. Непосредственная и живая, как дитя, пылающая огнем молодой любви, она, казалось, излучала свет в душном мраке этой ночи. Де ля Хавр вспомнил, что его прежде всего поразил ее детский смех, как ему сразу вскружили голову задорные огоньки в ее глазах, изогнутые в улыбке губы, ее высокая грудь, стройные ноги, все гибкое тело девушки.

Они прошли в гостиную; доктор Чуни Лал шел следом.

— Алло, всей компании! — приветливо сказал де ля Хавр, все еще разгоряченный поездкой. Застенчивый как всегда, он был рад, что за громкими звуками песенки, которую все пели хором, никто не заметил, как они вошли, кроме Крофт-Кука и Мэкра.

— Что нового? — спросил Крофт-Кук.

— На все дома, где были случаи заболевания, сэр, наложен карантин, и их жители отделены от остальных рабочих на несколько дней, — ответил де ля Хавр. — Весь поселок опрыскали дезинфицирующими средствами. Но на плантации майора Мэкра тоже был один смертный случай, поэтому я и задержался.

— Когда наконец эти паршивые кули научатся понимать, что такое чистота и гигиена! — нахмурившись проговорил Крофт-Кук.

— Они, наверно, не принимают никаких мер предосторожности, — сухо вставил Мэкра.

— Если бы они знали точно, когда их укусит зараженный москит, — сказал де ля Хавр, смущенно улыбаясь, — они могли бы заранее сходить в амбулаторию и проглотить таблетку хинина… и лекарство было бы у них в крови прежде, чем микроб малярии начнет размножаться. Но мы не знаем этого точно, как не можем предсказать будущего, которое от нас скрыто; москит может укусить их в любое время дня и ночи, ведь они спят без полога… Я уже думал, что, может быть, следует рекомендовать им спать под пологом…

— Да к чему же они будут прикреплять полог, когда они спят прямо на лоне матери-земли? — рассмеялся Мэкра, которому показалась чрезвычайно забавной мысль, что кули будут пользоваться этим средством от москитов. Он был в хорошем настроении; его жирное, обрюзгшее лицо горело от выпитого вина, и припухшие глаза добродушно щурились, как будто в полусне.

— Но вам, наверно, хочется пить? — прервал он себя. — Хотите рюмочку?

— Да, пожалуйста, мы выпьем с доктором Чуни Лалом, — ответил де ля Хавр.

Мэкра кликнул буфетчика.

— Садитесь, доктор, — сказал де ля Хавр Чуни Лалу, который смущенно стоял в стороне, как будто дожидаясь приказаний; сам де ля Хавр сел на красный кожаный диван и откинулся на спинку.

Музыка смолкла, и все, кто пел хором, разбрелись по комнате, напевая или требуя у буфетчика еще вина.

Рэджи Хант, пошатываясь, подошел к Чуни Лалу:

— Мне кажется, темнокожих в клуб не допускают…

— Послушайте, Рэджи, он мой гость, — вскочил с места де ля Хавр и подошел к Рэджи Ханту. — Вы…

Он остановился, боясь сказать лишнее; лицо его побледнело от ярости.

— Рэджи, Рэджи, — позвал Мэкра и, встав, попытался увести Ханта. В душе он разделял чувства Рэджи, как и все правоверные англичане, жившие в Индии; индийцам, как правило, не разрешалось быть членами английских клубов, но, конечно, надо было это сделать иначе, просто поговорить потом с де ля Хавром и попросить, чтобы он впредь не приглашал Чуни Лала.

— Буфетчик, — заорал во весь голос Рэджи, когда тот вошел на зов Мэкра, — вышвырни цветного!

Остальные мужчины молчали, как будто ничего не видя.

Женщины замерли.

Чуни Лал повернулся и пошел к выходу. Де ля Хавр стоял, дрожа от злости.

— Не обращайте внимания, — сказал ему Туити и потрепал его по спине. — Он просто выпил лишнее.

Де ля Хавр пожал плечами.

— До свиданья, — пробормотал он и пошел за своим помощником.

Барбара смотрела им вслед, в зеленую бездну деревьев за балконной дверью, которая вот-вот поглотит их. Она не замечала ничего, что происходило вокруг нее. Ей было душно в стенах этого клуба, атмосфера вражды и ненависти в нем угнетала ее, как потемки, через которые не пробиться ни одной светлой мысли.

Здесь был Рэджи Хант, ограниченный и невежественный, там — умирающие от малярии кули, а между ними — де ля Хавр, который, должно быть, терзается теперь всем этим… А эти жестокие, черствые люди непременно назвали бы его размазней, если бы знали, какое у него нежное сердце; он иногда со слезами на глазах рассказывал… О, если бы они могли сочувствовать, — мысленно воскликнула она, — если бы они видели, что кроме них есть и другие люди, бедные, обездоленные кули, и что им хочется жить и все они страдают… Эти противоречия были так ужасны… А теперь она даже не знала, что подумает о ней де ля Хавр. Ведь он и ее причисляет к этим грубиянам… И все недоразумения, которые могут произойти после такой выходки Ханта… Она этого не вынесет. Ей стало не по себе. Она откинула голову и продолжала смотреть в темноту ночи за дверями.