Два листка и почка

Глава 8

Внезапная смерть жены сразила Гангу; он молча глядел в ее остановившиеся глаза, блестевшие из-под незакрытых век, и его затуманенное сознание силилось и не могло вместить того, что воспринимали чувства. Как мог он поверить, что подруга, чью привычную близость он ощущал как нечто неотъемлемое от самого себя, безвозвратно ушла от него в вечное безмолвие небесного царства, стала «сварагбаш»?[20] Вначале он впал в какое-то оцепенение и тщетно звал слезы отчаяния — только они могли его облегчить. Но у него лишь вздрагивали губы и он молчал, опустив голову и закрыв лицо руками, безразличный ко всему, что его окружало.

Некоторое время он сидел возле тела, скорчившись, как одеревенелый, потом опять взглянул на покойницу. Ее красивое лицо потеряло свою округлость в борьбе с богом смерти — Ямой; оно неестественно вытянулось, рот открылся, обнажив гнилые, с желтоватым налетом зубы, торчавшие из посиневших десен. Лица, которое Гангу так хорошо знал, воодушевленного, меняющего выражение, уже не было, а было другое, измученное, осунувшееся, с зеленоватыми жилками, просвечивающими сквозь мертвенно-бледную кожу. Это было тело жены, которым обладал Гангу, но куда исчез трепетный жар ее страстных объятий? Он хотел притронуться к ней и не мог; и внезапно, как при вспышке молнии, озаряющей темную ночь, все стало ясным: и трагическая утрата женщины-подруги и чудовищная действительность смерти, глядевшей ему в лицо.

Длинный день тянулся в одиночестве; с ним тянулись нити воспоминаний и мыслей о его страданиях, страданиях детей, — тянулись и опутывали его сердце. Он отослал детей погулять и сидел один, прислушиваясь к биению своего сердца; на его хижину был наложен карантин, и никому не позволяли к ней подходить. Мало-помалу его душа перестала безмолвно сопротивляться страданию, и он горько заплакал; он долго рыдал, задыхаясь и содрогаясь от ужаса, от горя, от безнадежности утраты и своей полной беспомощности. Перед мысленным взором Гангу вереницей проходили события его жизни, то пустые и выщербленные, как черепки разбитого кувшина, то трепещущие счастьем, но большей частью будничные и однообразные: бесконечный круговорот мелких повседневных дел, окрашенных вечным ощущением какой-то сосущей боли под ложечкой, больше от голода, чем от страха. Печаль темным облаком дыма стояла над его воспоминаниями, которые, не угасая, тлели всю ночь в его душе.

На следующее утро Гангу с трудом поднялся с пола, где лежал рядом с сыном; слабость, сковывавшая все его члены после лихорадки, еще более усилилась от тяжелых переживаний прошлого дня. На похороны жены не было денег. В джунглях можно было набрать достаточно хворосту, чтобы сжечь тело, но надо непременно выполнить все религиозные обряды, как полагается. Надо непременно купить красный саван и заказать бамбуковые носилки.

А во время этой злосчастной прогулки на базар за покупками он истратил не только все заработанные деньги, но и все, что осталось от денег на дорогу. Брат сахукара[21], у которого лавка стояла на краю поселка, сразу же по приезде Гангу предложил ему, если понадобятся деньги, взять ссуду под проценты на обычных условиях, но Гангу отказался наотрез; он твердо решил после отъезда из деревни никогда больше не просить помощи у ростовщиков, которые его разорили; все напоминало ему в его изгнании о том, что долги ведут к погибели. Но что же делать сейчас? Сжечь тело жены необходимо, нельзя оставлять его разлагаться в их маленькой хижине в эту жару. Дети боятся и плачут, а сахиб доктор еще вчера велел убрать тело, чтобы они не заразились.

Гангу стоял, опустив голову на грудь, стараясь не смотреть на прикрытое простыней тело, боясь, что печаль, наполнявшая его сердце вместо любви, вызовет новый взрыв отчаяния; тут он вспомнил рассказы Буты о том, что сахиб управляющий, как настоящий май-бап[22], дает взаймы деньги кули, которые нуждаются. Он решил пойти в контору и попросить, чтобы бабу пропустил его к сахибу.

— Пойдем, Будху, — ласково обратился он к сыну, — пойдем, мой львенок, нам нужно все устроить для похорон твоей матери.

У него мелькнула мысль, что будь Будху постарше, он был бы другом, правой рукой отца, они вдвоем несли бы тяжесть, навалившуюся на его старые плечи. Он вышел из дома, мальчик пошел следом.

Солнце уже давно взошло и светлыми бликами ложилось сквозь чайные кусты на медно-красные лица взрослых и детей, собиравших листья. Гангу стало совестно, что он не работает; сердце его глухо стучало в груди — почему бог избрал именно его и взвалил на него столько бед?..

Сборщицы, работавшие группами по восемь-двенадцать человек, напевали, как всегда, песню сборщиков чая:

Веселый ритм песенки отдавался мучительной болью в сердце Гангу: Саджани сразу выучила ее и распевала вдвоем с Леилой; ему всегда было неловко петь с ними. А теперь Саджани не стало, а жизнь идет попрежнему.

Он, спотыкаясь, торопливо шагал вперед. Будху принялся ловить лягушку на краю канавы и отстал.

— Пойдем, Будху! — окликнул Гангу. — Если лягушка помочится тебе на руку, у тебя будет проказа. Брось ее, сынок!

Будху подбежал к отцу; он был послушнее, чем всегда: отец был такой удрученный, что мальчик начинал понимать весь ужас случившегося.

Гангу показалось, что небольшой автомобиль бура-сахиба промелькнул на деревянном мостике, перекинутом через канаву от бунгало заведующего к дороге, на которой стояла контора. Он прикрыл нос концом набедренной повязки и подождал, пока уляжется поднятая машиной красноватая пыль.

— Ты пока поиграй, сынок, — сказал Гангу, когда они вошли во двор конторы, — а я сейчас приду.

Весь бледный, задыхаясь от слабости и страха, он поднялся на ступеньки веранды.

— Что тебе нужно? — спросил чапрази[23], Хамир Синг в красной ливрее, сидевший рядом с кули, который махал опахалом.

— Сардарджи[24], — умоляюще произнес Гангу, складывая руки, чтобы выразить почтение к служителю, — мне нужно видеть сахиба.

— Какое у тебя дело к сахибу? — продолжал спрашивать слуга в красной ливрее, рыгая и поглаживая бороду правой рукой.

— Моя жена… — начал Гангу. — Сардарджи, у меня умерла жена, — он запнулся, вытер набежавшие слезы и продолжал: — Я хочу попросить сахиба, не поможет ли он мне ссудой?

— А за комиссию мне? — сказал чапрази, протягивая руку за деньгами.

— Это будет мой долг тебе, сардарджи, — быстро сказал Гангу, зная, что ему не добиться свидания с сахибом, если он не даст взятку чапрази.

— Ты забудешь мне заплатить, а я не запомню, как тебя зовут, — сказал Хамир Синг. — Как я тебя узнаю? Ведь вас много! Ты мне заплати из тех денег, которые получишь от сахиба.

— Хорошо, сардарджи, — согласился Гангу, который сейчас обещал бы что угодно — не потому, что он особенно желал ублаготворить чапрази, а потому, что ему во что бы то ни стало нужно было достать денег на похороны жены.

Хамир Синг пошел в контору.

Через минуту оттуда вышел бабу Шаши Бхушан Бхаттачарья. Заложив руки в карманы брюк и нагнув голову, он поверх очков окинул взглядом тощего, как скелет, рабочего от изможденного лица до жилистых ног.

— Что тебе нужно? — спросил он.

— Бабуджи, у меня умерла жена. Я хочу попросить у сахиба ссуду на похороны, — ответил Гангу, поднося руку к голове в знак приветствия.

— Ты тот самый кули, которого привез Бута?

— Да, хузур.

— Ах ты грязный ублюдок! Я не получил подарка за твою вербовку ни от тебя, ни от этой свиньи Буты, с какой стати я буду докладывать о тебе сахибу?

— Хузур, я не получал денег до самого конца недели, — оправдывался Гангу. — А от выданных на дорогу у меня осталось слишком мало, поэтому я не мог ничего тебе подарить. Но я непременно пришлю тебе корзину сладостей к празднику.

— К чему мне твои поганые сладости! — возразил Шаши Бхушан. — Я не знаю, какой ты касты. Мне нужны деньги.

— Бабуджи, я раджпут[25], и пища в моем доме чистая, — уверял Гангу. — Но ты получишь от меня деньги.

— Где они? — спросил Шаши Бхушан, бесцеремонно протягивая руку.

— Бабуджи, я обещаю дать тебе из тех денег, которые получу от сахиба, только ты поговори с ним по-английски и попроси для меня ссуду, — умолял Гангу. — Моя жена умерла вчера вечером. И я был болен. Сжалься надо мною!

— Почему вы все, кули, не следите за своим здоровьем? — сказал Шаши Бхушан. Он переступил с ноги на ногу и вздохнул, выражая этим и отвращение и соболезнование.

— Так угодно судьбе, ваша милость, — смиренно произнес Гангу и приподнял сложенные руки над головой, чтобы выразить свою благодарность за сочувствие.

Шаши Бхушан повернул ручку двери и ушел в контору.

Гангу со страхом дожидался; его удивлял строгий порядок, царивший кругом: цветочные клумбы во дворе, бамбуковые шторы на веранде; тишину прерывал только скрип пунки[26], которую раскачивал кули, дергая за проволоку. Потом Гангу перевел глаза на дверь, за которой исчез бабу.

— Хамир Синг, — кликнул бабу из кабинета сахиба.

Чапрази тотчас же распахнул дверь, и из нее вышел торжественно-невозмутимый Крофт-Кук, распространяя приятный аромат сигары.

Гангу поднес сложенные руки ко лбу, приветствуя сахиба.

— Все молчали. Крофт-Кук отрывисто спросил, коверкая индийские слова: — Нужны деньги?

— Да, хузур, — ответил Гангу.

— Сколько тебе нужно?

— Двадцать рупий, сэр.

— Что ты мне дашь в обеспечение ссуды и процентов? Есть у тебя какие-нибудь украшения? — спросил сахиб.

— Нет, хузур, — запинаясь проговорил Гангу. — Мы ничего не привезли из деревни.

— Что же у меня останется в залог того, что ты вернешь деньги?

— Хузур, я работаю у вас на плантации, — начал объяснять Гангу. — Я отработаю долг. А если ваша милость даст мне клочок земли, как обещал мне сардар Бута, я буду стараться изо всех сил, чтобы выплатить долг деньгами, которые выручу от продажи овощей и риса.

— Это все очень ненадежно, — возразил Крофт-Кук. — Да на что тебе столько денег?

— Хузур, вчера у меня умерла жена от лихорадки, — сказал Гангу прерывающимся голосом.

— Как! От малярии? — воскликнул Крофт-Кук.

— Да, хузур. Сначала заболел я, а потом она — и умерла, — пояснил Гангу.

— Вон! Вон! — заорал Крофт-Кук, багровея от ярости и толкнул кули ногой. — Дурак! Мерзавец! Убирайся вон! Ты разнесешь заразу по всей плантации! Разве ты не знаешь, что у вас карантин? Кто разрешил тебе сюда прийти?

— Простите меня, хузур, простите, — лепетал Гангу, пятясь задом из почтения к сахибу и униженно простирая сложенные руки; его лицо со впалыми щеками подергивалось от страха.

— Вон! Вон! — продолжал орать Крофт-Кук.

Шаши Бхушан Бхаттачарья, боясь, как бы ему не попало за то, что он впустил заразного больного, вышел вперед, угрожающе размахивая руками, чтобы показать сахибу, что он здесь ни при чем.

Чапрази тоже зашагал по-военному, вытянув руку в красном рукаве, как семафор, и с криком: — Убирайся, низкая тварь, — вытолкнул Гангу со двора.

Гангу вышел из конторы совершенно подавленный: Крофт-Кук внушал ему не меньший ужас, чем сам всемогущий бог. Он то поднимал глаза к небу, как будто ожидая, что его испепелит огонь, ниспосланный карающей десницей божества, то украдкой оборачивался, чтобы удостовериться, что сахиб не гонится за ним с плетью, собираясь наказать его за проступок. После внезапно обрушившегося на него горя он был готов безропотно перенести все унижения; безразлично-покорный, как все индийцы, он говорил себе, что это только возмездие за какие-нибудь грехи, совершенные им в предыдущей жизни. И кроме того, все это было так ничтожно по сравнению с ударом, который нанес ему бог, отняв у него жену!

Как-то раз, еще в Хошиарпуре, когда его ударил один крестьянин из их деревни, он хотел ему отомстить. Но теперь он и не помышлял о том, что отомстит сахибу. Крофт-Кук ударил его за то, что он разносит заразу, он это понимал и пытался убедить себя, что получил бы ссуду, если бы не был в карантине. Он вытер пот со лба и стал осматриваться, ища сына. Жаркий воздух волнами ходил перед его затуманившимся взором; он разглядел Будху — тот вприпрыжку бежал по пустынной дороге.

— Посмотри, какой гвоздь я нашел, — возбужденно обратился мальчик к отцу, протягивая ладонь, на которой лежал ржавый болтик.

— Брось его, сынок, — сказал Гангу; сегодня он был готов поверить, что гвоздь, принесенный домой в понедельник, предвещает несчастье: этой примете верила покойная жена.

Будху начал всхлипывать.

— Ну что ты, сынок, — промолвил Гангу, взяв сына на руки. — Не огорчайся, не нужно плакать, ведь ты знаешь, какое у нас горе? Мне нужно все устроить для похорон матери. Неужели ты такой бесчувственный и тебе не жалко, что она умерла? — И он опустил мальчика на землю.

Будху разрыдался.

Остановившись у моста, который выходил на шоссе, Гангу стал думать, как же ему теперь быть. В душе у него была печаль. Он огляделся и заметил фигуры кули, работавших в разных местах плантации.

Вдруг в его омраченной памяти выплыла, как призрак, фигура сардара Буты, который привез его сюда. Гангу осенило: вот у кого он попросит немного денег! «В конце концов, это он затащил меня сюда, значит, он должен мне помочь, тем более, что он меня обманул. Я не обижаюсь на него за это, и он не обязан мне помогать, но уж так, по старой памяти — ведь как-никак, мы с ним из одной деревни», — размышлял Гангу.

— Беги домой, сынок, — сказал он, погладив Будху по голове, — а я пойду к дяде Буте. Скажи Леиле, что я приду немного погодя.

— Можно мне взять гвоздь? — спросил мальчик.

— Бери, бери, — разрешил Гангу, — только отправляйся домой.

Мальчик побежал через дорогу.

Гангу повернулся и, с трудом волоча отяжелевшие ноги, направился к тому участку, где Бута наблюдал за расчисткой леса.

Но не успел он пройти и нескольких шагов, как уже почувствовал смутный ужас: вдруг сахиб или чапрази увидят, что он здесь разгуливает и опять побьют его?

Он оглянулся на контору, потом обвел взглядом все вокруг. Над плантацией простерлось нестерпимо синее, бездонное небо; с него лился зной, который окутывал маревом всю долину, подавляя все живое. Кругом было так тихо, что Гангу слышал, как колотится сердце в груди. Он устало побрел дальше, не в силах бороться со всем, что бурлило в его душе. Но кругом никого не было, и чувство страха растаяло, как туман, растворившись в гόре, темной тучей заслонявшем от него все остальное. Он чувствовал себя, как обреченный, отданный во власть невидимых сил, теней, созданных фантазией темных людей, которые веками, из поколения в поколение сталкиваются с неумолимой смертью.

Дойдя до края участка, где шла рубка, он увидел кули, остановился и крикнул:

— Сардар Бута Рам!

Бута, стоявший в стороне, опираясь на палку, услыхал голос Гангу и не отозвался. Он еще вчера узнал о смерти Саджани и чувствовал себя не совсем уверенно, так как был косвенным виновником свалившегося на Гангу несчастья, но не желал себе в этом признаться.

— Эй, Бута! — нетерпеливо повторил Гангу громче.

— Гангу Рам, — ответил Бута; его раболепная, трусливая душонка отозвалась на грубый окрик скорее, чем на вежливый зов; он подошел к Гангу.

— Друг, — сказал он тихо и грустно, с выражением печали на лице, — я был так огорчен, узнав, что мать Будху скончалась.

— Не можешь ли ты дать мне взаймы денег на похороны? — попросил Гангу, запинаясь. — У меня нет ни пайсы, а тело лежит в доме уже вторые сутки.

— К сожалению, у меня нет наличных денег, — ответил Бута. — Все свои небольшие сбережения я держу в банке, и не хочу из них брать, потому что требуется разрешение за подписью сахиба — и бабу тоже нужно дать за это. Ты можешь получить ссуду у сахиба под залог украшений твоей жены.

— Сахиб не дает мне ссуды, — сказал Гангу, — я только что от него. Он побил меня за то, что я вышел из карантина. Ах, друг Бута Рам, я не поехал бы сюда, если бы знал, что здесь так плохо! — И он вытер рукой слезы, навернувшиеся на глаза от жалости к самому себе и от обиды на сардара.

— Так сходи к банье на базар, — посоветовал Бута и добавил с напускным участием: — Конечно, он берет больше процентов.

— Мне придется нарушить обещание, которое я дал, — взять ссуду у ростовщика и платить большие проценты, — сказал Гангу. Он отлично знал цену соболезнования Буты, но все-таки старался убедить себя, что тот хорошо к нему относится, и добавил: — Ты понимаешь, брат, ведь не могу же я отдать на съедение шакалам и гиенам тело матери моих детей!

— Ах, извини меня, — коротко ответил Бута, отходя от него. — Мне надо смотреть за работой.