Два листка и почка

Глава 24

Все кули получили по рупии в награду за охоту. Крофт-Кук великодушно выплатил им, кроме того, по четыре анна в день за все время «отпуска» с плантации. Всех кули, взятых на замечание после беспорядков, простили и сняли с них половину штрафа. Этот широкий жест был сделан перед отбытием сэром Джеффри Бойдом в видах упрочения доброго согласия между сахибами и кули.

Гангу не испытывал чрезмерной благодарности за эти щедрые дары, так как половину штрафа ему приходилось как-никак платить. Помимо этого, на нем висел долг, сделанный после смерти жены, и он задолжал еще за семена для посева, а урожай не суждено было никогда собрать.

Поскольку его смыла вода. Гангу даже продукты покупал в кредит. На все это, разумеется, набегали проценты из расчета одной пайсы на рупию, и все вместе фиксировалось в иероглифических записях ростовщика и в сердце Гангу, если не в его голове.

Не испытывая, как уже сказано, ни признательности, ни радости, Гангу оставался равнодушным — постоянные заботы, жизнь, наполненная беспрерывной, никогда не прекращающейся нуждой — все это приучает не только безразлично сносить всевозможные унижения, но и не придавать значения мелким удачам. Человек становится апатичным, безучастным — он смиряется перед бегом времени и ждет, когда перестанет биться сердце, наступит конец. В таком настроении Гангу не нужны были никакие богатства, ни серебро, ни золото, а только пища. Потому что, как бы злая судьба ни глушила все остальные ощущения, чувство голода, вкусовые ощущения, словом, голос желудка нельзя заглушить у человека. Слюнки от голода текут у всех, несмотря ни на какие правила и препоны — тут природа берет свое.

Гангу, словно в прежние годы в деревне, трудился весь день как вол и воспринимал теперь все с какой-то тупостью животного. Он осознал разницу между собой и хозяином, хотя помнил о днях юности, когда никому не спускал обид и давал сдачи, помнил о ненависти, страхе и огорчениях. Но теперь для Гангу все растворялось в пустоте нирваны, где добрая и злая доля представляется одинаково справедливым даром неизбежной и неумолимой судьбы, которой распоряжается всемогущее и вездесущее провидение, воплощенное в Шиве, Вишну и Кришну.

Иногда его выводила из этого безмятежного состояния какая-нибудь грубая или жестокая выходка сардаров на плантации, которые, кстати сказать, порядочно загордились и задрали нос со времени усмирения беспорядков и визита губернатора. Они теперь бранились и дрались еще ожесточеннее.

Угадать причины их рвения было нетрудно: каждому из них выдали по пяти рупий — разумеется, они чувствовали себя героями. Гангу по опыту знал, что едва у человека заведется что-либо в кармане, как жизнь сразу кажется ему милей: все как будто идет гладко, человек вырастает не только в своих, но и в чужих глазах, потому что, как-никак, тот, у кого что-то есть, принадлежит к меньшинству и ему надо оберегать свое достояние от большинства. И ангелы защищают тех, у кого есть деньги, против чертей — несчастных шелудивых бедняков, грязной, прикрытой лохмотьями толпы. Вид ее внушает омерзение, и от нее отворачиваются: сердцем признают ее притязания, а все же отворачиваются.

Гангу, когда был помоложе, жил в достатке, владея своими пятью акрами земли, и теперь мог убедиться, что судьбе было гораздо легче его разорить и превратить в нищего, чем справиться с его гордыней. И поняв это, он смирился.

Но иногда достававшиеся ему удары бывали чересчур неожиданны или резки, и тогда они выводили его из равновесия. Однажды к нему на дом явился ростовщик с исполнительным листом на половину его заработка — вторая удерживалась на погашение штрафа.

— Ты, подлая свинья, не хочешь вернуть мне моих денег! — накинулся на него ростовщик; ему столько раз приходилось повторять эти слова, что теперь он боялся, как бы они не перестали производить впечатление, и, чтобы их усилить, он то грозно их выкрикивал, то произносил свистящим шепотом. — У меня пять тысяч рупий разошлось по должникам, мне теперь не только процентов, а, пожалуй, и капитала не увидеть как своих ушей! На что мне твои грошовые серебряные безделушки — разве это залог! Ну времена настали! Говорят, что скоро выйдет новый закон о долгах, что мне делать? Как вытянуть свои деньги у этих босяков?

Ростовщику приходилось прятать когти, потому что хоть он и подкупал сахибов, посылая им корзины с фруктами, но вход в поселок ему был запрещен. Да и страшновато было, как бы его не прирезал какой-нибудь доведенный до отчаянья должник. Но с Гангу, выказывавшим беспредельное смирение и уважение, можно было не церемониться.

— Какое мне дело, что у тебя умерла жена и что тебя оштрафовали, — продолжал он орать на Гангу. — Давай мне мои деньги, сволочь ты паскудная, а если не отдашь, я сейчас же скажу в конторе, чтобы у тебя вычитали из заработка.

Если сетх до сих пор не устроил, чтобы на зарплату наложили арест, то — Гангу хорошо это знал — только потому, что за это с него потребовал бы взятку бабу Шаши Бхушан. Теперь же он, как догадывался Гангу, сунул Шаши Бхушану мешок рису или что-нибудь в этом роде, и тот выдал ему исполнительный лист на часть долга.

— Ладно, господин, — согласился в конце концов Гангу, поняв, что ему не удастся добиться уступки никакими мольбами. Он стал утешать себя тем, что Леила и даже Будху все же кое-что зарабатывают: в сущности, он уже сильно постарел, немало на них поработал, и было бы справедливо, чтобы теперь его содержали дети.

Бывали дни, когда Гангу не находил себе места. «Деньги — это все, — повторял он то и дело. — Деньги — это все». И казалось, он вкладывает в эти слова все то, что ему довелось претерпеть за свой век.

— Деньги, друг мой, это все, — говорил он Нараину, усевшись с ним в тени дерева возле их домика как-то после обеда. — Да, деньги — это все на свете. — Развить свою мысль он как будто не умел и продолжал твердить эту фразу, цепляясь за нее, точно видел в ней свет во тьме или хотел обрести утраченное равновесие и избавиться от мучивших его страхов.

— Деньги, конечно, все, — повторил за ним Нараин, — ты, безусловно, прав. Золото — вот главная загадка. В золоте — жизнь человека, оно услаждает взоры раджи и куртизанки с глазами лани. Ни один меч не сверкает так, как золото, брат. Золото покоряет разум, а разум приобретает золото, так что в этом чудном мире одно обусловливает другое. Любая глупость к лицу человеку, если ему улыбнулось счастье, то есть золото, хотя бы наружностью он походил на собаку, а рассуждал как осел. Верно, брат, деньги — это все. В них корень счастья. Мы не должны любить в жизни ничего, кроме золота, разве, может быть, своих детей, потому что плавать по золотому океану было бы трудно, если не спасти от его роскошных, но горьких вод хотя бы крохотный уголок любви.

И Нараин горько рассмеялся своей невеселой шутке.

Гангу посмотрел на небо и внезапно ощутил в себе полное отсутствие желаний. Потом он перевел глаза вниз, на долину, и воспоминание об огорчении, причиненном потерей урожая, промелькнуло в его сознании, как пролетает ветер в листве. Внизу текла река, поверхность ее мерцала, как тлеющие угольки, «как мои чувства», подумал Гангу.

На мгновение сознание его заволокло туманом. Но потом что-то грузное стало подниматься в его опустошенной душе, точно в ней поворачивались колеса тяжелой арбы. Медленно и со скрипом, как переваливаются через бревна моста неуклюжие и несмазанные самодельные колеса, так надвигались в нем невеселые мысли. Овладевшее им ощущение странного сходства с арбой было настолько сильным, что он стал поворачиваться на месте, как колесо, стремящееся сделать полный оборот. Вдруг, вспомнив о присутствии Нараина, он перестал вертеться и снова застыл в прежней позе. Теперь он сидел, подавленный сознанием ничтожности всей своей жизни, наполненной вечным страхом, изуродованной и сломленной страданиями, придавившими душу, — жизни напряженной и горькой, знающей лишь обманчивые подъемы духа. Потом он снова взглянул вверх: над ним раскинулся огромный шатер бледного неба. Там все казалось спокойным и понятным. Гангу поник головой, как всегда безропотный, но сознание его томило тяжелое предчувствие, ожидание чего-то неизвестного.